— Так-то оно так, — произнес Богун вдумчиво, — но бусурманского ига не может народ потерпеть…

— Не ига, а лишь союза, — возразил раздраженно гетман, побагровев от досады; видимо, это был для него особенно щекотливый вопрос. — Я в этом глубоко убежден и теперь… И Турция уже мне оказала услугу, смирила поляков — раз, а потом, когда меня осадил татарскими ордами у Коротни Ханенко, то я пять месяцев там пропадал и пропал бы, но одно слово турецкого посла заставило татарву отступить, и я мог тогда свободно двинуться к Умани и утвердить в том краю свою власть…

— Но Ханенко же снова тебя накрыл с татарами под Стеблевым? Значит, слова падишаха для них ре важны, — заметил лукаво Богун.

— Что ж тут удивительного? — ответил тогда уверенно гетман. — Мурзы и султаны непослушны, самоуверенны, — там тоже безладье.

— А еще и то, — добавил Мазепа, — разве для татарина интересен порядок в устройстве соседа? Ведь порядок дает силу, а сила сокрушает разбойничьи набеги.

— Ну, вот и легко их, разбойников, было подкупить грабежом и накинуть на меня дикие орды… Тут уже спас меня нежданно–негаданно Сирко, и мы разбили наголову татар, а Ханенко едва унес ноги… Вот тогда только, когда про Ханенка и слух простыл, а я остался один с булавой по Правобережной Украйне, тогда только я снова приступил к выполнению своей задачи, к воссоединению разорванных частей родины, и двинул на левый берег свои полки…

— И имел громаднейший успех, — прервал его запальчиво Богун, смешавший последний поход на правый берег с первым, — все тебе стало сдаваться без боя, везде твое имя благословлялось, и народ, озаренный новой надеждой, поднял голову, свергнул и растерзал даже ненавистного ему Бруховецкого, провозглашал уже тебя единым гетманом обеих Украйн, но ты в самую важную минуту…

Мазепа давно уже останавливал взглядом забывшегося Богуна, Кочубей кашлял, но Богун не понимал их, и только теперь, взглянув на гетмана, он спохватился, что сказал лишнее; побледневшее на мгновенье лицо Дорошенко вдруг покрылось багровой краской и потемнело… Наступившие даже сумерки не могли скрыть такой разительной перемены. Гетман ухватился было за грудь рукой, а потом прижал ладони к вискам и застонал слабо.

— Что с тобой, Петре, мой друже? — затревожился Богун, прикладывая и свою руку к воспламененному челу гетмана.

— Воды! — произнес тот глухо.

Мазепа подал торопливо кружку воды и подчеркнул Богуну:

— Ясновельможного всегда приводит в содрогание виденная им картина зверской расправы с Бруховецким.

— Д–да, — словно давился глотаньем воды гетман, дыша тяжело и отирая выступивший на лбу холодный пот, — этак может и паралич задавить, лучше и на думку не пускать… Я ведь не про тот проклятый час говорю, а вот про теперешний, недавний, — говорил он с паузами и передышками, медленно овладевая собой. — Вот про Гамалия и Гоголя, что посылал я на левый берег с полками и Белогородской ордой…

— А–га–га! — догадался Богун. — Ну, и ладно… был ведь там недавно… так вот и не знаю, что побудило тебя отозвать оттуда свои силы, ведь там они победоносно шли и чуть ли не половину гетманства привернули было под твой бунчук…

Гетман не сразу ответил: или ему было тяжело еще говорить, или он обдумывал причины. Мазепа, заметив замешательство гетмана, поспешил на выручку.

— Во–первых, славный полковниче, — заговорил Мазепа, — наших сил там было всего–навсего лишь четыре тысячи, а Многогрешный, не дождавшись помощи от Москвы, собрал своих двадцать тысяч и ударил на наш ничтожный отряд; Гамалий заперся в Городище, и его гетман добыть никак не мог, но все-таки против такой надзвычайной, подавляющей силы нашим нельзя было долго держаться, а потому Гоголь и прилетел сюда за помощью… А тут мы получили известие, что Ханенко снова вынырнул из Крыма и появился с ордами в Умани… Что же было делать? Или послать за Днепр все силы и оставить свою страну без защиты, или вызвать подмогу из-за Днепра сюда и отправить к Умани? Долг правителя и благоразумие заставили гетмана решиться на последнее.

Гетман с благодарностью поднял глаза на Мазепу.

— Тем более, что мысль о соединении Украйны не только не оставлена мною при этом, — добавил он, — а даже подвинута вперед, только другим, мирным путем. Я обратился… с запросом, что желаю вести переговоры с Демьяном, и он откликнулся радостно на мой призыв… Мы готовы, выходит, поступиться оба своими булавами для крепости и блага нашей отчизны.

