— Не понимаю, как могла исчезнуть Галина? Ну, а как же вы гетманшу выпустили? — продолжал спрашивать жену Остап.

— Кто ее выпускал, — вскрикнула раздраженно Орыся, — об этой нечего беспокоиться! Сама, видно, ушла к Самойловичу. Я уж и то думаю, не захватила ли она с собой и Галину, чтоб гетману глаза отвести. Ох, что-то будет, как гетман узнает, что ее нет в Чигирине!

— Страшно и подумать!

Остап встал с места и зашагал по комнате.

— А Мазепа наш несчастный, — продолжала Орыся. — И она, голубка моя бесталанная… где-то теперь? Что с нею? Ох, сколько я уже слез пролила! Не захотел Господь дать им счастья.

— Горе большое! — произнес со вздохом Остап. — Да Мазепа все-таки казак, он сумеет перебороть свое горе… А гетман… Ох, ох! Боюсь, как бы опять не пошло все шкереберть, а теперь такие времена, что… Эх! — Остап круто оборвал свою речь и только махнул рукой.

Несколько мгновений в хате слышался только звук его шагов.

— Ну, а где же пан комендант? — обратился он снова к Орысе.

— Ушел. Через несколько дней после того, как исчезла гетманша, и его не стало. Говорят, перешел к Самойловичу на службу. И то сказать: что ж было ему делать?.. Ведь гетман бы его живого на кол посадил.

— Так, так, — произнес задумчиво Остап, — многие казаки переходят теперь на службу к Самойловичу. Гетман с Мазепой послали гонцов в Москву, просят, чтобы Москва приняла нас под свою руку.

— Слава тебе, Господи! — вскрикнула Орыся и даже всплеснула руками, — а то эти турки разорили весь край.

— Теперь уже и сам гетман уразумел, что назвал их на свою голову. Хорошо еще, если Москва согласится теперь на его предложение, а если нет, то… придется и нам уйти отсюда.

— Как? — вскрикнула Орыся. — Оставить гетмана, изменить ему?

— Не изменить, — перебил ее Остап, — а просто уйти…

В это время издали донесся звук труб, литавр и переливающиеся волнами клики толпы.

— Гетман, — произнес Остап, останавливаясь посреди хаты.

— Ой, Боже наш! Что то будет? — прошептала Орыся, вставая с места.

Бледные, молчаливые, вышли они в сени и остановились в дверях. Из дверей виден был весь замок гетманский и проезд к нему от въездной брамы.

Прежде всего из-под брамы выехали музыканты с длинными витыми трубами, литаврами, бубнами и пестрыми значками, за ними показались хорунжие с развевающимися знаменами, затем гетман, окруженный бунчуковыми товарищами, державшими над ним белые бунчуки, затем старшина и, наконец, стройные колонны гетманских серденят. Звон колоколов, громкие клики толпы, несшиеся из города, наполнили воздух радостным торжественным шумом.

Но вот гетман остановился, кругом него остановились бунчужные, хорунжие и вся старшина, и все смолкло.

Орыся почувствовала, что сердце ее замерло в груди и упало куда-то глубоко, глубоко.

Все было безмолвно кругом, слышно было, как чей-то тихий голос докладывал о чем-то гетману.

Но вот до слуха Орыси донесся явственно громкий голос гетмана.

— А где же ясновельможная? Отчего не встречает нас?

Вслед за этим вопросом наступила гробовая тишина, затем раздался чей-то несмелый голос и вслед за ним неистовый, дикий вопль гетмана.

Орыся не могла дальше слушать.

— Не могу! Не могу! — вскрикнула она и бросилась в хату.

Зарывшись головой в подушки, Орыся разразилась громкими рыданиями.

Так прошло с четверть часа. В хату вошел Остап.

— Орысю, голубка моя! — произнес он встревоженно, дотрагиваясь до ее плеча. — Мазепа идет к нам.

Орыся быстро вскочила; дверь отворилась, и на пороге показался Мазепа. Лицо ero было бледно, как полотно. Войдя в хату, он остановился у порога и окинул ее быстрым взглядом; при виде растерянных лиц Остапа и Орыси какое-то страшное подозрение шевельнулось в его душе.

— Галина, Галина где? — произнес он глухим, беззвучным голосом.

Остап и Орыся молчали.

— Что ж вы молчите? Что случилось?! — продолжал Мазепа с возрастающим ужасом, осматриваясь кругом и не находя нигде Галины.

— Ой, Боже мой! — прошептала Орыся и залилась слезами.

— Заболела? Умерла!? — вскрикнул не своим голосом Мазепа и бросился к Орысе.

— Нет, нет! Сохранил Бог, — поспешила ответить Орыся, — не умерла, а пропала.

— Пропала? Что ты говоришь? Я не понимаю тебя!…

— Так, пропала… выходит, и сама не разберу, как…

— Да как же? Убили ее? Утопили? Украли?

— Ничего не знаю.

— Что? Не знаешь? Боже мой! Да говори же! Давно случилось это? Давно?

