Гонец с правого берега привез на этот раз более утешительные известия: он сообщил Самойловичу, что султан, подписав мир с ляхами, возвратился со своими войсками в Стамбул, а также, что и хан направился в Крым, что остались в Украйне только своевольные шайки, рыскающие кругом по окрестностям.

Самойловичу показалось, что какой-то неслыханно тяжелый камень скатился с его души; если турки отступили, значит, во всяком случае в этом году, уже не состоится нападения на правый берег.

— А за год… — Самойлович улыбнулся и махнул рукой. — Что только не может случиться за год!

Он сладко потянулся.

Пора, пора ему отдохнуть от этой вечной тревоги и насладиться властью и любовью… взять бы теперь к себе Фросю… успокоиться… отдохнуть… но нет, нет! Не надо поддаваться слабости, еще до берега далеко! Когда погибнет Дорошенко, тогда только можно будет свободно и вольно вздохнуть!

Прошло еще несколько дней, и Самойлович получил с правого берега еще более приятные известия, а именно, что хотя ляхи подписали с Дорошенко мир, но никто и не думает исполнять означенных в договоре условий: ляхи не только не выводят своих войск из городов, но ведут партизанскую войну с казаками, а Ханенко, собрав порядочное войско из своих казаков и присоединившихся к ним ляхов, двинулся против Дорошенко.

Это известие привело Самойловича в самое превосходное состояние духа; мечты и надежды закружились в его голове.

Теперь уже смело можно было рассчитывать на поражение Дорошенко. Ханенко был опытный полководец, войско у него было свежее, а Дорошенко без турецких и татарских войск был уже далеко не так страшен.

Однажды, когда Самойлович сидел в своем покое, погруженный в радужные мечты о будущем, вошел джура и объявил, что какая-то вельможная пани прибыла на двор гетманский и просит, чтобы ее допустили к его ясной мосци.

Самойлович изумленно поднялся с места.

— Пани? — произнес он в недоумении. — Чего же она хочет от меня?

— Она не говорит, просит только, чтобы допустили ее.

«Уж не Марианна ли? — пронеслось в голове

Самойловича. — Может статься. Вот это было бы хорошо, когда бы сама пташка залетела в клетку!»

— Веди, веди! — согласился он поспешно.

Джура вышел из комнаты, а Самойлович встал с места, подошел к одному из кресел, оперся на его спинку рукою, так что кресло составило для него род защиты, и устремил загоревшийся любопытством взор на двери.

Через несколько минут за дверями послышались легкие, поспешные шаги; дверь распахнулась, и в комнату вошла стройная молодая женщина. Лица ее нельзя было рассмотреть сразу, так как поверх кораблика голову ее покрывала тонкая шелковая ткань, которая закрывала большую часть ее лица и спускалась мягкими складками до самой земли.

«Нет, это не Марианна», — решил про себя сразу Самойлович, окинув быстрым взглядом стройные, нежные очертания фигуры вошедшей женщины, и беспокойство его исчезло, а в сердце шевельнулось страстное желание узнать поскорее, кто эта прелестная незнакомка, появившаяся так таинственно у него.

— Ступай! — обратился он к джуре. — И не допускай ко мне никого, придешь тогда, когда я позову.

Джура поклонился и вышел из покоя, притворив за собою двери.

— Ясновельможная пани… — начал было самым сладким голосом Самойлович.

Но незнакомка не слушала его, она сделала несколько шагов вперед, отбросила с лица шелковое покрывало, и слово замерло у Самойловича. Подавленный возглас вырвался из его груди. Перед ним стояла Фрося; бледная, взволнованная, с блестящими глазами и порывисто вздымающейся грудью, она была прелестнее, чем когда-либо.

Самойлович почувствовал, как какая-то горячая волна подступила к его сердцу. Сколько раз, утомленный своими делами, мечтал он о ней, — и вдруг она сама здесь, у него, прелестная, обольстительная…

— Фрося? Ты? Ты здесь? — прошептал он глухим голосом и остановился, какая-то судорога сжала ему горло.

— Я… я, коханый мой, сокол мой! — вскрикнула горячо Фрося, бросаясь к нему, и замерла у него на груди.

От жгучих поцелуев Фроси жаркая краска выступила на лице Самойловича.

— Но как? Откуда? Каким образом ты здесь? — повторял он.

— Навеки, навеки к тебе! Теперь уже никто не заставит меня вернуться к нему.

— Как, разве Дорошенко погиб? — вскрикнул поспешно Самойлович.

— Нет, нет! Но я не могла уже больше оставаться там!.. Не могу терпеть его ласк, не могу! Тебя люблю, мой соколе, мой орле! Тебя люблю! Не отсылай меня к нему! Умру без тебя! Руки на себя наложу! — Щеки гетманши вспыхнули ярким румянцем, слезы выступили ей на глаза.

