Увлеченные отчаянной защитой, ни Марианна, ни Андрей не слыхали крика «выкурим ведьму!» — как вдруг они заметили, что комната наполнилась багровым светом, и вместе с этим к ним донесся дикий рев и хохот толпы. Марианна оглянулась, и раздирающий душу крик вырвался у нее из груди. Гострый тоже обернулся на крик Марианны и этим неосторожным движением открыл свою обнаженную шею. Сверкнул в воздухе клинок, и острая сталь впилась в могучую шею казачью… Покачнулся от этого смертельного удара старый боец, но не упал, — в одно мгновенье его подхватили стрельцы на длинные копья и подняли высоко над обезумевшей, разъяренной толпой.

Забывая все на свете, бросилась к нему Марианна, за нею кинулся и Андрей, но старик уже не мог видеть этого порыва любви: глаза его были закрыты, из зиявшей на шее раны кровь лилась широкой струей.

— Батьку, батьку! — вскрикнула Марианна, подымая руки к старику, гордая, непокорная голова которого склонялась теперь на пронзенную грудь.

В немом, исступленном отчаянье застыла Марианна, забыв в эту минуту и о клокотавшем вокруг нее пламени, и о наступавшей со всех сторон толпе, она понимала только одно: ее отец, которого она любила больше всего на свете, — висит теперь перед ней на копьях, мертвый, бездыханный, немой.

Ошеломленный, потрясенный этой смертью, Андрей тоже окаменел на мгновенье перед трупом. Толпа воспользовалась этой минутой: вооруженные секирами, бердышами и дрекольями люди бросились на крыльцо и уже готовы были ворваться в хату, но в это мгновенье произошло что-то необычайное. Объятая пламенем крыша крыльца с грохотом рухнула и погребла под своими пылающими развалинами и палачей, державших на копьях полковника, и всех взобравшихся на крыльцо.

Крик ужаса вырвался из груди окружавших хату людей.

— Кара ведьмы! Кара ведьмы! — раздались кругом возгласы. — Веревок сюда! Мы ее вытащим оттуда.

Между тем осаждавшие хату с тылу бросились к окнам. Застучали секиры, и через несколько минут окна со звоном попадали на пол, но войти в хату уже не было возможности: сквозь черные трещины потолка прорывался огонь темно–красными языками, багровый, удушливый дым наполнял клубами хату, захватывал дыхание. Оставаться в ней дольше — значило сгореть живыми.

— За мной, Марианна! — вскрикнул Андрей. — Прорвемся через толпу!

С обнаженной саблей в руке бросился он вперед, увлекая за собой девушку.

Весь домик был уже объят пламенем, но Андрей кинулся вперед и, прорвавшись через эту бушующую стихию, одним прыжком очутился на дворе.

При виде Марианны толпа пришла в какой-то неистовый восторг.

— Вот она — ведьма, ведьма! — раздалось кругом.

— Веревок сюда! — закричали передние, не решаясь все-таки подступить к «ведьме».

Действительно, освещенная заревом пожара, Марианна была ужасна: длинные, всклоченные волосы спадали кругом черными змеями; на бледном, худом лице исступленные глаза горели каким-то страшным блеском. Крик толпы привел ее в себя.

— Ведьма! Ведьма! — захохотала она дико, подымая над головой окровавленные руки. — Так знайте же, ваша правда — ведьма я! Ха–ха–ха! Ведьма!

— Марианна, что ты говоришь?.. — вскрикнул Андрей, хватая ее за руки, но Марианна не слыхала его.

— Будьте ж вы прокляты! — продолжала она кричать исступленным, хриплым голосом, простирая над толпой руки. — Всю нечистую силу призову я на ваши головы! Не будет того горя, которое не упадет на вас! Голод, мор, трус, разорение — все увидите вы! Не будет вам отныне ни счастья, ни покоя! Проклятие вашему гетману, предателю отчизны! Проклятие вам, и детям вашим, и внукам! Проклятие!

