Ночь таяла, рассеивалась.

Капитан Истомин был в боевых порядках, и пакет с приказом о смене передовой линии обороны, о назначении старшины Кострова Оленич передал майору Дорошу, а сам поспешил к своим пулеметчикам. Собрал командиров отделений и распорядился внимательно сориентироваться на правом берегу речки, выбрать удобные для обстрела и надежные для обороны места, отрыть и оборудовать боевые позиции.

Эта ночь казалась бесконечной и в то же время — летящей с невообразимой скоростью. Еще несколько минут было темно, подразделения перешли на правый берег, еле успели окопаться, как вдруг стало совсем светло.

Приказав пулеметчикам и стрелковым подразделениям, которые находились в окопах возле пулеметных гнезд, следить за противником и быть готовыми к отражению наступления, пошел искать капитана Истомина: все-таки приятно будет суровому и педантичному человеку услышать рассказ о той женщине, которая, по-видимому, его любит и которая, по всей вероятности, нравится ему.

Взошло солнце, но противник не подавал никаких признаков, и короткий осенний день потянулся долго, притупляя остроту ожидания боя. К тому же было солнечно, безветренно и жарко, а в кустарнике — душно и влажно. Этот зной утомлял и обессиливал, невольно вспоминались прохлада ночного сада, влажная трава и холодные зеленоватые поздние яблоки.

Оленич встретился с капитаном уже после того, как стрелковые батальоны и пулеметчики сосредоточились на правом берегу речки и, скрытые кустарником, строили оборонительные рубежи.

— Судьба, кажется, подарила нам выходной день, — пошутил Истомин и предложил в вечерние сумерки организовать купание личного состава. — После Тырныауза и стремительного перехода по ущелью и гористой местности надо бы солдатам помыться.

— Пулеметчики уже занялись стиркой белья, — доложил Оленич.

— Пусть не вздумают развешивать белье на кустах: авиация быстро его смешает с грязью.

— А как же сушить?

— Как? На себе. Постирал, надел, побегал маленько и — сухое бельецо. Другого способа сейчас нет. Будем на отдыхе, тогда дело другое.

— Капитан, у вас есть несколько минут для личного разговора?

— Какой у нас с вами может быть личный разговор? — нахмурился Истомин. И тут же подозрительно: — Вы — о Соколовой?

— Почему о Соколовой? — смутился Андрей. — О Нино. Я разговаривал с Нино Чейшвили. Она вам привет передает.

— Что ей делать в нашем полку?

— Эскадрилья ночных бомбардировщиков в распоряжении Тридцать седьмой армии.

— Ну и что? Штаб армии — в Нальчике.

— Она расспрашивала о вас участливо, с интересом.

— А, пустое, все это фигли-мигли! У нас с вами, лейтенант, сейчас дела гораздо важнее и сложнее, чем нам кажется. Так что не до этих хромовых сапожек и отутюженных гимнастерок!

И все же Оленич заметил, как стал мягче взгляд всегда строгих серых глаз. «Э, капитан, не такой уж ты неуязвимый! — подумал Оленич. — Ну, ладно, черт с тобой! Ты еще спросишь о ней! Не такая женщина, чтобы относиться к ней равнодушно».

— А вечер какой хороший — теплый, бархатный, ласковый… Даже не верится, что война, — старался Андрей завязать доверительный разговор. — Дождемся ли мы зеленой ракеты?

— Надо ждать не ракету, а бронепоезд. Не пройдет бронепоезд, нам не поможет никакая ракета. Наша задача — дать пройти бронепоезду беспрепятственно до хутора Майского, а там переправиться через Терек. И все. Соображаешь?

— Что тут соображать? Конечно, бронепоезд — это передвижная крепость, и для нашего участка фронта большое подкрепление.