— Нет, нет, коханая моя! Теперь уж я тебя не отдам никому! — произнес Самойлович, страстно прижимая к себе Фросю. — Но как же ты ушла? Как удалось тебе вырваться?

Он усадил гетманшу рядом с собою на низкий турецкий диван и нежно привлек ее к себе на грудь.

— Горголя помог, с ним вместе.

— Так, значит, Дорошенко нет в Чигирине?

— Нет. Против него выступил Ханенко. У меня была еще надежда, что Ханенко одолеет его, но когда я узнала, что Дорошенко разбил и его, когда я подумала, что он снова вернется в Чигирин и снова начнет терзать меня своими ласками, — тогда я уже все забыла! Тогда я не могла больше ждать и бросилась к тебе! Но ведь ты не отправишь меня к нему назад?

Гетманша обвила шею Самойловича руками и горячо прильнула своими устами к его устам.

Но Самойлович уже не слыхал ее последних слов: известие о поражении Ханенко сразу согнало ту радость, которая охватила его при виде Фроси.

— Как? — вскрикнул он, осторожно освобождаясь из ее объятий. — Дорошенко разбил и Ханенко?!

— Да, да. Разбил наголову, сам Ханенко едва ушел.

— Проклятье! — прошипел Самойлович и поднялся с места. — Все это турецкая помощь!

— Нет, нет, коханый мой! Турки уже ушли… да и их помощь!.. О, если б ты знал, что делалось там у нас, на Украйне… Сам Дорошенко больше не верит им.

Самойлович быстро повернулся к Фросе.

— Как? Разве ты видела Дорошенко?

— Да, видела. Он заезжал в Чигирин на несколько дней…

— Что ж он думает теперь делать?

— Он говорил, что султан предлагает ему ударить и на левый берег, чтобы завоевать себе и эту сторону Украйны, но теперь они придумали другое.

— Другое? Что же еще?

— Все это Мазепа придумывает, все он…

— Что же, что?

— Я говорила тебе, что Дорошенко уже не верит туркам. Они разорили весь край. Народ проклинает его за этот союз… Казаки готовы отложиться, и вот Мазепа придумал, чтобы теперь, когда турки уже ушли, — послать послов в Москву.

— В Москву? — вскрикнул Самойлович и даже невольно подался вперед.

— Да, да, в Москву. Ведь помнишь, прежде Москва не захотела принять Дорошенко под свою руку, чтобы не нарушить Андрусовского договора, а теперь, когда Польша отказалась навеки от Украйны, Москва может смело принять ее под свою руку…

— О хитрецы, предатели! — процедил сквозь сомкнутые губы Самойлович, и глаза его побелели от злобы.

— Сам Дорошенко никогда бы не додумался до этого, — все это Мазепа, — продолжала Фрося.

Но Самойлович уже не слушал ее. Известие, переданное Фросей, взволновало его до последней степени.

«Вот что придумали! Хитро, хитро! Что говорить! — шептал он про себя, шагая из угла в угол. — Теперь, пожалуй, трудно будет и отговорить от этого Москву… Ну, а когда Москва примет Дорошенко, тогда ты, пане Самойлович, прощайся со своей булавой навсегда! Надо, во что бы то ни стало, пытаться расстроить это дело: отправиться немедленно к Неелову, уверить его, что Дорошенко думает наброситься с турками на левый берег и на Москву. Кстати, Фрося сама может посвидетельствовать ему об этом. Отлично, что она ушла от Дорошенко как раз в эту минуту. Дикий бык, пожалуй, сбесится опять. Ха, ха! Это было бы как раз на руку…»

Самойлович круто повернулся и, подойдя к Фросе, с новым пылом привлек ее к себе.

— Ты сердишься на меня? Ты, может быть, не рад мне, коханый? — проговорила кокетливо Фрося, нежно заглядывая ему в глаза.

— Нет, нет, коханая моя, королева моя! — заговорил горячо Самойлович, прижимая к себе Фросю и покрывая ее лицо страстными поцелуями. — Не отдам тебя больше ему ни за что, ни за что! Они хитрят, но не бойся, мы перехитрим их! Пусть наведет сюда Дорошенко все полчища турок и татар, — я не отдам тебя ему: моя ты отныне, моя!..

Несмотря на эту радостную и неожиданную встречу, обычная холодная рассудительность возвратилась к Самойловичу. Долгое присутствие Фроси в его кабинете могло вызвать толки, подозрения, а Самойлович этого ни в каком случае не желал, он уговорил Фросю возвратиться немедленно туда, где она остановилась, обещая ей не позже сегодняшнего вечера перевести ее в прелестнейшее гнездышко, которое он ей устроит в Батурине.

Проводив Фросю до самых дверей, Самойлович возвратился в свой покой и только что было хотел позвать джуру, чтобы послать его немедленно за Нееловым, как сам джура вошел в комнату и доложил гетману, что какой-то казак настойчиво просит, чтобы его допустили к его мосци.

