Антон запыхался, шумно дышал, в висках стучала кровь, в груди жгло, а в горле першило. А ведь пробежал всего ничего, какие-то сто двадцать два шага. Или как утверждал Сашка – девяносто один метр. Антону в голову не приходило измерять расстояние в метрах, он считал, что только шаги могут быть неизменным показателем. Сто двадцать два до подъезда, пять шагов в коридоре и шесть в его комнате. Сашка говорил, три шага равны двум метрам. Антон старался об этом не задумываться, ведь если пытался посчитать сколько метров пройдено, то путался и сбивался и тогда приходилось возвращаться, чтобы отсчитать шаги.

В правый башмак попал камешек, через дыру в подошве. Должно быть еще тогда, когда волок чемодан по мелкому гравию к крыльцу больницы. Только теперь он дал о себе знать, покалыванием и беспрестанным перекатыванием от мизинца к большому пальцу. Антон не стал останавливаться, расшнуровывать ботинок. Уж лучше немного потерпеть и вытряхнуть камень в квартире. А чтобы меньше наступать на ногу с колючим камнем, он решил перепрыгивать по несколько ступеней. Протянул руку, ухватился за периллу так далеко, как смог дотянуться и дернул, одновременно оттолкнувшись ногами.

До этого дня у него получалось перепрыгнуть только пять ступеней, шестая никак не хотела покоряться, то соскальзывала одна нога, то обе, то носки запинались о край и тогда Антон падал и больно бился не только коленями, но и руками о решетку перилл. Теперь же, шестая ступень не только покорилась, но и осталось место между пятками и краем. Там бы легко поместился стакан. Почему-то Антону на ум пришел именно стакан. Наполненный до краев отстоянной на солнце водой. Он легонько отодвинул пятку, опрокидывая вымышленный стакан, представляя, как он звонко раскалывается, а вода расплескивается и темнеет, словно кровь.

Антон становился сильней и выше. Росли ноги, росли ступни. Он чувствовал, как упирались большие пальцы в носки башмаков. Еще немного и нужно будет менять обувь, иначе пальцы проткнут тонкую, старую материю башмаков, доставшихся по наследству от Насти. И тогда тетя Таня не сможет их продать в какую-нибудь малообеспеченную семью, у которой финансовые дела обстояли еще хуже, чем у них.

Он уже стоял на площадке у входной двери и боролся с искушением постучать, дождаться пока Настя откроет дверь и оттолкнуть, так, чтобы ударилась затылком о стену, как на ум пришли вопросы: «если я подрос, значит шаг стал шире? Значит нужно перемерять все расстояния?» От этих внезапных мыслей, а может от нехватки воздуха, тяжелого дыхания и ускоренного сердцебиения, закружилась голова. Он согнулся, уперся руками в колени, вдыхал носом и сдержанно выдыхал через рот. Значит всё же Сашка прав и нужно считать расстояние не в шагах, а в метрах.

Антон подгибал пальцы на ногах, но они все равно врезались в носки башмаков и вздымались, словно бугры перекопанной земли. Тетя Таня разозлится, узнав, что нога Антона выросла и не помещается в обувь, будет кричать и злобно махать руками. А когда волна ярости спадет, достанет старую обувку Насти и бросит под ноги Антону. И дай бог, чтобы это были кеды или кроссовки, а не туфли на каблуках. Хотя какое это теперь имело значение, ведь он сбежит и больше никогда не увидит тетю Таню.

Он еще раз шумно выдохнул и постучал.

Настя открыла дверь почти сразу, после первого же стука, чем удивила Антона. Он привык к долгим ожиданиям и не надеялся попасть в квартиру раньше, чем досчитает хотя бы до восьми. Именно столько секунд уходит на то, чтобы поднять задницу с дивана, сунуть ноги в протертые тапки и подойти к двери. Дальнейшее ожидание могло растянуться на долгие минуты, все зависело от настроения того, кто стоял за дверью и молчаливо смотрел в глазок.

