На этот раз мы простояли на базе недолго. Положение на фронтах было напряженным. Гитлеровский горноегерский корпус, преодолевая рубеж на реке Западная Лица, стремился к Мурманску. Уже через неделю после возвращения из похода нам предстоял следующий, третий, боевой выход в море с той же задачей и в тот же район Петсамо. Немцы в северных районах несли большие потери и в связи с этим через этот порт увеличили морские перевозки боеприпасов, техники и живой силы.

Активность противника вынуждала к активным действиям и нас. Корабли возвращались на базу, принимали запасы и вновь уходили в море.

Наша лодка и экипаж уже были готовы к походу, но в последний момент поступила радиограмма с подводной лодки М-174, которая возвращалась из того района, куда мы должны были идти. Командир лодки Николай Егоров в своем донесении сообщил, что он прорвался в порт Петсамо и атаковал там два транспорта противника, стоящие на рейде. После атаки подводная лодка подверглась преследованию и получила серьезные повреждения.

Получив такое донесение, командование флотом задержало наш выход в море. Мы с любопытством стали ждать Егорова, чтобы подробнее выяснить обстановку в порту Петсамо. Это было 27 сентября.

Подводная лодка М-174 пришла на другой день после обеда. Я хорошо знал Егорова. Это мой школьный товарищ — исключительно собранный, располагающий к себе человек. Когда он сошел с корабля для доклада командующему о результатах похода, он был очень взволнован, возбужден.

То, что рассказал Егоров, заставило меня немного изменить свои тактические планы относительно предстоящего похода.

Вот что произошло.

Узнав от разведки о том, что в Петсамо находятся транспорты, Егоров принял решение проникнуть в гавань и уничтожить их там. Учтя нашу ошибку, он имел на корабле финскую подробную карту и благополучно прошел узкий фиорд.

В гавани на якоре стояли два транспорта, около них находилось несколько противолодочных кораблей. Несмотря на навигационные трудности и на стесненность маневренного пространства, Егорову удалось занять позицию для стрельбы и выпустить торпеды по обоим транспортам. Но в критический момент он столкнулся с непредвиденным обстоятельством: во время залпа выявилась неисправность системы, которая должна была компенсировать излишнюю плавучесть в носовой части корабля, возникающую при выходе торпед из аппарата. Лодка всплыла, показала над водой рубку и была тотчас же обнаружена противником. С берега и с кораблей на нее обрушился ураган артиллерийского и пулеметного огня. Кое-как справившись с плавучестью, лодка скрылась под водой и стала уходить из фиорда. Но преследование ее началось мгновенно. Вскоре от взрыва глубинных бомб она потеряла управление, заклинило гребной вал. Одновременно в отсеках погас свет, кое-где лопнули аккумуляторные баки — лодка стала тонуть. На миг от грохота взрывов «заклинило» и сознание у людей. Только одна мысль сверлила мозг: «Конец!».

Под килем, по карте, глубина втрое превышала предельную. Но случилось чудо. Лодка ударилась о грунт и вдруг с креном остановилась. Зайчик электрического фонаря скользнул по борту и остановился на глубиномере. Глубиномер показал отметку 45 метров. Значит, подводная лодка упала на вершину подводной скалы. Это была спасительная глубина: ожидаемая беда миновала; еще несколько метров в сторону — и такого счастья не случилось бы.

Меж тем противник продолжал оглушительное бомбометание. Чтобы не выдать себя шумом, в лодке остановили все механизмы.

Преследование прекратилось. Люди понемногу пришли в себя, и через четыре часа, устранив неисправности, сняли лодку со скалы и незаметно для противника благополучно вышли из фиорда.

Рассказ Егорова и его выводы заставили задуматься. Он убежденно доказывал, что дальнейшие заходы наших лодок в порт Петсамо становятся нецелесообразными. Впрочем, всем и так было ясно, что риск, которому подвергались подводные лодки, был слишком велик. Стесненная обстановка в фиорде очень затрудняла маневрирование подводного корабля. К тому же противник за последнее время значительно усилил противолодочную оборону в этом районе. Но все же было принято решение не закрывать район для действия наших лодок ввиду большой его важности для противника, а следовательно, и для нас.

Командир соединения капитан 2-го ранга Николай Игнатьевич Виноградов, провожая нас в море, рекомендовал мне, по крайней мере в первую неделю, в Петсамо не заходить. В остальном же он полагался на мое умение разбираться в обстановке и позволял действовать по своему усмотрению. 28 сентября вечером мы снялись со швартовов и вышли в открытое море.