— Друже мой! Брате мой! Прости меня, что я усомнился! — бросился обнимать Дорошенко Богун, — не в тебе, не в тебе усомнился было, а в твоих мерах, теперь я опять помолодел и даже напиться готов за твой долгий век, за Украйну, за ее будущее.

— А вот и новая запеканка на этот случай, — сказал весело вошедший в этот момент Кочубей с сулеей, наполненной темной ароматной жидкостью. — Жинка приготовила! — похвастался он.

— Давай и наливай! — скомандовал Мазепа.

— Спасибо, спасибо за доброе слово! — говорил между тем растроганный гетман, целуя своего побратима. — За это и следует выпить! — поднял он кубок. — Мне-то и нужны друзья: один я теперь! — закончил он как-то угрюмо и, чокнувшись со всеми, выпил залпом свой кубок при дружных криках «виват!».

— Наступают, действительно, тяжелые времена, — продолжал он, усевшись грузно. — Нужно напрячь все Силы и быть трехголовыми церберами… столько усилий и жертв, и все мы на одном месте, только самое место стало пустынней и глуше. Да, — встряхнул он головой, словно отгоняя прочь от себя докучные мысли. — Сегодня я жду владыку, с ним все обсудим… Нужно решаться, час приспел, и напасти встают тучами.

В это время дверь отворилась, и в комнату вошла сияющая радостью и здоровьем Саня; она занимала теперь в гетманском замке роль хозяйки.

— Ясный гетмане, простите, что я перебила беседу… Джура боялся войти, так я взялась…

— А что там еще? — привстал Дорошенко тревожно.

Все тоже повернулись в сторону Сани с видимым беспокойством.

— Ничего особенного такого, — улыбнулась простодушно Саня, — а только то, что приехала в Чигирин дочь левобережного полковника Гострого, панна Марианна, и просит позволения посетить ясновельможного!

— Марианна? Дочь моего друга? — вскрикнул радостно гетман. — С вестями, верно… Где же она? Проси!

Мазепа до того был огорошен этим известием, что не знал, как скрыть свое непослушное волнение; он остановился в какой-то смешной позе и замер; хорошо, что взоры всех были в это мгновение обращены на входную дверь, и никто не заметил неловкого положения пана генерального писаря…

Через минуту дверь из внутренних покоев была распахнута двумя джурами, и на пороге ее появилась Марианна. Она была в том же дорожном костюме, в темно–зеленом байбараке, облегавшем изящно ее стройный стан, кольчуга была уже снята; лицо панны, классически правильного рисунка, с резко очерченными черными бровями, не носило и следа усталости, а напротив того, от быстрой езды на ее матовом, бледном лице проступал едва заметный румянец. Вся фигура панны полковниковой, дышавшая избытком энергии и здоровья, произвела на всех ободряющее впечатление. Мазепа, сам того не замечая, застыл в восторженной улыбке. Марианна обвела все собрание быстрым взором, задержала его на Мазепе, вспыхнула едва заметно и быстро остановила глаза на ясновельможном гетмане. Дорошенко сделал к ней шага два, раскрыв широко руки.

— Витаю дочь моего друга! — произнес он радушным, приветливым голосом. — Славная, достойная ветвь доблестного рода Гострых всегда приносила мне двойную радость и своим появлением, и добрым предзнаменованием, которые с ней неразлучны.

— Гетман так добр и ласков, — смешалась несколько от похвалы панна, но, оправившись быстро, добавила: — А мои добрые предзнаменования суть лишь открытые щедрые сердца, любовь которых я и приношу нашему любому батьку.

— Спасибо! — промолвил тронутым голосом гетман и, обняв Марианну, поцеловал ее отечески в лоб, а она поцеловала почтительно его в руку. — Спасибо! — повторил он весело. — Вот и выходит, что мы во всяк час и на каждом месте грешим, — только что роптал я на то, что у меня мало друзей, а Господь милосердный и шлет в мою храмину друга, да такого еще, что десятерых стоит.

— Если судить лишь по сердцу, — улыбнулась Марианна, — а по разуму есть у славного гетмана лучшие друзья, — указала она красивым жестом на предстоящих.

— Ну, не разумница ли? Не лыцарь ли настоящий, во всем, по всему? — воскликнул Дорошенко в восторге. — Да будь я вражий сын, если я, хоть и старик, не переломаю за такую панну с десяток булатных клинков!

Всех сразу охватило веселое, шутливое настроение.

— Ты прав, Петре, — подхватил и Богун, — один взгляд этих орлиных глаз покоряет человека целиком и кипятит охладевшую кровь.

— Да за панну не то клинки, а головы можно разбить! — добавила молодежь.

— Вельможное панство! — запротестовала взволнованная Марианна. — Я не привыкла к таким восхвалениям и не люблю подслащенных медом речей… Наши леса приучили меня не до панских лебезинь, а до бурь–непогод и до ласк дикого зверя.

