Самойлович сделал маленькую паузу и затем продолжал со слезами на глазах:

— Беда великая, печаль неутешная настали на Украйне. По наущению дьявольскому, гетман наш забыл страх Божий, великому государю изменил вероломно. Не верил я вчинку лихому, да Господь устами отрока выявил правду, а потом ясный боярин Неелов сам своей персоной удостоверился в злых умыслах гетмана. Так вот я и повторяю, что гетман наш изменник и соединился с Дорошенком под державу турецкого султана. Присылал Дорошенко к нашему гетману чернеца с Стасовым образом, и на том образе присягнул ему гетман наш, чтобы быть ему с Дорошенко под державой басурманской, и 24 тысячи ефимков дал наш гетман Дорошенку на наем охотного войска.

— Ох, а на кого они эти войска собирают! — продолжал Мокриевич. — Я — писарь генеральный, привел меня Демьян к вере и велел писать про московские дела такое, чего в Москве и не бывало, все затем, чтобы отвратить Украйну от Москвы.

— Потом созвал нас, старшину, — подхватил Домонтович, — и говорил нам: «Пишут, мол, мне из Москвы, чтобы я всю старшину собрал да к москалям сослал, а они уже там, панове, зашлют вас всех в Сибирь». Всех Сибирью стращает, лишь бы отвратить от Москвы.

— Меня тоже призывал к себе одного ночью, — заговорил Думитрашка, — завел в комнату и велел Спасов образ целовать на том, чтобы мне быть с ним заодно и царских ратных людей, что в Батурине и в иных городах, побивать. Только я такой присяги не ставлю в присягу, потому что присягал неволею, убоясь смерти. А по своему прежнему обещанию готов служить Москве верой и правдой, хотя бы меня гетман велел по членам разнять.

— Всех нас склоняет гетман к измене, — заговорили разом старшины, — только мы клялись в Московской протекции пребывать и не можем клятвы своей изменить, а коли вы его от прелести басурманской не отвратите, так придется нам всем бежать этой ночью отсюда, потому что прикажет он нас побить или в воду покидать за то, что мы в измене с ним быть не хотим. Да и вас, бояре, как бы не связал он да в Крым не отослал. Уже давно бы он над тобою, Неелов, и над стрельцами что-либо худое учинил, кабы мы не берегли вас.

— Дела, — протянул Танеев, у которого от одного напоминания о Крыме волосы поднялись на голове и мурашки забегали по телу.

А слова старшины были довольно правдоподобны: всего можно было ожидать от бешеного гетмана. Танееву вспомнились кровавые расправы со стрельцами при Бруховецком, и холодный ужас охватил его с ног до головы. А старшины передавали между тем один за другим все более и более ужасные сведения о заговоре, составленном между безбожным Дорошенко и Многогрешным для погибели Москвы.

— Высокошановные бояре, — заговорил снова Самойлович, когда старшины достаточно высказались, — для того мы и просили вас пожаловать сюда, чтобы высказать вам все, что мы знаем, а вы уже решайте, что делать, только решайте сегодня, потому что завтра будет уже поздно. Завтра гетман идет на правый берег, пускает слух, будто в Киев Богу молиться, на самом же деле только для того, чтобы видеться с Дорошенком в Печерском монастыре. Если мы сего злохищного волка теперь не задержим, то уж он из Киева назад в Батурин не вернется, а отдаст казакам приказ побивать стрельцов, и начнется с сего кровопролитие великое и зачатие к войне.

— Нет, нет! — произнес решительно Неелов. — Выпускать нам крамольника из Батурина невозможно, понеже, коли подымется мятеж, погибнем все до единого.

— А как задержать его? Смотрите, панове, не вышло бы тоже кровопролития? — возразил Танеев, теперь уже проклинавший себя в душе за то, что согласился приехать сюда.

