Дорога круто повернула вправо, а Баксан, грохоча и пенясь среди камней, ушел влево. Колонна поднималась на лесистое плоскогорье. Золоченые перелески, солнечные поляны, воздух летний, теплый после сумрачного и холодного ущелья.

«Как хорошо здесь! — мысленно воскликнул Андрей. — Если бы не война, если бы путь лежал не на передовую — какая бы здесь была радость!»

— О, мой лейтенант уже улыбается! — послышался веселый голосок Соколовой. — Можно узнать о причине улыбки?

— Так, мальчишество… размечтался о мирной жизни. — Он искоса посмотрел на девушку: не высмеет? И добавил: — Но далековато наши дома.

— Мой-то дом совсем близко: я же из Кисловодска. Жила рядом с хлебозаводом номер один. Поверишь, у нас в квартире всегда пахло свежим хлебом. Даже теперь, когда вспомню о доме, так чувствую теплый хлебный аромат.

— Теперь, Женя, и твой дом далеко: по ту сторону фронта. И в твоем доме фашисты. И твои родители уже простились с тобою навсегда — думают, что ты уже не вернешься домой.

— Из моих там никого нет: мама умерла перед самой войной, а отец воюет. Но все равно страшно, что там фашисты. У нас столько красоты, столько поэзии, столько величия! Если хочешь понять Лермонтова, то должен побывать в Кисловодске: там его мятежный дух!.. И — фашисты? Ужасно!

— Закончится война, из Берлина приеду прямо к тебе. Примешь?

Лицо Жени вспыхнуло, и она отвернулась, словно рассматривала березовую с золотистой листвой рощицу, выстроившуюся на косогоре. Потом посмотрела на него — ее глаза были темными и глубокими, что-то затаившими:

— Еще спрашиваешь! Мы ведь не разбредемся, кто куда? Это же невозможно! Правда?

Оленич засмеялся:

— Ты что же, хочешь, чтобы мы и после победы жили полками, батальонами, ротами?

— Да нет… Я не об этом… Просто странно, что ты будешь где-то… Ну, ладно, возьми вот градусник. Сам-то ты представляешь, где очутишься?

— Женя, Женя! Кто может загадывать сейчас о том далеком времени, когда не знаешь, где будешь через час, через день!

— Ты же мечтал! Разве я не могу помечтать?

— Впрочем, ты права. Посмотришь вокруг, и не верится, что все это наше, родное, а мы про него и не знали! Какая красота! Ранняя осень — чистая, прозрачная! В каком наряде деревья!..

— Да ты поэт!

— Нет, поэт — Кубанов. Он читал тебе свои стихи? Когда мы уходили из полка, Николай прочел мне начало нового стихотворения. Вот послушай:

— Стихи писать бы тебе, а не Кубанову.

— Ты ошибаешься, Женя. Николай — человек талантливый. Не в чем-то одном, а вообще — одаренная натура.

— Но ты — чуток и добр. У тебя была девушка? Тебя легко любить.

— Были девушки, которые нравились, но ни с кем я не дружил по-настоящему. Робел.

— Это ты — робел?

— Парень я стеснительный, хорошо себя чувствую только наедине с природой. После войны возвращусь к своей земле, к родным лесам и лугам. Мне привелось видеть ниву, охваченную пламенем. Я знаю, как трещит в огне колосок с зерном. Этого не передашь словами… Даже поэт не сможет. Это нужно увидеть самому, своими глазами.

— Не волнуйся, не вспоминай. Дай градусник… Ты молодец, Андрей! Почти нормальная температура. Есть хочешь?

Но в это время по колонне передали команду: привал.

И сразу послышался говор людей, началась беготня по лагерю, зазвенели котелки, потянуло дымком и жареной кукурузой. Из-за пригорка показалась кухня, и старшина Тимко, восседавший на ней рядом с поваром, распорядился в первую очередь обслужить пулеметчиков, поскольку они тяжело нагружены. Возле кухни сразу образовалась очередь, но старшина приказал всем разойтись, соблюдать маскировку и подходить отделениями, маскируясь в тени деревьев.

Оленич подозвал Еремеева и попросил помочь слезть с арбы.

— Товарищ лейтенант, полежали б, а? Как только вы сойдете, так арба укатит отсюда.

— Пускай катит… Поблагодари хозяина за экипаж и за тягловую силу.

Но, подумав, подозвал Алимхана и с ним подошел к хозяину арбы.

