Отряд поскакал к ближайшему поселку, обагренному кровавым заревом, но там уже никого не было: враги, покончивши адскую забаву, очевидно, ушли, а жертвы, изрубленные, обугленные, лежали в лужах крови, тлели вместе с догоравшими бревнами и грудами угля. Грудные дети с разбитыми головами валялись на порогах хат и на улице. Не слышно было ни плача, ни крика, раздавалось только шипенье догоравшего пламени да треск рассыпавшихся стропил. Едкий, черный дым стлался по земле и скрывал от глаз возмутительное безобразие этих картин насилия. Содрогаясь от негодования, Богун повернул уже было лошадь, чтоб поспешить к другому пожарищу, как вдруг до его слуха долетел вой собаки…

Он ринулся вперед, в клубы удушливого дыма с преобладающим запахом горелого мяса; он поскакал на груды пылающих углей, на кучи смрадной золы… и среди уродливых черных остовов разрушенных, тлеющих хат, на дворище, окруженном обгорелыми деревьями, заметил сидящего на окровавленном колу казака… Страдалец еще был жив и, корчась от адских, нечеловеческих мук, напрасно взывал к смерти; у ног его лежал обнаженный труп молодой женщины, красоты неописанной, а у него сидела собака и, подняв голову вверх, протяжно и жалобно выла…

Богун остановился как вкопанный перед этой ужасной картиной и, подняв руки к кровавому, темному небу, воскликнул:

— Да где же Ты, Боже? Или иссякла к нам, грешным, Твоя любовь?

— Добей меня! — послышался слабый стон умирающего, и собака, словно поняв просьбу хозяина, завыла еще жалобней…

— Кто тут, несчастный страдалец, так похозяйничал? — обратился к нему Богун.

— Турки, — застонал умирающим голосом мученик, — все ограбили… дивчат увели… детей не пощадили… Вон на моих глазах жену истерзали… Я заступился, — ну и меня…

— Слышишь ли ты, братопродавче, — крикнул потрясенный до глубины души Богун, протягивая кулак в сторону лагеря, — слышишь ли, какие друзья–защитники приведены тобою в родной край? О ироды! — заскрежетал он зубами.

— Добей меня! — взмолился снова казненный. — Сжалься над моими муками, брате мой!

— Да, тебя спасти уже никакие силы не могут, — произнес мрачно Богун, — лишние только терзания… Ну, прощай же, мой брате… Кланяйся от меня всем загубленным… скоро и я к ним прибуду, — до братского гурту! — и он выхватил из-за пояса дорогой турецкий пистоль и недрогнувшей рукой послал пулю в висок умирающему; последний опустил голову и повис спокойно на колу.

Богун ударил коня плетью и помчался к ожидавшим его соратникам.

Он не мог произнести ни единого звука, в устах его замерло слово, а в груди захватило дыханье… Он молча указал лишь на разгоравшуюся точку вдали и стремительно понесся по направлению к ней. Удальцы пустились за ним вперегонку.

Пока отряд добрался до второго поселка, турки успели в нем похозяйничать и зажечь его с четырех сторон, но не успели только сами уйти. Впрочем, они и не спешили; никто им не давал отпора и не от кого было бежать: защитниками были большею частью женщины, дряхлые старики да слабосильные дети — все безоружный народ; военной силы разбойники не встречали; они и теперь совершенно спокойно ехали с добычей и пленными…

Выскочив на крутой берег оврага, поросший лищиною, Богун заметил, что турецкий отряд выступил из пылавшего селения и направился прямо к оврагу, где и пойдет неизбежно вдоль правого, более удобного берега. Богун разделил свой отряд на две ватаги: одну поместил в вершине оврага, а другую внизу, и сделал распоряжение, чтобы первая ватага притаилась и пропустила врага, а вторая бросилась ему во фланг; когда же смешаются ряды неприятеля, тогда следовало ударить ему в тыл. План его удался как нельзя лучше.