— Дней с десять тому назад. На другой день после этого пришла весть про вашу первую победу над Ханенко.

— Да как же могла пропасть она из замка? Татары?..

— Нет, нет, любый мой пане Мазепа, не то. Расскажу тебе все, что знаю, а ты уже сам рассуди.

Орыся принялась передавать Мазепе все подробности этого происшествия. С безумным, впивающимся в ее лицо взором слушал Мазепа этот рассказ, но когда дело дошло до письма, будто бы присланного им, лицо Мазепы вдруг покрылось багровой краской.

— Обман! обман! — вскрикнул он не своим голосом. — Я не присылал ей никакого письма!

— Как?! — вскрикнули в свою очередь Остап и Орыся. — Ты не присылал, так значит, это был обман?

— Да, обман, — продолжал бешено Мазепа, — ее обманул кто-то! Ее украли! Стой, кто принес это письмо?

— Какой-то казак, — ответила Орыся.

— Ты знаешь его? Ты видела где-нибудь?

— Нет, никогда. Галина побежала с ним вместе в писарню и не вернулась, а через день после того, как пропала наша голубка, — исчезла и гетманша.

— Да что там о гетманше говорить, — перебил со злобой Остап. — Никакой дидько ее не взял! Ушла она, без сомнения, сама к Самойловичу.

— То-то и есть, так я уж думаю, не захватила ли она с собой Галину.

— Что? — вскрикнул Мазепа, останавливаясь перед Орысей, — ты думаешь, гетманша?

— Да, чтобы гетману отвести глаза, что будто бы их украли обеих.

Мазепа замолчал; мысль Орыси показалась ему довольно правдоподобной. Гетманша, Самойлович, он, Дорошенко — все это встало перед ним в связи. Конечно, Самойловичу желательно всей душой погубить Дорошенко, не для того ли он сманил и гетманшу, чтобы совершенно лишить гетмана рассудка? Может быть, для того, чтобы отвлечь его, Мазепу, от дел, украли и Галину. Тем хуже для него! Ведь Самойлович никогда не признается в этом! И что они сделали с нею? Убили? Продали татарам?.. А может быть, и не Самойлович? Может, какой-нибудь новый негодяй прельстился ее красотой и украл Галину для себя?

Мазепа чувствовал, что голова его идет кругом. Ужас, отчаянье, неизвестность лишали его всяких сил, и громкий стон вырвался из его груди, он опустился на лаву и припал головой на скрещенные руки.

Остап и Орыся молча стояли подле него, не смея нарушить словом его тяжелого горя.

Но вот у дверей раздались чьи-то шаги, и в хату вошел один из гетманских джур.

— Ясновельможный гетман требует, чтоб пан генеральный писарь пожаловал к нему сейчас, — произнес он, останавливаясь в дверях.

Мазепа медленно поднял голову, и Остап испугался выражения его лица, так оно было мертвенно и измученно.

— Хорошо, — ответил Мазепа. Остапу показалось, что голос его прозвучал не из груди, а откуда-то издалека. — Ступай, я приду сейчас.

Джура вышел, а Мазепа провел рукой по голове, с трудом поднялся с места и, не глядя на Орысю и Остапа, вышел, слегка пошатываясь, из хаты.

Долго следили за его удаляющейся фигурой Остап и Орыся, а затем молча прижались друг к другу и замерли в этой немой ласке.

Чужое горе заставило их еще глубже почувствовать свое счастье.

Прошло два дня; гетман не хотел никого принимать, а без его воли Мазепа не мог ни на что решиться. Наконец его позвали снова к Дорошенко.

Когда Мазепа вошел в покой, то едва узнал гетмана: это был мрачный, обрюзгший старик с устремленным в одну точку неподвижным взором.

— Садись сюда, друже мой, — обратился он коротко к Мазепе, указывая ему на стул рядом с собою. — Тебя посетило тоже не малое горе, но ты, ты еще имеешь утешение в том, что Галину украли, что не сама она ушла, а… — гетман запнулся и умолк, а затем отвернулся и произнес, не глядя на Мазепу: — Поезжай на правый берег.

— Новые справы какие? — спросил Мазепа.

— И справы… и… Слушай, вот тебе булава моя, ты будешь действовать моим именем, как я сам. — С этими словами Дорошенко передал Мазепе маленькую булаву, представлявшую полное подобие его гетманской булавы, — этим знаком посланец облекался полной гетманской властью. — Она там, у него… я знаю… — продолжал он, не глядя на Мазепу. — Ты поезжай к нему и скажи, что я как гетман и как муж требую, — гетман теперь повернул к Мазепе свое бледное лицо, на котором горели зловещим огнем черные глаза, — слышишь, требую, чтоб он выдал ее назад. А если он не отдаст ее… если… я, клянусь — всех турок, всех татар, всех дьяволов из пекла призову на его голову, в руину поверну весь край, а возвращу свое!

Дорошенко перевел дыхание, помолчал и продолжал снова, сухо и отрывисто, не глядя на Мазепу.

