В то время когда в Левобережной Украйне происходили эти бурные события, в Чигирине все было счастливо и спокойно.

В Москве посольство Дорошенко приняли весьма благосклонно, и даже дали ему надежду на возможность принятия Правобережной Украйны. Надежда эта тем более укрепилась в сердцах Мазепы и Дорошенко, что между Москвой и Польшей отношения за последнее время обострялись все больше и больше.

Этому обострению чрезвычайно способствовал Мазепа: он посылал беспрерывно в Москву перехваченные в Польше книги, в которых были напечатаны чрезвычайно оскорбительные для Москвы речи. Он постарался выставить перед Москвою посольство поляков к Ханенко, как явное желание нарушить Андрусовский договор и унизить Москву. Словом, он пользовался всяким случаем, чтобы вызвать в Москве раздражительное отношение к Польше, и наконец его долгий настойчивый труд увенчался успехом.

Никогда еще Мазепа не испытывал такого душевного торжества.

Его прозорливый ум уже давно предугадывал, что нельзя было ожидать какого-либо благосостояния и свободы для страны, подчиненной власти Турции. Всеми силами своей души старался он отклонить Дорошенко от этого страшного союза. И вот наконец ему удалось преодолеть самые тяжелые препятствия и повернуть колесо политики: Москва готова была разорвать мирный договор с ляхами и принять Украйну под свой протекторат.

Опасность немедленного вторжения в пределы Украйны ляхов и Ханенко была также устранена благодаря смелому поступку Марианны. Конечно, эта отсрочка могла затянуться месяца на два, не больше; ляхи, убедившись в том, что их посольство погибло где-то по дороге к Ханенко, нашли бы бесспорно другой способ известить последнего о назначении его гетманом Украйны и о том, чтобы он немедленно выступал против Дорошенко.

Но, во всяком случае, два месяца в таком деле значили очень много, и Мазепа надеялся, что в продолжение двух месяцев будет уже совершено присоединение Правобережной Украйны к Москве. Таким образом, мир и затишье водворились в Чигирине.

Потянулись снова безмятежные дни, полные золотого счастья. Галина хорошела и расцветала с каждым днем, как скромный полевой цветочек, пересаженный в сад и согретый теплым лучом солнца.

Она любила Мазепу до обожания, она им жила и дышала.

Что же касается Мазепы, то его счастью не было границ; счастливому Мазепе казалось, что и все вокруг него так же счастливы. Да оно почти так и было. Счастье слетело наконец в суровый Чигиринский замок и, казалось, свило себе в нем гнездо.

Даже гетман как-то повеселел; к нему возвратились его прежняя находчивость, энергия и живость.

Гетманша приехала из Киева удивительно веселая и счастливая. С этого момента между ней и гетманом установились самые нежные, самые трогательные отношения. Фрося окружала гетмана такой трогательною лаской и любовью, что даже Мазепе начинало казаться по временам, что она искренно раскаялась и изменилась.

Что же касается Остапа и Кочубея, то их жизнь текла легко и невозмутимо, как светлый ручеек, и не омрачалась никакими горестями.

Незадолго перед Рождеством в хату Остапа постучался дорогой гость: Бог дал Орысе прелестного сынишку. Радости Остапа и Орыси не было границ.

Гетман сам вызвался крестить своего маленького подданца. Лишь только Орыся оправилась после болезни, тотчас же решено было устроить самые пышные крестины. На радостях Остап не пожалел ничего и решил сыграть пир на славу. Крестною матерью пригласили Галину.

Наконец назначили и день семейного торжества.

После обряда молодая хозяйка, похорошевшая еще больше, пригласила всех гостей за стол, уставленный обильными яствами и питиями.

С самого начала вечера Галина заметила, что Мазепа имел в этот день какой-то особенно радостный и счастливый вид.

Несколько раз подходил он к ней, собираясь, по–видимому, сообщить ей что-то весьма важное и весьма приятное, но беспрерывно кто-нибудь мешал ему остаться хоть на несколько минут вдвоем с Галиной. Он хотел было сесть хоть за столом, рядом с нею, но и здесь злая Орыся рассадила их по разным сторонам.

— Годи, годи, еще наворкуетесь, — произнесла она шутливо и, взявши Галину за руку, поместила ее рядом с собою.