— О том, боярин, не беспокойся, — заговорил Самойлович, — лишь бы твое соизволение было, а мятежа никакого не будет: гетманской надворной команды теперь нет в Батурине. Стрельцы всюду на воротах и на фортках стоят. Мы, старшины, этой ночью волка свяжем и отдадим его Григорию Неелову.

— А я его с стрельцами и отправлю в Путивль, — добавил Неелов, — и, написав его вины, сам повезу в Москву.

— А в Путивль из Батурина можно конно поспеть в одну ночь, — вставил Самойлович, — пока утро настанет, все кончено будет, без шума и кровопролития.

Но Танеев, видимо, не решался еще дать своего разрешения на такое рискованное дело.

— А как узнает войско о том, что гетмана забрали, не подняли бы бунта?

— Не бойся того, боярин! — воскликнул Думитрашка. — Гетмана никто не любит в войске, безмерно жесток и с казаками, и с старшиной, боятся его только, а всяк Бога благословит, коли от сего злохищника Украйну избавят.

— Невозможно нам его выпускать, невозможно, — заговорили разом старшины, — надобно его взять под караул сегодня же ночью, до рассвета!

Неелов также поддержал старшин.

С минуту еще Танеев раздумывал.

— Ну, что ж! — произнес он наконец. — Коли надо под караул брать, так берите, а повезу его и я с вами нынешней же ночью. Управитесь ли?

— Ступай, боярин, домой и жди нас, через полчаса все будет готово, — ответили старшины.

— Ну с Богом! — произнес Танеев, подымаясь с места и крестясь на образа. — Господь да благословит святое дело…

Все встали.

Казаки набросили на себя свои темные кереи, бояре оделись в стрелецкие зипуны, и все семь фигур осторожно и бесшумно вышли из будынка.

Спустившись с крыльца, они пошли по протоптанной тропинке и вышли через скрывавшуюся в частоколе калитку в узкую пустынную уличку, прилегавшую ко двору пана обозного.

Здесь фигуры разделились. Танеев в сопровождении одного провожатого отправился к дому Неелова, чтобы отдать распоряжение своим людям немедленно готовиться в путь, а старшины с Нееловым направились по направлению к Малому городу.

Все было тихо кругом.

Старшины прошли по безмолвным улицам города и поднялись в Малый город.

На воротах стояли стрельцы; они хотели было остановить вошедших, но, узнав в стрельце, идущем с ними, Неелова, молча расступились.

Старшины прошли во двор гетманский.

Так как команды гетманской не было на тот раз в Батурине, то и на воротах гетманских стояли также стрельцы.

Неелов остановился на минуту и, сказавши несколько слов начальнику стрельцов, последовал за старшинами в гетманский двор.

Кругом все спало.

Глубокая полночь, черная и безмолвная, царила над миром.

В темноте смутно выглядывали неуклюжими силуэтами погруженные в мрак постройки, только в намерзшем окне гетманской опочивальни виднелся красноватый свет лампады, горевшей перед образом каким-то кровавым пятном.

Пройдя двор, старшины вступили на ступени гетманского крыльца и вошли в сени.

Здесь поджидал их Горголя.

Не говоря ни слова, он отворил перед ними двери и, держа высоко над головой тонкую восковую свечку, пошел впереди.

Придерживая руками сабли, пошли старшины по тихим гетманским покоям…

Мрачная, страшная тишина царствовала кругом и нагоняла какой-то смутный ужас.

Самойлович невольно оглянулся; ему показалось, что кто-то идет за ними, но это были только чудовищно безобразные тени, бесшумно скользившие за ними по стенам, как будто и они хотели броситься на безоружного гетмана и задушить его под своей черной пеленой…

Перед дверью гетманской опочивальни все невольно остановились и затаили дыхание…

Горголя осторожно толкнул дверь рукою.

С легким скрипом растворилась дверь, и глазам злодеев представилась погруженная в полумрак гетманская опочивальня.

Гетман спал.

Открытое, прямое лицо его было спокойно, даже печально…

Лампадка перед образами горела кровавым пятном…

Освещенные ее сиянием темные лики святых глядели сурово и строго. На мгновение всем стало как-то жутко.