Оленич заметил, как Истомин скользнул по нему презрительным взглядом и отвернулся. Это озадачило, на мгновение Андрей даже притих, силясь понять движение души капитана, но тут же забыл и предался своим мечтательным размышлениям:

— Конечно, я понимаю, что нам предстоит жестокий бой. Но ведь перед боем можно хоть немного побыть обыкновенным человеком, помечтать о хорошем и приятном, о той жизни, которая была, или о той, какая будет после войны. Неужели вы, Павел Иванович, никогда не задумываетесь о будущем?

Истомин смягчился и снизошел к разговору на лирические темы:

— Почему же… Были и мы рысаками! Ведь я тоже был молод и тщеславен. Но судьба для каждого человека уготовила одно-единственное настоящее призвание, для которого он родился. Я от рождения, наверное, призван быть военным. Но не стратегом, не полководцем, а просто военным… И наверное, главным в моей жизни будет какое-нибудь одно сражение. Может быть, это будет предстоящий бой.

— Но ведь вам выпадало руководить боями посерьезнее!

— Не люблю говорить о себе. Но настает час, когда хочется, чтобы рядом был друг. Вот нам, лейтенант, пришлось вместе кое-что пережить. Мы много потратили душевной энергии. Но для того, чтобы твоя энергия принесла максимум пользы, нужно быть очень талантливым. Только таланту подвластна собственная и чужая энергия, и только в таком случае можно подчинять события и направлять их по своему усмотрению. Талант — это явление, это выражение данного времени.

— Македонский, Наполеон? — сорвалось с языка Оленича.

Истомин остро взглянул на лейтенанта, но ничего не сказал, и Оленичу стало совестно, что не сдержался: капитан понял, откуда взялся Наполеон.

И все же разговор их был как никогда мирным. Может, и вправду Истомин придавал большое значение предстоящему сражению, многое, видимо, решил для себя самого, многое пересмотрел в своем отношении к жизни, к людям, к событиям. Андрей подумал, что капитан одинок, поэтому живется ему трудно. И как всякий одинокий человек, он постоянно ждет минуты, чтобы с кем-то поделиться накопившимся в душе, освободиться от слежалого груза. Умный, сурово воспитанный, мыслящий кадровый офицер Красной Армии, из-за своего замкнутого характера он не имел близких друзей. Может быть, лишь Нино Чейшвили была другом, но они в разных родах войск, и вероятность их встреч на фронте и в тылу — ничтожно мала.

И все же Нино существует! И что бы он, Андрей, ни думал о капитане, есть на белом свете красивая грузинская женщина, лицо которой так просияло, когда Оленич сказал, что всего два часа назад он виделся и разговаривал с капитаном Истоминым! Приятно сознавать, что стал тонкой ниточкой между капитаном и летчицей!

— Капитан, я уверен, что в вашей жизни было немало важных баталий. — Не думай, что судьба моя как отшлифованное дышло! Было все, что может быть в жизни нормального военного.

— Военному не всегда удается сделать жизнь песней! — Оленич искоса посмотрел на капитана: сейчас, наверное, ехидно улыбнется. Но Павел Иванович оставался спокойным, лицо его было непроницаемым, и казалось, его уже ничем не проймешь. — Вот у меня были моменты, которые можно с песней сравнить.

— Уж не влюбленность ли в невесту Кубанова? Это и есть бесполезно затраченная энергия, о чем я тебе толкую.

— Мне кажется, капитан, у вас не лучшим образом используется такая же душевная энергия! — снова не сдержался Оленич. — Нине ведь почти рядом!

Наконец Андрей мог быть удовлетворенным: он увидел, как вздрогнул капитан и как его лицо вытянулось и побледнело.

— Нас разделяет не расстояние, — негромко и медленно проговорил Истомин. — Не эти километры отсюда до Нальчика и не разные рода войск. Нас разделяет грядущий бесконечный бой.

— Ну почему же — бесконечный.

— Каждый бой лишь для постороннего наблюдателя короткий, а для участника сражения даже небольшая стычка длится как вечное сражение. Идущий всегда осилит дорогу, сражающийся не всегда осиливает битву. Здесь проходишь не расстояние, а время жизни.

