На следующее утро в шесть часов к нам в дверь забарабанили так, что стёкла в окнах зазвенели.
— Стучат! — крикнул Ингве.
Его голос донёсся из туалета: бедняга страдает от запоров и каждое утро сидит там, стонет и кряхтит. С вечера он пригоршнями запихивает в себя изюм и чернослив, чтобы утром дела шли побыстрее, но всё без толку.
— Не слышите, что ли, стучат! — не унимался Ингве.
Конечно, мы слышали. Снизу продолжали доноситься тяжёлые удары.
Это наверняка Килрой! Кто-то нашёл его и привёл к нам! Может, он ранен или заболел, оттого и подняли такой шум.
Я мигом слетела по ступенькам. Мама, против обыкновения, уже встала и тоже спустилась в прихожую. Она подошла к двери и распахнула её. Мы обе ожидали увидеть Килроя, щурящего глаза и виляющего хвостом, и потому посмотрели вниз.
Никакого Килроя не было!
На пороге стояла пара чёрных дамских сапог. Над ними развевались на утреннем ветру мешковатые белые кальсоны, а ещё выше — широченная белая ночная рубаха больничного образца, подвязанная обрывком красной резиновой трубки. На шее на массивной золотой цепочке болтались старинные золотые часы.
Перед нами был рослый восьмидесятилетний старик, совершенно лысый, с большими вислыми седыми усами. Чуть раскосые голубые глаза бодро смотрели на нас. Старик радостно фыркнул. Выглядел он весьма величественно.
— Ольга! — прогремел он.
— Отец! — ахнула мама.
Это был дедушка.
Огромными ручищами он обхватил мамину голову и громко расцеловал маму в обе щёки. Слёзы ручьём текли по его впалым щекам, и усы намокли. Потом дедушка сгрёб меня за талию и поднял к своему лицу. Изо рта у него пахло луком и землёй. Он покачал головой и так на меня посмотрел, словно видел насквозь. Взгляд его был полон сочувствия, мне стало не по себе. Что он разглядел у меня внутри?
— Бедняжка, — ласково прошептал дедушка, осторожно поставил меня на пол и торжественно поцеловал в лоб.
— Как ты сюда попал? — изумилась мама.
— Я пришёл, чтобы остаться, дочка. Помоги-ка мне стащить эти чёртовы колодки.
Он неловко поднял одну ногу и потряс сапогом на высоком каблуке. Как он сумел в них доковылять до нашего дома, осталось загадкой.
— Где, скажи на милость, ты их раздобыл?
— В больнице, дорогуша. В раздевалке для персонала. Это старшей медсестры. Единственные, которые мне пришлись впору.
Сапоги сидели как влитые. Мы с мамой тянули их изо всех сил. С глухим вздохом они наконец покинули дедушкины ноги.
И в тот же миг забили часы — нестройно и вразнобой.
Дедушка вздрогнул и поднёс к глазам свои золотые часы.
— Так-то ты следишь за часами, нескладёха, — проворчал он.
Босиком он обошёл дом, проверил и завёл все часы.
Дедушка переходил из комнаты в комнату.
Дойдя до туалета, он дёрнул дверь и обнаружил там Ингве, потного, сизого от натуги.
— А ты кто такой? — гаркнул дедушка.
Ингве в страхе вскочил, путаясь в штанах, протянул деду руку и представился:
— Ингве Лаурин.
Дедушка отступил на шаг, громко фыркнул и смерил Ингве оценивающим взглядом.
— Что это ты напялил на себя? — проворчал он. — Надо одеваться приличнее.
Дедушка круто повернулся и покинул Ингве, который растерянно проводил глазами величественную фигуру в развевающихся белых одеждах. Уши у бедняги пылали.
Дедушка расположился в огромном дубовом кресле-качалке с резными львиными головами на спинке. Он медленно покачивался и дымил одной из маминых чёрных сигарет. Над чашками с чаем поднимался пар, сухари лежали на блюдце нетронутые.
— Я пришёл сюда умирать, — объявил дедушка. — Вот зачем я пришёл.
В комнате стало совсем тихо, казалось, даже часы на миг затаили дыхание. Дедушка огладил усы. Вид у него был очень усталый. Лишь ярко-голубые глаза под белыми облаками бровей сияли, как летнее небо.
