1

Пятница, 1 мая 1998 года

Едва войдя в дверь, Ред видит ступни трупа. Две ступни неподвижно висящих голых ног. Линия лестничной площадки второго этажа мешает увидеть все находящееся выше.

Он проходит через холл, огибая плотно набитый пластиковый мешок с надписью «Продовольственная торговля Хартса». Сквозь пластик угадываются очертания упаковки круассанов и бутылки апельсинового сока.

Темно-зеленый ковер выглядит еще темнее и мрачнее непосредственно под ступнями трупа, где собралась лужица крови. Ред поднимается по лестнице, глядя прямо перед собой. Когда он достигает четвертой ступеньки, его голова оказывается на одном уровне со ступнями убитого, а еще через пять ступенек следует поворот. Затем еще один. Ред не хочет смотреть на тело, пока не сможет увидеть его целиком.

«Постарайся, — говорит он сам себе, — рассчитать так, чтобы при первом взгляде тебе открылось его лицо».

Для этого надо подняться на пять ступеней, прикрыть глаза, повернуть налево, развернуться и открыть глаза.

Впрочем, еще не разлепив веки, Ред хорошо представляет себе, что должен увидеть. Повешенные в подавляющем большинстве выглядят одинаково. С выпученными глазами, отвисшей челюстью, вывалившимся языком.

Он открывает глаза, смотрит на тело и тут же чувствует: что-то не так. И молниеносно сопоставляет увиденное со своим мысленным перечнем признаков.

Глаза выпучены? Так оно и есть.

Челюсть отвисла? Еще как!

Язык вывалился?

Стоп! Вывалившегося языка нет.

Языка вообще нет!

Ред присматривается. Во рту умершего, точнее, там, где находился его рот, какое-то густое кровавое месиво. Вот откуда кровь. Она стекает по подбородку на грудь и ниже, скапливаясь на ковре. Торс, бока, ноги умершего — все в крови. Похоже, из него вытекла не одна пинта крови.

А языка нет. Язык у этого человека вырезали.

Ред проводит рукой по лицу и закрывает глаза, давая образу лишенного языка мертвеца проникнуть под веки и запечатлеться перед внутренним взором.

Потом он делает шаг в сторону и снова открывает глаза, потому что не хочет ничего упустить. Вот! Среди кровавого месива во рту что-то блеснуло.

Ред напрягает глаза и понимает, что уловил блик света на каком-то кусочке металла, засунутом между нижними зубами и левой щекой. Это блестящий металлический предмет с закругленным краем. Маленький предмет.

Ложка. Чайная ложка. Странно.

Реду доводилось видеть немало трупов с оставленными в них убийцами различными предметами. Чаще всего это были ножи, но не только. И в других отверстиях, а не во рту.

Посторонний предмет в теле жертвы является своего рода символом сексуального надругательства. Но на акт сексуального насилия это не похоже. А похоже на…

В общем, Ред не знает, на что это похоже. В том-то и проблема.

Он прислоняется к стене и снова смотрит на тело. На сей раз начиная снизу, с ног. И поднимаясь взглядом к голове. Волосы на ногах повешенного липнут к коже в тех местах, где по ней протекли струйки крови. Мужчина раздет до трусов (серых в коричневую крапинку «Кальвинс»), руки его связаны за спиной. Шея в петле, туго натянутая веревка привязана к перилам наверху.

Ред смотрит на лицо мертвеца и ловит себя на том, что не может даже вообразить, как выглядел бы этот человек, будь он живым.

Сверху, из одного из помещений, доносится звук шагов, и на лестничную площадку выходит полицейский в форме.

— Не слишком приятный вид, а? — Полицейский спускается по лестнице и протягивает руку. — Инспектор Эндрюс.

— Что обнаружили? — спрашивает Ред, не удосужившись представиться.

— В настоящее время эксперты проводят осмотр помещения, снимают отпечатки пальцев. «Скорая помощь» прибудет с минуты на минуту, тело увезут для вскрытия. Но мы хотели, чтобы сперва на него взглянули вы.

— Языка нигде не нашли?

Эндрюс качает головой.

— Да… Похоже, тот малый забрал его с собой.

— Плохо дело. — Ред кивает на труп. — Кто он?

