После грозы ночь была прохладной и кроткой, воскресный день вставал по-летнему полыхающий, душный, но запомнился он не поэтому. Первым пришел к Оленичу Эдик. Он сел во дворе в тени деревьев и почти все время молчал. Оно и понятно: решалась его собственная судьба. Оленич понимал Эдика и не трогал его: пусть думает, пусть осмысливает свою жизнь и то, что случилось с ним.

Появилась Тоня Магарова, поздоровалась, сказала Оленичу, что ребята уже собираются возле сельсовета. Но Андрей видел на ее лице тень глубокой задумчивости, непонятное страдание. Шепнул Люде:

— Девочку что-то мучает. Наверное, не все она высказала вчера. Или сожалеет, что был тот разговор.

Тоня подсела к Эдику, но парень что-то спросил у нее, она ответила неохотно. И вдруг поднялась и подошла к Оленичу:

— Андрей Петрович, не знаю, как вам сказать… И обидно, и стыдно…

— Не узнаю тебя, Тоня! — улыбнулся ей Оленич. — У вас ведь с тобой одно правило — говорить прямо и открыто все, что хочешь сказать. И только правду! Не так ли?

— Нехорошо подслушивать. Ненавижу тех, кто подслушивает, подглядывает, нашептывает. Но я невольно подслушала и узнала нечто ужасное: сегодня должен к вам приехать районный психиатр.

— Опять эта ерунда! — с досадой промолвил Оленич. — Чего ты беспокоишься? У меня все в порядке!

Но Людмила насторожилась:

— Не отмахивайся, Андрюша: Тоня встревожена не напрасно. Хотя бы Гордей заехал сюда! Все было бы проще.

В разговор вмешался Эдуард:

— Андрей Петрович, вы извините меня. Об этом я узнал еще во время грозы. Тоня мне рассказала. Она услышала, что ее отец хочет удостовериться в вашем психическом здоровье. Я понял, в чем тут дело. И Тоня поняла. Они хотят спрятать вас в психушку. Тогда мы пошли на почту, я позвонил Кубанову и поделился нашим беспокойством. Тоня тоже говорила с Николаем Григорьевичем. И он пообещал с профессором немедленно вылететь сюда. Можете меня ругать, но мы иначе не могли поступить.

Оленич скептически усмехнулся:

— Думаю, что напрасно вы, ребята, побеспокоили моих друзей. Ну да ладно, прилетят, хоть повидаемся…

Когда возле двора появился Роман на мотоцикле, Андрей Петрович попросил его доставить записку майору Отарову. Через несколько минут начальник заставы приехал на машине с четырьмя вооруженными бойцами. Но в это же самое время над Булатовкой закружил небольшой самолет с красным крестом на фюзеляже. Он, наверное, искал колхозную посадочную полосу. Теперь собравшиеся во дворе люди выходили на улицу, высматривая гостей. Шутка ли! Столичный журналист и профессор прилетели!

Отаров спросил у Оленича:

— Ну что, пойдем брать незваного гостя?

— Подожди, майор. У меня тут сейчас будет очень важная встреча.

— Может, я выставлю посты на подступах к болотам?

— Не надо, Эдуард сказал, что Крыж до вечера никуда не двинется с того места, где сейчас затаился.

— Но ведь никто не знает, где именно то место! А ночью…

— Тут есть люди, которые знают каждую кочку на болоте и каждый камень на суше. Вот придет его сестра, Евдокия, она проведет тебя с закрытыми глазами по всем болотам.

— Хорошо, — согласился Отаров. — Но и затягивать не рекомендую. Тем более, что у меня работы на заставе много: сегодня прибывает генерал Стожар.

— Сегодня? Это даже очень кстати!

Оленич все время посматривал на улицу: он ожидал увидеть не столько Николая, сколько Женю Соколову… Бывшую Соколову, а теперь чужую и далекую, а может, и незнакомую Дарченко.

Но вот подошла колхозная легковая машина, на которой ездил Магаров. Из нее вышел сперва Добрыня, он отворил заднюю дверцу и помог, взяв за руку, выйти женщине. Издали она показалась маленькой и старенькой, немного неуклюжей, но в хорошем плаще и шляпке и с большой сумкой через плечо. Вот она повернулась лицом к воротам, и Андрей узнал ее. Он узнал ее голубовато-серые глаза, он узнал ее острый подбородочек и ту падающую на лоб прядку волос, что всегда выглядывала из-под кубанки и придавала ее лицу смелость и лихость. Но боже, как она неузнаваемо изменилась! Нет, в душе Андрея не вспыхнул огонь, но что-то теплое, трогающее душу, шевельнулось, и он вспомнил, как она скакала на коне рядом с ним, возвращаясь из госпиталя от командира эскадрона Воронина, вспомнил, как она натрудила ногу во время перехода из Нальчика в Тырныауз и какой она показалась ему тогда легонькой, когда он сажал ее на осла! И вспомнил ее юное, почти детское личико, залитое лунным сиянием той последней ночью перед решающим боем капитана Истомина. И вспомнил самого Истомина, тяжело раненного, лежащего на песке под боярышником, и его отчаянную шутку, обращенную к самому себе: «Ни вздоха, о друг мой Истомин!» Он вспомнил ее последние слова: «Прощай, Андрюша! Мне бы рядом с тобою умереть…»

И он шагнул к ней:

— Здравствуй, Женя!

Она некоторое время не двигалась с места, вглядываясь в него, и, наверное, тоже переполненная воспоминаниями, иначе почему ее глаза вдруг стали влажными?

