— А здорово мы их накрыли! Они, наверно, и не поняли, кто их потопил. Даже выстрелить не успели, — сказал Смычков. Он сидел за столом довольный и, как всегда, веселый.

— Внезапность действует ошеломляюще, — невозмутимо процитировал положение из воинского Устава Щекин, помешивая ложкой горячий чай.

Мы уже довольно далеко отошли от места встречи с противником, оставив катера, которые, видимо, так и не обнаружили нас, и сейчас чувствовали себя почти в безопасности. От усталости, кажется, и следа не осталось.

— Будто и не было ничего, — продолжает Смычков. — Пришли, стрельнули и ушли. Придем на базу, и рассказать не о чем будет, — искренне сожалел он.

— А тебе хочется, чтобы нас тряхнули как следует? Давно бомб не слышал? Спина чешется? Я бы лично хотел, чтобы у нас всегда так атаки проходили, — сказал Щекин.

— И я тоже, — вмешался я в разговор. — Вот я недавно читал в газете очерк о том, как маленькая группа наших разведчиков проникла в тыл к фашистам и уничтожила чуть не целый батальон без единого выстрела. Пришли, сделали свое дело и ушли. Будто бы и рассказать нечего, а разве легко им дался такой успех? Каждый разведчик выдержал колоссальное напряжение, прежде чем была решена задача. Да вы и по себе знаете, что иной раз хотелось бы выстрелить — руки так и чешутся, а выстрелить нельзя, еще рано, можно все испортить. Хочется крикнуть, а кричать нельзя, хочется одного, а обстановка требует другого. Разведчики рассчитали свои действия, блестяще решили тактическую задачу и правильно осуществили замысел. Всем этим они и сумели обеспечить полную внезапность своих действий. Ножами ликвидировали зазевавшихся часовых, проникли в землянки и без шума вырезали весь гарнизон.

— Смычков на их месте сначала бы объявил боевую тревогу, бросил рыцарский клич «иду на вы», а уж только потом пошел бы в рукопашный бой. Интересно, что бы он доложил потом, после открытого боя с целым взводом? — подтрунивал Щекин.

— Согласен, согласен, сдаюсь, — поднял руки Смычков.

— А то, что мы так быстро потопили лодку, — продолжал я, — и, кажется, благополучно уходим, так это значит, что нам повезло и, наверное, чему-то уже мы и научились. Помните, как в первом походе: то одно мешало, то другое? А сейчас мы в такой обстановке корабль противника непременно потопили бы.

— Вот именно, — поддержал меня Щекин. — Я сегодня наблюдал за людьми во время атаки — здорово работают. Железный на руле стоял — не шевельнулся. А чуть бы отвернулся — лодка бы от курса отклонилась, и торпеда прошла мимо.

— Ну ладно, ладно, убедили, я же сказал «сдаюсь!»— смеялся Смычков.

В это время в переборочном люке показался Зубков. В руках у него были какие-то листки. Он немного замялся, увидев, что за столом собрались почти все офицеры.

— Ко мне, Зубков? — спросил я, заметив его замешательство.

— Так точно! Только, кажется, не вовремя…

— Ничего, входите!

Зубков быстро пролез в люк, за ним показался Мартынов.

— Ну, что у вас? — спросил я Зубкова. Он некоторое время молчал, видимо, собираясь с духом.

— Товарищ командир, — наконец начал он, — как вы думаете, исправился я или нет?

Я не сразу сообразил, о чем это он. А потом вспомнил. Конечно же, о случае в том походе, когда у него оказалась залитой нижняя головка перископа и мы атаковали конвой ночью, в надводном положении. В том, что перископ тогда залило водой, был виноват Зубков. И вообще, раньше это был не очень серьезный парень. К обязанностям своим в первый год службы относился довольно легкомысленно. Словом, были у него грешки, но за общительный и веселый характер в коллективе любили его и многое прощали. Но до поры до времени. Как раз до того самого случая с перископом.

На комсомольском собрании после того похода ребята очень строго спросили с Зубкова. А когда все это дошло до начальства, встал вопрос о списании его с корабля. Помню, он прибежал ко мне со слезами на глазах:

— Товарищ командир! Все, что угодно, только не списывайте! Я исправлюсь… Я больше никогда не подведу.

И мы тогда ему поверили. С тех пор его словно подменили. Даже одной из побед мы все оказались обязаны Зубкову.

Наша лодка только возвратилась тогда из очередного похода. Мы знали, что впереди у нас почти двухнедельная стоянка. За это время можно было подремонтировать корабль и успеть еще отдохнуть. Но когда я подошел с докладом к командующему флотом, который имел обыкновение лично встречать возвращающиеся с моря лодки, он, выслушав меня, сказал:

— Следующий поход через 24 часа.

