Эдуард спросил у Оленича:

— Капитан, что мне теперь делать?

И Оленич ответил:

— Жить. Жить лучше, чем жил.

И стоял посреди двора матрос Латов. Он сказал:

— Я тоже хотел спросить об этом у тебя, капитан. Но мне поздно жить…

— Почему? — крикнул Оленич.

Латов ничего не ответил. Он стоял и шатался. Всегда сильный и уверенный, сейчас он был бессилен. Он посмотрел на Оленича словно откуда-то издалека, из страшной дали, может, из давно прошедшего, а может, из невидимого будущего. И было в его облике, в его обмякшей, потерявшей упругость фигуре такое, будто бы он попал не туда, куда шел, и видел перед собой уже пустое и ненужное. Неверной походкой, стараясь держать равновесие, он пошел к столику под абрикосовым деревом, прислонился к стволу плечом и произнес:

— Отец посадил в день ее рождения… И в этом стволе пули, убившие ее. Это дерево уже все истлело внутри, а стоит… Я тоже стоял… будь я проклят! Будь я трижды проклят! Я жил, а палач смеялся надо мной! Он ходил вокруг меня и шептал про себя: «Обкорнал я тебя, Латов! Вогнал в тебя пули из немецкого шмайсера!»

Все, кто был во дворе — Оленич, Эдик, Кубанов и четверо ребят-десятиклассников, — молча слушали. Никто не старался ни утешить, ни успокоить старого матроса.

Латов стоял на коленях, все еще обнимая дерево, но вдруг поднялся и, собрав последние силы, пробормотал:

— Пойду попрощаюсь с нею.

Он пошел в дом Чибисов, где когда-то жила его невеста, его Оксана, и откуда шагнула навстречу смерти. Оленич не успел среагировать, что может случиться. Он считал, что попрощаться перед портретом вполне естественно. Он забыл, что на столе лежат фотографии расстрела и гребень, подаренный Борисом Оксане перед уходом на флот…

Послышался глухой стон мужчины, дверь грохнула, и на пороге появился почти бесчувственный человек. Латов переступил через порог. Он сделал несколько шагов снова к тому месту, где только что стоял на коленях. Но не дошел, взмахнул культями рук и со всего размаха, всей тяжестью огромного тела упал навзничь.

Только кружево пены выступило между губами.

— Люда! Быстрее! Женя! — крикнул Андрей.

Но было видно, что Латов умер. Подоспевшие Людмила и Евгения Павловна уже ничего не могли сделать. Оленич растерянно озирался вокруг. И вдруг воспрянул духом, увидев у ворот карету «Скорой помощи» и спешащего во двор врача в белом халате. Медик шел по дорожке, внимательно всматриваясь в лица мужчин. Остановился возле Кубанова и спросил:

— Где больной? — Достал из кармана халата бумажку и прочел: — Оленич Андрей Петрович.

Андрей подступил к человеку в белом халате:

— Оленич — это я, но только я не болен. Вон человек упал…

Врач окинул Андрея беглым, почти безразличным взглядом:

— Все говорят, что не больны. И в то же время здоровых людей практически нет…

— Это ваше убеждение? — спросила подошедшая Евгения Павловна, внимательно присматриваясь к врачу. — Погодите, погодите, милейший! Да вы хоть помните, кто вам подписывал диплом? Ну же, потревожьте свои извилины! Кто был председателем государственной комиссии?

— При чем тут это? Я приехал за больным и обязан доставить его по назначению.

— Так кто вам подписывал диплом?

Наконец врач сообразил, что вопросы ему задают не праздные, посмотрел на Дарченко и, удивленный, отступил на шаг:

— Не может быть! Вы, Евгения Павловна! Так вы тоже приехали за этим же больным?

— Да, я к нему приехала. А вас кто направил?

— Главный врач.

— Передайте ему, что за такие дела можно лишиться квалификации. Вы меня поняли?

— Да.

Врач пожал плечами и, ничего не сказав, повернулся и уехал. Но сам его приезд на всех присутствующих подействовал удручающе: никому не хотелось разговаривать. Только Николай Кубанов не мог сдержаться и потихоньку выругался:

— Эх, мать твою! — Потом повысил голос: — Да это так нельзя оставлять! Понимаете, друзья! Мы же всегда должны быть вместе, а не жить разобщенно. Думать друг о друге. Я буду теперь всю жизнь думать о тебе, Андрей, о Люде. Буду думать о всех вас!

Андрей пожал ему руку:

— Я всегда знал и верил, что ты меня не забудешь. Часто повторяю стихи, написанные тобой осенью сорок второго. В самый трудный час войны.