Все, что произошло с нашими товарищами, естественно, оказало на людей какое-то действие. Меня очень волновал вопрос, с каким настроением экипаж выходит в море. Наша лодка стояла у пирса по соседству с лодкой Егорова, и егоровцы, конечно, без утайки рассказывали нашим ребятам о походе во всех подробностях. И очень могло быть, что кое-кто из членов экипажа чувствовал себя сейчас не очень уверенно. Присматриваясь к людям во время перехода, я убедился, что некоторые из них действительно были неспокойны. Но, во всяком случае, никто не высказывал мрачных мыслей насчет наших перспектив. А были и такие, как, например, Смычков. Они предлагали ворваться в гавань противника сразу же по прибытии в район действия. Уж очень хотелось им вернуться на базу с победой. Признаться, я хорошо понимал этих людей и сам готов был пойти на это, но мне по должности полагалось сдерживать свои чувства и не поступать легкомысленно. Командир не имеет права руководствоваться одним желанием. Одного этого слишком недостаточно для успеха. Тем более в такой сложной обстановке, что ожидала нас.

Как и в предыдущем нашем походе к порту Петсамо, мы вышли на позицию и начали поиск противника. Первая неделя, как и в прошлый раз, прошла в бесплодном и напряженном ожидании. Казалось, все притаилось и выжидает. А внешне будто и не было вовсе ни войны, ни немецких кораблей. Однако мы отлично знали, что немцы интенсивно готовятся к осеннему наступлению на Мурманск и в последнее время значительно увеличили через порт Петсамо морские перевозки.

Длительное ожидание и неизвестность очень утомляли и нервировали людей. Я это видел, но сделать ничего не мог.

Но вот в начале второй недели нашего пребывания в море я, изрядно вымокнув на мостике, спускался к себе вниз. Проходя мимо радиорубки, по привычке заглянул туда и увидел, что Лебедев принимает и быстро записывает радиограмму.

— Что там? — спросил я. Лебедев, не отрываясь от наушников, кивнул мне на записанный текст.

В районе острова Вардё в шестнадцать ноль-ноль обнаружен конвой противника, идущий курсом зюйд, прочел я.

Бросившись к штурманскому столу, я взглянул на карту, нашел указанный в радиограмме район и, проведя мысленно от него линию на зюйд, понял, что конвой идет на нас.

Вот оно, начинается! Теперь надо точно определить, когда он придет к нам. Простой расчет показал, что противник подойдет к Петсамо не раньше четырех часов утра. Значит, мы еще успеем закончить зарядку аккумуляторной батареи и часа за два выйти навстречу конвою.

Пока шла зарядка, экипаж готовился к предстоящей атаке. С офицерами мы разработали предварительный план нападения на конвой. В этот план были затем посвящены и остальные члены экипажа.

Зарядку аккумуляторов проводили по форсированному методу и закончили раньше срока. В 24.00 взяли, курс на место предполагаемой встречи с конвоем. Пройдя немного в надводном положении и продолжая двигаться в том же направлении, погрузились на перископную глубину, чтобы иметь возможность прослушивать горизонт и не обнаруживать себя раньше срока.

Через полтора часа подошли к входу в порт Петсамо и стали ждать.

Ночь. Команда отдыхает. Только одна смена сосредоточенно несет вахту. Прижавшись левым плечом к борту в боевой рубке, застыл рулевой. Он прибыл на лодку всего две недели назад.

— Лево руля, пятнадцать градусов, — командует вахтенный офицер в центральном посту, когда подходит время ложиться на обратный курс.

— Есть лево руля, пятнадцать градусов, — быстро повторяет рулевой. Он перекладывает рукоятку контроллера в сторону и докладывает:

— Лодка катится влево.

— Ложиться на курс вест! — слышится команда офицера.

— Есть ложиться на курс вест!

Лодка легла на курс вест.

— Так держать!

— Есть так держать! — в последний раз повторяет рулевой, и снова в лодке тишина, которая прерывается лишь слабым убаюкивающим свистом воды, обтекающей борт, однотонным гудением гирокомпаса да шумом электрических рулевых приводов.

В гидроакустической рубке, нагнувшись, притаясь, внимательно и непрерывно прослушивает горизонт акустик Облицов. Медленно вращая маховик компенсатора, он на слух, затаив дыхание и сощурив глаза, ищет характерные шумы противника.

В подводном положении вахта акустика является самой ответственной. Чтобы в этот час, среди многочисленных звуков, наполняющих море, различить шумы противника, нужны отменный слух и огромное внимание.

Акустик Облицов еще новичок в этом деле и не успел как следует развить слух. Наш лучший акустик старшина Лебедев незадолго перед этим нес над водой трудную радиовахту, и сейчас он должен спать, чтобы хорошо следить за морем уже во время боя. Лебедеву приходится трудно, по сути дела он работает за двоих. И так будет до тех пор, пока Облицов не приобретет необходимый опыт.

Проходит час, другой, третий. Противника нет. Подождали еще некоторое время. Стало ясно, что конвой прошел незамеченным, не смогли его обнаружить.

По всей вероятности, корабли шли с большей скоростью, чем та, которую определил самолет-разведчик, и если это так, то они прошли в порт намного раньше того времени, которое рассчитали мы.

Транспорты находились сейчас в порту. Эта версия казалась убедительной, и коль так случилось, нам оставалось одно: прорваться в порт и атаковать противника там, не дать ему возможности разгрузиться. С этими невеселыми мыслями я лег отдыхать.

В девять часов утра я выслушал доклад штурмана относительно нашего местонахождения и отдал приказ продолжить курс прямо в порт Петсамо.