— Она мне не нужна, но мы послали посольство в Москву, она об этом знает, все выдаст… Ты возьми ее и поступи с ней, как со зрадницей, слышишь, — процедил он, — как со зрад–ни–цей. — Холодный, острый взгляд гетмана пронизал насквозь Мазепу. — На то и даю тебе свою булаву.

— Но, гетмане, — попробовал было возразить ему Мазепа.

— Ни слова, — перебил Дорошенко, — ее — живою в землю, а с ним я разделаюсь и сам.

На другой день утром Мазепа выехал из Чигирина. Он с радостью ухватился за предложение гетмана отправиться на левый берег, к Самойловичу. Хотя в душе Мазепа далеко не был уверен в том, что гетманша захватила с собой Галину, но это было единственное предположение, на котором могла остановиться его мысль. Так или не так, но было ясно, как Божий день, что между исчезновением Галины и исчезновением гетманши существовала какая-то тайная связь, определить, — в чем она состояла, почему образовалась, — было необходимо для Мазепы.

Усталый, измученный всеми потрясениями, свалившимися на него за последнее время, он уже чувствовал, что теряет всякую силу для борьбы с окружавшими его враждебными силами.

Верный друг Мазепы, Гордиенко, отправился вместе с ним. Товарищи мчались так быстро, как только это было возможно, и через несколько часов достигли берегов Днепра. Переправившись без всяких затруднений, они поехали вверх по течению реки и через день прибыли в Переяславль. Решено было сделать здесь небольшой привал, так как и люди, и лошади истомились от такого быстрого переезда.

Оставив в корчме свой отряд, Мазепа с Гордиенко вышли на улицу, чтобы потолкаться среди народа, да, кстати, и разведать что-нибудь. Но лишь только они сделали несколько шагов, как их поразило необычайное оживление, господствовавшее в Переяславле.

По улицам сновали группы мещан и то сходились, то снова расходились, присоединяясь к новым лицам, показывавшимся на улице. У ворот домов, у колодцев — всюду собирались кучки народа, которые о чем-то оживленно толковали, сильно жестикулируя; дети с громким криком и визгом перебегали от одной кучки к другой, принимая в этом оживлении участие.

Подойдя к одному почтенному мещанину, стоявшему поодаль, Мазепа попросил объяснить ему причину этого необычайного оживления. Мещанин поглядел на Мазепу с таким видом, как будто увидал перед собой свалившегося с луны человека.

— Да ты, вельможный пане, не здешний, что ли? — произнес он, с недоумением поглядывая на Мазепу.

— Не здешний, угадал, брате, еду к гетману из Запорожья.

— То-то, — протянул мещанин, — ну так знай же, что неделю тому назад поймали у нас ведьму, настоящую ведьму, которая своим колдовством накликала все беды на Украйну.

— Что ты? — изумился Мазепа. — Да кто же узнал, что она ведьма?

— Кто! Многие уже раньше догадывались, а когда ее взять хотели, так нечистая сила такое творила — и–и, Господи! Все село сожгла, людей сотни две погубила! Никак нельзя было к ведьме подойти, только уже свяченой веревкой с дзвиныци удалось ее залыгать, да и то, что творилось в дороге, пока ее до Переяславля перевезли! — Старик махнул рукой и хотел было продолжать свой рассказ, но Мазепа перебил его.

— Откуда же она взялась? Где поймали ее?

— Откуда взялась? — мещанин хитро улыбнулся. — В том-то и дело, что никто об ее ведьмовстве и не догадывался, неподалеку тут от нас жила. Полковника Гострого, может, слыхал, дочка была…

— Полковника Гострого? Марианна? — вскрикнул Мазепа, не доверяя своим ушам.

— Так, так. Марианной ее звали.

— А где же он, что с ним?

— Старого ведьмака уложили, а ее вот присудили, чтобы сжечь на костре.

— Марианну, казачку нашу найславнейшую… сжечь!.. Да кто смел сказать вам, что она ведьма? — вскрикнул гневно Гордиенко.

— Не казачку, а ведьму!.. — произнес сурово мещанин. — Да разумнее нас с тобой люди на том порешили и послали приговор тот к гетману.

— Когда же казнь? — перебил его, оправившись от первого впечатления ужаса, Мазепа.

— В воскресенье, говорят. Да что она тебе — родичка, что ли? — произнес мещанин, подозрительно всматриваясь в расстроенное лицо Мазепы.

Но Мазепа уже не слушал его.

Он и Гордиенко быстро шагали по направлению к той корчме, в которой остался их отряд.

Для обоих было ясно, как Божий день, что смерть Гострого и арест Марианны были делом рук Самойловича. Известие это одинаково потрясло и Гордиенко, и Мазепу.

— Это штуки Самойловича! — произнес отрывисто Гордиенко.

— Без сомнения. Надо спасти ее.

— Во что бы то ни стало!

Придя домой, товарищи принялись обсуждать вдвоем план действий.