— Теперь так не пишут, — с улыбкой промолвил Кубанов.

— Ты прав. Новые люди провозглашают; отречемся от старого мира. Это — от нас, от отцов. Мы для них — в прошлом. Истомин говорил, что человек рождается, чтобы свершить одно самое главное в жизни дело. Мы были рождены для войны. И твои стихи — голос нашего военного времени, нашего поколения. Мы свершили свое предназначение. На новых людей взваливаем будущее.

— Но мы ведь еще не закончили свои дела! — воскликнул Николай.

— Потому, что бой еще продолжается…

У ворот остановилась военная машина. Из нее вышел генерал, а за ним — майор Отаров. Оленич догадался: это приехал генерал Стожар. И пошел ему навстречу.

— Здравия желаю, товарищ генерал. Проходите, будьте гостем.

— Здравствуй, боевой товарищ. Мне майор многое рассказал о тебе. Спасибо за службу, то есть за работу! Но ты офицер, и что бы ты ни делал, ты служишь.

— Так точно, служу.

— Садись в машину, поедем к вдове Ивана Пронова.

— Товарищ генерал, разрешите?

— Да. Что у тебя, капитан?

Оленич подозвал Эдика.

— Этот парень вырос, не зная отца и не зная, кем был отец. А его тетка — вдова Ивана Пронова. Надо сказать ей, что этот парень — мужественный и честный человек. Он защитил честь офицера Пронова.

Стожар молча слушал Оленича, потом подумал и сказал:

— Мудреную ты задачу поставил передо мной. Не каждый день генералам приходится встречаться с такими вариациями. Но вот что, капитан: я верю тебе. Бери хлопца, и поедем вместе к Евдокии Сергеевне. Авось поймет и простит всем нам то, что она пережила по нашей и не по нашей вине.

Подслеповатая Прониха не сразу обратила внимание на Эдика: она всматривалась и вслушивалась в Стожара, вглядывалась в генеральские погоны да лампасы. Она слушала и приговаривала:

— Спасибо вам! Вы расковали мою душеньку, сняли цепи…

— Это мы должны склонить перед вами голову: давно надо бы рассказать вам о подвиге вашего мужа. Да, мы его не один раз забрасывали во вражеский тыл. Гвардии старший лейтенант Иван Пронов за время службы показал себя мужественным и отважным разведчиком. Он погиб от руки изменника. Теперь уже известно, что перебежчик, дезертир Крыж по заданию гитлеровцев проник в партизанский отряд имени Фрунзе и выдал врагам. Весь отряд погиб. На допросах под жестокими пытками у радиста партизанского отряда каратели узнали, что в район Чайковки будет сброшен парашютный десант. Так погибли наши разведчики во главе со старшим лейтенантом Проновым. Ваш брат убил вашего мужа.

— Чуяла сердцем, что злодей Феноген!.. Но чтобы таким зверем быть… Не виновата я, не виновата!

Оленич тихо произнес:

— Да, мы знаем, что вы не виновны. Но так же не виноват и сын Феногена…

— Разве у того лютого зверя был сын? — вскинулась старуха.

— Вот он, Эдуард Придатько… Он ничего не знал о своем отце. А когда ему стало известно, что Крыж — это Шварц, Эдуард пришел и сказал нам… И принес доказательства злодеяний Шварца. И мы с генералом считаем, что он поступил мужественно и честно.

Пронова даже отпрянула от неожиданности, от схожести Эдика с отцом, но опомнилась и пробормотала сочувственно:

— Мы с тобой — без вины виноватые… И ты должен на всю жизнь запомнить, что самое страшное для человека — жить в потемках и душевных муках.

— Понимаю, Евдокия Сергеевна…

Проводив генерала Стожара и майора Огарева, Оленич поспешил домой, чтобы встретить Гордея. Но Гордей уже стоял посреди двора в окружении людей: он прощался.

— Ладно, друзья, — говорил Криницкий, — у меня совсем нет времени: через час самолет уходит. А нам надо еще собрать кое-какие пожитки. Люда, остальное, нужное Ляле, отправишь почтой. Хорошо? Ляля, прощайся и в машину!

Через минуту их уже не было во дворе.

Улетела и Евгения Павловна, прихватив с собой Кубанова. Оленич боялся, что она увезет печаль в своем сердце, но она, прощаясь, взяла его и Люду за руки:

— Я довольна, что побывала у вас. Честно скажу: в первые минуты меня очень взволновали воспоминания, но когда сердце успокоилось, я поняла, что мы изменились и сама судьба все поставила на место.