Наконец-то после стольких волнений и многочасового подводного плена появилась возможность всплыть наверх. Все давно с нетерпением ждали этого момента. Тотчас же по выходе из фиорда включили регенерацию воздуха, пустили компрессор высокого давления, чтобы снять излишек давления в лодке, в отсеки впустили немного кислорода. Но это лишь ненамного облегчило наше положение. Дышать по-прежнему было тяжело.

Еще задолго до всплытия курильщики приготовили себе огромные цигарки и с нетерпением посматривали на меня. Когда до выхода на поверхность осталось минут пять, в люке, ведущем в кают-компанию, где я сидел, показалась голова Тюренкова.

— Товарищ командир, ваша трубка набита «золотым руном», — доложил он.

Вообще Тюренков сегодня удивлял всех. Обычно замкнутый и неразговорчивый, он вместе со своим однокашником Романом Морозовым за обедом неудержимо болтал, потешая всю команду. А сейчас вот с серьезной миной делал дипломатический ход — соблазнял командира всплыть раньше назначенного срока.

Я поблагодарил Тюренкова за любезность, хотя знал, что это была проделка Смычкова, и приказал готовиться к всплытию. Команда была исполнена менее чем через минуту, пожалуй, в рекордный срок.

И вот ограждение мостика подводной лодки показалось над водой. Я стоял в рубке, готовясь открыть люк, и видел, как внизу нетерпеливо ждут этого люди. Лодка еще полностью не всплыла, а я приоткрыл уже крышку люка. Через узкую кольцевую щель наружу со свистом прорвался спертый лодочный воздух. Опасаясь, как бы вместе с ним не выбросило наружу и меня самого, я некоторое время подержал крышку в прикрытом положении и отпустил ее только тогда, когда давление в лодке сравнялось с наружным. Свежий морской воздух одурманил меня. Закружилась голова, в глазах потемнело. Но это было только на миг. Следом за мной подымался сигнальщик Федосов. Он качнулся и поспешно ухватился рукой за поручень.

В этот вечерний час была редкая тишина. Едва заметная зыбь слегка, как будто осторожно, качала лодку, и вода с тихим, ласковым журчанием перекатывалась через палубу. Небо было без единого облачка, с пирамидами ярких звезд. Лунная дорожка, начинаясь от резко очерченного горизонта, пересекала морскую гладь и бежала прямо к нам, разливаясь бледным светом по темно-зеленому сырому корпусу корабля. Стояла одна из тех редких ночей, какие бывают только в Заполярье. Нам, после только что пережитых испытаний, казалось, что никогда мир, в котором мы живем, не был таким прекрасным. Было радостно. Хотелось жить, очень хотелось жить! И каждый, выходя на мостик, не мог удержаться от восклицаний: «Как хорошо!», «Какая погода!», «Какая ночь!».

— Такой вечер даже Захарыч был бы, наверное, не прочь провести в женском обществе, — пошутил Морозов. Это относилось к Тюренкову, который в силу своей исключительной застенчивости избегал девушек. Все засмеялись. Смычкову надо было уходить с мостика, но ему, так же как и всем, не хотелось спускаться вниз. Он решил схитрить и попросил разрешения отстоять верхнюю вахту, дублируя вахтенного офицера. В вежливой форме ему было отказано по той причине, что и в лодке хватало дела.

— Сегодняшний вечер, — сказал Смычков серьезно, — мне напоминает один киевский вечер…

— Вот и надейтесь на такого, с позволения сказать, вахтенного офицера. Он, вместо того чтобы думать о безопасности корабля, размечтается черт знает о чем, — пошутил Щекин. Оба рассмеялись. Смычков постоял немного и нехотя пошел вниз. Тут же наверх торопливо поднялись Мартынов и Иванов. Они тоже отдали должное погоде, закурили и подошли ко мне.

— Товарищ командир, а немецкий берег сейчас видно? — спросил Мартынов.

Я показал ему на длинную, едва заметную, будто прозрачную, темно-сиреневую зубчатую стену скалистого берега, которая вырисовывалась на светлом небосклоне.

— Вот эту ложбину видите? — я показал рукой на приметный с моря вход в Петсамо.

— Видим, — ответили оба.

— Так вот, это и есть тот самый фиорд, в котором мы уже дважды побывали. Сейчас мы от него в восемнадцати милях.

— Мы еще вернемся к этому берегу? — спросил Мартынов.

— Конечно, вернемся, только уже в другой раз.

— Товарищ командир, — сказал мне мичман, — когда мы стали тонуть и получили большой дифферент, я подумал, что нам уже крышка…

— Почему? — спросил я.

— Да в нашем отсеке корпус так трещал и вдавился, что чуть-чуть не лопнул. Я даже глаза закрыл от страха. А Матяж так тот прямо сказал: «Ну, отпахались, мичман!..»

— А потом что было?

— Потом?.. Известно, что. Приготовились заделывать трещину, если образуется.

Я подумал: «Нет, браток, на этой глубине вы бы не справились…»

— Почему же вы не доложили мне о состоянии вашего отсека? — строго спросил я, вспомнив о том, что в тот момент по докладу Иванова в отсеке все было в порядке.

— Да я не хотел, товарищ командир, чтобы в других отсеках услышали об этом, носовой-то отсек был глубже других… На людей это могло плохо подействовать…

У меня защекотало в горле. Дорогие мои ребята! Я-то думал, что один забочусь о настроении экипажа, что я один все знаю и все решаю. А они, выполняя свою трудную работу, еще и морально помогали мне, командиру, заботились о том, чтобы без особой надобности не отвлекать меня от моих дел, думали о других людях и берегли их. Ведь когда Иванов докладывал о положении в отсеке, я даже не уловил в его голосе тревожных нот. Он не хотел меня беспокоить, хотя ему было трудно. Он заботился и об остальных так же, как я заботился о нем и обо всем экипаже. Какие же это хорошие люди!

— Спасибо, мичман, — проговорил я, рассеянно глядя в сторону сливающегося с ночью чужого берега. — Хорошо, что все кончилось благополучно.

— Да, удачно. — Он раскурил погасшую было толстую, свернутую из газеты, цигарку и продолжал:

— А сеть-то я слышал своими ушами, в отсеке тихо было. Мы все время натыкались на нее. Я очень хорошо слышал, как тросы терлись об лодку.

С минуту все молчали.

— Ну, а как вы себя чувствовали? — спросил я Мартынова, который, поеживаясь от прохладного ночного воздуха, стоял у перископной тумбы и смотрел на горизонт.

Я? — он немножко замялся, затем смущенно улыбнулся. Как и все. Через переговорную трубу я слышал, как вы сказали, что, если не удастся прорваться, взорвем корабль… — Улыбка исчезла с его лица.

— Ну, и что же?

В этот момент я подумал, — он сделал короткую паузу, повидать бы сейчас в последний раз своих, а потом, если уж погибать, то так, чтобы враг навсегда нас запомнил.

Подводная лодка легла на новый курс. Иванов и Мартынов ушли. Один за другим спустились вниз и остальные. А я все стоял на мостике, смотрел на ставшее вдруг таким мирным и добрым море и думал. Думал о том, что плохо еще знаю своих ребят, что мне здорово повезло быть в этом экипаже и что есть, конечно, такие орлы и на других наших кораблях…