Таксист без проблем доставил меня до дома. Он даже помог занести в дом коробку. Я нес в руках контейнер. Мать никогда не видела меня в форме. Раскрыв рот, она во все глаза следила за мной. Вот сын расплатился с каким-то мужиком, и тот вышел из дома. Вот мужик снова вернулся и поставил у порога мешок из-под сахара с чем-то внутри.

– Чуть не забыли, – улыбнулся таксист и, вновь попрощавшись, уехал.

Мать ничего не спрашивала. Я снял китель с рубашкой и принялся умываться. На меня налип груз городских проблем, хотелось смыть их. Однако смыть не удавалось. Мысли вновь к ним возвращались. Возможно, прямо сейчас бедного полковника уже сушили бы в муфельной печи, чтобы затем быстренько истереть в порошок и без проблем расфасовать в мешки с органическими удобрениями.

Умывшись и поужинав, я улегся в кровать. Мысли были вполне конкретными: почему я до сих пор жив? До меня неожиданно дошло, что поддержка куратором моей персоны – довольно ненадежное дело. С самого начала эта идея страдала большим недостатком – в нее верил лишь я сам. Наша контора находилось в таком положении, при котором не было никакой гарантии безопасности сотрудников.

«Если дежурный ПНУ мог получить сведения о напарнике, то с какой стати он не мог получить их обо мне? – спрашивал я себя. Это была замечательная мысль. – Почему он до сих пор не узнал обо мне и не настучал хозяевам? Руки коротки? О напарнике сумел узнать, а обо мне нет?» Напарника вели от самой первопрестольной, в то время как дом второго по-прежнему стоит себе. Его не сравняли с землей, хотя подобные дела заканчиваю в первую очередь.

С другой стороны, не такое это простое дело – человека найти. Это только в фильмах легко. Человек – словно иголка в стогу сена. Меня не взяли в доме матери потому, что фамилии у нас разные: у матери от второго брака, у меня – отцовская. Рыскают, ищут старушку с моей фамилией. Все косяки в паспортных службах, чай, ободрали. Век вам ее не найти.

Получалось, что грызун, обосновавшийся в Центре, не мог меня найти.

«Тогда кто конкретно мог тебя сдать? Кто предатель? Куратор? Но тогда он слеп, вычисляя тебя по отпускному рапорту и личному делу, и дежурный ПНУ совершенно не виноват…»

Погибший напарник не выходил у меня из головы. Мне следовало сообщить о его гибели в Контору – это входило в мои обязанности. Я не стал пользоваться новым телефоном, достал из кармана старый и набрал сообщение: «Напарник погиб – шлите замену. Никита».

Через минуту мне пришел ответ: «Вопрос решается. Ждите ответа».

Ответ меня не устраивал: слишком уж как-то спокойно ответил Центр. Я призадумался и тут же решил, что звонок в отдел милиции на транспорте мне не повредит. Однако разговор с оперативным дежурным не развеял мои сомнения. Их стало еще больше: дежурный наотрез отказывался признать, что в прибывшем из Москвы поезде обнаружен труп.

– Кто вам об этом сказал?! Не было никакого трупа! – ерепенился он. – Кто вы такой, чтобы я вам доказывал…

Звонок в «Скорую помощь» тоже ничего не дал. Оказывается, «Скорая» на железнодорожный вокзал выезжала, но вызов оказался ложным.

«Картина Репина «Приплыли», – думал я оторопело, – всю ночь гребли, а лодку отцепить забыли…»

Было от чего впасть в уныние. Не мог же покойник, например, выпрыгнуть из окна и убежать в неизвестном направлении. Ему в этом помогли.

Интересные карты выпали. Даже странно, почему такое раньше в голову не пришло. Куратор! Вот кто истинный виновник смерти напарника. Куратор искал мою мать в надежде выйти на меня, но это ему не удалось. В Моряковке отродясь не жила женщина по фамилии Кожемякина. Она жила когда-то давно в Нагорном Иштане. Теперь там стоят чужие дачи, а зимой вообще никто не живет. Без местного оперативника в поиске моей матери явно не обошлось. Опер рассказал бы, как некие дяденьки с удостоверениями бегали поселком, интересуясь какой-то старухой. Бегали… И ничего пока что не выбегали…

Дремота одолевала меня. Я задремал.

В ворота громко стучали. Тузик заливался лаем, прыгая у ворот. За окнами стояла кромешная тьма. Не включая свет, я пробрался на кухню: мать лежала с открытыми глазами.

