1

Мне легко и трудно писать о Щедрине.

На оригинальности этого утверждения не настаиваю. Но в самом деле, легко и трудно.

Легко потому, что давно знаю его, с середины примерно войны, когда мы служили в бригаде подводных лодок Северного флота, он — командиром гвардейской Краснознаменной «С-56», я — редактором газеты «Боевой курс». Григорий Иванович регулярно сотрудничал в многотиражке. Охотно писали, следуя примеру командира, и другие моряки с лодки. Когда затирало с материалами, наш единственный штатный корреспондент, длинноногий краснофлотец Миша Дешин, который, подобно Хиле Брискеру, репортеру из Ленинграда, — помните? — был «стилически не очень», а «достать» мастак, шел на береговую базу, в кубрик «С-56» и мигом возвращался с крупным уловом. Сам Щедрин писал так, что его совершенно не требовалось править, и таким аккуратнейшим, буквочка к буквочке, девичьим почерком, что мы отправляли рукопись в набор, не перепечатывая на машинке. Не смею утверждать, что пристрастие к письменному изложению мыслей началось у Григория Ивановича именно с сотрудничания в «Боевом курсе». Но, как бывшему редактору, мне приятно думать, что человек, написавший и выпустивший несколько книг, в том числе превосходные воспоминания «На борту «С-56», был когда-то активным корреспондентом нашей газеты. Кстати сказать, сейчас вице-адмирал Щедрин — член Союза журналистов.

Значит, мне легко, с одной стороны, писать о Григории Ивановиче: давно с ним знаком, и есть его книги о подводной войне на Севере. А почему же трудно? Да по тем же причинам: много знаю о Щедрине и есть его книги. Не так-то просто отобрать главное из того, что в обилии хранит память. И не хочется плыть, как говорят на флоте, в мятой воде.

И все же, раз взялся, не стану мудрить: мне не избежать ни личных воспоминаний, ни рассказанного Щедриным в его мемуарах.

В книгах — война. Биографии — чуть-чуть, вскользь, по самой лишь необходимости. А мне она очень даже необходима… Кажется, я записывал ее когда-то со слов Григория Ивановича. Но у меня сохранилось только два-три блокнота военного времени. Не надеясь на успех, так, для очистки совести, начал я их перелистывать. И сразу обнаружил нужную запись, сделанную в ноябре 1944 года в связи с присвоением Щедрину звания Героя Советского Союза.

Вот это интервью:

«Сколько себя помню, столько в памяти — море. Родился на самом его берегу, в Туапсе. Жили мы в пригородном поселке Небуг. Там — рыбаков! Отец не рыбачил, учился на винодела. Но в первую мировую контузило, и он потерял обоняние. А какой винодел без дегустации? Пришлось — в садоводы.

Дед по матери — казак, другой — иногородний, откуда-то из-под Курска, скиталец, бурлак. Среди близких родичей был только один морячок, двоюродный брат Костя, служивший на десантной канонерской лодке «Красный Аджаристан». Ужасно я ему завидовал!

Мальчишкой я рисовал парусники. На чем попало. Бумага кончалась, так я углем на белых морских камешках. Запустишь такого плоского голыша по воде, и летит мой парус по морю далеко-далеко. Ребята называли меня «матрогон», почти матрос. В тринадцать лет я уже был юнгой на шхуне. Семья у нас большая, шестеро ребят, я старший, после третьего класса пошел работать. Нет, начал не с юнги, попал на лесозаготовки. Рослый был не по возрасту, крепкий. Лес валили и оттаскивали к морю, на баркасы, с баркасов перегружали на шхуны. Грузили раз на «Диоскурию». И шкипер взял меня вместо заболевшего юнги. На один рейс взял. Но юнга не вернулся, и меня зачислили в команду.

Диоскурия, звезда такая… Мне казалось, что корабль с этим удивительным, загадочным именем должен ходить по океанам, пересекать экватор, огибать материки. Наша же «Диоскурия» принадлежала тресту «Крымгостоп» и возила дрова, 170 кубов в рейс, с Кавказского побережья на Крымское. По документам числилась парусно-моторной шхуной. Но мотор стоял такой древний, что на него и дышать-то было страшно, не то что заводить. И была «Диоскурия» просто-напросто деревянным ботом, дубком, каких плавало тогда на Черном море неисчислимое множество.

Шкипера нашего звали Иван Захарыч. Я и сейчас вижу его сухое, дубленое лицо, огромный пористый, как пемза, нос и дожелта прокуренные моржовые усы. Он принадлежал к тем знаменитым черноморским шкиперам, которые, не ведая грамоты и не признавая никаких карт и компа́сов, ходили на своих утлых дубках в любую погоду и в любых направлениях. А определялись они по каким-то лишь им известным приметам. Заплывет такой шкипер в Средиземное море, выйдет на мостик, посмотрит на бережок, на небо, покрутит усами и скажет:

— Це Крит! Правь дальше…

Вот у такого шкипера я и проходил начальную школу мореплавания. Учил дядько́ Иван Захарыч самым нехитрым способом. Только, бывало, приберешься на камбузе, — а это было сперва моей главной обязанностью, — как уже слышишь его хриплый бас:

— Малы́й! Ставь трисель.

Лезешь на мачту, ставишь косой парус, а дядько снова кричит:

— Малы́й! Давай на руль! Я спать пойду. Как посвежеет, буди…

Так и учил. Отдыхом не баловал, на похвалу был скуп. Я, правда, пользовался у него особым расположением, так как был самым грамотным человеком на боте и мог лучше других вести вахтенный журнал. Вахтенные журналы в ту пору начали только вводить на черноморских дубках. Шкиперы, не знавшие грамоты, вроде нашего Ивана Захарыча, страшно невзлюбили эти толстые книги, к которым они не знали, как и подступиться.

На одном из дубков был юнга вроде меня, звали его Пашкой. Шкипер отдал ему полученный в конторе журнал и сказал:

— Пиши, малы́й, все пиши!

И Пашка-летописец усердно писал. Слюнявя чернильный карандаш, выводил каракули. Записи были примерно такого содержания:

«Дядько́ приплелся в дымину пьяный… Подняли якорь, плывем в Керчь. Дядько́ заснул у руля и свалился. Правит матрос Харитон… Идем, куды ветер дует… Дядько́ спит… Сели на мель, ждем полной воды… Дядько́ проснулся, матюкается на чем свет стоит, меня оттаскал за уши, матросу Харитону съездил по скулам… С мели снялись, плывем далее…»

В общем, карандаш скрипел, дело шло, и шкипер был доволен. Понес как-то вахтенный журнал капитану порта, думал похвалиться. Вот, мол, какие мы, осилили сию премудрость! Что произошло в конторе, неизвестно, но вернулся шкипер с берега совершенно тверезый и мрачный. Бедному Пашке была учинена изрядная потасовка…

На «Диоскурии» я плавал с год и столько же на «Иванове», трехмачтовой шхуне. В честь какого из сотен тысяч Ивановых назвали ее, никто не знал. Суденышко было довольно ходкое, но моя мечта о дальних плаваниях все еще не сбывалась: по-прежнему возили дрова в Керчь. Осенью грузились в Сухуми мандаринами — в Новороссийск, в Одессу. В Одессе меня чуть не сняла с рейса комиссия из райкомвода. «Трех классов, говорят, мало, надо учиться». Разрешили вернуться на шхуне в Туапсе и больше в море не выпустили. Я хотя, пока плавал, не учился, но читал много, и меня приняли сразу в пятый класс. Ходил сначала в дневную школу, потом перевелся в вечернюю. Днем матросил на «Борее», пожарном буксире. Пожара ни разу не тушили, всё баржи с песком таскали: порт строился. С «Борея» я попал на танкер «Грознефть», и это было мое первое дальнее плавание — вокруг Европы, в Гамбург. Туда шел матросом второго класса, обратно рулевым. Но на этом моя морская карьера чуть было не завершилась.

Я был в порту секретарем комсомольской ячейки плавсостава. И в ячейку пришла разверстка в школу летчиков. Желающих было не богато: ребята плавали, собирались на всю жизнь стать моряками. Пришлось мне, как секретарю, подавать пример. Сказал себе: «Ну, попрощайся с морем, будешь глядеть на него с неба». Комиссию прошел мигом, был я здоровяк. Путевка — в Вольскую школу. Но, видно, судьба мне была все-таки в моряки. Я за четырнадцать дней схлопотал четырнадцать нарядов от командира отделения. Шагистику обожал человек, а я ее и сейчас-то не люблю, в юности — тем более. Так что пробыл в летчиках две недели, и самолета не увидел, отчислили. Союза с авиацией не получилось, зато дружба с морем укрепилась: поступил в Херсонскую мореходку.