— Очень уж мрачные мысли! — воскликнул Оленич, но сам подумал, что в общем-то правильные и глубокие слова произнес капитан. И захотелось развеять грустное настроение командира, чем-то обнадежить. А чем? Если бы мог сказать, что Нино приедет к нему. Но нет такого обещания, а это, видимо, единственное в теперешнем положении, что могло бы развлечь Истомина. Но вот Оленич вдруг понял, как изменилось его собственное отношение к капитану, перевернулось мнение об этом солдафоне! Обыкновенные человеческие переживания не чужды и ему, «железному» капитану, и, обнаружив это, Оленич почувствовал, что они между собой близки и чем-то даже родственны. Может, права была Нино, когда сказала: «Вы очень подходите Истомину!» Да, ему присущи и сомнения в правильности своих поступков, и грусть о близком человеке, и мечты о полноценности человеческой жизни.

Целый вихрь разных, подчас противоречивых, мыслей возник у лейтенанта Оленича, встало бессчетное количество вопросов, на которые хотелось бы знать ответы. Вот рядом с ним человек, с которым завтра придется вести бой, вести малым числом, вести в отрыве от основных сил, что тоже не очень понятно: вроде и полк, и дивизия будут в роли наблюдателей, когда два батальона и четыре станковых пулемета завяжут здесь смертный бой, защищая железную дорогу, чтобы мог пройти к Тереку бронепоезд. И где он, этот бронепоезд? Застрял на станциях? Да какие тут станции? Сколько тут тех дорог? Мог бы пройти даже за эти сутки затишья! Ведь не было слышно, чтобы гремели его пушки…

Капитан Истомин усмехается. Но теперь Оленич знает, как глубок и почти непостижим мир этого человека! И что может таиться за его скупой улыбкой?

— Считаешь, что высказываю мрачные мысли? Все в норме! Признаюсь, от твоего известия о Нино мне стало немного тоскливо. Но это так естественно в наших условиях! Что делать, война не считается с прекрасным, ведь она порождение зла.

— Крепко сказано, капитан! Не думал, что вы такой философ! Но вам необходимо быть еще немного и поэтом. Майор Чейшвили — прекрасна. Она — ваша счастливая судьба?

— Как ответить? Для меня это очень сложно. Вот тебе, лейтенант, легче ориентироваться в таких делах. У тебя как? Встретил девушку, понравилась, влюбился и будешь добиваться ее расположения. Или наоборот: видишь, девушка влюбилась в тебя, а ты её не любишь. Отошьешь ее — и делу конец.

— Вот уж не думал, что видите меня таким примитивным и легкомысленным.

— Не обижайся, лейтенант. Я вовсе не думал тебя осудить. Ты молод, тебе еще многое дозволено — думать о будущей своей судьбе, искать друзей-товарищей, подругу на всю жизнь. Но и конкретно могу сказать: твое отношение к Соколовой дает мне основание думать, что ты пройдешь мимо этой судьбы. Наверное, можешь сразу определить — где любовь, а где легкое кратковременное увлечение, где волнение нежности, а где печали. Я вот так категорически не могу. И Нино не может. Мы в таком возрасте, когда увлечение — на всю жизнь, когда не отличить нежность от грусти… У нас есть стремление друг к другу. Трудно это объяснить… Мы с Нино идем навстречу друг другу. Все время идем. Много лет в мыслях стремимся друг к другу и — остаемся на расстоянии.

— Странно. Неужели вы ни разу не сели рядышком, чтобы не расставаться?

— Мне думается, что мы боимся этого! А вдруг разочаруемся?

— Но это же не нормально! Что мешает?

— Извини, лейтенант: об этом мне неприятно говорить. Но коль я начал откровенничать, то выскажусь, надо же перед боем высказаться… С Нино мне всегда радостно встречаться, приятно думать о ней, слышать, что она мной интересуется. До тебя мне не приходилось говорить о ней ни с одним человеком в мире. Не потому, что ты вызываешь доверие, а потому, что рано или поздно нам с тобой придется сказать друг другу обо всем этом. Да-да, мы не избежим полного откровения.