В этот раз дверь открылась на третьей секунде. Антон не сразу вошел. Смотрел в дверной проем на удаляющуюся спину Насти и по привычке продолжал считать в пол голоса. На счет десять толкнул дверь и вошел. Скинул обувь, неряшливо разбросал по прихожей и быстрым шагом прошел в свою комнату.

Настя готовила. Воздух пронизывали запахи лука, вареной курицы и перца. В животе заурчало, кольнуло под ребрами, желудок свело от боли. Антон положил ладонь на живот, поморщился и застонал. Словно обтянули желудок проволокой и сунули в морозильник. От голода организм начинал переваривать себя, громко урча и чавкая. Единственное спасение от болей – закинуть что-нибудь съестное. Антон готов был съесть даже стряпню Насти, к которой бы ни за что не прикоснулся в другое время. На мгновение мелькнула мысль о зубной боли, которую он испытает, когда будет жевать вареную курицу или что там готовила Настя. Голодные боли до такой степени вскружили голову, что он совершенно позабыл, что гнилого зуба больше нет, болеть нечему.

Он опустился на колени и, стараясь не замечать боль в животе, подполз к кровати. Выкатил аквариум и подтянул коробку со сломанными игрушками. Игрушки его не интересовали, он перерос тот возраст, когда при мысли о побеге в первую очередь задумываются о игрушках, которые нужно взять с собой. Он искал дорогие вещи: рогатку, старательно закопанную от чужих взглядов на самое дно коробки и лампочку отца. Там же был пакетик с гайками, свинченными с забора у заброшенной, недостроенной больницы.

Откинул пластмассового солдатика, с покусанной кошкой рукой, отбросил машинку без передних колес, отставил в сторону медведя с отрезанным ухом, и в куче деталей от конструктора откопал рогатку. Она была идеальной формы, выточенная из осины, обвязанная черной изолентой, чтобы руки не скользили, а на резинке, по центру продет прямоугольный кусок кожи, срезанный с куртки, найденной в коробках с абрикосами, под аркой дома. Тогда Антону попало от дяди Вали, приметившего эту куртку, но зато получилась отменная рогатка. Он мог попасть в банку из-под пепси с расстояния в тридцать шагов. И гайка нисколько не потеряет в скорости, проделав дырку в банке. Сашка предлагал поставить две банки рядом и пробить одним выстрелом, но вторую банку найти оказалось не просто. Оставили эту затею на другой раз.

Рогатку сунул за пояс, пакетик с гайками положил в карман. Поднял безухого медведя, перевернул, раздвинул шов на спине и достал лампочку. Убрал её во внутренний карман шорт.

Огляделся, прощаясь с комнатой, в которой прожил последние пять лет. Говорят, в такие моменты у людей возникает чувство тоски и горести. Закрадывается маленький, но зубастый зверек, называемый сомнением. Если дать ему волю, подкармливать думами о будущем и правильности выбора, то зверек быстро растет, глубоко вгрызется в мысли, выжирает решения, только что казавшееся верными. В конечном итоге он парализует волю, и тогда мысли о смене места жительства не просто отпугивают, но повергают в ужас. Человек безвольно бросает полный чемодан и, не отдавая отчета своим действиям, раскладывает по полочкам опустевших шкафов собранную одежду.

У Антона привязанности к месту не было, он не страдал и не раздумывал о будущем. Ему было все равно где жить, лишь бы не тут. Он не намеревался сюда возвращаться, а если ему суждено умереть молодым, то не тут, не в кругу нелюбящих родственников. Если бы в его мыслях начало появляться сомнение, то долго оно не прожило, его прихлопнул другой зверь, больше и кровожадней. Этот зверь не терпит конкуренцию, выжирает всех соперников. Имя ему – ненависть.

