Утром, когда я проснулся, Перси в хижине не было.

Обычно в это время он любил еще поваляться — подушка на животе и руки под головой. Но сейчас от него осталась лишь вмятина на ковре. Я подождал немного — может, он просто вышел пописать. Потом тоже встал.

Было еще очень рано. Солнце едва поднялось над верхушками сосен. Капли росы сверкали в паутине, словно мамины бриллианты. Там, где уже припекало, от мха поднимался пар.

Сначала я поискал Перси в лесу, но не нашел. И у дровяного сарая тоже, и на берегу, и в мастерской. В доме все еще спали. Кроме бабушки. Она, как обычно, сидела на своем стуле и смотрела поверх утреннего тумана. Она курила первую утреннюю сигарету. Пристегнула оконную створку на крючок и выдувала табачный дым в узкую щелку.

Бабушка была в халате, и волосы у нее еще были распущены.

— Доброе утро, — сказал я.

— Раненько ты сегодня поднялся, — удивилась она.

— Ага, проснулся и не могу больше заснуть.

— Для меня утро — лучшее время, — сказала бабушка, не отводя взгляд от туманной дымки. — Пока жизнь еще не проснулась по-настоящему. Хочешь кофе?

— Да, спасибо.

— Тогда смели зерна, а я докурю.

Вообще-то мне не разрешалось пить кофе. В нем есть кофеин, а это яд — так считал папа. Но бабушка не обращала на это внимания. А мне кофе нравился — если налить побольше сливок и насыпать побольше сахара. Но особенно я любил его аромат — когда мелешь темно-коричневые зерна в кофемолке. И треск, с каким поворачивалась ручка с маленькой деревянной шишечкой на конце.

— А теперь мы его сварим, — сказала бабушка.

Так мы и сделали. Потом вышли на балкон и выпили по чашке. Я еще съел бутерброд с сыром. Я люблю сыр.

— Это время всегда принадлежит только мне одной, — проговорила бабушка. — В такой час самый свежий воздух. И природа краше всего. А где твой приятель?

— Не знаю. Сам его обыскался.

— Наверное, отправился на прогулку. Он похож на твоего дедушку. Тоже не может усидеть на месте. Ничего, скоро вернется.

— Ага.

Потом мы немного помолчали. Бабушка любит посидеть в тишине. Мы заметили пару белок.

Воспользовавшись тем, что дедушка спит, они резвились на верхушках сосен. И ворону — та сидела на вишне и дырявила клювом ягоды. Какая-то чайка, наевшись черники, накакала синим пометом на скамейку, которую дедушка совсем недавно покрасил.

Было хорошо сидеть вот так вдвоем и молчать. Эх, дедушка наверняка бы всё отдал за то, чтобы сидеть тут вот так вместо меня! Смотреть, как бабушка улыбается и в уголках ее глаз появляются морщинки, и слушать, как она хихикает над проказами природы. Жизнь — не очень-то справедливая штука.

— Жизнь — не очень-то справедливая штука, — произнес я вслух.

— Может, и так, — отвечала бабушка. — Но в ней есть свой смысл.

Мы сидели так до тех пор, пока из соседнего дома не послышался кашель учителя. Потом он заиграл на пианино. Принялся разучивать очередной похоронный псалом и с такой силой дубасил по клавишам, будто призывал всех: пора вставать, если хочешь успеть сделать хоть что-то, пока смерть не пришла. Тут уж все проснулись. Закудахтали куры, выползли улитки, папа в ночной сорочке, щурясь от солнца, вышел из дома помочиться. Он крикнул нам, что собирается делать утреннюю гимнастику, и предложил мне присоединиться.

— Нет, спасибо, — отказался я. — Лучше схожу к хижине, посмотрю, не вернулся ли Перси.

— Ну как хочешь, — сказал папа.

Он стоял на траве у дровяного сарая. Когда я пробегал мимо, он делал наклоны взад и вперед. А потом запрыгал, размахивая руками так, что рукава ночной рубашки развевались в воздухе. Будь Перси рядом, я бы сказал ему, что папа похож на ангела, который не может взлететь. И Перси бы улыбнулся в ответ.

Но его рядом не было.

Он объявился лишь через час, когда мама накрыла завтрак на столе под зонтом: масло, селедка, тефтели, половинки вареных яиц, свекольный салат, два сорта хлеба, сыр, простокваша, кофе и молоко. Хотя штаны Перси порвались сзади и на коленке была свежая царапина, он все равно выглядел страшно довольным и счастливым.

— Ух, ну и проголодался же я! — воскликнул он.

— Где ты был?

— Не скажу, — улыбнулся он.