Ингве заёрзал, будто хотел что-то сказать. Но дедушка отмахнулся от него.
— Знаю, знаю! — загремел он. — Может, вам это и не подходит. Но в этой чёртовой больнице нельзя умереть спокойно. То кровь берут на анализ, то температуру меряют, то постельное бельё меняют, то таблетками пичкают, то ещё что-нибудь им приспичит! — Он немного успокоился. Кресло, только что беспокойно вздымавшееся, словно корабль в бурном море, снова мерно покачивалось. — В остальном было не так уж плохо. Грех жаловаться. Очень милые старички и старушки, безвкусная питательная еда, отличный уход, парочка ведьм и чудесный оркестр. Но умереть негде. Вот так-то.
Мама не сводила с дедушки глаз.
— Я знала, — сказала она. — Я всё поняла, как только увидела тебя в дверях. Папочка, миленький, я рада, что ты решил жить с нами.
Мама улыбнулась. Я заметила, что она едва сдерживает слёзы.
Дедушка улыбнулся в ответ.
Я тоже улыбалась, хоть и понимала, что скоро придёт печаль, большая, горькая, неизбежная. Но пока всё это казалось совершенно немыслимым.
Ингве тоже улыбнулся, раз все улыбались.
Дедушка отхлебнул чаю, будто хотел смыть наши улыбки, и закашлялся. Кашель, громкий, словно камнепад, заставил дедушку согнуться пополам.
— Что это за чай! — прокряхтел он, когда приступ миновал. — Бурда! Как можно пить такое пойло. Помои какие-то! Вы что, угробить меня решили?
Ингве, отвечавший за заварку чая, смущённо заёрзал на стуле.
— Может, лучше… Я хочу сказать, может, стоит всё-таки позвонить в больницу, — начал было он.
— Помолчи, миленький, — перебила мама и положила ладонь ему на плечо.
— Кто этот шут гороховый? — Дедушка кивнул на Ингве. — Что он тут делает?
— Это человек, которого я люблю, — объяснила мама. — А почему, сама не знаю.
Дедушка устало вздохнул.
— Ну ладно, — смилостивился он. — Пусть всё остаётся как есть. Что-то я совсем из сил выбился, как-никак с раннего утра на ногах, а я вообще-то не могу долго ходить. Пора отдохнуть. Пожалуй, я поселюсь у Симоны.
И он скрылся наверху, крикнув напоследок:
— Сапоги вернуть не забудьте!
Луна светила в незавешенные окна. Дул ветер, ветви деревьев и кустов отбрасывали на стены причудливые тени. Я зарылась головой в подушку и крепко-крепко закусила наволочку.
«Не хочу, — кричала я в подушку. — Слышишь, Бог, ты не смеешь!»
В тот день я не пошла в новую школу. Мы ездили в Роксту, в дом престарелых. Там все изумились, как это дедушка сумел до нас добраться. Ведь он с трудом доходил от кровати до туалета. Ноги не держат, говорят про таких. Они настаивали, чтобы мы немедленно привезли дедушку назад. Ингве им поддакивал: мол, старику лучше жить там, где ему обеспечат надлежащий уход. Для его же пользы. Вдобавок у него с головой не всё в порядке. И врачи были в этом с Ингве совершенно согласны. Но мама им ничего не ответила. Просто собрала дедушкины вещи.
В другом конце палаты сидел толстенький старичок с добрыми глазами и ел бананы. Он вроде и не слушал, о чём все говорили, но когда мы собрались уходить, подмигнул мне, чтобы я подошла.
— Передай привет Ивану, детка, — попросил он. — Скажи, нам будет недоставать его в оркестре. И виолончели его, и милых вспышек гнева… Неизвестно ещё, кто придёт на его место. — Старичок вздохнул.
Ингве с недовольным видом волок виолончель.
— Выбирай, — сказала ему мама в машине. Она гнала, как на пожар, нарочно, чтобы досадить Ингве, в страхе сжавшемуся на заднем сиденье. — Либо съезжай, либо привыкай к тому, что отец живёт с нами.
Я надеялась, что он съедет.
