— Когда ты наконец выйдешь? Что ты там делаешь? — в отчаянии стонал Ингве.

Он так молотил в дверь, что мамины баночки и флакончики на полочке в ванной подпрыгивали и дребезжали.

Если что-то и могло вывести Ингве из себя, так это невозможность попасть в туалет, когда того требовал его желудок.

Чтобы его успокоить, я спустила воду. Потом отстригла ещё несколько прядей кухонными ножницами. В раковине уже было полным-полно тёмно-каштановых волос.

— Успокойся! Я скоро! — крикнула я через дверь.

Я посмотрела в зеркало и осталась довольна своей работой. Я обкорнала волосы на несколько сантиметров, так что стала похожа на этакую обезьянку. Пусть и не очень-то ровно, но в целом вполне прилично. Лицо удлинилось, а глаза стали казаться больше.

— Ты что, там навеки поселилась? — ныл Ингве.

— Если ждёшь хорошего, не жалей о потраченном времени, — жёстко сказала я, бросила обрезки волос в унитаз и спустила воду.

Напялив обновки, я была готова встретить новый день мальчишкой. Я уже собралась повернуть замок и впустить Ингве, как вдруг меня осенило. Из пакета, висевшего рядом с полотенцами, вытянула здоровенный клок ваты и запихнула его спереди в новенькие мальчишеские трусы. Нельзя пренебрегать важными деталями.

— Наконец-то! — пропыхтел Ингве, едва я открыла дверь.

Миг — и он в ужасе застыл на пороге.

— Господи, на кого ты похожа, девочка! — пробормотал он. — Что ты сделала с волосами? И что на тебе надето?

— Ты ведь сам сказал, купи что-нибудь хорошенькое, — пролепетала я с невинным видом.

— Ты что, так в школу пойдёшь? Что скажет учительница?

— У нас в классе все девчонки так ходят, — соврала я. — И учительница тоже.

Я поспешила смыться, не хотелось ввязываться в пререкания. По дороге заскочила на кухню, прихватила пару бананов и мандарин и вышла навстречу серому холодному майскому утру.

Трясогузка сидела за кафедрой. На носу — очки для дали, чтобы видеть всех, кто списывает. Глаза её шныряли из стороны в сторону, будто пара алчных пираний в аквариуме. Нам было велено отодвинуть парты подальше друг от друга. Слышался лишь тихий скрип перьев да шуршание тетрадок.

Я посмотрела на Исака. Он склонился над листом бумаги, ковыряя концом ручки в носу, — похоже, задание у него не получалось. Так ему и надо! С самого утра ни разу не взглянул в мою сторону. Подкатил к школе на красном джипе как раз ко второму звонку. Папаша у него такой же задавала, сидел за рулём и сигналил что есть мочи, чтобы все заметили, как они с Исаком красуются в своём джипе.

Одно ухо у Исака красное и распухшее, а губа вздулась почище, чем у меня. Не иначе, тот качок, хозяин джинсовой куртки, задал ему вчера как следует! Моё злобное сердце ликовало. Наконец-то он получил по заслугам!

Я уже закончила работу. Английский — мой любимый предмет. Никто меня не предупредил, что сегодня контрольная, но я и так справилась, выехала на старых знаниях, ещё из тех времён, когда была тихой прилежной девочкой.

А теперь у меня было время осмотреться.

На одной стене развешаны рисунки. Большинство — мазня: гитаристы, деревья, дома с дымящими трубами и развевающимися флагами. Водяной нарисовал мопед, Данне — зелёную змею, а Катти — девчонку с выпирающей грудью.

Лишь один рисунок отличался от прочих: белоснежный лебедь спускался на свинцово-серую воду, лапы уже касались поверхности, оставляя позади белый пенный след. Птица раскинула крылья, полные воздуха, а шею вытянула вперёд. Не знаю, отчего этот рисунок казался таким удивительным. Может, оттого, что кто-то сумел запечатлеть редкий миг: ещё секунда — и всё исчезнет. Лебедь — словно белый ангел на сером фоне, парящий меж серым небом и серым морем.

Присмотревшись, я прочла подпись в правом нижнем углу: Исак.

Едва я разобрала подпись, как кто-то толкнул меня в плечо. Исак. Лёгок на помине. Я обернулась, и он бросил мне на парту записку. Совсем, что ли, спятил? Думает, училка ослепла? Вот уж не ожидала от него такой дури! Рисовать-то умеет, а вот списывать — ни фига.

Глаза фрекен Эрлинг блеснули за стёклами очков. С удивительной для её стати прытью она метнулась к Исаку. Правая рука, словно топор мясника, опустилась на записку.

Учительница кипела от злости и уже не была похожа на сдобную булочку.