— Отец, я благодарю вас за помощь. Пусть война минует ваш очаг. Алимхан, переведи.

Горец кнутовищем приподнял длинную шерсть папахи: оказалось, что лицо у него было скуластое, строгое, но сверкающие глаза да скупая улыбка смягчали его черты. Он что-то пробормотал.

— Что он говорит? — спросил Оленич.

— Он сказал, что ты похож на балкарца. И если тебе еще нужны будут волы, позови.

Потом горец торопливо развернул быков, неистово стегая их кнутом, быстро покатил вниз по косогору и через минуту-другую скрылся за поворотом.

Еремеев постлал под березами на мягкой траве подонку, положил скатку и предложил лейтенанту прилечь. Но в этот момент раздалось тревожное:

— Воздух!

И послышался гул самолетов. По характерному звуку с присвистом Оленич узнал двухфюзеляжный разведчик — «раму», как называли солдаты самолет «фокке-вульф». И действительно, она выскользнула из-за горного хребта на большой высоте. Но небо было чистое, бледно-голубое, и самолет, освещенный солнцем, был хорошо виден. «Рама» сделала круг над косогором, на котором расположились подразделения батальона Истомина и пулеметчики Оленича, и ушла в направлении Баксана.

— Ну, теперь жди бомбардировщиков, — проговорил Еремеев.

Послышалась команда:

— Всем — в укрытие!

— Неужели на такую горсточку солдат пошлют бомбардировщики? — спросила Соколова.

— Обязательно, — подтвердил Оленич. — В сорок первом они кидались даже на отдельно идущего человека, обстреливали из пулеметов пастухов и детей… Внимание! — крикнул лейтенант. — Замаскироваться всему личному составу. Станковые пулеметы приготовить для стрельбы по воздушным целям.

Он знал, что для пулеметчиков самая трудная, самая неудобная позиция — стрельба по самолетам. «Максим» не приспособлен для такого ведения боя, но все равно всегда пулеметчики были готовы вести огонь по вражеской авиации. Ждать не пришлось: через несколько минут громыхнул гром в ясном небе — из-за горы вынырнуло три «юнкерса». Они молниеносно пронеслись над верхушками деревьев и сбросили несколько бомб. Самолеты уже скрылись, когда на косогоре начали рваться бомбы. Никто даже выстрелить не успел. Гул покатился по склонам гор, синий дым клочьями поднимался над кустарниками.

— Почему не стреляли пулеметы? — гневно спросил Оленич. — Райков, Гвозденко, Тур, Коляда! Ко мне! — Командиры пулеметных расчетов подбежали к нему, взволнованные и виноватые. — Почему молчали «максимы»? Да нас эти швабы колесами самолетов раздавят! Немедленно привести в полную боевую готовность!

— Есть!

Опять возник, угрожающе нарастая, зловещий рев, как грозовые раскаты. Самолеты летели и строчили из пулеметов. Но теперь дружно застрекотали и «максимы». Стервятники поспешно начали отворачивать. Оленич видел, как стреляли по ним и наши пэтээровцы.

— Вперед! Бегом, вперед! Всем подразделениям немедленно сменить позицию. Рассредоточиться! — командовал Истомин.

Старшина Костров удивительно быстро перевел пулеметные расчеты на более выгодные позиции — в безопасное место, удобное для ведения огня. Не минуло и нескольких минут, как на пустом косогоре лишь расползались синце дымки после взрывов да валялись обрубленные осколками ветки деревьев. Соколова и Еремеев подхватили Оленича под руки и повели в укрытие. Он сопротивлялся, говорил, что ему надо руководить боем пулеметов, Женя соглашалась:

— Да, конечно, лейтенант. Я понимаю. Сейчас мы тебя устроим и командуй себе. Мы же сберегаем твои силы.

— Оставь меня, — говорил он, — я сам дойду… Вот с Еремеевым.

— Быстрее… Меня раненые ждут.

Самолеты налетели вновь, но они сбросили бомбовый груз и обстреляли из крупнокалиберных пулеметов уже пустое место.

А вскоре послышалась команда: строиться в походную колонну, и отряд двинулся дальше, спускаясь с гор в долину. Остаток дня и всю ночь колонна шла ускоренным маршем, часто меняя направления, выбирая путь в ложбинах или в тени деревьев, потом на весь день затаилась в душных, забитых слепнями и комарами кустарниках и лишь в сумерках сдвинулась с места. После полуночи остановились в старом саду.