— Филипп Род. Тридцать два года. Предприниматель. Владелец собственного банкетного зала, под который было оборудовано помещение старой пожарной части в Гринвиче. Основной профиль — организация и обслуживание корпоративных вечеринок. Штат фирмы — пять или шесть штатных работников, остальных нанимают от случая к случаю, через агентство.

— Кто обнаружил тело?

— Его невеста, Элисон Берд. Сегодня утром, в начале восьмого. Мы забрали ее к себе, в Хекфилд-плейс. Это рядом, считай за углом.

— Как она?

— Когда мы прибыли, была в жуткой истерике. Сейчас с ней работает наша сотрудница. Пытается успокоить.

— И каким образом? Отпаивает чаем с успокоительным?

Эндрюс смеется.

— Что-то вроде того. На вкус хуже некуда.

Ред отлепляется от стены.

— Я бы хотел поговорить с этой Элисон.

— Вам повезет, если вы услышите от нее связную речь. Боюсь, она сейчас невменяема.

— Ничего, я подожду.

— А здесь хотите еще что-нибудь посмотреть?

— Сейчас нет. Но вернусь попозже и осмотрю все как следует, когда здесь будет поспокойнее. Позаботьтесь о ленточном ограждении и выставьте у входа констебля, как минимум на сутки.

Эндрюс кивает.

— Будет сделано.

Ред спускается по лестнице и выходит через парадную дверь. С полдюжины соседей все еще отираются поблизости. Что такое жизнь и смерть в большом городе? Несколько дней соседи будут чесать языками о случившемся, а потом все забудется.

Ред смотрит на зевак и задается вопросом, знал ли кто-нибудь из них Рода, когда он был жив.

Он бросает взгляд на улицу и отмечает ее удивительное однообразие. Почти все дома выкрашены в белый или кремовый цвет, почти все могут похвастаться трехсторонним эркером на цокольном этаже. Если что и нарушает единообразие цвета и архитектуры, так это броские — красным по черному или зеленым по белому — вывески, объявляющие, что тот или иной из этих объектов недвижимости выставлен на продажу.

Гудит автомобильная сирена — с северного конца улицу перегораживает здоровенный фургон для перевозки мебели. Никто из зевак не обращает на это ни малейшего внимания.

Ред оборачивается к молодому констеблю у двери:

— Появлялись здесь представители прессы?

— Нет, сэр.

— Если появятся, позаботьтесь о том, чтобы они ничего не узнали. Ничего. С соседями пусть толкуют о чем угодно, но по всем вопросам, касающимся работы полиции, направляйте их в Скотланд-Ярд.

— Да, сэр.

Ред садится в свой «воксхолл» и, дав задний ход, выбирается на Фулхэм-роуд, помахав в знак благодарности пропустившему его таксисту. Славный малый, такому любезному таксисту место в Книге Гиннесса. Может быть, в конце концов, сегодняшний день окажется не таким уж и плохим.

 

2

Пробка тянется до Фулхэм-бродвей, если не дальше. Автомобили продвигаются вперед по дюйму, тормозные огни сердито мигают красным, словно досадуя на то, что их то включают, то выключают. Вспышки пробегают вдоль забитой машинами улицы с эффектом домино.

Ред чертыхается. Быстрее было бы пойти пешком.

Он раскрывает свой мобильный и набирает номер пресс-центра Скотланд-Ярда. Некоторые из его коллег предоставляют работать с журналистами другим, но Ред предпочитает заниматься этим лично. Если уж без освещения в прессе не обойтись — а когда дело касается убийств, тем паче громких, этого, как правило, не избежать, — желательно держать процесс под личным контролем. Если подойти к делу умеючи, журналисты не только не помешают, но могут даже оказать неоценимую помощь в поисках убийцы, но если предоставить их самим себе, они, чего доброго, подняв шум, заставят преступника забиться в такую нору, из которой его вовек не выковырять. Оно конечно, общественность имеет право на осведомленность, беда только в том, что среди этой общественности затесался и тот, кто без всякой прессы знает о данном убийстве все, что только можно. Сам убийца. А избыточная информация о ходе следствия может подсказать ему, насколько приблизилась полиция к его поимке, и помочь получше замести следы.

Ред бросает взгляд на часы. Еще нет и половины девятого. В столь раннее время большинства сотрудников наверняка нет на месте.

И точно — трубку берут только после десятого гудка.

— Пресс-центр, — произносит кто-то на едином дыхании.