— Ну надо же, сидит и списывает прямо у меня перед носом! — прошипела она, вцепившись в Исака. — Как это прикажешь понимать?

Мне стало его почти жалко. Не позавидуешь тому, на кого разозлится фрекен Эрлинг.

— Я не списывал, — тихо сказал Исак.

Хуже и придумать не мог! Ясно — пытается выкрутиться. Напрасно. Если попался, лучше сразу во всём признаться и притвориться, что раскаялся.

— Что? — прошипела учительница, и глаза её засверкали ещё яростнее. — Чего я совершенно не переношу, так это списывания и вранья. А ты, Исак, и списываешь, и врёшь. Стыдись!

— Чего мне стыдиться, если я не списывал, — упрямо твердил Исак.

Видали придурка! Он что, нарочно её злит? Зачем?

В классе воцарилась гробовая тишина. Ребята отложили ручки. Все, кроме Анны, которая по-прежнему корпела над тетрадкой. Мучительно медленно Трясогузка подняла записку и брезгливо помахала ею, словно грязным носовым платком.

— А это что? — спросила она. — Любовная записка?

— Нет.

— Тогда посмотрим, что тут написано, — заявила Трясогузка. — Может, сам прочтёшь?

— Читайте вы.

Фрекен Эрлинг развернула скомканный листок. Надо было мне схватить записку, едва она упала мне на парту, и сразу сжевать! Трясогузка стояла с запиской в руке, а мы ждали, что будет дальше.

— Извини, — произнесла она наконец бесцветным голосом. — Извини меня, Исак. Я погорячилась. Вот, послушайте, что здесь написано: «Нет, Симон, вонючая крыса, не стану я тебе подсказывать! Найди кого другого. Исак».

Я почувствовала, как внутри у меня что-то перевернулось. Хорош типчик! Получалось, это я списываю. Здорово он меня подставил! Разве теперь что докажешь! Нечего и пытаться! Меня трясло от злости, но вместе с тем я даже зауважала этого хитрюгу.

Трясогузка повернулась ко мне:

— Значит, на самом деле отчитывать надо было тебя. — Она схватила мою тетрадь, порвала на мелкие клочки и бросила их на пол. — Так мы поступаем со всеми, кто списывает, Симон, — объявила она. — Мы ещё поговорим с тобой на перемене.

Я оглянулась на Исака. Он ухмыльнулся весело, злорадно, от всего сердца. Отплатил. Теперь мы квиты!

— Что она сказала?

Мы сидели на берегу озера довольно далеко от школьного двора. С озера дул холодный ветер, и мы укрылись от него в старом полуразвалившемся сарае. Раньше здесь была лодочная станция, и по воскресеньям давали напрокат лодки, а в сарае хранили вёсла и всякие снасти. Пара вёсел всё ещё валялась здесь с тех пор.

Вдобавок Исак, Данне, Водяной, Стефан и Пепси натащили в сарай всякого барахла со свалки: колченогую раскладушку, журнальный столик, радиоприёмник, который Пепси, этот юный мастер золотые руки, починил, и мы теперь могли слушать бесконечные марши, прогнозы погоды, сигналы точного времени, передачи о сельском хозяйстве. Ещё тут были стулья, керосиновая лампа, железная печка и примус.

На столе лежали кипы старых комиксов, почти полная колода карт и несколько раздобытых где-то порнографических журналов. Пол был усеян окурками и засохшей жвачкой.

В общем, вполне уютное пристанище, куда девчонкам вход заказан. Всем, кроме Катти, конечно. Ведь она разрешала мальчишкам тискать себя за грудь да ещё рассказывала непристойные истории про то, чем взрослые занимаются по ночам.

Водяной прихватил с собой сигареты-самокрутки. Мы втягивали едкий колкий дым, от которого в желудке, словно в бетономешалке, всё переворачивалось и урчало: картофельное пюре, белый соус, котлеты. Мы притворялись, что прямо балдеем от каждой затяжки и лучшего развлечения, чем эти вонючие сигаретки, и представить себе не можем.

От былой настороженности не осталось и следа. На перемене мальчишки обступили меня. Они были полны сочувствия, любопытства и восхищения, какого может удостоиться лишь тот, кому удастся вывести из себя взрослого.

Со мной вдруг стали считаться.

Исак лично привёл меня в сарай — мальчишки соблюдали строжайшую конспирацию и даже выставляли часового у дверей, чтобы туда не проник никто из посторонних — ни случайный прохожий, ни девчонка, ни учитель.

Меня приняли в шайку. И злой дух во мне ликовал.

