На войне нельзя избежать ответственности за свои поступки. В условиях, когда на весах лежат жизнь и смерть, человек становится самим собою, поступки соответствуют его личным качествам. И обязательно нужно платить чистоганом за все, что ты сделал, и за то, чего но сумел, не смог или не захотел сделать. Вот поступок Полухина. Он допустил просчеты, противник сумел достичь реки. За это надо расплачиваться. Нужно напрягать усилия и выбивать противника. Полухин нарушил приказ командира — поднял бойцов и повел в контрнаступление. Потерял бойцов, ослабил основную оборону, поставил под угрозу весь левый фланг. За это тоже он должен платить. И заплатил — жизнью своей и жизнью нескольких десятков других людей. Да, Полухин своим безрассудством приговорил себя к высшей мере, и она не обошла его.

По цепи передали: старшего лейтенанта Оленича вызывают на правый фланг. И он поспешил туда, не зная, что стряслось, но понимая, что нужен. И опять же странно! Вот ведь война, передовая, целый день идет бой не на жизнь, а на смерть. Когда же узнал, что кому-то очень нужен, почувствовал удовлетворение: нужен!

Только он подошел к НП младшего лейтенанта, как увидел Истомина. Капитан разговаривал по полевому телефону. Увидев Оленича, отдал трубку телефонисту:

— Вызови штаб полка, потом передашь мне трубку. — И обратился к Оленичу: — Что у тебя?

— Полухин поднимал людей дважды в контратаку. Один раз двумя ротами, а второй раз — одной. Противник все время прорывается к реке, и он вынужден был выбивать их в рукопашном бою.

— Вы с Полухиным с ума посходили! Под суд бы вас…

— Полухин уже поплатился.

— Что? — всполошился Истомин. — Ранен?

— Четыре пули. Хотя в той ситуации он поступил честно. Контратака развивалась очень трудно, но все же противник попятился. Тогда на выручку выскочило два легких танка. Полухин, конечно, понял, что дело плохо, и бросился на танк с гранатой, а его ординарец — с бутылкой. Они вывели танк из строя. Противник ушел за свои высотки. Наши вернулись в окопы, но Полухина принесли при последнем дыхании. Соколова уже ничего не могла сделать…

Истомин просто на глазах увял. Известие о смерти Полухина больно ударило его: он ведь так приказывал не поднимать людей в атаку. Много раз повторял: каждый шаг обдумывать, брать хитростью, уловкой.

Телефонист подал трубку:

— Товарищ капитан, у телефона начальник штаба.

— Пятый докладывает, — негромко произнес Истомин.

Но в трубке послышалось нетерпеливое:

— Что у вас? Громче говори! Почти не слышно. Как обстановка?

— Стоим на месте. В боевых порядках изменений нет.

— Хорошо. Вас сильно атакуют?

— Нормально. Дремать не дают.

— Потери?

— Дорош, Полухин, до ста человек личного состава.

В трубке затихло. Пауза длилась достаточно долго, и Истомин, вытянув из кармана брюк платок, быстрым движением вытер лоб, словно боясь, чтобы не заметили его напряжения и волнения. Из телефонной трубки послышался голос, но уже не начальника штаба, а как Оленич догадался, командира полка:

— Мы пристально следим, что у вас делается. Вы хорошо держитесь. Передайте офицерам и всему личному составу, что я выношу благодарность. Бронепоезд на подходе.

— Спасибо, товарищ командир полка. Мы только выполняем воинский долг.

Разговор окончен. Истомин присел на ящик и провел ладонями по лицу. Взгляд его был мрачен и даже тосклив: Оленич понял, что никаких надежд на помощь или отвод двух батальонов и воссоединение их с полком не предвидится.

Перед офицерами появился Еремеев с узелком:

— Товарищ капитан, садитесь вместе со старшим лейтенантом, перекусите. Ить ничегошеньки не ели со вчерашнего вечера!