Но здесь один из стрельцов размахнулся арканом, веревка взвилась над головой Марианны и захлестнулась вокруг ее шеи. Марианна вздрогнула, взмахнула бессильно руками и повалилась на землю.

— Злодеи! — закричал не своим голосом Андрей, бросаясь с саблей на толпу, но страшный удар обуха по голове прервал его слова. Даже стон не успел вырваться из груди Андрея, и он грохнулся на землю рядом с Марианной.

Остервеневшая толпа хотела было броситься и растерзать Марианну на куски, но казаки и стрельцы Самойловича отстояли ее; им надо было доставить осужденную живою на суд. Марианна была еще жива, но казалась совсем потерявшей сознание; она уже не сопротивлялась, не говорила ни слова, — глаза ее глядели тускло, безжизненно, словно не видели ничего перед собой. Стрельцы без всякого труда связали ее, положили на простую телегу и повезли под сильным конвоем в Переяслав. Здесь ее заковали в кандалы и заключили до суда в глубокую темницу. Над узницей был наряжен такой строгий надзор, что нечего было и думать о какой-либо возможности бегства.

Но Марианна и не помышляла об этом.

Только очутившись в этой сырой, подземной темнице с тяжелыми кандалами на руках и ногах, она пришла в себя и поняла, что совершилось с нею. Возмутительная картина зверского нападения толпы, смерть отца и Андрея встали перед нею со всеми ужасными подробностями, но сердце ее не сжалось жалостью — оно было уже наполовину мертво. Она знала, что ее ожидает смерть, и только страстно желала, чтобы ее приход совершился скорее. В душе Марианна ощущала только одну беспросветную тоску. Теперь она была одна, совершенно одна на всем свете. Личная жизнь ее была разбита. Мазепа не любил ее… Дорогие люди, которые еще привлекали ее к жизни, были уже там, куда и она должна была скоро переселиться.

Между тем над Марианной назначили торжественный суд. На суде появилось множество свидетелей, все они обвиняли Марианну в чародействе и в сношениях с дьяволом и приводили всевозможные доказательства своим словам. Последнее же событие было передано с самыми ужасными прикрасами. Все утверждали, что Марианна погубила своим чародейством сотни народа, что все видели, как над головой ее носилась нечистая сила в виде стаи черных хрюков и поражала всех, кто только хотел подступить к ведьме, что только веревкой, снятой с колокольни, удалось повалить ее, но, даже и связанная, она не потеряла своей чародейской силы, так как сожгла и церковь, и всю деревню. Проклятья и угрозы, которые призывала Марианна на голову гетмана и народа, были также переданы судьям.

На все обвинения, на все вопросы судей Марианна отвечала или гордым молчанием, или проклятиями Самойловичу.

Когда же ей предложили духовника, которому бы она открыла всю свою душу, Марианна отвергла гордо и это предложение.

Этот последний поступок ее привел всех в священный ужас.

Виновность Марианны была вполне доказана. Ее приговорили единогласно к сожжению на костре и в тот же день послали этот приговор на утверждение к гетману в Батурин.

Хотя Самойлович был уже официально утвержден в гетманстве, но все-таки он еще не чувствовал себя спокойным; необычайный успех не опьянил его и не заставил почить на лаврах; своим холодным, прозорливым умом Самойлович прекрасно понимал, что этот успех был только первой ступенью той лестницы, по которой ему надо было еще взбираться, чтобы достигнуть окончательной победы. Для того чтобы утвердиться на гетманстве и обеспечить свою дальнейшую судьбу, ему надо было прежде всего победить внутренние неудовольствия в Левобережной Украйне и затем покончить с Дорошенко, так как пока Дорошенко оставался гетманом на правой стороне Днепра, Самойлович не мог быть уверен ни на один день в прочности своего положения. Итак, тотчас же после своего избрания Самойлович приступил к устройству своих дел.