За окном упала звезда, и я вспомнила, как мы с дедушкой смотрели в телескоп на звёздное небо, когда отдыхали летом на Мейе . Я загадала, чтобы он никогда не умирал.
Мне казалось, что дедушка был всегда. Это он учил меня различать цветы и птиц и давал им имена. «Ты будешь называться ель, ты — муха, а ты, пострел, нарекаешься трясогузкой». Он указывал на них тростью, словно всамделишный Бог-Отец. Дедушка научил меня плавать и драться. Научил читать и ругаться. Впрочем, ругаться он меня специально не учил. Я сама научилась, наблюдая его частые вспышки гнева.
«Откуда она набралась таких слов?» — удивился дедушка, впервые услышав, как я ругаюсь.
«От тебя, милый», — отвечала бабушка. Тогда она была ещё жива.
«Чёрта с два!» — запротестовал он. Но тотчас вспомнил, что говорил, и довольно усмехнулся. В глубине души он очень гордился ролью Бога-Отца. Отцом он был потому, что другого папы я не знала. Ну а роль Бога он выбрал для себя сам.
Теперь я молила другого Бога, даже не зная, существует ли он на самом деле: пусть он сделает так, чтобы дедушка никогда не умирал.
«Забери лучше Ингве! — умоляла я и чувствовала, как гнев закипает во мне. — Миленький Боженька, забери этого придурка!»
Я заснула, и мне приснилось, что дедушка скользит по воде в кресле-качалке. Он мирно сидит, попыхивая сигарой, а кресло плывёт себе по волнам, лавируя среди лодок и виндсерфингистов, а потом тихонько устремляется к горизонту. Дедушкины золотые часы блестят, как маленькая звёздочка, и посылают во все стороны золотых зайчиков.
Я проснулась оттого, что кто-то легонько теребил меня за ухо.
— Эй, детка, — прошептал дедушка, — как дела?
— Паршиво, — промямлила я и расплакалась.
Дедушка ткнул меня своим большим носом, совсем как в детстве. От него так замечательно пахло землёй, и усы кололись. И как в прежние дни, когда он был добрым, мудрым Богом, а я сопливой малявкой, которую он обожал, я рассказала ему всё: о переезде, о Килрое, об Ингве, о маме и о том, как мне невыносимо думать, что он может исчезнуть навсегда. Я плакала и чувствовала, что внутри, будто сердце, бьётся жёсткий злой комок. Почему все напасти валятся на меня? Почему все нелепые и печальные события должны происходить разом?
— Бедняжка, — прошептал дедушка. — Таков уж род человеческий, всё в нём перемешано: блаженные и недотёпы, чудаки и зануды. Твоя мама — чудачка, я тоже. И моя мама была с чудинкой. Знаю, с такими людьми жить непросто. А ещё есть зануды. Этим вроде полегче. Но и скучнее, чёрт меня подери!
— Я тоже с чудинкой? — попыталась я улыбнуться.
— А как же! Вот только подрасти! — Он тихо и ласково гладил меня по затылку, где коротко остриженные волосы топорщились во все стороны. — Мы все исполнены сил, о которых знать не знаем, — продолжал дедушка. — Словно море, кишащее всякими диковинами — рыбой и водорослями — и полное движения и жизни. Осторожные зануды строят дурацкие мостики через эти загадочные глубины, боятся замочить ботинки — вдруг испортятся. Мы же, чудаки, прыгаем в поток и отдаёмся на волю волн, нас несёт течением. Пусть это опасно. Пусть на нас с ужасом и страхом смотрят зануды.
Я не совсем понимала, о чём он толковал. Дедушкина рука на моём затылке казалась большой и тяжёлой. А слёзы всё лились, холодные, словно текли из того жёсткого комка, что бился у меня в груди.
— Только остерегайся дурных ветров, — шепнул мне дедушка, прежде чем раствориться в темноте.
Что он хотел этим сказать? Может, он и правда не в своём уме?
Невмоготу мне жить со всеми этими придурками и чудаками, населившими наш дом!
Порыв ветра настежь распахнул окно, свалил с подоконника пару цветочных горшков, стопку счетов, которые мама разобрала вчера вечером, и ворвался прямо мне в сердце.
Я почувствовала, как злоба и гнев переполняют меня.