— Но у нас повреждения. Не успеем…

— Какие повреждения? — спросил он.

Я доложил.

— Обстановка на сухопутном фронте, — сказал командующий, — вынуждает нас как можно больше выслать подводных лодок в море. Получены сведения о том, что противник в результате активных действий наших войск несет большие потери в людях и технике и пытается восстановить их, усилив морские перевозки из западных портов Норвегии в восточные, преимущественно в Киркенес и Петсамо. Пересмотрите объем ремонта и, что найдете возможным, отложите до следующего раза.

— В таком случае нам нужно исправить только гирокомпас, без него нельзя выйти в море, и принять торпеды. Остальное постараемся устранить своими силами.

Я попросил дать нам в помощь специалистов гидроотдела, поскольку с компасом нам одним не справиться, и еще кое-кого от завода. Командующий флотом сказал, что необходимую помощь мы получим, а личному составу посоветовал предоставить возможность отдохнуть — дать им выспаться хотя бы одну ночь.

Не легко было сделать все необходимое в такой короткий срок. Но приказ есть приказ.

— Принимать торпеды, — в свою очередь приказал я Щекину, — остальным до ужина — судовые работы: осмотреть технику, отремонтировать то, что можно сделать за день, после ужина — баня и спать. В 8 утра быть готовыми к выходу в море.

На следующий день я пришел на корабль до подъема флага. У трапа мне встретился Зубков. По виду его можно было догадаться, что он всю ночь не спал.

— Вы что, Зубков, не спали?

— Да, товарищ командир, работали, только под утро закончили. Но зато гирокомпас введен в строй и работает нормально.

Я спустился вниз.

— Как обстановка, Алексей Семенович? — спросил я Щекина. Он стоял рядом с лейтенантом Усенко, корректирующим карту.

— Все в порядке, намеченный план выполнен полностью. В бане все вымылись, все, кроме Зубкова.

— А он почему же?

— Не успел.

Океан встретил нас штормом. Сильный ветер, начавшийся вчера, сегодня усилился. Шли вдоль волны. Стоя на мостике, мы с рулевым Федосовым вынуждены были крепко держаться за поручни. Каждая из набегавших волн могла легко сбросить нас в море. Корабль с большим креном переваливался с борта на борт.

Верхнюю вахту, как всегда в такой обстановке, приходилось менять через каждый час. Люди, полежав и слегка согревшись, надевали неуспевшую просохнуть одежду и вновь поднимались наверх.

Шторм бушевал весь день. Наступила темная, беспросветная ночь. Гирокомпас на сильной качке работал неустойчиво. Можно было считать, что счисление пути вёдется неточно. Полное отсутствие возможности определиться по звездам мешало уточнить наше местоположение. Впрочем, пока мы знали, что находимся достаточно далеко от берега, ошибка в счислении нас не очень беспокоила.

Так прошло двое суток. Казалось, что шторм и не собирается утихать. Однако кое-какие признаки изменения погоды уже были.

Я сменился с вахты и спустился вниз. Проходя мимо радиорубки, заглянул в приоткрытую дверь: Облицов, сидя у аппарата, принимал радиограмму.

— Нам? — спросил я.

Облицов кивнул головой и продолжал писать на бланке.

Вскоре выяснилось, что в заданный нам район с запада движется конвой противника. Я позвал Щекина к карте, и мы принялись за расчеты..

Через 7–8 часов конвой должен пройти наш район. Скоро будет уже совсем темно. Засветло никак не успеем подойти к месту, с которого будет виден берег. Самое неприятное то, что мы не знаем точно нашего местонахождения. Если подойти к берегу ночью, при плохой видимости, можно запросто выскочить на него. Нам еще этого недоставало!

— Вот когда понадобился бы нам эхолот! — с горечью сказал я. — Хоть отказывайся от удара по противнику, который сам идет в руки.

— Эхолот исправлен, — вдруг сказал Щекин.

Я непонимающе смотрел на него.

— Я не доложил вам… Он нам не был нужен. Мы ведь плаваем на больших глубинах по картам с подробнейшим промером…

— Так ведь это чудесно! — воскликнул я. — Сейчас мы поворачиваем к берегу и полным ходом идем в наш район. За час до входа в него включим эхолот и будем делать промер глубины до тех пор, пока не выйдем на 150-метровую изобату. Уйдем под воду и будем ждать, когда противник сам подойдет к нам. Атака, по всей вероятности, будет ночью, из надводного положения… Не помешала бы только погода.