Осторожно отведя занавеску от косяка, я посмотрел в сторону ворот. Виден был лишь тополь в палисаднике и угол забора…

Грохот вновь повторился, потом наступила тишина. Я продолжал выжидать, вглядываясь в темноту у ворот. Наконец там шевельнулась чья-то спина. Фигура отделилась от ворот, подошла к забору и принялась всматриваться в окна. Подобное поведение вполне вписывалось в местные нравы. Надумал сходить в гости – вот и собрался… среди ночи. Да он же, кажись, на ногах не стоит. Ошибся адресом, драгоценный. Иди домой.

Однако драгоценный не думал уходить. Он стоял, обхватив руками забор и положив на него голову: ничего не поделаешь, устал человек. Сейчас он отдохнет и, если не ляжет вдоль городьбы, уйдет потихоньку домой. Но я ошибся. Поздний гость вдруг воспрял духом. Он вскинул голову и, дернувшись корпусом назад, вновь направился к воротам. Упрямый какой.

Вынув из сумки «ТТ», я в одних трусах отправился во двор. Только бы это не была приманка. Вдруг меня решили поймать на живца, установив, где я теперь нахожусь.

– Кто там? – спросил я как можно строже, прячась за лиственничный столб.

– Спишь? Открывай…

– Кто это, я спрашиваю?! – начал я выходить из себя.

– Я это… Лёшка… Открывай, давай. Когда бы к вам не пришел, всегда у вас на замке…

Я приоткрыл ворота, не снимая с запора цепь: снаружи стоял взлохмаченный мужик. Мы явно не были знакомы. От мужика несло недельным перегаром.

– Я вас внимательно слушаю, – сказал я мужику официальным голосом, отнюдь не собираясь впускать его. Ему нечего у нас делать. Заблудился – иди себе домой.

– Толька, ты правда, что ли, не узнал меня? – напрягся мужик. Его – и вдруг не узнают. Всегда узнавали – теперь нет. – Чачин я. Лешка! Мы же с тобой учились вместе, друзья детства. Эх, друг!

Я узнал ночного гостя. Ворота отворились, мы обнялись. Я все еще не узнавал косматого мужика. Неужели это тот самый Чачин, которого я не видел со школьных времен. Приедешь, а Чачин по летнему времени в плавание ушел, потому что навигация. Теперь, судя по всему, отплавал гусь. Сухопутный теперь. Мы шли темным двором. Чачин спотыкался позади.

– Темно! Свет, что ли, перегорел у вас?!

– Иди на мой голос, – учил я. – Слышишь меня? Вот и двигайся помаленьку. Сейчас лампочку зажгу.

Я нажал в сенях кнопку выключателя. Пистолет тускло блеснул в моей руке.

– У-у, – замычал Чачин. – Может, мне лучше уйти? – И поднял руки до уровня плеч. Сквозь пелену похмелья до него дошло: друг служит в милиции, потому и пистолет.

Чачин озирался по сторонам. Он ни разу не был при мне у матери. На вешалке висели китель с полковничьими погонами и фуражка с синим околышем.

– Ты разве не в милиции служишь? – вдруг спросил он.

– В милиции, Леша, – нехотя ответил я.

– А фуражка у тебя не красная…

– Это у тех, кто следователем работает.

– Дошло до жирафа! – Чачин улыбался во весь рот. У него не было двух верхних зубов. – Сами выпали, – перехватил он мой взгляд. – Об кнехт на палубе стукнулся – они и выпали! Хэ-хэ-хэ… Кхех! Сами по себе. Давно я тебя не видел. Как ни приедешь, и все тебя дома нету. Петровна сказала, что в этом году обязательно приедет, но собирается весь отпуск в деревне провести. Был, что ли, хоть раз в деревне-то?

– Был, – ответила за меня мать. – Вот приехал недавно.

– Тогда давай за встречу…

Гость полез за пазуху и вынул бутылку «Сибирских Афин».

– Не бойся, настоящая. Паленую мы сами употребляем.

Мы сели к столу. Мать достала из холодильника купленных вечером копченых чебаков, принесла из сеней огурцов и нарезала хлеба.

– Давай с нами, Петровна, – предложил Чачин.

– Нет, я не буду, а вы сидите.

Шел первый час ночи…

Было приятно видеть товарища. Алкоголизм можно вылечить, а зубы вставить. В остальном Чачин был прежний. На него можно положиться.

– Ты все там же, в Москве? – спросил он.

– Теперь в Новосибирске.

– А Петровна говорила – в Москве.

– Это когда было? – прикинулся я удивленным. – Скоро год будет, как в Сибири. По привычке она.

