1

Главный инженер Фомичев долго не зажигал настольной лампы. Все бумаги уже были убраны в ящик, и только один листок белел на зеленом сукне стола.

В окно был виден весь как будто притихший завод — массивные корпуса трех металлургических цехов, большой куб обогатительной фабрики с наклонной бетонированной галереей рудоподачи и четкие на фоне вечернего зеленоватого неба, тонкие сплетения открытых рудных эстакад. Дым, выползавший из четырех высоких труб, длинными гривами тянулся вдоль горизонта, сливаясь с полоской дальнего леса. Резкий сернистый запах проникал сквозь открытое окно.

Включив настольную лампу и придвинув листок с цифрами выплавки меди, Фомичев еще раз внимательно вчитался в них. «Плохо, очень плохо, — думал главный инженер, — и ближайшее будущее не сулит скорых перемен. Да, мы выполнили основной план, но с дополнительными обязательствами не справились».

Фомичев был рад возможности побыть наедине: надо привести в ясность все мысли, понять, как это случилось, какие ошибки были допущены.

Лицо Фомичева, едва тронутое несколькими морщинами возле губ и на лбу, было спокойно. Только напряженный блеск серых глаз да чуть сведенные к переносью черные брови выдавали напряженную работу мысли. «Когда это началось?» Не с того ли дня, когда он три месяца тому назад из отражательного цеха перешел в этот кабинет, заняв место главного инженера? «Не с того ли, действительно, дня?» — снова подумал Фомичев. «Возможно, возможно…» Ведь только в этом кабинете он по-настоящему понял, сколько новых качеств должен приобрести человек, пришедший сюда из цеха, чтобы уметь управлять всем большим заводским хозяйством.

Заводский план не был постоянной величиной, он был намечен по восходящей кривой. Они успешно выполняли этот возрастающий план и свои обязательства. Все привыкли, что ежемесячно в Москву посылалась телеграмма: сверх плана выдано столько-то тонн меди. Эта цифра передавалась по радио, ее печатали в газетах.

Но еще два месяца назад Фомичев начал испытывать тревогу за будущее. Тогда он ни о чем не мог ясно сказать, но ему казалось, что он не все делает, что-то упускает. А тут еще и этот последний трудный месяц, когда заболел директор и все заботы о заводе легли на него одного.

Теперь, первый раз в текущем году, они должны сообщить в Москву: обязательство не выполнили.

На дачу к больному директору он так и не поехал.

Но надо позвонить Немчинову, нельзя больше откладывать разговор с директором.

Фомичев подошел к столу, опять сел в кресло, протянул руку к телефону и некоторое время, задумавшись, держал ее на аппарате. Черные брови его были нахмурены, складка раздумья, лежала на широком лбу. Потом он решительно снял трубку и вызвал директора.

— Георгий Георгиевич, должен вам сообщить кое-что неприятное.

— Слушаю.

— Мы выполнили только план. Обязательство провалили.

— Это мне уже известно. А что вы намерены предпринять? — спросил Немчинов.

Фомичев ответил неопределенно:

— Будем покрывать долг в ближайшее время.

— Это все, что вы можете сказать? — в голосе Немчинова зазвучало раздражение. — Покрывать? Штурмовать, что-ли, будем? Не поможет, Владимир Иванович. Так мы с вами совсем провалимся. Да и времена штурмов у нас давно прошли. Нужна точная программа действий. Надо в технологии порядок наводить. Под гору пошли.

— Вы меня не так поняли, Георгий Георгиевич.

— Тогда выражайтесь точнее. Приехать сейчас можете? Или заняты?

— Хотел пройти в ночные смены… Очень уж они плохо стали работать. Да и поздно ехать, — Фомичев посмотрел на часы: было действительно поздно. — Приеду утром.

— Непременно приезжайте. Готовлю приказ по заводу. Посмотрим его вместе.

— Буду, Георгий Георгиевич, непременно. Спокойной ночи.

Положив трубку, испытывая странное состояние человека, у которого сотни неотложных дел и не знающего, какому отдать предпочтение, Фомичев неподвижно сидел, откинувшись в кресле и вытянув ноги.

Какой душный вечер. Фомичев ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

Послышалась далекая музыка. Фомичев удивленно прислушался. Духовой оркестр играл вальс. Ах, суббота, и в парке сегодня танцы.

Фомичев встал, взял шляпу, но, прежде чем выйти, закурил трубку и постоял, раздумывая. Да, он чертовски устал.

«На завод — и домой, спать!» — приказал он себе.

В большом доме заводоуправления было темно. Только на втором этаже, в комнатах центральной химической лаборатории, горел свет. Фомичев замедлил шаги. Кто в такой поздний час да еще в субботний вечер может сидеть в лаборатории? И как они там работают после назначения начальником лаборатории Жильцовой? Собирался, собирался, но так и не вызвал он к себе Жильцову…

Главный инженер открыл дверь и вошел в комнату. Вдоль стен стояли сияющие чистотой вытяжные шкафы. Заведующая центральной химической лабораторией инженер Марина Николаевна Жильцова, низко наклонив голову, так что прядь темных волос касалась стола, что-то быстро писала. Лицо ее было видно в профиль — прямой лоб, нос с небольшой горбинкой; темные, вьющиеся на висках волосы, прихваченные заколкой, открывали маленькое розовое ухо.

Увлеченная работой, она не слышала, как вошел Фомичев.

С Жильцовой Фомичев встречался редко, и всегда ему казалось, что эта красивая женщина с вызывающим недоброжелательством смотрит на него. Несомненно, Марина Николаевна имеет на это основание: три месяца назад, только вступив в должность главного инженера, он отстранил Жильцову от обязанности заводского диспетчера за ночную аварию при выпуске шлака в отражательном цехе. Через несколько дней стали известны подробности ночного происшествия, и Фомичев увидел, что наказание было чрезмерно строгим: ее вина невелика. Однако своего решения главный инженер не отменил. В конце концов, рассудил он, по специальности она химик, а в центральной лаборатории как раз очень нуждались в инженере-химике.

Фомичев уже хотел осторожно выйти из комнаты, но сквозняковый ветерок шевельнул бумаги на столе. Жильцова подняла голову и удивленно усталыми глазами посмотрела на главного инженера.

— Вы ко мне?

— Проходил мимо, увидел свет. Засиделись вы, однако.

— Вы только поэтому и зашли? — недоверчиво спросила Марина Николаевна, придерживая локтем бумаги на столе, вглядываясь в его чуть бледноватое, полнеющее и спокойное лицо. — Да вот, работаю, как видите. Наши потери меди считаю. Готовлю для вас цифры за пятнадцать дней. Предварительные вы уже видели?

— Разумеется.

— Что же вы думаете о них?

— Странный вопрос…

— Нет, не странный, — перебила она его, сердясь на себя, что как-будто растерялась перед главным инженером, — а напрасный… Ну, закройте же дверь! — прикрикнула она, ловя на столе, подхваченные ветром бумаги.

Фомичев закрыл дверь и подошел к столу Марины Николаевны.

— Понимаете ли вы, что у нас произошло? — спросила она. — Мы стали работать хуже, чем три месяца назад. Давали обещания, шумели на весь свет, на соревнование другие заводы вызывали. А теперь еле-еле план выполнили.

— Уж вы-то, работник центральной лаборатории, — все анализы в ваших руках — должны знать все не хуже меня. Как можете вы говорить, что мы стали работать хуже? Ведь руды мы проплавили больше, чем в прошлые месяцы. Мы получаем медь не из воздуха, а из той руды, которую нам дают горняки, — наставительно закончил он.

— А это идея, — насмешливо подхватила Марина Николаевна. — Надо бы получать медь из воздуха… Вы заметили, как у нас растут потери меди в шлаках? Посмотрите хотя бы работу ночных смен. Почему у них особенно большие потери? Вам это известно?

— Это не новость, — сдержанно сказал Фомичев, он уже начинал сердиться.

— Тогда я не понимаю вашего спокойствия. Вас это не трогает? Даже в вашем бывшем отражательном цехе выросли потери. Завод работает хуже, а вы… — она недоуменно развела руками.

— Марина Николаевна, дорогая, — совсем тихо произнес главный инженер, — вы сегодня чем-то очень раздражены.

Глаза ее сузились, легкая морщинка прорезалась над переносьем. Жильцова умела сердиться: уж Фомичев-то знал это! Мгновение она молча и недружелюбно смотрела на него.

— Вы напрасно со мной так разговариваете, — она вспылила и встала.

— Прошу простить меня… — Фомичев боялся, что и его вот-вот прорвет; черные, словно нарисованные углем, широкие брови приподнялись. — Но я не понимаю вас.

— Смотрите вашу работу! — иронически сказала Марина Николаевна. — Вот как выросли потери меди за эти месяцы. И особенно в ночных сменах. — Она протянула главному инженеру мелко исписанные листочки. — Видите? Все это вам, конечно, известно. Так у нас и дальше будет?

Все в главном инженере раздражало Жильцову. Впервые дала она волю своим чувствам. Ведь какой он вошел к ней — непогрешимо-самоуверенный, как будто ничто не омрачает его жизни, тщательно выбритый, в свежей рубашке, выутюженном и хорошо сшитом костюме. Как он самоуверен! Она отвернулась. Чего она так раздражилась? Что это на нее нашло? Какое ей в сущности дело до его внешнего вида, до его настроения?

Фомичев молча перебирал листки.

— Цифры убедительные. — Скулы у Фомичева двинулись. — Одно вы забыли. В этом полугодии выплавка меди увеличилась, и не за счет более богатых руд. Мы теперь больше проплавляем руды. Разве это само пришло. Это сделали люди. А вы этого не хотите замечать. Смотрите на все только с точки зрения центральной лаборатории.

Марина Николаевна ждала других слов. Резко повернувшись, она подошла к вешалке и взяла пальто.

— Мне на завод, — сказала она. — Иду в ночные смены.

— Ночные смены? Мы попутчики. А эти цифры я у вас возьму. — Фомичев сложил листочки и спрятал их в боковой карман. — В понедельник верну.

Они вместе вышли из лаборатории.

По улице Фомичев и Жильцова шли не рядом, а так, как могут итти случайные попутчики, — на расстоянии шага друг от друга, молча. Главный инженер начинал раскаиваться, что затеял совместное ночное посещение цехов.

На большом заводском дворе, в тех местах, где асфальтовые дороги пересекались железнодорожными путями, горели редкие фонари. Светились окна обогатительной фабрики, трепетное пламя вспыхивало временами в конверторном цехе, выхватывая из темноты балки и колонны и бросая далекий красноватый отсвет. Весь остальной двор тонул в темноте. Запах серы здесь был очень сильным.

Марина Николаевна свернула к обогатительной фабрике. Фомичев молча, словно они заранее условились о маршруте, последовал за ней. Перед самой фабрикой, на железнодорожных путях, проход загораживал только что привезенный ворох досок. Он хотел помочь спутнице перебраться через этот завал, но она отдернула руку, не принимая от него даже ничтожной услуги.

«Значит, помнит обиду», — подумал Фомичев.

В полутемном высоком помещении обогатительной фабрики всюду слышалось журчание воды, тяжелые всхлипы, булькание и нестихающий глухой грохот дробилок. Пахло сыростью, едва уловимым ароматом смолы. Из четырех секций одна не работала. Дежурный, попавшийся им у входа, маленький, толстенький инженер Гринев, с блестящими черными волосами, похожий в своем светлосером халате на врача, держа руки в карманах, обстоятельно и спокойно рассказывал, что четвертая секция остановилась часа три тому назад: поломалась шестерня насоса, запасной на фабрике не оказалось. Главный склад закрыт, и он, Гринев, никого из механиков цеха и завода не может найти.

Фомичев молча слушал Гринева. Он с трудом сдержал себя, не оборвал его. Уж очень спокойно вел себя этот чистенький инженер. А он все говорил и говорил, обращаясь то к Фомичеву, то к Марине Николаевне, словно искал и у нее поддержки, приводя мелкие и нудные подробности, как он пытался достать шестерню.

— Ладно, — оборвал его не очень вежливо Фомичев. — Пойдемте к телефону. Простого дела не можете сами решить.

Фомичев позволил диспетчеру завода, потом — начальнику обогатительной фабрики. Его не было дома — уехал на воскресную рыбалку. После долгих звонков удалось разыскать главного механика завода. Фомичев срывающимся голосом приказал ему немедленно явиться, «хоть замки склада взломать, но достать шестерню и пустить секцию».

В маленькой комнате дежурного их было только трое: Фомичев, Жильцова и Гринев. Марина Николаевна сидела за столом, просматривая записи в журнале, делая выписки. Она ни разу не подняла головы, пока Фомичев бушевал у телефона.

Принесли последний анализ медного концентрата. Главный инженер посмотрел цифры: сниженное содержание меди, повышенная влажность.

Взяла листок и Марина Николаевна. Губы ее чуть дрогнули, она хотела что-то сказать, но, взглянув на лицо Фомичева с гневно сжатыми губами и остро блестящими глазами, раздумала. «Не надо вмешиваться, все нужное скажет он сам», — подумала она.

— В чем дело? — резко спросил Фомичев Гринева, взмахивая листком.

Гринев продолжал держаться так, как будто не мог понять, отчего так волнуется главный инженер. «Ну, прямо врач! — неприязненно подумал Фомичев. — И опять ручки в карманах».

— Видите ли, Владимир Иванович, — рассудительно произнес Гринев, словно только теперь поняв, почему волнуется главный инженер, и снисходительно решив его успокоить, — металлурги нам покоя не дают. Требуют: давай любой концентрат, дашь бы плавить можно. Тут уж не до качества. Вы сами понимаете.

— Чорт знает что! — крикнул Фомичев и осекся, вспомнив о Марине Николаевне; ему стало неприятно за сорвавшееся грубое слово. — Завтра разберусь, кто виноват, — проворчал он, — а сейчас прекратите это безобразие. Вы медь в отвалы гоните, а металлургов заставляете воду выпаривать.

— Хорошо. Но завтра они зашумят.

— Я должен повторить приказ?

Теперь Гринев совсем вынул руки из карманов и скучающе осмотрел их.

Только на улице Марина Николаевна опять заговорила:

— Ночью на фабрике процесс часто нарушается.

— А разве днем этого не бывает?

— Однако ночью не только на обогатительной фабрике, но и во всех цехах потери растут. Это не случайно.

Он промолчал.

На колошниковой площадке ватержакетного цеха Жильцова и Фомичев пробыли час.

Тоненько позванивали электровозы, железобетонная площадка содрогалась, когда по ней проходили тяжелые, груженные рудой, коксом и флюсами составы вагонеток. Рабочие надевали респираторы и подходили к печам. Очередная порция материалов засыпалась в печь; из нее вырывались клубы сернистого газа. Марина Николаевна, не отнимавшая носового платка от лица, старалась держаться подальше от печей, но это мало помогало: слезы туманили ей глаза, она с трудом удерживалась от кашля.

Старший сменный мастер Иван Анисимович Кубарев стоял возле главного инженера, вытирая платком мокрый, в крупных морщинах лоб. Лицо у него было угрюмое, говорил он низким голосом, часто прокашливаясь:

— Замучились, Владимир Иванович! Беда ночью. Что я могу поделать? Печи остановить? Днем работали шесть электровозов, а у меня четыре. Так почти каждую ночь. Не соблюдаем шихтовку, Владимир Иванович. Вот отчего растут наши потери меди. Транспортниками надо заняться. До каких пор так работать будут? Перед людьми стыдно. Обязательство выполнять перестали.

Фомичев смотрел на усталое, угрюмое лицо мастера и думал: больно, тяжело Кубареву. Ведь он хороший мастер, старый рабочий, парторг цеха, а вот ничем сейчас он не выделяется в соревновании среди других.

— Надо, Владимир Иванович, транспортников наших подтянуть, — продолжал Кубарев. — Заставьте их точно графики соблюдать. Немчинов-то скоро выйдет?

— На той неделе.

— Тоже ему не радость: завод пошатнулся. Понимаю, — сочувственно добавил он, — вам одному за всем не углядеть…

Он жалел Фомичева.

— Как у меня от газа голова разболелись! — пожаловалась вдруг Марина Николаевна искоса посмотрев на Фомичева; может быть, она заметила, что старый мастер жалеет главного инженера?

— Я иду дальше! — с вызовом сказал Фомичев Марине Николаевне. — Хотите составить мне компанию? Или вы домой?

Они побывали в остальных металлургических цехах — конверторном, отражательном. С полчаса Фомичев посидел в диспетчерской, выслушал подробный доклад дежурного о ходе работы, о прибытии составов с рудой.

Из заводских ворот Фомичев и Жильцова вышли, когда небо на востоке уже посветлело и звезды там одна за другой угасали.

— Как все запущено! — вырвалось у Марины Николаевны, — ее расстроило это ночное посещение завода. — Я даже не представляла, что у нас так плохо в ночных сменах. Как же нам обязательства выполнять? Едва с планом справились!

Она говорила сочувственно.

Фомичев остановился раскурить трубку и посмотрел на Марину Николаевну. Она стояла перед ним, зябко держа руки в карманах пальто, о чем-то задумавшись. Лицо ее в неверном, растекающемся свете наступающего утра казалось бледным, утомленным.

— Послушайте теперь меня, — как можно мягче сказал Фомичев. — Мы стали хуже работать? Я это знаю. Но сейчас надо думать, как все поправить. Думать всем. Вы же забросали меня упреками — тут плохо, тут развалено, тут запущено. Но не сказали, каково же участие лаборатории в заводских делах? Или вы только накапливаете материал о скверной работе?

— Вы даже сегодня не очень поверили моим цифрам, — упрекнула Жильцова. — Главный инженер должен больше интересоваться работой лаборатории. Мы ведь занимаемся только контрольными анализами. И вас это устраивало. За три месяца главный инженер не нашел времени заглянуть в лабораторию.

— Принимаю упрек.

«Устала она, бедная! — подумал Фомичев. — И продрогла…»

— Где вы живете? Кажется рядом с Немчиновыми?

— Вы хотите меня проводить? — удивилась Марина Николаевна.

Они тихо двинулись по улице, засаженной тополями и низенькими кустиками акаций, мимо двухэтажных деревянных домов с балкончиками. В окнах уютно белели занавески. Небо все голубело и голубело. Прямо на гребне горы выступали четкие силуэты сосен. Внизу проступали бордовые гранитные складки, словно струи остывшего шлака.

Сначала они шли в ногу, но у Фомичева шаг был более широкий, и он все время сбивался. Тогда он осторожно взял под локоть Марину Николаевну. Она как будто и не заметила этого, продолжая держать обе руки в карманах.

Возле четырехэтажной школы-десятилетки Фомичев и Жильцова свернули на улицу новых каменных домов. Балкончики, как ласточкины гнезда, лепились на зданиях. Молодые тополи выбросили пахучие листочки. Под ногами похрустывал гравий. Два крайних дома, выложенных до четвертого этажа, еще стояли в лесах.

Справа виднелся Дворец культуры — высокие колонны, полукруглый подъезд, и на фронтоне выразительная скульптурная композиция: рабочий, колхозник и воин. На круглых матовых фонарях, у подъезда горел отсвет утренней зари.

«Растет наш поселок, хорошеет», — подумал Фомичев, словно все это он увидел впервые.

На душе у него посветлело. Обычные заботы на время оставили его. Да, в таком поселке можно жить, чорт возьми! А он ничего кругом не видит! Все последние три месяца с утра и до глубокой ночи просиживает на заводе, нигде не бывает, ни во Дворце культуры, ни в парке. Когда в последний раз он был в кино, на концерте? Нескладно как-то получается: другие хоть охотой занимаются, а он даже в воскресенье, как привязанный, на заводе. Собирался вчера поехать на дачу к Немчинову, поговорить о делах, отдохнуть, — и в последнюю минуту отказался. Раньше, работая в цехе, он вечерами обязательно ходил гулять, поднимался на гору до каменных Трех Братьев и не спеша возвращался назад. А теперь и этого не делает. Скучают без него каменные Братья, и горят над ними звезды, на которые он так любил смотреть, стоя на горе.

Мысли его опять вернулись к заводу.

— Да, мы в трудном положении, — медленно произнес он, словно беседуя с собой. — Обязательство провалили. Ох, как я все запустил за этот месяц! — Вырвалось у него.

Как будто близкому человеку хотел поведать он, как трудно ему сейчас. Марина Николаевна удивленно посмотрела на него. Сейчас это был совсем другой человек, не тот, всегда казавшийся ей необыкновенно самоуверенным и высокомерным. Вот он стоит, распахнув пальто, высокий, с черными бровями, тридцатипятилетний мужчина, задумавшись, опять раскуривает трубку. Видно, что ему очень тяжело сегодня.

— Марина Николаевна, если я вас попрошу… Напишите свои предложения о сокращении потерь. Вы ведь хорошо знаете недостатки в цехах.

— Вы можете приказать, — сказала она сухо, словно все еще не верила в того, другого Фомичева, какого разглядела сейчас.

— Считайте это не столько приказом, сколько просьбой.

— Я это сделаю, — быстро произнесла она, устыдившись своего вызывающего тона. — Я даже думала… Может быть, нашей лаборатории установить особый контроль за ватержакетным цехом? Ведь там большие потери меди.

— Вот-вот… Подумайте обо всем, что может сделать лаборатория.

Они подошли к двухэтажному дому, где жила Марина Николаевна, и остановились у высокого крыльца. Дом этот стоял в переулке последним, за ним начинался пологий подъем в гору, где среди зелени кустов и травы проступала каменистая почва и серыми холмиками вставали валуны. Тропинка, виляя, бежала к подъему. Вот бы подняться по ней к вершине горы!..

Жильцова протянула руку. Фомичев взял ее, и она показалась ему удивительно нежной и теплой: должно быть, успела отогреться в кармане.

— К понедельнику-вторнику успеете сделать?

Она посмотрела ему в лицо:

— Постараюсь.

— А чем вы сегодня заняты? — опросил Фомичев.

Марина Николаевна улыбнулась.

— О нет, сегодня я на завод не пойду.

— Что вы! — искренно удивился Фомичев. — Я и не думал. Просто… я хотел сказать… Я поеду на дачу к вашим соседям Немчиновым. Хотите поехать вместе?

Она помолчала, словно не могла решиться.

— Заезжайте.

 

2

Мысль о совместной поездке на дачу к Немчинову пришла Фомичеву в ту минуту, когда, прощаясь с Мариной Николаевной, он смотрел на ее усталое лицо, вспоминая о ней все, что ему известно. По отзывам многих Марина Николаевна хороший работник. В сорок первом году эвакуировалась на этот завод из Ростова-на-Дону; отец — профессор ботаники — несколькими месяцами раньше выехал с матерью и ребенком Марины Николаевны в Алма-Ата. Муж Марины Николаевны погиб под Харьковом в сорок втором году. Однажды Марина Николаевна выезжала в Алма-Ата за дочерью, но через некоторое время опять отвезла ребенка к родителям. Это немногое Фомичев знал со слов начальника конверторного цеха инженера Гребнева — брата погибшего мужа Марины Николаевны.

Как нехорошо тогда вышло с перемещением Марины Николаевны. Знали друг друга около полутора лет, здоровались, обменивались двумя-тремя шутливыми фразами при встречах, по телефону в часы ее дежурства в диспетчерской. Она всегда доброжелательно смотрела на него. О ней он думал больше, чем о других женщинах, которых знал: всегда оживленная, веселая. Война нанесла ей раны, но вот сумела она устоять перед всеми испытаниями, не сломилась.

Ему вдруг захотелось сделать попытку примириться с ней, восстановить прежние добрые отношения. Фомичева обрадовало, что она не отказалась от поездки.

Утром Фомичев долго просматривал таблицы, которые накануне забрал у Марины Николаевны. Потом пошел по цехам. Немчинову он сообщил по телефону, что задержится на заводе и сможет приехать только во второй половине дня. Потом позвонил Марине Николаевне и сказал, что обстоятельства вынуждают его нарушить данное слово. Он должен побывать в цехах и затрудняется назвать точный час, когда освободится.

— Ну, и все-таки мне вас ждать? — спросила она.

— О, разумеется! Только я не знаю, когда заеду.

— Я весь день дома.

Часа в три Фомичев подъехал на машине к знакомому дому.

Марина Николаевна тотчас вышла в легком светлом пальто, оживленная, радостная.

Дорога широкой петлей охватывала нестерпимо сверкавшее озеро. Сильно парило. Заводский народ проводил воскресный день возле воды. На желтом, с зелеными пятнами тростника прибрежье всюду виднелись бронзовые тела людей, белели легкие палатки, дымили в кустах костры; по водной глади скользили лодки. Откуда-то доносились звуки духового оркестра. Покоем веяло от этой картины людского отдыха.

Марина Николаевна смотрела в сторону озера и синей дымки лесов на горизонте, улыбаясь каким-то своим затаенным мыслям.

Дорога вошла в тишину и безлюдье леса. Солнечные пятна бежали навстречу машине, опьяняюще пахло настоем трав, разогретой солнцем листвой, смолой. В низинах мелькали желтые и лиловые луговинки цветущих баранчиков и медуниц.

Постепенно дорога пошла в гору. Все кругом резко изменилось. Лиственный лес остался внизу, здесь стоял золотистый густой сосняк. Только отдельные березы, словно спасаясь бегством от высоких сосен, выскочили к дороге и здесь остановились, разметав зеленые кудри. На хвое лежали розовые солнечные круги. Замшелые валуны отбрасывали резкие тени.

Марина Николаевна подняла руки, ветер забрался в рукава ее пальто, и она вздрогнула от приятной прохлады.

— Хорошо-то как! — Марина Николаевна положила руки на колени.

Фомичев посмотрел на Жильцову. Как сияют ее глаза! Хорошо, когда у человека вот так легко и спокойно на сердце. Он не мог победить своего угнетенного настроения.

— Завидую вам, — произнес он, всматриваясь в дорогу.

Марина Николаевна вопросительно посмотрела на него.

— Вы можете наслаждаться природой. Счастливая женщина.

— И вы могли наслаждаться природой. И быть счастливым. Все было в ваших руках.

— Точнее.

— Не оправдали вы пока своего назначения. И не будет вам теперь долго покоя, — нараспев, задумчиво произнесла она и, уже поддразнивая, добавила: — Вот еще и от Немчинова сегодня достанется, не стоило вам с собой свидетеля брать.

— Не пугайте.

— Достанется, достанется… — Ей нравилось дразнить его. Она сидела так, что ветер раздувал ее темные шелковистые волосы, все в мелких колечках, открывая маленькие уши.

«Славная, славная, — думал Фомичев. — Вероятно была счастлива с мужем. Такие долго не решаются на второе замужество».

— Какие на вашем Урале хорошие места, — сказала она, показывая рукой в сторону обрыва, где в самой глубине паровоз тащил длинный состав с рудой, а среди густой зелени виднелись шахтные копры. — Мне о нем говорили — суровый, угрюмый… А здесь зимой солнца больше, чем в Ростове, да и лето такое чудное.

Он слушал ее рассказы о жизни на Урале, о детстве, и ему становилось легче, словно сердце его отогревалось.

— А вы — хорошая рассказчица. С вами не скучно, — пошутил он.

— А вы — хороший слушатель: терпеливый.

Оба взглянули друг на друга и весело, как дети, рассмеялись.

Внезапно лес справа от дороги потемнел, пахнуло прохладой. Несколько крупных капель разбилось о ветровое стекло. Оглянувшись, Фомичев увидел настигавшую их дождевую тучу. Она шла, словно цепляясь за вершины сосен. Дождь мутной пеленой закрывал дали. Тень от тучи уже ложилась и на левую половину леса, но впереди все еще сверкало солнце.

— Попали! — с беспокойством произнес Фомичев, посмотрев на безмятежное лицо Марины Николаевны.

Он прибавил газу, увеличивая скорость, надеясь уйти от дождя. Ему не хотелось останавливать машину, возиться с подъемом защитного верха.

— Вы что же, и приговор успели мне вынести? — спросил он, усмехаясь. — Окончательный, не подлежащий обжалованию. Рановато, торопитесь. Все наладим, наведем порядок.

— Это всего только попытка утешить себя, — сказала Марина Николаевна с явным вызовом.

— Нет, твердая убежденность.

Он произнес это так уверенно, что она удивленно и с каким-то новым еще не ясным ей чувством посмотрела на него.

— Вы мне не верите? — настойчиво спросил он.

— Зачем об этом говорить, — она уклонилась от ответа. Ей не хотелось сейчас обижать его. Ведь они на прогулке.

Из-под колес машины вырвались клубы пыли, покатили по дороге, все увеличиваясь, все ускоряя бег. Затрепетали березы, вытягивая ветви. Дождь нагнал сидевших в машине и косо хлестнул в плечи. Марина Николаевна засмеялась.

Фомичев свернул машину с дороги под зеленый навес большой березы и заглушил мотор. Стремительный дождь гулко зашумел по всему лесу, едва они спрятались под лиственным шатром.

— Ах, какой дождь! — с восхищением крикнула Марина Николаевна, повернувшись к Фомичеву, словно приглашая полюбоваться. — Вот сила!

А он летел разбойно-веселый, раскачивая ветви, срывая листья, дробясь на миллионы брызг, затянув в одну минуту все кругом водяной пылью, скрыв даже лес через дорогу. Потемнело, словно настали вечерние сумерки. На дороге зашумел мутный поток, вода кипела, пузырясь и разливаясь все шире.

Под защитой березы Фомичев и Жильцова были в относительной безопасности, только редкие капли падали на них с ветвей. Оба молчали.

Но вот ливень ослабел, стало светлеть. Искрясь и сверкая, срывались с ветвей крупные дождевые капли. Теперь уже только реденькие нити дождя тянулись к земле. Туча промчалась дальше.

— Смотрите! — воскликнула Марина Николаевна. — Ландыши! Как много!

Она выпрыгнула из машины и побежала к кустам.

— Ноги промочите! — крикнул ей вслед Фомичев.

Но она в ответ только озорно засмеялась.

Фомичев сидел в машине, покуривая трубку, и невольно следил за тем, как между потемневших стволов сосен и яркой омытой зелени кустов мелькает фигура женщины.

— Владимир Иванович! Смотрите! — звонко крикнула издали Марина Николаевна, поднимая руку и показывая цветы.

В посветлевшем лесу, пронизанном солнечными лучами, защебетали птицы. Пестрая пичуга порхнула на крыло машины.

Фомичев наслаждался покоем и тишиной, которую не могли нарушить даже птичьи голоса. Вот так же ему было хорошо в студенческие годы. В этот самый лес, взвалив за спину рюкзаки, приходили они в свое первое заводское лето.

Когда же это было? Фомичев, улыбаясь, начал считать. На практику он приехал со второго курса, до войны уже четыре года работал в цехе; пять лет, если считать и год службы в Австрии, продолжалась для него война. Потом два года мирной работы…

Давно… Пятнадцать лет назад. Тогда ему было около двадцати, а теперь уже перевалило за тридцать.

Как быстро прошли эти годы. Да, пятнадцать лет назад и определился его путь, когда впервые миновал он проходную будку и испытал юношеский восторг перед заводом, поразившим его своими размерами, сложностью всех взаимосвязанных цехов.

Десятки километров железнодорожных путей, километры кабельных подземных каналов, огромная сложная сеть водного и канализационного хозяйств. Длинные составы поднимались на эстакады, разгружались, уходили. Состав за составом… Из шестидесяти четырех вагонов руды на заводе получали один вагон металла…. За сутки одной только руды принимали около шестисот вагонов. К этому надо прибавить сотни вагонов кокса, флюсов, самых различных материалов.

Шесть тысяч людей за сутки проходили через заводские ворота. Они стояли у печей и моторов, у железнодорожных стрелок, у генераторов, дробилок, у аналитических весов и контрольно-измерительных приборов… Обогатители, ватержакетчики, транспортники, электрики, слесари, химики, ремонтники… Десятки профессий…

Пятнадцать лет — это уже значительная часть жизни. Ведь он тогда и не думал, что когда-нибудь будет стоять во главе этого завода. После войны Фомичев с радостью вернулся в свой отражательный цех. Как хорошо его там встретили мастер Петрович, выросший за эти годы из мальчонки в мужчину Толя Коробкин и другие, кого он застал. И выдвижение его на должность главного инженера было совершенной неожиданностью. Умер внезапно главный инженер на заводе, на посту, от разрыва сердца… Директор предложил Фомичеву временно занять место главного инженера до приезда нового. Потом пришел приказ министра, которым Фомичев утверждался в новой должности.

Оправдал ли он оказанное ему доверие? Припоминая подробности работы завода за последний месяц, Фомичев думал о своих ошибках.

Марина Николаевна, раскрасневшаяся, в мокрых туфлях, шла к машине с цветами в руках. И мысли Фомичева опять вернулись к ней. Вот он, Фомичев, отлично понимает роль и значение химической лаборатории на заводе. И Марину Николаевну он поставил на это место, чтобы укрепить лабораторию. Но за последний месяц не нашел времени поговорить с Жильцовой. Удовлетворялся обычными суточными и сменными сводками о работе, о всех качественных показателях, не вникая в глубину дела. Позор!

«Позор!» — повторял он мысленно, вглядываясь в оживленное лицо Марины Николаевны, ощущая свежий запах ландышей, словно струившийся от ее одежды, от ее волос, от всей ее фигуры.

Марина Николаевна торжествующе подняла букет.

— Сколько цветов! Хороши?

— Да, очень, — пробормотал Фомичев и, повинуясь какой-то внутренней потребности установить полную ясность во всех отношениях с этой женщиной, он спросил: — Я вас тогда очень обидел… перемещением?

Глаза ее потемнели, лицо стало холодным и враждебным.

— А вы как думаете? Если бы еще доказали, что я, как работник, не на месте… А так…

— Марина Николаевна, я поздно спохватился, но, прошу вас, забудьте эту обиду. Нам ведь работать вместе. Поймите, что и без той аварии, я вас все равно бы направил в лабораторию. Ведь я вас на самостоятельную работу выдвинул.

— Зачем теперь об этом говорить. Все это давно было… Поедемте.

Фомичев завел машину, и они поехали по направлению к даче директора.

 

3

Маленькая хорошенькая девочка с двумя тугозаплетенными светлыми косичками бежала навстречу по влажной после дождя дорожке и звонко кричала:

— Тетя Марина! Тетя Марина!

Марина Николаевна подхватила девочку на руки и расцеловала в обе щеки. Лицо ее озарилось удивительно нежной улыбкой, словно упавшим светом.

Директор завода Георгий Георгиевич Немчинов, с сединой на висках, с пожелтевшим после болезни печени лицом, встретил их на террасе.

Он не удивился появлению Марины Николаевны. Она была частым гостем в семье Немчиновых. Обняв за талию Фомичева, директор повел его к себе в комнату. Марина Николаевна осталась с хозяйкой дома.

В кабинете Немчинов усадил Фомичева в плетеное кресло, сам сел напротив и, смотря ему в лицо темными, как у птицы, выпукловатыми глазами, добродушно упрекнул:

— Наконец-то собрались приехать. Думал, что вы и сегодня обманете. Что вы там без меня натворили?

— Даже рассказывать не хочется. Выполнили только план. В этом месяце будет еще труднее. Словом — без вас не справился, провалился. Себя и завод опозорил.

Лицо Немчинова стало строгим.

— Спокойнее говорить можете? Сразу — не справился! Видимо, с нервами у вас не все в порядке. Что вас подвело? Были аварии?

— Нет, Георгий Георгиевич, — вздохнул Фомичев, — обошлось. Просто — не вытянули.

— Когда мы принимали обязательства дать медь сверх плана, оно вызывало у вас сомнение?

— Никогда, — поспешно сказал Фомичев.

— Вот вам и ответ на вопрос: почему сорвались. Надо было сомневаться, Владимир Иванович, а не просто надеяться. Какие участки вы считаете самыми опасными?

— Ухудшили работу только обогатители. Это понятно, они проводили большой ремонт. Один ватержакет совсем «закозлился», почти не принимает руду.

— А вы говорите, что аварий нет… «Козел» — это уже авария и серьезная.

Открытое окно выходило в сад. Возле дома стояла цветущая черемуха, вся белая, словно облако, опустившееся на землю. Острый запах ее наполнял комнату.

Немчинов встал, подошел к окну и сдул с подоконника белые лепестки.

— Хорошая в этом году весна — ранняя, теплая. Вы многое потеряли, что с утра не приехали.

— Дела, Георгий Георгиевич, не пустили.

— Я это вижу. Закружили они вас. Хотите я скажу, о чем вы сейчас думаете?

— Скажите, — Фомичев с любопытством смотрел на Немчинова.

— Вы сейчас решаете для себя вопрос, годитесь ли вы на должность главного инженера. Угадал?

Фомичев молчал.

— Вы эту мысль выкиньте из головы. — Немчинов подошел к Фомичеву и положил ему руку на плечо. — Да, выкиньте, это вам будет очень мешать в работе. Очень, знаю по себе. — Он снял руку с плеча Фомичева и прошелся по комнате.

На Урале Немчинов был сравнительно новым человеком. Он приехал сюда в дни войны, сопровождая эвакуированный с юга эшелон заводского оборудования.

Георгий Георгиевич был из тех людей, которых партия еще в двадцатые годы выдвинула с производства на руководящую работу. Он вдруг стал директором завода, на котором долго работал токарем-лекальщиком. С тех пор прошло много лет. Немчинов успел сменить несколько заводов, окончить Промышленную академию. Одно время работал управляющим крупным трестом, но скоро вернулся к производству.