День был солнечный, но ветреный. Белые барашки, бегущие от берега, маскировали бурун, образующийся от появления перископа на поверхности моря. Это позволило нам всплыть под перископ, не боясь особенно, что нас обнаружат с берега.

По кораблю объявлен ранний завтрак. Разговоров не слышно. Все думают о предстоящем бое, о том, что ждет нас в ближайшие часы и минуты.

— Пришли в точку! — докладывает штурман.

Лодка ложится на курс зюйд и серединой узкого прохода идет в самое логово врага — бухту Лиинахамари.

Пока есть время и чтобы как-то отвлечься, я решил пройти по отсекам, посмотреть, что там делается, поговорить с людьми.

У всех еще свежи в памяти наши приключения во время первого похода в Петсамо. Не исключено, что некоторые без особого энтузиазма сейчас идут туда. Вот с такими-то и очень важно сейчас поговорить. Первым мне попался Николай Матяж.

— Ну что, торпедист, не растеряешься? — спросил я.

— Зачем теряться, товарищ командир, от этого совсем плохо бывает. Теряться нельзя.

Открытый взгляд его немного раскосых черных глаз убедил меня, что говорит он то, что думает в эту минуту.

В другом отсеке ко мне подошел старшина группы Электриков Борис Мартынов.

— Мы в Петсамо идем по приказанию, товарищ командир?

— Нет, а что? — ответил я вопросом на вопрос.

— Да я так просто…

— Боитесь? — В моем вопросе не было упрека.

Я спросил не как командир, а просто, по-товарищески.

Он признался, улыбаясь своей открытой и широком улыбкой:

— Как вам сказать? Немного страшновато.

Что ж, удивляться таким словам не приходилось, ситуация в самом деле была не из веселых.

Чтобы как-то подбодрить Мартынова, я шутливым тоном сказал:

— Мы ведь вместе. Ничего страшного.

— Это верно, товарищ командир. Вместе-то не так страшно, и не это главное. Главное — застать бы кого-нибудь там… Чтобы игра свеч стоила, — Мартынов сказал это уже совсем другим, повеселевшим голосом.

Короткие беседы убедили меня в том, что люди настроены все же довольно решительно, не подведут.

Я поднялся в рубку.

— Через десять минут входим в фиорд, — доложил Щекин.

— Следить за счислением, через полчаса всплывем под перископ, определим наше место, — ответил я ему.

Посты противника не должны были обнаружить нас в середине фиорда, они находились на входных мысах и на внутреннем берегу залива.

Время тянулось мучительно долго. Трудно принять боевое решение, но еще труднее его выполнить. Это я хорошо понял только во время войны. Вот и сейчас казалось, что еще что-то не сделано для того, чтобы до минимума снизить степень риска, и от сознания этого было как-то не по себе. Все механизмы, которые можно было перевести на ручное управление для снижения шума, были переведены. Даже регенерация воздуха была остановлена.

Разговоров не слышно. Люди притаились на своих боевых постах. Лица у всех сосредоточены. Нетрудно было видеть, что каждого занимала только одна мысль: чем все это кончится?

Общая цель и общая опасность сближали людей, они лучше понимали друг друга. И мне казалось, что только сейчас я по-настоящему узнал их. Такими, как сейчас, я никогда раньше их не видел. Война была хорошей проверкой людей. В мирное время я не раз задумывался, но не мог уверенно сказать, годен ли я для войны, смогу ли выдержать испытания, сумею ли подавить в себе присущие всем людям слабости, сумею ли оправдать свое назначение? То, что сейчас ожидало нас, должно было стать очень серьезной пробой моральных и физических сил нашего экипажа…

Штурман то и дело смотрел на часы. И я тоже. Дальнейшее ожидание момента всплытия становилось уже невыносимым. Все стремились чем-то заняться. Нам явно недоставало выдержки. Мне хотелось подняться в рубку и осмотреться в перископ раньше времени. Сдерживало лишь сознание того, что именно здесь, как нигде, нужна выдержка, и я ждал, мучительно борясь с собой. Годами воспитывается это качество у командира-подводника, и не столько годами, сколько опытом. Все действия командира в бою должны быть подчинены здравому смыслу и расчету, но какой ценой это дается!

Между тем подводная лодка, крадучись, медленно углублялась в фиорд. Стрелка корабельных часов равнодушно подходила к назначенному моменту. Наконец наступило время всплыть. Боцман, исполняя команду, быстро раскрутил штурвальные колеса горизонтальных рулей и переложил рули на всплытие. Стрелка глубиномера сдвинулась с места и, набирая ускорение, поползла к цифре шкалы, отмечающей перископную глубину.

Я находился в рубке. Взгляд мой был прикован к контрольным приборам. Стрелка глубиномера остановилась на заданной глубине. Я с силой, больше чем достаточной, нажал электрическую кнопку, и перископ с шумом пошел вверх. Шум был обычный, но в эту минуту он почему-то остро резал ухо.