— Здравствуй, Андрюша!

Они обнялись. Обнимая, Андрей подвел Евгению Павловну к Люде:

— Знакомься, моя жена, Людмила.

Никто не заметил, как вздрогнула Женя. В это мгновение она поняла: сама виновата, что потеряла Андрея, сама отступилась от своей первой любви. И ей не надо никого, кроме себя, ни обвинять, ни прощать. А это, как всегда говорил отец, для военного человека самая прямая дорога к правде и честности: бери вину на себя, бери все на себя и только победу разделяй. И Женя подошла к Люде и протянула руку:

— Здравствуй, счастливая женщина!

Николай Кубанов, приехавший тоже, внимательно наблюдал за всем происходящим. И так получилось, что он не сразу оказался рядом с Андреем, а когда пожал, наконец, руку, не удержался от комплимента по поводу прекрасного вида ж шоколадного загара друга.

Вдруг внимание всех привлек доносившийся откуда-то странный шум и какой-то высокий женский голос — то ли крик отчаянья, то ли зов о помощи. Не успел Оленич выйти за ворота, как увидел толпу людей, а впереди высокую, с воздетыми руками, всю в черном, Пронову. Она шла и кричала:

— Люди! Люди мои дорогие! Поверьте мне, я не знала, что он живой! Не знала, что он палач! Что полил людской кровью землю! Люди, не знала я!..

Следом за ней шли инвалиды, и в том числе Латов, шли колхозники, бежали детишки. Оленич, схватив костыли, которые принесла ему Люда, побежал навстречу Проновой.

— Евдокия Сергеевна! — громко сказал Оленич. — Опомнитесь! Люди знают! Мы все знаем о Крыже и об Иване.

На мгновение она умолкла, глядя на него почти невидящими глазами, но все же поняла, кто перед нею, потом выдохнула, долгий и судорожный стон — может быть, это был стон успокоения, а может, облегчения. Но тут же, испуганно протянув руку с длинными пальцами в направлении околицы села, где за выгоном и лугом начинались острова, проговорила громко и внятно:

— Ты — красный командир. Иди возьми его и задуши, проклятого! Он там прячется. Я видела его! Не-ет, мне не померещилось! Я ходила проведать своего Ивана и увидела… И хоть лицо у него изуродовано, точно собаки его рвали, я узнала, это он! Иди и убей его! И мы все пойдем… Но ты скажи людям, что я не виновата! Тебе поверят. Никому не поверят, а тебе — поверят.

Все, кто был во дворе Чибисов, присоединились к толпе. А впереди двигалась машина с пограничниками…

У последней тропы перед болотами навстречу машине вышел солдат с автоматом. Он подошел к Отарову и доложил что-то, показывая кивком в сторону островов. Майор сошел с машины, повыпрыгивали и солдаты. Через одну-две минуты Отаров сказал, обернувшись к людям:

— Прошу вас остаться здесь. Возможно, предатель вооружен.

Но следом за солдатами все же пошли несколько человек — Оленич, Кубанов, Латов, Пронова, прижавшая к груди костлявые кулаки. Вдруг Оленич обернулся и позвал Евгению Павловну:

— Женя, пойдем: этот предатель — убийца твоего отца.

Но люди все-таки шли — медленно, грозно. Гул движущейся толпы доносился до самых болот. Казалось, идет мощная волна штормящего моря. Крыж услышал шум, потом увидел толпу и пограничников. Он заметался среди кустарника и понял, что выхода нет: с одной стороны болото, с другой — разъяренная людская лавина. На какое-то мгновение он вспомнил всех тех, кого расстрелял, замучил, утопил в болотах. Показалось, что на него наступают убитые молоденькие комсомолки, и женщина с отрезанной грудью, и мужчина с кровоточащей звездой… Все восстали из могил и болот и движутся на него, чтобы растоптать и уничтожить своего палача. Он хотел всмотреться в надвигающихся людей, но ослепленные страхом глаза уже ничего не видели, его мозгом овладел ужас: это был конец, надвигалась сама смерть…

Гул нарастал и приближался, многие становились нетерпеливее: седая Прониха с оханьем взмахивала длинными руками, Борис Латов старался вырваться вперед Отарова и Оленича. Ребята-призывники, чувствуя себя причастными к операции по захвату преступника, слегка побледневшие, старались держаться ближе к молодым бойцам. Даже Кубанов, жизнь которого давно пошла по мирным рельсам, не переставал удивляться тому, что происходит, шептал Жене:

— Какая судьба! Андрей все еще не вернулся с войны!..

Евдокия Сергеевна увидела Крыжа и завопила:

— Вот он! Люди! Хватайте его! Разорвите на части упыря!

Латов кинулся вперед, но Отаров крикнул:

— Стой!

Крыж неожиданно вышел навстречу людской лавине, но остановился, и его обезумевшие глаза точно остекленели. Он поднял руки и испустил вопль ужаса и смертельного страха. Воздетые руки опали, он начал медленно падать на песок на краю обрыва…

Первыми подбежали солдаты. Они перевернули Крыжа: он был бездыханный.

— А, подох, проклятый! — проговорила Прониха, отвернулась и пошла в село.

Отаров дал было команду солдатам погрузить тело в машину, но Латов загородил им путь:

— Не трогать! Нет ему места на земле, — и столкнул ногой мертвеца с обрыва в болото.

Люди смотрели, как пузырилась темная поверхность воды, как выходил зловонный газ…