На почетном месте поместились гетман и гетманша, а подле них разместились гости и сами хозяева.

Гетман был в этот вечер в необычайно веселом настроении духа, и это веселье само собою передавалось тесному кружку друзей, собравшихся за столом, — от этого все чувствовали себя еще веселее и непринужденнее.

Веселые шутки и остроты не умолкали за столом.

— Ну ж, кумцю–голубцю, — обратился гетман к Галине, — а когда же к себе на свадьбу будешь звать?

При этом вопросе Галина покраснела, как вишня, и, не зная, что ответить, пролепетала растерянно:

— Ей–богу, я не знаю… это он, — и взгляд ее невольно обратился на Мазепу.

— Да вот все ждем разрешения от патриарха, — ответил Мазепа и при этом лукаво улыбнулся.

— Эх, пане Мазепа, и зачем только ты такой дальний шлях выбрал? Не нашлось разве у тебя доброго товарища, который бы тебя и без его милости разрешил?

— Да мы было так и думали, обойтись своим средством, — ответил Гордиенко, — да что ж его поделаешь, когда враг Мазепы так в одну минуту и исчез из церкви, словно провалился к своему рогатому дидьку в хоромы. А как его шукать, когда мы его и прозвища не знаем? В лицо узнал бы и ночью, а вот прозвище, как зовут, откуда родом, — ничего не знаем.

— Гм, плохо ваше дело, — произнес гетман. — Ну, а что ж говорит батько наш, патриарх царьградский? — обратился он к Мазепе.

— А вот получил я сегодня весточку из Царьграда. Оповещают меня, что превелебный батько наш обещает разрешить и пришлет скоро свое благословенье на брак.

При этих словах Мазепы Галина вся вспыхнула.

— Батеньку мой! Так это правда, правда, Иване! — вскрикнула она в восторге, забывая о всех присутствовавших.

Такое искреннее детское проявление радости привело всех в восторг. Отовсюду послышался смех и веселые шутки.

Долго за полночь продолжалась приятельская беседа. Наконец все разошлись.

Перед самым уходом Мазепа все-таки успел как-то на минутку замешкаться в сенях и, прижав к себе горячо, горячо Галину, шепнул ей на ухо:

— Счастье мое, радость моя, ты уже будешь теперь моей, моей навеки!..

— Ты придешь завтра и расскажешь все?

— Приду! Приду, — Мазепа прижался устами к пылающей щечке Галины и поспешил за остальными.

Утомленная радостным волнением, Галина улеглась спать, но счастье не давало ей забыться сном. В мягкой пуховой постели было так тепло и уютно, а сон бежал от глаз Галины.

Грезы, одна другой заманчивее и нежнее, окружали ее головку, склонялись к ее уху и шептали ей такие счастливые, дивные слова, от которых замирало сердце и радостные слезы выступали на глаза. Ей хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, но кругом все спали. В погруженной в полумрак хате царствовала тишина; слышно было только, как бушевала за окном снежная метель. И от звуков этой бури, бушевавшей где-то далеко, Галина еще сильнее ощущала свое тихое, светлое счастье.

Боже! Владыка обещает разрешить ее брак, тогда-то наконец она обвенчается с Мазепой! Какое счастье жить с ним вместе всегда… всегда… до конца света, не разлучаться ни на одну хвылыну, заботиться о нем, хлопотать в своем гнездышке и чувствовать непрестанно его ласку, его любовь!

Воображение развивало перед Галиной целый ряд счастливых, веселых картин, в которых она и Мазепа занимали главную роль.

Убаюканная этими воздушными образами, Галина наконец уснула сладким молодым сном. Всю ночь ей снился Мазепа; ей снилось, что он целовал ее так горячо, так жарко, как еще никогда не целовал в жизни.

Проснулась она поздно утром и, потянувшись сладко, открыла глаза, да сразу же и закрыла их, — прямо в лицо ей ударил яркий луч солнца.

За окном все горело бриллиантовыми блестками нового пушистого снежного ковра, покрывшего за ночь всю землю.

— Вставай же, лодарька, до какого часу ты будешь спать? — окликнула ее шутливо Орыся.

— Орыся, голубочка, ты тут? — воскликнула весело Галина.