Мы больше всего опасались, как бы еще какое-нибудь течение не отнесло нас к берегу, как это было в первый раз, поэтому, быстро осмотревшись в перископ, я прежде всего определил наше место и расстояние на глаз относительно берегов и сообщил необходимые данные штурману для прокладки пеленгов на карте.

Справа и слева от нас в двух или трех кабельтовах возвышались обрывистые, двухсотметровой высоты, угрюмые скалистые берега. Ощущение было такое, будто мы находимся в глубоком ущелье. Фиорд среди таких громадных берегов казался еще более узким, чем он был на самом деле. Впереди выступал почти отвесный темный мыс. За этим мысом находилась гавань. На этот раз действительно место подводной лодки почти совпадало с расчетным.

Погрузившись на глубину, теперь более уверенно, но по-прежнему осторожно, мы продолжали свой путь туда, откуда можно было и не вернуться.

Прошло еще полчаса. Сейчас нетерпение вызывалось больше любопытством, чем тревогой. Я думал о том, что мы увидим в гавани, уже мало заботясь о последствиях. Из-за мыса открылась гавань. Теперь нельзя медлить.

— Аппараты — товсь! — скомандовал я, лихорадочно осматривая открывающуюся линию причалов. — Ни одного корабля! Неужели опять неудача? Меня охватывает злость, но надежда еще есть, так как вся гавань еще не открылась. Виден только ее южный берег: пустой причал, немного в стороне от него, на возвышенности, белая гостиница. По рассказам разведчиков, здесь живут немецкие офицеры. И вдруг кровь приливает к голове; у открывшегося вдруг западного причала, тесно прижавшись друг к другу штевнями, стоят два транспорта: один с белой палубной надстройкой — товаро-пассажирский, другой — грузовой. На гафелях красные флаги с черной свастикой в белом круглом поле.

— Транспорты! — крикнул я.

Не отрывая глаз от перископа, приказываю ложиться на новый курс. Лодка делает циркуляцию вправо. Крест нитей в поле видимости перископа медленно наползает на нос переднего транспорта…

— Пли!

Прицельная линия коснулась носа второго транспорта.

— Пли!

Два сильных толчка. Это из аппарата вышли торпеды, и тут же по курсу, как голубые стрелы, следы торпед пересекли поверхность воды.

Дело сделано, теперь — назад. Скорей назад. Нельзя терять ни секунды.

— Право на борт, средний ход. Погружаться на глубину! — летят одна за другой команды.

Точно срабатывают механизмы под энергичными руками исполнителей. Надо как можно скорее уйти на глубину, лечь на обратный курс.

«Скорей, скорей!» — в голове одна мысль. Смычков не отрывает глаз от контрольных приборов. Он чувствует ногами поведение корабля. Время от времени правой рукой делает своеобразные знаки — «команды». Их может понимать только Тюренков, он внимательно следит за каждым движением своего командира, одной рукой ловко управляет реостатами помп, другой безошибочно открывает или закрывает нужный клапан на магистралях. В эти напряженные минуты он напоминает виртуозно играющего пианиста. В сложном лабиринте трюмной водяной системы уверенно и быстро направляет потоки воды по нужным каналам. Растеряйся он и открой тут же рядом расположенный, такой же по виду клапан — и все будет испорчено.

— Лодка погружается! — тяжело дыша от недостатка воздуха, докладывает боцман Хвалов, управляющий рулями глубины.

— Загнали наконец, — облегченно вздохнув, говорит Смычков, чувствуя, как лодка послушно идет на глубину.

В центральном посту снова стало тихо. Но вот до нашего слуха донеслись два глухих взрыва. И почти сразу же словно кто-то охотничьей картечью обсыпал корпус лодки. Это нас настигла взрывная волна.

— Наши торпеды, — услышал я голос мичмана Иванова из первого отсека.

И хотя все понимали отлично, что борьба еще не кончилась и еще неизвестно, как все обернется, но это была победа. В отсеках раздались ликующие голоса, люди были возбуждены.

Лодка легла на обратный курс, я приказал увеличить ход до среднего. Конечно, было бы лучше увеличить его до полного, но на это я не мог решиться: неизвестно, что ждет нас впереди, нужно экономить электроэнергию.

Шло время, а преследования не было. Возбуждение немного спало. Уже слышались разговоры о том, что мы, видимо, отделаемся очень легко, что наш удар был настолько внезапным для противника, что он до сих пор не может прийти в себя и собраться с силами Для контрудара. Матросы шутили по поводу того, что слишком переоценили ожидаемую опасность. Черт-де оказался не таким уж страшным, каким мы сами размалевали его в своем воображении. Те, что раньше держались нарочито бодро, теперь кичились этим, другие, которые не сумели тогда скрыть своей робости, сейчас скромно отмалчивались. Но настроение у всех заметно поднялось. Стало даже шумно, но я умышленно не препятствовал этому. Подымающееся настроение придавало людям новые силы, которые могли понадобиться, кто знает, быть может, в самое ближайшее время.