В его служебном кабинете висела большая фотография группы хозяйственников во главе с Серго Орджоникидзе. Сверху рукой покойного наркома была сделана дарственная надпись. Групповой портрет этот относился к тридцатому году, когда Немчинов работал в Донбассе, и он очень дорожил им. В свободные минуты Георгий Георгиевич любил рассказать о своих встречах с Серго Орджоникидзе.

Немчинов все ходил по комнате.

Фомичев подумал, что ехал он сюда с тревожным чувством, а теперь все прошло. Георгий Георгиевич спокоен, значит верит, что они поправят дела. Это и понятно: у него огромный опыт директорской работы, очевидно бывали такие положения. Ведь ни слова упрека, выговора. Большая выдержка.

Немчинов остановился и спросил:

— С рудой все в порядке?

— На горняков не могу жаловаться. План они выдерживают. Правда, богатыми рудами они нас не баловали.

— И не надо баловать. У нас и так потери велики. Если говорить начистоту, то меня тревожит план будущего месяца. Задания-то нам повышаются.

С террасы донеслись оживленные голоса, потом звонкий ребячий смех. Что-то громко крикнула Марина Николаевна, и тотчас раздался топот ног. Фомичев прислушался, вздохнул и спросил:

— В чем же наши просчеты, Георгий Георгиевич?

— А вот я вам сейчас объясню. — И Немчинов быстрее зашагал по комнате. — Надеялись без особых усилий выполнить план и собственные обязательства. Все сначала шло хорошо, напряжения уж очень особого не было. Думали, что, мол, полегонечку, как вниз по реке, без весел — с рулем, доплывем до конца года. Требовательность снизили, не учли, что план-то наш все растет. Вот и просчитались. Ну, признавайтесь: трудно было вам, товарищ бывший подполковник? — ободряюще спросил Немчинов. — Масштаб вашей работы изменился. Вы ведь теперь вроде как в генералы произведены. На дивизию перешли. Это вам не цехом управлять, а заводом руководить.

— Я все же думаю: в чем лично я-то виноват?

— Растерялись, Владимир Иванович, растерялись. Так или не так? На горняков надеялись, что они богатую руду подбросят. Соревнование в первые месяцы помогло нам с обязательствами справиться. Кое-какие резервы для роста у нас были. А теперь нужно другое… — Он присел возле Фомичева и, дотрагиваясь до его колена рукой, сказал: — Вот что, Владимир Иванович, с завтрашнего дня освобождайтесь от всех организационных дел, я и один с ними управлюсь; садитесь-ка за свое прямое дело: за технологию, за поиски самых выгодных режимов работы, за полное использование всех наших мощностей, — начинайте настоящую борьбу с потерями. Условились?

— Не торопитесь, Георгий Георгиевич, выходить. Врачи же не пускают вас!

— Врачи… Я себя лучше знаю. Словом, с завтрашнего дня я на заводе. Да, полумерами нам дела не поправить. Имейте это в виду. Честно говоря, уж и соскучился я по заводу, по поселку. Как с домами на проспекте? Хороши получаются? Сдадут к июлю?

Немчинов опять поднялся и стал ходить по кабинету. Видимо, на ходу ему было легче думать.

— Вот с чего мы завтра начнем, — сказал он и взял со стола лист бумаги. — Надо покончить нам с этим двойным планом. Только себя путаем и людей в заблуждение вводим. Колхозники перед товарищем Сталиным принимают обязательства по повышению урожайности. Они это свое обязательство и считают планом. А ведь у них зависимость от всяких природных случайностей еще большая. А у нас с вами завод-то какой! Какая техника! Нам нельзя бояться случайностей. У нас должен быть точный расчет. С завтрашнего дня планом будет наше обязательство. Так и в министерство сообщим. Вот я и пишу об этом в приказе. — Он протянул приказ Фомичеву. — Вся страна сейчас на большом подъеме. Все заботятся о перевыполнении планов. Вот какой теперь размах соревнования. Какое же мы имеем право отставать от всех? Никто нам этого не позволит.

— Да, нам будет проверка, чего стоят наши слова, — согласился Фомичев.

Немчинов внимательно посмотрел на главного инженера. Ему не понравились эти слова.

— Я так воспитал себя, — заметил он, — что план для меня — это закон. Я не сомневаюсь в нем, всегда ищу все возможности выполнить его. Нас всех партия так воспитывала. Вот почему мы и в войну со всеми заданиями справлялись. Посмотришь на план: «Ну, кажется, Георгий Георгиевич, придется вам в отставку подавать». А пройдешь по цехам, поговоришь с людьми, подумаешь, — смотришь, нашел неиспользованные источники. Вот где наши производственные мощности, Владимир Иванович. Сила людей! Сталин говорил, что план — это живые люди. Образно и точно. — Немчинов задумался. — Полумерами ничего не сделаешь… Кстати, Владимир Иванович, не вернуть ли нам Марину Николаевну на старое место? Надо нам укреплять диспетчерский аппарат.

— Не подумайте, Георгий Георгиевич, что я…

— Я ничего не думаю, я спрашиваю.

— Она мне очень нужна в центральной лаборатории.

— Ну и отлично. А теперь пойдемте пить чай.

Марину Николаевну они застали на террасе в кругу детей; их было четверо; самому старшему лет четырнадцать. Марина Николаевна сидела за столом и рисовала. Меньшая девочка, лет шести, устроилась у нее на коленях и смотрела, как тетя Марина рисует.

Почему-то эта картина напомнила Фомичеву, что и у Марины Николаевны есть дочь.

— Тетя Марина, а слона умеете рисовать? — спрашивала девочка.

— Слона? Трудновато, Наташенька. Но попробую. Похож?

— Ой, как вы хорошо рисуете!.. А где хвостик?

— Вот и хвостик.

Девочка захлопала в ладоши, а Марина Николаевна оглянулась на вошедших мужчин и, не удерживаясь, рассмеялась.

— Уже взяты в плен? — спросил Немчинов. — Они меня каждый день спрашивали, когда тетя Марина приедет.

Ксения Дмитриевна, жена директора, внесла самовар, и шумное семейство кинулось занимать свои места за столом. Только маленькая Наташа не хотела расставаться с тетей Мариной, осталась возле нее и за чаем, то держала ее за руку, поглядывая на нее влюбленными глазами, то с трогательной заботой принималась угощать ее.

Светлая и мягкая улыбка не сходила с лица Марины Николаевны весь этот вечер. Казалось, что она была счастлива не меньше девочки.

После чая все пошли к озеру. Наташа семенила рядом с Мариной Николаевной, крепко вцепившись в ее руку. Женщины шли впереди, и Фомичев слышал, как Марина Николаевна жаловалась:

— Напрасно я отвезла Галку. Скучаю о ней так, словно целую вечность не видела.

Гости уезжали, когда уже начало смеркаться. Марина Николаевна и Владимир Иванович, простившись с Немчиновыми, спустились с террасы, и пошли по длинной и прямой аллее к калитке. Провожая глазами гостей, Ксения Дмитриевна задумчиво сказала:

— Не знала я, что они дружат. И Марина Николаевна ничего не говорила… Хоть бы намекнула раз…

— Дружат? — усмехнулся Немчинов. — Хороша дружба! Ведь это Владимир Иванович снял ее из диспетчеров. Ты знаешь, почему она у нас перестала бывать? Обиделась: не встал я на ее защиту…

В машине Марина Николаевна сидела молчаливая и тихая. Фомичев подумал, что она, вероятно, устала.

— Вы не раскаиваетесь в поездке? — спросил он.

— О, нет… Я хорошо провела день… Я так рада, что повидала Наташу. Хорошая девчушка. Это та, которая спрашивала, а где же у слона хвостик.

— А я рад, что мы ближе узнали друг друга. Я очень рассчитываю на помощь центральной лаборатории.

— На мою помощь особенно не рассчитывайте. Ведь я скоро уеду.

Он быстро и удивленно взглянул на нее.

— Пора домой. Война давно кончилась, многие вернулись на старые места. Я и раньше уехала бы, если бы не эта история, — она сделала ударение на слове эта, и Фомичеву стало не по себе. — Вы могли, чего доброго, подумать, что я капризничаю. Вы ведь теперь не будете возражать против моего отъезда?

— Когда вы хотите уехать? — спросил Фомичев и подумал: «Нехорошо, если она уедет с обидой к заводу». В голосе его что-то дрогнуло. Или это ей только показалось?

— Очень скоро.

— А если я попрошу вас задержаться хотя бы на две недели? Проведите контрольные работы по потерям в металлургических цехах. Ну, помогите нам?

Она засмеялась.

— Да я раньше и не соберусь. Конечно, проведу.

 

4

Утреннее диспетчерское совещание в понедельник — «оперативку» — проводил Георгий Георгиевич. В кабинете перед ним стоял репродуктор и микрофон. В этот час все начальники цехов и отделов заводоуправления обязаны находиться на своих местах.

Немчинов включил микрофон. «Оперативка», как обычно, началась с доклада главного диспетчера Румянцева о работе за истекшие сутки. Сегодня Румянцев особенно подробно говорил о каждом цехе. Немчинов, слушая его неторопливый говорок, делал отметки в блокноте. Он все больше и больше хмурился, по лицу его было видно — не миновать грозы.

В разгар «оперативки» в кабинете появился и парторг ЦК ВКП(б) Трофим Романович Данько, плечистый, чуть грузноватый, средних лет, с черными усами «щеточкой». Данько холодно поздоровался с Немчиновым, Фомичевым и Румянцевым, приостановившись, спросил Георгия Георгиевича о здоровье, прошел в угол комнаты и сел в кресло. Внимательно слушая, Данько вытащил из кармана спичечную коробку, проткнул ее спичкой, и она, треща, закрутилась, как волчок, в его гибких пальцах, то ускоряя, то замедляя бег. У Данько сегодня было скверное настроение.

Немчинов, входя после болезни в курс заводской жизни, интересовался всем — состоянием оборудования, запасами руд, перспективами суточной выплавки меди. Допрашивал с пристрастием, обрывая тех начальников, которые пускались в длинные объяснения. Много времени заняла история с ночным простоем на обогатительной фабрике.

— Андрей Степанович, — требовательно сказал Немчинов, обращаясь к начальнику обогатительной фабрики, — объясните.

Было слышно, как начальник фабрики инженер Горшков тяжело вздохнул. Уж очень было тяжело давать объяснения по такому позорному делу.

— Нераспорядительность сменного инженера.

— А я думаю, — повысил голос Немчинов, и металлические нотки зазвучали в голосе, — нераспорядительность начальника фабрики инженера Горшкова. Рыбалка вас увлекла, а секция простояла почти смену. Вы знаете, сколько из-за вашей рыбалки меди недополучили?

— Георгий Георгиевич, все запасные части мы не можем держать на фабрике. Надо пересмотреть списки частей, которые должны быть на нашем складе.

— Детские разговоры. Время только сейчас отнимаете. Ваша обязанность — иметь необходимые запасные части. Или мне прикажете заниматься этим? Объясните все же: как могло это произойти? Дежурный механик был?

— Он занимался ремонтом резервной дробилки.

— На кой чорт тогда нужны дежурные механики? Мы по вашей просьбе ввели их. Их прямая обязанность — обеспечивать нормальную работу своих смен, делать все аварийные и текущие ремонты. Ваши объяснения несерьезны. Ставлю на вид вам, дежурному механику и дежурному инженеру.

С минуту было тихо. Немчинов смотрел таблицы.

— Товарищ Кудрявцев, — обратился Немчинов к начальнику транспортного цеха, рассматривая одну из таблиц, — Виталий Павлович! К вам много претензий: вот уже вторую неделю не выполняете плана перевозок.

— Долго рассказывать, Георгий Георгиевич.

— А вы попробуйте коротко, — посоветовал директор.

— Совпали ремонты, временно уменьшился парк электровозов.

— Как это совпали? А ваши ремонтные графики? Они что, для красоты. Сегодня зайду к вам. Перевозки сегодня обеспечите?

— Постараемся…

— Надо не стараться, а выполнять. Отвечайте точно.

— Георгий Георгиевич, я уже говорил… Нам трудно.

— Уже слышал. Требую установленные перевозки выполнить. Начальники цехов, какие имеются претензии?

Спичечный коробок в руках Данько все крутился и крутился, издавая громкий треск. Нахмурясь, парторг слушал все эти разговоры.

Фомичеву было так тяжело, как будто все упреки Немчинова относились лично к нему. Он невольно сравнивал, как сам проводил эти «оперативки» и как ведет ее Георгий Георгиевич. И это сравнение было не в его пользу. Вот какой у Немчинова властный тон. Видна твердая, хозяйская рука. Bo-время явился Георгий Георгиевич!

Начальник отражательного цеха Вишневский пожаловался, что ему не дали нужного количества чаш для вывозки шлака, и уровень шлака в печи сейчас выше предела.

— Виталий Павлович, — обратился Немчинов к начальнику транспортного цеха. — В чем же дело? Почему не даете своевременно чаши?

— Пять уже подали, — обиженно ответил начальник транспортного цеха.

— Получили? — спросил Немчинов.

— Да! — ответил Вишневский. — Но этого мало, — и словно в пояснение добавил: — Сегодня Фирсов работает.

— Ладно, ладно, — заговорил начальник транспортного цеха. — Отправили им еще три чаши. Только пусть они их не задерживают.

— Откуда у вас столько шлака? — недоуменно спросил Немчинов и посмотрел на Фомичева. — Очевидно, плохо наполняете чаши. Проверьте, Вишневский.

— Хорошо.

Этот разговор заинтересовал и Фомичева: на двух прошлых «оперативках» Вишневский тоже жаловался, что не успевает «скачивать» шлак.

— Товарищи, я недоволен вашей работой, — теперь директор обращался ко всем. — Завод не выполняет обязательств в соревновании. Плохо мы свое слово держим. Не слышу у начальников цехов тревоги за выполнение обязательств. Предупреждаю: планом становятся наши обязательства. Приказ об этом вы получите. Вот этот план и будете выполнять. Прошу начальников цехов принять меры. Долг свой завод обязан вернуть.

Он выключил микрофон.

— Сегодня заседание партийного комитета, — сказал Данько Немчинову и Фомичеву. — Помните?

— Конечно, — ответил Немчинов.

— Прошу не опаздывать. Вечером увидимся, — произнес Данько и вышел.

— Что с ним? — спросил Немчинов. Ему хотелось до заседания партийного комитета поговорить с парторгом о заводских делах.

— Расстроился, — сказал Фомичев.

Его тоже задела непривычная сухость и сдержанность Данько. Фомичев очень ценил и уважал парторга не только как старшего партийного товарища. Он шел к нему советоваться по всем делам. Казалось, что беседуешь с другом, перед которым ни в чем не надо таиться, он тебя поймет с полуслова, за что-то пожурит, но зато и подбодрит, подскажет правильное решение.

Но сегодня Данько не по себе. Понятно… Потушили звезду! Как он крутил спичечный коробок… С ним это бывает только в минуты больших душевных волнений.

Фомичев встал.

— Я ухожу в металлургические цехи.

Немчинов, надев роговые очки, углубился в чтение бумаг, накопившихся за время его болезни, и только молча кивнул головой.

Фомичев медленно шел по заводскому двору, обдумывая, что он будет говорить в докладе на заседании парткома. Солнце поднялось и было душно, как перед грозой. На центральном проходе рабочие, ограждая молодые деревца и газоны, ставили чугунные решетки, сваривая их в стыках. Женщины высаживали цветочную рассаду в клумбы.

Ближе всех был конверторный цех. Держась за горячие металлические перильца, Фомичев поднялся в цех и остановился. В больших конверторах, похожих на горизонтально поставленные бочки, гудел воздух, выжигая из меди серу. Газ уходил в широкие раструбы. Внизу рабочие грузили на открытую платформу тяжелые слитки меди.

По узенькому железному трапу — переходу через разливочный зал — Фомичев прошел к конторке начальника цеха.

Михаил Борисович Гребнев, светловолосый, голубоглазый молодой инженер, был не один. Напротив него за столом сидел рабочий лет 20—23, с очень широкими плечами и застенчивой улыбкой на смуглом лице, в спецовке, видимо, пришедший прямо из цеха. Перед ними на столе лежали чертежи.

Инженеры поздоровались. Фомичев протянул руку рабочему.

— Фурмовщик Катериночкин, — назвал его Гребнев. — Наш стахановец и рационализатор.

Катериночкин застенчиво улыбнулся.

— Сейчас мы закончим, — сказал Гребнев. — Вот, Катериночкин, — обратился он к фурмовщику. — Чертежи твои готовы, скоро все на деле проверим. А учиться осенью обязательно поступай, а то не захочу тебя в цехе видеть. Просто стыд — семилетки не кончил. Товарищи твои вон уже в техникум поступают. А ты чем хуже их?

— Говорил вам, Михаил Борисович: война помешала. А теперь все сразу трудно — работать и учиться…

— Разве я говорю, что тебе легко будет? Но нужно. Сам потом будешь жалеть, что время упустил. Ну, куда ты без знаний пойдешь? Или так и думаешь фурмовщиком оставаться?

— Зачем же, — Катериночкин опять застенчиво улыбнулся, влюбленно посмотрев на своего инженера.

— А для этого учиться надо, — твердо сказал Гребнев.

Катериночкин ушел.

Фомичев считал Гребнева лучшим начальником цеха и самым способным инженером. Цех он вел отлично, неутомимо возился с цеховыми изобретателями и рационализаторами, сам проводил исследовательские работы. Две его статьи были напечатаны в техническом журнале, и Фомичев прочитал их с интересом. Гребнев любил работать. Зимой он успевал в цехе работать и лекции читать в вечернем техникуме. Фомичев слышал отзывы студентов — его лекции были самыми интересными.

В последнее время Гребнев занимался вопросом сокращения варки меди в конверторах. Он побывал на нескольких медеплавильных заводах, знакомился с работой других конверторных цехов, заезжал в исследовательский институт.

Фомичев зашел узнать, как продвигается у него эта работа.

— Да, — сказал Фомичев, когда Гребнев познакомил его с планом работ, — интересное и большое дело. Путь, мне кажется, выбрали вы правильный.

— Такие работы под силу всем нашим цехам. Убежден в этом, — горячо сказал Гребнев. — Знаете, Владимир Иванович, мы в медеплавильном производстве подошли к очень увлекательному этапу — к борьбе за сотые. Легко сократить потери на целые, труднее на десятые процентов, но уж по-настоящему трудно — сотые.

— Да у нас и с десятыми-то плоховато. Кое у кого поднялись потери.

— Сегодня об этом на парткоме будем говорить, — Гребнев дружелюбно улыбнулся. — Извините за критику. Перестали мы техническими вопросами заниматься. Упущений у вас много, Владимир Иванович.

— Готов все выслушать, Михаил Борисович. Знаю — сегодня мне будет! Настроение у всех сердитое.

— Кстати, Сазонова видели?

— Приехал?

— Вернулся… Загорел, располнел, благодушный. Что у них со вторым ватержакетом?

— А! — Фомичев досадливо махнул рукой. — Закозлили печь и поправить не могут. Сазонову я этого не прощу.

Они вместе вышли в цех.

— Чем это вы вчера мою Марину так подкупили? — вдруг спросил Гребнев. — Что-то она о вас начинает положительнее отзываться.

— Марину Николаевну? — спросил Фомичев, отвернувшись. — Не подкупал. У нас ведь с ней отношения сложные и вряд ли поправимые.

Гребнев на это ничего не сказал.

Главный инженер прошел в ватержакетный цех. Сразу бросалось в глаза, что на второй печи неблагополучно. Она почти не газила, все заслоны были наглухо закрыты, рабочие не подходили к ней. «Как запустили», — опять с тревогой подумал Фомичев.

Он спросил о начальнике цеха, но Сазонов еще не появлялся на заводе; цеховые работники его не видели.

«Да, Гребнев прав, — думал Фомичев, направляясь в отражательный цех. — Трудна борьба с потерями сотых, но увлекательна. А ведь завод вплотную подходит к ней. Сейчас возросли потери, но в этом повинны мы сами, их можно быстро устранить. Сложнее, во много раз сложнее вести дальнейшее сокращение потерь. И уж пора об этом думать. Я увлекся общими вопросами — вот моя главная вина. Какие технические вопросы решали мы в эти месяцы, какие технические проблемы решили? Вот Гребнев занят большим делом, сам к нему готовится и весь цех к этому готовит. Потому-то так хорошо и дела у него идут. Остальные начальники цехов? Сазонов, Вишневский? Только «нажимают» на план. Виноваты в этом они, но виноват и он, Фомичев».

«Пересмотреть мощность всего оборудования и повести борьбу с потерями — вот наш путь, — думал дальше Фомичев. — Об этом я должен сегодня сказать на парткоме. — Борьба за сотые! Высший класс производства! Там, где когда-то медь в шлаках уходила сотнями тонн в отвалы, ее надо уловить, ее надо удержать, выловить из породы.

В эту борьбу надо вовлечь всех людей. Огонь творчества должен ярче вспыхнуть на заводе. Ведь как вдохновенно — по истине вдохновенно! — работали люди в войну. И после войны недаром засияла звезда над заводом. Она должна опять вспыхнуть в заводском небе!»

Фомичев поднялся на колошниковую площадку отражательного цеха. Старший мастер Фирсов, рыжеусый, коренастый, следил, как из бункеров в печь засыпают медный концентрат. Мастер очень волновался, переходил от бункера к бункеру, показывая рабочим, какие надо открывать.

Фомичев наблюдал знакомую до мелочей картину, дожидаясь, когда освободится мастер. Вдруг одно обстоятельство задержало внимание главного инженера. Почему Фирсов отступал от режима, засыпал много концентрата в самую холодную часть печи? Может быть, мастер так строго, не доверяя засыпщику, следил за загрузкой материала из опасения, что он напутает? Но зачем все же он нарушает режим?

В длинной отражательной печи материалы засыпаются на боковые откосы. Тепло от нефтяного пламени отражается сводом, боковыми стенками и поверхностью расплавленного материала. Особенно высокая температура держится примерно до половины печи от передней стенки. Здесь и идет самый активный процесс плавления концентрата. Фомичев вспомнил разговоры о шлаке на «оперативке». Он начинал о чем-то догадываться. «Вот почему у него, видимо, шлака так много», — подумал Фомичев.

Главный инженер дождался конца загрузки печи. Фирсов стоял на колошниковой площадке, сверху наблюдая за рабочими. Внизу у летки готовились выпустить штейн — огненно-жидкий сплав.

— Петрович! — окликнул мастера главный инженер.

Фирсов обернулся, и лицо его оживилось.

— Здравствуйте, Владимир Иванович! — и он подошел, протягивая руку.

— Петрович! — горячо произнес Фомичев, пожимая твердую и сильную руку мастера. — Давно я вас не видел.

— И я рад вас видеть! — сердечно ответил Фирсов, сжимая кепку и вытирая платком лысеющую голову. — Забыли вы нас в последнее время. Совсем забыли.

Какие-то непривычные нотки звучали в голосе мастера, словно он сочувствовал главному инженеру в его невеселых делах.

— Как ваш сад? — спросил Фомичев, вспоминая домик его на горе, буйный цвет фуксий и гераней во всех трех оконцах, садик с молодыми деревцами и среди них высокую тонкую рябину.

— А вы в свободный час зашли бы взглянуть. Поднялись деревца; разрослись — просто удивление! Первенцы мои уж яблоки и вишню дают. Да и старуха моя вас помнит, — он помолчал и уже другим, деловым, тоном сказал: — Дело у меня к вам, Владимир Иванович. Хотел к вам в управление зайти. Чашами нас обижают. Не успеваем ванну от шлака освобождать. Просишь, просишь чаши!.. А диспетчер знай свое твердит: «Даем, сколько положено».

— Да откуда у вас столько шлака?

— Сколько плавим, столько и шлака.

— Но всем чаш хватает?

— В том-то горе наше… Всем хватает, а мне маловато.

— Мудрите вы, Василий Петрович! Рассказывайте: почему вы правила нарушаете?

— Владимир Иванович, — в глазах мастера заискрился лукавый огонек, — засыпаю, как мне печь приказывает. Секрет мой невелик. Поставили мы пирометриста за температурой следить. Сами знаете: держать температуру легко, а упустишь — сразу не поднимешь. А в сутки, если на сто градусов температуру снизишь, проплав на сто тонн потеряешь. Стараюсь держать печь горячо. Смотрю, а у меня в задней части печи температура полезла — там плавление пошло быстрее: вот и подсыпаю туда лишку концентрата.

— Чаши у вас будут. А всех мастеров научите так печь вести?

— С шлаками не управимся, Владимир Иванович. За смену двенадцать раз шлаки выпускаю. Подсчитайте, сколько это паровозу туда и обратно надо сбегать. Тяжело транспортникам. Да и наши люди не управляются. Вот бы нам ковши втрое увеличить. Народу станет легче. Тогда за печью можно строже следить.

— Давайте-ка, Петрович, подсчитаем, сколько это может проплава дать. За ковшами дело не станет.

Мастер прищурил глаза, обведенные сеточкой морщин, высчитывая.

— Не хочу греха на себя брать. Попробовать можно, но только пусть обогатители побольше концентрата дают.

— Нет, Петрович, давайте посчитаем. Для меня, да и для всех это очень важно. Нам надо обязательства выполнять. В письме товарищу Сталину обещали план перевыполнить, а слова не держим.

— Серьезно говорить будем? — Фирсов нахмурился.

— Вы мне верить перестали?

— Не люблю попусту болтать. Ковши большие дашь?

Фомичева обрадовало это дружеское обращение на «ты».

— Дам.

— Когда?

— Недели через три будут. Сам прослежу.

— Тонн на триста увеличим проплав. Хорошо? Только самому пробовать надо, а уж потом людей учить.

Фомичева окликнули из цеховой конторки. Директор завода разыскивал его.

После посещения цехов тревога с новой силой охватила Фомичева. Еще тогда, на даче, когда Немчинов полушутя, полусерьезно назвал его генералом, он всем сердцем почувствовал, что наступают горячие дни и что он сам рвется в бой за производство.

Главный инженер попрощался с мастером и условился, скоро встретиться с ним.

Фомичев сначала проверил, как транспортники подают Фирсову ковши для шлака, и только после этого пошел в заводоуправление.

Он уже подходил к заводским воротам, когда встретился с начальником ватержакетного цеха Сазоновым. Как и обычно, инженер шумно и с напускной радостью приветствовал Фомичева, своего старого — еще со студенческой скамьи — товарища. Сазонов всегда производил впечатление удачливого и довольного жизнью человека. Инженер только что вернулся из отпуска. Лицо его потемнело от загара, щечки округлились и блестели.

Вот кого столько раз за последний месяц недобрым словом вспоминал Фомичев!

Заглядывая в глаза Фомичеву, понизив до шопота голос, Сазонов заговорил о заводских делах:

— Уже все слышал… Потушили звезду. Как же это? Ты так хорошо начал! Я думал, что у тебя пойдет, радовался. Видимо, все же отрыв от завода сказывается: не так просто и легко от армии вернуться к производству. Да, наша жизнь не так легка и проста, как, наверное, казалось вам в армии.

Сочувствие его Фомичеву было неприятно.

— Да, дела не очень хорошие. Кое-чем, Костя, мы и тебе обязаны, — с упреком сказал Фомичев.

— Мне? Не понимаю, — Сазонов решительно отвел упрек.

— Ватержакетный цех очень плохо работает.

— Но свой план мы выполнили.

— Еле-еле… Но ведь вы обещали медь и сверх плана.

— Не все сразу. Когда-нибудь и мы будем давать больше.

— Когда-нибудь? Что это значит? Нужно сейчас.

Сазонов промолчал.

— Да, ты из отпуска, — вспомнил Фомичев. — Хороню отдохнул? Впрочем даже спрашивать не нужно. Ты очень хорошо выглядишь. Извини меня, но сейчас не могу задерживаться. Очень тороплюсь.

— Володя, может быть, встретимся вечером, потолкуем? Редко мы стали видеться!

— Только не сегодня, как-нибудь на-днях. У меня заседание партийного комитета.

— О, будет разнос!.. Ну, не робей. А после парткома?

— Не знаю… Вероятно, поздно кончится, — уклончиво ответил Фомичев. — Я от тебя вот что требую: займись ты делами цеха. Уехал в отпуск и ничего не сделал на второй печи. Так в ней и сидит «козел». А ведь говорили мы с тобой о ней. Возьмись, возьмись немедленно за вторую печь.

— Можешь быть спокоен за мой цех.

— Что ты болтаешь: «Мой цех, мой план!» — взорвался Фомичев. — Ишь, удельный князь какой выискался! У нас нет своих цехов. Есть завод. Для всех должны быть дороги заводские интересы… Да, мы потушили звезду. А ты говоришь об этом так, как будто это касается только меня. В этом также виноваты ты и твой ватержакетный цех.

— Наговорил!.. Да не стоит тебе так волноваться за ватержакетчиков, — сказал Сазонов благодушно.

Но Фомичев не собирался шутить.

— Гнилая твоя позиция.

Сазонов перестал улыбаться.

— Какая позиция? — ощетинился он. — Это позиция начальника цеха. Я не могу отвечать за грехи всего завода. Мне хватит и своего цеха.

— Да и у тебя дела далеко не так блестящи, как ты пытаешься показать. Печь запустили, потери выросли…

— Но меня месяц не было.

— Потери и раньше были велики, и все растут.

— Ты хочешь сказать, что у меня все плохо?

— У тебя нет оснований быть спокойным и смотреть этаким жизнерадостным воробышком. Словом, посмотри все хорошенько. Нам с тобой нужно серьезно поговорить о всех делах. Положение на заводе трудное. А сейчас особенно займись второй печью.

Они простились. Сазонов посмотрел вслед Фомичеву и пожал плечами: чего, дескать, человек порет горячку? Никогда его институтский товарищ с ним так не говорил. Да, видимо, пришлось ему не сладко на высоком месте. Тот и отвел душу. Но не стоит придавать этому серьезного значения. Уж он-то не из робких. На каждое слово главного инженера у него найдется не менее крепкое слово. «Удельный князь, позиция…» — Сазонов усмехнулся и подумал: «Заносится-то как!»

 

5

Заседание партийного комитета началось ровно в семь часов. Члены парткома привыкли к точности.

Впервые Фомичев отчитывается о работе завода, шеститысячного коллектива. Все цехи как-будто встали перед его глазами.

Он говорил неторопливо, часто брался за стакан с водой — пересыхало горло, — стараясь держаться спокойно. Пачка мелко исписанных листков лежала перед ним на столике. Лицо его было чуть бледнее, чем всегда; голос звучал глуховато и с придыханиями, как у человека, страдающего одышкой; мелкий, как бисер, пот проступил на лбу и висках.

Выпивая из стакана мелкими глоточками воду, Фомичев всматривался в членов парткома, пытаясь по их лицам определить, какое впечатление производит на них его доклад. Не слишком ли мрачна его оценка работы? Передается ли им его уверенность, что коллектив сумеет преодолеть трудности? Но ничего сейчас нельзя сказать определенного.

Данько сидит на председательском месте. На нем тужурка из темного сукна, на клапане левого кармашка поблескивает значок депутата Верховного Совета РСФСР. Внимательно, не спуская глаз с Фомичева, парторг слушает его. Перед ним лежит большой раскрытый блокнот. Поглаживая пальцами щеточку усов, парторг берется за карандаш и пишет в блокноте. Записей все больше и больше…

У окна в самой глубине комнаты, закинув ногу на ногу, примостился Михаил Борисович Гребнев. Он производит впечатление самого молодого из присутствующих. Хмуря брови, Гребнев опять раскрывает свою записную книжку в красном переплете и пишет, осуждающе покачивая головой. Про него на заводе говорят: «Мужик кусачий». Выступает он всегда резко, но интересно. Очевидно готовится нападать на Фомичева.

Иногда слышится гулкий, как у людей с запущенным бронхитом, кашель мастера с ватержакетов Ивана Анисимовича Кубарева. Он сидит прямо напротив главного инженера, положив на колени большие, заросшие черным волосом руки, напряженно прислушиваясь к докладу.

Устало опустив голову, полузакрыв красноватые веки, словно задремав, сидит в глубоком кресле Немчинов. С утра ему нездоровилось. Изредка открывая глаза, Георгий Георгиевич с удивлением вглядывался в главного инженера, осуждая его за многословие, потирая седеющие виски, словно успокаивая головную боль.

Семь месяцев назад в большом зале Дворца культуры проходило торжественное заводское собрание. Обсуждались возможности выполнения годового плана. Фомичев хорошо, очень хорошо помнил тот вечер. Выступали представители всех цехов и говорили, что можно не только выполнить план, но дать стране медь и сверх задания. Сколько воодушевляющих слов звучало в речах! Выступал и Фомичев. Тогда он еще был начальником отражательного цеха.

Как круто повернулось колесо его жизни! Он встал во главе завода. Теперь на его долю выпало делать этот доклад… Многое, многое упустил он.

— В чем же дело? — спросил Фомичев, перечислив недостатки в работе цехов. — Наши технические мероприятия отстали от роста программы. Государственный план мы выполнили. С трудом, правда, не легко, но выполнили. Однако для нас этого мало. Мы ведь и обязательство приняли. Наконец, наш план все время возрастает. И всю нашу работу надо строить так, чтобы росла выплавка меди.

Фомичев взял последний свой листочек и медленно перечитывал записи: в них были изложены задачи коллектива. Но заговорил он о другом:

— Я вернулся на завод полтора года назад. Пять лет не был на заводе. Дорогой все думал: какой он теперь? Знаете, что меня поразило, когда я увидел цехи? В войну условия работы были неизмеримо более трудные. Однако никаких отступлений от технологии не допустили. Люди стали сильнее. Они даже усовершенствовали технологический режим, не мирились с тем, на что закрывали глаза перед войной. Первые пять дней я просто ходил по заводу, смотрел, наблюдал, разговаривал и изумлялся.

— Вот-вот, — громко сказал Кубарев. — А теперь что стало?

Но Фомичев не обратил внимания на эту реплику. Данько осуждающе посмотрел на мастера.

— Люди стали сильнее, — повторил Фомичев, словно это было главным выводом его доклада. — В армии я пробыл всю войну, все время жил с солдатами. Мы учились всему: сначала силе обороны, потом порыву наступления, тактике уличных боев и боев за населенные пункты. Я помню, как генерал сказал одному солдату, когда тот пожаловался, что вот в сводках пока только населенные пункты перечисляются, а когда же города будут: «Сейчас населенные пункты… А будет время, когда вот так будут в наших сводках города перечислять». Солдаты прошли через многие и самые различные испытания. К тем дням, когда мы перешагнули границы, в нашей армии выросли великолепные солдаты. Они могли справиться с любыми трудными задачами. И города, как обещал генерал, перечислялись десятками.

Он помолчал, опять посмотрев на слушателей. Члены парткома с интересом слушали его.

— Да, наши солдаты выросли. В них окрепло чувство уважения и любви к своей Родине. Самое главное — это были советские люди, понимавшие значение и силу своей Родины. И каждый из них нес в себе частицу этой силы. Небольшая добавка легирующих материалов совершенно изменяет качество рядового металла. Вот такую частицу легирующего материала Родине несли наши солдаты. Это уже были совершенно иные люди, чем те, с которыми я начал воевать. Я думал тогда, какие же великолепные солдаты труда вернутся домой на заводы и фабрики, в колхозы.

Даже Немчинов открыл глаза и слушал Фомичева.

— На заводе я встретил людей, по своим качествам не уступавших солдатам, — продолжал говорить Фомичев, обращаясь ко всем членам парткома. — Я увидел, насколько мы стали сильнее после войны. Было радостно видеть этот рост людей. Я, наверное, не очень понятно говорю? — спросил он. — Понимаете, заводские люди прошли большую школу, они закалились. Меня не покидало чувство гордости за наших людей, и мне казалось, что теперь нам по плечу любое трудное дело. И эту силу мы увидели, когда страна приняла пятилетний план. В пятилетку мы собирались восстановить все, что было разрушено, и даже подняться еще выше. Вот какие горизонты открывались перед нами. И наш коллектив шел в ногу со всей страной. Сила наша проявилась в том, что мы взяли обязательство дать медь сверх плана.

Фомичев взглянул на часы: неужели он говорит уже сорок минут?

— Я — главный инженер, — громко сказал он, — виновен больше других, что завод в последнее время перестал выполнять обязательства в соревновании. Меня мало извиняет, что всего три месяца я занимаю эту должность. Как коммунист, я пока не оправдал своего выдвижения.

Скорее надо заканчивать. Фомичев выразил уверенность, что порядок везде будет наведен, заводской коллектив сумеет побороть все трудности, сдержит свое слово. Их завод входит в число передовых предприятий цветной промышленности. Это звание передового они сохранят.

— Я употребил слово трудности, — напомнил Фомичев. — Сказано не точно. Перед нами стоят задачи. В каждом цехе есть резервы мощности оборудования. Их надо использовать. В технологии надо двигаться вперед. В цветной промышленности мы все время ведем борьбу с потерями меди. И тут нам хватит работы надолго. Я хочу, чтобы весь коллектив охватило чувство творческого соревнования, поисков новых приемов работы, возможностей повышения всех качественных показателей. Такую линию я буду вести, как главный инженер.

Он замолчал и, вытирая платком пот со лба и висков, собирал листки.

Все молчали. Только Кубарев облегченно вздохнул, но тут же нахмурил густые темные брови, беспокойно задвигался на скрипящем стуле, гулко прокашлялся и испуганно посмотрел вокруг.

