Однажды, когда Галина и Орыся сидели у окна и молча кончали какую-то работу, внимание их привлек шум, раздавшийся на дворе. Выскочив поспешно в сени, они увидали, что в замке происходило что-то необычайное. Толпы людей бежали с громкими криками к воротам и стенам замковым. Издали доносились какие-то неясные звуки медных инструментов, конского топота и громких возгласов толпы.

— Что это случилось там? — произнесла встревоженно Орыся. — Побежим посмотрим.

Обе подруги выбежали из хаты и последовали за толпами бегущих людей. Вскоре они достигли городских стен, которые буквально чернели от покрывавшей их массы людей. Когда Галина и Орыся взобрались на стену, глазам их представилась следующая картина.

Узкие улицы нижнего города Чигирина, расположенного у подножия замка, были залиты колоннами турецких войск, стройно подвигавшихся к замку. Весеннее солнце ярко играло на богатом вооружении всадников, на их белых чалмах, на знаменах, на пестрых конских бунчуках, на трубах и литаврах гарцевавших впереди музыкантов. Собравшиеся на стенах зрители молча и угрюмо смотрели на эту картину; вид этих всадников, с смуглыми, зверскими лицами, так смело въезжавших в стены Чигирина, не возбуждал в них, видимо, радости и надежды.

— Порадники! Оборонцы! — раздалось чье-то горькое слово в толпе.

— Эти оборонят! — заметил со злобой другой голос.

Послышались тяжелые вздохи.

Галина молча смотрела на блестящие колонны турецкой конницы, затоплявшие Чигирин, но не видела их, слезы закрывали ей туманной пеленой глаза. Появление этих войск возвещало уже близкую разлуку с Мазепой, разлуку, о возможности которой она и не помышляла, и не думала никогда.

Вечером того же дня Мазепа вошел в хату Остапа более веселый, чем он являлся обыкновенно за это время. В руке у него была какая-то бумага.

— Ну, Галина, — произнес он торжественно, — окончилась уже наша мука!

— Что? Что такое? — выговорили разом Галина, Остап и Орыся.

— Вот твоя свобода, — отвечал Мазепа, показывая бумагу. — Теперь уже ничто не может помешать нам злучиться навек! — и так как Галина все еще смотрела на него недоумевающими глазами, то Мазепа прибавил: — Патриарх разрешает тебя и шлет нам свое благословение на брак.

— Иване! Коханый мой! — воскликнула Галина, захлебнувшись от восторга, и, забывая, что в хате, кроме нее, находятся еще Остап и Орыся, бросилась Мазепе на шею.

Но никто не осудил Галину за этот порыв.

Как солнца луч, прорвавшийся сквозь тучи, освещает сразу всю природу, так и луч счастья, ворвавшийся в эту хату, сразу же осветил и оживил лица всех присутствовавших. Остап и Орыся окружили счастливых обрученных. Послышались горячие поцелуи, горячие приветствия, поздравления с новым счастьем, пожелания всего лучшего.

Галина, с блистающими на глазах счастливыми слезами, держала Мазепу за руку, словно не хотела и на минуту расстаться с ним.

— Когда же свадьба, Иване? Когда? Завтра, послезавтра? — спрашивала она наконец, когда прошла первая минута бурной радости.

— Ге, швыдкая ты какая, — усмехнулась Орыся, — да ведь теперь нельзя венчаться.

— Нельзя? Почему же?

— Вот, глупая! Да разве ты не знаешь, что постом нельзя венчаться?

— Так сколько же нам еще ждать, Господи! Целых четыре недели?

— Нет, еще больше, целых пять.

— Господи, что ж это такое, Иване! Опять нельзя… — Галина обернула к Мазепе свое печальное лицо. — Нет, видно, никогда уже не дождаться мне счастья… никогда… никогда…

Губы Галины задрожали.

— Ну, чего же ты журишься, дытыно? — обратился к ней ласково Мазепа. — Больше ждали — меньше ждать осталось. Да и что может теперь нам помешать? Ничто на свете. Вот и мать прислала свое благословенье! Пост пройдет, тогда и свадьбу сыграем.