Вышел из комнаты и еще не дойдя до прихожей, из зала услышал, как скребется кошка. Она зарывала что-то на полу у входной двери. Антон медленно, настороженно вышел в коридор. Кошка ходила кругами у его ботинка и интенсивно копала воображаемый песок. Через дырявую подошву просачивалась моча и тонкой струйкой текла по покатому полу в сторону ванной комнаты.

– Ах, ты, сволочь… – прошептал Антон, поднял кошку за шкирку, отнес в ванну и ткнул мордой в лоток. Он давно хотел так сделать, давно хотел научить наглую морду ходить в туалет, а не в ботинки, но боялся тети Тани. Если бы она увидела, как Антон воспитывает животное, то скорее всего, следом за кошкой, полетел лицом в лоток. Теперь же бояться некого, даже если Настя увидит и расскажет тети Тани, то Антон к тому моменту будет далеко. Он помыл руки, вышел в коридор и запер дверь в ванну, оставив кошку наедине с лотком.

Поднял мокрый ботинок, поднес к лицу, поморщился. В носу защипало, а глаза заслезились. У шкафчика, который поставили персонально для вонючей обуви Антона, стояли лакированные красные туфли на шпильках. Их купили день назад Насти. Антон занес свой старый ботинок над туфлями и перевернул, выплескивая котиную мочу.

– Сколько раз тебе говорила, ставить свою обувь в шкаф? – передразнивая тетю Таню проговорил Антон.

Далее он швырнул ботинок об стенку и открыл дверцу второго большого шкафчика. На стене осталось пятно. Скорее всего его уже не вывести, оно подсохнет, пожелтеет и останется на память об Антоне. В шкафчике хранилась обувь тети Тани, дяди Миши и Насти. У каждого своя полка. Антон сунул руку в глубину средней полки и выудил кроссовки дяди Миши. Они конечно же были велики Антону, но зато новые и красивые. А то что велики – не беда, теперь его нога будет расти быстро и очень скоро он сможет перепрыгнуть сразу семь ступеней, а в этих кроссовках и все восемь. Глаза блестели, а уголки губ подрагивали. Пусть он сдерживал радость на лице, но в душе улыбался так широко, что ненароком мог порвать губы, если бы у души они были.

Прежде чем сунуть ноги в кроссовки, хорошенько протер ступни. Между пяткой и задником помещалось три пальца. «Всего-то» – подумал Антон и вышел в подъезд. Перед тем как хлопнуть на прощанье дверью, так, чтобы штукатурка с потолка посыпалась, он услышал голос Насти. Она напевала. Некоторые слова произносила тихо, так, что они терялись в звуках улицы из открытого окна подъезда. Но даже не разобрав всех слов, он смог вспомнить где слышал мотив. Там, у пруда, в зарослях камыша.

Он не заметил, как вошел в квартиру, прикрыл дверь и, словно завороженный песней факира змей, поплыл на кухню.

Она стояла у плиты, спиной к Антону, молчала. Часто мешала и пробовала на вкус. Нос защипало от съестных запахов, а в животе громко заурчало. «Сейчас бы съел всю кастрюлю», – подумал он. Только теперь он задался вопросом: «а зачем я сюда пришел?» и тут же нашел ответ: «конечно для того, чтобы позлить Настю, чтобы она увидела какая обувка на ногах, чтобы рассказала дяде Мише, а тот покраснел и надулся от злости и бессилия».

Настя обернулась, словно услышала мысли Антона. Ложка застыла у края кастрюли. Из нее валил густой дым, словно там варился гудрон или асфальт. Через съедобные ароматы, будоражащие желудок, заставляющие его изрыгать кислый привкус, Антон разобрал тонкий запах гнилых водорослей. Все-таки правду говорят про ил, от его вони не легко отделаться. Губы сами по себе растянулись в улыбке от мысли, что он пометил Настю, почти как кошка метила его ботинки.

– Что надо? – спросила слегка раздраженно. Ответа не требовала и не ждала. Скорее это была просьба уйти из кухни, оставить её одну.

– Ты только что пела? – спросил он.

