Иными глазами взглянул Оленич вокруг и поразился: земля, что была за спиною — своя, надежная, — вдруг показалась враждебной, точно предавшей его, как предало в первый день войны небо, которым он восхищался. Всматриваясь в суровые лица бойцов взвода Кострова, куда пришел вместе с Истоминым, вдруг ощутил в себе щемящую нежность и любовь к почти незнакомым солдатам и в то же время вину и стыд перед ними оттого, что знал об их обреченности, но вынужден таиться. Его душевное состояние было таким мучительным, что, казалось, преодолеть его невозможно. И лишь твердый, резковатый голос капитана вносил равновесие и успокоение в его смятенную душу.

Истомин говорил предельно откровенно:

— С этого часа никто из нас не может распоряжаться собой. Мы все подчинены одному приказу: устоять. Выстоять — значит не пропустить врага. Мы — щит нашего полка, нашей дивизии. Там, в нашем тылу, части собираются в огромную ударную силу. Они готовятся к решительному наступлению на захватчиков. Нужно время, и это время мы дадим нашим товарищам по оружию. Помните, у нас нет возможности отступить даже на один шаг. И мы не уйдем отсюда. Даже если все погибнем. Родина смотрит в этот день на нас.

— Стрелковый взвод не сойдет с этого рубежа! — твердо ответил старшина Костров.

— Правильно думаете, товарищ старшина. Как вооружен взвод?

— Два ручных пулемета. Но ни одного автомата. Справа, на стыке взводов, нас поддерживает противотанковое ружье, слева — станковый пулемет.

— Есть необстрелянные бойцы?

— Есть маленько, — замялся старшина. — Четверо еще не были в бою.

— Помогите им, чтобы не растерялись от первых выстрелов.

— К каждому прикреплен бывалый солдат.

— Хорошо, старшина. Где-то должен быть подросток.

— Паренек в батальоне майора Полухина, на левом фланге. Боевой мальчишка.

— А это кто у вас? Тоже мальчишка?

Возле куста, покраснев, поднялся небольшого росточка солдатик, худенькое личико зарделось, он часто заморгал.

— Товарищ капитан, это санинструктор ефрейтор Сватко! — доложил старшина.

— Девчонка? — спросил недоуменно Истомин.

— Так точно, товарищ командир! Ефрейтор Сватко! — звонко отчеканила девушка, стараясь подняться на носках сапог.

— Ну, зачем же так кричать, ефрейтор? Немцев перепугаете.

Солдаты засмеялись. Пулеметчик сержант Райков не удержался:

— Она, товарищ капитан, отрабатывает голос: как ефрейтор стремится стать генералом.

Снова пронесся смех, но сдержанный, приглушенный. Улыбнулся и капитан. Оленич видел, как девушка гордо подняла голову, даже шапка-ушанка упала и ветерок растрепал коротко подстриженные темные волосы. Она обиженно посмотрела на насмешника:

— Я… Я тебя не возьму в адъютанты!

Теперь уже все смеялись, а Истомин сказал:

— Молодец, ефрейтор! Хвалю. Страшно ожидать боя?

— Не знаю, товарищ капитан.

— Будет страшно. Выдержите?

— Разве я хуже этого сержанта-насмешника?

— Я верю вам, ефрейтор. Служите.

— Есть! Разрешите идти?

Когда девушка исчезла в кустарнике, Истомин сказал старшине Кострову:

— Совсем еще девочка!

К окопу, в котором стояли Истомин, Оленич, Костров, подполз испуганный боец. Он даже не разглядел старших командиров, а обратился прямо к старшине:

— Товарищ старшина…

— Отставить, рядовой Горшков! Обращаться к старшему.

Солдат еще более растерянно пробормотал:

— Там… там…

— Отставить, рядовой Горшков, — жестко повторил Костров. — Обращайтесь к капитану.

И солдат вдруг успокоился и довольно ровным голосом проговорил, обращаясь к Истомину:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшине.

— Разрешаю.

— Товарищ старшина, у реки замечены фашисты. Слышен разговор не по-нашему.

Истомин спросил:

— Где именно? Покажи. Укажи ориентиры.

— Вон, видите, высокая береза на опушке леса? Возле сада. Я стоял на наблюдательном пункте и слышал немецкий разговор и звон пустых ведер. Может, они собираются за водою к реке?

— Возможно. Продолжайте наблюдение.

— Можно в них стрелять?

— Ни в коем случае! Теперь нам нужно так залечь, чтобы нас не заметил сам бог. По всей видимости, немцы не предполагают, что мы здесь. И это отлично. Передать по всей цепи: не стрелять, соблюдать полную маскировку.