Вид у Фомичева был спокойный. Он сидел за столом перед раскрытым блокнотом, отдыхая и добродушно, внимательно оглядывая присутствующих. Даже трудно поверить, что он несколько минут назад говорил о себе такие нелестные вещи.

Данько сочувственно улыбнулся Фомичеву. Главный инженер принял эту улыбку за одобрение доклада. Что же, он честно и прямо изложил свою точку зрения. Дело членов парткома — сказать теперь свое слово.

Немчинов, открыв глаза, долго смотрел на главного инженера. Почти часовой доклад! Слишком много говорил. Вопрос ясен: надо выполнять обязательства. Изложить план. Поспорить о нем, внести новые предложения. Часовой доклад! Ах, молодость, неопытность!

В жизни Немчинова это был не первый случай, когда приходили особенно трудные дни. Он был спокойнее всех присутствующих.

Данько обвел глазами членов парткома и предложил высказаться.

Говорили многие. Слова, как и ожидал Фомичев, были жестокие и иногда до крайности обидные, словно только члены парткома испытывали горечь за заводские дела.

Не поднимая головы, смирив себя, Фомичев выслушивал все. Перед ним лежал раскрытый блокнот. Все больше и больше записей появлялось в нем. Выступавшие дополняли его список неполадок. Сколько же их, этих неполадок, упущений! И слова-то какие неприятные…

Лицо Фомичева медленно краснело. Он встал, подошел к окну и закурил трубку.

Так громко говорили, что, наверное, и на улице было слышно!

Весь свой гнев, накопленный в течение вечера, Кубарев обрушил на Фомичева.

— Понадеялись: молодой, хороший будет главный инженер, — досадливо говорил Иван Анисимович, разводя в стороны руки, прокашливаясь. — Сами знаете, как в войну завод держали: меди давали столько, что и сами дивились. Забыли, как это можно план не выполнять. Правительство наш завод даже орденом отметило. Да каким! Орденом Отечественной войны! Послевоенную пятилетку начали. Вот, думали, теперь другая жизнь пойдет. Все загудит! Ведь мирная жизнь началась. Для этой жизни работаем. И вот что получилось… Любуйтесь, люди добрые! Обязательство по пятилетке взяли, а одолеть его не смогли. Нам, видите ли, трудно стало. Эх, — он зло махнул рукой, чуть не задев настольной лампы.

Мастер распалился. Голос его звучал все громче, он и кашлять перестал.

— Ведь Фомичев непорядки видит. Сам порассказал, что́ на заводе. Да разве он только сегодня к нам пришел, только сейчас все увидел? Почему не исправляет? Пусть отвечает. Ночью к нам заходил, видел, как мы мучаемся. — Кубарев подробно рассказал, как они гоняются за электровозами. — Вот где мы силы тратим. Народ-то на соревнование мы подняли! Тревога сейчас у людей. Только наверху-то у нас все ли надежно? Может, ошиблись мы в главном инженере? — заключил Кубарев и сел, не сводя колючего взгляда с Фомичева, словно требуя у него немедленного ответа на свой вопрос.

Сухо затрещал коробочный волчок в руках парторга. Неодобрительно смотрел Данько на мастера.

Фомичев понимал Кубарева. Мастер судит о нем по тем случаям, когда сталкивался с главным инженером. Что же, Кубарев по-своему прав. Разве он, Фомичев, работая еще начальником смены, не судил так же строго и не всегда справедливо за каждый промах начальника своего цеха, главного инженера.

Слово попросил инженер Гребнев. Он вышел из своего затемненного угла, положил на краешек стола записную книжку.

Гребнева любили и уважали на заводе. Фомичев с особым интересом ждал его выступления.

— Вот, — Гребнев показал свои исписанные листки, — подсчеты мощности нашего оборудования. Обязательство можно выполнять. Оно нам по силам. Все гораздо сложнее. Кубарев прав: потеряли мы уважение к своему слову. На что надеялись мы, когда принимали обязательство? Была намечена программа технических мероприятий. Владимир Иванович, я с удивлением слежу за вашей работой в последнее время. Инженер вы или толкач руды? — В комнате раздался смешок, но потух под строгим взглядом Данько. — На всех диспетчерских совещаниях я слышал от вас одно: сколько проплавили руды, сколько проплавили материалов. А качественные показатели? борьба за высокие технические нормы? Вы инженер! Покажите же себя таким, каким вы были в цехе, каким мы знали вас до войны — смелым и решительным новатором. Вы у нас помогали десять лет назад развернуть стахановское движение. Помните, как гремел тогда на весь Урал ватержакетчик Годунов?

«Где он? в каких госпиталях? — вспомнил Фомичев ватержакетчика. — Так ничего и не пишет».

— Называли и вас. — Гребнев все повышал голос. Таким взволнованным Фомичев его еще никогда не видел.

— Вы не просто инженер. Вы — инженер-коммунист! Как же вы можете стоять на месте? Это горько и страшно для вас. Вас интересует только, сколько завод проплавил руды, вы не смотрите в завтрашний день. Владимир Иванович, глядите в наше будущее. Возглавьте движение коллектива. Поймите свою роль на заводе: вы начальник штаба технической мысли. Расчищайте дорогу новаторам. Ведите техническое наступление!

Слова Гребнева особенно задели Фомичева.

Медленно, опираясь рукой о стол, заговорил Немчинов:

— Сегодня у меня, товарищи, был неприятный разговор с министром. — В комнате стало очень тихо. — Министр спросил, как идет жилищное строительство, благоустройство нашего поселка. Вы знаете, сколько денег мы получили! Сдаем десять каменных домов, открываем кинотеатр, асфальтируем улицы. В план строительства нам включили еще универсальный магазин. Его надо открыть к новому году. Так заботятся о нас. А уж после этого министр спросил, что нам мешает выполнять свои обязательства.

Немчинов вышел из-за стола.

— Что нам мешает? — повторил он вопрос и посмотрел на всех. — Ничто нам не мешает. Виноваты сами. Могут сказать, что ничего страшного не случилось. Завод план выполнил. Зачем же звезду потушили? А вот я вам объясню… Мы приняли обязательство дать стране медь сверх плана. Нам поверили. Ведь привыкли нам верить. Наши дополнительные тонны меди внесли в государственные планы. Поэтому повысили задания всем заводам-смежникам. Был у меня перед самым собранием еще один разговор. Тоже не очень приятный. Звонил директор медеэлектролитного завода. Мы ему в этом месяце даем меньше меди, чем обещали, и план у него срывается. Хорошо это? Соседей подвели. Сорвался план у него, меньше дадут продукции и остальные заводы — кабельные, электромашиностроительные. Мы создаем дополнительные трудности всем смежным заводам.

Немчинов помолчал, оглядывая членов парткома. Всем им тяжело за плохую работу завода, но директору тяжелее во много раз. Ведь вот какие разговоры приходится ему вести.

— Болтуны мы? — спросил Немчинов. — Не хочется этому верить. О Фомичеве тут говорили. Директора, видимо, из соображений гуманности не трогали. Болел, дескать, не виноват. Так у нас с вами, товарищи, не пойдет. Что же это такое? Если завод работает хорошо — это заслуга цехов; плохо — дирекция виновата? Нехорошо. Вот завтра я пойду по цехам, посмотрю, как вы работаете. А кое о чем и вообще молчали. Знают коммунисты, что медь наша стоит дорого? Знают! Производительность от плана отстает? Тоже знают. В чем же дело? Почему не считаете государственные деньги? Только я обязан их считать? Один Фомичев отвечает за качественные показатели?

Он повернулся к парторгу и сказал:

— Я понимаю, товарищ Данько, членов парткома тревожит положение на заводе. Это хорошо. Придется всем очень много работать. Все должны проникнуться тревогой и беспокойством за честь завода. Но членам парткома надо глубже заняться цеховыми делами, энергичнее помогать нам навести порядок на всех участках. Вот какие перед нами задачи.

Он тяжело опустился в кресло и опять закрыл глаза. Затянулось заседание. Надо бы уже быть дома, отдохнуть.

Поднялся Данько. Провел рукой по голове, приглаживая волосы, и молча оглядел всех, особенно пристальным взглядом задержался на Фомичеве, и главный инженер опустил глаза. Парторг взял в руки карандаш, повертел его в пальцах и отложил подальше от блокнота.

— Недавно мы приняли в партию кадрового пожилого рабочего, — тихо, словно беседуя с собой, сказал он. — Накануне приема я беседовал с ним, спросил: почему он, пожилой рабочий, решил вступить в партию? Ответ его замечательный. «Трофим Романович, сказал он мне, я уже давно работаю на заводе рядом с коммунистами. Посмотреть на нас — ничем не отличаемся, спецовки, у нас одинаковые, дело у нас одно и то же, знаем его хорошо. А вот, смотришь, глаз у партийного зорче твоего — дальше и больше видит; руки словно длиннее твоих — до всего скорее доходят; возраст один, а силы у него словно больше. Все это коммунистам партия дает».

Данько помолчал и строго продолжал:

— Завтра вы придете в цехи, и рабочие вас спросят: почему не выполняются обязательства и что они должны делать? Вас спросят, потому что у вас глаза зорче, руки длиннее и силы больше. Что вы им ответите? Я внимательно слушал все выступление и такого четкого ответа не услышал. Давайте-ка, прежде всего, признаемся, что зрение нам в этом случае изменило. Большой мы коллектив коммунистов, столько у нас везде зорких глаз, а вот все просмотрели, что начали мы отступать от своих обязательств.

И чем дальше он говорил, тем все более суровым становился его голос, все более темнели его глаза. Теперь уже не один Фомичев сидел, стараясь не встречаться с тревожным блеском глаз парторга.

— Обязательство не выполнили, — с упреком сказал он. — Кто виноват? Директор? Главный инженер? Они отвечают за завод перед партийной организацией, перед государством. А мы? Виновны не меньше, а может быть, и больше Немчинова и Фомичева. Вот давайте проверим, как каждый коммунист выполнил свои обязательства. Всем будет стыдно. Плохо, очень плохо, товарищи члены парткома. Теперь для нас повышенные обязательства — единственный план. Слышали Немчинова? Это наш план в послевоенной сталинской пятилетке. Я вам скажу, что произошло на заводе. Этой болезни есть название: самоуспокоенность! Да, да! Не кивай головой, Кубарев! Я еще скажу о тебе. Почили на лаврах. План выполнялся, знамя министерства у себя держали. Вот и успокоились. Нас радуют успехи всей промышленности, досрочно выполняющей план. А наше в этом участие?

Данько развел руками.

— Вот так и получается… Владимир Иванович много говорил. Перечислил целый ряд важных технических проблем. А людей забыли, товарищ Фомичев? Вот наша главная беда. После войны мы еще не сразу нашли новые формы работы с людьми. Виноват в этом партком, директор, главный инженер. Упустили организационные вопросы. В войну у нас были фронтовые, гвардейские бригады. Теперь их нет. А какие у нас появились новые формы социалистического соревнования? Чем наши стахановцы отличаются от тех, что были у нас до войны, в войну? Где наш зоркий партийный глаз к новым формам работы? А они есть. Следите внимательно за всем новым, что появляется на других заводах. Читали в газетах о лицевых счетах в фонд пятилетки? Введем такие и у нас. Пусть каждый рабочий знает, сколько он лично сделал для досрочного выполнения пятилетнего плана. Вот и будет у каждого перспектива в работе. Социалистическое соревнование поднимается на новую высоту. Прислушивайтесь к голосам рабочих, подхватывайте все новое, что идет на пользу завода. Это ваша, товарищи коммунисты, обязанность. Большое дело в стране решается. Мы ведем борьбу за коммунизм.

Голос его посуровел.

— Кое-кто сейчас в панику ударился, — посмотрел осуждающе на Кубарева. — Признак паники, Иван Анисимович, — неверие в командиров, сомнение в них. Такие сомнения здесь были. Паника — дело вредное. Надо поднимать весь советский народ, зажечь его верой в победу. Вы, Иван Анисимович, напрасно не рассказали, почему так плохо работают печи, почему не привели в порядок второго ватержакета. Да и начальник вашего цеха про обязательство не вспоминает. А вы — парторг цеха.

Он помолчал.

— У нас пока нет никаких оснований не доверять главному инженеру, — твердо сказал он. — Думаю, что мы не ошиблись, когда выдвигали его. Фомичев справится, если мы поможем ему. Но Фомичев должен помнить: мы помощь, но не подпорка.

Данько как-то особенно поглядел на членов парткома и медленно, веско, отделяя слово от слова, произнес:

— Теперь нашим планом является обязательство коллектива. Его мы не выполняем. Поэтому мы не имеем нрава зажигать звезду над заводом. Надо ее потушить. Она загорится, когда начнем выполнять обязательство.

Кубарев поднялся.

— Правильно, — сказал он сердито. — Правильно… Все рабочие так скажут.

…Расходились в двенадцатом часу.

— Попрошу вас задержаться, — попросил Фомичева Данько, собирая на столе бумаги.

В комнате остались трое: Данько, Немчинов и Фомичев.

— Всего два слова хотел вам сказать, Владимир Иванович, — произнес Данько. — Не надо преувеличивать трудностей. Самое скверное, когда появляется такое настроение… Ослабляет это волю людей. Наш новый план реален. Партийная организация вам, Владимир Иванович, выразила доверие. Общими силами мы и будем бороться за этот наш новый план.

Данько сложил бумаги и запер ящик стола.

— С звездой ты хорошо придумал, — обратился он к Немчинову. — Редактору газеты я уже сказал — надо на эту тему передовую написать. Народ у нас хороший. На заводе уже тревога. Но только, Владимир Иванович, повышайте требовательность к людям, не давайте никому поблажки. Сурово с вами говорили. Вот так сурово и вы обязаны говорить. Неуместная доброта только мешает делу.

— Этого качества за собой не замечал, — сказал Фомичев.

— Не замечали? — Данько с улыбкой посмотрел на Фомичева. — А я заметил. Дружбу я признаю. Но не слишком ли уж по-дружески вы относитесь к Сазонову? А?

— Трофим Романович, — сказал взволнованно Фомичев. — Не примите моих слов за хвастовство, но завод будет работать хорошо. Я в этом уверен, иначе пришел бы и сказал: переведите меня в начальники цеха.

— Верите в себя? Отлично. Это — главное. А теперь, — Данько протянул главному инженеру руку, — спокойной ночи и счастливой работы.

Фомичев вышел.

Данько взглянул на желтое лицо Немчинова.

— Не раненько ли, Георгий Георгиевич, с постели поднялся?

— Дела требуют. Устою.

— Нужен ты заводу, но, смотри, не свались. Потянет Фомичев?

— Вполне. Работать он любит и умеет. Если хочешь знать, то все это время, пока меня не было, он проверку проходил и выдержал.

— Я тоже так о нем думаю. Ну, все… Надо нам с тобой завтра, Георгий Георгиевич, съездить в пионерский лагерь. Затянули там ремонт, а детишек скоро уж вывозить.

И они заговорили о многих неотложных делах.

 

6

Фомичев вышел из заводоуправления.

Ему было тяжело. Может быть, пойти к Вишневскому или Гребневу? Поздно. Хочется побродить, подумать обо всем, что было на парткоме.

Фомичев не замечал улиц, по которым шел, задумавшись, и вдруг очутился на окраине поселка.

Около завода вспыхнуло розовое пламя. Оно осветило близкий лес, одинокие домики и всполохами заиграло в небе. Синие тени деревьев заметались на залитой розовым светом земле. Шлак лили с высокой горки. Стекая ручьями с высокой насыпи, он быстро остывал, и деревья опять сливались в сплошную темную массу. Ковш, повернутый набок, долго сиял раскаленным днищем, похожим на полный круг луны, поднявшейся над горизонтом. Подошел паровоз и потянул за собой ковш. Сразу исчезло сходство с лунным ликом. Фомичев повернул к поселку.

услышал Фомичев сзади голос Гребнева.

— Не спится, грешник? — спросил Гребнев.

— Устал, Михаил Борисович. Решил прогуляться.

— Пойдемте вместе бродить. — Гребнев взял его под руку. — А я люблю вечером бродить, помечтать, подумать. А ночью, к тому же, и думается лучше.

Они медленно подошли к центру поселка. Пустынно было в этот час, ни один прохожий не попадался им навстречу.

— Встряхнули вас на парткоме? — спросил Гребнев.

— Основательно…

— Так и должно быть. Вас уважают, потому так строго и судят. Есть люди равнодушные к труду, они не знают радости в жизни. Вы не из таких. Потому-то вам сейчас и должно быть трудно.

Некоторое время инженеры шли молча. Они миновали поселок, каменистая дорога пошла в гору.

— Я, знаете, о Катериночкине думаю. Вы его сегодня видели, — заговорил Гребнев. — Порадовал он меня. Что такое фурмовщик? Человек самой незаметной профессии в цехе. Несложная обязанность: ходи всю смену возле конверторов и стальной пикой прочищай фурмы. Никто этих фурмовщиков раньше особенно и не замечал. Ходят они и ходят возле фурм. Слышно только, как воздух свистит. Ну, когда уж попадется нерадивый, закозлятся фурмы, — мастер крик поднимет… И вдруг появляется Катериночкин. Мастер им нахвалиться не может. Чем он отличился? Узнал характер каждой фурмы: к иной за смену разок подойдет, а другую профурмует несколько раз. Фурмы у этого Катериночкина всегда чистые, и мастер его смены по переработке штейна занимает у меня первое место. Вот когда все в цехе заговорили о фурмовщиках. Кажется, мелочь? Катериночкин самостоятельно решил производственную задачу своего участка. Этого ему, однако, мало. Приходит он недавно ко мне… Предлагает по-своему, по-новому менять прогоревшие фурмы. Интересное предложение. Просмотрел я учебники — ничего похожего не нашел. Вот сам и человек незаметной профессии. Какая же разница между мной и Катериночкиным? Нет особой разницы. В основе моего и его труда лежит творчество, сознательное отношение к своему труду. У меня больше общих знаний. Катериночкин их приобретет. Он пойдет учиться в вечернюю школу, очевидно, пойдет и в техникум. Вот вам и новый рабочий… Это радует. Дорогой Владимир Иванович, я брожу вот так вечерами и думаю… Жизнь наша, время-то — как интересны!

У гребня горы инженеры остановились. Внизу, словно в глубокой чаше, в темноте горели россыпи заводских огней. Они таинственно мерцали, в одном месте тесно гнездились, в другом — распадались на нити, создавали причудливые узоры… С минуту путники молча любовались огнями.

— Много, много таких людей с живинкой, как Катериночкин, — продолжал Гребнев. — Надо во-время замечать их, поддерживать. Я недаром употребил выражение: «Вдруг появляется Катериночкин». Но надо, чтобы такие люди появлялись не «вдруг». Наше дело — заранее разглядеть, на что каждый человек, пусть и неприметный с первого взгляда, способен. Завод!.. Сколько он забот и радостей нам несет.

Фомичев все молчал, но внимательно слушал инженера. «Конечно, ему сейчас тяжело, — подумал Гребнев, продолжая говорить, словно и не замечая этого упорного молчания. — Надо помочь пережить ему эти трудные дни».

— Высокими мыслями живет народ — талантливый, самоотверженный, удивительно глубокий и разносторонний, — заговорил опять Гребнев. — И чем ближе стоишь к нашему народу, чем теснее с ним связан, тем больше дает это тебе радостей. Вот сейчас мы все обеспокоены. Чем? Ведь план мы выполняли! Да вот обязательство сорвали и… какая у нас тревога! О новой пятилетке беспокоятся. У всех забота — выполнить ее досрочно. Всенародная забота! Думаете, на заводе кто-нибудь сомневается в своих силах? Увидите, какие дела начнутся. Еще лучше мы узнаем всех наших людей. Они ведь в деле по-настоящему познаются. Надо только помочь им. Наш завод всегда высоко — всей стране было видно! — держал знамя соревнования. А я вас и на парткоме упрекал, что вы делами людей стали меньше интересоваться.

Он опять взглянул на Фомичева. Они уже спускались по каменистой дороге, и огни завода приближались к ним. Главный инженер шагал, держа сзади руки, прислушиваясь к словам Гребнева, но, казалось, мысли его были заняты чем-то другим. Лицо у него было хмурое.

— Мне потому-то и трудно сейчас, — произнес он первые слова. — Я понимаю, что не так повел себя. Признаюсь, — Фомичев даже остановился, — у меня как-то мысль мелькнула: не рановато ли меня выдвинули? Бывают ошибки. Предполагают в человеке способности, а их у него нет. Ведь не заменил я Сорокина.

— Это уж вы наговариваете на себя, Владимир Иванович, — весело возразил Гребнев. — Вот ведь какие мысли могут притти. Помню вас до войны боевым вожаком цеха. Не удивился, что на фронте стали полком командовать. Вернулись — смотрю: уверенный, твердый, решительный. Идет, и словно у него шпоры на ногах звенят. Словом, настоящий главный инженер. Нет, ваше выдвижение не случайно. Но хватит нам бродить. Пойдемте-ка пить чай к моей родственнице.

— К Марине Николаевне?

— Вот именно.

— Но уже поздно.

— Приглашен.

— Вы, но не я.

— Она будет рада обоим. Гостеприимная хозяйка.

Фомичеву не хотелось оставаться одному, и он пошел с Гребневым.

 

7

Дверь открыла сама Марина Николаевна. На ее черных волосах, уложенных валиком, блестели капельки воды. Вероятно, она только что умывалась.

— Миша! А я думала, что ты уж и не придешь, — сказала она.

Гребнев был здесь своим человеком.

— Здравствуйте, — неуверенно произнес Фомичев.

— Здравствуйте, — ответила Марина Николаевна, лукаво вглядываясь в лицо главного инженера. Все лицо ее осветилось улыбкой, и она весело, с каким-то добрым участием спросила: — Страшная была головомойка?

— Такой еще в жизни не было.

— Это вам на пользу, — шутливо заметила она. — Проходите.

Она ввела мужчин в комнату и остановилась, словно ожидая, что еще скажет главный инженер.

— Это он, — показал Фомичев на Гребнева, — затащил меня к вам в такой неурочный час. Гоните, если мы вам помешали.

— А вот не прогоню, да еще и чаем напою. А теперь поскучайте немного, пока я чай приготовлю, — и она исчезла из комнаты.

Фомичев оглядел комнату, подошел к этажерке. Он увидел портрет хозяйки комнаты. Вероятно, тогда ей было лет шестнадцать-семнадцать. Ее легко можно было узнать на фотографии: какой-то особо милый поворот головы, свойственный только ей, и то же лукавое выражение в глазах, которое он увидел минуту назад, когда она спрашивала его о «головомойке». Рядом стоял портрет молодого мужчины, очевидно, ее погибшего мужа.

Фомичев обернулся, услышав шаги Марины Николаевны.

— Вы у себя в парткоме так шумели, — сказала она, — даже у нас в лаборатории было слышно.

Они сели за стол.

Принимая из ее рук стакан с чаем, Фомичев рассмеялся.

— Никак не думал у вас чаевничать.

— Какой же вы злопамятный!

Фомичеву было, несмотря на все ее радушие, неловко. Он достал трубку, хотел закурить, но смутился, отложил ее в сторону и опять принялся за чай.

Марина Николаевна внимательно наблюдала за ним. Огонек вспыхнул в ее глазах, ей захотелось непременно смутить его, и она вдруг спросила:

— Вы не жалеете, что стали главным инженером?

— Марина! — воскликнул Гребнев.

— А что? — она резко повернулась к Гребневу и с вызовом сказала: — Он может и не отвечать.

— Жалею? — Фомичев пожал плечами; вопрос ему не понравился; шутит она, что ли? — Почему вы спросили об этом?

— Почему? — она смотрела на него. — Вы очень переменились с тех пор, как покинули свой цех, — сказала она серьезно, словно жалея его. — Были самым нетерпеливым и шумным начальником цеха. Я помню, какие вы скандалы диспетчерам закатывали. Раньше вас видели на спортплощадке, во Дворце культуры. Всегда вы были на людях. А теперь вас не слышно, не видно. На заводе я вас встречаю редко. Всегда вы куда-то торопитесь. А где вы проводите вечера, выходные дни?

— На заводе.

— Ах, как трогательно! Все время так и будете жить?

— Много работы. Вы ведь сами иногда до поздней ночи сидите в лаборатории, — напомнил он ей.

— Только иногда… А вы, вероятно, и книг теперь не читаете. Разве можно так обеднять жизнь?

— Каждому свое, — сухо сказал Фомичев, стараясь показать, что этот разговор ему неприятен.

Но Марину Николаевну, казалось, именно это и подзадоривало.

— Скажите: видели вы «Сказание о земле сибирской»?

— Нет.

— Я так и знала! — радостно воскликнула она. — Обкрадываете вы себя, Владимир Иванович. Наверное, самоотверженно решили: «Завод для меня все. Я обязан, — несколько торжественно и нараспев произнесла она, — ради него забыть все остальные человеческие радости».

— К чему этот разговор? — спросил Фомичев.

— Да вы не сердитесь… Или нет, сердитесь… Надо, чтобы вы сердились. Скажите честно: когда вы возвращались с войны, как представляли вы себе жизнь в мирных условиях?

— Примерно так, как она сложилась.

— Вы обедняете жизнь. — Она говорила серьезно и с упреком. — Я не люблю, когда говорят: мы живем во имя будущего. Да, это так. Но ведь мы и сейчас живем. Труд и наша собственная жизнь неразделимы. Почему же из всей жизни вы оставили себе только труд? Для кого же тогда пишутся книги, музыка, пьесы? Для кого существуют смены времен года?

Фомичев молчал. В новом свете открывался ему характер этой женщины.

— А я во время войны думала: живем трудно, по нескольку суток не выходим с завода. И вот придет День Победы! По-новому засияет солнце. В мире будет много радости. У всех будет светлое настроение. Я называла это светом мира.

— И они произошли, эти перемены?

— Произошли. Даже бо́льшие, чем я думала. В сорок пятом году у нас начали красить дома в поселке. За войну они потемнели, постарели. Знаете, так бывает с преждевременно состарившимися людьми. Тридцать лет, а все лицо в морщинах. Однажды иду и вижу: вся улица вдруг засверкала. Вот, подумала я, пришла эта великая перемена. Люди стали думать о красивых домах. Весь наш труд приобрел иное, высокое значение. Мы трудимся не только во имя будущего, но и свою жизнь устраиваем все лучше, украшаем ее радостями. Посмотрите, как все изменилось в нашем поселке. Заметили, сколько у нас теперь цветов, деревьев? Стали разводить фруктовые сады. Видели, какая прелесть — новые индивидуальные домики? А сколько люди теперь читают! Сколько бывает народа на спектаклях! И у всех появился вкус к жизни, жадность к работе. Вот это все вместе и есть наша жизнь. А главный инженер все свел к одному — к делам. Может, и сейчас жалеете, что даром у меня теряете драгоценное время?

— Марина! — опять воскликнул Гребнев.

Она отмахнулась от него.

— Пусть, пусть посердится. Мне хочется позлить его. Владимир Иванович, я пользуюсь правом хозяйки. Но серьезно… Разве можно жить так, как вы живете?

— Какая же это бедность? — спросил Фомичев. — Вот пойдут как следует дела на заводе, начну жить лучше и я. Пока не имею права на удовольствия. Не заслужил. А ведь вы мне что-то обещали… к понедельнику-вторнику, — напомнил он Марине Николаевне.

— У меня все готово. Жду вашего вызова.

— Тогда зайдите ко мне завтра, в двенадцать.

— Хорошо, — она покачала головой. — Видите, как дела занимают вас.

— Так и должно быть. Кстати, хотел поручить вам неотложное дело: займитесь отражательным цехом, помогите одному мастеру.

— Фирсову?

— Вы знаете решительно все.

— Я заведую центральной лабораторией, а до этого была диспетчером завода. А к Фирсову я и в гости захожу. Мне ли не знать его дел!

— Прекрасно! Вот и последите, какие у него потери в шлаке. Это — самое важное при форсированном ходе отражательной печи.

— Но я, коли не забыли, говорила вам, что собираюсь уезжать.

— Да, да, говорили… А если так, чего же вы беспокоитесь обо мне, о заводских делах? — с досадой сказал Фомичев. — Вам еще и собираться в дорогу надо. У вас свои заботы. А мы одни поволнуемся.

Она не сразу смогла перейти от нападения к обороне.

— Я привыкла доводить всякое дело до конца.

— Похвально. Но разве есть предел в заводской работе?

— Я его наметила.

— Он, очевидно, ограничен подбором материалов о том, как мы плохо работали. Это, конечно, нужно. Но это только полдела. И самая легкая половина дела. Попробуйте показать, как можно уничтожить существующее зло. Это труднее и требует больше времени. Очевидно, поэтому и Фирсов не может попасть в ваш «предел».

Гребнев с веселым оживлением наблюдал их словесный поединок.

— И все же я вынужден просить вас включить Фирсова в этот ваш предел.

— Это приказание?

— Просьба, Марина Николаевна. Приказы я отдаю, когда не выполняются мои просьбы. Перед отъездом вы просто передадите все незавершенные дела новому начальнику лаборатории. Но за две недели вы успеете закончить эту работу.

— Вот такой ваш тон мне нравится. Включу. Будут еще просьбы?

— Будут. Но давайте условимся больше не говорить о вашем отъезде. Неприятно, когда человек становится в позицию наблюдателя. В этом иногда кроется какое-то пренебрежение к остальным.

— Разве вы можете так говорить обо мне?

— Нет, это я к слову. Но не стоит лишний раз напоминать о своем отъезде. Ведь мы условились, что я возражать не буду.

Пора было уходить.

Марина Николаевна молчаливо проводила их.

На улице Гребнев сказал:

— Марина нашла себя в лаборатории. С таким увлечением, как сейчас, она никогда еще не работала. Вы правильно делаете, что загружаете ее подобными заданиями. У нее есть исследовательская жилка. Большую пользу принесет заводу.

— Но характерец у нее!.. Себя в обиду не даст.

Они простились.

Фомичев вернулся домой в третьем часу.

Он взял какой-то роман, но читать не мог. Мысли о заводе не давали сосредоточиться.

Он пытался заснуть, но, пролежав минут пятнадцать с закрытыми глазами, поднялся, зажег свет и, только накинув на себя шинель, присел к столу, взял папку с заводскими документами и погрузился в работу.

Рассвет застал его за столом.

На завод Фомичев пришел бодрый, оживленный, как будто и не было этого тяжелого заседания партийного комитета и бессонной ночи.

 

8

Фомичев обходил цехи. Он замечал встревоженные взгляды знакомых рабочих, мастеров, инженеров. Они как бы спрашивали: «Как же это случилось?» Областная газета писала, что коллектив медеплавильщиков в дни, когда вся промышленность успешно решает задачи досрочного выполнения планов послевоенной пятилетки, сдал позиции.

Главный инженер зашел в ватержакетный цех. Сазонова не было, и он один поднялся на колошниковую площадку. Вторая печь тревожила его. Он осмотрел ее: никаких перемен, печь еле-еле принимала воздух. «Вечером необходимо непременно встретиться с Сазоновым», — подумал Фомичев.

Теперь же надо поговорить с Фирсовым. Но оказалось, что мастер прихворнул и не вышел на работу. Фомичев спустился в конторку начальника цеха инженера Вишневского.

К отражательному цеху Фомичев не утратил чувства привязанности. Его бывший цех: в нем он работал до войны, в него вернулся и после войны. Он знал здесь все уголки, мог бы обойти цех с завязанными глазами, пройти вслепую по нижней и верхней площадкам.

Инженер Вишневский, сменивший Фомичева, нравился главному инженеру. На заводе он всего четыре года. Пришел прямо из института, начал с мастеров. С рабочими живет душа в душу.

Вишневский был высок ростом, отлично сложен, широк в кости. В прошлом году на областных соревнованиях он завоевал звание чемпиона по бегу на пять тысяч метров. По вечерам Вишневского можно увидеть на спортивной площадке, он занимается с заводскими спортсменами, готовит их к соревнованиям. Звучный голос Вишневского, когда он распоряжается у печи, слышен по всему цеху.

Площадка отражательного цеха отличалась особой чистотой. Это завел еще Фомичев. Вишневский продолжает эту хорошую традицию. Все дорожки подметены, балки и колонны покрашены. Не найдешь брошенного кирпича, шлакового мусора. Любо-дорого посмотреть! И на колошниковой площадке такая чистота, хоть танцы устраивай.

Вишневский сидел в своей конторке один. Увидев главного инженера, он, потирая стриженые под бобрик волосы, встал. Они поздоровались. Вишневский был чем-то встревожен.

— Случилось что? — спросил Фомичев.

— Немчинов полчаса назад ушел. Ну и разнес же меня!..

— А, добрался-таки до тебя!.. Что говорил?

— Работаем плохо. Всем недоволен: нефть пережгли, по флюсам перерасход… На завтра к себе вызвал.

— Прав директор: вяло работаете, потому и растут потери. Вот у тебя над головой диаграмма висит, — показал Фомичев на лист ватмана на стене, где синей тушью была нанесена кривая планового задания и красной — выполнения. — Почаще поглядывай на нее. Уж больно ровно идет красная линия, подниматься не хочет. Сегодня, как вчера, завтра будет, как сегодня…

— На дряни печь не пойдет. Ты знаешь, какой мне концентрат дают. Воду выпариваю.

— Порядок у обогатителей наводим. Директор запретил выпускать концентрат повышенной влажности, будут такой давать — не принимай. Но скоро будешь получать больше концентрата. А какие работы ты собираешься провести на печи?

Вишневский с тем же расстроенным выражением лица стал перечислять:

— По твоему приказу увеличиваем объем ковшей, бункера делаем более удобные, форсунки переставим…

— Ты обратил внимание на потери? Они у тебя велики. В среднем они у вас ноль тридцать. Ночью бывают и больше. А ведь мы и до войны давали только ноль двадцать семь — ноль двадцать пять.

— Потери снизим. Сегодня собираем рабочих, поговорим с ними, прочитаем лекцию…

— Мало этого… Контроль, контроль… Будем лишать премий за большие потери. Предупреди всех мастеров. На этом уровне нельзя оставаться.

— Я все это отлично понимаю.

— А почему ты молчишь о Фирсове? — вдруг спросил Фомичев. — В цехе проводят интересную работу: ищут выгодный режим. Главному инженеру об этом не говорят, точно это ваше частное дело.

— Что Фирсов? — рассердился Вишневский. — Рано о нем говорить. Все это нуждается в проверке. Вот свод меня беспокоит. Не буду торопить Фирсова.

— Как? как? — удивился Фомичев. — Теперь понятие твое молчание. Не подозревал. Думал, ты смелее. Так нельзя! Понимаешь, нельзя так работать на производстве. Ведь ты этак в зажимщики стахановской инициативы попадешь. Пусть Фирсов продолжает свою работу, а ты тем временем подумай об усилении сводов, поройся в литературе, поговори с нашими ремонтниками. И запомни: инженер должен уметь рисковать. Без неприятностей нам не прожить. Ведь не всегда мы ходим по асфальтовой дорожке, где ног не замочишь, иногда приходится перебираться и по жердочке, случается и падать.

— Тебе легко говорить. За цех-то я отвечаю. Хочу, чтобы он работал хорошо. А ты видал, какая у меня зеленая молодежь? Фирсов поднимет производительность, а остальные не справятся.

— Молодежь у тебя хорошая: ремесленники — грамотный и горячий народ. Учить их надо, многому учить — это верно. Вот Фирсов этим и займется.

— Да слежу я за Фирсовым, — примирительно сказал Вишневский.

— Мало этого: надо создать Фирсову наилучшие условия для работы.

— Хорошо, — окончательно сдался Вишневский. — Только раньше времени на заводе об этом не говори.

— Почему?

— Пойдет звон… А вдруг ничего и не выйдет.

Потом, идя по заводскому двору, Фомичев все вспоминал этот разговор. Вишневский, когда он еще работал у Фомичева начальником смены, казался смелым инженером. Спортсмен! Оказывается, Вишневский иногда предпочитает осторожность. А может быть, это просто мнительность и неуверенность молодого инженера.

В ватержакетном цехе все сложнее и запутаннее. Сазонов готов, как будто, все сделать. Любит заверить, наболтать, а потом ничего не сделает. Убежден, что отлично работает и что пристают к нему напрасно. А упрям-то, как упрям! Скажет чепуху и потом будет настаивать. Опыт у него большой. А что с того? Одно начнет — бросит, за другое возьмется — тоже не доведет до конца. Вот теперь тянет с больной печью. Обещает поправить ее, но четкого и ясного плана у него нет. С людьми живет неважно, не всегда умеет найти дорогу к сердцу рабочего, мастера. Хорошее у него качество — привязанность к родному заводу. Работает он на нем столько же, сколько и Фомичев. Вот что связало их, — не дружба, а дух заводского товарищества.

Кто-то громко окликнул Фомичева. Он обернулся и увидел человека в военном костюме, но без погонов. Правый пустой рукав выглаженной гимнастерки был заправлен за пояс. Фомичев вгляделся в худого бледного человека, подходившего к нему, удивленно и радостно воскликнул:

— Годунов! Ты?

Он схватил его за костлявые плечи. Друзья троекратно расцеловались.

— Ты почему же молчал, никому ни строчки? Где пропадал? — забрасывал Фомичев вопросами Годунова.

— Где? По госпиталям катался. Долго ремонтировали. Позвоночник поправляли. Почти три года в гипсе отлежал.

— А теперь здоров?