— Это Ред Меткаф. А с кем я говорю?

— Хлоя Курто.

Имя ему не знакомо. Возможно, это та блондинка, которая несколько раз за последнюю пару месяцев попадалась ему на глаза. Он слышал, что они приняли новенькую. Это объясняет, чего ради она притащилась на работу в такую рань — хочет произвести хорошее впечатление на начальство. Ну, это скоро пройдет.

— У вас есть под рукой что-нибудь пишущее, Хлоя?

— Да.

— Хорошо. В Фулхэме произошло убийство. Убит парень по имени Филипп Род. Владелец ресторана. Жил на Рэдипоул-роуд. Если кто-нибудь позвонит, скажите им, что дело расследуется. Основная версия — убийство, совершенное при ограблении. Грабитель проник в помещение, застал хозяина… Ну и все такое. Короче, представьте все это как самое заурядное дело. Вернусь, расскажу подробнее.

— Как он был убит?

Ред на секунду задумывается.

— Скажите им, что причина смерти устанавливается и о ней будет объявлено только после вскрытия. Я вернусь попозже.

Он заканчивает разговор.

Цифровой индикатор на приборной панели сообщает, что наружная температура уже достигла девятнадцати градусов по Цельсию. А к середине дня, если верить синоптикам, будет за двадцать. Лето в этом году раннее и теплое. Милое дело, если ты можешь целыми днями играть во фрисби на лужайке, но излишне упитанному старшему полицейскому офицеру, с утра пораньше успевшему потолкаться возле повешенного с вырванным языком, жара видится несколько иначе.

Путь до Фулхэмского полицейского участка, всего-то четверть мили, занимает пятнадцать минут. У Хекфилд-плейс Ред сворачивает налево, увертывается напоследок от грузовика с прицепом, выехавшего с автостоянки в конце улицы, паркуется на двойной желтой линии и, оставив на ветровом стекле табличку «полицейский детектив», осведомляется у дежурного насчет Элисон Берд.

— Та, у которой убили дружка?

Дежурный сержант выглядит так, словно это убийство стало самым волнующим событием года.

— Она в кабинете тринадцать «А». Я бы сказал, уже битый час. Не в себе девица, это уж точно.

Он открывает загородку и пропускает Реда внутрь.

— Вверх по лестнице, за вращающуюся дверь, потом вторая дверь направо. Впрочем, сами найдете, как услышите причитания и зубовный скрежет.

Ред без труда находит нужный кабинет и тихонько стучится в дверь. Слышатся шаги, а потом в проеме появляется упоминавшаяся Эндрюсом женщина-констебль. Через ее плечо Ред видит голову Элисон.

— Я Ред Меткаф.

— Констебль Лайза Шоу.

— Как она?

— Лучше. По крайней мере, говорит уже связно. Хотите с ней потолковать?

— Если она готова к этому. Вы-то ее о чем-нибудь расспросили?

— Считайте, что нет. Не до того было, я пыталась хоть чуточку ее успокоить. Но сейчас она уже в состоянии отвечать на вопросы. И, думаю, возражать не будет. В конце концов, ей все равно придется через это пройти, так уж лучше сразу, не откладывая. — Шоу открывает дверь шире. — Заходите.

Ред входит и идет прямо к Элисон, которая поднимает на него глаза.

— Элисон Берд? Я детектив, старший полицейский офицер Меткаф. Примите мои соболезнования.

Элисон молча кивает. Ее глаза покраснели от слез.

Ред садится напротив нее, успевая при этом окинуть девушку быстрым, все примечающим взглядом.

Коротко стриженная блондинка, но не натуральная. Корни волос темные. Нос чуточку великоват для ее лица. Милый ротик. Никакой косметики, да оно и к лучшему. Во что превратили бы такие рыдания любой, самый стойкий макияж, лучше даже не думать.

— Я хотел бы задать вам несколько вопросов. Достаточно ли хорошо вы себя чувствуете, чтобы отвечать?

Элисон снова кивает.

— Не хотите ли чаю или кофе, перед тем как мы начнем?

— Чай, пожалуйста.

Голос Элисон звучит хрипловато, словно в горле у нее еще стоят слезы.

Шоу, все еще стоя, говорит:

— Я принесу чай. — Она смотрит на Реда. — Может быть, и вам?

— Мне, пожалуйста, кофе. С молоком.

