Истомина нет.
Нет строгого командира, нет старшего товарища. Теперь Оленичу самому нужно принимать ответственные решения и делать все так, как делал бы Истомин. Именно так, потому что задуманная им тактика данного оборонительного боя должна быть доведена до конца, что-то изменить невозможно — слишком поздно.
Только теперь Оленич мог оценить всю самобытность и значительность этих людей — Павла Ивановича и Жени. Женя — дочь Истомина! Все время воевала рядом с ним, прошла все трудности войны, особенно тяжелые и сложные для женщин, она ни разу не обратилась к Истомину как к отцу, ни разу не выдала перед другими своего родства с ним! Какой же надо иметь характер, чтобы носить в душе любовь и нежность и никогда не выказывать своих чувств!
Истомина нет…
Как Женя перенесет утрату? Хватит ли у нее сил остаться такой же мужественной?
Женя, Женя! Как ты сейчас встретишь меня? Сумею ли я спокойно смотреть на тебя, когда между нами такая трагическая смерть?
Оленич шел следом за солдатами, которые несли тело капитана, и не слышал, что ему все время нашептывал Еремеев, да и не видел ничего вокруг. И очнулся, только когда ординарец дернул его за руку и потянул к земле, крикнув:
— Да что вы в самом деле!.. Обстрел! Ложитесь!
Снаряд разорвался недалеко, где-то за кустами. На спину посыпалась земля, отсеченные осколками ветви. Приподняв голову, Еремеев, воспользовавшись моментом, произнес назидательно и даже требовательно:
— Не годится хоронить отца тайком от дочери.
— Я же сказал — воля капитана…
— Не по-людски это. Люди должны прощаться. Должны прощать друг друга.
— Что прощать? Разве тут кто-то виноват?
— Мы все виноваты друг перед другом. Только забываем, чем прегрешили.
— Мертвому наше прощение как горчичники — бессмысленно.
— Не мертвым, сынок, нужно прощение, а нам, живым. Прощая, сами очищаемся…
— Пахнет какой-то мистикой, но что-то в этом есть хорошее, людское… Погодите, я пойду вперед, е Женей поговорю.
Андрей появился в расположении медпункта и ужаснулся увиденному: раненые, в том числе и тяжело, сидели прямо на песке и траве, кое-как перевязанные. Вся масса покалеченных людей зашевелилась, обращая взор на командира. Раздались голоса:
— Почему нас не отправляют в тыл?
— Надо подождать вечера: в сумерках безопаснее эвакуировать, — ответил Оленич.
— До сумерек загноятся раны, — сказал один.
— Врачиха около нас почти не бывает — на передовой оказывает первую помощь. А там должны быть санитары, — кинул упрек второй.
Чей-то недобрый голос насмешливо прохрипел:
— Перестаньте, дурачье! Неужели вам непонятно, что нас принесли в жертву, чтобы спасти железного змея-горыныча?
Высокий голос взвизгнул:
— Как это — нас в жертву? Ври, да не завирайся!
Оленич вдруг испугался, что кто-то дознался о причине, в силу которой они все здесь оказались, что бронепоезд, дорогу которому они прокладывают своими жизнями и поливают своей кровью, завтра встанет на том берегу, чтобы преградить путь к отступлению таким, как они.
— Не паниковать! — резко произнес Оленич.
Постепенно раненые поутихли. Даже особо нервные стали сдержаннее. Оленич решил воспользоваться благоприятным моментом и побеседовать о том, что волнует всех.
— Сами видите, нам очень трудно удерживать оборону. Почему? Потому что нас мало. Основные наши силы ведут переформирование частей, готовятся к решительным боям на Кавказе. И мы помогаем армиям лучше подготовиться. Другое обстоятельство такое: против нас действуют очень большие силы. И, как видите, лезут на пас целый день, а не могут нас сломить.
— И не сломят! — выкрикнул кто-то.
— Правильно, товарищ боец! Теперь нас не одолеют. На Сталинград надвинулась миллионная гитлеровская армия, а ничего не может поделать: стоит Сталинград! И будет стоять! Дальше пути нет. Здесь тоже предел — Терек. Дальше нет пути. Есть только одна дорога — назад, до самого Берлина.