Он прекрасно знал, что неправильность его избрания должна была глубоко оскорбить и озлобить казаков, что они ни в каком случае не простили этого явного нарушения их прав, и если молчат до сих пор, то только из страха перед прибывшими московскими войсками. Поэтому Самойловичу надо было прежде всего избавиться от своих внутренних врагов, которые могли бы содействовать народному волнению, а затем милостивым правлением и всевозможными льготами заслужить симпатию казаков и народа, чтобы заставить их забыть допущенное при его избрании нарушение прав.

Первым делом Самойлович распорядился насчет Гострого и Марианны. Отправив для наблюдения над Гострым и Марианной сильный отряд, он принялся исподволь освобождаться от соучастников заговора против Многогрешного. Прежде всего он постарался избавиться от Мокриевича, на верность и преданность которого нельзя было ни в каком случае положиться, затем от обозного Забелы, который все время питал надежду на то, что его изберут гетманом, а потому затаил в душе тайную обиду на Самойловича; такая же участь постигла и других опасных для него лиц. Только Домонтович и Райча избежали его опалы, да и то потому, что, по своей бездарности и непопулярности, были вполне безопасны для него.

Удаляя таким образом мало–помалу всех опасных лиц, Самойлович старался изо всех сил заслужить расположение народа. Так как в Украйне, благодаря столь продолжительным неурядицам, наступил голод, то гетман велел скупать в ближайших московских окраинах хлеб и продавать егр за безценок народу. Он постарался также, сколько возможно, оградить свободу рядовых казаков от своевольства старшины. Этими и другими предусмотрительными мерами Самойлович начал действительно водворять мало–помалу спокойствие в взволнованной его избранием Украйне. Но устраивая таким образом внутренние дела своего гетманства, он не переставал зорко следить за происшествиями на правом берегу. Победы Дорошенко сильно смущали его.

При таком течении дел Дорошенко, покончивши с ляхами, мог немедленно перейти с турками на левый берег, и если Самойлович в делах политики чувствовал себя полным господином, то в своих военных способностях он был далеко не так уверен, да и не имел особого намерения применять их на деле. И действительно, при его непрочном положении в собственном гетманстве борьба с турками и с Дорошенко не могла предвещать ему ничего хорошего.

Для того чтобы получать самые верные сведения с правого берега, Самойлович отправил туда несколько своих людей, которые должны были на время войны оставаться там и немедленно извещать гетмана о малейших событиях и изменениях в делах политики, происходящих на правом берегу.

Прошло уже недели две с тех пор, как Самойлович получил известие о взятии Каменца, и ни один из его клевретов не присылал ему до сих пор никакого отчета о дальнейших действиях Дорошенко.

Это начинало его тревожить…

Однажды, когда гетман Самойлович расхаживал в волнении по своему роскошному покою, в котором ему еще так недавно приходилось хитрить и изворачиваться перед Многогрешным, ему доложили, что прибыл один из отправленных им на правый берег гонцов и желает видеть его гетманскую милость.

При этом известии Самойлович всполошился.

— Веди, веди его скорее! — вскрикнул он нетерпеливо и даже сам было подался к двери, но джура предупредил его желание.

Через минуту в комнату вошел гонец и, низко поклонившись гетману, остановился у порога.

— Отчего не ехал? Что случилось? Почему не присылал никто вестей? — забросал его Самойлович вопросами.

— Не было ничего верного, ясновельможный гетмане! — ответил тот.

— Ну а теперь?

— Теперь уже есть… я двух коней загнал, так спешил к его мосци.

— Что же случилось? Говори.

— Война с ляхами окончилась, ясновельможный гетмане. Под Бучачем ляхи заключили мир с Дорошенко и султаном.

— Ну, ну и какие–же умовыны?

