Мы понемногу учились воевать, во всяком случае уверенности в себе у нас, конечно, стало больше. Но так ли все гладко было в нашем последнем походе?..

На следующий день в центральном посту наш комсорг Лебедев повесил объявление. Личный состав приглашался на комсомольское собрание. Повестка дня: итоги боевого похода и прием в комсомол.

Тут-то, на собрании, мы и высказались откровенно о наших недостатках. Очень ценные замечания сделал Лебедев. В боевой обстановке он успел заметить, что кое-кто еще недостаточно владеет техникой, и сказал, что не худо было бы им еще потренироваться.

Надо использовать для этого стоянку корабля на базе и заняться этим в море.

Эту мысль Лебедева я подтвердил, рассказав такой конкретный случай. Как-то во время стоянки я решил пройти по отсекам и посмотреть, как моряки несут вахту. Конечно, требовать от ребят максимального напряжения сил вне боя не следовало, но основные обязанности они должны были выполнять. Проходя по кораблю, убеждался, что большинство матросов, как и полагается, занято своими делами: осматривают приборы, что-то ремонтируют, проверяют. Но трюмного машиниста Мамкина я застал на вахте с книжкой в руках. Он читал, сидя на клапанной коробке, и не сразу заметил меня.

«Вот это служба!» — подумал я и спросил: Почему вы занимаетесь посторонним делом?

Он немного смутился, но ответил уверенно: У меня на вахте все в порядке, товарищ командир, — и протянул мне контрольные журналы, Я перелистал один из них. Действительно, записи ведутся аккуратно, своевременно отмечаются все показания приборов и замеры. Механизмы, возле которых несет вахту Мамкин, работают как часы. Но этого мало. Военный моряк должен быть всегда начеку.

Я решил устроить проверку.

— Что вы будете делать, если самолеты противника сбросят бомбы и окажется пробитым борт ниже ватерлинии?

Мамкин без запинки, толково объяснил все, что полагается делать в таком случае по инструкции.

— А теперь вам практическая вводная: поврежден третий отсек. Площадь пробоины сто двадцать пять сантиметров. Действуйте!

В руках у Мамкина замелькали деревянные клинья, доски, подпоры. Наконец он пустил в ход матрас, бушлаты, одеяла — все, что находилось поблизости и годилось для заделки пробоины.

— Но вы не справляетесь с пробоиной и в лодку непрерывно поступает вода. Что будете делать?

Мамкин с недоумением осмотрелся по сторонам.

— По-моему, все сделано, товарищ командир, — не очень уверенно проговорил он. — Вода не должна поступать в отсек.

— По-вашему, не должна поступать, а она все же поступает… Подумайте, чего вы не сделали.

Я видел, что Мамкин не сможет найти свою ошибку, протянул руку к маленькому маховому колесу, вмонтированному в крышку рубочного люка, и крепко его закрутил. Только тогда он догадался, в чем дело.

— Правильно, товарищ командир, — виновато сказал он, — атмосферный клапан должен быть закрыт, в противном случае воздушная подушка не сможет остановить подъем воды в отсеке.

Этот и другие случаи, которые обсуждались на собрании, говорили о том, что мы недостаточно отводили времени на тренировки. Люди теперь уже на практике убедились, к чему может привести самый незначительный промах. Поэтому решили часть времени из непродолжительного отдыха между походами использовать на тренировки у боевых постов.

В этот лодка была на отдыхе недолго. Из-за слабой пропускной способности ремонтной базы действовало все меньшее количество лодок. Командованию приходилось выпускать даже те, которые нуждались в ремонте, но еще могли выходить в море. Вот и мы спустя две недели снова вышли в поход. Сейчас наш путь лежал в район норвежского порта Киркенес. Для немцев по стратегическому значению это был второй после Петсамо порт на севере. В подготовке к зимнему наступлению на Мурманск он играл значительную роль.

Конечно, прорыв в Петсамо был более заманчив, но после прошлого нашего налета поход в тот район был бы слишком рискованным, и командование решило пока не посылать туда лодки.

Порт Киркенес — это норвежский горнорудный центр с развитой никелеобрабатывающей промышленностью. Немецкие конвои доставляли туда воинские грузы, необходимые для предстоящего наступления, а на обратном пути вывозили раненых и никель. Расположен он в западной части Варангер-фиорда. В этом районе нам и предстояло действовать. Задача прежняя — уничтожать транспорты и боевые корабли противника.