Костров полушепотом сказал:

— Передать по цепи: без команды не стрелять.

— Без команды не стрелять!

— Не стрелять!

И все невольно прислушались к тишине, но слух улавливал лишь тихий плеск воды, переливающейся через валуны и камни. Вода искрилась от разгоравшейся зари, и розовые и красные оттенки вспыхивали и гасли. Оленич всматривался в кромку сада и в кусты. На опушке леса он заметил какие-то движущиеся тени. «Присматриваются», — подумал он и сказал об этом Истомину. Но капитан промолвил, что фрицы не полезут до наступления полного дня, и ушел вдоль обороны.

Было уже совсем светло, когда из сада вышло трое гитлеровцев. Они беззаботно разговаривали, помахивали котелками, автоматы небрежно висели у них на груди. Они шли к реке.

— Как бы у кого-нибудь из наших не сорвалась рука, — обеспокоенно проговорил Костров.

— Пока тихо, — отозвался Оленич, чувствуя, как у самого руки чешутся поднять автомат и прострочить этих нахалов: идут по чужой земле как по своей!

Сержант Райков только ударил кулаком по брустверу окопа. Подносчик патронов, пожилой человек, Антон Трущак проговорил сокрушенно:

— Сколь же их набилось в нашу землю! Как вши в кожух! Вот щас они поползут к реке, к чистой водице…

И точно: лишь первые трое набрали воды, как из лесу вышла группа солдат с посудой, а за ними еще и еще.

— Товарищ лейтенант, — жалобно попросил Райков, — разрешите их окатить из «максима»? Хоть бы разок полоснуть! Не могу спокойно смотреть на их веселые лица!

— Потерпи, Сергей. Через час им станет жарко. Это пока они не обнаружили нас…

— Веселые вундеркинды! — прошептал с ненавистью Райков. — Водичкой обливаются, точно у себя на Рейне. Смотрите, смотрите! Они еще и яблони наши трусят! Погодите, набьете оскомину!

— Осваивают занятые земли, — проговорил Костров.

— Мы досидимся, что они сядут на бережку и начнут играть в губные гармоники! — Райков не находил себе места. — Да что же это такое!

Оленич остановил разговор:

— Прекратить! Приказ все слышали? Никаких разговоров! И не разжигайте свое воображение. Замрите. А я пройдусь по передовой. Посмотрю, что у Гвозденко. Как бы ребята не сорвались…

Бойцы пулеметного расчета сержанта Гвозденко копали в песке ход к реке.

— Что это будет? — спросил Оленич.

Гвозденко, смуглолицый и чернобровый, с хитрыми карими глазами, объяснил:

— Подводим воду ближе к окопу. Если будет горячая работа, так вода для пулемета — рядом.

— Хорошо, сержант. Сам додумался?

— Ребята присоветовали.

— Подскажи остальным расчетам.

Только Оленич сделал несколько шагов, как перед ним вырос Тимофей, ординарец Истомина.

— Вас комбат вызывает.

— Где он?

— Возле третьего пулеметного расчета.

— У Тура? Туда и направляюсь. А что там стряслось?

— Не могу знать. Послал и все.

Истомин разговаривал с высоким, худым лейтенантом. Увидев Оленича, сказал:

— В роте лейтенанта Дарченко нет ни одной противотанковой гранаты. А ведь ему держать мост!

— В полку сказали, чтобы помощи не ждали: офицеров нет, боевых припасов нет, поддержки огнем не будет, — глухим голосом говорил Оленич.

— Нет ли гранат у пулеметчиков?

— Товарищ капитан, если у моих ребят есть гранаты, то пулеметчики сами пойдут на танки. В Минводах вы видели.

— Да, это так. А где майор Полухин? — повернулся Истомин к пехотному лейтенанту.

Тот показал жестом, куда идти. Майора нашли в неглубоком окопе за необычным занятием: он сидел на дне окопа, оплетенного лозой, и месил серую глину. Она, эта глина, словно тесто из темной муки, жила и извивалась под мощными руками майора, лоснилась, расплывалась и округлялась в сплошную тугую массу. Тень остановившихся людей упала на майора, он поднял голову:

— А, комбат! — весело, добродушно воскликнул Полухин, оставив свое необычное тесто и вытирая руки. Затем сильным легким движением выпрыгнул из окопа и козырнул Истомину. — Я тут, понимаешь, руки тренирую. Удивляетесь? Скажете. Полухин занимается ерундой? Может, и так. До военной службы я немного учился лепить. Любил это дело, понимаешь! А тут вдруг увидел огромное месторождение каолина, смешанного с огнеупором… или похожей глиной. Черт возьми, как она месится, как она легко принимает изящные формы! Эта глина понимает человеческую мысль, улавливает настроение, поддается малейшим, нежнейшим движениям пальцев! Не удержался, побаловался малость.