Упоминание о Сталинграде засветило в глазах огоньки надежды и веры, у многих просветлели лица. Как же им всем хотелось скорее дождаться победы, конца войны! Как им приятно мечтать о том дне, когда они возвратятся домой.
Но над передним краем снова загрохотало: гитлеровцы начали очередной минометный обстрел нашей обороны, значит, последует и очередное наступление. Методичность, с которой противник пытается перейти реку я овладеть мостом и дорогой, вызывала у Андрея ярость. Он снова обратился к раненым:
— Слышите? Гремит наш передний край. Немец лезет и лезет. Но наши ребята стоят так же, как и вы стояли. Враг не пройдет! Мне нужно туда, товарищи. Вы сами прекрасно понимаете, что мое место рядом со сражающимися бойцами. А вы спокойно ожидайте эвакуации: мы о вас не забываем.
Бойцам, несшим тело Истомина, приказал отрыть могилу на двоих:
— Похороним вместе — нашего командира и нашего комиссара. Пойду разыщу дочь комбата…
В сопровождении Еремеева он вышел на стык батальонов, где была позиция пулеметного расчета Гвозденко. Возле пулемета находились двое — сам сержант и рядовой Абдурахманов, так и не вернувшийся к Райкову.
— У вас была Соколова? Где она?
Абдурахманов сразу же подхватился:
— Доктор издесь! Счас позовем. Там, делает перевязка…
Татарин показал на возвышающийся шагах в двадцати над лозняком огромный купол боярышника, расцвеченный ярко-красными гроздьями ягод. И словно по мановению руки запыленного, усталого, неуклюжего детины из-за кустов появилась Женя. Андрей ее увидел сразу. И она увидела его, побежала ему навстречу, счастливо улыбаясь. От бега кубанка сползла набок, и локоны подстриженных волос рассыпались. Женя расставила руки, мелькали ее коленки, в проеме расстегнутой гимнастерки виднелась полосатая майка. Ах, Женя! Милая, счастливая! Она еще ничего не знала об отце, она жила счастьем и любовью.
— Живой! Андрюшенька! Живой!
— Я тебя ищу, Женя.
— А как же! Я ведь тоже тебя ищу. Я все время боялась, что мы не увидимся. Дважды попадала под мины, на левом фланге чуть не очутилась в руках у фрицев, они там все время наступают, почти без перерыва. У нас много раненых, убитых. Не успеваю…
— Женя, я рад, что вижу тебя… Сколько уже наших погибло! Ты даже не представляешь…
— Знаю, знаю. Я все время на передовой. И вижу, сколько гибнет ребят, сколько останутся калеками.
— Да, здесь не выбирают судьбу. И никто не знает, что с ним будет через минуту, через час.
— Хорошо, что я встретила тебя. Я прямо ожила, в душе надежда появилась. Ты живой, и уже жизнь продолжается.
— Мы с тобой теперь вдвоем, Женя.
Испуганно метнулись ее глаза. Мольба во взгляде и вопрос. В глубине души она учуяла беду, но не верилось, искала успокоения, умоляла отвести тревогу от нее, только что возликовавшей при виде любимого человека.
— Я тревожусь… Наверное, напрасно. Знаю, что судьба не должна разлучить нас даже силой смерти. Но все же… Тебе так трудно, ты теперь ведь комиссар…
— И комбат…
Наконец ее глаза, полные ужаса, остановились на нем:
— Истомин?..
Оленич смотрел ей прямо в глаза — строго и преданно:
— Капитан Истомин отбыл в другую часть.
Она не мигая всматривалась в его страдальческое лицо и искала ответа, потом покачала головой. Он не говорил ни слова, но она словно прозревала, словно читала в его глазах все, о чем он молчал. Наконец крикнула:
— Что?! Отец!..
— Павел Иванович велел тебе передать только одно: он в другой части. У него не было времени попрощаться с тобой, Женя.
Она бессильно опустила руки. Сумка соскользнула с плеча и упала на землю. Оленич нагнулся, поднял сумку, повесил себе на плечо и прижал к своей груди голову Жени. Она не плакала, а точно обмерла, потеряв дар речи.