В мореходке так: из одиннадцати месяцев учебного года пять с половиной — в море. А хочешь, и в каникулы плавай. Ходил я в Японию, в Индию, в африканские порты, об Европе и говорить нечего, всю облазил… Повидал капитанов! На «Трансбалте» был у нас Зилов, старичок, каперанг царского флота, образованнейший навигатор, пробыть с ним вахту на мостике стоило десяти лекций по штурманскому делу, по астрономии. На «Декабристе» я плавал с Уксусом. Так моряки называли между собой Анатолия Клавдиевича Арсеньева, брата известного писателя-путешественника. Любимым его выражением было «Уксус тебя дери!». Человек был язвительный, мог с песочком продрать. Но — за дело, по справедливости. Виноват — получай от Уксуса по полной мере. Но и защитит, когда надо. За меня однажды горой встал, никогда не забуду.

Это случилось в Пириме, маленьком порту в Баб-эль-Мандебском проливе, на выходе из Красного моря. Наш «Декабрист» брал уголь с баржи. Полуголые арабы-грузчики таскали тяжелые корзины. У трапа на борту стоял англичанин-надсмотрщик. Во всем белом, в коротких штанишках, в пробковом шлеме, с витой плетью в руке. Я таких раньше видел только на карикатурах и вот впервые увидел в жизни. Я был вахтенным матросом на палубе. Надсмотрщик все время орал на грузчиков, то и дело взмахивал угрожающе плетью. Один из арабов оступился на трапе, и англичанин хлестнул его по спине. Я подбежал, крикнул по-английски: «Не смеете бить, сэр!» Он даже не взглянул на меня и тут же ударил другого грузчика. «Прекратите, сэр!» — снова крикнул я. Он полоснул третьего. И тогда я с полного размаха и от имени всего комсомола влепил сэру по физиономии. Крик, скандал… Меня — на комсомольскую ячейку. Ребята сочувствовали, но за «неэтичное поведение в заграничном порту» — выговор. И тут в каюту, где заседала ячейка, входит капитан. Ну, думаю, все, снимет стружку, потребует строгача, и — прощай загранвиза. А капитан говорит: «Правильно сделал, матрос, уксус тебя дери! Я бы тебе дал выговор только за то, что слабо ударил. Что такое наш пароход? Советская территория. И этот мерзавец-надсмотрщик находился на советской территории. А тут у нас свои законы, свои правила. И по нашим правилам ты ему правильно влепил. И я, как капитан, беру на себя всю ответственность, уксус тебя дери!»

Мореходку я закончил на десятку. Там была десятибалльная система, почти как у англичан — у них 100 баллов. Сдал на штурмана дальнего плавания, но самого диплома еще не полагалось. Надо его «выплавать». 18 месяцев в море — и тогда вручат диплом штурмана. Еще полтора года, и заслужишь капитана. Я «выплавал» капитанский диплом к 23 годам.

…Война застала меня в Гонконге. «Красный партизан», на котором я был дублером капитана, стоял в ремонте с разобранными котлами. Англичане не торопились выпускать нас в море. Дело затягивалось. А война уже шла. Мы вдвоем с товарищем получили разрешение вылететь в Чунцин, тогдашнюю столицу Китая, чтобы добираться оттуда на родину. Но там в посольстве ничем, кроме денег, помочь нам не могли. Мы решили достичь как-то Сингапура, куда часто заходят советские пароходы. И пустились в дальний путь по Южно-Бирманской дороге, захватывающей и северо-восток Индии, через Сиам и Малаккский полуостров. Дорога в две тысячи километров отняла у нас много недель. Кое-где подвозили попутные машины, в основном же способ передвижения был пеший. Нас принимали за англичан. Одеты мы были примерно так же, как тот надсмотрщик из Пирима, только без плеток. Где-то на Малаккском полуострове мы выбрались к реке и увидели стоявший у берега пароход. Это была «Арктика» из Владивостока, грузившая каучук с плантации. Привыкнув за долгую дорогу по чужим странам изъясняться по-английски, мы и к вахтенному матросу обратились машинально на этом языке. Но тут же заговорили на родном. Наше появление было таким неожиданным, что вахтенный так и не разобрался, кто мы такие, и не пустил на пароход. Хорошо, вышел из своей каюты капитан и узнал меня — мы с ним плавали вместе штурманами… Через две недели я и мой товарищ по скитанию были во Владивостоке».

2

Обнаружив старый блокнот с этой записью, я решил показать ее Щедрину. Позвонил Григорию Ивановичу.

— Заходи, — сказал он. — Я как раз ворошу свой архив.

Архив у него огромный, много лет собираемый. Документы, письма, дневники, газетные вырезки, фотографии — все, что связано с историей подводной войны на Севере. Если вас интересует, например, судьба какого-либо подводника-североморца, обращайтесь к Щедрину. У него в архиве — списки всех экипажей подводных лодок, входивших в состав нашей Краснознаменной ордена Ушакова бригады, повторяю, всех экипажей — и тех, что не вернулись в базу, погибли…

— Взгляни-ка, — сказал Григорий Иванович. — Не было у меня портрета Мити Гусарова, раздобыл наконец-то, — и он протянул фотографию молодого офицера-моряка.

Дмитрий Гусаров командовал подводной лодкой «Л-16», которая, как и щедринская «С-56» и еще четыре, вышла осенью 1942 года в дальний переход с Тихоокеанского флота на Северный. К нам на бригаду она не пришла: в 820 милях к западу от Сан-Франциско «Л-16», шедшая в надводном положении, была атакована и потоплена неизвестной субмариной. То ли японской, принявшей ее за американскую, то ли американской, которая сочла ее японской.

Об этой трагедии в океане вы прочтете подробно в новой книге Щедрина, которую он сейчас пишет. Собственно, она уже написана много лет назад в самом походе, когда Григорий Иванович вел дневник. Вот передо мной эти тоненькие тетрадки в клеенчатой обложке, заполненные четким почерком каллиграфа без единой помарки, но со множеством водяных пятен: хозяин дневника писал, видимо, и на ходовом мостике, куда залетали брызги штормового моря… Книга будет названа «Дивизион пересекает океаны». Маршрут был такой: Владивосток — Де-Кастри — Петропавловск-Камчатский — Датч Харбор на Алеутских островах — Сан-Франциско — Коко-Соло в Панаме — Гуантанамо на Кубе — Галифакс в Канаде — Розайт (Англия) — Леврик на Шотландских островах — наше Полярное. 18 тысяч миль через Тихий и Атлантику, через Японское, Охотское, Берингово, Карибское, Саргассово, Гренландское, Северное, Норвежское и Баренцево моря… Страницу за страницей готовит Щедрин свой дневник к печати. Что это будет за книга, можно судить по короткому отрывку из прежней книги Щедрина «На борту «С-56», в которой дальнему переходу посвящена лишь одна глава:

«…В Тихом океане лодки попали в крыло «большого ветра» — тайфуна, а в Саргассовом море — в центр свирепого урагана. Воды Алеутской гряды, Северной Атлантики и Скандинавии встретили бешеными бурями, а побережье, Коста-Рики зеркальными штилями. Плыли против холодного камчатского течения и горячим Гольфстримом. Южнее Козерога изнывали в непривычной тропической жаре, а у айсбергов пролива Дэвиса дрожали от полярной стужи. Любовались стаями летучих рыб и гигантскими морскими черепахами у западного побережья Мексики, видели крокодилов в реке Чагрес, тюленей и касаток близ острова Медвежий. Мылись под душем теплых ливней Лимонного залива и теряли видимость в белой пелене пурги Гренландского моря. Еще в ноябре со штурманом определялись по альфе созвездия Южного Креста, а уже в декабре любовались непередаваемой красотой северных сияний…»

А вот запись из самого дневника:

«31 декабря. Атлантический океан.

Утро ознаменовалось не очень-то приятным приключением. И если бы это случилось не в последний день года, а в первый, то есть завтра, и если бы к тому же я верил в приметы, настроение могло у меня сильно испортиться.

В 07.30 шли примерно на параллели мыса Рейс, остров Ньюфаундленд. Произвели срочное погружение и удифферентовались для дальнейшего плавания под водой трехузловым ходом. Все это проделали быстро, за каких-нибудь 8—10 минут. Лодка легко и хорошо управлялась. Приказал дать отбой. А затем команда — «Пить чай!»

В кают-компании обсуждали за столом, как будем встречать Новый год.

Вдруг из центрального поста послышался шум включившейся главной помпы. Лодка приобрела значительный дифферент на корму.

Я поспешил в третий отсек. Беглый взгляд на приборы — теряем плавучесть. Дифферент увеличивается. Помпа полным ходом откачивает из уравнительной цистерны за борт, руль полностью на всплытие, а мы все погружаемся и погружаемся. Нельзя допустить покладки на грунт. Глубины здесь неопасные — 100 метров, не больше, — но отлеживаться на дне нам ни к чему. Это не входит в наши планы.

Принял командование от вахтенного офицера, приказал:

— Дать пузырь в среднюю!

— Скрежет по левому борту… По левому борту скрежет… — посыпались доклады из отсеков.