Эти слова капитана были для Оленича загадочными, но сейчас он не стал допытываться об их настоящем значении, решив, что в конце концов разъяснится и эта туманность. И все же решился спросить, отчего капитан так переменился.

— Разве непонятно? — спросил в свою очередь Истомин. — Я хочу разобраться в самом себе. Но ты успокойся, час моих откровений на исходе: истекает исповедальное время.

— Жаль.

— Почему? Я вновь стану привычным для всех — солдатом, командиром, человеком долга.

— Я говорю, жаль, что вы убегаете от самого себя. Вы забываете, что нет такого коня, чтобы ускакать от себя.

И снова лицо капитана озарилось каким-то внутренним светом:

— О коне судьбы… Нино мне всегда говорит: «Павел, послушай, есть лишь один конь, который способен унести человека в мир прекрасной мечты. Этот конь — Мерани. Но он не для тебя, Павлик! Для тебя нет коня, Павлик, и тебе не ускакать от себя».

Все больше Истомин удивлял Оленича — и рассказом о себе, и о Нино, и тем, что открывался так неожиданно и так хорошо. Кажется, что оба они размечтались в каком-то едином лирическом порыве.

— Мерзни! — воскликнул Андрей. — Мне ведь тоже не удается оседлать его. Вот Кубанов может сесть на него. Ему все кони мира подвластны — земные и сказочные, воображаемые и символические… А Нино — поэтическая душа!

— Однажды она рассказала, как сотворяет себе праздник…

— Сама себе?

— Ну да! Делает генеральную уборку в комнате, приносит цветы или цветущую ветку, готовит хороший обед, ставит на стол кувшин вина, надевает свой праздничный наряд, подводит губы, глаза, садится к столу и поет грузинские песни. Душа наполняется светом и хмелеет, как от вина. Но проходит час, и она говорит себе: «Нино, праздник должен быть коротким. Длинный праздник хуже будней. Берись за работу». А мне она сказала: «Ты не сядешь на Мерани, у тебя никогда не будет праздников, я не буду с тобою, Павел!»

— В нее можно влюбиться на всю жизнь.

— Я тоже так думаю. Но сначала нужно поравняться с нею, чтобы дать себе право быть рядом с нею. Мне кажется, что я, догоняя ее, отдаляюсь… Это трудное дело — поравняться с человеком, который во всех отношениях недостижимо лучше тебя. И все-таки приятно сознавать, черт возьми, что ты в глазах такой женщины — самый лучший на свете!

— Знаете, Павел Иванович, когда вы рассказываете о Нино, то к вам очень близко подходит Мерани… Он даже кружит вокруг вас.

— Возможно, Андрей. Но я не умею, мне не дано его увидеть. Вот даже ты приметил, а я — нет. Наверное, в этом все дело. Потому и Нино кажется близкой, кружится вокруг, а в руки не дается. — Истомин вздохнул и улыбнулся: — Ну, лейтенант, мы слишком заболтались.

— А мне нравится, как мы поговорили. Я очень рад, что узнал вас ближе.

— Погоди немного, сам разочаруешься. Вот этот круглый месяц закатится за горы, и я скажу себе: «Ну, друг мой Истомин, кончился твой праздник! Нехорошо, если праздник длится долго. Берись за свою суровую работу!» Но мне тоже приятно: мы хороший вечерок сделали себе. На фронте это редкость. У меня — впервые.

— Только с Кубановым я мог так откровенно и так душевно разговаривать, да и то в присутствии Марии. Было у меня несколько вечеров в станице, похожих на сегодняшний — и тишина, и шелестящий водою Подкумок, и полный месяц, и очарование чужой девушкой…

— Мария красивее Жени Соколовой.