— Пойдем, Женя. Пойдем простимся… Люди должны прощаться и прощать. И, как сказал мой старик, это нужно не для мертвых, а для живых. Прощая других, сами очищаемся. Пойдем, милая, тяжелый груз свалился нам на плечи — вся война навалилась на нас с тобой. Пойдем попрощаемся…
— Молчи, Андрюша. Ты не успокаиваешь меня, а доводишь до слез… А с какой мучительной надеждой смотрят на нас раненые!
Увидев тело отца, уже подготовленное к захоронению, она опустилась на колени, склонилась головой на грудь покойного и только теперь заплакала. Видно, Еремеев рассказал уже всем, что Женя — дочь капитана. Люди сочувственно смотрели на горестно склоненную девичью фигуру, и кто-то даже проговорил тихо:
— Нет, братцы, я пожалуй, возьму свою трехлинейку да пойду на подмогу ребятам…
Оленич распорядился похоронить старших офицеров — капитана Истомина и майора Дороша — в одной могиле, под молодыми березами.
— Мы еще вернемся к этому месту. Эту могилу мы никогда не забудем. Кто может, берите оружие.
Женя подошла к нему, положила руки ему на плечи:
— Понимаю, тебе нужно быть там… Иди. Я тоже возьмусь за свое дело…
Главное, что она услышала его голос и сама отозвалась. Она говорила, и слезы текли из ее глаз. Но это уже не было важным.
Она пересилила свое горе, самое себя. Истоминский характер!
— Держись, Женя!
Он шел на правый фланг.
Ему необходимо было узнать, что же с тем предателем, убийцей капитана? Нашли ли его? Может быть, убит? Не мог же он на глазах у всех перейти реку! Или затаился под обрывом, куда не достают пули и не могут залетать гранаты. Там только скрытно можно его взять. А взять необходимо, если, конечно, он жив. Нельзя такую сволочь оставлять безнаказанно!
Неожиданно ему наперерез вышел Еремеев, а с ним — Николай Кубанов и автоматчик. Сначала Андрей удивился, но тут же вспомнил, как Дорош разговаривал по телефону со штабом и как ему пообещали прислать конвой за паникером.
— Что тут у вас? — спросил обеспокоенно Кубанов. — Трус? Паникер?
— Предатель.
— Мне приказано доставить его в штаб дивизии.
— Поздно. Он убил Истомина.
— Но ведь Истомин должен был арестовать его!
— Не успел. Предатель выстрелил прямо в живот капитану.
— И что? Скрылся? Им контрразведка заинтересовалась.
— Возможно. Пойдем, ребята расскажут тебе подробнее.
Знакомый уже Андрею пехотный сержант повторил все как было, а солдат с ручным пулеметом показал противотанковое ружье Крыжа, которое нашли в окопе.
— Куда он прыгнул? — спросил Кубанов. — Мне нужно убедиться, что он убит.
Андрей остановил:
— Погоди. Это мое дело.
— Но меня специально послали за ним!
— Сказал же тебе сразу: ты явился слишком поздно. Ребята его уничтожили. Вот проверю сам…
Стараясь не привлечь внимания противника, Оленич пополз среди зарослей. В одном месте к реке вел заросший овражек. Из него хорошо проглядывался крутой берег, а между обрывом и водой среди огромных гранитных валунов скрючившись сидел Крыж, трусливо озираясь. Значит, бойцы не попали в него, и теперь он, наверно, уже думал, что спасен. Нужно было сделать так, чтобы этот трус поднял голову. И Оленич притаился, выжидая. Так проходили минута за минутой. И вот на мгновение Крыж поднял голову. Андрей несколько раз нажал на спусковой крючок пистолета Истомина. Крыж подскочил, крутнулся на одном месте и упал. Андрей увидел, как кровь залила лицо предателя. Он свое получил!
Хмурый и молчаливый, Оленич вышел из оврага. Кубанову сказал:
— Говорил же тебе, что он убит.