— Да тут же, тут, бужу уже тебя с полчаса.

— Орыся, голубочка, какая я счастливая! — Галина быстро поднялась с постели и, обвивши руками шею подруги, привлекла ее к себе.

— Знаю, знаю, да стой, пусти! Задушишь, — отбивалась Орыся шутя от Галины. — Ну, говори, когда же придет разрешенье?

— А вот Мазепа забежит к нам сейчас после службы и все расскажет.

— Когда бы скорее, так мы бы вас после Рождества сейчас и поженили, а то ведь в этот год мясоед короткий.

Наконец Галина поднялась с постели и начала быстро одеваться.

Поснидавши наскоро, обе подруги принялись за хозяйство. Работа так и кипела у них в руках; все как-то особенно спорилось в этот день. Но в то время как ловкие руки молодых женщин быстро работали, язычки их также не отдыхали.

Разговор вертелся все время вокруг счастливого события, ожидавшего Галину. Беседа часто прерывалась звонким смехом Орыси, так как Галина высказывала подчас удивительно наивные мысли. А Галина сама, не понимая, чему смеется подруга, вторила ей своим серебристым смехом. Но временами веселое слово вдруг замирало у ней на устах, большие глаза ее делались грустны и задумчивы.

— Ну, чего задумалась, что сталось? — спрашивала ее тогда ласково Орыся.

— Вспомнила дида и бабу, — отвечала Галина, — они теперь бы так радовались за меня…

— Они и так радуются, глядя на тебя с ясного неба…

Рассуждения Орыси, однако, не успокаивали Галину,

она подавляла непослушный вздох и несколько минут оставалась задумчивой и молчаливой; но вскоре жгучий луч счастья разгонял эту мимолетную тучку, и Галина снова принималась оживленно болтать с подругой о своей будущей жизни.

Наконец настало время обеда; возвратился Остап. Пообедавши, уставший казак прилег отдохнуть; Орыся также прикорнула подле люльки ребенка. Галина уселась у окна поджидать своего дорогого коханца.

Время тянулось удивительно медленно. Небо снова затянулось серым облаком; посыпал хлопьями снег; в комнате потемнело. Мазепы все не было.

В сердце Галины уже начали пробираться холодная тоска и разочарование; но она все еще сидела у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Как вдруг мимо окна промелькнула чья-то высокая фигура в керее и высокой черной смушевой шапке. В одно мгновенье Галина вскочила с места и выбежала в сени. Двери распахнулись, и в них показался весь запушенный снегом Мазепа.

— Иване, ты? — вскрикнула Галина, бросаясь к нему и обвивая его шею руками. — Недобрый, гадкий, — зачастила она, — не идешь, а я все жду, жду, уже и плакать собираюсь!

— Все хлопоты да дела, насилу вырвался, голубка моя, — отвечал Мазепа, горячо прижимая к себе Галину и покрывая ее личико поцелуями.

— Ну, иди ж, иди! Расскажи все.

Галина схватила Мазепу за руку и потащила его с собою в комнату.

— Да постой, постой, рыбко, дай керею сброшу, — смеялся Мазепа, поспешно снимая одною рукою керею и шапку и следуя за Галиной. — Какая сильная стала, что твой медведь!

Приведя Мазепу в комнату, Галина усадила его на лаву и, поместившись с ним рядом, произнесла, засматривая ему в глаза:

— Ты правду говорил вчера, Иване, ты не пожартовал?

— Стал бы я таким словом жартовать, голубко! Я сам под собою земли не чую от счастья; вчера получил известье, что найпревелебнейший патриарх обещает разрешить тебя и, как только будет случай, пришлет нам грамоту! Наконец-то заберу тебя к себе, счастье мое, на всю жизнь!

Последние слова вырвались у Мазепы с особенным пылом, он прижал к себе Галину и прильнул долгим горячим поцелуем к ее устам.

— Любый мой, коханый мой, хороший мой, — прошептала Галина, обнимая его.

— Любишь меня, любишь?

— Ох, так люблю, что даже и сказать не умею!

— Голубка моя, родная моя — устрою тебе золотое гнездышко, уберу тебя, как лялечку, сам буду смотреть за тобой, ветру не дам дунуть на тебя, пылинке не дам сесть, — заговорил Мазепа, привлекая к себе Галину и нежно проводя рукою по ее светлым волосам: — И никогда, никогда не расстанусь уже с тобой, до самой могилы!