Самойлович нахмурился; сегодня у него не было ни одной свободной минуты, и вдруг вот являются такие неожиданные помехи.

— В другой раз… пусть обождет до завтра! — произнес он отрывисто.

— Ясновельможный гетмане… — заметил смущенно казачок, — он просит, чтобы сейчас… Говорит, что важную весть привез.

— Ну, уж веди, да только скорее, — согласился Самойлович.

Джура поспешно удалился, и через минуту в покой гетмана вошел казак в запыленной, загрязненной одежде.

— Что скажешь? — обратился к нему Самойлович.

— Ясновельможный гетмане, — отвечал гонец, — мне приказано донести твоей милости, что полковник Гострый и союзники его погибли в стычке с нами, а дочка его, ведьма Марианна, закована в цепи и отправлена в Чигирин, в тюрьму.

Разбив наголову Ханенко, Дорошенко поспешил наконец возвратиться в Чигирин. Радостно летел он назад в свое орлиное гнездо; кроме восторга от блестящей победы, сразившей навеки его врага, все его мысли мчались вперед, в Чигирин, к дорогой, нежно любимой жене. Те же чувства окрыляли и Мазепу, и Остапа, рвавшихся опередить гетмана… Утомленным, измученным тяжелой походной жизнью и душевной тревогой, им всем давно уж хотелось насладиться хоть на время сладким покоем вблизи дорогих сердцу существ.

По дороге войскам то и дело попадались сожженные деревни, хутора… Часто всадники обгоняли возы крестьянские, нагруженные жалкими пожитками, возле которых медленно плелись крестьяне, бабы, дети и старики. Все эти измученные, истощенные люди шагали уныло, покорно, сознавая, что каждый шаг уносит их с насиженных батьковских мест в какую-то неизвестную даль.

При виде гетманского войска и самого гетмана они испуганно бросались в сторону, забывая на месте свои возы.

Все эти картины глубоко западали в сердце Мазепы да и в сердца его спутников, но в данную минуту радость предстоящего свиданья умеряла тяжесть этих впечатлений.

На последнем привале Остап со своим отрядом обогнал гетманское войско и прибыл, по поручению гетмана, часа за два раньше его в Чигирин.

При виде Остапа, живого и невредимого, Орыся чуть не обмерла от радости. Когда наконец прошел жгучий пыл первого восторга, когда Остап вдоволь натешился своим здоровым прелестным сынишкой, Орыся сняла с него пыльную, загрязненную одежду, надела ему вышитую в его отсутствие тонкую сорочку, новый жупан и, усадив за стол, принялась угощать своего дорогого Остапа всем, что только было лучшего в ее хозяйстве. Однако, несмотря на всю радость Орыси, видно было, что ее тяготит какая-то тайна…

Когда наконец Остап утолил свой аппетит, Орыся подсела к нему, нежно обвила его шею рукою и сообщила ему с грустным вздохом, что за время их отсутствия в Чигирине произошло ужасное несчастие, а именно то, что Галина пропала неизвестно куда, а вслед за нею исчезла так же непонятно и гетманша.

Известие это поразило, как громом, Остапа; прошло несколько мгновений, пока он пришел в себя.

— Да как же это случилось, Господи ты наш? — обратился он наконец к Орысе, — татары напали, что ли?

— Какие там татары! — Орыся глубоко вздохнула. — В том-то и горе, что никто понять не может, как это произошло. Никто и не подступал к Чигирину, а так вот… сегодня пропала Галина, а через день наутро не стало в замке и гетманши.

— Да как же это могло случиться? Растолкуй ты мне, я в толк ничего не возьму! Выезжала Галина куда-нибудь из Чигирина, что ли?

— Никуда не выезжала и в нижний город даже не ходила, со мной все время была.

— Ну, так что же?! Не взяла же ее отсюда, не дай Бог, нечистая сила?

— Сохрани Боже! — Орыся перекрестилась. — Вот как это было: получила она от пана Мазепы из-под Каменца лыст, казак один привез; обрадовалась так, что и сказать нельзя, а как прочесть? Смотрели мы на него, вертели во все стороны, — понять не можем. Вот и побежала она в писарню, чтобы там ей прочли, а как пошла, так и не вернулась. Я подождала час, другой, побежала туда, — спрашиваю: была ли здесь Галина? Все в один голос говорят, что никто ее не видел. Ну, тут уж у меня и екнуло сердце! Бросилась я искать ее всюду в замке, нигде нет, никто и не видел. Подняла я всех на ноги, обыскали мы здесь всюду и в нижнем городе, даже за Чигирин отряды ездили, — и нигде, ну нигде ее не нашли. Вот словно сквозь землю провалилась. И случилось это в самый полдень.

Остап в изумлении развел руками.