Истомин мрачно слушал возбужденного майора. Он смотрел на глиняную головку юной женщины и молчал. «Это молчание не сулит ничего доброго: будет скандал!» — подумал Оленич. Но Полухин ничего не замечал и продолжал говорить шутливо, по-товарищески доверчиво:

— Хочешь, вылеплю твою голову? — смеясь, обратился он к Истомину. — У тебя такой профиль, как у римского тирана!

Лицо Истомина побледнело:

— Чем занимаешься, майор!

— Видишь, отдыхаю.

— Отдыхаешь? Противник в ста метрах, а ты развлекаешься, как в детском садике — лепишь куколки!

Оленичу жалко было смотреть на Полухина — в глазах майора таяло добродушие, исчезала с лица улыбка и дружелюбие. Вдруг растерянность сменилась досадой:

— Ну зачем ты, капитан, придаешь такое значение этим нескольким минутам моей радости? Все в полном порядке — и оборонительные сооружения, и личный состав в полной боевой готовности. И мы помним, что перед нами враг и что, возможно, сегодня придется столкнуться с ним.

— Твои радости — интеллигентская чушь!

— Истомин, помню, что ты старший здесь, но я выше тебя по званию и не позволю тебе таким тоном разговаривать со мною! Я тебе не лейтенантик из училища, которого ты сделал командиром стрелковой роты.

— Не буду к тебе в претензии, если сегодня тебя назначат старшим и даже обязуюсь подчиняться тебе беспрекословно. Но пока я старший — отвечаю за то, чтобы батальон под твоим командованием выполнил приказ и не пустил врага на эту сторону реки.

— Зачем столько разговоров, капитан? Понимающему достаточно немногих слов! Лучше объясни, как будем оборонять этот мост и эту танкоопасную дорогу? Чем батальон располагает? Имеются два противотанковых ружья, три противотанковые гранаты и четыре бутылки с зажигательной смесью. И ни одной мины. Ни одной, понимаешь?

Истомин остывал, а Полухин — закипал.

— Мин и гранат нет и у меня, — со вздохом проговорил капитан. — И все-таки мы не сойдем с этого места! Противник может нас раздавить, стереть в порошок, но он не пройдет дальше этой реки. И если ты не уверен в этом, говори сейчас. Я свяжусь с командованием полка, попрошу, чтобы тебя заменили. Давай сразу решим, чтобы не тратить время.

Полухин прыгнул на дно окопа, схватил обеими руками вымешанную глину и выбросил ее в кусты, потом выскочил вновь наверх и, ни к кому не обращаясь, проговорил с горечью:

— Будут ли когда-нибудь прислушиваться к окопным командирам? На каждого офицера-окопника три штабиста! Разве не ясно, что здесь оборону держать должен по крайней мере полк! Ведь это же главное направление! Это же проспект в предгорье Кавказа!

Вдруг увидел кого-то из подчиненных, крикнул:

— Чего повылазили? Хотите, чтобы немец дырку в голове сделал? Марш в окопы! — Повернулся к Истомину — уже спокойный и по-прежнему по-дружески улыбающийся: — Зря ты так смотришь на интеллигентов: они — мозг народа, а не военные. Ну да бог с тобой! И все-таки, если останемся живы, я вылеплю твой портрет с чертами тирана!

Истомин ничего не сказал в ответ, опустился на корточки, развернул карту:

— Присаживайся и смотри. Вдруг что со мной, ты остаешься старшим и ответственным. Мы занимаем оборону треугольником. Если ты пропустишь по этой дороге противника, вся наша группа окажется в мешке. Но и на правом фланге существует опасность. Немецкие танки могут обойти болотистый лес еще дальше и правее и выйти нам в тыл уже со стороны железной дороги. Я буду руководить боем именно там. Тебе поручаю левый наш фланг. Головой отвечаешь… Мы должны держать оборону, пока не пройдет бронепоезд.

— Он поможет огнем?

— Нет, ему нужно срочно за Терек.

— За Терек? Послушай, капитан! Да там и так до черта пулеметов!

— Майор, это не наше с тобой дело.

— Ну вот теперь яснее ясного!