— Ты что, встречался с кем-нибудь?

— Можно и так сказать. Ой, какая тут у вас красотища!

— С кем же?

— Тоже не скажу.

Перси уселся за стол и принялся намазывать на хлеб толстый слой масла.

— Ты что, тупой? — встрял брат. — Неужели не понял? Он был в поселке и целовался с Пией.

— А ты не понял, что мне нет до этого дела? — огрызнулся я. — Спасибо! Я уже наелся.

— Возьми еще бутерброд с колбасой и попробуй свекольный салат, — предложил папа. — Тебе надо есть как следует.

— Нет, лучше уж с голоду подохнуть.

И я ушел, хотя успел запихать в себя лишь сухой хлебец с сыром и огурцом. Я направился в кормовой салон, закрыл дверь и приложил горячий лоб к полу..

У меня начался приступ морской болезни, хоть я и был на суше.

Немного погодя появился Перси:

— Не обращай ты внимания на своего братца. Он просто дразнится. Хочешь, построим карусель? Я нашел в мастерской шарикоподшипник. Станем малышей за плату катать и заработаем кучу денег.

— Нет. Делай сам. А я пойду погуляю.

Каждый день повторялось одно и то же: я просыпался, а Перси уже и след простыл. Но всякий раз он возвращался к завтраку — с лучезарной улыбкой и новой отметиной. В один день — царапина на щеке, в другой — синяк на ноге. Потом — укус в плечо, а после этого — ссадина на животе.

Ну как он ухитрился живот оцарапать, скажите на милость?

Папу это тоже удивило. Он надел очки и осмотрел ссадину. Потом достал из аптечки пузырек с йодом.

— Чем же ты таким занимался? — спросил он.

— Это секрет, — ответил Перси.

— Ну, не стану тебя расспрашивать, — сказал папа. — Но в следующий раз будь поосторожнее. Сейчас чуть-чуть пощипет.

— Не беда, — кивнул Перси.

Я смотрел, как папа мажет йодом царапину Перси. От этого его живот стал золотисто-коричневым. Перси закусил губу и скорчил страшную гримасу. А я вспоминал свою рассеченную бровь и крапивные ожоги — все те раны, что принесла мне любовь.

— Поделом тебе, — прошипел я, когда папа удалился со своим пузырьком.

— Что ты имеешь в виду?

— Не притворяйся дураком. Я знаю, что ты не полный идиот. Лучше бы упаковал свои манатки и отправился восвояси следующим же рейсом!

— Ты правда этого хочешь?

— Да.

— Нет, Уффе, я этого не сделаю, — покачал головой Перси. — Я отсюда не уеду, пока, во всяком случае. Смотри!

Он поднес к моему лицу свой левый большой палец.

— Видишь?

— Ну да.

Я увидел узкий шрам от разреза ножом, оставшийся после того, как мы смешали нашу кровь.

— Мы кровные братья, — напомнил Перси. — А раз так, то не должны оставлять друг друга в беде. Если ты хочешь немного побыть один — иди, пожалуйста, так я считаю.

Что я мог ответить?

Я прижал свой палец со шрамом к его.

— Пока, — сказал я.

Я решил сочинить любовное письмо. Папа писал такие маме, в молодости. И у него всё получилось. Взяв блокнот и ручку, я отправился искать уединения.

Я выбрал кружной путь — мимо дома, где родилась бабушка, — чтобы успеть все обдумать.

На лугу у пристани все еще стоял майский шест, хотя цветы в венках давным-давно завяли. Каждый год в день летнего солнцестояния здесь устраивали соревнования. Прыжки в мешках и бег вокруг шеста с картошкой на ложке, причем ложку надо было держать во рту. Тот, кто прибегал первым, получал приз. Обычно — конфеты из магазина. Теперь я застал у шеста Леффе и его сестренку. Она ковыляла вокруг с ложкой во рту и то и дело падала, потому что еще не научилась твердо стоять на ногах.

— Привет, Уффе, — сказал Леффе. — Вот тренирую сестренку к следующему году. Она ужасно способная. Наверняка выиграет шоколадку. Тогда мне достанется половина. Хочешь с нами?

— Нет, мне надо побыть одному и подумать.

Бабушка родилась в маленьком красном доме с железной крышей. Там была одна-единственная комната и кухня. Как они только там умещались — бабушка с родителями и пятью сестрами? Я разглядывал дом и думал: как странно, что она, такая важная и любящая все красивое, выросла в этой избушке.

Я прошел мимо Бенке и Данне — они стояли на дворе и перекидывали друг другу футбольный мяч, пытаясь как можно дольше удержать его в воздухе.