Мой взгляд скользнул в сторону матери. Та согласно качнула головой. С полуслова понимает старушка. Пойдет молва по соседям: приехал, да не оттуда. Удостоверение даже имеется. Я вынул корочку и протянул Чачину. Тот раскрыл и взялся вслух читать:

– Полковник юстиции Кожемякин Анатолий Михайлович… Старший следователь по особо важным делам УВД по Новосибирской области… Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение табельного огнестрельного оружия.

– В командировку приехал. На две недели послали, – продолжал я сочинять.

Чачин принялся на глазах хмелеть. Его вдруг повело в сторону, табуретка подкосилась, и гость с размаху улегся на пол. Упал и ногой не дрыгнул. Я даже не успел его подхватить, как он приземлился. Лежит себе, храпит. Я попытался поднять его, но мать остановила:

– Не трогай. Он частенько так. Сидит сначала, а потом – хлоп на пол и храпит…

– Ударился, может, – пожалел я друга.

– Привык…

Мать надела поверх халата старенький пиджак и отправилась на двор. Там у нее кровать в избушке.

Я дождался, когда она прошла двор и вошла в избушку. Выключив во дворе свет, я вернулся в дом и сел к столу. Початая бутылка водки стояла сиротой.

Налив себе в стакан, я выпил и принялся закусывать. Копченые ельчики, чебаки! Как давно я не пробовал вас, сибирские рыбки! Съев парочку, я насторожился: кто-то стоял за окном нашего приземистого дома. Прошедшая по улице машина блеснула фарами, высветив фигуру у окна.

Не подавая вида, не изменяя положения тела за столом, я подобрал под себя ноги. В тот же миг, брызнув стеклом, в окно посыпались одна за другой, словно кедровые шишки, ребристые гранаты Ф-1. На лету они щелкали капсюлями-воспламенителями, горел быстрый порох в запалах. Почти сразу же град осколков раз за разом ободрал кухню, и погас свет. Я слышал, как на полу, мелко вздрагивая в смертельной истоме, ёжится Чачин. Ему я не смог бы помочь, даже если бы кинулся и накрыл его своим телом. От удара осколков оборонительной гранаты было бы два трупа. Спасла русская печь: едва зазвенели стекла, как я щучкой нырнул в устье печи и замер, поджав ноги и зажав ладонями уши.

Бульканье крови и хрипы быстро прекратились. По отсветам на стене было видно, что в дом через разбитое окно светят электрическим фонарем. На полу вырисовывался исковерканный труп Чачина. «Только бы не полезли внутрь, потому что в печи лежу я, – звенело у меня внутри. – Мне не успеть вынуть оружие…»

Контейнер покоился в подвале, а пистолет в ящике стола. Туда было пока что не добраться. Мать слышала взрывы, и я молил бога, чтобы она не вздумала идти в дом…

С улицы залпом ударили из множества стволов. Около головы словно били в плотную глину ломами. Но печь держала удары, пули вязли в ней.

Стрельба вдруг прекратилась. Теперь они пойдут внутрь и обязательно заглянут в печь.

По стене вновь запрыгал свет. Пятясь, я быстро выполз наружу, поднял за печью крышку подполья и опустился вниз. Над крышкой лежит широкий половик. Только бы его не закусило при закрывании: сразу догадаются, что внизу кто-то прячется. И тогда жди еще одной гранаты. Правда, при этом нечаянные гости сами могут остаться без яиц. Доски для осколков не преграда.

Чего боялся, то и случилось: над головой послушались шаги, раздались голоса.

– Вот он лежит. Видишь?

– Действительно, на Лешего походит. Но он обросший, а говорили, что бритый…

– Один дурак сказал: лысого видел – вот и пошли писать менты. Он это! Леший!

– Где мать его тогда, лешачиха?

– Не твое дело. Контрольный выстрел в голову и по коням. Нам ее не заказывали…

Раздался выстрел: в труп вогнали еще один кусок металла. Захрустело стекло под ногами у окна. Взревела снаружи машина и наступила тишина.

Я поднял над головой крышку: в темноте зияло с изуродованной рамой окно. На порванной веревке висела сбоку занавеска. Рядом лежал в луже крови труп Чачина. Мать в избушке вспоминала всех богов. Я открыл дверь и вышел в сени.

– Сынок…

Мать стояла передо мной, блестя в темноте глазами.

– Сиди, мама, в избушке и никуда не выходи. Запрись на крючок и сиди…

Проводив ее обратно и убедившись, что дверь заперта, я вернулся в дом. Пусть сидит и ждет меня. Бандиты сегодня не вернутся.

В темноте я натянул на себя форму, повесив под мышку кобуру. Пистолет «беретта» едва умещалась в ней. Захлопнув контейнер, я отнес его к матери.