Но Думитрашка сделал товарищам знак следовать за собою, и первый переступил порог опочивальни.

Старшины последовали за ним, пушистый ковер заглушал их шаги…

Подойдя к кровати гетмана, все остановились…

Гетман не слышал ничего… Вдруг словно судорога пробежала по его лицу, а затем и по всему телу, и гетман сразу открыл глаза…

При виде окружавших его ложе старшин страшное подозрение шевельнулось в душе его.

— Что случилось? — вскрикнул он, приподымаясь на постели.

— Поймали скаженого волка! — хихикнул злобно Думитрашка и, навалившись своим тяжелым телом на гетмана, снова повалил его на кровать.

— Ратуйте! на Бога! — закричал гетман, с усилием отталкивая от себя Думитрашку, но здесь на него бросились Забела, Домонтович и Мокриевич.

— Разбойники, звери, предатели! — захрипел гетман, беспомощно простирая руки и стараясь освободиться от навалившихся на него старшин. Лицо его побагровело, глаза налились кровью, из груди вырывался хриплый рев, как вдруг взгляд его остановился на Самойловиче, спокойно стоявшем в его ногах и наблюдавшем эту сцену.

С неестественным усилием гетман приподнялся на кровати.

— И ты!! и ты!! — вскрикнул он, простирая к нему руку. — Будь же ты проклят, Иуда, проклят! проклят!

С всклокоченными волосами, безумным лицом и разорванной на груди рубахой, гетман был страшен в эту минуту.

Но Самойлович не смутился.

— Заткните ему глотку! — скомандовал он.

Старшины бросились на гетмана и снова опрокинули

его на кровать. Гетман отчаянно сопротивлялся, но борьба была неравная. Думитрашка и Забела скрутили гетману руки и ноги, а Мокриевич и Домонтович заткнули ему в рот платок и еще сверху обвязали всю голову его толстой хусткой, оставив только небольшое отверстие для носа.

Еще раз–другой судорожно вздрогнули руки несчастного гетмана, но Думитрашка туго стянул их веревкой, и тело гетмана сделалось неподвижно, как колода.

— Несите его, живо! — произнес тихо Самойлович.

Старшины подняли грузное тело гетмана и потащили через немые покои.

У крыльца гетманского уже стояли сани, запряженные парой добрых коней. На козлах сидели два вооруженных стрельца.

Старшины бесшумно опустили гетмана на дно саней и забросали его сверху заранее приготовленными кожами. Затем Мокриевич и Думитрашка вскочили также в сани и поместились по сторонам.

— Трогай! В Путивль! — шепнул тихо Мокриевич.

Обмотанные тряпками копыта лошадей не производили никакого звука. Сани бесшумно скользнули и потонули в темноте.

Кругом все было тихо, безмолвно. Снег падал на землю тяжелыми пушистыми хлопьями. Через минуту и след саней исчез под его белым покровом.

Черная ночь покрыла своей тяжелой пеленой злодейское дело.

На другой день, рано утром, по всему городу распространилась тревожная весть, что гетмана в Батурине не стало. Как он исчез, куда делся — никому не было известно, но эта таинственность еще более возбуждала умы.

Так как в ту же ночь ускакал из Батурина и посол московский, то некоторые уверяли, что посол выкрал гетмана и увез его с собою в Москву; другие же утверждали, что гетман выбрался тайно ночью в Киев, боясь, чтобы московские воеводы не задержали его; третьи приписывали исчезновение гетмана какому-то страшному колдовству.

Во всяком случае, весь город был встревожен.

На улицах, на рынках, всюду собирались кучки народа и толковали вполголоса о непонятном исчезновении гетмана. Бабы и молодицы принимали деятельное участие в этом волнении; толки и пересуды, при их содействии, принимали чудовищные размеры, опираясь, главным образом в этом событии, на нечистую силу.