Лично я не разделял общего веселья. Мне было хорошо известно, что противник в Петсамо достаточно опытный. Ему уже приходилось иметь дело с советскими подводными лодками, и я считал, что молчание это неспроста. В гавани, безусловно, были какие-то средства для преследования нашей лодки, в перископ я не обнаружил их, да и некогда было заниматься их поисками. Но они могут появиться. И где, интересно, мы будем в это время? Вот какие вопросы волновали меня в эти минуты.

Я не высказывал вслух своих сомнений, чтобы не нарушать короткую передышку и не приковывать внимания к опасности. Люди не знали обстановки над водой и все больше верили в счастливый исход дела, а это уже отдых, пусть короткий, но отдых, который сейчас был очень нужен.

Я спустился в центральный пост и подошел к Щекину. Нагнувшись над своим столом, он аккуратно наносил на карту наше местонахождение. Делал это он почти каждые десять минут.

— Где мы сейчас находимся? — спросил я у него.

— Как раз на середине фиорда, — ответил Щекин.

Мы подходили к самой узкой части фиорда. Пройти бы ее, успеть бы!

А в отсеках становилось все оживленнее. Совсем забыли об опасности. Смычков, сидя в центральном посту рядом с боцманом, мечтал:

— Поросенка бы сейчас с гречневой кашей… Как ты думаешь, Леша? — громко смеясь, обратился он к Щекину.

Щекин облокотился на штурманский стол, стоит в невозмутимо спокойной позе и, кажется, не слышит его. И только после паузы говорит:

— На это я тебе потом отвечу…

Мичман Иванов, не теряя времени, уже вовсю орудует на камбузе. Он открыл кастрюли на пробу, и из отсека потянул запах свежих щей. А все изрядно проголодались. Уже начинал ощущаться и недостаток кислорода, однако ощущение голода пока было сильнее. Но это ненадолго. Кислородный голод пересиливал. Дышать становилось все труднее. Отдано приказание избегать лишних движений. Всякая физическая работа, даже небольшая, увеличивает расход кислорода. Запустить кислородную систему мы не решались, чтобы шумом механизмов регенерации воздуха не обнаружить себя.

Любое движение вызывает одышку. Боцман Хвалов, широко расставив ноги, тяжело дыша, с большим трудом раскручивает штурвальные колеса ручного привода горизонтальных рулей. Дело идет медленно. В нормальных условиях при ежедневной проверке механизмов Хвалов крутит те же штурвальные колеса со скоростью не менее ста оборотов в минуту, не чувствуя усталости. Сейчас его свитер промок от пота, влажные волосы слиплись на лбу. Он не может освободить руки, чтобы обтереть лицо, и поминутно, вытянув нижнюю губу, сдувает с кончика носа крупные капли пота.

— Тяжело, Хвалов? — спрашиваю я.

— Немножко устал, — отзывается он. — Ничего, товарищ командир, только бы выйти отсюда скорее…

Эта мысль сейчас занимает не одного Хвалова. Каждый думает о том же, то и дело кто-нибудь украдкой поглядывает на судовые часы.

— Осталось две минуты до подъема перископа, — доложил штурман.

Наконец-то! Сейчас всплывем и осмотримся. Если наверху все спокойно, то, пожалуй, действительно можно будет надеяться на благополучный исход дела.

Разговоры прекратились. Стало совсем тихо. Слышна только мерная вибрация надстройки, обтекаемой встречным потоком воды.

Я поднялся в рубку, готовясь к наблюдению. Уже можно давать команду на всплытие. Но вдруг почувствовал, что лодка потеряла равновесие. Приборы показали дифферент на корму.

— Боцман, вы что спите? Я не давал вам приказания всплывать. Отводите дифферент, черт вас побери!

Лодка вот-вот проскочит перископную глубину и покажется над водой. Стрелка глубиномера продолжала отклоняться влево.

— Что вы делаете?! — закричал я в центральный пост. Но тут до меня донесся голос Смычкова, который торопливо отдавал какие-то приказания.

Что-то случилось…

— Лодка не слушается рулей, — через несколько секунд с тревогой доложил Хвалов.

«Началось». Я еще не знал, что именно случилось, и растерялся. Но это продолжалось одну секунду. Острое сознание ответственности за корабль и людей заставило быстро овладеть собой.

— Полный назад! — скомандовал я, все еще не понимая причины столь странного поведения лодки. Но решение оказалось самым правильным. Отойдя назад, лодка выровнялась и снова стала управляемой. Снова даем ход вперед. Через несколько метров лодка опять упирается во что-то и теряет управление. Теперь все ясно — перед нами противолодочная сеть. Такого оборота мы не ожидали. Это было худшее из того, что могло случиться.

Выравнивая лодку, мы вынуждены были выпустить из цистерны воздух и этим обнаружили себя. Сверху донеслись разрывы артиллерийских снарядов береговых батарей. Сзади послышался шум винтов приближающихся противолодочных кораблей. Шум становился все яснее.

— Что же делать?

Фашистские подводные лодки, попав в подобное положение, обычно всплывали с белым флагом… Неужели нам тоже придется всплывать?! Ну, нет! Мы будем бороться до конца.