— Вы уверены, что противник сам выйдет на нас? — спросили меня.

— Непременно! Вы обратили внимание, что конвои противника, как правило, идут вдоль берега на расстоянии 3–5 миль? А это расстояние совпадает с удалением от береговой черты 150-метровой изобаты.

— Блестящий план, — весело сказал Щекин.

Легли на новый курс.

«Ай да Зубков! — думал я. — Если мы сегодня добьемся успеха, то только благодаря ему!»

— Ложись на курс! Каждые пятнадцать минут брать глубину, пока не выйдем на нужную линию, — приказываю я штурману.

Берег теперь не страшен, а мины нас никогда особенно не пугали, привыкли уже. Идем навстречу конвою!

Наступила ночь. Ветер немного стих, но волны все еще с большой силой ударяли в надстройку.

Если к моменту встречи с противником море совсем утихнет, можно будет стрелять торпедами с наибольшей вероятностью поражения.

Подводная лодка полным ходом шла к берегу противника. Густая темнота окружала корабль. Ничего нельзя было разглядеть дальше ста метров. Видна была только морская пена у носа лодки да белые барашки неподалеку от борта.

Шли по волне. На мостике стало спокойнее. Не нужно было заботиться о том, чтобы вместе с набежавшей волной не вылететь за борт, а то ведь стоит вахтенному зазеваться, не успеешь и ахнуть — унесет волна. До войны чуть было не произошел со мной такой случаи. Правда, я тогда не растерялся: сразу лег на открытый люк. Только таким путем и спасся.

Время идет медленно, а движемся мы, кажется, еще медленнее. Волны как будто становятся меньше, но зыбь еще сильно раскачивает корабль. Я радуюсь, что погода разгуливается.

На мостике появляется Щекин.

— Кажется, с погодой разделались, — говорит он, осматривая горизонт. — Попробую взять несколько высот какой-нибудь звезды.

Он еле двигает замерзшими пальцами.

Где же мы находимся? Только успел подумать об этом, как послышался громкий голос штурмана:

— Эхолот показал нужную глубину!

Мы, оказывается, значительно ближе к берегу, чем предполагали. Но увидеть ничего не удается даже в бинокль. Никаких признаков берега, несмотря на то, что эхолот показывает его близость.

— Будем погружаться, всем вниз! — скомандовал я.

Иногда, зная, что подходит время сообщения Советского Информбюро, мы всплывали и, приняв первое трехминутное сообщение, снова уходили под воду.

— Очень хорошая сегодня сводка! — сообщил секретарь партийной организации Курочкин. — Наши войска одновременно в нескольких местах прорвали фронт противника.

Курочкин читает медленно. Его юношеское лицо устало, большие карие глаза воспалены, веки красные. Густые темно-каштановые волосы долго были под сырой шапкой и походят сейчас на ком свалявшейся шерсти.

— Товарищ командир, слышу шум винтов кораблей! — доложил Лебедев.

Я вошел в гидроакустическую рубку и взял наушники. Вначале ничего не уловил, но Лебедев, вращая маховик компенсатора аппарата, навел мой слух на объект. Теперь я различал два шума: высокий, издаваемый винтами быстроходных кораблей охранения, и более низкий, чуть уловимый, знакомый неторопливый гул винтов транспорта.

Это был конвой. Без сомнения.

Я поспешил в центральный пост. «Все в наших руках. Сейчас все зависит от нас!» — с волнением думал я, отдавая приказания торпедистам готовить торпедные аппараты, рулевому — ложиться на курс, а боцману и вахтенному трюмному — всплывать.

Поднимаясь в рубку, я взглянул на судовые часы: до рассвета оставалось еще добрых три часа. Противник появился быстрее, чем ожидали, но мы успели и это главное.

«Мы оказались на курсе противника. Расстояние до него не менее четырех-пяти миль. Очень важно привыкнуть к темноте раньше, чем столкнемся с кораблями», — размышлял я, ожидая, когда придет время для продувания средней цистерны. Казалось, что стрелка глубиномера движется слишком медленно. Но вот она совсем остановилась. Боцман, управляющий горизонтальными рулями, сделал свое. Теперь твой черед, Тюренков. За бортом раздался гидравлический удар. Это продували цистерну. Я поднялся по вертикальному трапу к крышке люка, готовясь открыть ее.

По мере того как корабль освобождался от водяного балласта и приближался к поверхности моря, стала ощущаться качка. Она становилась все сильнее и сильнее. Мы всплывали по волне, и подводная лодка легла на борт.

«Атака будет трудная. Очень серьезная помеха крупная зыбь… Только бы удержать лодку на боевом курсе в момент торпедного залпа, а остальное как-нибудь преодолеем», — думал я, открывая люк.