…Погода испортилась: ветер достигал пяти-шести баллов и с каждым часом усиливался. И опять началось невезение — грелась муфта «Бамаг», соединяющая коленчатый вал двигателя с электромотором. Чтобы охладить ее, приходилось время от времени останавливать двигатель. Устранить эту неисправность в открытом море и тем более у берегов противника не было возможности.

Но враг не появлялся, и это немного облегчало наше положение. Казалось, немцев здесь вообще нет. Не было видно даже рыбацких лодок. В то же время мы знали, что где-то рядом проходят транспорты, и только случайность и плохая погода не позволяют нам их обнаружить.

Мы вновь и вновь пересекали по заранее продуманному маршруту отведенный нам район действия, но пока безрезультатно. Так прошло восемь суток.

Штормило. Я стоял на мостике и с надеждой смотрел в бинокль на черный безжизненный горизонт, когда до меня донесся голос Смычкова:

— Товарищ командир! Лопнула магистраль подачи масла в двигатель!

Пришлось немедленно остановиться. Дул сильный западный ветер, корабль стал дрейфовать. Нужно было немедленно искать выход из этого опасного положения.

Мотористы спешно отсоединили поврежденный участок масляной магистрали. Это была многократно изогнутая фигурная медная труба диаметром в шесть сантиметров, толщиной стенки 10 миллиметров.

— Дело дрянь, — сказал, осмотрев трубу, старшина группы мотористов Сергей Соколов.

Труба была повреждена свищами в нескольких местах, здесь и образовался разрыв. Паять было нечем: на подводных лодках не предусматривалось иметь запасов и снаряжения, необходимых для пайки. В базе на эту операцию ушло бы не более нескольких минут, сейчас же мы оказались почти в безвыходном положении.

К Морозову подошел Тюренков. Друзья повертели трубу в руках, потом переглянулись.

— Попробуем?

Морозов кивнул.

— Давай.

Паяли самым примитивным способом, используя крохи припоя, которые нашли в машинном отделении. Но когда поставили трубу на место и запустили двигатель, оказалось, что все труды пошли насмарку.

Положение становилось катастрофическим. Чтобы не разряжать аккумуляторы, мы вынуждены были дрейфовать. Но из-за сильного ветра дрейф был слишком опасным: до берега противника не более семи миль, и нас могло выбросить на берег, тем более, что в глухую ночь и при плохой видимости мы могли не заметить вовремя, как близко приблизились к берегу.

Чтобы избежать опасности, я приказал погрузиться и взять курс в сторону нашего берега в надежде на то, что нам удастся где-нибудь остановиться и произвести ремонт. Ход кораблю был дан самый малый, только для того, чтобы лодка могла управляться. В это время мотористы разбились на две группы и вели работу в двух направлениях: одни пытались все же паять старую трубу, другие придать необходимую форму отрезку, снятому с отключенной судовой магистрали, без которой мы могли обойтись. Сделать это было очень трудно: ведь трубу гнули в холодном состоянии. Соколов, Морозов и Тюренков наседали на трубу и держали ее до тех пор, пока она не поддавалась изгибу хотя бы на 1–2 градуса. Затем чуть-чуть отдыхали и снова брались за работу.

К рассвету наступило некоторое затишье. Люди, свободные от вахты, отправились отдыхать. Я тоже пошел в свой отсек и прилег на диван. Лодка медленно шла по заданному курсу. До берега по нашим расчетам было еще далеко.

И вдруг по всему кораблю раздался страшный грохот. Через секунду грохот повторился. Вскочив с дивана, я вылетел из отсека. Всех как ветром сорвало с мест. Вахтенный офицер от неожиданности растерялся и не мог ничего объяснить. Я бросился к приборам. Стрелка глубиномера отходила от заданной глубины. От удара лодка пошла на всплытие. Все стало ясно. Мы не учли дрейфа, в результате неправильно рассчитали расстояние и подошли к берегу гораздо раньше, чем предполагали.

Кто знает, чем бы все закончилось, если бы мы шли на поверхности. Когда подводная лодка всплыла, я выскочил на мостик и увидел, как всего в каких-нибудь ста метрах от нас огромные волны с грохотом разбивались о берег.