Опьяненные кровью и зверским насилием, турки ехали без всякой осторожности, врассыпную, распустив совершенно поводья грузно навьюченным коням… Вот они приблизились к оврагу и потянулись вдоль него то шагом, то ленивой рысцой… По небу ползли тяжелыми грядами черные тучи; вершины этих гряд и волнующиеся среди них клубы багровели от зарева и придавали всей картине зловещий характер… Вдруг неожиданно вылетел из угла оврага Богун с удальцами, раздался почти в упор неприятелю убийственный залп, и ватага с воинственным криком «бей неверных!» внезапно бросилась на растерявшегося врага… В паническом ужасе, не успев даже вынуть из ножен ятаганов, турки сбились в беспорядочную толпу и стали в смятении давить один другого… Но новый ужас: с тылу грянул другой залп и осыпал свинцовым градом обезумевших: несколько раненых коней шарахнулось во все стороны и перепугало остальных… а тут еще с двух сторон ударили в копья казаки… Объятые ужасом турки, не думая уже о сопротивлении, бросились наутек; но в беспорядочном бегстве они давили, опрокидывали друг друга, а казацкие спысы и сабли скидывали их, как снопы, с коней… Редко кто прорывался из охваченного казаками круга, а если и выносился из него взбесившийся конь, то скинутый всадник топтался копытами и тянулся по полю кровавым комком…

Разъяренные лютостью мстители были ужасны; с неистовым криком — «бей до единого!», с рычаньем хищного зверя разили они копьями, машугами, саблями не только живых, но и мертвых, поднимая на спысы растерзанные, обезображенные трупы… Эта ужасная бойня продолжалась недолго — турки вскоре все полегли до единого…

Когда прекратилось это кровавое побоище, Богун отъехал в сторону, а казаки бросились к трупам обирать кожаные пояса с карманами, драгоценные вещи, оружие и сбрую. Богун молча смотрел на эту картину, она не вызывала в его сердце ни отвращения, ни сострадания, — так полно оно было злобы на ненавистников и мучителей его родины. Но вот сверкнула молния, и пошел сразу дождь, словно заторопилось небо смыть поскорее с земли эти позорные пятна.

Сначала казаки не обратили на дождь никакого внимания и продолжали свою работу; но ливень усиливался с каждым мгновением, а молния прорезывала темноту и освещала рассеянный по пригорку отряд. Неприятель мог их подметить.

Казаки всполошились и бросились к своим коням; они вскочили на них и поскакали к ближайшему лесу, чтобы укрыться в нем и от дождя, и от возможной погони.

В ближайших окрестностях все уже было выжжено и истреблено, нужно было двинуться внутрь страны. Но куда?

Для решения этого вопроса Богун решился передневать в этом лесу и отсюда уже послать разведчиков, проследить, куда будут направляться турецкие и татарские шайки, чтобы перерезать им путь или сделать на них засаду.

На другой день к вечеру возвратились посланные Богуном казаки и объявили, что чуть ли не половина турецкого и татарского лагеря рассеялась небольшими отрядами по всем окрестностям, направляясь больше к югу.

Это известие страшно потрясло Богуна: он, конечно, ожидал всевозможных бедствий, особенно после взятия Каменца, но такого колоссального разбоя союзников, явившихся будто бы для защиты Украйны от лядских неистовств, он не ожидал. Значит, все эти насилия и грабежи не были проявлением хищничества своевольных шаек, а были санкционированы самими военачальниками… Быть может, это и была цена бескорыстной турецкой помощи?

Сердце Богуна облилось кровью.

— О, Боже! — простонал он, — зачем же Ты вывел меня живым из тысячи битв? Не для того же, чтобы сделать меня свидетелем мучительной смерти отчизны? — И, закрывши лицо руками, старый герой бессильно опустился на ствол свалившегося от старости столетнего дуба.

Теперь он почувствовал себя таким одиноким, как будто вокруг него не было уже больше ни людей, ни земли, ни света, ни неба, а одна лишь немая, беспросветная тьма. Холод оледенил его тело и сжал мучительно сердце. Среди этих новых честолюбцев, ставших теперь деятелями на Украйне, он был совершенно один.

Их честолюбивые, корыстные замыслы, их предательство, их низкопоклонство перед сильным соседом были чужды ему, а он, со своими идеалами, был чужд им всем. Один только человек, казалось ему прежде, разделял его думки и хранил в сердце тот святой огонь, который одушевлял покойных героев Украйны, — это был Дорошенко. Но теперь, теперь Богун проклинал его: это он нанес последний удар Украйне и предал этот несчастный, беззащитный народ зверству турок и татар. При мысли об этом вся душа Богуна возмущалась, но он чувствовал свое бессилие… Что мог он сделать один против наступающего со всех сторон зла? Обломок славного прошлого, зачем дожил он до этой ужасной поры, зачем не умер со своими сподвижниками? Как тяжко завидовал он им теперь! Полные веры и надежды, они отошли в другой мир с мыслью, что кровью своей выкупили у Бога счастливую будущность своей стране, а он?.. Он должен был пережить ее силу и славу, пережить все ее беды и дожить до такого ужасного конца! Он должен был убедиться своим собственным сердцем, что вся пролитая кровь, все мученья, которые вытерпел этот многострадальный народ, лишь довели край до такой ужасной руины, о которой и помыслить не мог бы покойный Богдан!