При этих словах Ред вспоминает священную утреннюю чашку кофе, так и оставшуюся недопитой, поскольку сегодня утром его сорвал с места телефонный звонок из Фулхэма.

Сегодня утром. Если быть точным, то менее полутора часов тому назад. А сейчас кажется, будто уже прошли годы.

Констебль Шоу уходит, со щелчком закрыв за собой дверь.

— Чем вы занимаетесь, Элисон?

Ред заговаривает с ней спокойно, словно это непринужденная беседа за коктейлем.

— Я работаю в компании компьютерного программного обеспечения. В Рединге. Я опоздаю на работу.

Последнюю фразу девушка произносит так, будто эта мысль только что пришла ей в голову. «Возможно, так оно и было», — думает Ред.

— Я уверен, что они отнесутся к вашему случаю с пониманием.

— На девять тридцать у меня назначена деловая встреча. Уже никак не успеть!

— Ваш жених был зверски убит, а вы переживаете из-за того, что опоздаете на работу.

На самом деле такая реакция не представляет собой ничего исключительного. У людей, переживших сильное потрясение, мысли часто начинают путаться.

— Элисон, мне нужно задать всего несколько вопросов. Это займет несколько минут. Идет?

— Конечно.

— Как давно вы знакомы с Филиппом?

Черт. Надо было сказать «были знакомы». Но Элисон, похоже, ничего не заметила.

— Пять лет.

— И сколько времени вы помолвлены?

— Он сделал мне предложение шесть недель тому назад. Пятнадцатого марта, на Мартовские Иды. Мы частенько шутим на эту тему.

Ну вот, она тоже путает времена.

— Я зашла к нему спозаранку. Вчера вечером мы поспорили. Ничего особенного, обычный спор насчет свадьбы. Он хотел кое-кого пригласить, я была против.

«Парень наверняка хотел пригласить бывшую подружку», — думает Ред. Спор, вероятно, вышел шумный.

Он жестом предлагает ей продолжить.

— Поэтому я вернулась домой…

— Домой? Вы не жили вместе?

— Нет. У меня очень строгие родители. Католики. Они не одобряют такие вещи.

— И где вы живете?

— Западный Кенсингтон. Каслтаун-роуд. Недалеко отсюда.

— Да. Я знаю этот район. И к какому часу вы добрались домой?

— Примерно в десять тридцать или одиннадцать, думаю.

— И что делали потом?

— Легла спать, но заснуть долго не могла. Очень уж злилась на Филиппа. Но в конце концов, наверное, отключилась, потому что пришла в себя уже около четырех часов утра. И тут мне очень захотелось пойти к Филиппу и сказать, что я была не права и что он может пригласить К… того человека, которого хотел. В конце концов, это была и его свадьба. Конечно, я не могла отправиться к нему в такую несусветную рань, и будить не хотелось, и родители бы меня не поняли. Поехала тогда, когда это показалось мне допустимым, но все же довольно рано. Завтрак купила по пути, в круглосуточном магазине напротив больницы… («Ага, — отмечает Ред, — тот мешок с покупками, что валялся у входа») и вошла.

— У вас есть свой ключ?

— Да. Конечно.

— И вы открыли дверь своим ключом?

— Да.

На сей раз она выглядит озадаченной.

— Значит, дверь не была взломана или открыта раньше?

— А. — Она понимает, к чему он клонит. — Нет.

— Есть ли ключи у кого-нибудь еще?

— Нет.

— Ни у кого? А у родственников? Друзей? Агентов по недвижимости? Приходящей прислуги?

— Нет. Одна женщина приходила к Филиппу делать уборку, но он отказал ей на прошлой неделе. Подыскивает новую.

— И, уволив ее, он забрал у нее ключ?

— Да.

— Может быть, она сделала дубликат ключа?

— Нет. Замок от Бэнема, дубликат ключа к нему просто так не сделать.

— Хорошо. Продолжайте.

— Я вошла и стала подниматься наверх, и тут я увидела его ноги…

Дверь за спиной Реда открывается, и входит Шоу. Пальцы ее сцеплены вокруг трех пластиковых стаканов. Она ставит их на стол.

Элисон вытирает глаза, используя эту паузу, чтобы собраться с духом. Ред обращается к Шоу:

— Не могли бы вы распорядиться насчет машины, чтобы Элисон отвезли домой. Минут через пять. Да, и еще. Позвоните ей на работу и скажите, что ее сегодня не будет.