— Ну, да и погуляем же мы тогда! — вскрикнул весело Остап. — А теперь, Орысю, принеси-ка нам найлучшего меду, надо выпить на радостях да кинуть лихом об землю. Хай ему цур! Довольно уже седлало оно нас.

— Сейчас, сейчас! Для такого случая всего достану!

И Орыся побежала в погреб доставать наилучшие напитки и снеди. Вскоре на столе появились всевозможные миски и фляжки. О радостном событии узнали и Кочубей, и Гордиенко, и хата Остапа наполнилась дорогими гостями.

За столом закипела веселая беседа. Все поздравляли жениха и невесту, желали им радости и счастья в новой жизни, а женщины беспрерывно ласкали Галину. Она была так хороша в своей тихой радости, что невозможно было смотреть на нее без улыбки.

Друзья чувствовали себя так легко и весело, словно за пределами этой хаты не бушевали грозы бурной жизни. Усталым от постоянной тревоги душам хотелось хоть на мгновенье отдохнуть и забыться, и счастливая минута сплотила всех.

— Теперь уже мы никогда, никогда не расстанемся с тобою, Иване, — обратилась к Мазепе Галина, заглядывая ему в глаза своими сияющими от счастья глазами.

— Никогда, дытыно. Вот только разве когда война…

— Нет, нет! Я и на войну пойду с тобою разом!

Присутствовавшие улыбнулись.

— На войну, голубко, жинок не берут, — возразил Мазепа.

Лицо Галины омрачилось.

— А война будет?

— Будет…

— И скоро? — произнесла Галина уже совершенно упавшим голосом.

Мазепа промолчал.

— Э, да когда б уже скорее, — произнес с досадою Кочубей, — потому что с такими союзниками и ожидать, так…

Он не докончил и только с досадою махнул рукой.

— А что такое? — спросили разом Остап и Мазепа.

— Д–да, что ж… то, чего и следовало ожидать. Сегодня только в Чигирин вступили, а уж следом за ними люди с жалобами прибежали: шарпают околицы, хватают женщин и детей. Эх! Что уж там говорить! Горе, да и горе!

Разговор прервался. Всем стало как-то не по себе. На минуту тяжелое молчание водворилось в комнате. Но инстинктивное желание отдохнуть душой было так сильно во всех присутствовавших, что тяжелое впечатление слов Кочубея было скоро забыто. Снова заходили пенистые кубки и закипела дружеская беседа, которая то и дело возвращалась к предстоящей свадьбе Мазепы и Галины; все говорили о ней, как о решенном событии.

А между тем судьба готовила всему иной конец.

Не прошло и двух недель со времени появления в Чигирине первых турецких отрядов, как к Дорошенко пришла грамота от султана, в которой султан объявлял Дорошенко, чтобы тот немедленно выступал из Чигирина со всеми своими войсками и с прибывшими турецкими отрядами, так как турецкое войско уже переправилось через Дунай и идет по берегам Днестра.

Галина еще ничего не знала об этом известии. В этот день она была так весела и счастлива, как уже давно не бывала. Пятая неделя уже близилась к концу, и, таким образом, до венца оставалось всего только три недели. В головке Галины сложилось убеждение, что когда они обвенчаются с Мазепой, тогда уже их никто не сможет разлучить, а потому она с особенным нетерпением ожидала свадьбы и с восторгом провожала каждый уходивший день.

Колокол звонил уныло и протяжно, призывая христиан к вечерне, но вечернее солнце еще стояло на горизонте. Галина и Орыся собрались в церковь. Они уже вышли из сеней и хотели было повернуть направо, как вдруг их окликнул знакомый голос. Подруги оглянулись и увидели быстро подходившего к ним Мазепу. Что-то особенное почуялось Галине во всей его наружности. Она бросилась к нему навстречу.

— Что случилось, Иване? Опять несчастье, горе!?

— Нет, нет, голубка, успокойся… ничего! — отвечал Мазепа, сжимая ее холодные руки в своих теплых руках.

Но эти слова еще больше взволновали Галину.

— Ты скрываешь что-то… говори… говори! — Руки ее судорожно впились в руки Мазепы, расширенные от ужаса глаза с смертельной тревогой остановились на его лице.

— Говорю тебе, ничего плохого, а все идет на корысть нам. Видишь ли, султан уже выступил против ляхов с войсками и требует, чтоб и мы немедленно спешили на встречу к нему.