– Пусть здесь стоит…

– Куда ты?

– Нам нужен транспорт. Отсюда надо уходить. Жди.

Я вышел за ворота. К темным стеклам в соседних домах прилипли перепуганные лица. Народ проснулся, но свет зажигать не торопился. Никому не охота получать пулю. Пусть смотрят. В темноте они разглядят лишь человека в мундире.

Пистолет мешал, и я переложил его в правый карман кителя. Патрон в патроннике. Снимай одним пальцем с предохранителя – и стреляй, не вынимая «машинки», прямо из кармана. Противник удивиться не успеет, как получит пулю.

Нужна машина, на худой конец – мотоцикл. Надо уезжать из Моряковки. Здесь мы с матерью больше не жильцы. По крайней мере сейчас. Скотины у нее особой нет, кошка да собака. Так что ухаживать не за кем.

Подойдя к отделению милиции, я заметил за углом желтый мотоцикл. Оказывается, этот цвет был еще в моде в здешних местах. Ключ торчал в замке зажигания… Ну, как в настоящем детективе. Осталось откатить технику подальше и попробовать запустить двигатель. Пользуйся на здоровье.

Я так и сделал: откатил «Урал» квартала за два и принялся заводить. Нога сорвалась, больно ударившись о рычаг. Я принялся вновь заводить, но у меня ничего не получалось. Нога словно прилипла к рычагу… Странно. Почему рычаг прилипает к стопе?

Из-за угла вдруг вышел сержант. Неделю назад я чуть не отправил его на тот свет. Чуть – не считается. Сержант живой. Живее не бывает. Стоит передо мной, честь отдает и улыбается.

– Заплатите мне, – говорит, – чтобы я поддакивал…

Умный, бестия…

И тут я проснулся: нога застряла между прутьев кровати и сильно болела. Луна светила вовсю сквозь тюлевые занавески. Я встал и, озираясь, пошел на кухню, еще не веря, что это был сон. Мать спала на боку, свернувшись калачиком. Стол чист, а русской печи нет и в помине. В этом доме ее не было никогда. Дверь заперта на крюк. О Чачине тоже ничто не напоминало. Ну и слава богу! Жив, значит, задрыга.

– Стонал ты сильно, Толя, – сказала мать, повернувшись на кровати. – Приснилось что-нибудь, наверно?

– Да, – ответил я, открывая бутылку минеральной воды.

– Разве же на такой работе можно работать, – сказала мать и добавила: – Зверячья работа у вас…

– Для кого как, – не согласился я.

– Вот и поговори с тобой. Все нервы себе измотал… Я уж думала будить тебя. Чо видел-то хоть?

– Войну…

– Вот, опять у тебя война. Все воюешь…

– Куда от нее деться…

– Бросай, Толя! – приказным тоном сказала мать. – Пора тебе успокоиться. Не маленький уже поди. Убить могут. Жениться не успел до сих пор с этими войнами.

– Не переживай ты…

– Ну как мне не переживать? Ты же все-таки сын мне.

– Вот и не мучь меня. Если спросит кто, знаешь ли полковника Кожемякина, скажи: не знаю такого, никогда не слышала. У моего, мол, сына фамилия Аникин.

Я вернулся в постель, но долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. Проснулся поздно. Солнце стояло высоко, в комнате сделалось жарко, завтрак едва лез в горло. Настроение мерзопакостное. Сны не бывают напрасными. Вчера погиб напарник. Мы не были с ним знакомы. О нем нельзя не думать. На его месте мог оказаться и Кожемякин Анатолий. За него этому Кожемякину придется здесь отработать по полной программе. А сны… Сны имеют под собой материальную основу. Все в этом мире взаимосвязано.

Однажды ночью, при проведении первой в жизни спецоперации, я на минуту забылся тревожным сном. Мой взгляд словно падал откуда-то сверху. В помещении, наклонившись над столом, в полумраке сидело несколько человек. Они тихо разговаривали между собой. «Мы войдем туда просто», – сказал один из них. «Как же?» – удивленно спросил другой. «Очень просто, – пояснил первый. – Мы подойдем к двери и скажем: «Вам письмо». Они с дуру откроют. Остальное дело техники…»

Через секунду в комнате раздался сигнал: кого-то принесло среди ночи. Я проснулся. Сновидение сразу же выветрилось из головы. Осторожно, боясь заскрипеть половицей, я подошел к двери и прильнул к «глазку»: в коридоре стояли двое мужиков.

– Откройте! Вам письмо! – прозвучал голос за дверью. Напарница, не дожидаясь моего согласия, приоткрыла дверь и рассматривала ночных гостей. Те упорно выжидали.