— Жаль, — спокойно ответил Николай. — Ну да все равно, где его расстрелять. Прости, друг, я обязан вернуться в часть. Жаль. Тебе здесь жарко, а я ничем не могу помочь. Как Женя?
— Ты знал, что Истомин — ее отец?
— Да ну? Вот это кино! То-то он все время с нами, всегда рядом! И ничем не выдали себя… Молодцы! Передай ей мое сочувствие. А тебе вот от меня на память: закончил, когда узнал, что увижу сегодня тебя.
— Прощай, друг! — растроганно промолвил Оленич и обнял Кубанова.
— Еще свидимся.
Кубанов быстрым твердым шагом пошел в сторону железнодорожного полотна, Оленич же стоял и смотрел вслед. Потом развернул бумажку: это были стихи.
Андрей положил стихи в нагрудный карман гимнастерки, взял автомат и пошел туда, где шло сражение — в центр обороны. Там, наверное, Райкову и пехотинцам очень трудно.
Над всей передовой, от фланга до фланга, бой не утихал. Противник торопился закончить операцию до темноты, чтобы не откладывать на завтра, а бойцы Оленича — стрелки, пулеметчики, пэтээровцы, все до одного, — сопротивлялись по всему фронту, не отступали ни на шаг. Увеличивалось количество убитых и раненых, ослабевали боевые порядки, но отпор не ослабевал. Оленич, поистине удачливый и неуязвимый, старался везде побывать, всем помочь, ободрить уставших до смерти людей.
Осенний день догорал. Солнце почти касалось горных вершин. И кажется, земля начала остывать от зноя и от огня. Противник, видимо, предпринимал последнюю атаку — он бросил в наступление, возможно, все, что мог. Автоматчики шли вперед и прокладывали пехоте дорогу. Уже начали долетать до передних окопов гранаты. Где-то сзади стреляли из пушек.
— Ленту! — крикнул Райков, не отрываясь от прорези прицела своего «максима». — Скорее ленту!
Но около него не было ни одного бойца. Тогда пополз Еремеев. Он схватил две коробки, стоявшие на дне окопа, двинулся к пулемету. Но на его пути взметнулся столб дыма, земли и черно-желтого огня. Раздался оглушительный взрыв, даже земля вздрогнула. Еремеев упал, потянув на себя жестяные коробки, снова сделал два-три шага и свалился вниз лицом. Кинувшись к своему ординарцу, Оленич перевернул его на спину. И впервые увидел, что у Еремеева чистые и, словно у куклы, голубые глаза. Старик держался спокойно — не хотел показать ни страха, ни боли.
— Вот, Андрейка, какие дела, значит… Моя очередь пришла. Это из танков. Они у нас в тылу. Я видел их.
Попытался подняться, но закашлялся, выплюнул кровь, достал из кармана брюк окровавленный сверток.
— Думал, домой вернусь. Не дала война… Ты будешь живой, командир. Тебе надо жить и все заново строить. Заново. Вышли это моей дочери. Пусть отцовская память будет ей вместо благословения. Или себе оставь. Вспоминай иногда… Все… Уходи, сынок… Сзади танки…
Это были последние слова ефрейтора Еремеева.
— Ленты! Патроны давайте! — кричал Райков.
И рядом слышались немецкие голоса.
Откуда-то появился Антон Трущак, весь забинтованный, с палкой в руке. Подтащил по ходу сообщения коробки с пулеметными лентами. Он был из тех раненых, которые решили снова взять оружие и стать в строй.
Оленич посмотрел туда, где старик видел танки! Но танков не было видно за кустами. И вдруг заметил, как подкрадываются между кустами к пулемету два немецких автоматчика. Он их заметил первым и бросил гранату, потом дал длинную очередь из своего ППШ и понял, что уже некуда идти: сражение переметнулось в боевые порядки батальонов, бой идет отдельными очагами. И он занял оборону около пулемета Райкова. Вытащил из ниши две «лимонки» и положил на бруствер. Тут же — запасной диск. Осмотрел и проверил автомат…
Сначала его обдало каким-то неживым, тлетворным ветром. Потом вздыбилась земля, и пламя метнулось перед глазами. Что-то навалилось на него, давило все сильнее и сильнее. А в ушах звучал чей-то голос: «Сзади танки, сынок…»
Но в сознании тлел слабый огонек. Жив? Пошевелил рукой — двигалась, попробовал ее поднять — не пускал песок. Понял: его присыпало. Почувствовал, как учащенно билось сердце. Живой! Его оглушило, примяло, но он цел. Выбрался из-под кучи песка и вспомнил о своих гранатах. Где они? Чтобы вдруг на них не подорваться. Где автомат? Диск? Глаза почти не видели.