Галина побледнела и пошатнулась, так что Мазепа должен был поддержать ее.

— И ты… ты тоже пойдешь с войском? — прошептала она едва слышно.

— Галыночко, ведь я же казак.

— И оставишь меня опять на смерть, на муку?

— Нет, нет, не бойся! Я спрячу тебя так далеко, что ни один ворог не отыщет тебя. Ты будешь в безопасности… ты не будешь долго скучать… война окончится скоро, а как только я вернусь из похода, сейчас же и сыграем веселую свадебку…

Но Галина не слышала утешений Мазепы.

— Ох, смерть моя… смерть!.. — прошептала она и, как подкошенная былинка, упала без чувств на руки Мазепе.

Стояла безлунная, звездная ночь. Необъятный густой лес покрывал мрачную, пустынную местность и уходил черной лентой вплоть до самого горизонта. В темноте ночи он казался каким-то страшным чудовищным змеем-драконом, ощетинившим на хребте свои иглы; с правой стороны к лесу примыкала глубокая балка, она была не менее страшна, чем этот лес, и казалась колоссальной пастью, в глубине которой смутно чернели какие-то бесформенные руины… Нигде не видно было ни малейшего признака человеческого жилья… Все было мертво и безлюдно кругом… Даже порыв ветра не нарушал этой страшной тишины; даже вопль дикой птицы не потрясал этого застывшего воздуха… Между звездным небом и черной землей висела непроглядная тьма. Казалось, проклятие Божие царило над этой пустынной местностью, отданной во власть смерти…

Но вот пролетела бесшумно над оврагом ночная птица, вдали промелькнула еще крылатая тень и исчезла в пологе тьмы… Видно, необычное что-то вспугнуло отшельников чащи.

Действительно, в глубокой расщелине балки, окруженной со всех сторон черной стеной леса, тлели теперь костры. Вокруг них группами сидели и лежали казаки. Одежды их были изорваны и запылены; лица мрачны и утомлены. Во всех группах царило угрюмое молчание… Иногда только кто-нибудь отзывался злобным словом, и снова воцарялось молчание.

У деревьев стояли привязанные и неразседланные лошади.

Судя по мрачным, утомленным лицам казаков и по изнуренному виду коней, можно было догадаться, что они совершили в этот день какой-то быстрый, непосильно–утомительный переезд. В стороне от других казаков, у отдельного костра, сидели на разостланной попоне два человека, очевидно, начальники этого отряда.

Костер уже погасал, но, занятые своими думами, путники не обращали на него внимания. Красноватый отблеск углей освещал кровавыми тонами лица обоих. В одном из них не трудно было узнать Тамару; сосед же его, в сравнении с ничтожной фигуркой этого трусливого негодяя, казался героем. И впрямь, он был удивительно статен и красив. На нем была дорогая одежда, за поясом торчали великолепные пистоли и кинжалы; голову покрывала роскошная соболья шапка с двумя белыми страусовыми перьями, прикрепленными бриллиантовым аграфом; подле казака лежала драгоценная гетманская булава, украшенная бирюзою и сапфирами. Он не был молод, но лицо его сохраняло еще мужественную свежесть и следы редкой красоты. Теперь оно, освещенное багровым отблеском тлеющих углей, глядело сурово и мрачно; соколиные брови гетмана были злобно сдвинуты, темные глаза угрюмо глядели в реющую кровавым золотом груду раскаленных углей, словно хотели там отыскать ответ на терзавший его душу вопрос; вокруг сомкнутых презрительно губ лежали морщины, казавшиеся какими-то черными излучинами, избороздившими еще молодое лицо. Что-то трагическое было во всей его наружности.

Если бы не подымавшаяся бурно под роскошным жупаном грудь, то гетмана можно было принять за мраморное изваяние отчаяния и злобы — так неподвижно было его лицо. Несколько раз Тамара бросал боязливый взгляд на своего соседа, желая затеять разговор, но боялся нарушить угрюмое молчание гетмана.

Но вот гетман очнулся. Подтолкнувши ногою в потухающий костер сырое бревно, он произнес глухо и отрывисто, не обращая к Тамаре своего лица:

— Послал ли ты казаков на разведки, узнать, где остальные части нашего войска?