Но можно было и не докладывать. Всем ясно слышался этот металлический скрежет. «Мина заграждения… Нарвались на минреп…» — вот первая мысль.

— Стоп моторы!

Жду взрыва. Но все тихо. И сразу резкий толчок. Лодку застопорило, ниже она не идет. А крен на корму нарастает. Стук и скрежет в районе седьмого отсека. Что-то нас держит. Минреп? Не похоже. Но, может, висим и на минрепе, зацепившись кормовым горизонтальным рулем. Я обрел способность спокойно рассуждать. Представляю себе так: толчок был настолько резким, что мы бы уже давно подтянули к себе мину и ушли к рыбам на завтрак. Нет, не минреп. Убеждаюсь в этом, вслушиваясь в скрежет. Он носил бы другой характер, был бы гораздо слабее. У нас имелся такой опыт, когда мы форсировали минные поля на учениях. Лодка приобретала дифферент не более 2—3 градусов. А сейчас совсем не то. Мы все еще тремся о что-то кормой. И у этого «что-то» немалая площадь, большая держащая сила. Несмотря на солидную положительную плавучесть, лодка никак не может высвободиться. А о, том, что плавучесть положительная, говорит все увеличивающийся дифферент. Эхолот показывает то 30, то 14 метров, хотя на глубиномере одна и та же глубина. Так что же нас держит?

Почти уверен: затонувший корабль. Мы висим на его мачтах. Лодка, видно, попала кормой под рею. Потому и скрежет на палубе.

Обстановка, можно считать, определена. Нужно вырываться. Сложность маневра в том, что нельзя пользоваться машинами. Не дай бог, намотаешь чего на винты или вовсе сломаешь их. Продуть балласт? Но и это опасно: рея прижмется еще сильнее, порвет антенну.

Что делать? Как выбраться из-под утопленника? Мысленно я уже решил эту задачу. И предложил ее офицерам. А сам пошел пока с механиком проверять винты — чисты ли? Они оказались свободными. Начали искать причину внезапной потери плавучести. Нашли ее довольно быстро. Лодка провалилась из-за пропуска воды в цистерну быстрого погружения через неисправный кингстон. Привели лодку к прежней дифферентовке и сняли пузырь.

Тем временем старпом и штурман пришли к сходному с моим решению задачи. И я порадовался, что у нас, так сказать, один стиль, полное единомыслие в вопросах управления кораблем. А как это важно! Конечно, я, как командир, могу приказать, и мой приказ будет исполнен. Но мне не нужны механические исполнители.

Что мы решили?

Примем немного воды в уравнительную цистерну, утяжелим лодку, а когда она начнет погружаться, высвобождаясь из плена, дадим ход наружной, правой, машиной. Выйдя же на чистую воду, облегчим корабль и всплывем на поверхность.

Так и сделали. Маневр удался. Никаких внешних признаков, кроме содранной в корме краски, наша встреча с затонувшим судном не оставила. Вновь погрузились, и теперь безо всяких приключений пошли под водой. Шли на глубине 20 метров, несли гидроакустическую вахту и время от времени подвсплывали, осматривая горизонт в перископ.

Бравый кок Василь Павлович готовит какой-то новогодний сюрприз в своей духовке. Я бы мог, пользуясь властью, раскрыть секрет, но не хочу портить нашему кормильцу настроения. Уж больно ревниво хранит он свою маленькую тайну от взоров любопытных. Особенно активных «Шерлок Холмсов» из пятого отсека пугнул чумичкой и разразился речью:

— Когда штаб разрабатывает секретную операцию, к дверям ставится часовой, обязанный стрелять во всех посторонних. Мне, готовящему в данный момент тайное блюдо, командование охраны не дало. Поэтому я сам себя охраняю. Каждый, кто без уважительной причины просунет бинокль через переборку, схлопочет по затылку вот этой нежной чумичкой.

Первым и, кажется, единственным пострадавшим был, как утверждают, старший матрос Николаевский, хотя сам он это отрицает…

В 17.00 всплыли. Волна и ветер усилились. Продули балласт, дали ход 12 узлов. Лодку бьет и заливает. Флагмана нашего не видно и не слышно. Счастливого ему плавания, счастливого Нового года! Того же и себе желаем».

3

— Между прочим, — сказал Григорий Иванович, когда я прочитал эту запись, — мы побывали в лапах еще у одного «утопленника». Но уже в боевом походе, на позиции. Ты не слыхал об этом случае?

— Не слышал.

— Мы только из атаки вышли. Сторожевика рубанули и транспортишко подранили. Может, и потопили, но не уверен, потому как сразу ушли на глубину, бомбы на нас посыпались. Бомбили не точно, думали, мы от берега мористей, на север пойдем. А я, наоборот, к бережку прижался. Выждал, пока отбомбятся, и — в открытое море. Акустик докладывает: горизонт чист. И сразу же из отсеков доклады: скрежет по левому борту. Ну точно, как возле Ньюфаундленда. Но там кормой терлись, а тут носом. И тоже резкий толчок, застопорило, а взрыва нет. Так что опять не минреп. Лодку снова что-то держит. Затонувший корабль, нет сомнения. Но по крену похоже, что попали не под рею, а между мачтой и вантами. Выползать будет сложней. Да там никто нас не преследовал. А сейчас погоня только закончилась и может возобновиться. Штурман сделал расчеты и говорит, что сидим мы как раз в той точке, где вчера потопили транспорт. Получается, что сегодня стали жертвой собственной жертвы… План такой же, как и прошлый раз: утяжелить лодку. Надо растрясти, раскачать ее. Даем воду из кормы в нос. Медленно-медленно сползаем вниз. Но вперед ни-ни. И включение мотора не помогает. Скрежет уже по обоим бортам. Рули неподвижны. Этот «утопленник» покрепче того, ньюфаундлендского, не пускает. «Средний назад!» — командую. Скрежет такой, что вот-вот треснет корпус. И в самом деле что-то трещит. Но за бортом. Треск переходит в грохот. Что-то рушится там, в воде. Мачта, наверно, свалилась. И мы высвободились из второго нашего плена…

Листаем дальше дневник. На какой-то из страничек Григорий Иванович задерживается, вчитывается.

— Гляди, — говорит, улыбаясь. — Забавный, по-моему, эпизод. Это там же, в Атлантике, на переходе из Канады в Шотландию.

«5 января. Атлантический океан.

…К утру ветер начал стихать, волна крупная. Лодку бьет меньше, хотя заливает по-прежнему. Барометр пишет ровную линию: давление 750 миллиметров. К полдню удалось определиться по солнцу, его меридиальная высота всего 7°4′. Снос к норду и назад по курсу. Ночью шли, оказывается, пятиузловым ходом вместо расчетных десяти.

Ветер стих, но волна все еще крупная. Толчеи, правда, нет. Решил увеличить ход, чтобы понемногу нагонять опоздание, которое у нас появилось. На увеличенном ходу снова бьет и заливает, приходится терпеть. Ничего не поделаешь. К сумеркам уменьшил ход: пошла толчея на море. Да и соляр экономим — его немного остается.

Я вчера принял несколько раз холодную ванну, сегодня сильно знобит. Обстановка спокойная, и я большую часть дня провел в каюте.

На другом борту, как раз напротив моей двери, две копки.

Владелец нижней — мистер Шриро, английский офицер связи, сопровождающий нас от Галифакса до Розайта. Говорит по-русски почти без акцента, зовут его Владимир Яковлевич, родился во Владивостоке 27 лет назад, национальности неопределенной…

Как я уже сказал, мистер Шриро — на нижней койке. На верхней — Коля Дворов, молоденький лейтенант, зачисленный в экипаж перед самым переходом. Но он единственный из нас, успевший повоевать: в отряде курсантов военно-морского училища сражался под Москвой, был ранен.

Мистер Шриро и наш Коля не только соседи по койкам, но и товарищи по несчастью. Оба подвержены морской болезни и в качку становятся зелеными, как огурцы. Англичанин не встает со своей лежанки все пять суток этого года. Дворов покидает ее на часы вахты, но вахту он, как командир группы движения, несет реже других офицеров. Он со Шриро часто остаются вдвоем. Вот и сейчас лежат на койках, беседуют.

Дверь моей каюты закрыта, меня не видно, а до этого я так редко бывал в каюте днем, что о моем возможном присутствии забыто. И я становлюсь невольным свидетелем громкого разговора представителей двух миров: мистера и комсомольца.

Шриро что-то разоткровенничался и рассказывает некоторые подробности своей биографии, которые были мне неизвестны. То, что он родом из Владивостока, где его отец владел портовым холодильником и еще кое-каким крупным недвижимым имуществом, я знал. И то, что их семейка, войдя в конфликт с новой, Советской властью, бежала через плохо охранявшуюся тогда границу в Китай, тоже не секрет для меня. В Шанхае предприимчивый Шриро-старший стал владельцем большой текстильной фабрики. Подросший сынок Володя отправился получать высшее образование в Париж, а затем в Лондон. Война помешала ему, только что защитившему диплом инженера-текстильщика, вернуться в Шанхай, чтобы помогать отцу в его делах на фабрике. Шриро-младший, как английский подданный, служит в королевском флоте, выполняя обязанности переводчика, офицера связи. Во время войны он женился на дочери меховщика-миллионера из Нью-Йорка. Живут они с молодой женой в Канаде, в Монреале.