— Конечно.

Шоу выходит, закрыв за собой дверь.

— Она так старалась меня успокоить, — говорит Элисон. — А можно, чтобы она сегодня немного побыла со мной?

— Думаю, это можно устроить, — улыбается Ред. — А мне осталось уточнить совсем немного. Вернемся к тому моменту, когда вы обнаружили тело Филиппа. Что первым делом пришло вам в голову?

— Я подумала, что он повесился. Решила, что он убил себя из-за нашего спора.

— То есть это казалось вам возможным?

— Что?

— Я хочу сказать, что Филипп из тех людей, которые способны… — он подыскивает нужную фразу, — отреагировать на ссору в такой… э-э… экстремальной манере?

Элисон вздрагивает.

— Нет, вовсе нет, он был спокойным, жизнерадостным человеком. Не то чтобы совсем уж никогда не унывающим весельчаком, но склонности к депрессии у него точно не было. Нет, Филипп не из таких.

— И все же в первую очередь вы подумали о самоубийстве.

— Да, но я… чувствовала себя виноватой из-за того спора. Мне казалось, это моя вина.

— Значит, найди вы его мертвым не после ссоры, вы бы не подумали о самоубийстве?

— Нет, я хочу сказать… Нет, определенно нет. Но это первое, что приходит в голову, когда видишь кого-то повешенным, не так ли? Что это самоубийство. Повешение — это ведь не способ убийства, верно? А потом я увидела кровь и все, что с ним случилось, и… боюсь, из того, что было после, я мало что вспомню.

— А вы помните, как позвонили в полицию?

— Да. Я помню это, потому что смотрела на мешок с продуктами. Наверное, я уронила его на лестнице, когда увидела Филиппа, и заметила это, когда объясняла полиции, куда приехать. И я все время думала… я все время думала, если бы я была там, если бы не ушла, то, может быть, мы бы вдвоем отбились от убийцы.

Ред наклоняется вперед.

— Элисон, окажись вы там прошлой ночью, когда убили Филиппа, сейчас вы лежали бы в морге рядом с ним. Получается, что вчерашняя ссора спасла вам жизнь.

— О!

Она поняла не сразу.

— Еще один вопрос, и мы закончим. Известен ли вам кто-нибудь, кто мог бы желать Филиппу смерти?

— Нет! — Она отвечает не задумываясь. — Он был славным, общительным, доброжелательным человеком. Не из тех, кто наживает врагов. Я не знаю никого, кто мог бы возненавидеть его до такой степени, чтобы лишить жизни.

Ред встает.

— Элисон, вы держались потрясающе. Спасибо за то, что так помогли. Но не исключено, что у нас возникнет необходимость поговорить с вами снова. В таком случае мы сперва позвоним вам, чтобы договориться об удобном времени. И если вам что-то потребуется или вы припомните какую-нибудь деталь, которая покажется вам важной, без стеснения звоните мне.

Он вручает ей карточку и указывает на телефонные номера.

— Это мой номер в Скотланд-Ярде, а это мобильный.

Ред выводит ее в коридор и передает в руки Шоу, которая как раз возвращается с другого конца коридора. Старший офицер и Элисон обмениваются рукопожатием, и он желает ей удачи.

Бедная девушка. Это ж надо — увидеть своего жениха висящим в петле, с вырванным языком. Одному Господу ведомо, что будет с ней через несколько часов, когда пройдет первое потрясение и ему на смену придет понимание того, что действительно случилось.

Ред выходит из участка, и тут щебечет его мобильный. Он вытаскивает его из кармана, дергает, потому что телефон, как назло, цепляется, и открывает.

— Меткаф.

— Это детектив Роберт Никсон, Уондсворт. У нас тело, и мы хотели бы, чтобы вы на него посмотрели.

Ред вздыхает:

— Почему я? Почему я, именно сегодня?

— Начать с того, что жертву жестоко избили. И есть пара вещей, которые выглядят необычно.

— Например?

— Трудно сказать, но, кажется, ему вырезали язык.

Ред замирает на месте. Потом медленно переводит дыхание и, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, уточняет:

— Вы уверены?

— Совершенно уверен. Мы не подходили слишком близко, но рот у него раскрыт, масса крови и языка не видно.

— А другое?

— Прошу прощения?