– Чего? – уставилась не понимающе, – я по-твоему, что дурочка с какой-нибудь передачи типа «пой, детка, пой»?

Антон подумал: «показалось. Да и откуда ей знать слова той песни, её то там не было». Подошел к столу, раз уж Настя не обратила внимание на обувь, то хотя бы заберет всю еду, что найдет – не зря же он вернулся. Будет что перекусить в бегах. Черт знает, когда теперь удастся поесть.

В пакете лежало полбулки хлеба, рядом яблоко, с застывшими на красных боках блестящими капельками воды. Оно походило на то, которое съела красавица, прежде чем погрузиться в сон. Рядом с яблоком шоколадная конфета, вроде «красная шапочка» или «мишки в лесу». Антон не особо разбирался в названиях, ему нравились любые шоколадные конфеты. Когда удавалось раздобыть такую, времени на чтение оберток не было, нужно быстрей разворачивать и съедать, пока не отобрали.

Он смотрел на конфету с синей оберткой и чувствовал, как во рту скапливается слюня, словно смотрел на лимон. «С вафельной прослойкой», – подумал он.

Должно быть яблоко и конфета – обед Насти. Она могла себе позволить сначала съесть похудательное яблоко, а затем закусить сладким, восполняющим утраченные калории. А суп – если это можно назвать супом – варила для других. Сама есть его не собиралась.

Интересно, а когда она будет откусывать от конфеты, то какой запах ударит в нос: шоколада или ила? Он надеялся, что она еще долго не сможет наслаждаться запахом и вкусом еды, а во рту, в горле и носу будет стоять омерзительный дух перегнившей плоти мальчишек, убитых кикиморой.

Антон потянулся к хлебу, украдкой поглядывая на затылок Насти. Когда пальцы коснулись шуршащего пакета, замер, представил кипящую от ярости тетю Таню, узнавшую, что Антон забрал продукты. Внизу спины похолодело, в ушах загудело, а перед глазами поплыли мушки. Чуть было не убрал руку с пакета, но быстро совладал с секундной слабостью, выбросил образ тети Тани, помотал головой, прогоняя испуг, поднял хлеб и громко объявил:

– Я забираю хлеб!

Делал вид, будто его не интересовала реакция Насти, но сам поглядывал в ее сторону, пытался унять трепыхающееся сердце, привести рваное дыхание в норму, стараясь не обращать внимание на запах супа, сводящий желудок с ума.

– Мне плевать. – Она обернулась, подняла ложку ко лбу. На лице ухмылка, глаза блестели. С ложки текла зеленая капля. Она оскалилась и спросила, – хочешь попробовать мой фирменный суп?

– Нет, – растерянно ответил Антон и замотал головой, борясь с жгучим голодом. Не хватало еще Насти решить, что ему что-то от нее нужно. Лучше уж умереть с голоду, чем признаться, что хочет её суп.

– Гороховая похлебка со шпинатом, – сказала она и слизнула стекающую каплю.

Чтобы побороть желание подойти к плите, оттолкнуть Настю, вырвать из ее рук ложку и слопать все, что было в кастрюле, ему пришлось представить, что там не суп, а горячий, бурлящий, черный ил, приправленный сломанными панцирями улиток. Вот он засовывает в рот ложку, а между зубов застревает частичка футболки съеденного мальчика, а на языке комок волос, в горло попадает оторванный ноготь с ноги, впивается в желудок и загнивает. Фантазии подействовали.

У Антона заурчало в животе, на языке появился горький привкус. Ему показалось, что вот-вот вырвет прямо на стол или на Настю, уж как повезет. Наверное, желчью и кислотой с слюнями, больше нечем.

Она бросила взгляд на стол, ухмылка сменилась недовольным выражением.

– А где моё яблоко и конфета? – зрачки расширились, щеки покраснели.

Антон убрал руки за спину. Он хоть и сказал только про хлеб, но забрал всё, что лежало на столе и возвращать не собирался.