Итак, война разлучила отца с сыном. Первый — в городе, захваченном японцами, второй — во флоте воюющей с Японией страны. Но сын, оказывается, полностью осведомлен о всех делах отца. Фабрика работает на оккупантов, приносит немалые доходы. И часть их отец пересылает сыну, как совладельцу. Я не совсем понял, как это делается, какими путями. Мне помешал Дворов, у которого вырвалось:

— Наглость!

И, естественно, Шриро умолк.

— Я знал, что капиталисты сволочи, — продолжал Николай. — Но не до такой же степени. Пересылать деньги из одной воюющей страны в другую, ей враждебную. Так нагло наживаться на людской крови!

Этот сын колхозника не был дипломатом, он рубил правду-матку, как мог. Шриро обиделся и стал объяснять, что все, о чем он рассказывал, не имеет никакого отношения к войне. Отец, мол, связывается с ним через нейтральную клиентуру. Но Дворов и не вслушивался в эти доводы. Он активно наступал на живого, впервые увиденного им в жизни капиталиста.

— Все капиталисты наживаются нечестным путем.

— Что вы говорите! — вскричал Шриро. — Мы с отцом никого не обманываем, мы честные люди.

— Да уж ваша честность! Последнюю шкуру сдираете с рабочих.

— Мы спасаем их от голодной смерти, предоставляя работу…

— Рабочий у вас, особенно китайский, целый день гнет спину и не может прокормить семью, а фабрикант живет припеваючи и богатеет за счет эксплуатации, — продолжался урок начальной политграмоты.

— Вы не учитываете, господин лейтенант, что предприниматель многим рискует. Он зависит от спроса на рынке и может за неделю оказаться банкротом…

— Аж до слез вас жалко, — съязвил Коля.

— Рабочему никто не препятствует самому выйти в предприниматели и разбогатеть… — сказал Шриро.

— Чушь! — воскликнул Дворов. — Несусветная чепуха! У рабочего столько же шансов стать капиталистом, сколько у меня святым…

— Это точно, вам далеко до святого, — съязвил на этот раз Шриро.

Разговор накалялся. Койки скрипели, и чувствовалось, что спорщики забыли о своей морской болезни. Кто-то из них то и дело вскакивал на пол и нервно ходил, ложился, снова вскакивал. Наверно, англичанин — его койка нижняя. Спор вступил примерно в ту же фазу, как у Шуры Балаганова с Паниковским из «Золотого теленка», когда те начинали потихоньку подталкивать друг друга и спрашивать: «А ты кто такой?»

К счастью, в отсек вошел механик Шаповалов и, быстро оценив обстановку, перевел разговор в другое русло. Этому способствовало и то обстоятельство, что радист принес очередную шифрограмму и Шриро извлек из-под койки свой таинственный сундук с шифром. Он сказал, что шифровальную машинку изобрел немец из Берлина и продал ее американцам… Затем перешли на погоду. В оценке Атлантического океана оба, и капиталист и комсомолец, сошлись: дрянь-океан, штормит… Но тут меня вызвали на мостик и я покинул каюту».

4

Пять подводных лодок — «азиатская эскадра», как называли себя тихоокеанцы, — поспели к нам в Полярное в самый, что называется, срок.

Бригада воевала уже полтора года, нанесла немало ощутимых ударов в базах и на коммуникациях противника, но и сама терпела потери, почти не получая пока пополнения. «Азиаты» с ходу, без передышки вошли в строй воюющих экипажей, а это был строй сильных, очень сильных, подравняться к которому, взять тот же шаг было не так-то легко.

Был Фисанович со своим экипажем, деликатный, в высшей степени интеллигентный Фис, как все мы его называли, образованнейший, музыкальный, тонкий ценитель литературы. Он и воевал-то красиво, если возможно такое сочетание слов, изящно воевал, в том смысле, что каждая его атака, математически рассчитанная, была филигранна в исполнении. И это не на офицерских играх в штабе соединения, а в штормующем море, в горячем, минуты протекающем бою. Фис и его лодка «М-172» удивительно гармонировали друг с другом, они даже внешне были схожи, маленький, худенький командир и легкая с тонкими обводами «Малютка». Их трудно было представить друг без друга. Когда под конец войны Фисановича перевели на другую лодку, его прежняя ушла в море и не вернулась, а ее бывший командир тоже остался навсегда в океане на своем новом корабле. Новый-то был для командира, для экипажа, а вообще-то лодка устарелого типа «Веди», из тех кораблей, что распределялись в счет репараций как трофеи между союзными странами. Нашей бригаде достался дивизион из четырех «Веди», который вышел к месту назначения из английского порта Розайт. Шли в разное время и разными маршрутами, согласованными с британским адмиралтейством, «В-1», которую вел Фисанович, исчезла при обстоятельствах, столь же подозрительных, как и гибель «Л-16» близ Сан-Франциско на пути из Владивостока. Разница лишь в том, что лодка Гусарова была явно атакована какой-то субмариной, — это видели, хотя и не установили принадлежность пирата, — а Фисанович с экипажем пропали без вести, и тайна эта до сих пор не раскрыта. Догадки без доказательств… Я стоял на пирсе, когда в Полярное одна за другой приходили «Веди». Очередность была по бортовым номерам. Но первой вместо «В-1» ошвартовалась «В-2», и ее командир еще с мостика спросил, увидев свободный причал: «А где Фис?» — и умолк, понимая, что такой пунктуальный, обязательный моряк, как Фисанович, не мог по своей воле нарушить утвержденного распорядка…

Был Лунин, другой характер, другой жизненный стиль, типичный морской волк со всеми качествами такого «волка». Смелый и хитрый. Однажды ночью он провел лодку в надводном положении в узкую бухту, где базировались корабли противника, и на запрос с берегового наблюдательного поста, кто следует, приказал отсемафорить длинным многосложным немецким ругательством, и пока там на берегу разбирали сигнале лодки, а разобрав, вполне им удовлетворились, Лунин успел выстрелить по причалам изо всех торпедных аппаратов и с носа и с кормы. Это он, Лунин, выходил в атаку на линкор «Тирпиц», также прорвавшись в самую середину мощной вражеской эскадры.

Был Видяев, командир «щуки». Те, кто бывает сейчас в Полярном, видят Видяева, изваянного из камня, а я помню его живым. Неразговорчивый, хмуроватый, как и подобает северянину, он на войне оставался тем же тружеником моря, каким был, рыбача, до войны. В море Видяев уходил как-то неприметно, вот стояла его лодка у пирса, а вот уже нет ее, хотя до отхода не замечалось вроде никакого движения на палубе. Он и с моря приходил бы неслышно, если б не традиция, установившаяся на лодках бригады, — салютовать при возвращении в базу в знак каждого потопленного корабля. А Видяев редко возвращался без победы, и волей-неволей нужно было стрелять в небо из носовой пушки. «Ну зачем палить? — говорил осторожный Федор. — Ну, похоже, потопили фашиста, а может, он еще выплывет…»

Был Шуйский, остряк, шкатулка анекдотов, любитель дружеских розыгрышей. Общаясь с ним, слушая его, вы не могли подумать, что это человек трагической судьбы, несправедливо приговоренный незадолго до войны к расстрелу за тяжелую аварию корабля. Расстрел заменили после коллективного ходатайства подводников десятью годами заключения. Война застала осужденного в лагере на Севере. Друзья помнили о нем, понимали, что в боях он снимет с себя приговор, верил в это и командующий флотом и просил за Шуйского. И вот он снова в своей стихии, среди подводников, на корабле, еще осужденный, но уже расконвоированный, таким и ушел в поход. Первой его боевой наградой было снятие судимости, второй — возврат офицерского звания, третьей — назначение командиром лодки. А потом пошли ордена, и среди них орден Александра Невского, после которого приятели стали называть Костю «князь Шуйский-Невский». Воевал «князь» уверенно, спокойно, удача не изменяла ему, уходил — приходил, салютуя о победе, уходил — приходил, снова салютуя, и когда его лодка не откликнулась как-то на вызов, в штабе сочли это случайностью, убежденные, что с Шуйским ничего не может стрястись, но лодка не ответила на повторный вызов, не откликнулась и на третий…

Я назвал четырех подводных асов и могу продолжить список: Котельников, Гаджиев, Тамман, Хомяков, Августинович, Егоров, Каутский, Сушкин, Кучеренко, Щедрин… Ого, рука моя так разбежалась, что к числу ветеранов-североморцев приписала уже и новичков с Тихого океана — Сушкина, Кучеренко, Щедрина. Впрочем, описка невелика: «азиаты» не долго пробыли в новичках, а вернее сказать, вовсе ими не были. Они с ходу — в строй, с моря — в море. И по-ошли топить!