Еще несколько попыток прорваться через сеть ничего не дали. Больше того: лодка запуталась горизонтальными рулями в сети. Это еще больше усложнило и без того трудное наше положение. Где-то рядом слышны разрывы глубинных бомб. Некоторые совсем близко. Шум винтов противолодочных кораблей уже прямо над нами. Ждем бомб… Но их нет. Создается впечатление, что немцы не собираются нас бомбить. Видимо, ждут, что, опасаясь повреждения корпуса, мы всплывем сами. Даем самый полный назад, раскачиваем корабль, меняя плавучесть кормы подводной лодки, но вырваться из сети не удается. Застряли в ней, как рыба.

«Недоставало еще, чтобы нас вытащили наверх вместе с сетью», — с горечью подумал я.

Гребной винт работал бесполезно. Чтобы не тонула корма, в кормовую цистерну был дан воздух. Надо было создать воздушную подушку, с помощью которой можно как-то избежать опасного дифферента. Однако таким путем достигнуть полной стабилизации положения подводной лодки не удалось. Корма то тонула, то всплывала, лодка качалась, невозможно было устоять на ногах. Но самым главным было то, что мы не знали, насколько прочно застряли в сети.

Сделали еще одну попытку вырваться.

— Самый полный назад!

В ответ четкий доклад старшины группы электриков Мартынова:

— Есть полный назад!

Я думаю о том, что недопустимо быстро расходуются электроэнергия и сжатый воздух. Что делать потом? Ведь никто не знал, сколько будет продолжаться эта борьба. Ясно было одно: запасы так малы, что при таком интенсивном расходовании их не хватит и на три часа.

Лодка задрожала, от быстрого вращения гребного винта сначала медленно, потом все быстрее и быстрее стал расти дифферент — нос погружался, корма всплывала. Пузырек дифферентометра подошел к границе шкалы. Потом он скрылся за металлической обоймой. Сейчас уже невозможно было точно определить величину дифферента. Все затаили дыхание. Слышно было, как на палубе упало и покатилось что-то тяжелое. Это значило, что наклон уже слишком велик…

Смычков схватил меня за руку и с отчаянием произнес:

— Товарищ командир, нужно остановить ход; разольется электролит, и не миновать пожара.

— Все вижу… все знаю, — сказал я, чувствуя, как выступает пот на лбу.

Нервы как натянутые струны. Тело пронизывает то жар, то холод. Командиры аккумуляторных отсеков Зубков и Облицов, видя, что назревает критический момент, низко склонились над лючками аккумуляторных ям, их голов почти не видно. В руках у них фонарики. Они водят лучами по крышкам аккумуляторов, стараясь как можно точнее определить места выплеска электролита. Все находящиеся поблизости смотрят на них в напряженном ожидании. Я чувствую, что вот-вот не выдержу и прикажу остановить ход. За спиной слышу хрипящее дыхание боцмана. Рядом тоже кто-то тяжело дышит. Во рту ужасная сухость.

Уже никто не думает о том, что делается наверху. Все внимание сосредоточено на опасности внутри лодки. И вдруг через корпус корабля почувствовался легкий рывок. Лодка начала выравниваться. Что это? Пузырек дифферентометра нерешительно побежал к нулевому делению шкалы, стрелка глубиномера вздрогнула, неторопливо пошла влево… Я приказал уменьшить ход до малого.

— Вырвались! — вскрикнули почти одновременно несколько человек в центральном посту.

— Держите глубину 30 метров, — приказал я боцману. Тот уже перекладывал рули.

Здесь пронесло, но над лодкой противник, а впереди стальной забор. Нет, мы еще не вырвались. Снова пытаемся пробиться через сеть. Отходим немного назад, затем вперед: набирается инерция движения — и новый удар в сеть. Но и эта попытка не увенчалась успехом.

Оставался еще один вариант — попытаться поднырнуть под сеть. Отданы соответствующие приказания, лодка пошла на глубину. Снова все внимание на приборах.

Наверху, где-то в глубине фиорда, опять слышатся взрывы. После каждого из них мигают лампочки, осыпается сухая краска с теплоизолирующего пробкового покрытия. Но никто на эти мелочи не обращает внимания. У всех только одна мысль, одно стремление: во что бы то ни стало прорваться сквозь сеть.

Недостаток кислорода в воздухе чувствуется все острее. Стало еще труднее двигаться. Учащенно бьется сердце. Люди в трюмах обливаются потом: они совершенно обессилели. Так дальше нельзя. Но что же делать? Не сдаваться же?

Начинаем штурм сети уже на большей глубине. Боцман первым почувствует малейшие изменения в поведении лодки. Все взоры устремлены на него. Он держит заданную глубину и дифферент. Прошло около десяти минут, лодка снова уперлась в сеть и вышла из управления. Отошли назад. Все вопросительно смотрят на меня.

— Продолжайте погружение, — приказываю я.

Лодка снова пошла на глубину. Глубиномер показал 60 метров, потом 70, 75… От слишком большого забортного давления трещит корпус.