— Не надо трогать Женю! Что вы знаете о ней, капитан? Ничего! И все они — Нино, Мария, Женя — прекрасны. Разные, но достойны и уважения, и любви.

— Ты молод, Андрей, и ты прав! Наверное, твое отношение к ним и есть та культура, которой мне недостает, а? Или у тебя такая тяга к женщинам, что ты перед всеми стелешься бархатной травкой? — опять прозвучал сарказм прежнего Истомина.

— Вы старше меня вдвое, товарищ капитан, и больше понимаете в людях. Ваша реплика о тяге к женщинам звучит, мягко говоря, насмешливо. Вот у меня ординарец, старый человек, ему, наверное, под шестьдесят. Ни этики, ни эстетики и не нюхал, а меня учит обхождению с людьми. Однажды я сказал что-то резкое Соколовой, так он целый день упрекал меня, что, мол, девушку на войне обидел мужчина, офицер, воин. И бормотал недовольно до тех пор, пока я не пообещал забрать свои слова назад… Еремеев! — позвал Андрей.

— Здесь, товарищ лейтенант! — Из-за кустов вышел старый солдат.

— Что у тебя?

— Ужин, товарищ лейтенант.

— Давай подстилочку прямо сюда: мы с капитаном вместе поужинаем.

— Ага, сейчас! — Ефрейтор снова исчез в кустах.

Но Истомин сказал:

— Ужинай сам, лейтенант. Я, пожалуй, пройдусь по передовой. Через три часа зайдешь ко мне.

— Есть!

И только лишь Истомин отошел на два-три шага, как появился Еремеев с котелком. Постлал попонку, прихваченную им еще в кавполку, поставил котелок и положил мизерный кусочек лепешки.

— Жалко, что капитан ушел, — вздохнул Андрей. — Каши хватило бы на двоих.

— У капитана есть Тимоха. Ох, этот Тимошка, скажу я вам, товарищ лейтенант! Не Тимоха, а пройдоха! Возле кухни всегда первый. Когда бы он ни появился, становится спереди.

— Для капитана старается. И вы должны уступать ему первое место.

— Для капитана? — презрительно воскликнул Еремеев. — Как бы не так! Тимоха в первую голову помнит о себе. Говорит: мне тощать нельзя. Если, мол, я отощаю, кто же будет носить еду капитану? Нахал. А капитан сутки перед боем не употребляет пищи. Закон!

— Глупости. Почему не принимает пищу? Да еще целые сутки?

— Только после боя. Тимоха рассказывает, что капитан из санитарных соображений не ест: в случае ранения в живот врачам не будет лишней мороки. Да и мучения, говорят, легче. А капитановы обеды пожирает Тимоха. Видели, какой он толстый?

Оленич только-только присел, как послышался шелест кустов и голос Соколовой:

— Лейтенант, ау! Где ты?

Она, конечно, видела, где Оленич и Еремеев, но присела в кустах и стала негромко окликать. У старика Еремеева разгладились морщинки на лице, его светлые глаза заулыбались. Женя вышла из кустов, увидела котелок и сразу же присела на край подстилки, вытащив из-за голенища ложку.

— Какой запах! Какой вкус! Ни в одном санатории Кисловодска такой каши никто не едал!

Луна освещала ее бледное лицо, которое показалось Оленичу еще красивее, чем обычно днем, при свете солнца. Она уплетала кашу и щебетала, — то смеясь, то хмурясь, рассказывала, что видела на передовой, которую только что обошла от правого фланга до левого. Сдвинула кубанку набекрень, лунный свет посеребрил пряди ее волос, и Оленичу показалось, что лик ее обрамлен светящимся ореолом. Она была красива и притягательна, и напрасно Истомин иронизировал над ним, напрасно подозревал в легкомысленном отношении Оленича к Жене — она Андрею очень даже нравилась. А еще ему было приятно, что душевным ладом эта девушка гораздо ближе ему, чем Мария с ее иконной красотой.