«Започи́нил» среди тихоокеанцев Сушкин, веселый человек, отчаянный бильярдист. Вернувшись с позиции, он доложил:

— Потопил дуплетом в лузу!

Принимавший рапорт простил Сушкину эту вольность: трудно было точнее определить проведенную им атаку. С одного залпа — два транспорта. Дуплет сложен и на бильярдном поле, но представляете, каков он в морском бою? Нужно терпеливо выждать, не открываясь врагу, чтобы два идущих в конвое судна сошлись в створе, слившись как бы в одну цель, и бить по этой цели. С одного удара — два! Случай? Везение? Сушкин дважды еще повторил такой удар. Потом подобные атаки вошли в «быт» наших командиров. «Дуплет Сушкина» стал обычным тактическим приемом подводной войны.

Педантичный, расчетливый Кучеренко зарекомендовал себя сразу как оптовик. Три результативные атаки в одном бою, и все три подтвержденные дополнительной разведкой. Это был рекорд, побитый вскоре самим же Кучеренко. Полярным днем, при ясном, беспощадно светящем солнце, встретив два немецких конвоя, он вышел в атаку, уклонился от преследования, снова атаковал и в результате этого довольно продолжительного рандеву с противником пустил на дно четыре транспорта. И это был боевой рекорд, никем уже, кажется, не превзойденный.

Так что «азиаты» били прицельно и кучно.

5

Щедрин в этом смысле не отставал.

В книге-дневнике командующего Северным флотом, нашего любимого командующего, ныне покойного адмирала Арсения Григорьевича Головко, в книге, которую он назвал с характерным для него сочетанием неподдельной скромности и высокого достоинства — «Вместе с флотом» и в которой даны точнейшие характеристики множеству моряков, воевавших под его командованием, о Щедрине сказано так:

«…впрямь прирожденный подводник. А ведь… не так давно был моряком торгового флота… Быстро освоился с нашим трудным морским театром (сказалась практика в северных морях Тихого океана), хотя начал с неудачи. Выйдя в первый поход, «С-56» форсировала минное поле и намотала на винт часть минрепа, длиной около восьмидесяти метров. Пришлось возвращаться в базу. Несколькими часами позже Щедрин вторично вышел в море и на этот раз выполнил задание до конца: высадил, где положено, разведывательную группу, затем атаковал и потопил два транспорта, шедших в составе конвоя. Когда он докладывал подробности, я обратил внимание на его способность мгновенно ориентироваться в обстановке и принимать самое правильное, хотя и наиболее трудное, решение. Обнаруженный еще перед атакой, подвергшись нападению кораблей охранения, которые довольно точно сбросили глубинные бомбы, он не отступил, не воспользовался правом уйти в сторону, только бы избежать бомбовых ударов. Отнюдь нет. Едва фашистские сторожевики сбросили над лодкой первую серию глубинных бомб, Щедрин увел «С-56» не в сторону от конвоя, а к нему: сперва под вражеский транспорт, послуживший, для лодки защитой от глубинных бомб, затем по другую сторону его. Пока корабли противника сбрасывали бомбы над тем местом, где обнаружили лодку, Щедрин вышел в атаку с противоположного борта транспорта, выстрелил торпедой и потопил его. В базу «С-56» возвратилась, уничтожив два судна противника…»

И без великолепных усов торпедиста Якова Лемперта.

Вообще-то усы на флоте не редкость, не чудо, но эти были — чудо! Я их помню, их нельзя забыть: красоты неповторимой, высшей кондиции усы, пронесенные в нетронутости через два океана и восемь морей, удивлявшие Америку, Панаму, Кубу, Канаду, Англию и совершенно потрясшие девичьи сердца нашего Полярного. Надо сказать, что свою долю в популярность Яшиных усов внесла и газета «Боевой курс», напечатавшая его портрет. И вот эти знаменитые усы перед первым походом лодки были отданы торпедистом в заклад на следующих условиях: по усу за потопленный корабль. Выходило, что топить нужно было по крайней мере два. Это и было сделано, но не враз. После первого ушедшего на дно немца друзья обступили Якова и кто-то протянул ему ножницы. Нет, он не отступил от своего слова, он был в полной готовности. Но, братцы дорогие, давайте отхватим в честь победы всё начисто. А братцы не согласны, они требуют соблюдения уговора: потоплен один корабль, и, значит, должен быть сбрит один ус. Яша-торпедист в отчаянии: хоть и в море, хоть и не видит его пока прекрасный пол, но несподручно как-то с единственным усом, с половинкой под носом. Выручил, заступился командир, добрейший Григорий Иванович.

— Товарищи, — сказал он, — пусть бреет оба, пусть будет у нас в долгу, а мы у него, друг у друга будем в долгу…

Долг этот продержался четыре дня, на пятые сутки Щедрин провел атаку, о которой пишет в своей книге адмирал Головко, атаку немецкого транспорта под прикрытием самого этого транспорта. Случай классический, вошедший в военно-морские учебники.

6

Стиль Щедрина как командира лодки воплотил в себе черты стиля многих его предшественников и соратников. В атаках Щедрина были и филигранность атак Фисановича, и хитрость Лунина, трудолюбие Видяева, спокойствие Шуйского. Командир «С-56» успел позаимствовать кое-что уже и у Сушкина, который чуть раньше его вступил в бой. Щедрин аккумулировал опыт других, чтобы создать свой собственный стиль. В основе его — активная атака. Меня спросят: а разве атака сама по себе не активное действие? Разве может быть она пассивной? Может. Вот такой: увидел противника, лег на боевой курс, выстрелил. Атаковал? Атаковал. И, возможно, результативно. Но результаты бывают разные. Сушкин тоже мог наверняка ударить по одному транспорту и потопить его, нет, этого ему было мало, он выждал сдвоенной цели, сманеврировал молниеносно и потопил двух. А Кучеренко тем более мог удовлетвориться, уже пустив на дно парочку, нет, рискуя, понимая всю опасность затяжного боя, он вышел тут же во вторую атаку и удвоил счет… Атака не так, как бог на душу положит, не по воле волн, атака — замысел, атака — искусство, активная атака!

Вернемся к «нырку» Щедрина, проследим по минутам, вернее по секундам, этот его маневр. Мы знаем, что лодка открыла уже счет, потопила транспорт, который, судя по характеру взрыва — глухому, очень локальному, вез какой-то плотный, сыпучий груз, мешки с мукой, наверно. Но что бы он ни вез — не довез!.. Лодка выполнила также важнейшее задание: подойдя к норвежскому берегу, приняла на борт наших разведчиков, работавших в тылу врага, и высадила им на смену новую группу. Но главное для подводников — искать, топить противника. Один есть! Мало. Поиск продолжался. Шутливым поводом для него был «долг» Яши-торпедиста. Если же говорить серьезно, экипаж действительно считал себя в долгу. Начали воевать с полуторагодовым «опозданием», и хотелось, что называется, быстрее наверстать «упущенное». После первой победы приободрились, конечно, но аппетит разыгрался, а следующая цель что-то не попадалась — день, другой, третий.

Четвертые сутки. Акустик докладывает в центральный пост:

— Слышу шум винтов!

Щедрин поднял перископ: ничего не видно. Акустик может ошибиться, он — человек. На учениях Круглов никогда не ошибался — муха пролетит над океаном, услышит ее полет. Но то учения. В боевом походе нервы взвинчены, и в шумах моря может почудиться и шум винтов. Щедрин всматривается: чисто вокруг. Хотел уже опустить перископ. И вдруг показались дымы над горизонтом, много дымов, отвесно восходящих в небо. Дымы и мачты. Богатая движется «свадьба»: три транспорта, шесть сторожевиков и с десяток «охотников». Щедрин лег на контркурс, идет на сближение. Возле каждого транспорта охрана. Надо прорвать охранение, чтобы ударить и с носа и с кормы. Щедрин, у которого уже сложился план атаки, начинает поворот, не опуская перископа. И, возможно, чуть-чуть передержал его над водой: хотелось выбрать цель покрупнее и бить наверняка. Что-то выдало лодку немецким сигнальщикам: или само зеркальце перископа блеснуло на солнце, или «зайчик» от него скользнул по волне. Теперь не только акустик, все в лодке слышат гул винтов. И но его стремительному нарастанию угадываются ринувшиеся на лодку сторожевики. Сейчас будут бомбы. Вот они! Слева, справа. Совсем рядом. Корпус сотрясается от близких разрывов. В отсеках погас свет. Сторожевики пронеслись над лодкой. И развернулись, и снова над ней. Нет, это уже, видимо, другие. Бомбят поочередно, парами, чтобы не отрываться всем от транспортов, чтобы не оставлять их без охраны.