— Нет, старик. Я не буду. Корми своего старшого, он молод, ему нужно хорошо подкрепиться. А мне натощак лучше воевать: у голодного всегда злости больше. Сытый — благодушен, а мне благодушным быть заказано.

Было видно, что Истомин говорит, обращаясь к ефрейтору Еремееву, но сам себя не слышит и думает о чем-то совсем другом и далеком от предмета разговора. Это почувствовал даже телефонист — горбоносый пожилой армянин.

— Товарищ капитан, позвольте вас побрить! — Замялся, робко посмотрел на Истомина, потом осмелел, увидев, что офицер не рассердился. — Я ведь мастер первого класса. Я брил больших начальников в Ереване. У меня все есть под руками, я быстро. Дозвольте?

Тем временем Еремеев на бровке возле бруствера расстелил попонку и поставил котелок с остывшей, загустевшей кукурузной мамалыгой. Оленичу неудобно было есть при Истомине, он вышел наружу, присел на корточки и быстро и бесшумно стал есть. Чтобы не стеснять своего командира, Еремеев отвернулся и, глядя куда-то в сторону, принялся рассуждать о телефонисте-парикмахере:

— Вот вроде армяшка, а, вишь, мастеровой. До нас доходили слухи, что армяне — большие специалисты на все такое, это требуется человеку для жизни. Они и сапожники, и шорники, и каменщики, и точильщики. Ножницы, к примеру, или бритву — никто так не наточит, как армянин. Пошить, скажем, картуз — иди к армянину. Даже такое мудреное дело — часы, они могут починить. Был у меня случай… Еще отцовские часы. Скобелев преподнес отцу на австрийских позициях. Остановились и все. А тут случился армянин. Черный, как этот телефонист, только у того нос вроде еще поболе. Глянул на часы, открыл крышечку, что-то там сделал — пошли. Да еще и звонить стали. Вот уж какой народ!

— Ну, ладно, ладно, Кузьмич! Я поел уже. Убери все это.

Телефонист уже побрил капитана, и, кажется, настроение у Истомина улучшилось: он щупал, гладил щеки, подбородок, шею и даже замурлыкал от удовольствия.

— Великолепная вещь — чистота! — воскликнул весело Истомин, ни к кому не обращаясь, а констатируя приятный факт. — Да, жить и умирать надо чистым. Это важная штука.

В окоп втиснулся молоденький командир роты. Он был озабочен и хмур. Истомин, благодушие с которого еще не сошло, спросил сочувственно:

— Что, ротный, тяжело? Но здесь всем тяжело. Нет ни одного человека, кому бы легко жилось здесь.

— Тяжело — ладно бы, — шевелил пересохшими губами ротный, выцеживая сквозь зубы слова. — Немец старается отвлечь наше внимание, атакуя левый фланг. Хотя знает, что у нас оголен правый. Думаю, что он готовит основной удар здесь.

Оленич заметил, как озабоченно нахмурилось лицо капитана, но чем тут облегчишь положение? Ротный, конечно, прав. И сам Истомин понимал, что невозможно устранить реальную опасность обхода противником по правому флангу. Он сказал, что пойдет и сам изучит Местность — есть ли возможность закрыть ту лазейку. Капитан взял с собой сержанта и двух бойцов, а Оленичу сказал:

— Держи в поле зрения всю оборону. В случае чего, остаешься за меня.

— Ну что вы, Павел Иванович! Зачем?

— На войне как на войне, Андрей.

Капитан поправил на груди автомат и исчез в кустах. За ним устремились сержант и два бойца. В ту же секунду по ближним кустам захлопали разрывные пули.

Вовремя, вовремя ушел Павел Иванович! Неужели противник обнаружил и этот наблюдательный пункт? Или для профилактики простреливает, куда может достать пуля?

Как вышло, что язвительный недоброжелатель и насмешник стал близким человеком? После Жени вдруг он, Истомин, овладел его душой.