— Малый вперед! — снова командую я. Лодка ударяется о сеть, теряет ход и опять начинает тонуть с дифферентом на нос. По всем отсекам слышен треск корпуса корабля. Ощущение очень неприятное. Палубный железный настил выпучивается. В местах соединения забортной арматуры с корпусом, шипя, пробивается забортная вода. На глубиномере 81 метр. Это уже слишком! Еще секунда, и мы погибли… не от руки противника, а от забортного давления.

— Дать аварийное продувание цистерн! Полный назад.

Команды следуют одна за Другой. Экипаж мгновенно выполняет их. Тюренков открывает клапан продувания на аварийной колонке воздуха высокого давления. Лодка начинает медленно всплывать. За бортом слышатся взрывы, сверху над нами с шумом проходят какие-то корабли. Это они, видимо, и сбросили бомбы. Но сейчас нам не до них. Мысль мучительно работает, ищет выхода из создавшегося положения: сеть непреодолима, энергоресурсы на исходе, кислород тоже. В голове все путается, но я силюсь сосредоточиться. В глотке ужасно першит… Выхода, кажется, нет.

— Мичман Иванов!

— Есть!

— Собрать ручные гранаты и открыть артиллерийский погреб!

Не понимая еще, в чем дело, Иванов юркнул в артиллерийский погреб и с комплектами разобранных гранат быстро проскочил в первый отсек. Через минуту из него показалась его голова.

— Гранаты собраны, товарищ командир. — В руках у парня было по две зеленые ручные гранаты.

— Откройте крышку артиллерийского погреба. — Иванов вернулся к погребу. Пока выполнялось это приказание, я поделился своими намерениями со Смычковым и Щекиным, которые все это время вопросительно смотрели на меня, тоже не понимая, что я собираюсь делать.

— Вот что, товарищи, — обратился я к ним. — Я пока не вижу возможности преодолеть преграду под водой; думаю, что надо подойти к сети, затем всплыть в неполное надводное положение и попытаться проскочить поверх сети. А гранаты и артиллерийский погреб — это на тот случай, если противник откроет артиллерийский огонь, пробьет корпус подводной лодки и попытается захватить нас в плен…

Конечно, кроме этих двух вариантов, мог быть еще один: нас просто-напросто могли расстрелять и потопить, но на это уже не требовалось особого плана действий.

Затем я изложил подробности плана прорыва.

Всплываем у сети. Я с артрасчетом выхожу на мостик, имея при себе две гранаты. Остальные две гранаты передаю Смычкову на случай, если буду убит прежде, чем лодка по моему приказанию погрузится уже по ту сторону сети.

Прежде чем приступить к выполнению плана, я сказал Щекину:

— В случае моей смерти вступайте в командование кораблем. По вашему приказанию: «Взорвать корабль!»— Смычков должен будет бросить их в артиллерийский погреб. Не исключено, что противник окажется на мостике и предложит сдаться в плен. В этом случае тоже взорвать корабль, и без промедления.

— Есть, — ответили одновременно оба.

Я посмотрел на Смычкова. В его взгляде было спокойствие и решительность. Это убедило меня в том, что я сделал правильный выбор. Он сможет при любых условиях выполнить приказ.

Ну, кажется, все. Я обвел глазами всех, кто был в центральном посту. Матросы все слышали, но сделали вид, что заняты своим делом. Только Зубков пристально посмотрел на меня и, встретившись с моим взглядом, опустил глаза.

Признаться, этот взгляд несколько смутил меня. Он как бы спрашивал: нет ли, командир, другого, более надежного и менее рискованного выхода из положения?

«Кажется, нет, — мучительно думал я, — но все же… Может быть, можно найти другое решение? Хоть и немного, но еще есть время на размышление. Люди привыкли исполнять все мои приказания. Они, не колеблясь, исполнят и последний приказ: погибнуть смертью героев, хотя об этом, быть может, никто никогда и не узнает. Просто где-то в официальном документе будет отмечено, что подводная лодка по неизвестным причинам не вернулась. Если, конечно, сам противник не разболтает о подробностях нашего боя. А как смогут узнать наши товарищи, что мы дорогой ценой отдали наши молодые жизни и до последнего вздоха были верны своему долгу? Как узнают наши родные о том, что их сын или брат совершил подвиг, отдал жизнь за Родину? И нужна ли сейчас такая жертва? Быть может, эти люди, готовящиеся сейчас принять героическую смерть, под командованием другого, более опытного командира остались бы живыми!»

И хотя все необходимые приказания уже были отданы, из головы у меня не выходила мысль — все ли продумано, взвешено, учтено, не может ли, быть в такой ситуации другого выхода?

Чтобы выиграть несколько минут, я приказал дать задний ход. Затем опять обратился к морякам:

— Товарищи, решение объявлено, все подготовлено к его осуществлению. Но у нас есть еще кое-какое время, за вами остается право высказать свои предложения. Я готов выслушать каждого, пока позволяет время. Прошу докладывать, но только очень коротко.

Первым отозвался Смычков.

— Лучше достойная смерть, чем позорный плен, — сказал он, — но у нас еще есть воздух и электроэнергия. Мы еще можем держаться, товарищ командир!