«А что, если и нам под охрану?» — мелькнула мысль у Щедрина, чтобы тут же стать планом, а еще через несколько секунд воплотиться в дело. Вперед! Щедрин не уходит от погони, он идет ей навстречу, чтобы, проскочив сквозь это пекло, оказаться в самом тихом, самом надежном сейчас месте. Где оно? Ну конечно под каким-либо из немецких транспортов, под его днищем. Сюда не сбрасывают бомбы… Но Щедрин нырнул под киль не для того, чтобы отсиживаться, а затем, улучив удобный момент, ускользнуть. Ему нужна атака, наивыгоднейшая позиция для атаки. Где его в эти минуты ищут, где бомбят? Естественно, там, где обнаружили перископ, слева от каравана. А лодка уже и не под транспортом, она по другую его сторону, справа. Щедрин решается даже подвсплыть немного, чтобы взглянуть в перископ и окончательно избрать цель. Ближе всех сейчас к лодке судно, замыкающее караван. Оно идет в глубокой осадке, тяжело груженное… Взрыв был и раскатистый, и звенящий, с многократным эхом. На этот раз были, кажется, не мешки с мукой, а горючее.

Вот что такое активная атака!

Замысел молниеносен, исполнение такое же. Мысль командира стремительна, и действия исполнителя — всего экипажа! — так же стремительны. Командир, начиная маневр, безгранично верит в команду, исполняя маневр, экипаж беспредельно доверяет командиру.

Так, скажут, в любом бою должно быть — и на суше, и на море, и в воздухе. Верно, так. Но под водой, под толщей океана этот закон приобретает особую силу. И нарушение его мстит за себя с особой жестокостью. Всякая опасность сплачивает людей, а службы опасней, чем у подводников на больших глубинах, нет, пожалуй. Об этом очень точно пишет адмирал Головко:

«Если летчик имеет шансы на то, чтобы спастись (или самолет спланирует без мотора, или можно выпрыгнуть с парашютом), то у подводника нет никаких шансов. С глубин более пятидесяти метров нечего и надеяться выбраться из затонувшей лодки. У нас же на Северном театре, даже в Кольском заливе, то есть дома, нет глубин меньше, чем 250—300 метров…»

7

Да, подводники гибнут «без вести». Ушли, не вернулись, тайна. И море почти никогда не выдает таких тайн. Говорю — почти, потому что знаю единственный за войну случай у нас в бригаде, когда обстоятельства гибели лодки с экипажем стали известны. И лишь однажды лодка погибла, а команду удалось спасти. Это произошло с видяевской «Щ-421». Она потопила немецкий транспорт, но и сама подорвалась на минах близ вражеского берега. Плавучести не потеряла, а хода лишилась, как и способности погружаться. Пробовали идти под парусом, прикрепив его к перископу. Ветер и туман благоприятствовали маневру, от берега удалились, ушли мористее, от опасности же не избавились: погода прояснилась, и противник мог вот-вот обнаружить столь приметный объект — лодку под парусом, тем более что ветер переменил направление и снова стало сносить к берегу. На помощь «щуке» подошла «катюша» — «К-22», чтобы взять на буксир, но подоспела и сильная зыбь, рвавшая канаты. Опасность возросла вдвойне, теперь немцы могли обнаружить сразу два наших корабля. Уже появился в воздухе, пока вдали, их самолет-разведчик… Из штаба флота поступил приказ командующего: экипажу «Щ-421» немедленно перейти на борт «К-22», подбитую лодку потопить. Приказ был исполнен… Нужны ли дополнительные слова, объясняющие, что́ означает для моряка убить свой корабль? Когда эвакуация заканчивалась, на мостике «четыреста двадцать первой» оставалось двое: Видяев и Колышкин, командир дивизиона «щук», шедший в походе. Видяев прижался щекой к флагу, на глазах слезы, стоит, не в силах двинуться, оторваться от палубы, застыл рядом и Колышкин. С мостика «К-22» в мегафон — голос ее командира Котельникова: «Федя, Иван, поторопитесь, а то погубим оба экипажа…» И в голосе тоже слезы, усиленные мегафоном (наверно, это неуклюже сказано мною — усиленные мегафоном слезы, но другого, более правильного оборота речи подобрать не могу). Видяев и Колышкин вздрогнули, шагнули и, подхваченные матросами «катюши», перебрались на ее палубу. Лодка отошла на полтора кабельтова, развернулась кормой к израненной подруге так, чтобы можно было точнее выпустить торпеду… Через много лет контр-адмирал Иван Александрович Колышкин в своих воспоминаниях, которыми я пользуюсь, напишет: «Бедный отвоевавший корабль! Он был дорог всем нам как живое существо…» — и в этих словах тоже слезы, перед которыми бессильно время.

Другая трагедия в океане — со «Щ-402», краснознаменной, гвардейской. И многострадальной. Она воевала без устали: 16 походов, 11 потопленных судов. И бед хватила! Осталась однажды, как и ее родственница «Щ-421», без хода недалеко от норвежского берега: вытекло горючее из поврежденных в бомбежку цистерн. Выручила опять «катюша», на этот раз «двадцать первая», лунинская, осуществившая небывалую еще в море перекачку с лодки на лодку топлива на штормовой, десятибалльной волне, да еще во вражеских водах… Подстерегло «четыреста вторую» и страшное несчастье, погубившее половину ее экипажа вместе с командиром и комиссаром: в походе в момент перезарядки аккумуляторов произошел взрыв из-за скопления водорода в отсеке. До немцев, до их берега было 20 миль. И оставшиеся в живых, управляя рулями вручную, со сломанными компасами, без лага все-таки вывели еле дышавшую лодку из опасной зоны, — впрочем, в войну нет в море неопасных зон, — привели в базу… После двенадцатого похода «Щ-402» принял под командование капитан 3-го ранга Каутский, служивший до этого старпомом у Видяева, — находился с ним и в том последнем плавании «четыреста двадцать второй», — у Шуйского, с которым был из одной человеческой породы, такой же острослов, неунывака, душа офицерского клуба. Моя жена Валентина, не раз вальсировавшая с ним на вечерах в клубе, до сих пор убеждена, что лучшего партнера в бальных танцах, чем Саша Каутский, быть не может, не говоря уж о ее совершенно бездарном в этом отношении муже… Знакомясь с кем-либо, называя свою фамилию, Каутский любил добавлять с усмешкой: «Не ренегат, не соглашатель, последовательный марксист!»

К победному счету «Щ-402» новый командир прибавил еще трех потопленных «немцев», при нем она стала гвардейской. И, выйдя из капитального ремонта, передохнув наконец-то после беспрерывных походов, в сентябре 1944 года приняла участие в завершающей операции бригады. Когда готовилось освобождение Петсамо (Печенги), несколько лодок вышло в океан на перехват судов противника, на блокирование его портов, гаваней и коммуникаций. Я был на пирсе среди провожающих «щуку» Каутского. Мне он, отдававший с мостика команды на отход, показался каким-то необычным. Понятно, что на мостике уходящего в бой корабля человек не таков, как в офицерском клубе. Но и на мостике я видел прежде Каутского иным, чем сейчас. Успевая раньше перешучиваться со стоящими на берегу, быстрый, легкий в движениях, он был теперь скованно-сосредоточенным, ничего, кроме резких, отрывочных приказаний, не произносившим. Только раз еще я наблюдал его таким же сумрачным — на недавнем траурном митинге, на открытии памятника погибшим подводникам… Лодка ушла и не вернулась. Но не «без вести». Весть явилась с неожиданной стороны, не с моря. С аэродрома в Ваенге. Молодой летчик с торпедоносца, возвратившись со своего первого боевого задания, доложил радостно: «Немецкую лодку отправил на дно. Торпедой — в корму. Не улизнул фашист. Я успел сфотографировать…» Проявили пленку, действительно — торпедой в корму, взрыв, водяной столб. Спрашивают пилота, где потопил, в каком квадрате. Показывает на своей карте координаты, сверились с оперативной: квадрат, в котором находилась на позиции «четыреста вторая». Ошибка, «невообразимая, дикая», как пишет в своих воспоминаниях Колышкин, штабная ошибка: «Летчику забыли передать оповещение о том, что в районе его действий находится наша лодка». А летчик точно выполнил существовавшую инструкцию: увидел внизу подводную лодку, атакуй, не разглядывая, кому она принадлежит. Так же, как подводники обязаны немедленно уходить на глубину при появлении в воздухе самолета, не определяя, чей он. Не успели гвардейцы… И имя их родимой прибавилось последней строкой к списку невернувшихся кораблей, выбитому золотыми буквами на постаменте памятника, при открытии которого они, гвардейцы, стояли недавно в траурном строю.