Девчат на фронте в солдатской одежде Оленич впервые увидел в Минеральных Водах. Они, фронтовички, показались ему самыми красивыми девушками на земле. И сознание того, что Женя все же любит его, наполняло гордостью, и, пожалуй, от этого у него было ясное душевное состояние, какого он давно не знал. «Неужели в этом заключается человеческое счастье? — думал он, наблюдая за Женей. — Она счастлива оттого, что сидит рядом со мною, и война ей кажется нипочем, и фронтовые трудности, и бытовые неудобства, и весь этот примитивный полевой уклад существования не отягощают ей жизнь лишь потому, что рядом с нею любимый человек?»

И подумалось ему, что с этой минуты он как бы берет на себя ответственность за Женю и должен защищать ее от ударов судьбы, помогать переносить трудности. Почему-то вдруг захотелось погладить ее по голове и сказать: «Ах ты, милая дурочка! Ну зачем, зачем тебе влюбляться в меня? Что я могу, что умею? Да ничего, так же, как и ты. Ведь мы оба тут беззащитны и почти бессильны: мы не сможем воспользоваться своим счастьем, мы просто будем страдать, начнем думать о том, что кругом война, смерть, что черный ураган загнал нас под самые Кавказские горы и разве тут о любви и счастье мечтать?» Но не скажет ей этого, не сможет, потому что она смотрит на него доверительно и с надеждой, она верит: если он рядом, то никакой войны, никакой угрозы смерти быть не может, потому что любовь — это жизнь. И лунный свет в ее глазах как отсвет счастья и любви, и как ожидание чуда, и как мольба о милосердии.

Он не смог спокойно смотреть в ее лицо, вдруг подхватился, снова присел, потянулся руками к ее просвеченным светом локонам. И в одном порыве они оба поднялись, и она прижалась к нему. Они так и стояли, затаив дыхание, прислушиваясь к тишине, к затаившемуся миру, к молчащему мирозданию, потому что в те минуты для них никто не существовал во всей вселенной. Им некогда было думать, что вокруг затаилась война, словно взрывчатка с горящим бикфордовым шнуром, и что она может в любую секунду поднять в воздух их мир и смешать с огнем, песком, дымом. Они забыли о том страшном, бурлящем смерчами войны мире, потому что открыли свой, новый мир — до сих пор неведомый им, удивительный и прекрасный!

— Андрей! — выдохнула Женя и жалобно протянула: — Андрей…

— Что, Женя? Что?

— Мне страшно: а вдруг это неправда? А вдруг это сон?

— Может быть. Но ты не пугайся этого. Не бойся.

— Я не боюсь. Но я вся дрожу… Это — страх?

— Нет, это… что-то вроде полета.

— Да? Мы — летим? А крылья? Любовь? Да?

— Восторг.

Отстранилась от него. Он увидел ее раскрытый рот, припухшие губы, кажется, они подрагивали. Ладонями взял ее голову и припал губами к ее рту. Она вновь отстранилась от него, и ее глаза испуганно, не мигая, смотрели на него. Она прошептала:

— Восторг? А любовь?..

Он, смеясь, ответил:

— Восторг любви.

Она подняла глаза к ночному небу:

— А месяц же светит… И люди…

— Все это наше. Не волнуйся. И не трусь.

— Я не боюсь. Ты со мной, мне так хорошо!

— И мне. Почему мы раньше не знали об этом?

— Ты такой гордый!

— Я — гордый?!

— Ну да, к тебе не подступиться было.

— Да я боялся тебя! Ты такая язва.

— Ха-ха! Это я — язва?! Хорохорилась!

— А я не понимал.