— Вы сказали, что там была «пара вещей», которые выглядят странно. Что странного, кроме отсутствия языка?

— Ложка у него во рту.

Ред придерживает телефон подбородком и вытаскивает из кармана блокнот.

— Продиктуйте адрес.

— Уондл-роуд, рядом с Тринити-роуд. Это дом епископа.

— Чей дом?

— Епископа Уондсвортского. Он и есть убитый.

Ред бежит к машине.

 

3

Создается впечатление, что сразу за Уондсвортским мостом прямая как стрела, пересекающая южный Лондон Тринити-роуд уходит в бесконечность, связывающую былое с грядущим. Именно по этой незыблемой оси асфальтового шоссе гонит свою машину Ред. Гонит так, будто адские гончие цепляются за его выхлопную трубу. Сразу после поворота на Эрлсфилд он сворачивает на Уондл-роуд. Если Рэдипоул-роуд являет собой образец идеальной урбанистической симметрии, то Уондл-роуд полная ей противоположность. Здания различных стилей и всевозможной окраски теснят друг друга вдоль линии тротуара: темно-красная кирпичная кладка сменяется светло-желтой, а потом бледно-голубой. Два белых каменных льва стоят по обе стороны от двери под номером 26, а над входом в дом номер 32 нависает арка из плюща. Это типичный пригород среднего класса, убийств здесь, так же как в Фулхэме, просто не должно случаться.

Никсон ждет у дома епископа. Ред вылезает из машины и направляется к нему.

— Сюда, сэр, — говорит Никсон и ведет Реда через холл в гостиную.

Тело его преосвященства епископа Уондсвортского лежит посреди комнаты. Ред садится рядом с ним на корточки, припоминая слова Никсона о жестоком избиении.

«Жестоком» — это слишком мягко сказано.

Епископ, раздетый до подштанников, подвергся невероятно злобному, зверскому избиению. При жизни его полное, оплывшее тело было, надо полагать, белым, не считая подкожных кровоизлияний, вызванных пристрастием к горячительным напиткам. Но цвета трупа иные — красный, цвет крови, багровый и синий, цвет синяков и кровоподтеков, желтовато-бурый, цвет размазавшихся по ногам фекалий. Участки белой кожи кое-где сохранились, но они кажутся лишь пятнами, спорадически пробивающимися на поверхность, чтобы доказать, что там, под всем этим, действительно находится человеческое тело.

Каннингэм лежит на боку. Его левая рука свисает на лицо, и из сломанного запястья, в том месте, где оно было перебито силой обрушившегося удара, торчит кость. Полукольцо редких седых волос, обрамляющих затылок от виска к виску, густо заляпано кровью.

Кровь. Очень много крови, как и в случае с Филиппом. Лицо, шея, плечи, грудь, спина умершего — все в крови. Ею же залит пол.

Сидя на корточках, Ред склоняется над лицом Каннингэма, где желтые зубы обрамляют безъязыкий рот. Ложка отчетливо видна — она засунута за щеку, но не так глубоко, как у Филиппа. Ее ручка касается пола, словно линия слюны между ртом и ковром.

Ред снова вскакивает на ноги и поворачивается к Никсону:

— Кто последний видел его живым?

— Его брат Стивен. Прошлым вечером они вместе ужинали в придорожном ресторане. Стивен говорит, что подбросил Джеймса сюда примерно в половине двенадцатого, а сам уехал к себе домой, в Баттерси.

— Епископ жил один?

— Да.

— Был когда-нибудь женат?

— Нет. Никогда.

— Кто обнаружил его?

Никсон быстро пролистывает свою записную книжку.

— Малый по имени Джеральд Глэйзер. Один из служек Уондсвортского собора. Сегодня в семь тридцать утра епископ должен был проводить службу. Он так и не появился.

— Само собой.

— Э-э, да. После службы Глэйзер позвонил сюда, не получил ответа и явился сам. Собор находится вон там, неподалеку. Глэйзер постучал в дверь, снова не получил ответа, заглянул в окно и увидел лежащее тело.

— Не чрезмерное ли рвение проявил этот Глэйзер, а? На его месте я бы подумал, что епископ просто проспал или, на худой конец, прихворнул.

— Глэйзер говорит, что Каннингэм более чем за десять лет не пропустил ни единой службы. Вот почему его отсутствие показалось необычным. Впрочем, служитель, может быть, и не стал бы утруждаться, не живи епископ рядом с собором. Ему не стоило больших усилий заглянуть сюда.