Она хищно взглянула на руки Антон, прищурилась.

– Отдавай, – повелительно сказала и двинулась на него.

Антон не шелохнулся, сжал скулы и воинственно поднял подбородок. Напряг глаза, стараясь изобразить на лице презрение и бесстрашие. И судя по удивлению, проскользнувшему в глазах Насти, у него получилось. Она словно оробела, остановилась, не зная, что предпринять. Дернула было рукой с ложкой, с желанием ударить Антона по наглой физиономии, но сдержалась. Казалось, что впервые у нее промелькнула мысль, что Антон может ответить, а получать по лицу она не хотела. А ведь он мог не просто ударить, а мог достать припрятанную банку с илом и влить ее содержимое в рот Насти. Она отступила, на лице отразился испуг.

– Верни, – сказала она, но уже без гонора. Скорее прося, нежели требуя.

– Нет, – отрезал он, почувствовав превосходство. Это случилось с ним впервые. Улыбнулся, сделал резкий выпад, заставив Настю отпрыгнуть к плите, и локтем сдвинуть кастрюлю с конфорки.

Она ахнула, поспешно развернулась и поймала кастрюлю, не дав ей соскользнуть на пол. Но в спешке прикоснулась к конфорке, прожгла рукав кофты, а вместе с ней пострадала рука. Кожа покраснела и на глазах налился большой волдырь. Завопила от боли. Слезы залили глаза и смочили щеки.

– Ты за это поплатишься! – кричала она, рыдая, – Папа упечет тебя в больницу! Сдохнешь там!

Антон не намеревался выслушивать оскорбления, да и сорвавшийся от крика голос Насти не ласкал слух. Вышел с кухни.

– Куда пошел, псих! Скоро приедут родители, будешь ждать их в своей комнате. Ты наказан!

Антон усмехнулся, склонился к кроссовкам, поправляя шнурки и произнес фразу, которую мечтал сказать уже давно:

– Не волнуйся, я уйду, и ты меня никогда больше не увидишь.

В груди словно опустело, словно большая машина вывезла мусор и грязь, скопившиеся за последние пять лет. Ему даже показалось, что он резко похудел, стал легким как снежинка. Выпрямился и подпрыгнул, задев кончиками пальцев потолок.

– Погоди-ка! – Настя словно очнулась после недолгого замешательства.

Она нагнала Антона, поймала его руку в тот момент, когда он собирался толкнуть дверь.

– Это что кроссовки отца?

Она глядела так, словно увидела огромную змею. Удивленно и с интересом разглядывая узор на чешуе, но при этом держась на расстоянии, опасаясь укуса.

– Нет, теперь они мои, – Антон дернулся, высвобождаясь от её хватки.

– Но ты не можешь уйти! Смотри, что ты натворил, – она подняла обожженную руку на уровень глаз.

– А мне плевать, – сказал он равнодушно, – приложи лед или знаешь, что… – он взял её за предплечье и придвинул руку к груди, – вот так, приложи к своему ледяному сердцу. Должно полегчать.

Она не заострила внимание на его колкости, опустила руку и спросила:

– Ты сбегаешь из дома? – в её голосе слышалось волнение и даже испуг. Пожалуй, впервые за все время искренние чувства, а не та наигранность и показушность.

– Это не мой дом.

Антон толкнул дверь и занес ногу над порогом, но не успел выйти. Настя быстро сообразила, что дай она убежать Антону, как останется без объекта для насмешек. Некого будет дразнить, не на кого будет жаловаться и издеваться с подругами. Она решила его остановить, а единственное что придумала – наброситься со спины. Пусть это выглядит подло, трусливо, но зато эффективно.

Она прыгнула ему на спину и что есть сил толкнула. Антон почувствовал сильную боль в спине, отдающую в грудь и плечи. Он зажмурил глаза, скривил губы и, выставив вперед руки, вылетел из квартиры. Ударился головой об угол и потерял сознание.