Еще секунда — и я уже на мостике. Вслед за мной выскочил наверх сигнальщик старшина 2-й статьи Федосов. И тут же ледяной водой окатило нас с головы до ног. Я позавидовал Федосову: он был одет основательно, а я выскочил в одном кителе. Вода просачивалась через ткань кителя, меня пронизывал холод. Это я расплачивался за то, что не надел походной куртки. Но у меня на это не было времени.

«Ничего, скоро все кончится», — старался я ободрить себя. Мгла окружила нас. Это меня очень беспокоило. Было известно, что мы на курсе противника, но какой состав сил его охранения, как далеко находятся корабли, точно мы не знали.

Я нагнулся и крикнул в центральный пост, чтобы оттуда непрерывно сообщали о направлении всех шумов кораблей противника. В эту минуту на мостик накатился огромный водяной вал. Лодку резко накренило. Я едва успел ухватиться за стойку.

«Дьявольская погода, — отплевываясь от горько-соленой воды, подумал с досадой. — Неужели из-за нее сорвется атака? Нет, этого допустить нельзя!»

— Федосов, получите десятисуточную путевку в дом отдыха, если первый обнаружите корабли!

— Есть!

А акустик докладывает и докладывает. По его данным, конвой где-то совсем близко. Направлений на противника дается так много, что их не успеваешь удерживать в памяти. Стараюсь представить себе положение лодки относительно шумов кораблей. Ничего не получается. А пеленги бегут и бегут… Сосредоточиваюсь на транспортах. Они где-то на западе. Увеличиваем ход. Рассвирепевшие волны обрушиваются на едва поднявшуюся над водой рубку, и мы с Федосовым стоим по пояс в воде. Но об этом не думаем. В сознании лишь одна мысль — не упустить противника! Конечно, можно значительно облегчить свое положение: продув часть водяных цистерн главного балласта, больше всплыть. Мостик подводной лодки, поднявшись над водой, не будет подвергаться таким жестоким атакам волн. Но в данной обстановке это очень рискованно: лодку могут заметить или просто протаранить. А в нашем положении мы мало заметны и имеем возможность быстро уйти от тарана на безопасную глубину.

Меня почти непрерывно поливает ледяным душем, тело коченеет, и я с сожалением опять думаю о том, что не оделся. Только бы не затянулась атака. Уже не обращая внимания на шумы сторожевиков и эсминцев, приказал Федосову следить только за левым бортом, а сам все внимание сосредоточил на транспортах. Судя по пеленгам, с транспортами мы сближались довольно быстро. Но чтобы встретиться с ними, нужно было прорвать кольцо охранения. Снизу дали новое положение кораблей. Где-то впереди нас — сторожевики, слева эсминец, между ними — транспорты.

Лодка опять увеличила ход: мы опасались, что шум винтов кораблей охранения может забить низкие тона шума транспортов. Акустики взволнованно доложили, что слева быстро приближается какой-то корабль. А через минуту сигнальщик Федосов дернулся с места и крикнул:

— За кормой вижу корабль! Это эсминец, товарищ командир! Проходит близко от нас!

— Его курсовой? — громко спросил я, впившись взглядом в длинную черную тень транспорта, который в этот миг выползал из мрака.

Слышу голос Федосова:

— Курсовой эсминца сто градусов левого борта, дистанция пять-шесть кабельтовое.

«Кажется, сейчас его пронесет, мы прорвали линию охранения, цель уже близка, — с облегчением подумал я. — Судя по данным гидроакустика, транспорт идет не один. Первый может быть подставным, без груза… А вдруг, пропустив первый, не увидим следующего?»

И тут внезапно из темноты показался второй транспорт, гораздо больше первого. Борт его низко сидел над водой. С полным грузом! Это то, что нам нужно!

— Дайте обстановку слева! — скомандовал я в центральный пост. И Федосову:

— Внимательно смотрите за левым бортом. Будем атаковать этот транспорт.

В тот же момент сильным накатом волны лодку накренило. Я едва удержался на ногах. Волна прокатилась через мостик, накрыв меня с головой.

— Держитесь, Федосов! Дайте голос, Федосов! — тревожно крикнул я.

— Здесь я, — бодро отозвался он. — Слева ничего не видно.

В его тоне я слышал недовольство. Он будто хотел сказать: «Атакуйте, товарищ командир, и положитесь на Федосова: он вовремя предупредит об опасности».

Транспорт врага доживал последние минуты: сейчас залп, а когда будут выпущены торпеды, тогда хоть сам черт пусть пытается сесть нам на шею — все равно уйдем!