Послышался стон. Кто стонет? Кто-то из ребят ранен. Протер глаза. Вокруг непрерывно гремели выстрелы. Но пулемет молчал. Странно: Райков неподвижен, словно выжидает или прислушивается. Но поза безвольная, видно, так устал этот веселый и неутомимый парнишка. Андрей и сам чувствовал себя на пределе, кажется, продлись еще немного день и не наступи ночь, он бы тоже так свалился с ног. Тело словно пережеванное — песком примятое. И в голове шум, звон. Непрерывный, монотонный… Хотелось убежать из этого гула. Сквозь туман сознания и какую-то внутреннюю неподвижность пробилась мысль: «Это контузия, меня оглушило и здорово тряхнуло».
Вблизи кто-то вновь застонал. Может, Алимхан? Он находился недалеко. Андрей всматривался в густеющие сумерки, но глаза болели, слезились и почти ничего не видели. Кто-то же был рядом! «Неужели никого нет? Не может быть. Не все же погибли… Где же они, мои пулеметчики? Может, их тоже присыпало песком?»
Но вот он увидел Трущака. Старик сидел на откосе развороченного снарядом окопа и обеими руками держал ногу. Оленич хотел встать и подойти к солдату, но не смог устоять, свалился в траншею. Потом все же почти на четвереньках он добрался до Трущака.
— Вы ранены? — спросил он. — Сейчас попробую перевязать…
— Не надо, командир. Ты сам еле дышишь.
Послышались голоса. Разговаривали немцы. Недалеко. Андрей приподнял голову, но за кустами ничего не увидел.
— Сережа! — тихо позвал Оленич. — Полосни по ним! Мы ведь еще живы!
— Он убитый, — еле выговорил Трущак. — Убитый Серега…
— Какой был парнишка! — прошептал Андрей.
Уже не было силы разговаривать, опустело все внутри — ни жалости к себе и погибшим, ни какого-то удовлетворения, что выстояли под таким вражеским натиском, под такими атаками. Окутывало забытье, равнодушие… Упасть, пусть снова привалит песком, может, прекратится, наконец, шум и звон в голове. Отчаянье овладело им, словно в предсмертной тоске хотелось кричать… И вдруг шум превратился в ритмичный повтор: стук-стук, стук-стук. Андрей напряг внимание, стараясь освободиться от тяжести отупения и безразличия. Донеслось явственней: стук-стук, стук-стук. Ритм такой настойчивый, даже веселый! Нет, это уже не в голове. Нечто иное. Вслушивался всем живым, что осталось в теле, — в сумеречной дали выстукивало, вызванивало. Какая-то новая азбука подавала сигнал жизни. Стук-стук — приближалось, — стук-стук. Да это же поезд! Сомнений нет — идет бронепоезд! Он идет! Путь ему открыт и безопасен.
Оленич так разволновался, что прояснилось сознание, а тело наполнилось энергией. «Бронепоезд прошел, мы выполнили задачу!» — дрогнувшим голосом прошептал Андрей. Ему хотелось поднять бойцов, собрать их вокруг себя и сказать: «Спасибо, братцы, что выстояли! Мы выполнили боевой приказ!» А еще хотелось предстать перед комбатом и сказать ему самое приятное, чего он ждал в жизни: «Ты выиграл этот бой, капитан Истомин! Это был твой главный бой!»
Вглядываясь в полутьму, прислушиваясь к обманчивой тишине, Андрей мысленно звал своих солдат: «Ребята, братцы, отзовитесь! Старшина Костров, накорми бойцов!»