— Видишь, хожу… А ты полнеть начал, товарищ главный инженер, — с удовольствием произнес три последних слова Годунов.

— Нет, это тебе только кажется. Не такие у меня дела: к полноте не располагают. Скоро худеть начну.

— О делах слышал. Я за вами по газетам следил, радовался.

— Наверное, не обо всем слышал. Звезду потушили. В соревновании начали отставать. Заходи. — Фомичев взял его под руку. — Расскажешь о себе.

Но Годунов решительно отстранился.

— Потом обязательно загляну. Схожу посмотреть на печи. Со своими ребятами хочу повидаться. Удивительно, сколько всего было за эти годы. А завод — вот он стоит. Стоит, чорт подери! Зашел в парикмахерскую, смотрю, — Павел Иванович, мой мастер, за креслом. Все такой же, только немного поседел. И кресло у него то же самое. Почти все, как было. Удивительно даже!

— Есть и перемены.

— Большие. Ну, не буду тебя задерживать. Зайду позже.

Фомичев не стал настаивать, понимая, как долго ждал минуты встречи с заводом солдат, начавший войну в лесах Подмосковья, а закончивший ее в центре Германии. Война продолжалась около пяти лет, а у Годунова она отняла почти восемь…

Они условились встретиться часа через полтора-два. Фомичев смотрел, как легким шагом шел по заводскому двору, сохраняя военную выправку, бывший командир танкового взвода, служивший последний год у него в полку, человек из тех, кто воевал с особой лихостью и дерзостью. «Заводская кровь», — говорил о нем на фронте Фомичев.

«Только вчера на парткоме о нем вспоминали, — подумал Фомичев, — а он и явился. Легок на помине».

И тут же он с тревогой подумал о судьбе Годунова. Что Годунов будет делать на заводе, куда его можно поставить? Ведь на любую работу он не пойдет, да и нужды в этом нет. Он же великолепный ватержакетчик, один из зачинателей стахановского движения на уральских медеплавильных заводах. Разве что инструктором по стахановским методам работы, людей учить? Это, пожалуй, подойдет.

Фомичев и Годунов встретились часа через три в уютном ресторане Дома культуры. К их столику то и дело подходили обедающие, поздравляли Годунова с возвращением домой. Годунов производил впечатление человека уверенного, спокойного за свою судьбу. Но складочка раздумья лежала у него над переносьем. И Фомичев подумал, как много часов, вероятно, провел он в тревоге, обдумывая, как будет жить и работать дальше. Потому-то, верно, и не писал никому.

— Ты почему ордена не носишь? — спросил Фомичев.

— А ты?

— Мне их и надевать нельзя сейчас, — отшутился Фомичев. — Еще отберут за такую работу.

— А я решил… Война давно закончилась, и не стоит теперь выставлять напоказ военные заслуги. Надо новую славу завоевывать — трудовую.

Реже стали подходить знакомые, ресторан пустел. Оки смогли провести разговор, интересный только им, связанным еще довоенной дружбой, когда и у Годунова проходил свою заводскую практику Фомичев. Расспрашивал Годунов, а Фомичев отвечал.

— А здорово вы работаете, — с восхищением отозвался Годунов. — План выполнили, а вам этого мало показалось. Народ вперед рвется! Хорошо! Во многих городах я лежал, пока лечили меня. Везде так, по всей стране. О коммунизме все думают… Всего три года после войны прошло… И какой войны! Видели мы с тобою, какие города нам немцы оставляли — камень и щебень. А зоны пустыни на Орловщине и Киевщине помнишь? Я думал, лет на десять работы хватит, чтобы все в прежнем виде восстановить. Ошибся. Восстановили много. А построили столько, что и не верится. Сильный наш народ. А после войны стал еще сильнее.

Годунов задумчиво смотрел в окно.

— А как это хорошо — вернуться домой, — скупо обронил он. — Я все думал: наступит время, пройду знакомой улицей, погляжу на наши горы, через старую проходную войду в завод, поднимусь на печи… Работать хочется, товарищ главный инженер, — смутившись заключил он.

— Как же ты думаешь жить? — осторожно спросил Фомичев.

— Так, как и раньше жил, — медленно проговорил Годунов, разглядывая что-то на улице. — Опять в сменные мастера на свои печи. Найдется такое место?

— Конечно.

— Заметано? — быстро спросил Годунов. — Отдохну дней десять — и на завод.

— Согласен.

— Ты, может, боишься, что подведу цех? — взглянув прямо в глаза главному инженеру, испытующе спросил Годунов. — Ты не бойся. Я солдат, я все обдумал. Печь поведу не хуже других. Да и какой я инвалид? Я ведь левой рукой писать научился. А не пойдет у меня, первый сам скажу тебе об этом, как ни горько мне это будет.

— Ладно… Знаю же я тебя! Но в ватержакетном сейчас очень плохо. Сам видел… Надо там всех людей расшевелить. Вот ты их и шевельни, как бывало раньше. Помнишь, как работали?

— А ты помнишь, как на фронте было? — оживился Годунов. — Перед боем собираются коммунисты. Они должны возглавить наступление. Первыми берут они на себя боевые обязательства. Потом, когда идешь в бой, помнишь, что на тебя смотрят бойцы. И ты идешь вперед, они идут за тобой. Помнишь: «Коммунисты, вперед!» Вот так хочется жить и в мирных условиях. Люди каждую минуту должны видеть: ты коммунист.

Глаза у него засверкали. Он весь подался к Фомичеву, высказывая затаенные мысли, выношенные в бессонные госпитальные ночи, по дороге домой. Рука его лежала на белой скатерти стола, худая рука с резко проступающими сплетениями вен.

Фомичев молча слушал его. Эти мысли были ему близки.

— Да, — произнес он, — нам всем сейчас так надо работать.

В ресторане показался Сазонов. Увидев Фомичева и Годунова, он направился к их столику.

— А! Годунов объявился. Мне говорили, заходил к нам. Печи потянуло старого ватержакетчика посмотреть?

Сазонов присел к ним за столик и заказал себе ужин.

— Совсем отвоевались? Теперь к нам? — спросил он Годунова. — Вы, кажется, последний. Все уже домой вернулись. Много вас, бывших фронтовиков, на заводе.

Общий разговор за столом не клеился. Фомичев подумал, что ему пора уходить.

— Зайди ко мне, — сказал он Сазонову. — Надо нам о второй печи поговорить. Ничего ты на ней не делаешь.

— Как раз собирался к тебе. Я ее сегодня ночью останавливаю.

— Что? — испуганно спросил Фомичев. — Еще что случилось?

— Видел же ты — все больше стынет печь. Придется остановить. На ходу нам ее теперь не поправить.

Фомичев гневно смотрел на Сазонова.

— Почему ты сообщаешь об этом за ужином? Другого времени не нашел? Ты забыл, что на остановку печи требуются разрешения директора и главного инженера.

— Вопрос не о форме, а о существе. Я собирался зайти к тебе и доложить.

— А по существу я запрещаю останавливать печь. Запороли… Лечить ее будем на ходу. Она должна давать медь. Даже на тонну мы не имеем права снижать выплавки.

— Я буду просить снизить нам план.

— Кто тебе позволит? Мы поднимаем завод, мобилизуем все силы. А ты в такое время просишь снизить тебе выплавку! Думаешь, о чем говоришь? У кого ты найдешь поддержку?

— Я думал, что ты поймешь меня.

— Что я должен понять? Удивляешь ты меня, Константин, в последнее время. Очень удивляешь.

— Но ты же видел, как плоха печь! — воскликнул Сазонов с подозрительной пылкостью, словно боясь, что разговор перейдет на другое.

— Еще раз повторяю: остановка — не выход. Надо ее быстро вылечить. Сам приду к вам. Как раз хотел тебе рекомендовать и опытного мастера. Годунов хочет вернуться в свой цех.

— Да? — Сазонов выразительно посмотрел на пустой рукав Годунова. — Трудновато товарищу Годунову будет.

— Трудновато, нет ли, он сам решит.

— А куда же я его поставлю? Кого снимать будем?

— Никого. У тебя сейчас три смены. Пора опять вводить четвертую. Военное время прошло. Годунов встанет мастером четвертой смены.

— По вашему приказу печь должна продолжать работать? — Сазонов в упор смотрел на главного инженера.

— Я приказал вылечить ее на ходу. Через час я буду у тебя в цехе. Все окончательно решим на месте.

Главный инженер поднялся, давая этим понять, что разговор окончен.

«Что с Сазоновым? — думал Фомичев по дороге в заводоуправление. — Нет, таким он никогда не был. Мог он позволить себе полениться, нарушить сроки выполнения приказов. Но ведь теперь он противодействует на каждом шагу. Неужели он мог так близко принять к сердцу мое назначение? Я только подозревал об этом… Но с того самого дня он как-то странно изменился ко мне, стал меньше разговаривать».

Фомичев решил, что в ближайшие дни, когда они поправят печь и он развяжется с самыми неотложными делами, тогда начистоту объяснится с товарищем. Весь этот разговор оставил у него тяжелый осадок. Теперь ватержакетный цех начинал особенно тревожить его.

 

9

Георгий Георгиевич после большого перерыва принимал рабочих.

Три года назад закончилась война. Немчинов хорошо помнил шумный и радостный День Победы. Празднично сияли лица людей. Вся жизнь, работа отныне приобретали иной смысл.

Почти пять лет со стен цехов не сходили призывные лозунги и плакаты: «Все — для фронта!», «Что ты сделал для победы над врагом?», «Родина-мать зовет!», «Твой труд служит делу нашей победы!». Работали бригады гвардейские, фронтовые. Высшей похвалой были слова «гвардеец производства». Наступил мир. Первые и странные дни.

Заводы, выпускавшие танки и самолеты, минометы и орудия, снаряды и гранаты, перестраивали производство, переходили на мирную продукцию. Для медеплавильного завода с наступлением мира мало что изменилось. Они выпускали медь — металл, нужный как в дни войны, так и в дни мира. Правда, в войну у них появились таинственные спеццехи — номер 1, номер 2, номер 3. Для входа в них существовали особые пропуски, вооруженные часовые стояли у дверей. Несколько рабочих этих спеццехов за успешное выполнение оборонных заказов получили военные ордена.

С концом войны таинственные цехи опять стали механическими, литейными и кузнечно-прессовыми. Они снова начали работать на завод. Работали, как и в войну, в три смены. За войну некогда было ремонтировать оборудование, многое поизносилось, требовало быстрейшей замены, уменьшился резерв запасных частей.

Пришел план послевоенной пятилетки — план восстановления и развития народного хозяйства СССР. Грандиозная перспектива открылась перед народом. В плане говорилось не только о чугуне, стали, прокате, цветных металлах, автомашинах, паровозах, станках, трубах… В нем сообщались и цифры производства велосипедов, патефонов, часов, радиоприемников, фотоаппаратов, духов…

Открывались новые горизонты. Пора счастливого труда для страны, для роста ее. Благородный труд для жизни.

По пятилетнему плану заводу наметили увеличение выплавки меди. Работать стало сложнее. Надо было уложиться в себестоимость, не допускать излишнего расхода материалов, труда, электроэнергии. Словом, надо было считать и считать.

Пришел план культурно-бытового строительства: нужно строить новые дома, школы, больницу, кинотеатр, благоустраивать поселок. Из «архива» извлекли генеральный план поселка. Он так и пролежал в «архиве» всю войну. Теперь он висел перед глазами директора в кабинете.

Немчинов думал: «Мы стали старше, опытнее. Работники в промышленности накопили большой опыт. Вырос новый рабочий класс, люди овладели техникой, знаниями. Повысилась общая грамотность в стране. Все это помогло отлично справиться со всеми трудностями работы в военное время. Все это поможет успешно выполнить послевоенную пятилетку».

В этот день Немчинов принял нескольких бывших воспитанников ремесленного училища, тех самых «сынков» и «малышей», которые в дни войны заменили на заводе отцов, не ударили в грязь лицом, были не из последних в социалистическом соревновании. У них уже развернулись плечи, не было юношеской округлости лиц, на подбородках пробивалась мягкая щетинка. Это уже были молодые мужчины. Многие из них сейчас отлично работали бригадирами, мастерами. «Наша молодая гвардия», — с нежностью думал о них Немчинов. Он питал к ним особую привязанность, видел в них не только прошлое, но и будущее завода.

Двое бывших «сынков» вошли вместе. Они просили Немчинова дать им отдельные комнаты. Живут они сейчас в общежитии, там шумно, а им надо заканчивать десятый класс вечерней рабочей школы.

— Кончите школу — дальше что? — спросил директор завода.

— В заводский техникум поступим, на вечернее отделение, — ответили они дружно.

— Правильно, — одобрил их выбор Немчинов. — Что же мне с вами делать? — Он задумался. — Много у нас учащихся ребят, все просят комнаты. В июле будут у нас готовы два дома, и тогда отведем несколько квартир для учащихся. Дам вам комнату на двоих. Хорошо будет?

— Можно помириться, — снисходительно сказал один из учащихся.

— Так уж и помириться, — засмеялся Немчинов. — В институтах не все студенты имеют на двоих комнату. Я тоже был студентом.

Следующий посетитель также был из бывших ремесленников.

— А я вас знаю, — сказал Немчинов, вглядываясь в его лицо, покрытое крупными, как чечевица, веснушками.

— Я работаю…

— Подождите-ка, сам вспомню, — у Немчинова была цепкая память на лица и фамилии, а у этого посетителя уж очень было приметное по россыпи веснушек лицо. — Вот и вспомнил: работаете помощником мастера в дробильно-помольном отделении. Герасимчук? Из Белоруссии к нам приехали. Ну, садитесь, товарищ Герасимчук. Что у вас?

Герасимчук неловко, как-то боком, сел в кресло, приподняв острые локти.

— Комната нужна. Отдельная.

— Зачем же отдельная?

— Жениться решил.

— Ах, вот что! Кто невеста? Не секрет?

— Какой же секрет, если в цехе все знают. Тоже на обогатительной работает. Лаборантка.

— Где невеста живет?

— С подругами.

— Ах, молодежь! Вы женитесь, а нам заботы, — добродушно сказал Немчинов, снимая трубку и вызывая начальника жилищного отдела.

— Знаю Герасимчука, — сказал тот. — Был он у меня. Ничего сейчас не могу сделать. Нет свободных комнат.

— Надо найти… Дело срочное. Нельзя такие дела откладывать. Надо понимать молодых. Даю неделю сроку.

Герасимчук, напряженно следивший за разговором, облегченно вздохнул.

— Будет комната через неделю, — пообещал Немчинов. — Ну, мир вам и счастье в обшей жизни, — он протянул руку, прощаясь. — А на новоселье обязательно к вам приду.

— Просим, Георгий Георгиевич. Я и Таня вас просим.

«Вчерашние «малыши» идут в техникумы, обзаводятся семьями, — думал Немчинов. — Это хорошо. Ох, как нужны эти два новых дома на проспекте. Надо поторопить строителей».

Большинство посетителей шли с просьбами мирного времени — о квартире, о кредите на постройку индивидуального дома, об отпуске с завода на учебу в институт…

Последним вошел чернокудрый, как цыганенок, гибкий юноша и солидным баском произнес:

— Токарь-инструментальщик Панюшкин. Из штамповочного. Жалоба у меня.

— Слушаю жалобу.

— Начальник нашего цеха товарищ Ошивалов изобретателей зажимает.

— Кого же именно?

— Вот мое предложение затирает, — Панюшкин развернул чертеж и, держа его навесу, сказал: — Крючки в нашем цехе делают.

— Какие крючки?

— А для ботинок… Вот такие, — и Панюшкин, сробев от строгого взгляда директора, приподняв над столом ногу, показал свой ботинок. — Через которые шнурки продевают. Видите?

— Ну, ну, — сказал заинтересованный Немчинов, развеселившись. — Значит, крючки для ботинок. Теперь вспомнил. А он зажимает и затирает?

— Заказ получили. Три миллиона таких крючков. За смену штампуют восемь тысяч. Это хорошие стахановки. А норма — шесть тысяч. Пинцетиком берут каждый крючок, ставят под штамп и ногой педаль нажимают. А я посмотрел и так придумал… Вот, взгляните… В нашем деле понимаете? Видите, диск. В него крючок вставлять будут. Тут сбоку храповик стоит, он и подает к штампу крючок. Вот и все. Тридцать тысяч можно за смену делать.

— А не прибавил?

— Точный подсчет, — уверил Панюшкин.

— Почему же Ошивалов затирает?

— Говорит, заказ чужой… Министерства легкой промышленности. Нечего, дескать, всякой чепухой голову задуривать. У нас своих работ полно, не расчухаешься. А по-моему, все это неверно. Раз можно лучше делать — надо делать.

— Хорошо, выясню, — пообещал Немчинов. — Чертеж-то мне оставишь, изобретатель?

— А вот, пожалуйста.

Он подошел к столу и снова стал пояснять, как у него все хорошо задумано, как все это легко выполнить.

«Чорт знает что! — подумал Немчинов. — Какие-то крючки для шнурков». Но еще раз пообещал проверить, как обстоят дела с крючками.

Утром Немчинов обходил завод. В транспортном цехе пришлось задержаться. Все жаловались: транспорт работает плохо, запаздывает с вывозкой шлаков, не во-время доставляет руду.

Опершись локтем о стол, Немчинов терпеливо слушал начальника транспортного цеха инженера Кудрявцева.

— Мило все у вас получается, Виталий Павлович, — заметил Немчинов. — Можно подумать, что у вас в отделе сидят ангелы во плоти, а не транспортники. Никакое смрадное дыхание греха не касается их. Что же мы вместе с вами напрасно три месяца назад в этой самой комнате графики составляли? Где они у вас? Перестали следить за ними? Новые будем составлять? Так-то вы участвуете в соревновании? Вы мне рассказываете о всяческих трудностях… По всем этим вопросам прошу ко мне заходить. Но когда я прихожу к вам в отдел, то извольте говорить, как вы обеспечиваете работу завода. Сейчас я хочу знать, сколько паровозов и электровозов вы завтра выпустите, сколько их будет работать ночью. А вы мне толкуете о средних и капитальных ремонтах, о горячих промывках…

— Но я говорил вам, Георгий Георгиевич…

— Не принимаю этих объяснений. Плохо работу железных дорог знаете. Там график — закон. Таким он и у нас должен быть. Завтра же доставьте мне графики и ежедневно по ним будете отчитываться. Указывайте виновных в их срыве. Буду наказывать.

Разболталось все, разхлесталось. Сегодня все неполадки особенно бросались в глаза.

Немчинов просто разбушевался в отражательном цехе. Вишневский не смог сразу назвать расхода мазута на тонну штейна. Минут через пятнадцать принесли сводку расхода материалов.

— Ясно дело, — брезгливо заметил Немчинов. — Мазут жгут, как будто это старая солома. Да и ту колхозники бережнее расходуют. Начальник цеха мазутом не интересуется, вот кочегары и безобразничают. Завод собираетесь в трубу пустить? Спасибо за такую работу. Потери у вас большие, производительность не поднимаете, вот мазут еще переводите. Отличное выполнение обязательств перед страной! Стыдно за такую работу!

Все уже знали, что Немчинов обходит завод. Начальники цехов встревоженно ждали его. Хозяйским глазом, придирчиво и строго, проверял он всю работу.

Во второй половине дня Немчинов вспомнил о юном изобретателе и заглянул в механический цех. Чертеж с заключением технического отдела лежал у него в кармане.

На пороге цеха Немчинов остановился. Несколько молодых рабочих возились у разобранного генератора. Среди них Немчинов заметил Панюшкина и кивнул ему, как знакомому.

Ошивалов увидел директора завода и поспешил навстречу ему.

Вместе с ним Немчинов обошел пролеты, сделал Ошивалову замечания о грязи в помещении, потом проверил, как выполняются срочные заказы на запасные части.

— Есть у вас токарь Панюшкин. Знаком?

— Как же… Три года у нас, — и Ошивалов настороженно посмотрел на Немчинова. — Хороший парнишка.

— Его предложение известно?

— Пустое дело, Георгий Георгиевич, напрасно он вам голову забивает. Не стоит оно этого.

— Это почему?

— Да чужой же заказ — Министерства легкой промышленности. Крючочки для ботиночек.

— Скажите, а вы ботинки без этих крючочков проносите?

Ошивалов не нашелся, что сказать.

— Технический отдел пишет, — Немчинов достал чертеж из кармана и отдал его Ошивалову. — Предложение заслуживает самого серьезного внимания, легко выполнимо. Рекомендуют, когда все будет сделано, сообщить о нем Министерству легкой промышленности. А для вас это пустое, к тому же почему-то и чужое дело. Гордость не позволяет крючками для ботинок заняться?

— Да я не возражал особенно, Георгий Георгиевич, — сконфузился Ошивалов. — Но своих заказов полно.

— Стыдно, Иван Николаевич: старый вы рабочий, стали начальником цеха. Должны бы знать, как важно всякую рабочую инициативу поддержать. Старый партиец. Историю партии, наверное, изучаете?

— В кружке. По первоисточникам занимаемся.

— Вот, первоисточники изучаете. Грамотный человек. А рассуждаете, как обыватель: не наше дело. А чье? Панюшкин правильно понял: наше дело. Вы мне этот заказ принесите. Мы заказчику напишем, что дорого с них взяли. Цену снижаем наполовину.

— Георгий Георгиевич! Для завода же я стараюсь.

— Вот и отлично. Поднимем марку завода. Ошиблись — исправляем ошибку. Завод — не частная лавочка. Панюшкину я в приказе благодарность объявлю и премирую.

Ошивалов растерянно смотрел на директора.

— Учтите этот урок.

Вечером к Немчинову зашел Данько. Немчинов вспомнил о Панюшкине и рассказал о нем парторгу:

— Вот какая молодежь на заводе. А мы ее еще плохо замечаем.

— Запоминать надо такие случаи, — сказал Данько. — Мы много говорим о коммунистическом сознании, о борьбе с пережитками капитализма. А вот это и есть коммунистическое сознание, коммунистическое отношение к общественному труду.

 

10

Годунов становился на партийный учет.

Он сидел в кабинете парторга завода и рассказывал о себе Данько. На этот завод Годунов пришел молодым парнишкой, здесь вступал в комсомол, с тридцатого года в партии. На фронте четырежды ранен, награжден тремя орденами.

— Я слышал о вас, — сказал Данько, — как о зачинателе стахановского движения на нашем заводе.

— Давно это было.

— Хорошая слава времени не боится. Так вы твердо решили: идете в ватержакетный цех мастером?

— Главный инженер и начальник цеха не возражают.

— Отлично. Парторгом там сейчас Кубарев. Знакомый? Включайтесь в работу партийной организации, товарищ Годунов. Мы собираемся досрочно выполнить годовой план. Поактивнее вступайте в заводскую жизнь. Перемен у нас на заводе много. Может быть, и трудновато на первых порах придется. Но не смущайтесь.

Годунов понравился парторгу. Коренной уральский рабочий, по всему видно, свое дело любит. «Вот еще одним хорошим коммунистом на заводе больше, — подумал Данько, прощаясь с Годуновым. — Укрепляется парторганизация в ватержакетном. Кубареву будет легче».

Все было почти так, как мечтал Годунов много раз еще на фронте, потом в госпитале и по пути домой. Теперь все его тревоги улеглись: он нужен заводу.

Всю первую смену Годунов ходил возле ватержакетов, присматривался к переменам в цехе, знакомился с новыми рабочими.

Вторая печь чуть «дышала», почти не принимала дутья. Соседние печи весело и ровно гудели, а на второй — почти не было слышно дыхания. Холодная масса руды скопилась в печи. Только на поверхности темной рудной массы в нескольких местах играли слабые зеленоватые сернистые огоньки. Несколько раз за смену рабочие рельсами пытались сбить верхние настилы, но скоро бросали бесполезную работу. «Да, придется с ней повозиться», — подумал Годунов.

От газа чуть першило в горле, слезились глаза. «Совсем отвык от газа», — подумал Годунов.

После смены он задержался в цехе, поговорил со сменным мастером и рабочими о второй печи. В душевую не пошел. «Начнут рассматривать, как управляюсь одной рукой. Пусть привыкнут».

По дороге домой Годунов думал о главном инженере. Ему было приятно, что Фомичев сразу поверил в него, сразу решил с ним. Не то что начальник цеха. Этот за смену не подошел к нему, словно не видел его, не поинтересовался, как прошел первый рабочий день нового мастера. «Налажу печь, за работу моей смены Фомичев краснеть не будет. На фронте его не подводил и здесь доверие оправдаю».

Он вглядывался в новые дома поселка, асфальтированные улицы, радуясь переменам. Школа, дома на проспекте — сколько нового появилось без него. Возле Дворца культуры был пустырь, а теперь он весь застроен двухэтажными зданиями. А дальше, на самой окраине, появился новый завод — четыре каменных корпуса из красного кирпича, стеклянные крыши. Железная труба высоко поднимается над цехами. Завод твердых сплавов. Он вырос на месте оврага, где всегда после дождей стояла вода, покрытая зеленоватой тиной.

Не терпелось поскорее начать настоящую работу, чтобы все заиграло в цехе. Запоет тогда радостно душа!

Он не утерпел, зашел в парк и за столиком под тремя плакучими березами выпил кружку пива. Сколько зелени стало в парке! Выросли деревья. Детишки бегали по дорожкам. Звонкие голоса их раздавались по всему парку.

Годунов посидел в саду, полюбовался зеленью.

Дома мастера ждали гости — дружки и товарищи по работе на заводе. Жена Годунова, Феня, счастливая, металась по квартире, то и дело бегала из кухни в столовую. Слышался перезвон тарелок, ножей и вилок.

Годунов прошел на кухню, одной рукой стянул гимнастерку и стал умываться горячей водой. Жена остановилась и смотрела на красноватые рубцы возле его правой лопатки. Умывался Годунов неловко.

— Дай я помогу, — сказала она.

— Помоги.

— Не сидится тебе дома, — не удержалась она от упрека. — Кто тебя на завод гонит? Все фронтовики отдых имели. Без тебя там не управятся?

— Нужно.

Она замолчала, зная его упрямый характер. Все такой же, не изменился на фронте. Сказал, как отрезал.

На кухне Годунов переоделся в новый военный костюм, обдернул гимнастерку, причесал перед зеркалом короткие светлые волосы и вышел к гостям.

Бутылки, тарелки с закусками уже стояли на столе. Хозяин хотел по-хорошему, по-богатому отпраздновать встречу со старыми заводскими друзьями. Жена ради такого праздника постаралась. Годунов остался ею доволен.

Когда рюмки были налиты до краев, — чтоб полнее жизнь была! — Кубарев, самый старший из гостей, поднялся и сказал:

— Первую выпьем за встречу с Андреем. Славно он воевал! Пожелаем ему теперь удач в заводской жизни. Твое здоровье, Андрей! За счастливую жизнь!

Все стали чокаться с Годуновым, а он смотрел на гостей и думал, что кончились его фронтовые и госпитальные дороги. Вот опять он дома, сидит в кругу своих заводских товарищей.

Теперь уже не произносили тостов, бутылки шли в круговую, за столом становилось шумно. Гости говорили о заводских делах, замелькали незнакомые Годунову фамилии начальников цехов, мастеров, инженеров. Он не мог принимать участия в разговоре гостей. Да, это был его мир, но он, Годунов, пока еще стоял в стороне от него, ему только предстояло по-настоящему войти в него.

Радость, испытанная Годуновым, когда он еще только из окна вагона увидел поселок и завод, стала теперь полной. Исполнились все его желания. Снова пойдет он с друзьями в трудовые бои!

В комнату проник отсвет огненного зарева.

— Медь разливают! — громко сказал Годунов и подошел к окну.

Гости столпились возле него. Все молчали. Огни цехов, яркие в темноте, излучали мягкий свет. От большого шара бенгальского огня ползла непрерывная цепочка оранжевых плиток меди, разлитой на чушки.

Бенгальский огонь потух, проползли и скрылись последние оранжевые плитки, и сразу на заводе стало темнее.

— Мало меди даем, — сказал как бы про себя Кубарев, но Годунов услышал его и повернул голову. — Прогремели свою славу.

— Сами виноваты, — ответил Годунов. — Больше и винить некого.

— Я так и говорю: прогремели мы свою славу.

— Не понравились мне ваши порядки, — горячо сказал Годунов. — Уж больно тихо в цехе, прямо как в госпитале или на курорте. Помнишь, как мы работали? Да и в войну вы отлично работали. А сейчас разве у нас такое время, что можно спокойно и без тревог жить? Вторая печь совсем затихла. Эх! Знаешь, как на фронте мечтали о работе. Кажется, что угодно отдал бы, но только бы хоть смену у печей постоять.

— Это что и говорить, — согласился Кубарев. — Любим мы труд — самое святое дело для нас. А наш начальник какой! — зло произнес он. — Ленивый стал наш начальник. В войну крутился, как волчок. А теперь всем доволен. Вот на курорт ездил, вернулся на завод, словно на отдых после отдыха. Ни о чем не беспокоится. О наших письмах товарищу Сталину знаешь? В военное время уральцы дважды в год писали товарищу Сталину, как они фронтовые заказы выполняют. Всегда уральцы свое слово держали. И теперь обещали мы товарищу Сталину для мирного строительства, как в войну работать. А где наше слово? Потушили звезду! Думаешь, не больно нам? Перестали свое слово держать. Как же это так? Звезду потушили! Всю войну горела, после войны тоже. А теперь нет звезды над заводом. Подумать только! У меня сын в пятом классе, одиннадцать лет парнишке, спрашивает: «А ты тоже виноват, что звезда не горит?» Что я ему скажу? Ишь, о чем дети спрашивают.

— Что-то ты больно много о Сазонове говоришь… Не в начальнике дело. Потребуется — другого дадут. А сами? Рабочей руки не вижу. Хотел сегодня узнать, как смены работают, — никто сказать не мог. «В получку, — говорят, — по ведомостям зарплатным узнаем». Ты — парторг. Где твои коммунисты? На твоем месте я собрал бы коммунистов да обстоятельно поговорил бы с ними.

— Это ты верно говоришь, Андрюша, — согласился Кубарев. — Я тоже виноват. Мне и Данько сказал: о других говорю, а сам работы не показываю. Упустил я многое. Помоги мне повернуть цех. Хорошо сделал, что пришел. Помним мы тебя, Андрюша. Ждали, что опять с нами будешь. Жизнь-то у нас по мирному времени круто развернулась. Душа радуется. А разве без нашей общей работы она могла бы так подняться? Нет! Мы ее подняли.

Феня внесла самовар, потом огромное блюдо с пирогами.

— Хватит вам у окна стоять, — сказала она. — Попробуйте мои пироги с рыбой, с капустой. Не знаю, удались ли…

— Фенечка, — умиленно произнес Кубарев. — Золотые у тебя ручки. Да разве ты плохие пироги поставишь? Дождалась мужа — опять пироги на столе. Жизнь в дом вернулась.

Рядом с Годуновым сидел мастер Точилов. Наклоняясь к Годунову, прихлебывая мелкими глоточками чай, он медленно говорил.

— Я вот, Андрей Степанович, как приду домой, сразу за газеты и журналы. Интересуюсь всей рабочей жизнью. По всему миру у рабочего класса война с капитализмом идет. В Греции партизаны бьют монархистов? — он загнул один палец. — Посчитаем дальше. В Индонезии не сдались? — он загнул второй палец. — Рабочая Испания разве молчит? Китай поднялся? В Италии, Франции, Англии, Америке — забастовки? — Он положил на стол большие кулаки. — Вот она сила — в рабочих руках. Стоит рабочий класс! За власть бой ведет. В коммунистов стреляют, в рабочих вождей — думают в наше сердце попасть. Народ в тюрьмы кидают. Да разве можно весь народ под замок посадить? Читаю вот так, а сам думаю. Правда-то о нашей жизни до всех друзей доходит. Видят они — цветет наша страна. Эту нашу силу они и сейчас видят. Она и им силу для борьбы дает. Там теперь никак с послевоенной разрухой не справятся, безработица растет, хлебные пайки урезывают, цены повышают, — все туже петлю на рабочем затягивают. А у нас?. Весь народ о коммунизме думает. Хотим в коммунизме пожить, — торжественно произнес он, разжимая пальцы рук. — Вот наша путь-дорога. Так я говорю, Андрей Степанович?

— Правильно, Никита Павлович.

Мастер посмотрел на лицо Годунова. Мягкая спокойная улыбка освещала его бледное лицо. Казалось, что глаза его излучали свет, бросавший отблеск на все лицо. «Вот какое оно счастье, когда человек приходит к себе домой», — подумал о нем Точилов. Годунов внимательно слушал каждое слово Точилова. Ему было все интересно слушать.

— Придешь на завод, — сказал Точилов, — увидишь, какая у нас молодежь. Хорошему молодежь у нас учат. — И он словно для убедительности поднял руку. — Говорят ей: будьте подлинными патриотами, по-коммунистически думайте о своей жизни, о труде. Новых людей у нас в стране воспитывают для нового общества. Вот какая забота у партии и государства. На заводе иногда подумаешь: завод это или университет? После войны техникум открыли. Вся молодежь в него тянется. У меня в смене трое — студенты да пятеро в вечерней рабочей школе. Иной раз задумаешь что, сидишь, считаешь — никак не получается. Позовешь такого студента или ученика — раз, два — и готово. Такие рабочие пошли.

Годунов оглянул гостей.

— А звезду зажжем? — вдруг спросил он одного Точилова, но все его услышали. Кубарев недоуменно посмотрел в его сторону.

— А кто же в этом сомневается? — спросил Кубарев с угрозой, словно в комнате был человек, с которым он собирался сейчас сцепиться. Точилов молча смотрел на Годунова, потом медленно внушительно сказал:

— У нас в цехе так говорят… Мы давали слово — мы его и выполним. По-другому и быть не может. Вот так, Андрей Степанович, говорят у нас. Так и мы все скажем. Правда? — он оглянулся на всех и увидел согласные с ним лица. — А теперь спасибо за угощение. Домой пора, — и он первый поднялся из-за стола, пожилой, большой и грузноватый мастер.

 

11

После обхода завода у Немчинова с главным инженером был большой разговор о цеховых делах.

— Что происходит в ватержакетном цехе, Владимир Иванович? — спросил Немчинов. — Вы, кажется, запретили останавливать вторую печь. Там только и говорят об этом.

— Запретил, Георгий Георгиевич. Ее можно поправить на ходу. Выдувка печи — это крайняя мера. Можно обойтись без нее.

— Но почему вы не можете договориться с Сазоновым? Он-то и рассказывал мне об этом.

— Только Сазонов и возражает. Серьезных оснований у него нет. Лечить, мол, труднее, чем выдуть. Но Сазонов не хочет считаться с тем, что тогда мы на выплавке меди потеряем и эти потери не возместим.

— Плохо, когда главный инженер не может договориться с начальником цеха.

— Так уж вышло… Я взял на себя всю эту работу. Сейчас там появился Годунов — лучший на всех уральских заводах ватержакетчик. Он взялся помочь вылечить печь — и вылечит.

— Годунов? — недоверчиво переспросил Немчинов. — Разговаривал я и с ним. Вы учитываете: он недавно из госпиталя, отвык от завода. Да ему бы по-настоящему следовало еще отдохнуть.

— Предлагал ему — отказывается. Соскучился, говорит, по работе. Пошлем его в санаторий осенью.

— Плохо, когда мы перестаем верить начальнику цеха, не можем согласованно работать. Вы заметили перемены в Сазонове? Он стал хуже руководить цехом. И болтовня его мне не нравится. Видите ли, план он выполнял, а на него, бедного, гонения устраивают. Тон его разговоров не нравится. А цеховые дела запустил. Столько времени печь не могут поправить. Я не вижу в нем настойчивого желания исправлять положение в цехе.

Немчинов испытующе смотрел на Фомичева.

— Сазонов — инженер с большим стажем и опытом. Он может хорошо работать, — уклончиво сказал Фомичев. — Теперь там и Годунов. Я возлагаю на него большие надежды. Увидите его в работе. Он очень хороший ватержакетчик.

— Сазонов — ваш старый товарищ. Вам это не мешает?

— Совершенно честно — нет.

— Мой опыт говорит, что самая страшная авария — авария с людьми. Все другие аварии можно исправить быстрее. С людьми всегда сложнее. Как бы у нас не случилось такой аварии с Сазоновым. Ватержакетный меня очень тревожит. Советую вам строже относиться к Сазонову, не давать ему поблажек.

— Я особо слежу за этим цехом и за Сазоновым.

— Доверие он мне перестает внушать. Условимся так: если через несколько недель у Сазонова в цехе не будет перемен, мы его отстраняем.

— Может быть, до этого и не дойдет.

— Видите, и у вас нет полной уверенности в нем.

— Мне странно думать, что можно снимать инженера, всегда честно выполнявшего план.

— Разве в плане дело? Даже инженер, выполняющий план, может быть снят с работы. За что мы все ценим Гребнева? Он все время ищет новые формы работы. Вы смотрите: все его рабочие выполняют нормы. Этот цех больше других дает нам рационализаторских предложений. В цехе Гребнев — душа коллектива. Ни одно большое и маленькое дело без него не решается. Инженер-одиночка — это уж, знаете, у нас вчерашняя фигура. Да что я вам говорю. Вы все это и сами отлично понимаете. Наш инженер обязан все время двигать вперед производство, помогать политическому и техническому росту рабочих. А вот Сазонов начинает всю свою роль сводить только к выполнению плана. И, конечно, если у него дальше так пойдет, он нам цех завалит.