— Да, мы продержимся еще час, — согласился я. — А что делать потом, когда полностью иссякнут энерго-ресурсы? Что тогда? — Смычков молчал.

— Комсомольцы готовы выполнить любой приказ, — сказал кто-то за моей спиной.

А у меня в голове все вертелась и вертелась мысль: что же придумать?

— А что если еще раз попытаться пройти над сетью, не всплывая, в подводном положении? — предложил дивизионный штурман старший лейтенант Семенов. — Ведь идя сюда, мы сеть не обнаружили. Правда, мы могли пройти в узкое окно между полотнищами.

— Мы уже пытались сделать это, — ответил я.

— Но тогда была малая вода, а сейчас наступает момент полной. Может быть, это окажется кстати.

Эта мысль мне понравилась. Почему, действительно, еще раз не попытаться? Ведь приливо-отливный уровень здесь колеблется более чем на три метра. «Нужно попробовать», — решил я.

— Какая сейчас вода? — обратился я к Щекину.

Тот быстро перелистал справочник:

— Через две минуты будет полная вода. — Голос у него повеселел. Видимо, он тоже думал о том же: а вдруг это выход!

Не теряя времени, я сказал Смычкову и Хвалову:

— Мы пойдем на глубине пять метров. Над рубкой в запасе будет примерно метр глубины.

— Есть! — живо ответили они.

— Пойдем малым ходом, чтобы не было видно следа на поверхности. Переваливать через сеть будем на инерции движения корабля с остановленным гребным винтом, чтобы не сбить с него лопасти или не намотать на него трос сети.

После некоторых приготовлений приступили к выполнению нового плана.

— Противника не слышно, — сообщил Щекин и вопросительно посмотрел на меня.

Это плохо. Мы должны знать, где находятся сторожевики, чтобы быть как можно дальше от них.

Я быстро прошел во второй отсек к гидроакустику. Лебедев сидел, согнувшись в рубке, и медленно вращал маховик компенсатора. Наконец ему удалось поймать посторонние звуки.

— Катера справа и слева на курсовых… — доложил он. — Они стоят на месте или имеют очень малый ход.

Обстановка не из приятных, но откладывать прорыв нельзя.

Я дал приказание всплывать.

Лодка, в соответствии с разработанным планом, начала медленно всплывать на заданную глубину и так же медленно двигаться вперед.

В центральном посту стало тихо. Слышно было лишь тикание судовых часов, висящих над штурманским столом, и сухое потрескивание в рубке репитера гирокомпаса, у которого стоял на вахте матрос.

— Подходим к сети, — доложил Щекин, глядя на часы. Через несколько секунд лодка вздрогнула и качнулась. Пузырек дифферентометра покатился к носу и остановился на четырех градусах…

Знакомое уже ощущение… Сеть! Теперь она, кажется, под нами!

— Остановить главный электромотор!

Лодка продолжала движение по инерции. Я не сводил глаз с дифферентометра и глубиномера. Еще момент — и все решится… Пузырек дифферентометра вначале пополз назад, затем остановился на нуле. Я не хотел верить своим глазам, остановилось дыхание. Неужели вырвались?! Нет, наверное, еще не все. Вдруг винт все-таки зацепится за трос сети?.. Или еще что-нибудь непредвиденное? Приказываю дать малый ход вперед. Затаив дыхание, жду доклада Мартынова: он следит за нагрузкой.

Через минуту Мартынов докладывает:

— Нагрузка на вал нормальная.

А Зубков веселым голосом сообщает:

— Лаг дает отсчеты.

Значит, гребной винт свободен, и мы имеем ход. Лодка погружается на безопасную глубину.

Теперь, кажется, самое трудное уже позади. И хотя мы еще в фиорде и противник над нами, испытываем ощущение свободы. Кружится голова. Люди поздравляют друг друга, возбужденно жмут руки. Во всех отсеках веселье, радостные улыбки.

Смычков, быстро перейдя от решимости сражаться насмерть к состоянию безудержной веселости, предлагает всплыть и помахать одураченным немцам платочком. Но Щекин так весело не настроен.

— Рано, — буркнул он.

И он был прав. Как ни велика была радость, следовало считаться с тем, что окончательно опасность не миновала. Половину пути надо пройти в узком фиорде малым ходом при максимальной экономии электроэнергии. Еще нужно было ожидать погоню.

Опасения оправдались. Прошло уже более получаса после того, как мы миновали противолодочную сеть. Все считали, что можно уже готовиться одновременно к обеду и ужину… Подводная лодка вышла из фиорда, и перед ней открылся морской простор. Но вдруг у самого борта раздался страшный грохот.

Взрыв! Еще один! И также близко от борта.

Опять была объявлена боевая тревога; люди, не успевшие толком отдышаться, вновь бросились к боевым постам.

Но теперь мы были уже в гораздо лучшем положении. Быстро уйдя на глубину и изменив курс, мы шли самым малым ходом и часа через два сумели оторваться от погони.

Прерванный ужин возобновился. На этот раз нам больше уже никто не помешал.