Оленич и Тоня, сидя во дворе на скамье, тихо переговаривались. Кажется, они напрасно опасались грозы: тяжелые черные тучи, угрожающе прогремев, быстро уходили от моря в сторону степи. Девушка все не начинала свой важный, как она говорила, разговор, и Андрей Петрович не торопил ее. Еще полудетское чистое лицо сейчас казалось озабоченным и чрезмерно серьезным. Что-то коснулось ее сознания и сердца совсем не детское — непривычное и неприемлемое.

Оленич поднялся и, извинившись, прошел в сад. Через минуту принес несколько крупных яблок и, положив их на столик, сказал:

— Ополосни под колонкой.

Она словно ожидала этой просьбы, легко поднялась, взяла со стола яблоки и, склонившись над краном, стала мыть их долго и тщательно под тугой струей воды, все время откидывая с лица падающую прядь волос. Лицо было у нее юное и ясное — напряженность, видно, улеглась, и она почувствовала себя свободнее. Потом сидела рядом и ела сочное яблоко, а Оленич с восхищением смотрел на нее.

— Теперь рассказывай, с чем пришла, — негромко промолвил он.

Тоня отложила яблоко.

— С детства я люблю папу. Это естественно, правда? Я всегда смотрела на него с ожиданием: вот он подойдет и скажет ласковое слово. Когда конфетку даст, когда вытащит из кармана игрушку… Но меня привлекали не конфеты и не игрушки: мне приятно было его внимание. Отец часто приходил хмурый и сердитый, я же хотела, чтобы он мне улыбнулся, приласкал меня. Он ведь тоже искал общения со мной, чтобы рассеять свои заботы. Всегда, сколько себя помню, считала его добрым, и удивлялась, когда люди говорили о нем плохо.

Тоня умолкла и взглянула на Оленича вопросительно и выжидающе, словно хотела узнать, как он ко всему этому относится. Но он слушал ее спокойно и понимающе. Ободренная, она продолжала:

— Вчера он сказал нам с мамой, что обком партии рекомендует его на должность первого секретаря райкома. Честно говоря, мне не хочется, чтобы он был большим начальником.

— Ты боишься?

Смущенная его вопросом, Тоня тихо промолвила:

— Наверное. Ему не нужна будет моя улыбка и мамины заботы. Вокруг него станут толпиться лебезящие люди — совсем ему чужие. Вроде он меня и маму меняет на власть. Извините, Андрей Петрович, что я так говорю… Он сказал как-то: «Если и есть что стоящее в этой жизни, так это власть». Он очень стал самолюбивым.

— Не буду говорить плохо о твоем отце. У него много дельных качеств — он волевой, умелый организатор. Но обретая силу дельца, он теряет в себе хорошего, доброго человека. Для эгоистов же власть — губительна.

— Наверное, и я об этом думала. Как же быть? Нет, нет, я не жалуюсь! Я советуюсь с вами. Вот вы о нем сказали хорошее слово, а он о вас только недоброе говорит.

— Но я, кажется, еще ничего такого не сделал, чтобы вызвать его немилость!

— Ему все, что вы делаете, не нравится. Ему кажется, что вы подрываете его авторитет. То вмешались в ход учебной тревоги по линии военкомата, то решили обелиск погибшим воинам переделать, то взбудоражили инвалидов войны и настроили их против колхоза, то старую Прониху возвели в святую страдалицу…

— Это же во имя справедливости!

— Я понимаю. Люди в селе понимают. А отец — нет. Как же мне, будущей журналистке, сознавать, что мой отец несправедлив? Как быть? Хочу бороться за правду, за справедливость, а отца люблю, зная, что он несправедлив! Помогите мне, Андрей Петрович! Вы — сильный, вы все можете! Иначе я не знаю, что будет со мной! Не знаю, как буду жить!