— Георгий Георгиевич, вы прошли по заводу, есть какие-нибудь перемены?

— Одна: на заводе сейчас у большинства хорошее чувство тревоги.

Разговор с директором заставил Фомичева вновь задуматься о Сазонове.

От Немчинова Фомичев сразу направился в ватержакетный цех. Отношения с Сазоновым у него становились все хуже. Сазонов словно хотел показать, что усилия главного инженера его не касаются. Фомичев делал вид, что этого не замечает.

Минуя конторку начальника цеха, Фомичев поднялся на колошниковую площадку ватержакетов.

Годунов стоял возле второй печи.

Он был в той самой кожаной спецовке, в которой главный инженер помнил его и до войны. Только правый пустой рукав, который еще вчера мотался при ходьбе, сегодня был вшит в карман и не мешал мастеру. За неделю работы у печей Годунов словно поправился, легкий румянец появился на бледном лице, мягче и спокойнее стали глаза.

Все эти дни Годунов проводил у печей. «Дорвался до цеха, — теперь хлебом не корми», — подумал Фомичев. Вторую печь так и не остановили. Годунов больше всего возился с ней, менял загрузку и распределение шихты, регулировал воздушный режим. Отработав смену, мастер в течение суток несколько раз заглядывал в цех. Борьба за печь только начиналась. Глядя на Годунова, и другие рабочие загорались желанием наладить больную печь.

Фомичев подошел к Годунову и тронул его за плечо.

— Как дела? — громко крикнул он.

— Сегодня больше руды проплавили! — прокричал в ответ Годунов, и лицо его расплылось в улыбке. — На второй плохо… Что делать, Владимир Иванович?

Фомичев взглянул на часы.

— А что если нам попробовать взрывами ее растормошить? — спросил он оживленно. — Помнишь, Годунов как было однажды?

— Правильно, Владимир Иванович! Ведь я забыл, совсем забыл. Было же такое дело, — возбужденно и радостно заговорил Годунов. — Может быть, сегодня и попробуем?

— А чего же откладывать. Готовься! Сазонову я скажу. А если не выйдет, Годунов? Будем останавливать печь?

— Не выйдет в первый раз — снова попробуем.

— Ладно, пробуй.

Условились ночью попробовать взрывами «растормошить» печь. «Мучается Годунов, ищет, болеет, а Сазонову на все наплевать», — с досадой подумал Фомичев.

В веселом настроении, словно уже решив трудную задачу, Фомичев обошел цех, рассчитывая встретить Сазонова. Его нигде не было. Кто-то видел начальника цеха у рудных эстакад. Решив заглянуть еще раз в ватержакетный, Фомичев пошел в отражательный цех.

У Вишневского, как у хорошего хозяина, все было в порядке. Дорожки посыпаны желтым песочком, вокруг печи подметено. Работница из лейки поливала цветочные клумбы.

У печи дежурил пирометрист. Он не пропускал ни одной смены Фирсова, замеряя температуру во всех частях печи, старательно отмечая каждый час работы мастера. Довольный таким вниманием, Фирсов, еще издали заметивший подходившего главного инженера, торопливо спустился к нему.

К ним подошел и Вишневский. Втроем они обошли печь. Фомичев проверил температурный режим, посмотрел записи загрузки печи материалами, анализы шлаков.

— Вперед двинулись, — заметил он. — Немного, совсем немного, но двинулись.

— Не все сразу, — ответил Фирсов, поджимая губы. — Вот и вы ковши обещали…

— Готовят… Свое слово сдержу.

Мастер отошел. Фомичев спросил:

— Тянет, Петрович?

— Тянуть-то он тянет, да за свод боюсь.

— Резонно, — с некоторым раздражением сказал Фомичев. — Удивляешь ты меня: конечно, надо бояться за свод, говорили мы с тобой об этом. Следить нужно за сводом, подумать, как бы его стойкость увеличить.

На обратном пути Фомичев еще раз зашел в ватержакетный цех и встретился с Сазоновым.

С начальником цеха Фомичев опять поднялся на колошник и прошел к больной печи. Вдвоем они осмотрели ее. Да, надо испытать редкий и рискованный способ лечения. Сазонов равнодушно, как будто речь шла о самом обыденном деле, слушал главного инженера.

Фомичев ждал, что Сазонов хоть что-нибудь скажет по поводу предстоящей работы, выразит сомнение, поддержит его. Ничего! Словно речь шла о самом обычном деле. В Фомичеве начинало закипать раздражение.

— Ты как смотришь? — спросил он.

Сазонов пожал плечами:

— Можно попробовать. Но лучше остановить.

— Опять! — воскликнул Фомичев.

— Вот видишь, — буркнул Сазонов.

«Взрывы, так взрывы, — можно попробовать, как будет угодно главному инженеру. Ведь с мнением начальника цеха перестали считаться…» — как будто хотел он сказать всем своим видом.

Инженеры постояли еще некоторое время, поговорили о цеховых делах и, холодно простившись, разошлись до ночи.

— Владимир Иванович!

Фомичев резко обернулся. Марина Николаевна!

За эти дни они встретились всего несколько раз, вот так же, как и сегодня, случайно, на ходу. Однако теперь эти встречи сближали их больше, чем полуторагодовое знакомство.

Он не мог сказать ей, как он рад всякой такой встрече. Сколько раз за эти дни Фомичев порывался снять телефонную трубку, позвонить Марине Николаевне и пригласить ее разделить с ним вечер. Но что-то всякий раз останавливало его. Слишком сложны были их прошлые отношения, чтобы так просто решить настоящие.

Фомичев не мог не заметить, как все больше и решительнее вмешивается центральная лаборатория в дела цехов. Значит тогда, когда он переводил ее из диспетчеров, он в общем принял верное решение. Только эта история с ночной аварией исказила его истинные намерения, выставила все в ложном свете.

Работа Жильцовой была почти незаметна. Ее люди, вооруженные пирометрами, газоанализаторами, секундомерами, счетными линейками, записными книжками, никому не мешая, никого не беспокоя, дежурили возле печей, контрольных приборов, но по всему заводу уже шли разговоры о центральной лаборатории. Аккуратные листочки, на которых были выведены кривые режимов работы и производства, качественные показатели, лежали на столах директора завода, главного инженера, парторга, начальников цехов. Эти листочки, как рентгеновские снимки, показывали очаги болезни, каверны, язвы.

Встретили работников лаборатории равнодушно, но теперь за их работой внимательно все следили. Начальники цехов, мастера почтительно здоровались с Мариной Николаевной, этой неутомимой, заглядывающей во все уголки, энергичной женщиной. Она, как и всегда, была со всеми равно приветлива и, мило улыбаясь, говорила иногда в глаза людям такие неприятные вещи, что иной начальник или мастер потом всю ночь ворочался на постели, а утром чуть свет являлся на завод.

Всюду на заводе Фомичев ощущал незримое присутствие заведующей центральной лаборатории. Ее люди стояли везде. Утром он мог дать ей поручение и быть уверенным, что уже днем ее сотрудники займутся им и своими выводами поддержат его или уведут с ошибочного пути.

— Как кстати, — обрадованно сказала Марина Николаевна. — Вы теперь совсем не бываете у себя?

— Всю работу перенес в цехи. Что-нибудь срочное?

— У меня все готово по обогатительной фабрике: я составила проект приказа о порядке технического контроля и работе цеховой лаборатории.

— Чудесно. Сможем мы вечером увидеться? Скажем, в десять часов?

— Позвоните мне.

Они медленно шли по заводскому двору к проходной будке.

Было время, когда Марина Николаевна искренно не уважала его. Теперь она по-иному относилась к Фомичеву. Она ошибалась в нем. Он умеет работать, критически относиться к себе. И в нем больше твердости, чем она предполагала. Но сегодня он держится так, как будто одержал великую победу.

Она не удержалась и спросила:

— У вас какие-нибудь приятные новости?

Фомичев выпустил клуб дыма и настороженно посмотрел на нее.

— Нет, никаких особых новостей. А почему вы спросили?

— У вас вид победителя. Просто не узнать! Завидно становится.

Фомичев попытался все свести к шутке.

— С вами опасно встречаться и разговаривать. Вы все замечаете. Просто я в хорошем рабочем настроении. Я вам очень признателен за помощь. Вы побывали на рудных эстакадах…

— Подождите благодарить. Вам предстоят неприятности: на рудных эстакадах никакого порядка, все руды смешаны, флюсы перепутаны.

— Один глаз — хорошо, два — вдвое лучше. Потому-то я и просил вас туда заглянуть, что там плохо. Нет порядка? Наведем.

На лестничной площадке они расстались.

 

12

Этот день омрачился внезапной бедой.

Фомичеву позвонили из ватержакетного и коротко рассказали о том, что произошло между начальником цеха и Годуновым.

Сазонов не ладил с Годуновым с первого дня, не пропускал случая придраться к пустяку, колко намекая ему на неудачи с лечением больной печи. В поведении Годунова начальник цеха видел умаление своего достоинства.

У Годунова пока действительно не ладилась печь. Сазонов подходил к мастеру и иронически говорил:

— Не идет? А говорят, приказами все взять можно.

Годунов терпел-терпел, но, наконец, не сдержался. Шагнув к инженеру, он глухо процедил сквозь стиснутые зубы:

— Уйдите сейчас же от печи! Слышите? Вы мне мешаете.

— Немедленно сдайте дежурство. Сию минуту! — неожиданно резким фальцетом закричал Сазонов.

— Никуда не уйду, дежурства никому не сдам.

— Ах, вот как!.. Отказываетесь подчиняться?

Начальник цеха круто повернулся и ушел.

Все это случилось за час до конца смены.

Годунов умывался после работы, когда пришел посыльный и сказал, чтобы он немедленно шел к парторгу завода. Мастер был как будто спокоен, но долго не мог застегнуть пуговиц на гимнастерке — так и пошел с расстегнутым воротом.

Фомичев о скандале узнал, когда Годунов уже был у парторга завода и тоже направился в партком.

Годунов сидел в кресле, подавленный всем случившимся.

Данько ходил по кабинету. Все черты лица его напряглись. В таком гневе Фомичев видел парторга впервые.

— Никак не ожидал! — говорил он. — Теперь будем заниматься психологическими изысканиями о причинах твоего проступка? Изволь в любых обстоятельствах держать себя достойно. Ты опозорил себя, партийную организацию. Тебе трудно было с Сазоновым? Надо было прийти в партком. А ты, видишь, решил пошуметь.

— Это я, Трофим Романович, все и сам знаю, — буркнул Годунов. — Что же мне теперь — уйти?

— Уйти? — Данько повернулся к Годунову. — Куда это уйти? Изволь отвечать за свой проступок. Его разберет партийная организация.

— Все?

— Все.

— Я поступил неправильно. Но призовите и Сазонова к порядку. Он не хочет поднимать цеха.

Годунов встал и вышел из кабинета.

Данько не остановил его.

— Дожили… Позор какой! И что это творится у нас в ватержакетном цехе? Дальше итти некуда. Сазонов распоясался, совсем затравил Годунова. Сейчас Сазонов у Немчинова, пройдемте к нему.

Встревоженная секретарша сидела в пустой приемной. Из кабинета доносились раскаты директорского голоса.

Сазонов сидел красный и взбешенный. Он даже не повернул головы в сторону вошедших Данько и Фомичева, напряженно слушая каждое слово Немчинова.

— Вы уже давно перестали руководить цехом! — шумел Георгий Георгиевич. — Какая это, скажите пожалуйста, инженерская работа! Любой мастер заменит вас. Скажите: что вы сделали за последнее время на печах? Больную печь три месяца вылечить не можете. С народом стали жить плохо. Мастера на вас жалуются: кричите на всех, грубите. Не Годунов, а вы виноваты.

— Годунов совершил производственный проступок и должен за него отвечать. Я хочу знать… Он будет удален из цеха?

— Нет! — твердо ответил Немчинов. — Он останется у вас сменным мастером.

— Я настаиваю на его увольнении. Иначе я не могу отвечать за его смену.

— Надо с этим кончать, — устало сказал Немчинов. — Вы, Сазонов, должны сейчас ответить на один вопрос: думаете ли менять стиль своего руководства? Если да, то будем работать; нет — простимся. Тогда нам не по пути. Пойдете работать начальником смены, уступите дорогу более способным. Довольно мы с вами это время нянчились.

— Что это значит — менять стиль руководства?

— Вы нуждаетесь в лекции, каким должен быть начальник цеха? Извольте. Он не просто инженер, а советский инженер на социалистическом предприятии, обязанный работать с коллективом, поддерживать в этом коллективе все передовое. А с людьми вы не работаете, избегаете их. Такому инженеру мы не можем доверять цеха.

— Не понимаю, почему судят меня, а не Годунова.

— Мы никого не судим. Годунов за свой проступок понесет наказание. Сейчас речь идет о вашем месте на заводе.

— Может быть, мне вообще следует уйти с завода?

— Уйдете, если отпустим, — заметил Немчинов. — Но о том, что я сейчас сказал, советую хорошенько подумать.

— Хорошо, — высокомерно произнес Сазонов, вставая, — я подумаю.

— На ватержакете у вас все готово? — спросил Фомичев.

— Разве работа не будет отменена? — удивился Сазонов.

— А почему надо отменять?

— В состоянии ли Годунов проводить ее?

— Проведет. В крайнем случае сделаем без него. Поручим Кубареву. Вам надо пойти в цех и проверить всю подготовку. Ночью прошу с завода не отлучаться.

Сазонов пристально посмотрел на Фомичева и молча, ни с кем не простившись, вышел из кабинета.

— Стоит ли сегодня? — усомнился Немчинов. — Не подведут они нас?

— Обязательно сегодня. Работа в цехе должна итти своим порядком.

— Фомичев прав, — поддержал Данько главного инженера.

Вопрос о ночном взрыве на ватержакете был решен. Фомичев написал записку Годунову и послал рассыльного с приказом найти мастера на заводе или дома.

— Видите, Владимир Иванович, что получается, — сказал Немчинов. — Надо принимать решение о Сазонове. Нельзя больше с этим тянуть. Начальник цеха не может наладить настоящих отношений с коллективом. А почему? В войну его перехвалили. Он и возомнил…

— Я с ним сегодня поговорю, — сказал Фомичев.

— Вина за Сазонова на вас ложится. — Голос Данько прозвучал строго. — Он ваш старый институтский и заводский товарищ. Вы должны были уже давно поговорить с ним. Покажите ему ложность и ошибочность его позиции. Сегодня я с Кубаревым встречусь. Он тоже неверно ведет себя, занял позицию невмешательства в цеховые дела. С начальником цеха никогда не разговаривает. Как плохо руководят оба, так плохо и работают.

 

13

Фомичев был недоволен собою. Почему он допустил это столкновение, почему своевременно не осадил Сазонова? Ведь он знал, как плохо складываются у начальника цеха отношения с мастером. Фомичев относился к Сазонову слишком терпимо, откладывая со дня на день решительный разговор с ним. Даже Данько и Немчинов сказали ему об этом. Им это тоже заметно.

Фомичев хотел сам проверить, как в цехе готовятся к ночной работе.

Годунов уже находился возле печей. Мастер молча встретил главного инженера, на все вопросы отвечал односложно. Он стыдился случившегося.

Сазонов показался на площадке, хотел пройти мимо, но Фомичев окликнул его:

— Пройдем к тебе, — предложил главный инженер.

Сазонов молча последовал за Фомичевым.

Они спустились с колошника, вошли в тесную цеховую конторку.

— У тебя все готово к взрывам? — спросил Фомичев.

— Заканчивают подготовку…

Наступило молчание.

— Тебя не беспокоит твоя судьба на заводе? — задал вопрос Фомичев.

Сазонов взглянул на него недружелюбно.

— Ты тоже пришел читать мне лекцию? Не стоит тратить времени, у меня нет его сейчас.

Он явно уклонялся от разговора.

— Буду откровенен, — продолжал Фомичев. — Ставится вопрос так: можно ли дальше доверять тебе руководство цехом.

— Очень любопытно! Очевидно, не имеет значения, что я выполнял план, забыта моя работа в военное время.

— Что вспоминать прошлое! Разве это дает тебе право распускаться?

— Ты мое прошлое не трогай. Оно мое! Что ты знаешь, как мы работали в войну? Нам было трудно, очень трудно. Руды нехватало, так мы все медесодержащие материалы раскопали на заводе и все в печи отправили. По неделям из цеха не выходили, вот на этом самом столе по очереди спали. Белья месяцами не меняли.

— Какой героизм — не меняли белья. А мы на фронте аккуратно брились, подворотнички меняли. Ко мне заросший щетиной солдат не имел права обратиться. В этом ли дело? Ты прошел проверку военного времени, почему сейчас не выдерживаешь проверки, пачкаешь честь советского инженера?

— Чем я пачкаю эту честь?

— Не ведешь цех, устранился от рабочих, не помогаешь заводу решать новые задачи. Разве можно это терпеть? Как ты относишься к Годунову, к фронтовику-инвалиду? Ты же помнишь, как он работал до войны. Ты обязан был помочь ему опять стать передовым человеком. А ты что сделал? Поднял скандал. Кому из рабочих, мастеров помог ты в последнее время? Где твои ведущие люди? Чего уж кичиться прошлыми заслугами! Их ценят, если в настоящем человек оправдывает прошлую славу. Нечего оглядываться все время назад — можно шею свернуть.

— Может быть, я устал. Изнашиваются не только машины, но и люди. Ведь есть закон усталости.

— Тогда так и скажи. Но я не верю этому. Нет ли у тебя других причин? — в упор спросил Фомичев.

Крупное лицо Сазонова дрогнуло. Фомичев молча наблюдал его.

— Я понимаю: так дальше нельзя, — быстро и, как-будто чего-то испугавшись, произнес Сазонов. — В этом ты прав. Но больше я ни о чем не желаю говорить. Не хочу! Слышишь? Мне не нужна твоя жалость! — бросил он в лицо Фомичеву.

— Я не жалею тебя.

— Зачем же ты пришел?

— Помочь тебе. Ты мой старый институтский товарищ. Твое дело — это и мое. Наконец, я главный инженер. Я должен знать, можно ли тебе дальше доверять цех, способен ли ты руководить им, как это требуется сейчас.

— Решайте… А мне теперь все равно. Здесь мне не работать. Все решили: я никуда не годен, звезд с неба доставать не умею. Мне пора…

Он встал и пошел к выходу.

— Подожди! — резко остановил его Фомичев. — Возьми себя в руки! Тебе предстоит важное испытание. Сорвется опыт со взрывами — ты будешь отвечать. На производстве нужна дисциплина. Всяким настроениям можешь предаваться дома. И я еще не все сказал.

Фомичев встал и, подойдя вплотную к Сазонову, сказал.

— Я заметил одну странную вещь. Мы с тобой жили хорошо до одного дня… Ты приходил ко мне в цех, советовался, просто заходил поболтать. И вот пришел тот день. Ты знаешь, какой день я имею в виду? Наши отношения резко изменились.

Сазонов отрицательно покачал головой.

— Так ли это? Не оскорблен ли ты, что я стал главным инженером? — в упор спросил Фомичев.

— Знаешь! — с гневом воскликнул Сазонов. Лицо его побледнело, но глаза были испуганные. — Это уж слишком. Подозревать меня в этом? Все, все, — скороговоркой смятенно произнес он. — Больше я не хочу разговаривать.

Сазонов вышел. Дверь гулко захлопнулась за ним.

…В кабинете горела только настольная лампа. Фомичев не заметил, как вошла Марина Николаевна. Она постояла, пристально рассматривая его.

— Владимир Иванович! Можно?

Он торопливо встал.

— Извините. Ждал вас.

— Может быть, я не во-время? У вас какие-то неприятности?

— Да, в ватержакетном. Вероятно, слышали.

— По всему заводу разговоры идут.

В полумраке глаза ее мягко блестели. Всегда она разговаривала с Фомичевым несколько вызывающе, словно продолжая тот самый разговор в лаборатории. Но сегодня в ее голосе звучала теплота.

Ой хотел узнать, что она думает о происшествии в ватержакетном цехе.

— Разве теперь разберешься… Сазонов раздул всю историю. Ох, какой это стал тяжелый человек! Вздорный, мелочный. Я слышала, что его собираются снимать…

— Пока оставили, но, очевидно, снимем. А как бы вы поступили?

— Попыталась бы отстоять его. Разве Сазонов уж так безнадежен? В войну он хорошо вел цех. Ну, правда, тогда тоже у него бывали неприятности с рабочими. Но инженер он опытный. Неужели вы за то, что надо его снять?

— Не решил… Мне казалось, его еще можно отстоять, заставить работать. Сегодня мы с ним, вероятно, окончательно разошлись. Но почему вы говорите только о Сазонове? А Годунов?

— Виноват, конечно, во всем Сазонов. Он ведь плохо относился к Годунову, даже я это замечала. Сазонов бывает несправедлив к людям.

— И все это перед самым началом работ на второй печи. Я очень надеюсь на успех. Поправить печь — половина дела. В два часа ночи будем делать взрывы.

— Я тоже собираюсь пойти в цех.

Марина Николаевна раскрыла папку, и они замялись делами обогатительной фабрики.

Несколько раз Марина Николаевна взглянула на расстроенное лицо главного инженера и вдруг, как девчонка, прыснула в кулак:

— Какое у вас постное лицо… Что вы из-за пустяков расстраиваетесь? Сазонов вам все заслонил. Посмотрите на завод в целом. Я хожу по цехам — и мне радостно. Какое соревнование разгорается. Ведь вы уже многое успели. Порядка стало больше. Смотрите: обогатители повышают производительность, влажность снижают, у Фирсова тоже хорошо дела идут. У всех боевое настроение. Вишневский мне сегодня цветы подарил и сказал, что это в счет победы в будущем месяце.

— Ах, вот как!.. Ну, я с ним еще поговорю насчет будущего месяца. Не обрадуется!

…В цехе шли последние приготовления к взрыву. Распоряжался всем Годунов. Фомичев с мастером обошли печь. Как будто можно быть спокойным. Все сделано правильно, Годунов держит себя в руках.

— Сазонов смотрел?

— Вместе готовили, Владимир Иванович.

На площадке появились Немчинов и Данько. Оба приветливо поздоровались с Годуновым, как будто не было недавней истории. Мастер повел их к печи.

Марина Николаевна стояла в стороне, чтобы не наглотаться газа. Пришли Вишневский и Гребнев, остановились возле Марины Николаевны.

Только Сазонова нигде не было видно.

Тревожное чувство ожидания владело всеми. Рабочие двигались молча, сознавая важность происходящего. Электровозы замедляли ход, проходя мимо печи, и машинисты с любопытством оглядывали собравшихся.

Появился Сазонов. Губы у него были твердо сжаты, лицо замкнутое, неприветливое.

— Попрошу всех лишних людей с площадки удалиться! — распорядился он.

Все, за исключением Фомичева и Сазонова, спустились вниз и столпились возле навеса с запасными частями. Тут же стояла группа рабочих — ватержакетчиков, ожидавших результатов взрыва.

— Где же Годунов? — нетерпеливо спросил Сазонов. — Можно начинать, Владимир Иванович?

— Начинайте…

Из-за печи показался Годунов.

— У меня все готово.

— Пора, Годунов, — сказал Фомичев. — Как условились: не больше двух зарядов в один прием. Если взрыва не будет, к печи не подходить. Через десять минут начинай.

Выключили на печи дутье. На площадке стало тихо. Электровоз, подходивший с составом руды, остановился и, подавая тревожные сигналы, стал медленно оттягиваться назад.

Годунов пошел к печи. Двое рабочих последовали за ним.

Годунов наклонился, заглянул в печь, выпрямился. Рабочие подали ему заряд, насаженный на длинную пику. Мастер быстро опустил его; таким же рассчитанным движением опустил второй — все трое отскочили от печи. Раздался взрыв. Сноп искр и кусочки раскаленной спекшейся шихты вылетели на площадку. Все трое подбежали к печи, повторили операцию. Новые взрывы. И так несколько раз.

«Должно все пройти хорошо», — подумал Фомичев. Он провел рукой по влажному лбу и посмотрел на Сазонова. Инженер напряженно следил за действиями Годунова.

Мастер и рабочие зашли с другой стороны печи. Теперь их уже не было видно, только слышались время от времени взрывы, и опять вылетали на площадку снопы искр и раскаленные куски шихты.

Произошла какая-то заминка. Фомичев и Сазонов тревожно переглянулись.

— Что такое? — пробормотал главный инженер.

Он двинулся к печи.

— Владимир Иванович! — предостерегающе сказал Сазонов, схватив его за рукав.

— Пустите…

Но в это время из-за печи вывернулся Годунов, увидел инженера и предостерегающе махнул рукой:

— Назад!

Раздался самый сильный взрыв. Фомичева и Сазонова осыпало искрами и раскаленной пылью.

— Все! — торжествующе крикнул Годунов.

Инженеры побежали к печи.

Стоявшие внизу слышали только взрывы, чередовавшиеся через разные промежутки времени. Напряженное ожидание исхода опыта не покидало их. Когда сверху крикнули: «Все!» — они, толкая друг друга, побежали к лестничке.

Годунов, стоя рядом с инженерами, рассказывал:

— С правой стороны очень крепкая корка оказалась, как приваренная. Сделали два взрыва — не отстает. Тогда я заложил двойной заряд. Сорвало!

Немчинов и Данько первыми поднялись на площадку. Их встретил возбужденный Сазонов.

— Кажется, все в порядке, — доложил он директору и парторгу.

Подошли Кубарев и Годунов.

— Теперь у вас есть все возможности показать превосходную работу, — сказал Данько, обращаясь ко всем троим. — Начинайте в цехе соревнование за самые высокие технические показатели, открывайте лицевые счета в фонд пятилетки. Товарищ Сазонов поможет вам в этом. Ведь поможете, товарищ Сазонов?

— У нас уже идет соревнование, — нехотя ответил Сазонов.

— Какое же это соревнование — без огня и страсти? Нет у вас подлинного соревнования. Вот теперь самое время по-настоящему начать его. Ведь вы славно работали, умеете работать, были совсем недавно первыми в рядах соревнующихся.

Фомичев, довольный, осматривал печь. Глыба холодных материалов отошла от печной кладки и распалась на крупные куски. С силой гудел в печи воздух, языки зеленого пламени, радуя сердце, вихрились на поверхности. Теперь только усилить тепловой режим — и ватержакет «пойдет». Словно тяжелый груз свалился с плеч Фомичева.

Подошел Годунов.

— Поздравляю, — сказал взволнованно Фомичев и крепко пожал руку мастера.

Обойдя печь и вернувшись на верхнюю площадку, Фомичев увидел Сазонова и Марину Николаевну. Директор и парторг ушли домой.

— Видишь, как все хорошо получилось, — сказал Фомичев. — Ведь можно было обойтись без остановки печи.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сдержанно заметил Сазонов. — Посмотрим, как в работе печь себя покажет.

— Это уж от тебя зависит. Годунов! — крикнул главный инженер, заметивший мастера. — Теперь домой — отдыхать.

— Подежурю до утра, — сказал Годунов, подходя; он не мог скрыть радости и, разговаривая, все оглядывался, прислушивался к реву воздуха в печи.

Фомичев сейчас испытывал одинаково доброе чувство к начальнику цеха и мастеру. Вот бы им всегда так работать! Как это Сазонов не может понять радости таких минут в цехе? Большое дело сделали — теперь все у них пойдет лучше и легче. Они одолели подъем. Начинается настоящая работа, а впереди столько может быть еще радостных удач и достижений.

Сазонов постоял еще немного и, сославшись на что-то, покинул цех. Держался он подчеркнуто вежливо, на Фомичева старался не смотреть.

Фомичев пошел проводить Марину Николаевну.

— У вас будут еще просьбы? — лукаво спросила она.

— Непременно. Строжайший контроль за ватержакетным цехом. Самый строгий и придирчивый. Ведь взяли мы одно препятствие, — удовлетворенно произнес он. — Сазонов меня порадовал: захотел — и все подготовил. А вам спасибо. Вы всех начальников так подтянули: стали интересоваться потерями, и вот уже потери пошли вниз.

— Невелика моя помощь. Вы сами теперь стали интересоваться центральной лабораторией.

Они уже давно стояли у подъезда.

— Что же, — протяжно сказала Марина Николаевна. — Всех вы поздравляли, теперь и я вас поздравляю с преодолением первого рубежа обороны противника. Кажется, так говорят на вашем военном языке, — она протянула ему руку. — До свиданья, — и исчезла в темном подъезде.

Фомичев постоял с минуту, все еще ощущая тепло ее руки. Он увидел, как загорелся свет в комнате Марины Николаевны, и медленно пошел вдоль улицы.

 

14

В эту ночь старший мастер Василий Петрович Фирсов ждал в гости сына.

Единственный сын Фирсова плавал по морям, и старый мастер волновался, ожидая его в отпуск после многих лет разлуки. Проснувшись, Василий Петрович долго лежал в постели, прислушиваясь к возне на кухне, думая о том, как он сегодня встретит на вокзале сына.

Старик поднялся и прошел в кухню. Жена готовила пироги. Черный кот сидел на подоконнике и внимательно наблюдал за ней. Василий Петрович подошел к жене и погладил ее плечо.

— Не опоздаешь с пирогами?

— Теперь уж быстро, почти все готово.

Мастер побродил по комнатам, воткнул штепсель репродуктора, но радио молчало. «Ночь еще, какое теперь радио?» — подумал Фирсов. Еще раз посмотрел прочитанную вечером газету. До прихода поезда оставалось часа полтора-два. Фирсов вернулся в кухню.

— Пойду я, а?

— В такую-то рань… Поспал бы еще.

— Нет, пойду. Тихонько пойду, на скамейке у вокзала посижу.

Фирсов стоял, следя за быстрыми движениями ее пальцев, ловко закатывавших комочки мяса в тесто.

— Эх, старуха, если бы завод хорошо работал! — воскликнул он.

— Помолчал бы хоть ночью.

— Ну, ладно, ладно. Тебе и слово не скажи… Я сам себе с заводом надоел. Да и молчать-то трудно.

И он поспешил скорее уйти.

Василий Петрович шел по темному поселку. Кое-где в окнах горел свет. Вдали протяжно, по-ночному кричали электровозы.

За опушкой леса сверкала россыпь заводских огней. Фирсов остановился и посмотрел, как раскаленное днище ковша плыло в воздухе, прячась и исчезая в просветах деревьев.

Мастер взглянул в сторону завода и опять вспомнил о звезде. Она всегда была ему видна в этом месте, над воротами проходной. В темные ночи он по ней держал путь.

Старик подумал о своем цехе. В ночной смене стоял мастер Коробкин, выдвинутый из подручных, и Фирсов в последнее время, случалось, заглядывал в цех по ночам, проверяя, как без него идет работа.

«Успею на вокзал», — подумал мастер и свернул на тропку, убегавшую через лес к проходным воротам.

На колошниковой площадке он увидел забурившийся вагончик. Двое рабочих пытались поставить его на рельсы. Фирсов послал к ним еще четырех рабочих.

— Где Коробкин? — спросил он.

Но Коробкин уже сам шел к нему.

Фирсов подошел к пирометристу, взял у него журнал записей температур. Надев очки, мастер минут десять молча рассматривал журнал, по-стариковски пожевывая узенькими губами. Потом шумно вздохнул и, возвращая журнал, только спросил:

— Коробкину говорил?

— Смотрел он, вместе к форсунщику ходили.

Температура в печи медленно снижалась, она уже была на семьдесят градусов ниже той, которую днем держал Фирсов.

— Смотрели! — осуждающе сказал он. — Не смотреть надо, а дело делать.

Не откладывая, Фирсов пошел сам к форсунщику. Тот возился с вентилями ревущих форсунок и не слышал, как Фирсов несколько раз окликнул его. Он обернулся, когда мастер властно тронул его за плечо. Молодой форсунщик с красноватым от постоянной близости к огню лицом, торопливо вытирая паклей руки, пошел за мастером.

— Разве так за печью смотрят? — с укором сказал Фирсов, когда они на несколько шагов отошли от печи. — Упустил тепло — теперь вот поднимай. Учу вас, учу! Неужели мне каждую смену дежурить надо?

Форсунщик виновато молчал.

— Разве это только мое дело? — ворчливо продолжал мастер. — Сами говорите, что соревноваться надо, проплав поднимать. Ну, пойдем вместе посмотрим.

Минут пятнадцать он вместе с форсунщиком налаживал и регулировал подачу топлива.

— Внимательно следить надо, — наставительно сказал он. — Да больше думать, присматриваться, а не так — шаляй-валяй.

Василий Петрович опять поднялся на колошниковую площадку проверить, как выполняются Коробкиным его приказания. К нему подошел засыпщик Чувашев. На черном от пыли лице ярко блестели белки молодых, веселых глаз.

— Посмотри, мастер, мою выдумку! — крикнул он. — В три раза больше огарка засыпаем.

Фирсов замотал головой.

— После, после…

Приближалось время выпуска штейна. Фирсов торопился проверить, все ли готово к приему металла. Он уже забыл, что шел встречать сына, что вовсе не собирался задерживаться в цехе. Минут через тридцать Василий Петрович забежал в конторку отдохнуть. Коробкин кричал в телефонную трубку диспетчеру о ковшах для шлака.

— Чувашев вас искал, — сказал Коробкин, кладя трубку. — Он такое придумал…

— Подожди ты с Чувашевым. Скажи-ка лучше: готов ли к выпуску штейна?

Он знал, что сделал Коробкин для подготовки к выпуску штейна и что ему осталось сделать, но все-таки выслушал его, проверяя честность нового мастера. Коробкиным Фирсов остался доволен.

— Ты запомни, — сказал он, — температура для нас — самое главное. Сам видишь: ведем печь горячо — все хорошо; чуть холоднее — неприятности начинаются. Велико ли дело — семьдесят градусов, а вот печь пошла хуже. Теперь до утра температуру не нагоните.

Он еще раз подробно рассказал молодому мастеру, как надо держать факелы пламени, регулировать подачу топлива, и напоследок спросил:

— Чего там у Чувашева?

— Новые борта к вагонеткам приварил. Теперь не летит пыль.

— Да ну! — обрадованно воскликнул мастер. — А я от человека отмахиваюсь.

Он нашел Чувашева в низком полутемном коридоре, где из потолочных бункеров засыпался в вагончики с высокими бортами горячий огарок — обожженный концентрат.

— Какой такой вагончик? — закричал Фирсов, толкнув Чувашева в бок. — Показывай.

— Скоро подойдет, — сдержанно ответил Чувашев, но блестящие глаза плохо скрывали его радость.

Подошел вагончик. Вдвоем они обошли его. В этом вагончике ровные борта были заменены лопастями, нависающими над внутренними стенками. Открылся бункер, и вагончик стал быстро заполняться огарком. Мелкий, как пыль, огарок от движения воздуха ринулся по борту вагончика, но, встретив лопасть, сел обратно на дно. Воздух в коридоре оставался чистым.

— Здорово придумано! — восхитился Фирсов. — Два года с этим возились и ничего путного не могли придумать.

Фирсов стоял около ковша и рассматривал струю штейна, бежавшего по жолобу. У него было усталое и довольное лицо. Прищуренные глаза улыбались. Все шло хорошо. Он во-время пришел в цех. Нужен здесь, ой как нужен опытный глаз! Учить еще надо молодежь.

Завидев подходивших директора и парторга, Фирсов хотел повернуться и незаметно уйти. Но было уже поздно. Немчинов направился к нему.

— Как дела, Фирсов?

— Температуру маленько упустили, но сейчас опять расходится печь, Георгий Георгиевич.

— А без вас она ночью разойтись не может?

— Георгий Георгиевич, — сказал Фирсов, смущенно взглядывая то на директора, то на парторга. — Я всего на часок и зашел. Мастер молодой, форсунщик такой же.

— Молодыми все мастера бывают. Так всю жизнь и будете бегать ночью на завод? Вы здесь днем нужны. Днем все и надо делать.

— Не я один ночь-ноченску здесь сижу! — с сердцем сказал Фирсов. — Полон завод народу. Вы вот ходите…

— Смотрите-ка, — сказал Данько, — уже светает.

Все подняли головы и сквозь пыльные стекла увидели просветлевшее небо. В двери цеха виднелись не совсем ясные, с расплывающимися углами, здания соседних цехов.

— Эх, как задержался! — с огорчением вырвалось у Фирсова.

Это было так неожиданно, что все рассмеялись.

— Сына прозевал! Поезд, наверное, давно пришел, а я здесь торчу.

Он торопливо пошел из цеха. Все знали, что Фирсов нетерпеливо ждет в отпуск сына. Парторг нагнал его и сказал:

— Возьми в гараже дежурную машину. — Он пожал ему крепко руку. — Эх, мастер, как же это ты?

— Какая уж теперь машина! — плачущим голосом ответил Фирсов.

Немчинов и Данько еще долго смотрели вслед мастеру. В сером, предрассветном воздухе предметы, как на негативной пластинке, постепенно становились отчетливыми и резкими. Звезды над заводом тускнели, словно остывая и покрываясь пеплом.

 

15

Данько взглянул на часы: они сидят уже больше двух часов, а Сазонов, предупрежденный заранее, так и не пришел.

Годунов, Кубарев и Данько писали письмо — вызов всем сменам на соревнование за лучшие показатели в ватержакетном цехе.