— Господи! Боже мой! — вскрикнула Галина и, вдруг схватив неожиданно руку Мазепы, принялась покрывать ее горячими поцелуями.

— Что ты делаешь, голубко моя, дорогая моя! — Мазепа с силою отнял свою руку и повернул к себе личико Галины. По лицу дивчины катились крупные слезы.

— Что с тобою, ты плачешь? — произнес он испуганно, прижимая ее к себе и отирая с ее лица слезы. — Может, я обидел тебя?

— Нет, нет, — отвечала сквозь слезы Галина, — любый мой, коханый мой, я так люблю тебя, так люблю, только сказать не умею, а мне аж тяжко… Вот тут, тут, — она указала на сердце, — даже давит. И ночью, ты знаешь, я даже ночью спать не могу, все думаю о тебе… Хотелось бы не разлучаться с тобою ни на одну хвылыночку!

— Счастье мое! И не будешь ты больше разлучаться со мной никогда, никогда! — прошептал горячо Мазепа, прижимая к себе Галину.

— Ох, не говори так, Иване! А твоя мать, — может, она и не согласится на нашу свадьбу?

— Согласится, согласится… я уже говорил ей об этом. Теперь уже ничто не помешает нам.

С этого дня жизнь Мазепы и Галины потекла еще счастливее. Каждый вечер забегал Мазепа в хату Остапа и, усевшись с Галиной в уголке, толковал с ней о их будущей жизни, строил всевозможные планы, рисовал ей заманчивые картины ожидавшего их счастья.

Галина расцветала с каждым днем, как цветок под лучами солнца. Она была так счастлива, что иногда ей казалось, что она даже задохнется от счастья. Она любила Мазепу всем своим существом. Не принимая никакого участия в политической жизни своей родины, она всю свою любовь отдала Мазепе и любила его так преданно, так безраздельно, как только может любить чистое девичье сердце. И Мазепа обожал Галину. Он окружал ее самым нежным вниманием, в котором соединялись и пламенная любовь жениха, и нежная забота матери.

После разорения хутора у Галины не осталось никакого имущества, но Мазепа не хотел, чтобы Галина вошла в его дом без хорошего приданого, не хотел, чтобы она чувствовала в чем-нибудь лишение. Каждый день, приходя в хату Остапа, он приносил с собою какой-нибудь новый гостинец Галине и сообщал ей о каком-нибудь новом приобретении, которое он сделал для их будущего хозяйства.

Так неслось время легко и незаметно.

Прилетели наконец и Рождественские праздники, и вместе с ними прихлынула в Чигирин новая волна радости и веселья. Каждая мелочь приобретала теперь для Мазепы и Галины какое-то особенно радостное значение. Правда, Галина только в первый раз в своей жизни видела вертепы, и коляды, и все другие милые обычаи и обряды народные, которые так украшают Рождественские святки. Но главную прелесть придавало всем этим удовольствиям то, что Галина смотрела на них вместе с Мазепой, так как, ввиду праздничного времени, он был более свободен и проводил теперь все дни у Остапа. Вспоминая, как она проводила Рождество ровно год тому назад в католическом монастыре, одинокая, измученная, лишенная всякой надежды, — Галина еще с большей нежностью льнула к Мазепе, боясь утерять хоть одну минуту, которую она могла бы провести вместе с ним.

В один снежный, сумрачный день, когда Галина с Мазепой сидели у окна и, окруженные мягкими сумерками, вели тихую беседу о своем будущем счастье, в хату вошел Гордиенко и, поздоровавшись наскоро с Галиной, произнес встревоженным тоном:

— Плохие вести пришли, пане–брате!

— А что, патриарх прислал отказ? — всполошился Мазепа.

— Да нет, гораздо горше. Вести с левого берега…

— Что ж такое?

— Да вот, иди со мной, все узнаешь…

Мазепа поднялся с места.

— Но ведь ты вернешься? — произнесла испуганно Галина, удерживая Мазепу за руку. — Ты расскажешь мне все, что случилось!

— Вернусь, вернусь, голубко! — Мазепа стиснул крепко руку Галины и вышел вслед за Гордиенко.