Случилось так, что мне выпала печальная миссия: по дороге в Москву на совещание я должен был заехать в Ленинград и завезти вещи Каутского его семье. Они были собраны в большой брезентовый мешок. Отдельно в металлической коробке лежали три ордена Красного Знамени, гвардейский знак и письмо в запечатанном конверте с надписью: «Моей жене Вере Сергеевне, сыновьям Саше и Игорьку. Если не вернусь». Даты на конверте не стояло, и когда было приготовлено письмо — перед последним походом или раньше — никто не знал.

Дверь в коммунальной квартире на Васильевском острове открыла женщина, сразу понявшая, кто перед ней и с чем. Молча провела в комнату, где за столом сидели два маленьких двойничка Александра Моисеевича Каутского, такие же, видать, непоседы-живчики, как отец. Мигом выскочили из-за стола, но тут же, увидев у меня за спиной тюк, вернулись на прежние места, застыв в молчаливо-тревожном ожидании. Я не помню слов, которыми мы обменялись с Верой Сергеевной. Я знал, что она пережила с сынишками блокаду. И чувствовал, что ей не нужны слова утешения. Она не раскрыла при мне конверта. Не ведаю, о чем писал ей муж, что завещал сыновьям. Знаю, когда пишу эти строки, что оба сейчас моряки, оба подводники, оба капитаны 1-го ранга.

8

Продолжу о Щедрине и его экипаже.

Вы помните, что такое регенерация? По латыни — возрождение, возобновление. Это слово вы найдете и в Морском словаре: «Регенерация воздуха на подводных лодках — очистка его с помощью специальных приборов при нахождении лодки под водой». Воздух очищается от углекислоты, которую выдыхает человек. Нормальное ее содержание на лодке — десятая доля процента. Эту норму и поддерживают машинки регенерации, довольно шумные вентиляторы. Но стоит их выключить — углекислоты будет прибавляться в час на один процент. И это уже много для человека. Он начинает задыхаться, в ушах звенит, слабеют руки. А когда четыре процента концентрации — удушье достигает предела. Но зачем выключать машинки? Пусть шумят. Шумят? А если шум страшнее удушья? Если вот уже двенадцать часов вас бомбят беспрерывно вражеские корабли преследования? Они засекли лодку, намертво в нее вцепились, загоняют чуть не на самое дно. Не дают подвсплывать на перископную глубину, чтобы сориентироваться и выйти в контратаку.

Никак не может Щедрин выскользнуть из петли. Старается быть ниже травы, то есть планктона, и тише воды, но это уже по инерции говорю, по поговорке, вода-то в Баренцевом не тиха… Ползет «эска» самым малым ходом. Приглушены электромоторы, выключены помпы, перешли на ручное управление рулями. Все равно охотники слышат лодку. Что же ее выдает? Может, солярка выходит на поверхность, может, травится воздух? Нет, лодка не оставляет за собой никаких следов, ни пузырька. Единственно, что ее демаскирует — регенерация. Она включена тоже на самую малость, но вентиляторы, видимо, все-таки слышны там, наверху. А как их совсем выключить, если люди и без этого измучены двенадцатичасовой бомбежкой? Щедрин хитрит, почти полностью стопорит электромоторы, потом вдруг резко прибавляет скорость, чтобы уйти, оторваться от преследователей. Тщетно, их бомбы ложатся все точней, все прицельней, вот-вот и накроют. Значит, выход один: долой регенерацию! И Щедрин командует:

— Выключить машинки!

Теперь все утихло. Но «утихают» в углекислоте и люди. Из отсеков доносятся чуть слышные, слабеющие голоса, как из глубокой шахты. Гаснет энергия в людях. Упал в трюме обессиленный матрос Назаров. И другие падают. Щедрин приказывает включить регенерацию. И сразу же на лодку устремляются сторожевики и снова прицельно летят их бомбы.

— Выключить вентиляцию! И опять тишина…

Но пусть расскажет об этом сам Щедрин.

«…Подхожу к переговорным трубам и громко вызываю:

— В носу! В корме!

Стучит кровь в висках. Собственный голос кажется чужим, далеким и звучит, будто в пустой цистерне. Отсеки отвечают безразличными, вялыми «есть».

— Говорит командир корабля! Противник начинает нас терять. Я знаю, что вы устали и выбились из сил. И все-таки нужно держаться. Разрешаю беспартийным отдохнуть. Коммунистов прошу стоять за себя и товарищей. Повторяю: коммунистов прошу держаться!

И будто свежим ветром повеяло в лодке.

Первым ответил седьмой отсек:

— Беспартийных нет. Вахту стоим! — И голос мичмана Павлова показался мне бодрее, чем минуту назад. За ним докладывает Боженко:

— Центральный! В шестом стоят по готовности номер один. Вахту несем все. Назаров подает заявление в партию…

— Центральный! Личный состав пятого отсека просит считать нас всех коммунистами!..

Вот что происходит в центральном посту на моих глазах. Игнатьев подошел к приводу носовых горизонтальных рулей, у которого нес вахту Николаевский.

— Сдавайте вахту. Я заступаю.

— Почему?

— Идите отдыхать. Вам разрешается.

— Я комсомолец.

— Комсомолец — смена партии. Вот и смените меня, когда немного отдохнете.

Николаевский, как мне показалось, обиженно посмотрел на Игнатьева и молча отошел от рулей. На штурманском столике взял лист чистой бумаги и что-то быстро начал писать. Потом подошел ко мне и протянул листок…

«В парторганизацию пл «С-56»

От комсомольца Николаевского.

Заявление

Прошу принять меня кандидатом в члены ВКП(б).

Готовлюсь к вступлению давно. Буду примерным воином.

Вахту хочу нести вместе с коммунистами…»

…Николаевский сказал:

— Товарищ командир! Давно хотел просить у вас рекомендацию в партию. Доверие оправдаю.

Написал ему рекомендацию тут же, у штурманского стола.

— Товарищ старшина! — обратился Борис к Игнатьеву. — Разрешите, как коммунисту, заступить на вахту. Глубину держать шестьдесят метров!

— Заступайте! — сказал Игнатьев…»

Я хотел бы заключить этот эпизод деловой справкой. «С-56» преследовали семь кораблей — эсминцы и сторожевики. Бомбежка продолжалась двадцать шесть часов тридцать минут. На лодку было сброшено триста глубинных бомб. В готовности номер один команда простояла двое суток, из них несколько часов при четырехпроцентной концентрации углекислоты… В партию вступило пятеро.

В том же походе экипаж и его командир были еще раз испытаны «на сопротивление материала», если тут можно применить этот технический термин.

Поиск на коммуникациях противника шел уже много дней, но пока только сама лодка, как рассказано выше, чуть не попалась врагу на растерзание. Я, кажется, не нарисовал обстановки на море, в которой действовала «С-56». Шел февраль, самый штормовой из штормовых месяцев на Баренцевом. Хотя нештормовых тут не бывает. Я не могу причислить себя к знатокам этого моря, но за те несколько десятков переходов, которые совершил здесь на ледоколах, на дозорных кораблях, мне ни разу не доводилось видеть Баренцево спокойным, в уравновешенном состоянии духа. Вечно оно негодует. И если говорят: «Сегодня на Баренцевом тихо», это значит, что про Черное море при тех же условиях сказали бы: «Ох и штормит!» Ну а февраль, повторяю, самый штормовой месяц на Баренцевом. Линкоры и океанские лайнеры качает как корыта, а каково подводной лодке? Не спасает и глубина, потому как море воротит тут, что называется, до самого донышка. Да и быть в поиске на больших глубинах — не очень-то наищешься. По одной акустике, на слух трудно разыскать подходящую цель.

Лодка идет через шторм, через снежные заряды. Через полярную ночь. На ходовом мостике двое: Щедрин и молоденький сигнальщик Вася Легченков, которому даже огромный тулуп, высоченные валенки и мохнатущая шапка не придают солидности. Только подчеркивают его малый рост. Просто удивительно, как пропустила его на флот призывная комиссия. Он и для юнги-то невелик. Но — глаза! Говорят, он видит и за горизонтом. Это точно, видит!

— Мачта! — докладывает с мостика.

Все вглядываются, вглядываются и ничего не могут узреть. Но вот минута-две — и из-за горизонта действительно выплывает мачта, а за ней и весь корабль. Да уж, одарила природа Васю зрением, потрудилась над его глазами, словно специально готовила в сигнальщики! Ничто не укроется от Легченкова, от Левчика, как называют его нежно в команде, все высмотрит! Однажды в кромешной тьме распознал немецкий эсминец, шедший без огней под прикрытием берега.

— Как ты его увидел, Левчик? — спросили потом сигнальщика.

— Очень просто! — объяснил. — Я тут все пятна знаю на берегу, вижу новое какое-то, да еще движется.

— Слушай, какие пятна, вокруг этакая темнотища, одно сплошное пятно!

— А темнота что? Темнота, она из разных пятен — одно светлее, другое темнее, и форма разная — только вглядись… — сказал Левчик.