— Соберите всю смену, — говорил Годунову Данько, — и еще раз подробно обсудите письмо, может быть, еще что-нибудь добавите. Потом, когда начнете, советую собираться ежедневно и подводить итоги работы за каждый день. Так товарищ Сталин советует всем: подводить итоги сделанного каждодневно и двигаться дальше. Держите людей в постоянном накале, особо следите за теми, кто чуть-чуть начнет отставать, подтягивайте их, помогайте, когда нужно — учите.

— К транспортникам сам схожу, — сказал Годунов, — поговорю с ребятами: пусть нас рудой обеспечат. В смене у меня народ хороший. Пойдет дело, Трофим Романович.

— Андрей, слушай… — Кубарев даже привстал от волнения. — Дам тебе хорошего горнового. Из своей смены. Есть у меня такой — Петрушин, комсомолец. Три года со мной. Ты, может, сам заметил его: такой черненький, глаза словно подсинены, а на подбородке — рябинки. С ним за горно будешь спокоен. Давай подберем тебе хорошую бригаду — два-три человека возьмем из каждой смены.

— Не нужен мне твой горновой, из других смен никого не возьму и своих никуда не отпущу.

— Да чудак-человек… Ведь для тебя я стараюсь.

— Что чудак? Хочешь мне все дело испортить? Соберем отличную смену, всех самых лучших рабочих ко мне переведем. Что остальные скажут? Так-то, мол, работать можно: собрали лучших, условия им создали! На фронте для боя разве людей выбирали? Нет, все шли в наступление. Всех готовили быть отличными солдатами, ничего не жалеть для Родины, верили каждому бойцу, что он свой долг выполнит. А тут мы из боя будем людей выключать? Грош мне цена, если я со своими людьми не смогу работы показать. Да какими я глазами посмотрю на них? Нет, своих людей не отдам и чужих не возьму. У меня сейчас горновой хуже твоего, подучу его — будет не хуже.

— Твое дело, — обиделся Кубарев.

— Годунов прав, — вмешался Данько, с интересом следивший за разговором мастеров. — Разве нам только рекорды нужны, хорошая работа одной смены? Если рядовая смена сумеет еще и еще поднять производительность — вот это и будет настоящей победой. Твоя задача, Иван Анисимович, как парторга, — всех рабочих вовлечь в эту борьбу, еще выше поднять волну соревнования. Надо создать равные условия для высокой производительности во всех сменах. Только тогда всем коллективом и пойдем в гору.

— Да зачем так делить людей — на хороших и плохих? — горячо сказал Годунов. — Все могут быть хорошими, если мы захотим. Это же все наши люди, задачи у нас общие. Они знают, ради чего работают. Все о пятилетке думают. В смене у меня трое коммунистов и пятеро комсомольцев. Что они скажут, если я от них откажусь? Коммунистам и комсомольцам не верю? Они моими первыми помощниками будут. Все хотят хорошо работать. Им тоже больно, что звезду на заводе потушили.

— Вот и договорились. — Данько встал. — Теперь полная ясность во всем. Нашли линию борьбы и поведения. Решили наши организационные и тактические задачи. Иван Анисимович, большое дело начинаете! Главная задача партийной организации и всех коммунистов — развернуть и возглавить это движение. А Сазонову покоя не давайте. Но, — он выразительно посмотрел на Годунова, и мастер смутился, — не перехлестывайте. Руководство цехом за Сазоновым. Сегодня он не пришел — его дело. Но срывать соревнования ему не позволим.

Они вместе вышли из конторки и, щурясь от солнца, бившего в глаза, остановились на дворе. Солнце садилось, и куски шлака на земле стеклянно поблескивали.

— Начинайте, Годунов, — сказал парторг. — Верю я вам. У вас есть сила. Выводите ватержакетчиков на первое место. За вами на заводе все пойдут.

По асфальтовой дорожке против солнца кто-то шел к цеху.

— Сазонов, — негромко произнес Годунов, первый узнав начальника цеха, когда он был от них шагах в двадцати.

— Я, кажется, опоздал? — спокойно осведомился подошедший Сазонов.

— Опоздали, — сдержанно ответил Данько.

— Задержали в техническом отделе. Сейчас не нужен?

— Нужны.

Годунов потянул за рукав Кубарева, и мастера пошли в цех: они здесь были лишними.

— Когда парторг завода собирается прийти в цех и просит начальника быть на месте, то такую просьбу надо уважать, — сказал Данько. — Очевидно, на то были серьезные основания.

— Товарищ Данько, совершенно случайно все вышло.

— Перестаньте оправдываться, как мальчик. Неправду вы говорите. Мы сидели больше двух часов. Вы могли позвонить, предупредить. Я вижу в этом преднамеренное продолжение вашей порочной линии. Не хотите считаться с коллективом, надеетесь только на административное руководство. Партийная организация собирается оказать вам серьезную помощь. Вы ею пренебрегаете.

— Ну вот, и до страшных слов дошло. Повторяю: произошло недоразумение, а вы уж о порочной линии говорите.

— Спора открывать не будем. Хочу вам одно замечание сделать: вы беспартийный инженер, однако в советском обществе уж так принято, что с партийными организациями все считаются. И еще: я знаю ваше отношение к Годунову…

— Какое?

— Нехорошее, недостойное советского инженера. Так вот я и хочу вас предупредить. Он начинает борьбу за высокие технические показатели. Партийная организация поддерживает его инициативу. Вся власть в цехе ваша, на нее никто не посягает. Но используйте ее так, чтобы все рабочие смогли участвовать в этом славном деле.

— Могу вас заверить, такие условия будут созданы.

— От вас таких заверений не требуется. Это прямая обязанность начальника цеха.

Тяжелое чувство недовольства собою не покидало Сазонова весь этот вечер. Парторг был прав: Сазонов потому опоздал, что не хотел видеть Годунова, который оказался смелей и прозорливей его, начальника цеха.

За час до начала смены Годунов обошел цех, поговорил с мастером. В блокнот Годунов записал все неотложные работы, которые должны были выполнить дежурные слесари, электрики, водопроводчики. Наметил задания по каждой печи, определил загрузку, режим. Нужно было пройти к Сазонову и заручиться его согласием на ремонт одного из кранов. Но итти к начальнику цеха не хотелось. Годунов сказал о кране цеховому механику и пошел на рудный двор.

У него было праздничное настроение. Такое бывало в детстве, когда начинался новый учебный год. Мальчишки после каникул собирались в классе, полные летних впечатлений, загоревшие, повзрослевшие. Каждый давал себе слово учиться хорошо. Это было то самое чувство, которое испытывают путешественники перед началом большого пути. Это чувство начала пути он изведал потом на заводе, когда только начал работать в цехе, и позже, когда готовился к своим первым стахановским рекордам. Сегодняшним днем он открывал еще одну страницу своей жизни.

Годунову казалось, что и все, кто окружают его, с кем он встречается, испытывают, как и он сам, большую радость.

Но в транспортном цехе его встретили равнодушно. Чего он хочет? Чтоб была руда? По графику? Будет. Ах, он хочет и еще кое-что сверх плана? Вряд ли это возможно, определенного ничего обещать нельзя. Дежурный диспетчер помнил строгий приказ начальника транспортного цеха — точно соблюдать график перевозок. За срыв его директор уже наложил два взыскания. Дежурный диспетчер говорил нетерпеливо, поминутно отрываясь для телефонных переговоров, с недоумением взглядывая на Годунова.

— И вообще партизанить нельзя, — сказал он. — У нас есть план, утвержденный директором. Мы его выполняем, Что же это будет, если все мастера начнут к нам ходить?

— Я прошу о небольшом: приготовьте несколько запасных составов. Пусть это резервом будет. Запоздают с подачей, вот и пустим в дело резерв.

— Нет, не могу, — отмахнулся диспетчер. — Есть график — мы обязаны его честно выполнять.

Но Годунов был упрям.

Он пошел на погрузочную эстакаду и с десятником рудного двора в десять минут, пока они выкурили по папироске, обо всем договорились.

— Ты все же заводскому диспетчеру или главному инженеру доложи, — посоветовал десятник.

— Зачем?

— А то скажут, что через голову начальства действуем, порядок нарушаем.

— В армии был? — спросил Годунов.

— Был. А что?

— Воинский порядок знаешь. Скажу начальству. А ты пока сгони в тупик лишние думпкары и начинай их грузить. Я спокоен за работу буду. С рудой меня не подведете.

Годунов позвонил Фомичеву — его не было в кабинете. Через заводского диспетчера он разыскал главного инженера в отражательном цехе.

— Сегодня начинаете? — спросил Фомичев. — Зайду к тебе. А диспетчеру отдам приказание.

Он позвонил в транспортный цех и приказал с сегодняшнего дня постоянно держать особый резерв руды. Потом вызвал Марину Николаевну.

— У меня к вам дело.

— Просьба? Опять?

— Да, просьба, — ответил он. — Годунов начинает соревнование. Установите в ватержакетном цехе усиленное наблюдение: точнейший учет шихты, хода печей, всех качественных показателей.

В конце вечерней смены Фомичев, как обещал, зашел к Годунову.

— Начинаем, Владимир Иванович, — сказал мастер. — Со своими людьми я уже говорил. После работы соберемся, обсудим письмо и подпишем. Ребята рады.

Да, на заводе наступало время перемен. Взбудоражил всех в ватержакетном цехе Годунов. На отражательной печи Фирсов повышает производительность сам, приучает к этому всех мастеров; улучшились у них дела в ночных сменах. Получил цех большие ковши, и это сильно облегчило труд рабочих. Подтягиваются и обогатители. Никогда еще столько не было работы в центральной лаборатории. «Просьбы, просьбы, как дождь», — вспомнил он шутливые слова Марины Николаевны. У них пришлось увеличить штат на шесть человек. Расход оправдывает себя. Ежедневно начальник технического отдела докладывает Фомичеву о ходе выполнения рационализаторских предложений. Этот порядок сразу помог быстрее вводить в жизнь все новое, что рождает пытливая мысль рабочих, мастеров, инженеров. В конце доклада начальник технического отдела сообщает о новых, только что поступивших предложениях. Они тут же устанавливают сроки их выполнения.

Фомичев проходил мимо конторки начальника ватержакетного цеха. Там горел свет, и он заглянул в окно. На столе лежал длинный кусок кумача. Художник обводил краской буквы. Фомичев прочел: «Последуем примеру смены отличного качества мастера Годунова!»

Да, наступало время больших перемен.

 

16

— Подумайте, Марина Николаевна, — сказал Данько. — Мы, конечно, не имеем права вас задерживать. И главный инженер, говорите вы, не возражает против вашего отъезда. Да и трудно возражать. Но заводу вы сейчас очень нужны. Вы это сами отлично знаете. Вы ведь сейчас весь завод держите под великолепным контролем. Все трудные годы войны вы пробыли с нами, вместе мы начали выполнять пятилетний план. У нас вы в партию вступили. Интересы завода стали интересами вашей жизни. Подумайте…

Марина Николаевна сидела в кресле, опустив голову. Завод она любит, работа в центральной лаборатории увлекает ее. Как хорошо, что после той глупой истории с ночной аварией она попала именно в центральную лабораторию! Самостоятельная большая работа!

Но нужно и о себе подумать. Сколько же еще можно жить в одиночестве? Когда-нибудь она должна быть вместе с дочерью. Шестилетняя Наташенька Немчинова с ее детской привязанностью к Марине Николаевне все время напоминала о дочке, бередила материнское сердце. Дедушка и бабушка — надежные воспитатели. Но она сама хочет растить дочь, видеть ее возле себя. Привезти ее сюда? Однажды она привозила ее к себе и убедилась, что дочери все же лучше жить с дедушкой и бабушкой. Правда, тогда была война.

Два чувства боролись в ней.

Нет, она не может отрезать себе путь домой, в Ростов.

— Я остаюсь только до того дня, когда завод начнет выполнять план, — сказала она, вставая.

Встал и Данько.

— До звезды? — уточнил он.

— Да. Тогда и уеду.

— Спасибо, — просто сказал парторг.

Она поняла: этот всегда сдержанный, спокойный человек, который может быть холодным, как лед, и сердечным, как самый близкий друг, доволен ею.

— Обещаю в будущем к этому вопросу не возвращаться, — добавил Данько.

В лаборатории Жильцову ждали обогатители. Нужно наметить дальнейший план исследовательских работ. Все они были связаны с самым важным — повышением меди в концентрате, снижением потерь меди.

Марина Николаевна слушала инженеров, но мысли ее все еще были заняты личной судьбой. Жильцова спросила обогатителей, какие сроки установили они для проведения первых работ. Они с удивлением переглянулись и посмотрели на нее: она не слышала, о чем шел разговор. Ей стало стыдно: как она могла так задуматься. Раньше этого с ней не бывало. Всю остальную часть беседы Марина Николаевна была внимательна, не пропустила ни одного слова.

После того как обогатители ушли, она спохватилась: нужно было обязательно позвать главного инженера. Фомичев очень хотел присутствовать при обсуждении хода исследований. Что с ней сегодня? Никогда она не страдала рассеянностью.

Марина Николаевна вспомнила, что ее заявление лежит у Немчинова. Надо пойти и забрать его.

Она вышла из лаборатории и поднялась на следующий этаж.

В приемной директора сидела секретарша.

— У Георгия Георгиевича кто-нибудь есть? — спросила Марина Николаевна.

— Да, Фомичев.

Нет, при главном инженере она не войдет к директору. Заглянет попозже. Не такое уж срочное дело.

Как он тогда сказал ей об отъезде! Одернул, как девочку. Поделом, поделом! Ведь было в этом нечто от хвастовства: вот возьму и уеду от вас! Я вольная птица! Интересно, что теперь сказал бы «он» — как про себя называла она главного инженера, — узнав о ее решении остаться пока на заводе?

Почему она так неспокойна? Неужели она жалеет о сделанном? Может быть, не следовало сразу давать ответа Данько? Ведь он не настаивал на немедленном решении.

Пришел представитель медеэлектролитного завода, которому они сдавали всю черновую медь для переработки в чистовую. На медеэлектролитном заводе из этой черновой меди дополнительно отделяли золото. Не совпадали данные о содержании золота. Лаборатория одного из заводов напутала в анализах. Марина Николаевна просидела с ним несколько часов, сверяя анализы. На время это отвлекало ее от беспокойных мыслей.

Она снова поднялась на верхний этаж. Теперь Немчинов был один. Марина Николаевна вошла в кабинет.

— Георгий Георгиевич, у вас мое заявление?

— Да, у меня.

— Я хочу взять его.

Директор раскрыл папку и порылся в бумагах, нашел заявление Марины Николаевны и протянул ей.

— Передумали? Отлично! Я не верил в серьезность вашего намерения.

— Почему?

— Сужу об этом по вашей работе. Когда человек целиком отдается своему делу, то ему не так-то просто взять и все вдруг бросить. Должны быть для этого очень серьезные основания. А как вы решили с дочерью?

— Я ничего еще толком не решила, Георгий Георгиевич.

— Мой совет: забирайте ее сюда. Берите отпуск и поезжайте за дочерью.

— Я подумаю.

— А завтра милости прошу на дачу.

— Спасибо, но подумаю, Георгий Георгиевич. Позвоню вам утром.

Под вечер Марина Николаевна прошла по всем цехам, в каждом долго задерживалась, разговаривала со своими людьми, смотрела их записи. Она очень хотела встретить Фомичева. Его лицо сразу сказало бы ей, знает он или не знает о ее решении.

Но Фомичева она не встретила.

Дома в этот вечер ей было одиноко. Позвонил Гребнев. Она обрадовалась и пригласила его пить чай. Он быстро пришел.

Теперь она поняла: ей нужен был человек, с которым она могла делиться своими мыслями, переживаниями.

— Миша, я опять осталась на заводе, — сказала Марина Николаевна. — Сколько собираюсь уехать и никак не могу тронуться. Сегодня послушалась Данько.

— Правильно поступила. Решение разумное, одобряю.

Милый, бескорыстный друг! Она была ему бесконечно признательна за постоянное дружеское расположение и внимание. Он был первым человеком, кто встретил ее во время войны на заводе, помог освоиться здесь и все эти годы не забывал о ней. Он был для нее больше чем братом погибшего мужа. Он заменил ей семью, всех близких. Он поддерживал ее и в те самые тяжелые месяцы, когда она так ждала вестей от мужа. Что с ней было бы без Михаила?

Но сегодня и он ничем не мог помочь ей. Она сама должна все решить.

Внезапная мысль пришла ей в голову. Лицо Марины Николаевны вспыхнуло, и Гребнев с удивлением взглянул на нее. Он умел угадывать ее настроение.

— Какая-нибудь неприятность?

— Нет, рассердилась на одного человека, — она говорила о Фомичеве.

Неужели он мог, не поговорив с ней, пойти к Данько? Не очень это честно.

Впрочем, что же ей-то сокрушаться? Это решение она приняла сама. Он мог говорить, мог и не говорить с Данько. Но все же лучше бы ему прежде поговорить с ней.

Гребнев молчаливо пил чай, поглядывая на Марину Николаевну, словно догадываясь о ее мыслях.

— Я рад твоему решению остаться на заводе, — повторил он. — У нас сейчас очень интересные дни. Я и тебя еще не видел в таком увлечении работой, как сейчас.

Она кивнула головой.

Еще ни разу перед ней не вставал так вопрос о себе, как сегодня. Она избегала думать о Фомичеве. Но сегодня… Все это происходило помимо ее воли. Она спокойно жила все эти годы на заводе, мало задумываясь о будущем, не ожидая больших перемен в жизни. Временами ей казалось, что со смертью мужа какая-то часть чувств умерла в ней, что никогда ей уже не пережить того необыкновенного, захватывающего чувства.

— Ты видел сегодня Владимира Ивановича?

— Утром. Он на весь день уехал на кварцевые рудники.

Ах, вот почему она не встретила его.

Проводив Гребнева, Марина Николаевна долго думала о Фомичеве. Надо бы ей завтра увидеться с ним. Тогда многое станет ясным. Но ведь завтра выходной. Где она увидит его?

Сколько она прожила здесь? Почти семь лет. Как быстро пролетело время! Конечно, в Ростове ей будет жаль завода, она будет вспоминать долину, окруженную зелеными горами с острыми каменными зубчиками на вершинах; чудесную уральскую весну, медленную и тихую, белую от черемухи; красное от цветущего по обочинам всех дорог шиповника лето; поселок, где ей знаком каждый дом; своих друзей — Гребнева, Фирсова с женой, семью Георгия Георгиевича, многих других. Как сильно можно привязаться к месту! Да разве только в этом дело? Прав Георгий Георгиевич. Труд рождает эту привязанность. Ведь сколько сил она отдала заводу и сколько силы получила от него! Что знала она о жизни, когда приехала сюда, инженер с новеньким, без единого пятнышка, дипломом? Год начала войны был годом окончания института. Настоящим инженером она стала на заводе.

Нет, она не имеет причин жаловаться на свою судьбу. Чем она плоха? Ну, чем? У нее много друзей, у нее такая увлекательная работа!

Вот только дочь…

Утром Марина Николаевна поднялась рано, подошла к окну.

Солнце поднималось в безоблачном небе. Марина Николаевна окинула взглядом поселок, зелень гор, завод, где до боли в глазах отсвечивали стекла корпусов, и ей стало необыкновенно хорошо и радостно.

 

17

Вечером Фомичев возвращался с кварцевого рудника.

Он давно собирался в эту поездку и был доволен, что осуществил ее. Фомичева поразили, как и во многих увиденных после войны знакомых местах, значительные перемены на этом руднике. Он помнил небольшой из нескольких общих бараков поселок, примитивные карьеры, где вручную дробили камень, который потом в грузовых машинах вывозили на завод. На дрянной дороге постоянно калечились и выходили из строя машины.

Все здесь теперь неузнаваемо изменилось. Рудник соединился с заводом железной дорогой и шоссе. Лес расступился, очистив место у реки для большого горняцкого поселка. Виднелось много новых жилых домов, бревна их отливали янтарем в свете яркого солнца. Строился большой клуб, стеклили готовую школу-семилетку.

Главный инженер рудника проводил Фомичева по всем кварцевым карьерам, знакомя с хозяйством, увлеченно рассказывая о перспективах роста рудника, дальнейшей механизации всего дела. Везде Фомичев видел большое количество механизмов: перфораторы для бурения скважин, экскаваторы для уборки породы и погрузки кварца, дробилки, транспортеры. Все карьеры соединяли линии узкоколеек, и небольшие паровозы весело посвистывали в глубоких разрезах белого камня.

Ничего похожего на прошлый рудник!

На обратном пути Фомичев думал, как быстро в наши дни меняется лицо даже вот таких медвежьих углов, как все легче и легче становится труд людей, как резко меняются условия их жизни. «Уж если столько средств теперь могут отпускать на развитие таких рудников, то как же должно быть хорошо жить на больших… — думал Фомичев. — Вот где видна сила нашей страны, сила ее промышленности».

Хорошо укатанная дорога шла с горы на гору. С гребней перевалов открывались просторные живописные виды: вершины таких же перевалов, поросших густым лесом, чешуйчатый блеск озер и речушек; в низинах вплотную обступал смешанный лес, таинственный в своем вечернем покое и тишине. Сизоватый туман выплывал из глубин леса, создавая причудливые картины в свете багровых красок заката.

С вершины одного подъема Фомичев увидел вдали на зеленоватом небе темное неподвижное облако дыма.

— Завод? — спросил он шофера.

— Наш завод, — подтвердил водитель.

Фомичев задумался о заводских делах. Отношения с двумя людьми, полные неопределенности и неясности, мучили его: с Мариной Николаевной и Сазоновым.

«Что же с Мариной? — размышлял Фомичев. — Почему с ней у меня такие неясные и странные отношения? Почему я так нерешителен?» Перед ним впервые с такой силой вставал вопрос о возможности соединения своей жизни с другой. Он испытывал совершенно незнакомое ему волнение при каждой встрече с Мариной. Ему казалось, что она хорошо сможет понять его всего, со всеми его достоинствами и недостатками. С ней ему будет легко и хорошо.

Закрыв глаза, Фомичев вспоминал все встречи с Мариной Николаевной, весь медленный путь их сближения, — те мимолетные встречи, когда он еще был начальником цеха и, видя ее так часто вместе с Гребневым, подозревал о их близких отношениях; более продолжительные, когда он стал главным инженером.

Но особенно ярки и свежи были в памяти все встречи последнего времени, начиная с того дня, когда он поздно вечером зашел к Марине Николаевне в лабораторию и вместе они ходили по заводу. Как холодно и враждебно встретила она его тогда. Но казалось, что с того дня минуло много времени, — так резко изменились их отношения. Вероятно он не обманывался в этом. Каким оживленным становится при встречах ее лицо, сколько в ее голосе оттенков и какое богатство интонаций. И она так чутко понимает его настроение. Ее голос ему теперь так знаком, что когда он слышит его по телефону, то может описать выражение глаз Марины в эту минуту.

Он должен поговорить с ней. Марина Николаевна и в самом деле может уехать с завода. Завтра же он повидает ее. В первый раз они встретятся вне завода, вне Служебных дел.

Твердо решив это, Фомичев испытал облегчение, и его отношения с Сазоновым вдруг тоже стали ясными и определенными.

Сазонов считает себя обойденным на заводе и обиженным. Он потерял почву под ногами. С ним необходимо поговорить, сделать это нужно возможно скорее, не откладывая, сделать это сегодня же.

Сквозь деревья в серых сумерках сверкнула цепочка заводских огней и шофер спросил:

— Вас домой?

— На завод.

Когда они проезжали мимо высокого здания заводоуправления, Фомичев посмотрел на окна лаборатории: они были черные. Фомичев вздохнул: он надеялся, не признаваясь в этом себе, увидеть в них свет.

Фомичев решил пройти по цехам.

В ватержакетном дежурил Годунов. Мастер удивленно посмотрел на главного инженера: он не ждал в такой час увидеть его в цехе. Печи «шли» хорошо. Инженер и мастер постояли возле каждого ватержакета, обмениваясь впечатлениями и замечаниями. Фомичеву хотелось спросить мастера, какие теперь у него отношения с начальником цеха. Но что-то мешало ему задать этот вопрос.

— Надо, Годунов, подумать о помощи и другим сменам, — сказал Фомичев. — Пора весь цех поднимать.

— Уж думал, Владимир Иванович, — подхватил Годунов. — Очень надо. Да один в поле не воин.

Это был упрек и Фомичеву, и главный инженер замолчал.

В отражательном цехе тоже все было спокойно в этот субботний вечер. Фомичев застал там очередной выпуск. Распоряжался у печи мастер Коробкин. У него было красное возбужденное лицо.

Фомичев вместе с ним проверил температуру печи.

— Сомневался ты, Толя, в своих силах. Справляешься отлично, — поощрительно сказал Фомичев. — В первые помощники Петровича выходишь.

— Устаю, Владимир Иванович, — признался Коробкин.

— Понятно — новые обязанности, новые заботы. Привыкнешь — уставать перестанешь. Поднимает Петрович проплав.

— Осторожничает. С печи глаз не сводит. Каждую смену в цех заходит. Скоро, наверное, зайдет.

— Советуйся с ним чаще. Печь он знает хорошо.

В диспетчерской Фомичеву доложили о делах на всех участках: везде работа шла нормально.

Луна стояла высоко в чистом и ясном небе, когда Фомичев вышел из диспетчерской. Заводский двор, залитый ярким светом, был незнаком. Блестели ниточки рельсовых путей, льдисто сверкало железо на крышах и асфальтовые дороги на земле. Вдали лунное сияние отражалось на обнаженных скалах. Черными зубцами вставали Каменные Братья.

В поселке Фомичев свернул на улицу, которая шла параллельно заводу. Лунный свет заливал одну ее сторону, другая лежала в чернильной тени домов. Светлая половина улицы казалась безлюдной; на черной слышались голоса людей и женский смех.

Возле дома Сазонова главный инженер остановился. Уже давно он не бывал здесь и не знал, как встретят его. «Стоит ли входить?» — заколебался Фомичев. Но это колебание продолжалось не больше минуты. Фомичев решительно поднялся на второй этаж и позвонил.

Дверь открыла Люся — жена Сазонова.

— Володя! — оживленно сказала она. — Вот неожиданный гость. Входи!

Она была небольшого роста, хрупкая, но энергичная и резкая. На ней было светлое платье. На кисти тонкой руки Фомичев заметил чернильное пятно. Ему очень нравилась эта маленькая Люся. Он был искренно рад ее видеть. Между ними существовали короткие приятельские отношения.

— Костя ушел в магазин, — говорила Люся, входя с ним в комнаты. — Но надеюсь, ты до него не сбежишь?

— Что ты, Люся, — беспечно, как и в давние времена, сказал Фомичев. — Я тебя так рад видеть. Ведь мы давно не виделись.

— Ты не очень-то рвался к нам.

— Дела, дела, Люся. — Он увидел на столе тетради и учебники и перевел разговор на другую тему. — Как, ты все еще возишься с учебниками?

— Нет, нет… Это я сама занимаюсь. Осенью сдаю экзамен за четвертый курс.

Сазонов женился в тот год, когда Фомичев приехал на завод из армии. Люся, оставив университет, приехала к Сазонову и поступила в школу. Однако университет она не бросила, решив экстерном сдать за все курсы.

— Ты, Люся, молодец, — искренно сказал Фомичев. — Хватает у тебя силы на работу, на занятия.

Люся убрала бумаги со стола, села напротив Фомичева и серьезно и строго глядя ему в глаза, спросила:

— Теперь расскажи, что с Константином? Почему он стал таким нервным, раздражительным? Я так хотела видеть тебя в эти дни. Я ничего не понимаю. У Константина такой вид, как будто он двойку получил.

— Поэтому я и пришел к вам. У него действительно двойка.

— За что?

— За поведение и за успехи.

— Что-нибудь очень плохое? — веселость ее исчезла. Она тревожно смотрела на Фомичева.

— Об этом долго рассказывать.

— Поэтому ты перестал бывать у нас? — продолжала она допрашивать его.

— Видишь ли, — начал нерешительно Фомичев.

Раздался звонок, и Люся пошла открыть дверь.

Фомичев слышал, как она весело и громко сказала: «Костя, а у нас гость. Ты не угадаешь — кто? Володя!» После этого стало тихо. Потом послышался шопот, словно Сазонов в чем-то уговаривал Люсю.

В комнату вошел один Сазонов и спокойно, словно между ними были прежние отношения, протянул руку Фомичеву.

Но в этом спокойствии таилась враждебность. Фомичев понимал, что этот разговор будет иметь большие последствия; очевидно, понимал и Сазонов.

— Давно я у вас не был, — сказал Фомичев, раскуривая трубку и внимательно вглядываясь в полное и как-будто спокойное лицо Сазонова.

— Да, очень давно, — подтвердил Сазонов. — Но не я в этом виноват.

— Не будем искать, кто виноват. Я хотел сегодня закончить некоторые разговоры.

Сазонов иронически улыбнулся.

— Я ошибся. Думал, что ты пришел так, как приходил и раньше — на чашку вечернего чая. Оказывается, пришел не товарищ, а главный инженер, — с вызовом сказал он и встал.

Вошла Люся и, увидев холодные, почти враждебные лица мужчин, нерешительно остановилась у двери.

— Я вам мешаю? — спросила она.

— Мне — нет, — ответил Фомичев.

Сазонов молча подвинул Люсе стул, и она села.

— Так я слушаю, — повернулся он к Фомичеву.

— Напомню наш последний разговор.

— Я его отлично помню.

— Тем лучше…

— А какое это имеет значение, — перебил его Сазонов раздражительно. — Стоит ли выяснять наши отношения? Они ясны. — Глаза его потемнели, и он нервно переложил с места на место книгу на столе. — Отвечу прямо: меня обошли на заводе.

— Завидуешь? — спросил Фомичев.

— Может быть… Тебя устраивает такой ответ?

— Костя, что ты говоришь? — ужаснулась Люся. — Какие нелепости… — Все лицо ее покрылось от волнения пятнами. Она жалкими глазами смотрела то на мужа, то на Фомичева, словно у него просила помощи.

— Тяжелым ты стал человеком, — произнес Фомичев. Он не ожидал такого прямого признания. — И не играй в цинизм. К тебе это не идет.

— Скажи, чего ты ждешь от меня?

— Многого. Хочу, чтобы ты переломил себя и стал таким инженером, который может вести цех.

— Опять эти разговоры, — вскипел Сазонов.

— Последние… Посуди сам, — мягче заговорил Фомичев. Он сломил вспышку гнева, он хотел, если они и разойдутся, сделать это спокойно. — Все на заводе говорят о тебе, как о самом плохом начальнике цеха. Годунов начал отлично работать, другие тянутся за ним. Начальник цеха ведет себя так, как будто это его не касается. Подумай сам обо всем.

Люся встала. Все лицо ее пылало. Сазонов с тревогой посмотрел на нее.

— Я не могу, — задыхаясь, сказала она. — Я не могу больше. Я ничего не понимаю. Я пойду приготовлю чай, — и она торопливо вышла.

Сазонов, бросив взгляд на Фомичева, вышел за ней.

Некоторое время Фомичев сидел один. Он верил, что Сазонов сможет переломить себя. Болезнь не зашла так глубоко, что нужна хирургическая операция.

Вернулся Сазонов. Лицо его было сумрачно.

— Что я должен сделать? — отрывисто спросил он.

— Мне тебя учить? Посмотри на Гребнева. Вишневский — молодой начальник цеха. Но как он взялся за цех! Ты перестал любить свой цех, завод. Так?

Сазонов долго молчал.

— Буду откровенен и дальше, — он оглянулся на дверь. — Знаешь, когда человек идет темной улицей в дождь. Сначала он выбирает дорогу, чтобы ног не замочить. Но оступился раз, другой. И тогда он идет, уже не разбирая дороги, по всем лужам, зачерпывая все больше и больше воды. Вот что случилось со мной. — Он посмотрел на Фомичева и спросил: — Я безнадежен?

— Нет. Я у тебя дома. К безнадежному не пошел бы.

— Мне помочь нельзя. Я должен сам во всем разобраться.

— У тебя почти нет времени разбираться. Надо все решительно изменить или отказаться от места начальника цеха.

— Вот как? — Сазонов встал и прошелся по комнате. — Ты сделал все, что мог. Теперь прошу — никаких больше разговоров о заводе. Вот и Люся!

Она входила в комнату, неся поднос с чайной посудой.

— Вы уже закончили свои разговоры? — внешне спокойно, веселым голосом спросила она. — Может быть, будем пить чай?

— С удовольствием, — ответил Фомичев.

Однако за чаем настроение отчужденности не рассеялось. Фомичев ушел от Сазоновых, так и не решив ничего с товарищем. «Все должно определиться в ближайшее время», — думал он.

 

18

На дачу к Немчинову Марина Николаевна не поехала. В середине дня она начала об этом жалеть.

Раздался телефонный звонок. Марина Николаевна вздрогнула.

— Слушаю, — сказала она.

— Как хорошо, что вы оказались дома! — произнес Фомичев. — Мне очень захотелось вас повидать.

— Какие-нибудь просьбы?

— Вы их боитесь? Будет просьба. Скажите-ка вы, упрекавшая меня за то, что я скучно живу: что у нас сегодня в парке?

— Смотр художественной самодеятельности.

— Правильно. Вот у меня просьба: быть в парке в половине восьмого на смотре самодеятельности.

— И вы отдадите приказ, если ваша просьба не будет выполнена?

— У вас отличная память. Могу надеяться, что моя просьба будет уважена.

В половине восьмого Марина Николаевна пришла в парк. Фомичев сидел на ближайшей от арочного входа скамейке. Они пошли по дорожкам парка. По ее глазам, по улыбке, по голосу Фомичев угадывал, что она рада видеть его.

Марина Николаевна вдруг спросила:

— Вы говорили обо мне с Данько?

— Я? — удивился Фомичев. — Нет.

— Честно?

Он рассмеялся.

— Как таинственно. Честное слово, не говорил. О чем?

— Я собиралась уезжать. Данько уговорил меня остаться… до звезды.

— Отлично сделал.

Фомичев сказал это спокойно, словно и не сомневался, что она останется на заводе. Занятый делами, отдавая им все время, он и не думал, что кто-нибудь может заниматься решением такого праздного вопроса: остаться на заводе или уехать.

Они шли по аллее, огибавшей весь парк. Гравий хрустел под ногами. Ветки плакучих берез спускались так низко, что их можно было достать рукой. Фомичев сорвал ветку и протянул ее Марине Николаевне.

Она приняла ветку и прикрепила к жакету. Да, красиво, не хуже цветка, и какой нежный, чуть горьковатый запах.

Никогда она еще не была так хороша. С удивлением и нежностью она смотрела на Фомичева.

— Вы думали сегодня обо мне? — спросил Фомичев.

— Да, — смело ответила она. — Я ждала вашего звонка.

— А я и вчера думал о вас.

— Вчера? Почему же только сегодня вы позвонили мне?

— Боялся быть навязчивым. Мне возле вас всегда становится хорошо.

Это уже было признание. Щеки ее зарделись, и она отвернулась.

То и дело приходилось раскланиваться. Казалось, все металлурги пришли в парк.

Прозвучал звонок. Толпа гуляющих направилась к летнему театру.

— Марина! — произнес решительно Фомичев, остановившись и взяв ее руку. — После концерта мы с вами идем гулять. Слышите?

— Куда, сумасбродный вы человек?

— На край света…

— Хорошо… Но где он, ваш край света?

— Далеко-далеко, в дальней стороне, где играют белки с дятлом на сосне, — нараспев ответил он пришедшими на память детскими стихами.

— Что с вами сегодня? — спросила Марина Николаевна, пристально вглядываясь в него. — Вы вдруг в парке и даже зовете некую лаборантку на край света.

— Я счастлив, Марина, что буду с вами весь вечер.

Они подошли к летнему театру и остановились, пропуская мимо себя зрителей.

— Владимир Иванович! — окликнул сзади Немчинов.

Директор был с Ксенией Дмитриевной.

Вчетвером они прошли в первые ряды и сели вместе. На два ряда впереди сидел Данько. Он заметил их и кивнул им головой.

— Посмотрим, какие у нас таланты, — с чуть приметной иронией сказал Немчинов.

Начался концерт. Первым выступал большой заводской хор. Он только что вернулся с олимпиады областной художественной самодеятельности, где занял первое место. Торжественным вступлением в концерт прозвучала песня о Сталине. Затем хористы пели фронтовые, шуточные, лирические, народные песни. Слушатели щедро аплодировали исполнителям и требовали все новых и новых песен. Почти все первое отделение концерта занял хор.

И сидевшие в зале и все хористы на сцене были с одного завода — соратники по труду. Фомичев слышал, как сзади девушка, видимо, тоже участница самодеятельности, шептала своей подруге: «Это Тоня Шаповалова из транспортного… А вон тот — руку поднял — Сергей Тюренков, из техникума. Услышишь, как поет! Он во втором отделении будет выступать».

«Хорошо, когда вот так поет народ! — думал Фомичев. — Легко и радостно у него на душе. Он просит песню».

Объявили перерыв. Все вышли из театра. К Немчиновым, Жильцовой и Фомичеву присоединился Данько с женой. В парке уже зажгли фонари. На дорожках лежали резные тени берез.

— Что? Хорош наш хор? — спросил Данько. — Заметили запевалу — сопрано? Румяная, как яблочко, Вера Зеленкина, крановщица с рудного двора. Говорят, в консерваторию берут. Сейчас завком прикрепил к ней учителя музыки. Осенью она поедет экзамен сдавать.