Немедленно дали задний ход, изменили направление движения и, немного отойдя от берега, погрузились снова. О сне уже никто не думал. Сделали некоторую перестановку: заменили людей, занимающихся ремонтом. На них было жалко смотреть. От пайки воздух в трюме настолько отравлен, что трудно выдержать даже несколько минут. А работа продвигалась медленно.

Я вызвал к себе Щекина и Смычкова. Они явились злые, осунувшиеся. Особенно плохо выглядел Смычков. Он почти все время находился в отсеке, где шла пайка, лицо его в зеленых пятнах, глаза ввалились.

— Что будем делать, товарищи? — спросил я их. — Можно дать радиограмму в базу, попросить и ждать помощи.

— Но сумеем ли мы дождаться ее? Ведь энергоресурсы на исходе, — сказал Щекин.

Посовещавшись, решили вначале точнее подсчитать, на сколько часов хода у нас осталось электроэнергии, а потом уже принимать окончательное решение.

Через полчаса расчеты были закончены. Обстановка стала яснее. Энергоресурсов у нас еще хватало на то, чтобы в надводном положении, малым ходом, с помощью попутного ветра, используя парусность борта, продержаться часов пять. За это время нужно во что бы то ни стало закончить работу. Правда, всплытие сейчас было нежелательно: с одной стороны, наверху сильная качка, с другой — мы подвергали себя значительно большей опасности — возможному нападению немецких самолетов. Но выбора у нас не было.

Пройдя еще немного под водой, лодка всплыла. За ночь направление ветра изменилось, но по силе он оставался прежним. Вода заливала мостик, мешая вести наблюдение за горизонтом. Уже в первые минуты мы — все, кто находился наверху, — промокли и окоченели. Но в еще более худшем положении были люди, которые работали внизу, в дизельном отсеке. От качки и отравленного парами керосина и гарью воздуха у них началась рвота. Вентиляция не справлялась, и всплытие ненамного улучшило положение: свежий воздух почти не доходил до трюма; в котором работали люди. Время от времени кто-нибудь выбирался оттуда, несколько минут приходил в себя и, не говоря ни слова, снова возвращался вниз, в дым и гарь, к непосильной изнурительной работе.

Так прошло полдня. Лодка медленно продвигалась в сторону базы. Гребной электродвигатель работал только для того, чтобы держаться на курсе. Основной силой тяги был ветер. Он гнал лодку по равнодействующей между направлением ветра и заданным курсом корабля. Вообще, ветер в этот раз нам благоприятствовал: кроме того, что помогал двигаться, еще и защищал нас от самолетов противника: в такую погоду они не могли подыматься с аэродромов. Во всяком случае, в воздухе их в этом районе не было. За целый день мы не видели ни одного.

После обеда на палубу вышел Смычков. Он по-прежнему бледный, но настроение, по-видимому, у него уже другое, вновь появилось обычное озорство в глазах.

— Патрубок изготовлен, товарищ командир, — доложил он бодро. — Через пять минут можно будет дать пробный ход.

— Добро. Запускайте двигатель.

Пробный ход! Но электроэнергии осталось не больше чем на 2–3 часа. Если эксперимент окажется неудачным, нам придется все время идти на поверхности, подвергаясь опасности быть обнаруженными с воздуха или с вражеского берега. К этому еще и качка, беспрерывная болтанка, выматывающая все силы.

В машинном отделении собрался почти весь экипаж. Не пришли только те, кто стоял на вахте. Смычков нажал кнопку пускателя. Двигатель захлопал, набирая обороты. Стрелка указателя давления масла поползла вправо. Давление повышалось. Два, три, четыре килограмма на квадратный сантиметр. Труба держала давление.

Все с облегчением вздохнули. Но Смычков еще продолжал озабоченно смотреть то на места соединения масляной магистрали, то на приборы. Наконец он поднялся и устало доложил:

— Авария ликвидирована, товарищ командир!

Дальнейший переход протекал спокойно. Двигатель работал исправно. Самолетов противника не было. И все же настроение экипажа было подавленное. Мы возвращались ни с чем. Героический труд, затраченный на ликвидацию аварии, был как-то не в счет, раз не встретились с противником.

Вскоре на горизонте, в прояснившемся небе показался знакомый берег. Со смешанным чувством досады и радости возвращения на родину вошли мы вечером в гавань. Не хотелось никаких встреч. Как будто мы в чем-то были виноваты.