Не бойцы отозвались на его призыв, а послышался громкий разговор вражеских солдат: Андрей так явственно услышал немецкую речь, что инстинктивно очутился около пулемета, развернул его и прорезал тьму огнем в направлении голосов. Он не разжимал рук и ничего не видел и не слышал, пока его не подняло вместе с пулеметом, взметнуло и швырнуло на дно окопа…
Показалось, что он целую вечность лежит во тьме. Было больно, дышать стало трудно. Но снова подумал: живой! С трудом, хватаясь руками за лозу, которой был оплетен окоп, он поднялся, прислонился спиною к стенке и огляделся: пулемет разбит, исковеркан, а вверху чистое звездное небо. С безразличием обреченного глянул в ту сторону, куда тяжело прогромыхал бронепоезд. Он прошел мимо, не сделав ни единого выстрела по противнику. Но солдаты Истомина продолжали сражаться, это уже были его, Оленича, солдаты. Они дрались, несмотря ни на что. И вот там, в вечернем, теряющемся в полутьме пространстве, вспыхнув, повисла зеленая ракета. Она горела такой яркой, такой ласковой звездой, что даже не сразу поверилось в ее реальность. Хотелось крикнуть: «Братцы, зеленая ракета!» И обнять всех, кто сегодня сражался в бою. «Не забыли нас! Помнят о нас!»
Была почти ночь. Перестрелка утихла.
Противник прекратил наступление.
Оленич тихонько засмеялся. И тут же подумал: теперь бы увидеть Женю. «Только в ее глазах, в ее понимании ты — самый лучший во всем мире», — вспомнились слова Истомина.
Тишина…
Но вот из соседнего окопа донесся стон. Это Алимхан. Андрей хотел подняться и помочь, но не смог — пронзительная боль в груди, в бедре снова свалила его в песок.
— Алимхан! Алимхан! Ты слышишь меня?
— Ай, командир, — слабым голосом отозвался юноша. — У меня под сердцем печет… Так горячо! Я уже не увижу мои горы, командир.
— Ну что ты, джигит… Мы с тобою молодые и сильные. Мы два батыра. Мы же победили!
В бессильном отчаянии Оленич понял, что, наверное, не сможет помочь молодому джигиту, потому что сам испытывал невыносимую боль в груди. И вспомнилась ему дорога в мрачном ущелье, и освещенные солнцем камни, и на скале женщина в длинном черном платье с протянутой в руках чашей. Эта балкарская женщина тогда утолила его жажду. Где же она теперь? Хотя бы глоток…
Рядом зашуршали кусты: кто-то пробирался к нему. Вспомнил, что под ногами в песке автомат. Нагибаться было невозможно, трудно, и все же он поднял оружие: он живой и еще может защищаться.
Но перед ним появилась Женя. Она привела с собою раненого старика Хакупова и посадила его возле сына.
— Женя, ты жива? — спросил Оленич. — Почему вернулась?
— Шора Талибович попросил провести его к Алимхану. Старик тяжело ранен в грудь, навылет…
Старый кабардинец сидел рядом с сыном, гладил Алимхану руками голову и уже из последних сил говорил;
— Сыны мои… Свет наш! Вы защитили Ошхамахо.
Алимхан протянул руку к отцу:
— Ты совсем стал белым, мой отец. Борода твоя как пена горного водопада. И голова твоя как вершина Ошхамахо — Горы Счастья… Мое сердце рвется из груди! Силы меня покидают, отец. Мы вместе умираем?
— Ну что ты, — тихо сказала Женя, — ты еще увидишь свою маму…
— Нет, вижу смерть! Отец…
Женя прислонилась к Андрею. Заглядывая ему в лицо, прошептала:
— Мне хорошо, Андрюша. Мы живы. Ты — рядом! Даже умереть около тебя — хорошо…
— Успокойтесь, дети, — с достоинством сказал старик. — Смерть, как и солнце, глазами не увидишь…
* * *
Так закончился для Оленича первый период Великой Отечественной войны. Он выжил, снова воевал, был ранен, долго скитался по госпиталям и опять воевал, пришел, наконец, в те места, где его застала война. В Карпатах и затерялся его след.