Вот какой это сигнальщик! Но сейчас, когда они стоят с командиром на ходовом мостике и лодка продирается сквозь снежные заряды, кажется и сам Левчик ничего не видит. Он ловит каждый просвет, каждую щелочку меж густыми, плотными полосами снега. И вдруг будто кто-то оборвал канаты, на которых держались все эти завесы, и они падают, открывая взору море, небо, берега и… вражеский конвой, в самой середине которого шла, оказывается, все это время «С-56». Шла под охраной немецких миноносцев, сопровождающих транспорта́. Надо быстренько сматываться, пока не заметили, от этой милой охраны. Срочное погружение!

Ушли на глубину и сразу — на боевой курс. Нет времени, чтобы выбрать наивыгодную позицию для удара. Минута — на атаку с кормы, полминуты — на ожидание результата. Вот он — взрыв! Но почему один? Стреляли двумя торпедами. Одной промазали? Нет, она застряла в аппарате, не хватило сжатого воздуха, чтобы ее вытолкнуть. Грозно воют винты торпеды, но вырваться она не может. Снова толчок воздуха — только воду выдавило, а торпеда торчит, как заноза. И лодка теряет равновесие, срывается как самолет в пике, чуть не торчком на попа. Она летит носом вниз, она падает, и все внутри ее летит и падает: люди, ящики, приборы, инструменты. Стрелка глубиномера на пределе, но вот предел пройден, сейчас она, качнувшись влево-вправо, уткнется, замрет, и тогда все, — корабль будет раздавлен океаном. Сбитые с ног, падающие, летящие, хватающиеся за что попало люди стараются удержать лодку. Надо облегчить ее, выровнять, надо вогнать воздух в носовые цистерны. Те, от кого это зависит, в акробатических позах, изгибаясь и выворачиваясь, с трудом дотягиваются до нужных клапанов и вентилей, в последних усилиях пытаясь взнуздать и подчинить себе корабль. Секунда, другая, корпус дрогнул, напрягся, лодка остановилась на мгновенье и вдруг так же стремительно, как погружалась, пошла вверх. Нет, она не шла, она взлетала.

И это было не менее опасно, чем падение. С обратным креном. Теперь люди, ящики, приборы, инструменты сыпались из носа в корму — лодку выбрасывало к поверхности моря. Внизу — смерть, но она и наверху. Внизу раздавит океан, наверху разбомбит или протаранит враг. Акустик уже кричит:

— Миноносец идет на таран!

Вот как рассказывает об этом Щедрин:

«Да, кажется, наступает последний парад… Что ж, время терять не будем, через минуту опоздаем.

— Артрасчетам обеих пушек — в смежные с центральным постом отсеки! Приготовиться дуть среднюю по моей команде!

Поднимаюсь в боевую рубку. Достаю кормовой флаг. Противник ни на секунду не должен подумать, что всплываем для сдачи в плен. Мы всплываем для боя. Флаг своей Родины подыму на руках… Становлюсь на ступеньки трапа, берусь за кремальеры верхнего рубочного люка.

— Артрасчет, за мной!

Слышу топот ног. На трапе Хлабыстин, Булгаков, Бочанов. Несколько выстрелов, наверно, сделать успеем… Начинаю открывать люк. Шипит воздух…

— Продуть среднюю!

Вдруг неистовый крик из центрального поста:

— Лодка погружается!

— Артрасчету — вниз! По своим отсекам!

Спустившись в центральный пост, прежде всего смотрю на глубиномер — уже двадцать пять метров! Лодка стремительно проваливается, но нам еще кажется, что она идет вниз очень медленно… Слышим шум винтов миноносца над головой и затем оглушающие разрывы глубинных бомб. В носу лодки гаснет свет. Гремят падающие вещи, звенит разбитое стекло. Но теперь уже не страшно, мы в своей стихии — под водой…»

9

Я очень советую вам прочесть книгу Щедрина «На борту «С-56». А для того чтобы мой совет был убедительней, приведу три отзыва об этой книге.

Первый:

— Ничего не забыл наш батя, даже усы мои вспомнил…

Второй:

— Нас было сорок семь и про каждого — доброе слово…

Третий:

— Читаешь, и будто снова в море, в бою…

Нетрудно догадаться, что эти отзывы принадлежат людям, плававшим с Щедриным на подводной лодке, и что первым высказался ну конечно же Яша-торпедист. Он живет в Москве, в Сокольниках, давно уже не торпедист. Старший механик в научно-исследовательском институте химического машиностроения. Усы при нем. Пусть не такие пышные, без прежнего шика, но при нем. И он не собирается их больше закладывать.

Второй отзыв — сигнальщика Левчика, простите, Василия Ионовича Легченкова, слесаря с подмосковного завода. За эти годы он немного подрос, и теперь у него подрастают два «левчика», два сына, в отца зоркие. А у него зрение по-прежнему орлиное. Стояли мы с ним вечером на троллейбусной остановке у Пушкинской площади, долго не было машин, вон показались огни где-то около Моссовета, и Василий Ионыч говорит:

— Не наш — двадцатка.

Кто-то из очереди сказал:

— Гадаете?

— Двадцатый номер! — повторил Ионыч. Троллейбус подошел, и это был № 20. Вдали показалась еще одна машина.

— Наш, — сказал Легченков, — двенадцатый.

И не ошибся. Вся очередь глядела на человека с таким зрением. Нам нужно было ехать, а то бы я объяснил людям, что это знаменитый сигнальщик с подводной лодки, который в войну видел корабли за горизонтом.

Третий, чье мнение о книге Щедрина я привел, был Сергей Федорович Денисов, плававший мотористом на «С-56», а ныне главный механик одного из московских НИИ. У него, у Денисова, на квартире мы и собрались: три бывших подводника-гвардейца и бывший редактор газеты «Боевой курс». Это было как бы продолжение коллективного интервью, начатого зимой 1944 года. Мы тогда в редакции задумали сделать полосу, посвященную Щедрину. Лодка его довела к тому времени счет потопленных кораблей до десяти, экипаж кроме Краснознаменного стал еще и гвардейским, а самому Григорию Ивановичу присвоено было звание Героя Советского Союза. И мы решили подготовить коллективный рассказ экипажа о своем командире, собрали гвардейцев в редакции и из их выступлений составили страницу в газете под шапкой «Наш командир».

«Наш командир!» — они и сейчас его так называют, хотя уже давно вышли из-под его команды.

Сидят, вспоминают.

— Стоишь на мостике… Волна тяжелая, будто глина, окатывает тебя с головой. Снежная крупа сечет в лицо веником. А лодка, как живая, режет волну и несется сквозь снег… Оглянешься, командир рядом. Он всегда на мостике, когда проходим опасный район, когда взыграет шторм, или тьма над морем, или вот-вот ждешь противника. Очень я любил, чтобы командир — рядом. Даже видел тогда лучше.

— До чего ж ты стал складно, красиво говорить, Левчик, — вмешивается Лемперт, Яша-торпедист. — Но ты прав, дорогой! Мы все любили, чтобы батя наш был рядом. Помните, братцы, как мы задыхались в углекислоте. И как нас батя подбадривал из центрального поста. Голос его слышишь хоть и хриплый, с придыхом, а легче становится. Голос! И вдруг сам он к нам, к торпедистам, в первый отсек пришел. Мы ж там ото всего экипажа были оторваны. Как уж он добрался, не знаю. Стоит бледный, за переборку держится и говорит: «Потерпите, орлы, еще немного, и вырвемся!»

— Он всегда к экипажу без утайки, — сказал Денисов. — Людям — всю правду! В этом его главная сила. Ты, Левчик, помнишь, наверно, как мы промахнулись в надводной атаке.

— Помню. Я на мостике стоял. Вышли из снегу — караван немецкий. Неожиданно, не думали, что он тут.

— А я выпускал те торпеды, — сказал Лемперт, — ох и обидно было, что промазали.

— Но досадней-то всего командиру. И помните, когда мы ушли на глубину, он из центрального поста обратился к экипажу. Объяснил, что промах целиком на его совести. Я, говорит, выскочил на мостик, со свету не разобрался в темноте и, вместо того чтобы поручить атаку старпому, давно стоявшему на мостике, принял команду на себя — и промазал. Так, все как было, объяснил. Приношу, говорит, экипажу извинение и постараюсь искупить ошибку. Не всякий командир способен на такие беспощадные к себе слова.

Сидим, перебираем старые фотографии. У Денисова тоже не малый архив, связанный с боевой историей «С-56». Спрашиваю, где сейчас лодка?

— Долго еще в море ходила, — говорит Яша-торпедист, остававшийся после войны на сверхсрочной службе. — Вернулась на Тихий океан. Стояла у пирса, как учебная база.

Все сроки отслужил корабль, подходит час — на слом. Но имя лодки, слава ее не умрут.

— Вчера был у Григория Ивановича, — говорит Денисов. — Сказал, что решено нашу «С-56» сохранить и поставить на вечный причал во Владивостоке, как «Аврору» в Ленинграде.