— Я тоже не понимала тебя. Не представляла даже, что тебя можно целовать…

Женя тихонько и счастливо смеялась. А Оленич вдруг вспомнил поцелуй Марии, который он носил в памяти и лелеял как высший дар. Когда Мария уезжала, она при Николае поцеловала его, Андрея. Может, она даже не придала особого значения своему порыву и поцелую, а он все время помнил и все время грезил о ней. Но было это чужое, не настоящее. И поэтому он всегда стеснялся вспоминать, словно что-то нехорошее таил от своего ближайшего друга Кубанова…

А Женя обнимала его, прижималась…

Андрей смотрел на ее лунный лик, почти незнакомый, словно видел впервые, слушал слова, что тихо звучали, ласково лились, опьяняя. И он уже точно знал, что любит Женю, что будет всегда любить ее, потому что никто и никакая сила не смогут оторвать их друг от друга, потому что они слились в единое целое.

Невиданная сила возникла в нем и разлилась по всему телу. Он подхватил Женю на руки — она оказалась такой маленькой и легкой! — и понес по берегу реки, по широкому лунному плесу. Шелестела под ногами трава, шуршал песок, рядом плескалась вода, переливаясь через камни. Они спрятались под темный купол боярышника, что широко раскинул ветви, опуская их к земле. Даже не верилось, что может быть такое уютное уединение, — война осталась в ином мире, небо не смотрело на них звездами, и месяц не высвечивал их взволнованных лиц…

Они сидели на песке, усыпанном первыми осенними листьями, возвращаясь из глубины душевного потрясения к действительности. Андрей прижимал Женю и думал, что теперь им двоим подвластен крылатый конь Мерани, они познали счастье полета. Эх, Истомин, Истомин! Еще есть время до твоего главного боя, вскакивай на Мерани, скачи к своей Нино! Это время будет только твоим, и только так ты сможешь догнать ее, свою Нино…

«Почему я вспомнил о нем, об Истомине? — думал Оленич. — Наверное, он стал близким мне человеком после той исповеди, человеком, отдавшим себя полностью войне и оставившим себе лишь одну эту лунную ночь, когда он был самим собою. Может, это сражение будет решающим и для меня, и для Жени? Но мы не знаем, а Истомин знает. Он знает нечто большее, чем просто оборонительный бой, но он не сказал мне об этом. Пока не наступил день главного боя, ночь принадлежит и нам с Женей».

— Андрейка, я люблю тебя, — шепчет Женя. — Давно… Еще с того дня, когда ты появился в расположении пулеметного эскадрона с пополнением молодых бойцов.

— Ах, бедная, бедная Женя!

— Послушай, милый! Послушай меня молча, — И вдруг начала говорить, говорить торопливо, сбивчиво, волнуясь и задыхаясь, словно боялась, что что-то помешает, что она не успеет высказаться до конца, выплеснуть из себя то, что накопилось в душе. — Я сама все скажу. Ты молчи. Я скажу и за себя, и за тебя. Ладно? Хочу, чтобы ты знал: буду любить тебя всегда — сколько доведется жить. Может, только до завтра, а может, до ста лет… Но я буду тебя любить и тогда, когда нас уже не будет, потому что после моей любви останется память о нашей любви. Андрюша, запомним эту лунную ночь. Может быть, она у нас единственная, может, будет еще тысяча таких лунных ночей, но эта останется, потому что она первая. Я знаю, нам сегодня будет трудно, и страшно, и горько. Потому что война ничего, кроме зла, принести не может. Только зло и смерть. И среди зла и смерти — наша любовь… Обними меня. И пусть наступит день, и солнце пусть обвенчает нас…

— Да, ты все сказала. Ты сказала лучше, чем бы я смог.

— Ты рядом, ты любишь меня — это лучше всех слов на свете!

— Ты такая восторженная!

— Сама себя не узнаю. Откуда что берется! Где оно все было раньше? Как я до всего этого додумалась? Но мне нравится, что я такая… Это, наверное, плохо?

— Нет, это хорошо, потому что ты счастливая. И я восторженный, потому что счастливый. Если бы можно было остаться такими!..

Женя кинулась ему на грудь и всхлипнула.

Он провел рукою по ее волосам, глянул куда-то в пространство ночи.

— Будь она проклята, война! — воскликнул в сердцах Андрей, почувствовав жалость к женщине, которую держал в объятиях.