— Смотрите хорошенько только за левым бортом, Федосов. Там идет военный корабль. Обнаружите — немедленно и коротко докладывайте лишь его курсовой и дистанцию. Я слежу только за транспортами.

Я занял устойчивое положение, чтобы не потерять визирную линию прицела. Транспорт медленно вползал в прицел. Пальцы рук до того одеревенели, что я их не чувствовал.

Очередная волна сильно ударилась в кожух рубки и перехлестнула через голову. Я не шелохнулся. Только закрыл глаза, спасая их от соленой воды.

Открыл… Увидел полубак. Мостик…

— Пли! — скомандовал как можно громче.

Лодка качнулась от выпущенных на цель торпед. След их ровен как стрела.

А вдруг промах? Легче принять на себя таранный удар, чем это!

Из центрального поста доложили:

— Слева приближается шум винтов сторожевика.

— Товарищ командир, взрыв! — неистово крикнул Федосов.

Из транспорта противника вырвался огненный вихрь, к небу поднялось огромное клубящееся темно-оранжевое облако. Вслед за облаком высоко взметнулся яркий столб огня, осветив море. Множество крупных и мелких обломков крутилось в этом облаке. Разламывающийся пополам большой транспорт был похож на чудовище, ворочающееся при последнем издыхании.

Скоро все снова погрузилось в темноту. Однако мы увидели, что караван состоял из трех транспортов, окруженных миноносцами и сторожевыми кораблями. Мы находились в середине конвоя. Это было опасное соседство для подводной лодки.

— Срочное погружение! — скомандовал я.

Через тридцать секунд лодка находилась уже на безопасной глубине.

На конвойных кораблях была полная растерянность. Там не знали причины взрыва и освещали прожекторами поверхность моря. Эта суматоха и помогла нам остаться незамеченными.

Так был уничтожен еще один транспорт противника.

Уже утром, когда подводная лодка возвращалась на базу, я пригласил к себе Зубкова.

— По вашему приказанию…

— Спасибо, товарищ Зубков, от имени экипажа и лично от меня! На этот раз мы все обязаны вам.

Он стоял счастливый, от волнения у него как-то забавно дергались рыжие, коротко стриженные усики. Он не смог ничего ответить.

— А теперь меня интересует, как это вы, выполняя такую емкую работу с гирокомпасом, успели еще отремонтировать и эхолот? Я дал вам задание ввести в строй гирокомпас, полагая, что работа займет не менее 8—10 часов. До выхода в море времени у вас оставалось только чтобы сходить в баню и выспаться. Эхолот не входил в наш план работ.

— С меня, товарищ командир, достаточно было и того, что случилось с перископом. Был бы определенно срыв атаки, если бы противник обнаружился днем. После того я заверил комсомольскую организацию, что все мое заведование будет всегда в исправности, и решил во что бы то ни стало восстановить эхолот. Но, правда, за счет отдыха, другого времени не было…

— Если бы только за счет отдыха! — вступил в разговор Щекин.

— А еще за счет чего? — спросил я.

— Он отказался от базового ужина и утреннего завтрака, сидел в лодке на сухом пайке, — сказал Щекин.

— Я чай пил, — оправдывался Зубков.

Ну что же, — сказал я, — если нас встретят с поросенком, то первый, лучший и самый большой кусок я отрежу для вас.

— Спасибо, товарищ командир, — улыбнулся Зубков.

По установившейся в соединении традиции первый кусок поросенка на большом праздничном ужине, на котором присутствовал командующий флотом или член Военного Совета, с церемонной торжественностью под аплодисменты вручался самому отличившемуся.

Все это вспомнилось мне сейчас, и я замедлил с ответом. Зубков выжидающе смотрел на меня.

— Исправился ли? — переспросил я его. — А как вы сами думаете?

— Не знаю, товарищ командир, ведь со стороны-то всегда виднее.

Мартынов, стоявший рядом с ним, молчал.

— Я думаю, что не зря представил вас к награде, — сказал я. — А почему вдруг возник этот вопрос?

Зубков смущенно улыбнулся.

— Понимаете, товарищ командир, мы с Мартыновым решили вступить в партию… Вот мы и хотим узнать, как вы к этому относитесь.

— Ну что же… Я думаю, вы оба заслужили это право, и с удовольствием дам вам хорошие характеристики.

Друзья переглянулись.

— Спасибо, товарищ командир, — сказал Мартынов, — мы постараемся не подкачать.

— Я уверен в этом, — сказал я.

Они ушли, а я, не откладывая дело в долгий ящик, взял два листа бумаги и принялся писать матросам рекомендации.