Молодец! – взревел свет, но в его голосе не было настоящей радости. – Ты совсем близко! Ты почти дошла! Ты ведь тоже слышишь это… не так ли?

Айлин слышала. Песнь, кружащая в пространстве, исходила не из чьего-то горла, а была сама по себе. Она напоминала густой хор, но пели не сто человек и не двести, а несколько тысяч. Голоса сливались в гул, как в аэропортах, но мотив не терялся. Песнь навалилась на неё, ввергая в смятение. Она не ожидала такого. Ей сказали, её ждёт мать. Но что значит эта тысячегласная молитва, которая нарастает, собираясь взорваться восхвалениями? Это ей? Или кому-то другому? Айлин стало страшно. Но она ничего не могла поделать, не могла убрать холодную белизну (щёки наверняка уже посинели от мороза), сказать говорящему свету, чтобы он заткнулся… не могла даже остановиться. Она не принадлежала самой себе. Её украли. Она осознала это внезапно и горько. И тут же свет, который вёл её, вспыхнул и начал меркнуть. Айлин поняла, что это означает эта прощальная вспышка: самодовольный хохот победителя. Конечно, не было никакой матери, не было ничего… только озеро с поднимающимися багровыми волнами, над которыми висела она, балансируя на краю. Волны яростно бросались к ней, но не доставали, как и бешено вращающиеся острые лезвия и сердечник в центре… но, Господи, она сама готова была прийти к ним. Тело не слушалось её; разум не слушался её; ей не оставалось ничего другого, кроме как в порыве смертного отчаяния прокричать имя, которое было одно в голове.

Генри!