— Все исполнил, ясновельможный гетман, — отвечал поспешно Тамара, — Перебейнос остановился в Красном Куте, за 7 миль от нас, остальные тоже, верно, недалеко. Теперь мы в безопасности. Дорошенко хотел еще преследовать нас, но татары, захвативши в плен почти все лядское войско, повернули к Каменцу, за ними последовал и Дорошенко. Они погнали за собою всех пленников, а которые были попроще, тех резали тут же на месте.

— О, когда бы они перерезали их всех до единого, а найпаче того быка Лужицкого! — вскрикнул злобно гетман. — Я сам бы поклонился им всем до земли! Щенок!! Мальчишка бешеный, безмозглый! Он вырвал у меня из рук победу, которая покончила бы всю справу одним ударом.

— Еще бы, еще бы! — подхватил Тамара. — Клянусь всеми дьяволами из пекла, с таким полководцем нельзя было ожидать какого-либо добра! Я сам удивляюсь, как мог Собеский поручить ему региментарство над войском? Бьюсь об заклад, что в ногте твоей ясновельможности больше разума, чем в голове этого бешеного мальчишки. Бей меня Перун, что жалнерам не хотелось идти под его команду, как волу под обух… О, если бы я…

— Не то, не то! — перебил Тамару запальчиво Ханенко. — Когда бы он послушал моего совета, мы праздновали бы сегодня такую победу, какая повернула бы колесо неверной фортуны раз навсегда. Теперь бы прятался по ярам не я, а ставленник татарский — Дорошенко! Сам вспомни, ведь победа была уже здесь, здесь! — Ханенко сжал кулак и потряс им в воздухе. — И этот блазень вырвал ее у меня!.. Мы уже отбили было от Дорошенко моего полковника Перебейноса, соединились с ним и погнали татар за Буг, в топкие болота… Там они были уже безопасны для нас, тем более, что хан начал отступать… Нам надо было воспользоваться смятеньем и броситься на Дорошенко, чтобы смять казаков, захватить их гетмана в плен, а с татарами покончили бы потом. Но разве он захотел меня слушать? Щенок, блазень! Ему захотелось дешевой победы — догонять бегущих татар… И что же? Как не доказывал я ему, что нельзя разрывать войско на две части, — он вырвался, бросился за татарами, переправился через Буг… и завяз со своими сорокапудовыми гусарами в болоте… А татаре, увидев, что войско разорвалось на две части, повернули фронт и, окружив завязших, начали сечь гусар, как баба капусту.

— На счастье еще, ясновельможный гетмане, что жадность их задержала возле ляхов, — вставил Тамара, который еще до сих пор не мог оправиться от пережитого им во время битвы страха, — а то они могли бы соединиться с Дорошенко и окружить нас.

— Ге, что же! — лицо Ханенко вспыхнуло. — Было бы лучше: мы бы их приняли на грудь, а не на спину, как это сделал Лужицкий; проклятый трус, тотчас же обратился в бегство и бросил меня с четырьмя тысячами казаков против двадцатитысячного врага!

— Но, ясновельможный гетмане, напрасно ты раздражаешь себя; что ж было делать? Когда бы все войско наше состояло из Гекторов и Ахиллов, то и тогда оно должно было бы отступить перед таким подавляющим врагом.

— Молчи, пане, когда не понимаешь ничего! — вскрикнул гневно Ханенко, метнув на Тамару яростный взор. — Для воина легче лечь на поле битвы, чем отступить хоть перед ста тысячами врагов! Если бы сама судьба повстала на нас, если бы враг задавил нас числом, то еще можно бы стерпеть такую обиду, но если дурень вырывает из рук наших победу и заставляет победителя обратиться в бегство, тогда можно осатанеть от бешенства, тогда можно проклясть весь мир, своими же руками растерзать свое сердце! О, сто тысяч проклятий на голову этого труса! Пусть придумают ему люди самую страшную муку, какая только есть на свете; пусть карает до вечного суда дьявол его душу, чтобы она не знала ни одной минуты покоя, как не знаю его теперь я! Мне отступать перед Дорошенко, когда одна минута — и все войско его было бы разбито, сам Дорошенко был бы в моих руках и настал бы конец всей этой кровавой борьбе!