— Хочешь с нами? — предложил Бенке.

— Нет, мне надо побыть одному и подумать.

— Удачи, — пожелал Данне.

Я направился к сигнальному костру. Его разводили высоко на горе, откуда открывался вид на всю округу. «Там наверняка думается лучше всего», — решил я. Сигнальный костер был похож на вигвам. Поленья были поставлены так, что подпирали друг дружку. А наверху стояла бочка со смолой, чтобы можно было быстро зажечь огонь, если приплывет вражеский корабль.

Но сейчас мимо проплывали лишь редкие суда с отдыхающими.

Я уселся на горе и достал блокнот и ручку.

Что же мне написать?

У меня получилось вот что:

«Любимая Пия! Я думаю только о тебе. Это не очень-то весело. Поэтому прошу тебя: не отталкивай меня, даже если я тебе противен. Через несколько лет ты наверняка ко мне привыкнешь.

Твой на веки вечные, Ульф».

Я рассмеялся, хотя на душе у меня было тошно. Потом вырвал страницу, разорвал на мелкие клочки и швырнул по ветру. Бумажки разлетелись во все стороны: к почте, магазину, пекарне и кладбищу.

Мое отчаяние запорошило, словно снегом, весь остров.

Я подождал, пока Пия проедет мимо по проселочной дороге, направляясь в магазин за покупками. В груди что-то саднило. Когда она скрылась из виду, я пошел домой. Школьный учитель вновь сидел за пианино, и пальцы его барабанили по клавишам, как им заблагорассудится.

— Распахни окно и впусти солнце! — распевал он перед открытым окном.

«Лучше держи свое окно закрытым!» — нацарапал я на клочке бумаги и подсунул ему на подоконник.

А потом отправился искать Перси. Я нашел его в мастерской. Он стоял, склонившись над верстаком, и пришивал дратвой крючки-карабины к концам кожаного ремня. Когда я вошел, он отложил работу.

— Ну что, полегчало тебе?

— He-а. Что это будет?

— Пока — секрет.

— Это как-то связано с Пией?

— Может, и да. Но не будем о ней больше.

— Не будем. Вообще-то я рад, что ты не уехал.

— И правильно, — кивнул Перси. — Вот увидишь: завтра тебе полегчает.

— Вряд ли. Но поживем — увидим.

Не знаю, зачем я это ляпнул. Хотя вроде прозвучало бодро. Перси убрал инструменты, а потом мы пошли на берег и стали кидать камни в старые консервные банки. Все-таки вдвоем было веселее!

Перси окинул взглядом залив и заметил плескавшуюся в воде щуку. От нее расходились круги — как на мишени. Он швырнул камень и попал в самую середину.

— В десятку, — сказал он. — Вот бы стать щукой!

— Зачем?

— Тогда проплыть двадцать метров было бы проще простого.

Вечером мы снова собрались в каюте деда. Я устроился у него в ногах. Дедушка лежал на спине, и живот его вздымался под самый потолок, словно Скалистая гора. Перси сидел на стуле у его круглой головы и читал вслух про Буффало Билла. Это была одна из самых лучших глав. Шестая. Она называлась: «Как я был курьером „Пони-экспресс“». И начиналась так:

«Когда мне исполнилось пятнадцать, меня охватила жажда приключений. К этому времени я уже совершенно забыл свои страдания в хижине и данный себе зарок никогда больше не появляться в пограничных районах. Я жаждал новых, еще более увлекательных приключений».

Перси читал так, что я забывал обо всем на свете.

Он читал про то, как Буффало Билл скакал в Скалистых горах, доставляя почту, хранившуюся в водонепроницаемой сумке. Его постоянно преследовали индейцы и грабители с большой дороги. Но всякий раз ему удавалось спастись. День за днем носился он по прерии, словно молния, и всюду его подкарауливали опасности.

В самом захватывающем месте Перси приспичило выйти пописать.

— Что же ты так долго! — упрекнул его я, когда он вернулся. — Продолжай же!

И Перси продолжил.

Откашлялся и стал читать:

«Они охотились за мной. Но удача не оставляла меня, и я всякий раз уходил от них невредимый. У меня был калифорнийский чалый жеребец, самый быстрый в конюшне. Я пришпорил его и, пригнувшись к лошадиной шее, направился к мосту через реку Суитуотер в двух милях оттуда».

— Господи, каков молодец! — пробормотал дедушка. — А ведь ему было всего пятнадцать!

— А мне только десять, — заметил Перси, а потом объявил, что ему пора ложиться спать, чтобы успеть выспаться до завтрашнего утра.