— Где Глэйзер сейчас?

— Здесь, в участке.

— А брат Каннингэма?

— Тоже там.

— Они дали показания?

— Должно быть, к этому времени уже дали.

— Они не были слишком потрясены? Могли говорить?

— Да, могли.

Ред мимолетно вспоминает Элисон Берд. Интересно, каково ей сейчас дома, в компании Лиз Шоу и своих воспоминаний о Филиппе.

— Я возвращаюсь в офис. Можете отправить мне по факсу их показания? — Он дает Никсону номер факса. — Но позже я сюда вернусь, так что позаботьтесь, чтобы дом опечатали и взяли под охрану. Всех журналистов направляйте в Скотланд-Ярд.

Ред поворачивается, чтобы уйти, и останавливается.

— Кстати, — говорит он, — как насчет двери? Признаки взлома есть?

Никсон качает головой.

— Нет. Никаких. Замок не был ни сломан, ни отжат. И все окна закрыты.

Ред задумчиво кивает и выходит наружу к своей машине.

 

4

Пятница, 12 февраля 1982 года

А начинается все под фонарным столбом, где, по пути на утреннюю тренировку, один из университетских гребцов обнаружил тело Шарлотты Логан. Следы сдавливания на шее и выкатившиеся глаза не оставляют сомнений в том, какая именно смерть постигла Шарлотту Логан, студентку второго курса Клэр-колледжа Кембриджского университета. Девушка, у которой вся жизнь была впереди, превратилась в окоченевший труп.

Кембриджской сыскной полиции удается выяснить все, кроме одной существенной детали — кто же убийца. Они устанавливают, что в вечер, предшествовавший смерти, Шарлотта была на домашней вечеринке и что ее видели там без четверти три. Никто не помнит, когда она ушла, не говоря уже о том, ушла ли она с кем-то. К этой стадии вечера мало кто вообще что-либо помнил.

По всей видимости, Шарлотта решила вернуться в колледж пешком, но до места так и не дошла. При этом ее не ограбили и не пытались изнасиловать. Отпечатков пальцев на шее не осталось, что неудивительно. В Восточной Англии зимой температура опускается ниже нуля, и мало кто вышел бы из дома без перчаток. В деле об убийстве нет ни улик, ни мотива.

Парадные ворота Клэр-колледжа находятся рядом с Королевской часовней, в конце тупика. Сейчас этот тупик осаждают съемочные бригады телевидения, фотографы и репортеры всех мастей. Неулыбчивым привратникам, не допускающим всю эту свору на территорию колледжа, порой приходится покидать свой пост, чтобы протащить наиболее робких студентов сквозь заграждение из камер, микрофонов и ноутбуков. Офицер, ведущий расследование, детектив-инспектор Дерек Хокинс, появляется на фоне сложенной из песчаника стены и черных металлических ворот трижды в день, но каждый раз лишь для того, чтобы, используя всякого рода эвфемизмы, замаскировать тот прискорбный факт, что полиция так ничего и не накопала.

Отец Шарлотты, Ричард, в прошлом году выручивший двадцать миллионов фунтов на продаже своего бизнеса по торговле коврами, объявляет награду в тридцать тысяч за любые сведения, которые помогут найти убийцу. На вопрос одного из репортеров относительно того, уж не вообразил ли он, будто за деньги можно купить его дочери жизнь, следует ответ: «Нет, но за них можно купить справедливость, а это почти одно и то же».

Увы, похоже, купить нельзя ни того ни другого. По мере того как проходят тягучие, тоскливые дни, перспективы найти убийцу Шарлотты начинают таять, как утренний туман на реке Кем. Кембридж возвращается к обычному образу жизни — он не может слишком долго скорбеть вместе с Логанами и друзьями Шарлотты.

Ред был знаком с Шарлоттой, хотя не уверен, что помнит, где и как с ней впервые повстречался. Он из другого колледжа, специализируется в иной области. Ему жаль семью девушки, и он негодует на человека, который лишил ее жизни. Но ее смерть не переворачивает его жизнь вверх тормашками.

До тех пор, пока неделю спустя он не узнает, кто ее убил.