И вспомнились Богуну счастливые дни торжества Украйны; вспомнились ему дорогие, давно отошедшие в вечность незабвенные друзья: Богдан, Чарнота, Кривонос, Морозенко, Ганна… и жгучие слезы выступили на глаза героя.

— Ох, Ганно… Ганно! — прошептал он побелевшими от страданья устами и стиснул до боли руки.

Но немое отчаянье героя длилось недолго. Что бы там ни было, он не мог оставаться безгласным свидетелем последних мук беззащитного народа.

Пораженные страшным известием и горем своего старого батька, казаки стояли вокруг Богуна, понурив седые головы, не смея нарушить ни единым словом тяжелого, оковавшего их молчания… Все это были, по большей части, давние соратники Богуна, такие же седые, такие же одинокие, как и их могучий орел.

Но вот Богун отнял от лица сомкнутые руки и поднялся с места. Под седыми бровями глаза его горели, как раскаленные угли, лицо пылало.

— Панове! — обратился он к окружающим его казакам. — Вы видите, что гетман отдал на истребление, на пожрание туркам и татарам весь наш несчастный народ, за помощь его булаве… Вы обещали мне прежде, мои единые товарищи–друзи, идти за мною хоть в пекло. Но я спрашиваю вас теперь, сохранилась ли в вашей душе любовь к нашему бедному люду, или уже и вы готовы продать его за корысть, за власть, за почет?

— Не продали и не продадим, батьку! — закричала кругом одушевленная толпа.

— Тогда спрашиваю вас еще, братья коханые, остатние други, сможем ли мы байдуже (равнодушно) смотреть на то, как угоняют неверные толпами беззащитных селян, как жгут и разоряют вконец измученный край?

— Не попустим! Умрем, а не потерпим!! — раздался в ответ один дружный и гневный крик.

— Спасибо вам, единые мои друзи, — произнес Богун тронутым голосом и поклонился в пояс окружавшим его казакам. — Спасибо вам за то, что хоть вы не цураетесь несчастной отчизны, не продаете ее. Мое сердце вас и считало такими; но теперь настали такие годины, что и лучшие друзья делаются Каинами, Иудами. Оттого-то я и спрашивал вас во второй раз. Мы с вами бросились было защищать ближайшие села и хутора, — но их уже нет! Все кругом мили на три, на четыре — ужасающее кладбище. Коли вам, любые мои дети, нестерпимо страданье народа, так нам нужно теперь двинуться в глубь страны и обречь себя, малую горсть, на тысячу погибелей. Но не смотрели ли мы тысячу раз в очи холодной смерти? Остановит ли она нас теперь, в последний час?

Растроганные казаки ловили каждое слово своего атамана, своего любого батька, и по выражению лиц их было видно, что каждое его слово наполняло огнем беззаветной отваги их сердца.

— Так вот что я скажу вам, — продолжал Богун, — спасти всего края мы не можем, но мы можем спасти хоть часть несчастных от татарского плена, от мук и смерти. Нас мало, — но Бог с нами! Летим же вперед. Еще не все села и хутора сожгли изуверы, будем скликать к себе пришибленных горем. Господь всеблагий пошлет им своих ангелов и укрепит их несмелые руки!

— Веди нас, батьку! С тобой на смерть, до загыну! — перебили Богуна крики воодушевленных казаков.

Не медля ни одного мгновенья, Богун вскочил на коня и в сопровождении своего отряда выехал из леса.

Не долго ему пришлось искать следа прошедшего турецкого отряда. Широкая черная полоса, пролегавшая по ниве несжатой пшеницы, красноречиво свидетельствовала о том, куда он тянулся…

Богун с казаками бросился по этому направлению.

Вскоре они заметили вдалеке черный столб дыма, медленно поднимавшийся к небу и расплывшийся вверху черным, неподвижным облаком. Когда казаки подъехали ближе, то глазам их представилось вместо села лишь потухающее пожарище, на котором возвышались груды побелевшего уголья и пепла, с разбросанными то там, то сям безобразными черными комками.

Богун остановился и отвернулся от этого зрелища.

— Здесь уже помощь не нужна, — промолвил он горько, — здесь уже все успокоилось! Гайда дальше! Неужели не найдем мы живых? — И он повернул коня от этого свежего гробовища и помчался вперед.