— Ляхи обязались уступить туркам всю Подолию и платить им ежегодно по двадцать две тысячи злотых. Долго спорили ляхи с турками о том, чтобы не писать в договоре дань, а только упоминки… Наконец уже султан сжалился над ними: позволил написать упоминки… абы гроши!

Самойлович махнул с презрительной гримасой рукою и прибавил живо, — а с Дорошенко как покончили?

— Ляхи отказались навеки от всех своих прав на Украйну.

— Отказались?! Добровольно?!

— Нечего было делать, ясновельможный! Прикрутило их так, что или откажись, или все со всем сеймом в полон к туркам иди. Вся Украйна отошла к Дорошенко. Ляхи обязаны вывести из всех городов свои залоги, оставивши оружие и крепостные арматы. А Дорошенко со всеми казаками поддался султану; обещал ему султан за это охранять его от всех врагов, и Дорошенко обещался султану являться на каждый его зов.

Посол начал- излагать перед гетманом подробно все остальные пункты договора ляхов с турками и турок с Дорошенко, но Самойлович теперь уже плохо слушал. Известие о необычайном успехе Дорошенко страшно поразило его.

Ляхи отказались навсегда от Украйны! Дорошенко свободен и имеет за собою еще такую грозную помощь, как Турция и Крым! Почему же ему не броситься теперь сюда, на левый берег, и не захватить и левобережной булавы? И это будет, будет так. Он не расстался со своей давнишней мечтой, — не затем ли он и поддался султану, чтобы завоевать себе левый берег и соединить под своей булавой обе Украйны; с Москвой затея не удалась, так он и бросился к султану… Туркам это на руку: новая война — новый грабеж… Самойлович прошелся по комнате и потер похолодевшие руки. За Дорошенко — Турция, а за него — Москва. Кто пересилит в этой борьбе?

Что мог он выставить на поле битвы? В Украйне с ним было немного московских ратных людей, а пока успеют в Москве собрать войска и прислать их на Украйну, турки с Дорошенко перекинутся тотчас же на правый берег… И кто тогда останется победителем? Ха–ха! Он даже не может положиться и на казаков, потому что стоит только этому безумцу Дорошенко появиться на левом берегу, и все полки отложатся от своего законного гетмана и перейдут к нему.

Самойлович остановился перед посланцем.

— Ну, а теперь куда же двинулся Дорошенко?

— Стоял с ханом под Львовым.

— А турки?

— Султан с главными силами еще стоит под Бучачем, а остальные с татарами рассыпались по всей Украйне. Что делается там, Боже! В пекле самом не несут грешные такой муки, какую терпят теперь несчастные люди на Украйне!

И посланец принялся было описывать Самойловичу все ужасы турецких зверств, разыгрывающихся на Украйне, но Самойловича теперь не занимал этот вопрос.

— Ты говоришь, что мир уже заключен, отчего же турки стоят в Украйне? — перебил он его нетерпеливым вопросом.

— Не знаю о том ничего. Как только я узнал о мире, так сейчас и бросился к твоей ясной мосци.

— Ну, ладно. Ступай, жди, может, опять придется послать на тот берег.

Посланец поклонился и вышел из покоя, а гетман остался один, осаждаемый тревогой и беспокойством.

При таких условиях даже его холодный, прозорливый ум не мог придумать ничего, оставалось только ждать…

Прошло несколько дней такого томительного, бесплодного ожидания; с каждым днем беспокойство охватывало Самойловича все больше и больше…

Он велел крепить города, велел всем казакам деятельно готовиться к отражению врагов, послал в Москву гонцов, прося помощи на случай нападения турок, но все эти распоряжения только увеличивали его собственную тревогу… Больше всего его мучила неизвестность. Он мог бы получить самые верные сведения от Фроси, но, как назло, и Горголя, посланный в Чигирин на разведки, не возвращался до сих пор.

Прошло еще несколько дней…

Наконец к гетману прибыл еще один гонец.