А несчастный гетман, о котором так печалился и волновался народ, был уже в это время далеко за Путивлем, вдали от своей дорогой страны. Скованного по рукам и ногам, его мчали с необычайной быстротой по направлению к Москве.

Прошел день, другой, третий. Волнение в Батурине росло все больше и больше.

В присутствии старшин народ боялся проявить свое недовольство, но весть об исчезновении гетмана побежала за стены Батурина и разлилась по всей Украйне.

Между тем Забела, Самойлович и Домонтович, которым поручено было теперь управление всей страной, принялись энергично за устройство своих дел.

Так как неизвестность причины исчезновения гетмана могла вызвать народное волнение, то старшины разослали во все полки и города универсалы, в которых объявляли народу от своего имени и от имени Москвы, что гетман Демьян Многогрешный оказался изменником, что обрелось множество и письменных, и словесных доказательств его измены, а посему московские воеводы, с соизволения генерального старшины, арестовали его и отправили в Москву, где над изменником и учинится правый суд и розыск. Теперь же старшины, которым поручено до избрания нового гетмана управление Украйной, приказывают сим универсалом всем полковникам, сотникам и иным старшинам казацким, чтобы немедля присылали в Батурин всех родственников и приятелей Многогрешного, заподозренных тоже в измене.

Разославши всюду эти универсалы, старшины отправили в Москву посольство. Послам поручено было передать множество предложений, а также просьбу старшин о том, чтобы поскорее назначалась избирательная рада для выбора нового гетмана и чтобы в этих выборах принимали участие только сами генеральные старшины и избранные казаки, во избежание волнений, могущих произойти от большого скопления черни и поспольства.

Это последнее предложение было желанием Самойловича. Самойлович знал, что среди массы казачества и народа он не пользовался популярностью, и потому, если бы и чернь приняла участие в выборах, то можно было сильно сомневаться в том, чтобы выбор пал на него; между тем как старшина должна была выбрать его непременно, тем более, что и Неелов стоял за него горой.

Для обеспечения своего избрания Самойлович послал еще от своего имени и от имени старшин просьбу в Москву, чтобы немедленно прислали приказ арестовать Сирка и отправить его в Москву, так как Сирко будто бы устраивает народные бунты.

Устранить Сирка из Украйны на время выбора гетмана было чрезвычайно важно для Самойловича, так как бесстрашный герой Сирко был любимцем всего казачества и народа. По одному его слову могла бы подняться вся Украйна, и тогда Самойловичу не только не пришлось бы увидеть, гетманской булавы, но, пожалуй, довелось бы еще и расплатиться за проделку с Многогрешным.

Занятый всеми этими хлопотами и приготовлениями к предстоящей избирательной раде, Самойлович совсем и забыл о существовании Марианны.

А весть об аресте гетмана дошла и до нее.

Исполнив свою миссию, Марианна возвратилась домой более спокойная и уверенная: на время опасность вторжения в Правобережную Украйну Ханенко и поляков была устранена. Из Чигирина приходили от Дорошенко также благоприятные вести о том, что Москва благосклонно относится к его предложению и что есть надежда на то, что Правобережную Украйну примут под Московский протекторат, и таким образом осуществится наконец желанное соединение обеих Украйн.

Но вместе с этими известиями как-то сами собою прилетали из Чигирина вести и о том счастье, которое царило там…

В омертвевшее, пустынное сердце Марианны они врывались какими-то резкими диссонансами, словно золотые лучи солнца, прорвавшиеся сквозь щель открывшейся двери в мрачную темницу. И как эти лучи дразнят истомленного узника, напоминая ему о радости, свете и тепле, разлитом в природе для других, так и эти вести впивались острыми терниями в сердце Марианны, нашептывая ей о золотом счастье, навсегда утерянном для нее.

По–видимому, Марианна совершенно забыла о существовании Мазепы и ушла с душой и сердцем в политические дела. С напряженным нетерпением ожидала она известия от Дорошенко относительно окончательного ответа Москвы.