Такой бури чувств Андрей не мог предположить в этой девушке, на вид сдержанной, волевой, хоть и язвительной. Он даже растерялся и не сразу нашел, что сказать и чем утешить ее. Тяжело поднялся со стула, оперся на костыли и прошелся по дорожке, протянувшейся от порога дома до калитки, затем посмотрел на темное от свинцовых туч небо: вот-вот хлынет дождь.

И он, взволнованный и смущенный этой исповедью, понял, что должен, обязан защитить это юное существо. Он подошел к девочке и взял ее за руку:

— Встань, Тоня. Ты впервые соприкоснулась с суровостью жизни, с беспощадной действительностью. Видишь, как душно сейчас. Кажется, не продохнуть. Но вот загремит гром, пройдет гроза — и сколько будет здесь света и простора, и каким чистым будет воздух. И мы обретем новые силы, и вера поведет нас дальше, вперед, по уготованной нам судьбою дороге. Давай вот так постоим и прислушаемся к тишине в природе: она дает нам великий пример. Сейчас хлынет ливень. Но странно, нет молнии, нет грома… Вот подул ветер с моря. Чувствуешь соленую влагу?

— Наверное, там поднимаются волны… И лодки качаются и рвутся с цепей. Наверное, штормом посрывает чьи-то лодки… Которые не на берегу… Надо, чтобы лодка была на берегу во время шторма, тогда ее не унесет…

— Но лодка для того и существует, чтобы быть в море!

— Папину лодку может сорвать и унести…

— За папину не бойся — он такую власть завтра получит, что никакие штормы не сорвут его лодку: она всегда будет в укрытии.

— Андрей Петрович, — повернулась к нему девочка, и в это время во все небо полыхнула молния, и он увидел ее взрослое, сосредоточенное лицо и требовательный взгляд серых глаз с расширенными темными зрачками, как у ее отца, — вы не ответили на мой вопрос.

Они стояли посреди двора, в предгрозовых сумерках, и для каждого из них этот разговор был очень важным, а потому они не замечали, что усиливается ветер, что начали вспыхивать молнии и в землю вокруг них врезаются крупные капли дождя, как пули, вздымая султанчики пыли.

— Вот ты забеспокоилась о папиной лодке… А твоя лодка… Есть у тебя своя лодка?

Хлынул ливень. Он словно упал с неба сплошной лавиной. Раз за разом с оглушающим треском взрывались молнии, и когда они освещали землю, казалось, что дым сплошной пеленой плывет по ней. Тоня что-то крикнула, но Оленич не расслышал и спрашивал:

— Что? Что ты говоришь? Повтори!

Но она его тоже почти не слышала, но потом наклонилась и крикнула:

— Вы говорите о лодке-судьбе? Где ее взять?

Оленич крикнул:

— Никто этого не знает!

— Капитан, кто-то стоит у ворот…

Оленич увидел крупную мужскую фигуру в темном плаще с капюшоном на голове. Кто это?

— Входи! — крикнул он.

Дождь как град грохотал по плащу и капюшону. Человек подошел вплотную и приоткрыл лицо: это был Эдик.

— Я пришел, капитан.

— Вижу. Пойдемте в дом.

Все вокруг громыхало и вспыхивало, и ливень заливал теплую землю. Сад шумел еще необлетевшей листвой. Стало совсем сумеречно, и лишь на столике мерцали белесые яблоки. Из дома пахнуло теплом. Андрей зажег свет и впустил гостей. На плитку поставил чайник. Войдя вновь в комнату, заметил, как радостно и стеснительно посматривала на парня Тоня и как Эдик старался не подать виду, что девочка ему нравится. Но он и вправду был сейчас серьезнее, чем когда бы то ни было:

— Пришел я, капитан, чтобы окончательно все выяснить и на всем поставить точку. Или, как говорит мой шеф Кубанов, четко расставить все акценты.

Эдуард положил на стол черный конверт с фотографиями.

— Здесь снимки. Если нужны будут негативы — я их спрятал, — объяснил он. — Посмотрите. Но, если можно, уединясь. Не надо, чтобы это видела Тоня. Ты извини, Тоня, — обернулся Эдик к девушке.