Пока Данне ковырял ножиком засохшую болячку на коленке, я развлекала компанию — рассказывала, как отчитывала меня Трясогузка. Все одобрительно ухмылялись, хотя и догадывались, что это выдумки. На самом деле она лишь внимательно и с тревогой посмотрела на меня да поинтересовалась, что со мной стряслось. Но что я могла ей ответить? Уж лучше бы она рассердилась. А этот тревожный взгляд действовал мне на нервы.

Исак довольно усмехался. Он и словом не обмолвился, что подставил меня. Ну и я не стала об этом распространяться. Захочет похвалиться своими проделками — его дело, мне тоже есть о чём рассказать, хотя бы о той куртке. Мы друг друга стоим.

Я присматривалась к нему. Он сидел и сплёвывал табачные крошки, прилипшие к губам. Может, я ошиблась, может, он не такой уж безнадёжный идиот, каким кажется на первый взгляд.

— Что мне делать? — вздохнул Исак, когда я закончила рассказ. — Трясогузка хочет, чтобы я завтра принёс в класс своих птиц.

— Так тащи! — оживился Водяной, стараясь показать, что ему море по колено.

— Притащил бы, если б они были!

— Так у тебя их нет? Что ж ты сразу не сказал!

— Так вышло.

Я его прекрасно понимала. Я ведь тоже соврала, что у меня есть собака. А Килрой-то пропал.

— Скажи, что они улетели, — предложила я.

— Надо было сразу отвертеться, — пробурчал Исак. — Да Трясогузка застала меня врасплох, вот я и пообещал принести.

— Скажи, что по утрам они плохо выглядят, — посоветовал Стефан.

— Всё равно не отстанет, — вздохнул Исак.

— Ладно, так и быть, я всё устрою, — заявила я вдруг неожиданно для самой себя. — Будут у тебя завтра птицы.

— Откуда это? — Исак так и вытаращил глаза от удивления.

— Это уж моё дело, — заверила я, хотя понятия не имела, где возьму этих злосчастных птиц.

В этот миг раздался жуткий трезвон — затарахтел старый будильник на столе. Пора было возвращаться в школу.

Наконец-то можно было затушить эти мерзкие сигареты.

Я не спешила возвращаться. Мне надо было пописать, а для этого — остаться одной.

Здорово всё вышло! Только вот птицы не давали мне покоя. Кто меня за язык тянул!

Когда я пришла в спортзал, все уже переодевались. Голубок подпрыгивал на месте, чтобы разогреться. Он недовольно глянул в мою сторону.

— Марш переодеваться! — приказал он. — Нечего ковыряться, и так опоздал!

Где мне взять этих птиц? У кого одолжить? Уж коричневых-то мне нипочём не найти. Угораздило же Исака соврать, что они коричневые.

Я так была поглощена своими мыслями, что ничего вокруг не замечала и очнулась лишь от истошного визга. Вокруг метались полураздетые девчонки, размахивали штанами и майками, пытаясь хоть чем-нибудь прикрыться. Анна запустила в меня резиновым сапогом — мама дала их ей на случай дождя.

Только Катти сохраняла спокойствие. Она весело хихикала, глядя на меня, и от смеха груди у неё чуть-чуть подпрыгивали.

Сперва я не поняла, в чём дело. Чего они взбесились? От кого прячутся? А потом до меня дошло: я забрела в девчачью раздевалку. Напрочь забыла, что я мальчишка! Ну и влипла! Хорошо, хоть сама не успела раздеться!

— Проваливай! Проваливай, нахал! — завопила Фрида и натянула мне на голову трусы.

Я ничего не видела.

Кто-то вцепился мне в руку. Теперь-то Анна наверняка не промахнётся, подумала я и с силой лягнула нападавшего.

— Отвяжись, а то пожалеешь! — прохрипела я.

Удар явно попал в цель. Послышался изумлённый стон, явно не девчачий.

— Ты что, сбесился, чертёнок! — рявкнул мужской голос.

Это был Голубок! Он поволок меня к двери, как мешок с песком. Трусы сбились вверх и болтались на макушке, словно панамка.

Учитель брезгливо поглядел на меня. Я совсем не была похожа на «настоящего парня».

— Ты у меня ещё попляшешь! Будь уверен, Симон! — зловеще пообещал он и велел мне до конца урока сидеть в мальчишечьей раздевалке.

Какое наказание! Если б он только знал!

Я скорчившись сидела на скамейке, вдыхая острый запах пота и старых кроссовок. Наконец свисток Голубка прорезал гвалт, шум и топот в спортзале. Мальчишки кинулись в раздевалку, стаскивали потные спортивные костюмы и голышом бежали в душ. Я с любопытством поглядывала на члены, подпрыгивавшие у них между ног, словно сосиски или маленькие морковки.

Незаметно я запустила руку в штаны и пощупала ватный рулик — он был на месте.