– Давайте же письмо, – попросила напарница, протягивая в щель пальцы.

Однако гости не торопились его передавать. Они зачарованно таращились на «собачью» цепь, на которую была закрыта дверь. Она словно завораживала их. Напарница уже теребила от нетерпения цепочный карабин, чтобы вынуть его из паза и открыть дверь, но не могла этого сделать: на ее пальцах оказалась моя ладонь. Силой отодвинув напарницу от двери, я взглянул на «гостей» сам. Им было лет за тридцать. Руки держат за спинами. Физиономии дубовые. Письмо среди ночи принесли! Почтальоны!

– Жду, – сказал я. – Где письмо, и вообще что за спешка?

– Наверно, мы ошиблись, – сказали те и, пятясь, боком вышли из тесного коридора, напоследок ободрав взглядом надежную цепь. Им не удалось бы порвать это нехитрое, но надежное приспособление.

Захлопнув дверь, я выглянул из окна. Вдоль стен прошмыгнули в темноте двое. По пути к ним присоединился еще один, выйдя из кустов у подъезда. Только тут я вспомнил сон и с тех пор стал в сны верить.

…Слушателей отбирали по какой-то особой программе. Казалось, меня зачислили по ошибке. В программе было не так много пунктов, слушатели школы не выглядели оригинальными внешне, их можно было легко спутать со многими другими людьми. Тем не менее, все они имели высшее образование, обладали вниманием и способностью к перевоплощению: во время проверки давался отрывок из стихов, который надлежало быстро запомнить, а затем, вжившись в роль, прочесть голосом героя.

Никто не знал, для чего отбирают слушателей. Знали одно: работа обещает быть интересной. И Кожемякин выдержал бесконечную череду проверок.

Казалось, их отбирают для работы за границей. Вероятно, у закрытого ведомства возникли трудности с кадрами, вот оно и решило подобрать для себя кадры в МВД. Ничего подобного. Это была ошибка. Родное министерство подбирало кадры для себя самого. Об этом стало известно, когда было предложено подписать новый контракт о поступлении на службу. Точнее, его можно было бы назвать контрактом о неразглашении. Это был своего рода кодекс чести. Мы клялись во всем, в чем могли, и обещали все, что от нас требовали. Другая сторона контракта не обещала ничего. Она гарантировала лишь пулю в случае предательства. И это выглядело нормой. Как же иначе-то? Каждый из нас готов был поступить в лучших традициях якудза – откусить себе язык и умереть от потери крови. Для этого лишь нужно, чтобы враг не заметил кровотечения – глотай собственную кровь, пока не остановится сердце.

Нас разбили на мелкие группы и готовили в разных местах. Разъехавшись после учебы, мы никогда больше не встречались. Не для того нас обучали, чтобы устраивать шумные именины по поводу окончания школы. После учебы я оказался в Москве и, не встретив там ни одной знакомой физиономии, сделал вывод: в стране существует либо несколько «центров», либо я оказался наиболее подготовленным. В последнем случае оставшихся «послушников» могли распределить в рядовые подразделения, взяв еще одну клятву о неразглашении полученной информации. Тогда этого было достаточно. Сейчас – нет! Где-то рядом, может быть, в городе, живет человек, обученный методам внутренней разведки. Если он работает на кого угодно, но только не на МВД, то мне будет трудно. Есть от чего затосковать. Конечно, он не скажет, допустим, что это был Толя Кожемякин, но то, что это был один из нас, скажет обязательно. Едва ли он узнает меня в форме, ведь внешность изменена. В форме мы никогда не встречались. Ему известно, на что способен каждый из нас, как, впрочем, мне известно, на что способен он. Мы обучены не только сбору информации, но и тому, как эту информацию защитить, а значит, обороне. При необходимости каждый из нас мог изготовить для себя оружие из подручных средств. Главное в нашем методе – будь таким же, как все. Не высовывайся слишком высоко, чтобы не привлечь к себе внимание, но и не рой при этом землю. Не показывай, что хочешь ударить, тогда как твой кулак уже летит неприятелю в ухо, ибо у нас не цирк по устрашению слабонервных, но специальная операция государства. Ошибаться вот только не смей, чтобы не пострадали безвинные, потому что ты к тому же еще и юрист, а не медведь на пасеке.

Я поставил перед собой пластмассовое изделие напарника, разложил пополам, вогнав в отверстие шило, и стал набирать на замке дату рождения погибшего.

«Если бы дежурный ПНУ был предателем, он не сообщил бы мне этих данных», – радостно подумал я, когда вторая часть контейнера вдруг открылась.