— Хорошо. Я пойду в дом. Там ярче свет. — Оленич выглянул в окно. — Хотя гроза, кажется, уже проходит. — Накинув китель, спрятав в карман брюк пакет, пошел, но возле двери остановился и строго посмотрел на Эдика: — Смотри не балуй!

Эдуард с готовностью поднял обе руки, а Тоня, вспыхнув, опустила голову, и густые волосы закрыли ее лицо.

— Извини, дочка, я ведь и за тебя отвечаю.

Там, в доме, включив свет, Андрей разложил снимки на столе и стал рассматривать. Мурашки поползли по спине от кошмарных картин пыток, казней, от застывшего навечно человеческого крика, от унижающего чувства обреченности. Голова закружилась, когда он увидел карточки расстрела Марии Никитичны и Оксаны. Сердце заходилось, и Андрей то и дело отдалялся от стола, делал несколько кругов по комнате, но человеческая трагедия, запечатленная на бумаге, притягивала к себе.

Оглянулся в пустой комнате, словно хотел найти свидетелей всего, что увидел сам, и вдруг на него глянули со стены, с увеличенного портрета, мать и дочь… Свидетели! Здесь они сфотографированы живые и счастливые, не подозревающие о своем будущем. И вот они со стены теперь глядят на свою мученическую смерть!..

Многие годы, находясь на излечении, Андрей боялся больше всего приступа холода и потери сознания, но на этот раз он забыл даже об этом. Если есть на этом свете хоть какая-то, хоть элементарная справедливость, то с ним ничего не должно произойти, потому что ему предстояло самое главное — стать свидетелем возмездия за смерть капитана Истомина, за смерть этих женщин и многих других людей… И начавшийся было озноб незаметно растаял, и когда Андрей вошел в свою квартиру, то уже владел собою, хотя на лице еще были следы от только что пережитого. Ни Тони, ни Эдика не оказалось в комнате. Куда они могли деваться? Неужели убежали в такую грозу?

Озадаченный и все еще с больно стучащим сердцем, сидел Андрей и вновь и вновь перебирал в памяти только что виденные фотографии… Но вот молодые люди вбежали в комнату — мокрые и возбужденные. Тоня, разгоряченная, блуждающим восторженным взором поглядывала на Эдика, а тот пытался отвести глаза от Оленича. Заминка не прошла мимо наблюдательного капитана, и он спросил:

— Что с вами, ребята?

— Порядок, товарищ капитан! — отрапортовала Тоня.

Эдик, зная, что от Оленича такими возгласами не отделаешься, попытался объяснить:

— Мы немножко побегали под грозой. Это же здорово! Я сделал несколько кадров грозы: а вдруг получится хороший видовой снимок?

В окна ударил солнечный свет: гроза прошла, ливень кончился, и тучи уплыли в иные места.

— Что бы ни случилось, помните, ребята: жизнь прекрасна! И стоит бороться, а может быть, и смертельные бреши собой затыкать, лишь бы людям светило солнце и было бы вот так тепло и уютно.

У двери тихонько заскулил Рекс. Его повизгиванье привлекло внимание Оленича:

— Что с тобой, серый?

Но пес вдруг встал на задние лапы, а передние поднял вверх и прислонил их к двери. Он доставал почти до притолоки и казался таким огромным, как уссурийский тигр. И тут Андрей крикнул:

— Это Люда! Люда приехала! Люда, ребята!

Он шагнул к двери и открыл ее. Пес кинулся вперед, за ним Оленич, следом вышли Эдуард и Тоня. Они остановились возле порога хаты, их ослепило яркое, жаркое солнце. Кажется, что светом залито все вокруг — нигде не было видно тени. А во дворе, на чисто вымытой каменной дорожке, стояла Людмила Михайловна, возле ее ног — чемодан и сумка. Она улыбалась, и слезы сверкали от солнечного света. Андрей, отбросив костыли, кинулся к ней:

— Тебя сотворила гроза из тучи, света и дождя!

— Ты такой, каким я хотела видеть тебя.