— Я, знаете, даже и не подозревал, что у нас столько певцов. Словно мы не медь варим, а солистов готовим, — шутливо произнес Немчинов. — Отличный концерт! Видно, серьезно занимаются. А вот на-днях мне рассказывали, что в нашей музыкальной школе при клубе занимаются двести детишек. Двести! Молодцы клубные работники. Поднимают музыкальную культуру.

— А на клуб смету урезал? — спросил Данько.

— Урезал… В себестоимость не уложились. Медь дорогую даем. Вот и снизился директорский фонд.

— Нехорошо, Георгий Георгиевич. На такие вещи нельзя скупиться. На-днях к тебе придет делегация от коллектива самодеятельности. Спектакль собираются ставить, а денег нет.

— Ах, делегация? Вот почему ты меня и в концерт притащил, товар лицом показать.

Все засмеялись.

— Директору надо не только производством заниматься. Ну, шутки шутками, а о деньгах с тобой еще будет разговор. Скуповат стал.

— По одежке… Расходов много, вот и скупишься.

Во втором отделении начались сольные номера. Концерт захватил Фомичева. Впервые он видел на сцене исполнителей, которых обычно встречал на заводе в спецовках. Он с удивлением слушал пение маленького горнового из ватержакетного цеха Петрушина. Как легко льется его голос: «С берез неслышен, невесом слетает желтый лист…» Свободно и непринужденно, как настоящий профессиональный певец, держится он на сцене под сильным светом рампы и боковых юпитеров. А как нетерпеливо повел плечом и сердито покосился темными до синевы глазами, когда сфальшивил аккомпаниатор. Какие отличные плясуны оказались в отражательном цехе! Вот откуда у них такая легкость в работе, когда они берутся за ломы и кувалды, чтобы открыть летку в печи. Его всегда восхищала почти скульптурная красота, чувство ритма в движениях этих молодых парней.

Хорошо встречают всех исполнителей в зрительном зале, шумными, от всего сердца аплодисментами награждают каждого, вызывают на «бис».

Главный диспетчер Румянцев играл «Полонез» Шопена. Румянцев сидел боком к притихшим слушателям, так что были видны его быстрые руки, взлетавшие над клавишами.

«Как хорошо я сделал, — подумал Фомичев, — что пошел сюда!» Он посмотрел на Марину Николаевну. Ради нее он пришел сюда, ради желания быть с нею в этот день. Хорошо видеть ее рядом с собой. Музыка увлекла ее. Марина Николаевна не замечает, что Фомичев смотрит на нее.

Внимание Фомичева привлек директор клуба. Он появился откуда-то сбоку и стоял возле сцены, явно чем-то обеспокоенный, нетерпеливо поглядывая на Румянцева.

Прозвучали последние аккорды. Румянцев раскланивался с зрительным залом, держась одной рукой за спинку стула. Директор клуба торопливо двинулся к среднему проходу.

Он подошел к Данько и что-то сказал ему. Парторг сразу же встал. Вместе они остановились возле Немчинова. Данько шепнул ему несколько слов. Лицо директора изменилось, он нахмурился и, перегнувшись, четко и внятно сказал Фомичеву:

— Идемте. В отражательном авария. Упал свод печи.

Фомичев стремительно поднялся. Марина Николаевна испуганно взглянула на него.

— Авария в отражательном, — шепнул он ей.

Немчинов, Фомичев и Данько торопливо шли средним проходом к выходу. Зрители с тревожным любопытством смотрели на них.

Аплодисменты стихли.

— «Тройка». Из «Времен года» Чайковского, — объявил конферансье.

Раздались первые медленные звуки знакомой мелодии.

«Как Петрович и Вишневский могли это допустить? — думал Фомичев. — Ведь говорили мы о своде, надо было наблюдать за ним. Все теперь полетело. В ватержакетном поправили печь, начала подниматься выплавка в отражательном. Вот-вот, думали, начнем приближаться к намеченной цели. Теперь вновь отброшены назад».

 

19

Группа рабочих стояла возле печи.

Фомичев первый, прыгая через несколько ступенек, взбежал на железные мостки и остановился перед рухнувшей частью свода. Внизу виднелась бесформенная груда динасового кирпича в расплавленной массе.

Ярость охватила Фомичева. Крупными шагами он направился к группе, где стояли Вишневский, Фирсов, мастера. Начальник цеха невнимательно слушал кого-то и растерянно оглядывался. Увидев подходившего главного инженера, он сделал навстречу ему два шага.

— Видишь, — сказал он, — чем все кончилось.

— Почему не уследили за сводом?

Фирсов развел руками.

— Следили, Владимир Иванович, следили.

Немчинов сухо спросил:

— Сколько же простоит печь?

— Пять-семь дней.

— Чисто сработано. На неделю вывели цех из строя. Потом неделю печь разогревать будем. Две недели! Что же вы, начальник цеха, старший мастер, смотрели? Отвечать за работу умеете?

— Георгий Георгиевич! — воскликнул Фирсов и ударил себя кулаком в грудь. — Нет моей вины. Свод давно был ненадежен.

Немчинов отвернулся. Мастер, подавленный, отошел от него.

— Начальник ремонтного цеха здесь? — спросил Немчинов.

— Да, — ответил из толпы Барсов и выдвинулся вперед.

— Смотрели печь?

— Вот она, — сокрушенно ответил Барсов. — Все видно. Людей вызвал. Скоро начнем понемногу разбирать.

— Давайте-ка подумаем, как все быстрее сделать. — Немчинов уже овладел собой.

Все направились в конторку к начальнику цеха.

Кто-то тронул за рукав Фомичева. Он оглянулся и увидел Годунова.

— Владимир Иванович, — таинственно прошептал Годунов. — На одну только минуточку… О печи… Можно в сутки отремонтировать.

— Что пустое говорить, Годунов! Какие уж тут сутки?

Они стояли на узкой лестничной клетке. Мимо них проходили рабочие. Глаза у Годунова возбужденно блестели. К ним подошел Коробкин и напряженно прислушивался к разговору.

— В сутки, Владимир Иванович! Не будем ждать, пока она остынет. Сейчас начнем ремонт. Разогревать тогда не придется. Только сутки потеряем.

— Что попусту говорить! В раскаленную печь людей не пошлешь.

— Я первый пойду. А за мной — другие…

Коробкин сделал нетерпеливое движение.

— Я тоже пойду, Владимир Иванович!

— Нет, не могу согласиться, Толя. Рискованно.

— Какой же риск? — громко возразил Годунов. — Владимир Иванович! Вспомните! Горящие танки не бросали! А ведь в них снаряды были. Я прошу…

— Пойдем, расскажешь, — сказал Фомичев, еще не дав согласия, но уже колеблясь.

В контору набилось столько народу, что Фомичев с трудом пробрался к столу. Вишневский, держась за спинку стула, покачиваясь, растерянно рассказывал, как произошла авария. Особой вины Фирсова он не видел. Свод мог упасть и при обычной работе. Повышение температуры незначительно повлияло на свод. Держался Вишневский виновато. «Бедняга! — подумал про него Фомичев. — Шло все тихо, гладко. Привык к такой работе. И вот авария, суматоха. Я тоже хорош. О своде только поговорил».

Немчинов прервал многословный рассказ Вишневского.

— Все это очень интересно, но не ко времени, — ядовито заметил он. — Комиссия установит причины аварии. Сейчас надо подумать, как в самый короткий срок восстановить печь.

Начальник ремонтного цеха решительно сказал:

— Раньше, чем в неделю, не управимся.

— Есть другой план, — произнес Фомичев и позвал: — Годунов! Расскажи.

— Можно все в сутки сделать, — сказал Годунов.

Вишневский посмотрел на него, как на сумасшедшего. Начальник ремонтного цеха иронически улыбнулся, пожал плечами. Зато Петрович взглянул на Годунова с надеждой в глазах, как на своего спасителя.

Немчинов требовательно спросил:

— Каким образом?

— Обычно как проводят ремонт… Печи остыть дают, потом начинают очищать ее от кирпича, разбирать свод и выкладывать новый. Я предлагаю сейчас все сразу начать: очистку печи, разбор свода и кладку нового. Положим в печь балки, набросаем железные листы, асбест. Трудно будет, но работать все же можно.

— А верно! — не удержался Фирсов; мастер даже привстал со стула и всех победно оглядел. — Правильно Годунов говорит.

— Не торопитесь, Василий Петрович, — остановил его Немчинов. — Как по-вашему? — спросил он, обводя глазами инженеров.

— Рискованно, — Вишневский покачал с сомнением головой.

— Никто не скрывает этого, — возразил Данько. — Но оправдан ли этот риск? Вот о чем надо сказать. И как лучше организовать это дело?

— Риск оправдан! — сказал Фомичев. — Организовать работы можно. Но… пойдут ли люди?

— Об этом нас не спрашивают, — опять сказал Данько. — Одного добровольца я вижу, — он посмотрел на Годунова. Его взгляд упал и на Коробкина. Он стоял плечом к плечу с Годуновым и с таким же выражением решимости на лице. — Найдутся и другие.

— Принимаем этот план, — ударив по столу ладонью, решил Немчинов. — Владимир Иванович, возьмите на себя руководство. Требуйте все, что необходимо. Я буду следить. Приступайте сейчас же.

Все вернулись в цех. Началась подготовка к работам. О Петровиче в эти минуты все забыли. Он одиноко стоял в стороне, внимательно приглядываясь ко всем, решаясь на что-то.

Через полчаса Годунов и Коробкин, одетые в брезентовые костюмы, подошли к устью рухнувшей части печи. На узкой площадке стояли парторг, директор, главный инженер, Гребнев, Вишневский. Барсов уже инструктировал каменщиков. Внизу добровольцы-рабочие натягивали на себя брезентовые костюмы, становились под брандспойт и окатывались водой, готовясь спуститься в печь вслед за Годуновым.

Решительно махнув рукой, Годунов полез в пышащую жаром печь. Фомичев стоял у края рухнувшей части свода, с тревогой следя за Годуновым. Мастер, прикрывая лицо единственной рукой в брезентовой рукавице, осторожно ступил ногами на железные листы, набросанные поверх балок, потом начал разбирать кирпичи. Видна была только его спина.

Поднялся Годунов из печи минуты через три, раздвигая людей, пошатываясь, он подошел к краю площадки, остановился, глубоко дыша прохладным воздухом. Брезентовый костюм на нем дымился опалинами, глаза воспалились, губы до крови запеклись.

Кто-то поднес Годунову кружку воды. Годунов сделал несколько жадных больших глотков и хрипло сказал первые слова:

— Жарко… Но терпеть можно. Бывало и хуже… Очки бы синие… Глазам больно.

Коробкин уже выдвинулся, чтобы спуститься в печь, как вдруг появился Фирсов и решительно, властно, как хозяин, отстранил его.

— Петрович! — Фомичев схватил мастера за руку. — Не выдумывай.

— Пустите, Владимир Иванович! Моя печь — мне ее надо осмотреть. Пустите! — настоятельно потребовал он. — Он был в брезентовом костюме; когда только успел переодеться.

Фомичев отступил.

Мастер надвинул на лоб кепку, поправил на глазах синие очки и стал осторожно спускаться.

— Смотрите за ним, — предостерегающе шепнул Данько. — Зря вы его пустили. Расстроился старик.

Но и трех минут не пробыл Фирсов в печи. Он торопливо вылез, пошатываясь, остановился. Фомичев поддержал его, взял под руку и повел в сторону, посадил на кучу кирпича. Мастер бессмысленно озирался кругом. Крупный пот выступил у него на лбу.

— Плохо, Петрович?

— Сердце… Стар стал мастер, — с сожалением произнес он, со страхом прислушиваясь к ударам сердца.

— Сидите тут. Наблюдайте. Без вас найдутся, кому можно в печь лезть.

Старик виновато взглянул на главного инженера, вздохнул и ничего не сказал.

В печь уже спускался Коробкин.

Направляясь к конторке, Фомичев возле лестничной клетки в темноте увидел Марину Николаевну.

— Вы здесь? — удивился он.

— Уже ухожу домой. Хотела узнать, что случилось.

Он взял ее руку и крепко пожал пальцы. Она ответила на это пожатие.

— Видите, как неудачно у нас сложилось. Вот и попробуй не обеднять свою жизнь.

— Вот ваш край света, — шутливо сказала она. — Годунов-то, какой решительный человек! Молодец!

Они вместе спустились по лестнице.

— На всю ночь? — спросила его Марина Николаевна.

— Боюсь, что больше, — усмехнулся Фомичев. — Спокойной ночи, Марина!

— А вам — справиться, как задумали.

Фомичев смотрел, как Марина Николаевна шла по заводскому двору, то исчезая в темноте, то снова появляясь на свету. Так он простоял, пока очертания ее не растворились в темноте. Он стоял и думал о ней. Многое для него решалось в эти минуты.

Взгляд его упал на цветочные клумбы. В суматохе аварии клумбы разорили. «Прочнее все надо делать, — подумал Фомичев, глядя на втоптанные в землю лепестки. — Загородки ставить надо».

Когда он опять появился на площадке, из печи только что поднялся Годунов. Увидев инженера, он торжественно сказал:

— Самое трудное сделали, Владимир Иванович. Печь перекрыли, дышать стало легче. Теперь быстрее все пойдет.

Вишневский с удрученным лицом прислушивался к этому разговору.

— А цветы твои порастоптали, — не удержался Фомичев. — Не позаботился о клумбах.

— Какие теперь цветы! — махнул рукой Вишневский.

К утру у печи остались только рабочие, занятые ремонтом. Поочередно спускаясь в печь, они работали больше суток. И все это время Фомичев был в отражательном цехе. Он ушел, когда все было сделано. Дома он повалился на постель и заснул мертвым сном, без сновидений, как спал на фронте после продолжительного и тяжелого боя.

 

20

Годунов стал героем дня на заводе. О нем писали в газетах, о нем говорили на собраниях. Мальчишки на улице заглядывали ему в лицо. Сазонов, когда мастер через: несколько дней опять появился в своем цехе, протянул ему руку и неожиданно сказал:

— Поздравляю, — и, помолчав, добавил: — Вы на меня все еще сердитесь?

Годунов ответил:

— Нет.

Он вовсе не сердился на начальника цеха, но не уважал его попрежнему.

Данько и Фомичев, встретившись на заводе, разговорились о подвиге Годунова.

— Он показал образец высокого героизма, — сказал парторг. — В нашем народе героизм в почете. Вот так в войну было. Выдающийся подвиг рождал сотни подобных же и становился героизмом масс. Однако, знаете, Владимир Иванович, когда я читаю в газетах о подобных случаях, то они у меня всегда вызывают тревогу. Произошла какая-то авария — значит, на этом заводе не все благополучно, что-то там не досмотрели. Ведь так именно и у нас произошло. Тревожились вы о своде, но мало. Ведь давно надо было о нем подумать. Знали мы, Владимир Иванович, что при повышении температуры свод будет стоять меньше. Однако по лености отложили разрешение этого дела. Вот вам и авария — почва для героизма. Я хочу, чтобы героизм наших рабочих рождался на другой почве — на основе использования нашей техники. Вы для себя из подвига Годунова сделайте серьезные выводы. Проверьте сейчас все слабые участки.

Этот разговор заставил Фомичева другими глазами посмотреть на то, что произошло в отражательном цехе.

Через несколько дней Данько зашел в ватержакетный цех.

Он нашел Годунова и опросил:

— Как у вас дела идут?

— Неплохо, как будто Трофим Романович. Поднимается проплав.

— Вяло, вяло пока у вас двигается дело, — с упреком сказал парторг. — Не вижу я широкого фронта соревнующихся.

Годунову стало неловко. Конечно, медленно и вяло еще идет соревнование.

— Вот вы совершили геройский поступок, — напомнил Данько, и Годунов насторожился. — Поступили как настоящий коммунист. Недавно я прочел хорошие стихи. Они называются «Коммунисты, вперед!» Это подходит к вам. Но подумайте глубже о своем случае. Один героический поступок совершить бывает легче, чем во всем и всегда быть передовым человеком. Для этого уже нужен более высокий уровень сознания. Не так ли? Бывает ведь… Совершит человек хороший поступок и думает, что этим он выполнил свой долг, можно ему на лаврах почить. Неверно. Одно хорошее дело могут забыть, жизнь его другими делами быстро сотрет. Надо все время двигаться вперед. Согласны?

— Какие же возражения?..

— Мне кажется, что вы сейчас чуточку успокоились, несколько остыли… после подвига.

— Трудно еще нам, товарищ Данько.

— Всякое дело усилий требует. Одно — меньших, другое — больших. Вот вы еще о чем подумайте. Вы на заводе когда-то начинали стахановское движение. Помните, как это было? Проводили мы тогда стахановские смены, сутки, декады. Добивались рекордных показателей. Тогда было очень нужно показать, какие резервы таятся в нашем производстве, как можно использовать технику. Теперь иное дело. Мы выросли. Рабочий класс вырос. Больше стало специалистов, да каких! Появилось такое важное пополнение, как ремесленники. Народ более высокой технической культуры. Техникой мы овладели. Стахановских суток проводить нет нужды. Нам надо изо дня в день, из месяца в месяц повышать использование нашей богатой техники, повышать производственную мощность всех цехов, заводов. Это, конечно, труднее, чем установить рекорд, потребует большой организации производства, участия всего коллектива.

Только ушел Данько, как Годунова позвали к начальнику цеха.

У него сидел Кубарев.

— Садись, — пригласил он Годунова. — Что же, говори, как условились, я свидетель, — сказал Кубарев Сазонову.

Годунов сел, недоумевая, зачем его позвали.

— Плохо мы с тобой жили, Годунов, — сказал Сазонов. — Очень плохо. Оба виноваты. Но наши личные дела производству не должны мешать.

— Я производство в наши дела не путаю, — непримиримо возразил Годунов.

— Подожди ты! — с досадой остановил его Кубарев.

— Я о себе говорю, — продолжал Сазонов. — С первого дня у меня с тобой пошло не так. Пришел ты в цех против моей воли, с печью стал возиться — я в сторону стал. Так?

— Так, — подтвердил Годунов. — А чего об этом вспоминать?

— Мы с парторгом говорили… Так дальше нельзя. Давайте сообща выводить цех на первое место. Что нам нужно? Быстрее проплав увеличивать, снижать потери. Возможности у нас большие.

Годунов с возрастающим удивлением слушал начальника цеха.

— Хорошо, если вы это поняли, — сказал мастер. — Возможности у нас есть, да работы не видно. Сейчас Данько приходил. Интересовался моими делами. А что я скажу ему?

— Смотри, что я думаю сделать, — Сазонов протянул Годунову разграфленный лист бумаги. — График почасовой подачи руды и флюсов. Специально для твоей смены. Видишь? Я тебе все время повышаю нагрузку. Вытянешь его?

— Написано хорошо, — Годунов внимательно смотрел в график. — А как будет в жизни?

— Это уж моя забота. А твоя — печи вести.

— Пойдет моя смена. А другие?

— Мы этот график сначала в твоей смене проверим. Потом в другие перенесем. Сегодня начинаем производственные совещания проводить. Приходи, расскажешь, какие в других сменах недостатки.

— Приду, — согласился Годунов. — А мой график когда в жизнь войдет?

— С утра. Готовься.

— У нас сборы короткие. Давайте руду. Печи идут.

Годунов встал.

— Давно бы вот так, — одобрительно сказал Кубарев. — Чего нам в цехе делить? Власть, почет, славу?. Всем хватит. У всех одна забота — пятилетний план. Тут славы на весь советский народ хватит. А ходили, как зачумленные.

Сазонов протянул Годунову руку.

— За дружную работу, Годунов!

Годунов с силой встряхнул руку инженера.

Он вышел из цеховой конторки. Вот, чорт! Хороший разговор! Теперь в десять раз все должно легче пойти. А то что за цех без командира. Разве в бой можно итти без командира? Думал Годунов, что еще придется по-настоящему поссориться с начальником цеха. Но Кубарев, наверное, нажал на Сазонова, сломил его.

Годунов поднялся на площадку и крикнул таким незнакомо-веселым голосом, что рабочие оглянулись на него:

— У третьей печи! Завалку сделали?

А в цеховой конторке после ухода Годунова продолжался разговор начальника цеха с парторгом.

— Я все эти дни думал, Иван Анисимович, как же все, это случилось? Была война — тянул цех. Даже награду получил. Началась пятилетка — пошли нарекания. В себе разбирался.

— Это полезно — весь мусор из себя вытряхнуть.

— Все в один голос о моих недостатках говорили: ты, Фомичев, Немчинов. Помнишь, я на ваше совещание не пришел? Данько понял меня. Суровые он тогда слова мне сказал. Первый раз так со мной говорил. Стыдно стало перед ним. Ведь это партия меня упрекнула. Так я решил. Вижу, никто меня на заводе не поддерживает. Во всем сам виноват. Главный мой недостаток: работал без опоры на коллектив, на партийную организацию. Посоветуй: пойти к Данько? Может быть, сначала показать работу, а уж потом к нему пойти?

— Сейчас пойди. Обо всем расскажи ему. Интересуется он нашими делами. Очень интересуется!

— Схожу. В семь часов твою смену соберем?

— Мою.

Часом позже Сазонов вошел в кабинет парторга завода. Данько, увидев инженера, отложил журнал, который читал.

— Пришел каяться, — с напускной шутливостью сказал Сазонов.

— Каяться? — переспросил Данько. — Не люблю этого слова. Говорите проще.

— Повиниться. Понял, Трофим Романович, что так работать нельзя. Один раз давал вам обещание. На ветер слово бросил. Хотел только от себя всякие разговоры отвести.

— Я так вас тогда и понял…

— Теперь говорю честно. Через две недели цеха не узнаете.

— Зачем так пышно. Лучше расскажите, как и что решили делать.

— Сейчас с Годуновым мирился. Перевожу его смену на почасовой график. Через две недели его смена далеко уйдет. А за ним и другие потянутся.

— Вот это деловой разговор. Узнаю советского инженера! Признать вину — не так уж трудно. На деле показать себя надо. Это сложнее и труднее. Садитесь и рассказывайте. Кубарев все знает?

Парторг внимательно слушал искренний рассказ инженера. «Тяжелый он человек, — думал о Сазонове парторг, — но уж коли в нем совершился поворот, то это правда. Он не из тех, что могут легко признавать свои ошибки, каяться».

— А скажите, — прервал он Сазонова, — почему с вами все это происходило? Вот так честно, прямо. Конечно,, если доверяете мне.

Сазонов, раздумывая, посмотрел на Данько.

— Скажу, — решился он. — Скажу… Завидовал. Сначала думал, — это после войны, хвалили меня тогда за работу, — выдвинут на другой завод, повысят. Потом, когда пришел Фомичев, завидовал ему: казалось, что он мое место занял… Вот откуда все это, товарищ Данько.

 

21

Фомичев ходил по заводу с дымящейся трубкой в зубах, насвистывая и напевая, если поблизости нет людей. В кабинете его трудно застать. В тех случаях, когда он срочно нужен, по всем уголкам завода раздается хриплый голос из репродукторов: «Товарища Фомичева просят к телефону». Это центральная диспетчерская разыскивает его.

Днем душно и жарко. И ночью не спадает жара. Окон не закрывают, и на ночной улице слышно, как вызванивают часы, где-то плачет ребенок, сонный женский голос напевает песенку, кто-то вдруг вскрикнет во сне или рассмеется таким счастливым и заразительным смехом, что невольно замедлишь шаги и подумаешь, какая, вероятно, чудесная душа у этого, так хорошо и внезапно рассмеявшегося, человека.

Фомичев слышит все это, когда возвращается домой. Он долго не ложится спать; ходит, посвистывает, напевает, уже никого не стесняясь.

Перед ним на столе лежат докладные записки бригад научно-исследовательских институтов, работающих в цехах заводов. Три такие бригады приехали на длительный срок. Вот когда начинается настоящая широкая борьба со всеми потерями меди. Борьба за сотые! Намечается новая реконструкция обогатительной фабрики, полное улавливание в цехах всех отходящих газов.

Широко ведутся работы. В них виден размах пятилетки, сила и мощь советской научной и технической мысли.

Днем главный инженер заглядывает в центральную химическую лабораторию. Марина встречает его и предлагает стул. Он слушает Жильцову, просматривает свежие сводки из цехов.

— Послезавтра? — словно не доверяя своей памяти,, спрашивает Фомичев.

Марина Николаевна утвердительно кивает головой.

Послезавтра большое совещание в ватержакетном цехе о работе смены Годунова. Доклады делают Годунов и Марина Николаевна. Такие совещания намечается провести во всех цехах.

В эти дни Фомичев и Марина Николаевна встречаются не реже, но и не чаще, чем обычно. Они не ищут встреч, не уславливаются о новых. Встречи происходят сами собой. С каждым днем она становится для Фомичева все более дорогим и близким человеком.

Они совсем не говорят о будущем. Фомичеву кажется, что еще есть время все решить. Сейчас он счастлив и этой дружбой с ней.

Но он начинает замечать что-то новое в Марине Николаевне. Иногда ему кажется, что она решает какую-то сложную и трудную задачу, забывая в это время о нем. В такие минуты он старается не мешать ей. Но что это, какая мысль мучает ее, — он не решается спросить.

Случается, что, засидевшись у Марины Николаевны, Фомичев опять идет на завод по спящей улице, прислушиваясь к голосам ночной жизни. Возвращается к себе в три-четыре часа. К диспетчерскому совещанию, свежий, побритый, Фомичев уже в своем кабинете.

Счастливые рабочие дни!..

Вечер, но еще светло.

Дневная смена час назад закончила свою работу. В красном уголке ватержакетного цеха собираются начальники смен, мастера, рабочие. Парторг цеха Кубарев накрывает стол президиума скатертью, ставит графин с водой, раскладывает бумагу, карандаши.

Приходят Немчинов, Данько, Фомичев, Жильцова, начальники всех других цехов.

Сазонов сидит в дальнем углу. Фомичев подсаживается к нему. Теперь у них установились ровные отношения. В последнее время ватержакетный цех увеличил проплавку руды. Главный инженер еще недоволен работой начальника цеха, но и особо больших претензий к нему не имеет. Сазонов работает много, меняется к лучшему на его глазах.

Председательствует Немчинов.

Директор говорит о цехе. Настало время, когда ватержакетчикам уже пора вырваться вперед. Они первые на заводе теперь уже в состоянии не только выполнять, но и перевыполнять повышенное задание. Годунов своей работой показал, как можно вести печи. Задача всех работников цеха — использовать опыт Годунова, закрепить его и перенести во все смены.

Первое слово Немчинов дает Годунову.

Мастер говорит не больше пятнадцати минут. В смене они провели производственное совещание. Начальник цеха составил график почасовой подачи материалов к каждой печи. Встретились с работниками рудного двора. Те обещали им свое содействие, приняли их график. Вот и все новшества. Точно соблюдали режим работы, не допускали никаких отклонений. Лаборатория контролировала их работу. Смена за две недели перевыполнила задание на двадцать два процента, снизила потери меди в отвальном шлаке, сэкономила топливо.

Жильцова неторопливо развертывает диаграммы. Рассказывая, она поясняет свои слова ссылками на результаты исследования работы цеха, показывает, какой режим был на печах в сменах Годунова, какого режима следует придерживаться. Мысль ясна: смена Годунова точно выдерживала заданный тепловой режим и получила наилучший результат.

Много цифр, сравнений, примеров. Марина Николаевна подробно говорила о работе и других цехов. Это похоже на обширную лекцию о всем заводе. Центральная лаборатория провела большую работу.

Данько спрашивает Марину Николаевну.

— Годунов работает сейчас лучше всех. А как у других?

— Сейчас все стали лучше работать. Вот таблицы по сменам.

Несколько минут все молча смотрят на таблицы.

— Годунов начал большое дело, — говорит Немчинов. — Очень большое. Цеховые работники обязаны поддержать Годунова, перевести остальные смены на его график.

Выступают начальники смен, мастера, рабочие. Рассказ Годунова всех задел. Гневную речь произносит Кубарев. Ему кажется, что успехи цеха могли бы быть более значительными, но много недостатков. В руках у него листок, в нем записано многое: достается Сазонову, не щадит он и Фомичева, Немчинова, начальников соседних цехов. Прорех еще много. Надо больше, оперативнее помогать цеху, который выходит в передовые.

Немчинов доволен резкой речью парторга цеха. Хорошо, когда в цехе есть такие неспокойные люди и настоящие хозяева производства. Они помогают заглянуть в места, недоступные директорскому глазу. Молодец парторг!

Главный разговор идет о том, с какого времени все смены смогут быть переведены на работу по новому графику.

Последним из ватержакетчиков слово просит Сазонов.

— Я прошу, — говорит он и делает паузу, — перевести смену Годунова на прежний режим работы.

Фомичев изумлен: что? что это Сазонов еще придумал?

— Не смотрите на меня такими страшными глазами, товарищ главный инженер, — насмешливо произносит Сазонов. — Я не собираюсь выступать против мастера Годунова. Блестяще работал. Нам же нужна такая же хорошая работа всех четырех смен. А это возможно… Сейчас смена Годунова занимает все внимание работников цеха и рудного двора. Не так просто удается обеспечить ее. Дайте нам недельку на подготовку, и мы введем новый график во всех сменах. А эту неделю употребим на расширение рудной эстакады, на строительство узкоколейки, проведем ремонт оборудования.

Он садится на свое место. Годунов запальчиво кричит:

— Одно другому не мешает! Если все собираться да собираться — никогда не будем готовы.

Немчинов недовольно смотрит на него:

— Хочешь говорить?

— Работать!

— Без демагогии.

Фомичев слушает взволнованные речи работников цеха и думает о предложении Сазонова. Почему он раньше не поговорил с ним об этом. Ход конем? Он хочет всех увести в сторону? Ширма это или то, на что и надеялся Фомичев? В Сазонове заговорил советский инженер?

В комнате спорят. Одни поддерживают Годунова: таких большинство; другие — начальника цеха: таких меньшинство. «Трудно тебе, — думает о Сазонове главный инженер. — Старый авторитет ты утратил, а новый еще не нажил».

Среди немногих на сторону Сазонова твердо и решительно вдруг встает Кубарев.

«Прав или неправ Сазонов? Как бы я поступил на его месте?» — думает Фомичев.

Он наклоняется к Марине Николаевне и шепчет:

— Сазонов прав. Я готов поддержать его.

Она соглашается с ним.

Фомичев слышит свою фамилию. Немчинов дает ему слово.

— Сазонов прав! — громко говорит Фомичев. — В ближайшие дни в цехе все смены могут работать, как годуновская. Поэтому надо создать им условия для хорошей работы. Я за предложение Сазонова.

— Мы собрались познакомиться с опытом работы Годунова и поговорить о возможности перевода всех смен на такой же график, — говорит Немчинов. — Разгорелся хороший спор. Как подготовиться к такому переходу? Кто прав? Обе стороны. Однако Годунов должен продолжать работу по своему графику. Переход его на обычную работу сыграет скверную роль. Попутно, закрепив опыт Годунова, надо перенести его во все смены. Весь цех переведем на работу по новому графику через неделю. Справимся? Обязаны справиться. Это будет нам экзаменом. Будем считать, — он взглянул на Фомичева и Годунова, — ватержакетный цех направлением главного удара. Сосредоточим на этом направлении главного удара все наши людские и материальные ресурсы.

Это решение принимается всеми.

Последними из красного уголка выходят Данько, Немчинов и Фомичев.

— Что-то случилось с Сазоновым, — говорит Немчинов. — Другой человек. Даже глаза другие. Говорит иначе — живее и умнее.

Данько молчит. Он не хочет рассказывать о своей беседе с начальником цеха.

— Случилось, — говорит Фомичев. — Ведь он советский инженер. Разобрался в своих ошибках.

У заводоуправления они встречаются с Мариной Николаевной. Она после совещания заносила бумаги в лабораторию. Немчинов и Данько, простившись, исчезают в подъезде. Фомичев и Марина Николаевна одни.

Они обходят рука об руку поселок по его окраинным улицам. Спящие сады окружают маленькие дома. Здесь нет тротуаров, трава растет во всю ширину улиц, и шаги людей не нарушают тишины. Хорошо бродить вдвоем по таким улицам!

Фомичев и Марина Николаевна присаживаются на скамейку у ворот небольшого дома. Он любит эти ночные прогулки по спящему поселку. Стоит полная и глубокая тишина. Так темно, что зелень близких кустов и деревьев сливаются в одну густую массу.

Фомичеву кажется, что время замедлило свой ход, словно удлиняя для него отдых после трудового рабочего дня.

Он дотрагивается до руки Марины Николаевны.

— Хорошая ночь? Какое это счастливое для меня лето. — В темноте он не видит лица Марины и наклоняется к ней. — Так много всяких событий… Все идет, как говорят, на большом дыхании. Вы, Марина, слушаете меня?

Фомичев еще ближе наклоняется к ней и теперь видит ее глаза. Почему в них грусть?

— Ты хотела мне дать ответ, — после паузы тихо и настойчиво говорит он. — Помнишь? Ведь надо решить…

Пальцы Марины в руке Фомичева дрогнули, и она чуть-чуть отстраняется от него. Впервые он говорит ей ты. Она заметила это и сама уже не решается произносить холодного вы.

— Да, мне очень трудно, — вырывается у нее признание. — Тебе это кажется все так просто. Ну, подумай сам… Проще, проще, чем для меня, — с волнением говорит она. — Я отвечаю за жизнь дочери. Все для меня связано с ней. Я обязана думать не только о себе, но и о Галке.

— Но что пугает тебя? Почему ты так нерешительна? Нельзя бесконечно тянуть. Ведь в твоих руках и моя жизнь. Ты думала об этом?

Фомичев говорит настойчиво, но и осторожно, боясь каким-нибудь фальшивым словом задеть ее. Больше всего он опасается, что она может принять его слова, как эгоистическое требование мужчины ради него отказаться от всего дорогого.

— Почему нерешительна? Мать должна уметь, если нужно, жертвовать ради детей. У нас может быть вторая семья. Будет ли в ней Галка твоей дочерью? Да и примет ли она тебя, как отца? Ей уже немало лет. Она становится разумной.

— Ты не веришь, что я могу быть ей отцом?

— Я могу верить. Но решается это чувством. Дети очень чутки: они различают малейшую фальшь.

— Галка — твоя дочь, частица тебя. Я уже сейчас люблю ее, как частицу того, что я называю Мариной.

Марина Николаевна молчит. Фомичеву бесконечно жаль ее. Он понимает, что только она сама, одна, может принять это трудное для нее решение.

— Поверь мне, — говорит он.

— Больше об этом не нужно, — просит Марина Николаевна.

Фомичев подчиняется ей.

Неужели она может думать об отъезде? Нет, это невозможно.

Все ближе узнают они друг друга, и близость между ними растет. Им уже трудно теперь было бы расстаться. Сегодня впервые они стали говорить на ты.

Марина встает. Они идут к дому. Фомичев думает: «Я не буду мешать ей, но уехать не позволю. И Галка будет здесь. Как напрасны все ее тревоги о дочери!»

 

22

Чаще всего Фомичев бывает теперь в ватержакетном цехе, он забирает у него большую часть времени. В неделю надо подготовить перевод всех смен на почасовой график. Сазонов недоволен, что его предложение было отвергнуто. Забот со сменой Годунова много. Цех еще плохо подготовлен к такому форсированному ходу печей, другие смены тоже тянутся за Годуновым. Вот и попробуй всех обеспечить.

— Как это мне мешает! — с досадой говорит Сазонов.

— Верю, — соглашается Фомичев. — Так и должно быть.

Разговор опять шел о Годунове. Дела у него идут отлично. Опыт работы по графику оправдал себя. Марина Николаевна и ее помощники все время дежурят в смене Годунова, уточняют наилучший технологический режим.

Да, смена Годунова отнимала много времени у Сазонова. Но Фомичев видел то, чего, возможно, не замечал начальник цеха: работа у него все улучшалась, нарастал в цехе общий подъем. Изменился Сазонов. Он теперь не придирался по пустякам к людям, не отсиживался в конторке, а весь день носился по заводу, не давая покоя своим подчиненным, ссорился с диспетчерами, если хоть на минуту задерживалось прибытие составов с материалами, сам находил главного инженера, а не ждал, когда тот придет к нему, звонил в серьезных случаях Немчинову. Шел за помощью к Данько.

Другой человек!

Правда, еще находили на него минуты, когда он, словно махнув на все рукой, говорил, что не стоит все принимать так близко к сердцу; если это нужно заводу, то и без него сделают, зачем ему хлопотать больше всех. Но Фомичев успевал во-время образумить его.

— Годунов очень хорошо ведет смену, — заметил Сазонов. — Играет на печах, как у нас говорят. Через два дня переводим все смены на новый график, и если дела пойдут плохо, ведь на меня навалятся. Я буду во всем виноват.

— Навалимся. Па кого же нам и наваливаться? Ох, как навалимся, если сорвешь.

Сазонов покосился на главного инженера. Ему не нравилось это свирепое добродушие. Про себя он продолжал называть его чуть иронически «начальством».

— Я предупреждаю, — раздраженно сказал Сазонов, — эстакаду расширить не успею. Мне нужны люди, а вы их не даете. Данько я уже сообщил. Требуйте, но и обеспечивайте.

— Закончите… Завтра утром получишь тридцать человек.

— Мало.

— Больше выделить не можем.