Пока говорили капитан и майор, Оленич не проронил ни слова. Но вот они успокоились, и он подошел к Полухину, представляясь:

— Командир пулеметной роты Оленич. Пришел посмотреть, как устроились мои ребята.

— Они молодцы у тебя, лейтенант. Пойдем, проверим.

Стараясь оставаться незаметными, офицеры пошли вдоль передовой. Они осматривали траншеи между отделениями и взводами, ходы сообщения между ротами и второй линией окопов. Беседовали с пехотинцами, пулеметчиками и пэтээровцами, встретили комиссара Дороша, который обучал боевым действиям гранатометчиков и метателей бутылок с горючей смесью, учил, как подбираться к танку, чтобы не попасть в зону его огня.

— У вас оборона, ребята, крепкая. Продумана толково, — удовлетворенно говорил комиссар, явно подхваливая и ободряя бойцов. — Здесь враг не пройдет. Я правильно говорю?

— Правильно, товарищ комиссар!

Потом комбат и Оленич пересекли дорогу — главный объект в обороне, и сразу же на пригорке увидели пулемет сержанта Тура, но не стали приближаться к нему, чтобы не демаскировать, а сигналом вызвали командира расчета к себе. Пулеметчик шел не торопясь, но приблизился быстро и не вызвал у Истомина неудовольствия: нерасторопность сержанта кажущаяся, просто у него такая мощная, сильная, уверенная походка. Сам он невысокий, широкоплечий, лицо волевое, упорный взгляд, подбородок крутой.

Сержант подошел к начальству, доложил по всей форме, что на огневой позиции все в полном порядке, пулемет готов к бою, водой заправлен, ленты с запасом набиты патронами, ведется непрерывное — днем и ночью — наблюдение за противоположным берегом реки и за сопками, между которыми пролегает шлях. Каждый из бойцов знает, что делать, если даже останется один.

Капитан Истомин несколько недоверчиво смотрел на сержанта: его, как командира, всегда беспокоили самоуверенные и сержанты, и молодые офицеры, ему казалось, что они играют в войну.

— Как будете отражать танки, если пехота окажется не в состоянии преградить им путь?

— Противотанковых мин у нас нет. Но есть несколько зажигательных бутылок и даже противотанковые гранаты.

— Сколько? Где взяли?

— Шесть. Они остались у нас после боя в Старобатовке. Нам тогда выдали противотанковые гранаты, а мы их не израсходовали. Так они и остались в нашем расчете.

— Молодцы! — Истомин был в хорошем настроении. Оленич подумал с восхищением: «Военный до мозга костей, даже лишняя граната приносит ему человеческое удовлетворение, а может, и радость». Между тем капитан говорил, обращаясь и к сержанту, и к нему, Оленичу: — Шесть гранат да несколько бутылок не гарантируют полный успех, но наша цена возрастает безмерно! Противнику придется считаться с нашей силой.

И тут же Истомин спросил у Полухина таким тоном, словно заметил какой-то изъян или ошибку в обороне:

— А где установлены противотанковые ружья? Как они будут поражать танки противника? Где огневые позиции гранатометчиков? Надеюсь, вы не собираетесь подпускать танки к самым окопам, чтобы отсюда забрасывать их бутылками да гранатами?

— Противотанковые ружья размещены по обе стороны дороги. Вражеский танк, приближающийся к мосту, будет обстреливаться с двух сторон. Гранатометчики в нужный момент тоже смогут выдвинуться вперед из окопов. Здесь будет стоять рота Савелия Дарченко. Хорошая рота.

— Майор, как ты думаешь, — спросил Истомин Полухина, — противник заметил наше присутствие?

— Думаю, что заметил. Иначе он не остановился бы на два дня за садом и за холмами, а пошел бы прямой дорожкой на Нальчик.

— Да, вероятно, так оно и есть.

— Вся соль в том, капитан, что фрицы не знают, кто перед ними. Какими силами мы располагаем, как сильна наша оборона. И это дает нам шанс.

Капитан Истомин долго и молча смотрел в сторону противника, потом подытожил весь разговор:

— Очень правильный ты сделал вывод, майор. Но это не означает, что враг долго будет бездействовать. Он попробует спровоцировать нас открыть огонь и выявить наши огневые точки. Значит, мой приказ — не стрелять. Когда же начнется наступление противника, стрелять только по живым целям на близком расстоянии. В остальном ты, майор, здесь полный хозяин, лейтенанту Оленичу поручаю центр обороны — прямо против сада. Я буду на правом фланге.