Между тем в дверях скромно стоял еще другой гость, незамеченный пока никем, и слушал эту перестрелку похвал с волнением; лицо его то бледнело, то вспыхивало густым румянцем, то покрывалось перелетными тенями от внутренней сдержанной боли.

— Ну, если ты, панно, привыкла к зверю, — заметил Дорошенко, — то, значит, и этих зверей не лишишь своей ласки. Вот старый медведь, задравший немало на своем веку охотников до нашего добра, Богун — полковник, коли слыхала.

— Кто смеет не знать славного Богуна? Имя его гремит из конца в конец света.

— Если оно повторяется панной, то края света уже лишни, — ответил с юным пылом Богун.

— Вот это подписок и есаул мой — Кочубей, — продолжал гетман, — жалуй его, панно, но обходи оком, а то молодая жонка ему выцарапает глаза, вон та козонька-сарна, — указал он на стоявшую в стороне и вспыхнувшую при этом Саню, черные глаза ее, горевшие в эту минуту, как два уголька, напоминали действительно глаза сарны.

— Рада, рада! — пожала Марианна обоим супругам руки.

— А вот Мазепа, один из друзей, у которого, ты говорила, разуму позычать нужно.

В это время гетман бросил взгляд на дверь и, заметив стоявшего скромно хорунжего Андрея, с изумлением воскликнул:

— Ба, мы и не заметили дорогого гостя!.. Прости, казаче, твоя панна заслепила всем нам глаза! Ну, рад встретить хорунжего из надворных команд славного полковника Гострого в своем курене, — и он обнял подошедшего робко Андрея.

Остальные гости двинулись тоже к хорунжему поздороваться, а Марианна подошла между тем к Мазепе.

— Да, мы старые друзья, — протянула она ему обе руки, причем глаза ее зажглись живой радостью, — и я рада, вельми рада видеть моего друга бодрым и готовым стать на помощь отчизне.

Словно околдованный каким-то могучим очарованием, стоял все время неподвижно Мазепа, следя лишь за движениями Марианны; теперь же услышанные им дружеские слова вывели его из остолбенения.

— Прости, Марианна, — проговорил он в волнении, — увидеть лучшего друга — наилучшая радость. В щирости моих слов ты, конечно, не сомневаешься.

— Верю, верю, — ответила она тихо, — и пан Иван пусть не сомневается в моей щирости.

— Садитесь же, друзья мои, — приветливо пригласил гетман, — а ты, наша милая сарна, — обратился он к Сане, — распорядись, чтобы сюда подали и кубков, и меду, и твоей запеканки.

Когда все уселись и комната осветилась канделябрами, а в блестящих золотых кубках заискрилась темная влага, то гетман, подняв вверх свою увесистую стопу, провозгласил первую здравицу за своего друга и наивернейшего упадника Украйны полковника Гострого. Все с шумом и искренними пожеланиями осушили свои кубки.

— Ну, а как же здоровье его? — спросил гетман Марианну.

— Хвала Богу, — ответила Марианна, — еще на медведя ходит сам–на–сам, и коли призовет час, то за твою милость, батько, снесет еще с полкопы ворожьих голов.

— Продли ему, Боже, век! — отозвался Богун.

— На счастье нам и Украйне, — заключил Дорошенко.

— Мой панотец шлет твоей ясной милости, — заговорила Марианна, — и привет, и всякие пожелания, чтоб исполнились, справдились твои думки, а вместе с тем, он шлет тебе листы и от себя, и от нашего гетмана, Многогрешного.

— От Многогрешного? — оторопел даже гетман, так показалось ему невозможным это сообщение.

— Да, от Многогрешного! Отец мой, по просьбе ясновельможного, был у него два раза и много говорил о тебе, о твоих думках и о судьбе нашей несчастной отчизны. Гетман наш, передавал отец, сочувствует стремлениям твоей милости и сам любит отчизну, но открыто станет на твою, батько, сторону лишь тогда, когда будет уверен вполне в твоих намерениях. Для того и нужно будет отправить к нему посла.

— Господи! Да этого разве мало? — воскликнул взволнованный Дорошенко. — За минуту я ломал себе голову, как бы войти в соглашение с Многогрешным, а тут мой дальний друг исполнил мои желания и достиг того, о чем и мечтать я не смел. Теперь уже посол Мазепа уладит нам все. Да не десница ли Божья послала мне вас, голубята?

— Значит, Бог не отвратил еще от нас лица своего, — произнес Богун, и все облегченно вздохнули.

— Но где же эти листы? — засуетился гетман.

— А вот, передай их, пане Андрию.

Хорунжий почтительно передал гетману большой свиток, запечатанный висящей восковой печатью.

— Я попрошу прощения, — обратился с легким поклоном гетман ко всем, — и оставлю вас в приятной беседе за келыхами, а сам пойду прочесть письма, — и он встал и направился торопливыми шагами в свою рабочую светлицу.