Главный инженер уже побывал на эстакаде. Если говорить начистоту, то стоило дать и сорок рабочих. Но людей всюду нехватает, во всех цехах штаты не заполнены. Все, так или иначе, но изворачиваются. Настойчивость Сазонова ему нравилась. Раньше начальник цеха не стал бы и требовать людей. «Не даете — не нужно. Вы не беспокоитесь — и мне не стоит». Сазонов становился хозяином в цехе, волновался, горячился. Отлично!

Обычный маршрут Фомичева — после ватержакетного обязательно отражательный цех. Там положение очень тревожное.

После аварии в цехе еще никак не могут подняться даже к прошлому уровню работы. Вишневский не может справиться; Петрович упрямо, по-стариковски, отмалчивается, ходит мрачный, неразговорчивый. Он все еще не может успокоиться после истории со сводом, считает себя главным виновником происшествия. В цехе стало грязнее, вокруг печи появился мусор. С Фомичевым Вишневский держится настороже. Расчет Фомичева, что этот цех станет ведущим, а за ним потянутся и остальные, не оправдался.

Фомичев поднялся на отражательную печь. Петрович показался из-за колонны, увидел главного инженера, нехотя поклонился ему и хотел молча пройти мимо.

— Вишневский здесь? — спросил Фомичев.

— Был у себя.

В кабинете начальника никого не было. Фомичев снял трубку и сказал диспетчеру, чтобы вызвали Вишневского и Фирсова. Сквозь открытую дверь он слышал голос диспетчера, усиленный репродукторами.

— Главный инженер вызывает товарищей Вишневского и Фирсова в кабинет начальника цеха.

Первым появился Вишневский. Они молча поздоровались. Вишневский ждал, что скажет Фомичев. Он догадывался, о чем опять будет разговор.

— Цветочные клумбы так и не будете поправлять? — неожиданно спросил Фомичев.

Вишневский вздернул плечами:

— До цветов ли теперь?

— На заводе так и говорят, что Вишневский цветочками забавлялся, а как до дела дошло, он и о цветах позабыл. Надо и о цветах думать. Ты не для своего удовольствия их сажал. Цветы — это показатель нашей культуры. Наши заводы — социалистические предприятия. Строим новые, красивые города, озеленяем их, украшаем скульптурами, парками. Заводы должны входить в эти городские ансамбли. Ты знаешь, что мы собираемся всю заводскую площадку засадить деревьями, везде разбить газоны. Надо тебе продолжить это дело. Я прошу восстановить клумбы в самые ближайшие дни и весь цех привести в порядок. Так было здесь хорошо! А теперь опять появились мусор, грязь, как у Сазонова.

Лицо начальника цеха вспыхнуло.

— Вот не думал, что вы уступите Сазонову, — упрекнул Фомичев. — Надеялся видеть ваш цех впереди других. А теперь ватержакетчики взяли такой разгон, что вам их и не догнать.

— Есть технические возможности… — сказал, отвернувшись, Вишневский. — Мы к ним подошли. Можно двигаться дальше? Можно. Но надо прежде все хорошо рассчитать.

— Милый разговор.

— Давай говорить, как два инженера.

— Мы так всегда разговариваем.

— Нет, иногда, как два политика.

— Мы всегда разговаривали как советские инженеры. Ты уже начинаешь говорить о пределах. Посмотри работу других медеплавильных заводов. Там проплав выше, чем у вас. Идут они теми же путями, каким пошел и ты: усиление теплового режима.

Вошел Василий Петрович и остановился у двери. Фомичев посмотрел на мастера и подумал, что годы уже сказываются на нем. Сутулиться он стал сильнее, нет прежней бодрости. Бережнее надо относиться к старому мастеру. Много он сделал на заводе, еще больше может сделать.

— Будем говорить как два советских инженера. Для консультации позовем самого опытного среди нас.

Петрович, нахмуря брови, посмотрел на Фомичева.

— Василий Петрович, так мы и не поднимем проплава на печи? Ковши вам дали, концентрат пошел лучше. Все обещания выполнили. Когда вы свои начнете выполнять?

Мастер пожевал губами и отвел в сторону глаза. Вишневский смотрел на Фирсова.

— Авария застала всех нас врасплох. Ладно, все мы в ней виноваты, все недосмотрели. О сводах ведь только поговорили. Барсов три дня назад выехал в Медянск. Там делают хромомагнезитовые своды. Скоро такие будут и у нас.

Фирсова это сообщение как будто и вовсе не тронуло.

— Петрович, вы самый опытный мастер в отражательном цехе. Без вас у нас ничего не выйдет. Поднимите работу печи, научите новому режиму всех мастеров. За сводом будем вести особое наблюдение.

— Потерпите, Владимир Иванович. Войдет печь после ремонта в силу, поопалится свод, тогда опять рискнем.

— Какой же риск?

— К слову пришлось, Владимир Иванович. Пять дней сроку дайте.

— Многовато.

Фомичев остался недоволен этим разговором. Он и Вишневского упрекнул, что он сам рассуждает почти так же, как и мастер.

У выхода из цеха Фомичева нагнал Фирсов.

— Прошу вас, Владимир Иванович, на пироги в воскресенье.

— Что за праздник?

— Тридцать лет будет как на заводе.

Фомичев даже остановился.

— Уже тридцать лет? Приду, — ему почему-то стало неловко перед мастером. — Приду, дорогой Василий Петрович, непременно приду. Спасибо за приглашение.

Он пожал руку мастера и направился в заводоуправление.

У входа в заводоуправление Фомичев встретил парторга завода.

Данько был в прекрасном настроении. Ровный подъем в работе завода радовал его.

— Знаете, — сказал Данько, — я уже о звезде начинаю думать. Скоро нам ее зажигать. Она была у нас не на месте. У ворот завода ее почти никто не видел. Хорошо бы ее поднять повыше. Пусть все увидят, как она загорится. Поставим ее на трубу отражательной фабрики? Всему поселку засверкает. Да и горняки на нее смотреть будут. Весь район будет знать, что мы свое слово держим.

Данько спохватился.

— О самом главном забыл сказать. Приходил Фирсов, приглашал к себе на семейный праздник. Отмечает тридцатилетие работы на заводе. Надо почтить его юбилей. А когда начнет выполнять план, то и в клубе вечер проведем. Хороший мастер, так досадно, что сейчас у него дела плохи.

 

23

Заводские сутки начинаются в полночь. В этот час в поселке люди ложатся спать. Гаснут в окнах огни. В парке музыканты играют последний вальс. Заводской диспетчер откладывает в сторону большие листы, на которых он отмечал часы прибытия составов с рудой, выпуска металла из печей, простои оборудования, аварии, и берет новые, чистые листы.

Далеко разносится басовитый голос гудка медеплавильного завода.

Начались новые сутки.

В ватержакетном цехе тоже начались новые сутки. Как будто обычная заводская ночь. Но многие в ватержакетном цехе будут вспоминать ее. Она будет памятной Сазонову, Фомичеву. Годунову эта ночь напоминает ту, когда он, услышав о рекорде Стаханова, устанавливал свой на Урале.

Сегодня цех начинает работать по новому графику. Кажется, все предусмотрено, все сделано, но кто знает, какие неожиданности могут случиться в течение суток? Сутки! Ведь это так много! Вот почему так неспокоен Сазонов. Он замечает на верхней площадке директора и парторга завода и обходит их стороной. Сейчас ему не до расспросов, не до разговоров.

Немчинов и Данько стоят рядом, покуривают, смотрят. Они говорят о войне в Китае, о событиях в Берлине, где так обострились отношения с бывшими союзниками, о всей гнусной политике англо-американского империализма, о ходе уборки урожая на юге нашей страны. О заводских делах уже вес сказано — сейчас надо ждать, как выдержат ватержакетчики график первого дня работы.

К ним подходит Фомичев.

— Все как будто хорошо. Трудным казалось перевести цех на график. А теперь кажется: как это раньше мы о нем не подумали?

— Положим, — охлаждает его Данько, — не так уж просто было. Вспомните, как с Сазоновым возились.

— Работу только начали, — добавляет Немчинов. — Посмотрим, как справятся.

У печей идет обычная работа. Подходят составы с рудой, флюсами. Слышится железный грохот заслонов, когда шихта засыпается в печь. Из нее в это время вырываются клубы газов и взлетает рой искр. Электровоз оттягивает пустой состав.

На путях подает нетерпеливые гудки другой электровоз: он просит дать ему дорогу к следующей печи.

— Надо поставить еще одну стрелку, — говорит Немчинов. — Видите: чуть замешкается один электровоз — второй подойти не может.

Внизу в ковш наливают штейн. Красная струя штейна бежит по жолобу. Багровый отсвет встает над цехом.

Люди работают как будто так, как и всегда. Они делают привычное — то, что делали вчера, позавчера, неделю назад. Но нет… Вчера, позавчера, неделю назад они так не работали… Не было такого большого чувства, чувства свершения большого дела. Сегодня у каждого точно рассчитано время. Необычайное настроение владеет всеми. Слышатся шутки, весело звучат голоса рабочих. Праздник, праздник!

Ночную смену ведет Кубарев. Возле каждой печи установлены большие щиты, на них уже появились первые цифры выполнения графика.

Светятся циферблаты двух больших висячих часов. Они появились в цехе два дня назад. Машинисты электровозов, подводя составы, делают отметки в своих графиках. Каждый человек сегодня отмечает свою работу, сознавая, что и от него зависит общий успех. График объединил весь большой коллектив одной волей к победе.

Немчинов, Данько и Фомичев обходят цех. Люди как будто не замечают их. Они поглощены работой.

Внизу Фомичев видит маленького горнового Петрушина. Он стоит на краю железной площадки, похожей на капитанский мостик, и машет рукой крановщице. Удивительно красивое лицо у Петрушина! Оно кажется бронзовым. Ковш, наполненный до краев штейном, отрывается от земли и медленно плывет по цеху. Предупреждающий звон колокола разносится по всему пролету.

— Хороший голос у паренька, — говорит Фомичев, вспоминая Петрушина, как он стоял на освещенной сцене в черном костюме.

— Золотые руки и умная голова, — добавляет Данько. — Три дня назад мы его в кандидаты партии принимали.

Втроем они проходят на рудную эстакаду, заглядывают в весовую, где две краснощекие девушки проверяют загрузку каждого вагона. Девушки показывают им цифры: сколько уже прошло руды в цех.

Немчинову несколько непривычно, что никто не обращается сегодня к нему, ни у кого нет никаких жалоб, претензий, просьб. Сегодня он как будто и не нужен здесь. Каждый знает, что ему делать.

— Четко идет работа, — роняет он. — Вот что значит порядок.

На пути им встречается Сазонов. Он на пару минут задерживается возле них, коротко говорит о делах: все пока в порядке. И исчезает.

Так проходит часа два.

— Делать мне тут нечего, — говорит Немчинов. — Могу домой ехать. Едешь, Трофим Романович? — спрашивает он Данько.

— Надо ехать. Сегодня и без нас прекрасно справляются. Вроде и мешаем им.

Они спускаются с эстакады. Возле цеха стоит директорская машина. Фомичев видит, как машина трогается с места. Все дальше и дальше два белых меча передних фар и красный задний огонек. Он стоит, курит, смотрит на ночное черное небо, на ясные звезды…

…Наступает утро.

В цехе собираются рабочие новой смены. Они толпятся на площадке, наблюдая за работой товарищей.

В семь часов утра Фомичев уходит домой. Идет он медленно, неторопливо. Солнце высоко поднялось в небе. Хозяйки торопятся на базар. Никогда Фомичев еще не был так спокоен, покидая завод, как сегодня. Отлично сработала первая смена ватержакетчиков!

Можно теперь сказать: одолели!

 

24

Вечер у Петровича удался на славу. О нем долго говорили не только в поселке медеплавильщиков, но и у соседей горняков.

Земля у домика Фирсова в этот вечер была посыпана желтым песочком, и гости, словно боясь наследить, обходили стороной эту праздничную дорожку и долго вытирали ноги о половичок на крыльце с затейливой, веселой резьбой.

В празднично убранном доме все уже было готово к приему многочисленных гостей. Дверь, соединявшую столовую и спальную, сняли, всю лишнюю мебель вынесли. В большой комнате во всю длину стояли столы, накрытые снежно-белыми скатертями.

Фомичев пришел, когда собралась большая часть гостей. Они толпились на крылечке, в комнатах, в саду. Мастер тщательно выбритый, в черном костюме, высоко держа голову, подпираемую крахмальным воротничком, встречал гостей на крыльце.

Фомичев прошел в сад и поразился тому, как разрослись деревья. Недаром Петрович гордился садом. А ведь Петрович сажал на глазах Фомичева хрупкие, тонкие саженцы. Теперь было тесно от деревьев, кустов и цветов. Видно, много потрудился мастер, чтобы каждому питомцу дать место. Стелющиеся яблони и груши раскидывали в стороны кривые сучья, плоды оттягивали тонкие боковые ветви. А под ними, на грядках — предмет особой гордости Фирсова — краснела ягодами позднеспелая земляника. Кусты смородины, малины и крыжовника перемежались с вишневыми деревцами.

Легко было представить себе, как красив был этот сад весной в пору цветения деревьев. Сейчас он был в той поре, когда зреют и наливаются плоды. Медовый запах созревающих плодов стоял в воздухе.

Появились приехавшие вместе Немчинов и Данько. Мастер провел их по саду. Фирсову доставляло удовольствие рассказывать гостям, сколько труда пришлось вложить в сад, как много забот требуют его зеленые питомцы.

Фомичев сидел на скамейке, курил трубку, отдыхал.

«Вот и проходит лето», — думал Фомичев, вглядываясь в первые желтые пряди на березах, вспоминая все эти месяцы напряженной и беспокойной жизни. Но мысль об этом не несла за собой грусти и сожаления о лете. Оно было прожито хорошо, а впереди их ждали новые радости. Только бы им справиться с отражательным цехом! Все дело теперь в этом цехе. Подводил Вишневский, в которого Фомичев верил больше, чем в других. Почему, кстати, его не видно? Неужели он может и не прийти?

В сад вышла жена мастера и пригласила всех в дом.

— Забыли вы нас, словно дорогу вам сюда заказали, — укорила она Фомичева.

— Дела не пускали, Прасковья Павловна.

— Забыли, забыли… Чего уж на дела сваливать. Как что — все на завод валят. — Она оглянулась и шопотом добавила: — Ждут вас. В комнате возле кухни.

Фомичев прошел к кухне и в маленькой комнате увидел Марину Николаевну. Она стояла перед зеркалом, причесывая волосы, и не слышала, как он вошел. Фомичев смотрел на нее, и ему доставляло радость наблюдать за каждым ее движением.

— Марина!

Она оглянулась.

— Ты меня звала?

— Да. Почему ты запоздал?

— Ты знаешь, у ватержакетчиков…

— Как у них?

— Все пока хорошо. Должны выполнить график.

Марина Николаевна уложила волосы, заколола последнюю шпильку и, оглянувшись, спросила:

— Ты доволен?

— Доволен. Выправили самый тяжелый цех. Нам казалось, что он будет держать завод. Теперь остается отражательный… Да, Марина! Я хочу завтра днем зайти к тебе, посоветоваться о плане работ исследовательских бригад. Боюсь, что в понедельник уж не смогу заняться ими.

Они стояли рядом и тихо разговаривали о заводских делах, прислушиваясь к голосам гостей в комнатах.

— Прасковье Павловне помогала, — рассказывала Марина Николаевна. — Хорошая она женщина.

— Хорошая, — согласился Фомичев. — Гостеприимная, хлопотливая… Я у них раньше частенько бывал.

— Она говорила…

И по тону ее голоса Фомичев догадался, что Прасковья Павловна говорила о нем хорошее.

— Идем же, — позвала Марина Николаевна.

Все уже сидели за столом. Гребнев встал, уступая свое место, чтобы Марина Николаевна могла сесть рядом с Фомичевым.

Хозяин дома сидел в центре. На лацкане пиджака сверкали орден Трудового Красного Знамени и медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Большие, старательно отмытые руки он неловко держал на столе. Недалеко от него сидел сын — моряк. Он с гордостью за отца оглядывал гостей. Вот сколько народа собралось на семейный праздник. Даже директор, главный инженер, парторг нашли время почтить отца.

Самые ближние места к юбиляру занимали его ближайшие друзья с женами — старожилы завода, «старая гвардия», как их уважительно звали на заводе. У большинства на костюмах были ордена, а медали почти у всех. Среди «старой гвардии» нехватало ватержакетного мастера Ивана Анисимовича Кубарева. Он не хотел покидать цеха до конца первых суток работы по новому графику и обещал подойти к полночи.

Виновник торжества обвел глазами гостей за большим праздничным столом. Сколько у него друзей на этом заводе! Тесно в доме от них.

Поднялся Данько. Стихли разговоры.

— Выпьем, товарищи, за человека всем нам хорошо известного — за Василия Петровича. Да, все мы его знаем. Вся его жизнь прошла здесь. Ценят у нас в стране людей труда. Посмотрите на нашего мастера, на его награды. Они даны ему за честный труд. Такими людьми и сильна наша социалистическая родина. Такие люди нашей страны и строят сейчас коммунизм.

Василий Петрович слушал его, чуть склонив голову. Данько говорил о месте мастера в жизни завода, о годах, отданных заводу, стране.

— Наше пожелание юбиляру — жить еще долгие годы. — Данько повысил голос. — Скоро над заводом загорится звезда нашей с вами победы, товарищи. Ватержакетчики сегодня начали работу по-новому, ввели строжайший график на печах; их примеру следуют и другие цехи. Надо, Василий Петрович, и отражательному цеху выходить в передовые. Вот и пью за ваше здоровье и за вашу новую близкую победу.

Василий Петрович встал. Он приготовился ответить речью, откашлялся, провел рукой по усам, но вдруг торопливо подался к двери.

— Иван Анисимович! Как у вас?

На пороге, приглаживая рукой волосы и обдергивая пиджак, стоял Кубарев, ослепленный светом. Фомичев нетерпеливо встал.

— Ну, как? — спросил он.

Кубарев взглянул на него строго и озабоченно, словно принес неприятное известие, но не выдержал, махнул рукой, усмехнулся и развел торжествующе руками:

— Разве пришел бы, если бы что не так вышло. Все, что обещали, Владимир Иванович, сполна выполнили. Меня на пир послали и всем передать велели, что сработали по новому графику.

Гости разом заговорили, зашумели.

Кубарев, пробираясь к своему другу, рядом с которым ему уже освободили место, остановился возле Немчинова и Данько, пожал им крепко руки.

Фомичев оглянулся на Марину Николаевну и встретился с ее взглядом. Он сел на свое место. Марина Николаевна коснулась его руки и шепнула:

— Поздравляю с первой победой.

— Рано. Настоящая победа еще впереди.

Вечер продолжался.

Старые мастера пустились в воспоминания о прошлом, помянули давно прошедшие и недавние военные годы, говорили о будущем. Старики покрепче подливали друг другу водки, те, что послабее, мочили усы в пиве. Некоторые разгорячились, сняли пиджаки и повесили их на спинки стульев.

Моряк — сын Петровича — молчаливо наблюдал за пиршеством. Все хотели с ним выпить. Он чокался, но старался почаще отставлять в сторону рюмку. Хорошее у него было лицо. И весь он был крепкий, сильный, чем-то напоминавший Петровича.

Фомичев спросил:

— Куда же после службы?

Он подумал:

— К вам на завод.

— Отцу на смену… И когда?

— А вот через год службе срок.

Уже продолжительное время главный инженер наблюдал за Вишневским. Инженер был явно не в духе. Его плохое настроение можно было понять.

В разгар общего веселья появился Годунов. Ордена и медали блестели на его парадном кителе. Ради такого торжественного дня он принарядился. Годунова можно было и не опрашивать о делах: его вид сам говорил о них. «А сохранил выправку, — подумал о нем Фомичев. — Хоть сейчас в танк».

— Садись рядом, — позвал его Фомичев. — Значит, справились?

— Преотлично, Владимир Иванович. Ну, и поработать пришлось! Чуть транспортники не подвели. Составы перепутали, а тут еще два думпкара опрокинулись. Всем цехом их поднимали.

— Давно я тебя не видел при всех отличиях. Как на параде…

— Теперь можно надеть. Не стыдно. Завтра собираемся еще больше проплавить. Вот как цех пошел.

— И почему Сазонова нет?

— Хлопочет… Готовит цех к завтрашней работе.

Немчинов и Данько собрались уходить. Фомичев вышел с ними на крыльцо.

— Вы еще побудьте, — сказал ему Данько. — А мы пройдем на завод, к ватержакетчикам.

Василий Петрович торопливо шел к ним. За ним вышел и сын.

— Спасибо за угощение, — сказал Данько.

— Какое же угощение…

— Надо и на заводе ваше тридцатилетие отметить, Василий Петрович, — сказал Данько. — Проведем такой вечер. Только неудобно проводить его, когда цех своего обязательства не выполняет. Поздравления поздравлениями, а дела делами.

— Срок дайте — будет и у нас дело.

— Все сроки прошли.

— Понимаю я, — неохотно молвил мастер. — Обещать не хочу, не люблю попусту балакать, но цех поднимем.

— Так и условимся.

Данько и Немчинов простились и ушли.

Мастер сокрушенно посмотрел на Фомичева и сказал:

— А ведь и правда, стыдно перед народом.

Фирсов, поддерживаемый под руку сыном, вернулся к гостям.

Вышел с папироской в руках Вишневский, постоял молча, словно не замечая главного инженера, потом спросил:

— Вы мною очень недовольны?

— Что об этом говорить? — Фомичев досадливо пожал плечами. — Вино тебе сейчас в голову ударило. Не понимаю, как ты не можешь более решительно цех вести. Что это такое? Поставили новый свод, а вы еле-еле поднимаете проплав. Смотреть на вашу работу тошно.

— Владимир Иванович, растерялся я немного. Верно, растерялся. Такая авария! Ведь это у меня впервые.

— И что из этого следует?

— Я уж о себе стал хуже думать. Но сейчас мы беремся. Увидите, как в ближайшие дни все изменится.

— Посмотрим, посмотрим… Но торопитесь. Сейчас вы от всех отстаете.

В комнатах запели. Женские голоса вели песню, мужские ее подхватывали. Это была та песня, которую часто пели на фронте, в полку Фомичева. Ее пели счастливыми, звонкими голосами, и она звучала незнакомо.

Эта ночь и песня напоминали Фомичеву фронтовые ночи в лесу, ночи подготовки к наступлению. Он стоял и молча слушал, охваченный дорогими для него воспоминаниями.

 

25

В высокой мягкой черноте неба сверкал рубин звезды. Дым, выходивший из трубы, переливался розовыми тонами, и казалось, что полощется на ветру алое знамя.

Звезду видели в поселке медеплавильщиков, на нее любовались рабочие, шедшие в ночную смену. Ее рубин сверкал горнякам медных рудников. Машинисты паровозов на вспыхнувший блеск звезды ответили торжественными салютами гудков; им, как эхо, откликнулись гудки шахт.

Услышав этот хор гудков, подхваченный горами и лесами, в домах открывали окна.

Звезда горела над заводом.

Телеграфист уже выстукивал текст телеграммы, сообщавший в Москву о выполнении суточного задания по выплавке меди.

Фомичев был у себя в кабинете. Звезда была видна из окна. Он позвонил Марине Николаевне и спросил:

— Ты видишь звезду?

— Да. Вот радость!

Фомичев надел драповое пальто. Вечера становились холодными.

По улицам шли рабочие вечерней смены. Слышались возбужденные голоса.

Медленно шел главный инженер по заводскому двору, время от времени поглядывая на рубин звезды.

Послышался тяжелый вздох гудка, и в воздухе разнесся его густой призывный голос. Смена кончилась. Гудок долго звучал на одной торжественной ноте. Казалось, что человек, стоявший возле него, сегодня тоже отмечал праздник, приветствовал свет звезды над заводом.

Фомичев вошел в конторку начальника ватержакетного цеха. В ней никого не было, и он поднялся на верхнюю площадку.

В группе рабочих инженер заметил Годунова, Кубарева и Сазонова. Он подошел к ним.

— Вот и Владимир Иванович, — сказал кто-то, раньше всех увидевший главного инженера.

— С победой, товарищи! — громко сказал Фомичев.

— Теперь вам можно ночами по заводу не ходить, — заметил шутливо один из рабочих.

— А почему вы-то домой не идете? По привычке?

— Да нет, — за всех ответил Годунов, поправляя пустой рукав. — Со второй шахты звонили… Ремонт ствола они затеяли. Два дня руды не будут давать. Вот и толкуем, как печи поведем. Ну, а мне-то пора и к печам, — добавил он, заметив подходивший состав с рудой.

К работе приступала его смена.

Все молча постояли, наблюдая, как идет завалка печи. Слышался железный грохот заслонов и громкий голос Годунова. Серый дым заполнял площадку, скрывая работающих.

— Да, хорошо, когда звезда горит! — сказал Кубарев добрым голосом. — Сердцу покойно, — и он посмотрел вверх.

Звезда, казалось, стояла над головой.

Порожний состав, постукивая колесами на стыках рельсов, прошел мимо праздно стоявших людей. Резко прокричал электровоз, требуя уступить ему дорогу.

— В самом деле, пора по домам, товарищи, — напомнил Сазонов.

Все стали не спеша расходиться.

— Можешь ко мне сейчас зайти? — спросил Сазонов Фомичева. — Хотя это и завтра можно решить.

— Зачем же откладывать?

В конторке Сазонов достал чертеж печи и раскатал его на столе. Предстоял ремонт подины на одной из печей. Обычно эта работа отнимала не меньше недели. Фомичев поручил Сазонову подумать об убыстрении сроков работы.

На полном красноватом лице начальника поблескивали воспаленные глаза. И все же Сазонов, несмотря на усталость, выглядел лучше, чем несколько месяцев назад, когда только что вернулся из отпуска и встретился Фомичеву на дворе. Не было в нем и следа прежней вялости и равнодушия.

«Как может перемениться человек!» — подумал Фомичев, внимательно слушая Сазонова.

С его предложениями о ремонте можно было согласиться.

— Только как следует продумай организацию работ. Будет много газа. Надо уберечь людей от угара.

В комнате было жарко. Фомичев распахнул пальто.

— Будут готовы все чертежи — приноси мне на подпись.

Сазонов свернул кальку в трубку и бросил ее на шкаф.

— Честно говоря, я никогда не верил, что наш цех может столько плавить, — произнес он. — Ведь никогда он еще так не работал. Даже в войну.

— Многие не верили и сомневались, — заметил Фомичев. — А цех стал первым в заводе.

— В этом и твоя большая заслуга.

— Ну, ну… Мы не на банкете. Ты справился, хотя и в это тоже не верили.

— Я давно хотел тебе сказать… Ты для меня сделал очень много.

— Ничего особенного я не сделал. Нужно было заставить тебя работать. Вот и заставили. Пришлось повозиться с тобой, чортушкой!.. Ну, сробили, как говорят у нас на Урале. А теперь прощай. Пойду дальше.

На улице Фомичев остановился, чтобы раскурить трубку. Он увидел, как Вишневский, Фирсов и Коробкин прошли в конторку. «И эти еще тут, — подумал он. — Надо посмотреть, чем они заняты».

Начальник цеха и мастера сидели рядом за столом, заваленным бумагами. Они подняли головы на скрип отворившейся двери.

— Не помешаю? — спросил Фомичев.

— Нет, пожалуйста, — пригласил Вишневский.

Работа цеха в последнее время налаживалась. Однако отражательный цех отставал от ватержакетного.

— Беда, Владимир Иванович, — пожаловался мастер, — бьемся над печью. Что-то у нас с форсунками не получается. Температуру не удается держать.

Фомичев скинул пальто и подошел к столу.

— Теплотехник мне говорил, что у нас избыток тепла в печи.

— Слышал, — подтвердил Фомичев.

Развернули чертеж печи, и все четверо склонились над ним.

Только в час ночи Фомичев ушел от них.

 

26

Все произошло не так, как предполагал Фомичев.

Часов около восьми вечера Марина Николаевна позвонила Фомичеву и попросила его зайти к ней.

— Мне нужно посоветоваться с тобой, — сказала она. Что-то необычайное и тревожное почудилось ему в голосе Марины Николаевны.

— Что-нибудь очень срочное?

Она помолчала, словно раздумывая, потом безразличным тоном ответила, что ничего срочного и серьезного не произошло. Они могут увидеться и поговорить завтра. Она к нему сама зайдет.

Тогда Фомичев решительно сказал, что будет у нее через тридцать-сорок минут, самое позднее — через час.

Марина ждала его. Электрический чайник всхлипывал на маленьком столике. На столе была расставлена посуда.

— Я помешала тебе? — опросила она виновато. — Извини. Я не могла поступить иначе.

— Что ты, Марина. Об этом и говорить не надо.

— Вот и кончились мои раздумья, — задумчиво сказала она. — Я должна вернуться домой.

Фомичев недоумевающе слушал ее. Она стояла к нему спиной у маленького столика, наливая в стаканы чай, и он не видел ее лица. Но руки Марины, показалось ему, при этих словах чуть дрогнули.

— Хочешь прочесть письмо? — спросила она, повертываясь к нему и протягивая конверт.

«Милая Маринка», — прочел Фомичев первые слова, написанные твердым и аккуратным старческим почерком. Письмо было от родителей. Они писали, что все лето прождали ее, откладывая свой отъезд, но так и не дождались. Теперь они уже дома, в Ростове. Их старая квартира разрушена («город очень пострадал от немцев», — добавляли они в скобках — их было много в письме), но им уже дали другую, и они устроились почти так же хорошо, как и до войны. Галка стала большая (шел подробный рассказ в скобках о ее привычках, занятиях), все больше и больше походит на мать, какой она была в этом возрасте. Уже пошла в школу. Часто спрашивает о маме: почему она не едет домой, где живет. В самом деле, что ее задерживает на Урале? Когда же думает она вернуться домой? Старики спрашивали осторожно, но настойчиво. В словах письма звучали недоумение и обида.

Фомичев понял, что нельзя дольше задерживать Марину. Письмо обязывало все решить сегодня, сейчас.

— Когда ты думаешь ехать?

— Через три дня. Я ведь очень обижаю отца и мать. И я очень хочу видеть Галку! Боже мой, ей уже пошел восьмой год, — и Марина счастливо улыбнулась. — Я не могу больше без нее.

— Но ты должна вернуться. Забирай Галку и возвращайся скорее.

Она смотрела на него, чуть склонив голову, и лицо ее зарделось румянцем.

— Только так, — повторил он. — Тебе надо ехать за ней, но не задерживайся, скорее возвращайся.

Она высвободила свою руку из его, положила ему руки на плечи:

— Куда я денусь? Разве я теперь могу отсюда уехать? Уж, видно, мне теперь здесь жить.

…Поезд уходил в восемь часов. Марине Николаевне предстояло проехать по заводской узкоколейной дороге шестьдесят километров, а потом пересесть на московский поезд. Фомичев хотел поехать с ней, помочь ей сесть на московский поезд, но Марина Николаевна воспротивилась этому и настояла, что они простятся здесь; она не хотела отвлекать его от заводских дел.

На платформе под ногами шумели листья. Тепло светлели огоньки в домах поселка. Воздух был по-осеннему звонок и прохладен. Отчетливо слышались гудки паровозов и электровозов и чистый перестук колес думпкаров на рудничных ветках. В вышине, видная отовсюду, горела заводская звезда.

Отход поезда задержался на полчаса. На перегоне велись работы по устройству разъезда на новый строившийся рудник. Марина Николаевна и Фомичев ходили взад и вперед мимо вагонов, где в окнах уже теплились свечи и виднелись лица пассажиров, а проводники с фонарями в руках стояли у подножек своих вагонов. Все было маленьким: станционный дом, платформа, паровоз, пассажирские вагоны, полотно дороги, — но все было, как перед началом большого пути.

Они не говорили о будущем. Оно было ясно. Марина Николаевна, радостно взглядывая на Фомичева, говорила, что у нее такое чувство, как будто она начинает новую жизнь. Она уже жила радостью встречи с дочерью. Уже перед самым отходом поезда, когда Марина Николаевна стояла возле ступенек своего вагона, он, держа в своих руках ее руки, заглядывая в глаза, в которых отражались огоньки станции, опять спросил:

— Ведь ты недолго пробудешь там? Как условились — через три недели дома?

Уже на ходу она вскочила на подножку и, махая рукой, поднялась в тамбур. Фомичев пошел по платформе за вагоном, все убыстряя шаги, и остановился на самом краю платформы, продолжая махать шляпой.

Он долго стоял и смотрел на три красные удаляющиеся огонька хвостового вагона, и ему казалось, что он все еще видит вьющийся по ветру кудрявый дым паровоза.

 

27

Зима… Глубокие сверкающие снега лежат на заводском дворе. Пробегающие машины поднимают облака серебристой снежной пыли. Острыми гребешками чернеют на вершинах гор сосны. Видна черная ниточка железной дороги. Паровоз тянет на подъем большой состав руды, выстреливая в голубое морозное небо клубочками пара.

В парткоме тесно от людей. Они сидят на стульях, принесенных из других комнат. Занят даже подоконник.

В кресле парторга сидит Гребнев, а Данько, расхаживая за его спиной, диктует ему:

— Пишите, Михаил Борисович: «Москва. Кремль. Товарищу Сталину».

Он обводит глазами присутствующих, вглядывается в их сосредоточенно-задумчивые лица.

— «Дорогой Иосиф Виссарионович! В новогоднем письме коллектив нашего завода, — слышится в тишине комнаты голос Данько, — обещал Вам досрочно закончить годовой план. Мы счастливы доложить, что сдержали свое слово». Так?

— Слово уральцев, — поспешно вставляет Кубарев.

— Примем поправку? — спрашивает Данько. — Тогда так и пишите: «…слово уральцев. Годовой план выполнен за одиннадцать месяцев. В первом полугодии завод сумел выполнить только плановое задание…»

— Нужно ли писать об этом? — спрашивает всех Вишневский.

— Обязательно, — подтверждает Кубарев. — Хороший был урок для всех. Забыли? — воинственно спрашивает он.

Все соглашаются с Кубаревым.

— Продолжаем: «Во втором полугодии на заводе еще шире развернулось социалистическое соревнование. Свое дополнительное обязательство мы стали считать основным планом завода. Идея досрочного выполнения плана первой послевоенной пятилетки воодушевила весь наш коллектив. Инициаторами новых методов работы, улучшения технологии явились десятки рабочих, мастеров, инженеров. Среди них хочется назвать имена…» Называйте!

— Надо с Годунова начать, — предложил Фомичев.

— «…бывшего танкиста, сменного мастера ватержакетного цеха Андрея Никитича Годунова, ветерана завода, старшего мастера на отражательной печи Василия Петровича Фирсова…»

Василий Петрович прерывисто вздохнул.

— В моем цехе — фурмовщик Катериночкин, — произнес Гребнев.

— Запишите… Ну, дальше: «Сейчас по примеру смены мастера Андрея Годунова на заводе появилось около пятидесяти бригад отличного качества. Основные цехи перешли на работу по графику. Растут ряды стахановцев, ведущих борьбу за высокие технические нормы извлечения меди, снижение расходов всех материалов. Этот год мирного труда на благо нашей великой Родины показал, какие огромные творческие силы рождает социалистическое соревнование. Мы сумели досрочно выполнить годовой план и добиться значительных результатов и в экономических показателях». Теперь ваше слово, Георгий Георгиевич.

Немчинов, вынув из футляра очки и надев их, придвинул к глазам листок и стал называть цифры.

— Гребнев, записывайте, — напомнил ему Данько.

Солнечный зимний день потух, снег на горах посинел, а в парткоме все еще обсуждали письмо товарищу Сталину.

Прислушиваясь к голосам людей, Фомичев думал, как многому научил всех их этот год. Все они прошли большую школу — школу заводской чести. Вот сидит взмокнувший от волнения мастер Василий Петрович Фирсов. Через какие препятствия он шел к своей сегодняшней отличной работе! Рядом с ним молчаливый начальник цеха Сазонов, нервно покуривающий папиросу. Ну, этого пришлось просто ломать общими силами. Теперь впервые среди лучших людей завода сидит он в парткоме, выбранный в цехе в число тех, кому поручено подписать письмо товарищу Сталину. Поодаль фронтовой друг Андрей Годунов. Он облокотился о подоконник, глаза его спокойны. Смена его остается передовой в ватержакетном цехе, и мастер держится уверенно и с достоинством. Что-то записывает, шевеля губами, Вишневский. И для него этот год был нелегким, но радостным. Фомичев взглянул на Марину. Глаза у нее сейчас мечтательные, какие бывают в самые лучшие минуты душевной радости и счастья. О чем сейчас может думать она, полгода назад собиравшаяся покинуть завод?

Вот оно, великое содружество людей завода! Большое, великое дело сплотило и объединило их.

В комнате торжественно тихо. Записаны последние слова рапорта о выполнении годового плана.

— Надо сообщить и о наших обязательствах на будущий год, — напоминает Данько. — Силы свои мы теперь знаем. Заводское собрание приняло решение выполнить пятилетний план в три с половиной года. Владимир Иванович, вам поручали сделать все подсчеты. Ваше слово.

Фомичев встает.

Годунов открывает форточку, и в эту минуту высоко в небе загорается рубин звезды. Взгляды всех обращены на нее.

— Запишите, Михаил Борисович, — торопливо говорит Данько. — «По вечерам над нашим заводом горит звезда — знак выполнения заводом своих обязательств. Обещаем Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, что эта звезда всегда будет гореть, как символ успешного движения в будущее — к коммунизму».

Свердловск, 1948—1949 гг.