 

5

К тому времени, когда Ред возвращается в Скотланд-Ярд, переданные по факсу показания Стивена Каннингэма и Джеральда Глэйзера уже лежат у него на столе. Он быстро их просматривает и ничуть не удивляется, не обнаружив ничего из ряда вон выходящего. Для офицеров, которые снимали у них показания, убийство Каннингэма было всего лишь одним из происшествий, в связи с которым требуется выполнить определенную работу, после чего о нем можно забыть. А вот для Стивена Каннингэма и Джеральда Глэйзера это травма, которая останется с ними на всю жизнь.

Заложив руки за голову, Ред смотрит на стены. Его глаза бегают по развешанным по стенам кабинета, заключенным в рамки газетным статьям. Большая вырезка из «Дейли телеграф» с чуть расфокусированным, но выполненным крупным планом портретом Реда (вид у него задумчивый) занимает почетное место позади его письменного стола. Все это служит напоминанием о его успехах, о раскрытых с его участием преступлениях. Своего род культ личности, в связи с каковым некоторые его коллеги морщат носы. Никаких свидетельств его неудач на виду нет. Такие статьи он хранит в запертом на ключ ящике письменного стола, в папке без номера и надписи. Спросите его о них, и он наверняка сделает вид, будто забыл, куда их засунул, но это неправда. Ред прекрасно помнит каждое относящееся к нему слово, написанное или публично произнесенное, однако показывать и держать перед глазами предпочитает лишь материалы, представляющие его в выгодном свете. Кем-то вроде Брюса Уэйна, Готэм-сити для которого служит Лондон.

На часах сейчас десять пятнадцать утра. Три часа прошло с тех пор, как он встал. За это время он получил два убийства. И один результат — головную боль.

Предварительные отчеты по вскрытию обоих тел будут готовы к ленчу. К этому времени Реду необходимо собрать команду. Дело как раз по нему, так что Ред имеет возможность попросить — и получить! — карт-бланш на все действия, какие будут признаны необходимыми. Пока он будет получать результаты, начальство не станет мешать ему вести дело так, как он считает нужным.

Но первым делом следует сколотить команду. Большая команда ему не нужна, но и слишком маленькая тоже не годится. Двое — это слишком мало. Только в кино копы, как правило, работают на пару, причем пара эта подбирается из самых не подходящих друг для друга людей, которые в процессе совместной работы притираются, проникаются взаимным уважением и становятся настоящими друзьями. Однако жизнь — это не кино, и в ней два самостоятельных ума, как правило, подобны параллельным прямым, которые никогда не пересекаются. Поэтому ему потребуется как минимум три головы. Троица хороша уже тем, что составляет треугольник, аккуратно соединенный в углах. С другой стороны, тройка число нечетное, и в случае расхождения мнений — двое против одного — кто-то из команды может почувствовать себя вытесненным на задворки.

Вот и получается, что придется остановиться на четверых. Четыре человека — это как раз то, что надо. Один плюс трое. С одним все ясно. Остается вопрос, кем будут остальные трое.

Вопрос не только в том, чтобы подобрать настоящих профессионалов — о других просто не идет речь. И не в том, чтобы найти людей, умеющих работать сообща, хотя это, разумеется, обязательное требование. Реду необходимо, чтобы каждый из выбранных им людей привнес в создаваемую команду что-то свое. Что толку, если каждый явится со светлым пивом, когда он просил белого вина, водки или персикового шнапса. Его люди должны мыслить настолько по-разному, чтобы от соприкосновения их идей летели искры. Вот тогда целое станет чем-то большим, нежели просто сумма отдельных частей.

Ред пробегает рукой по копне рыжих волос, вытягивает перед глазами прядь, рассеянно скатывает ее пальцами, а потом убирает руку и смотрит, как волосы распрямляются. Потом Ред достает блокнот и в алфавитном порядке записывает шесть имен.

Адамсон, Бошам, Клифтон, Причард, Уилкинсон, Уоррен.

Некоторое время он смотрит на список, вертя ручку вокруг среднего пальца.

Результат этого действа следующий: Адамсон и Уилкинсон вычеркнуты, напротив Бошам и Клифтона поставлена галочка, а рядом с Уорреном и Причардом — знак вопроса.

Вычеркнув Адамсона и Уилкинсона, Ред снова выписывает четыре имени. В столбик. Под первыми, Клифтон и Бошам, подводится черта. Под ней записываются Уоррен и Причард, двое, оставшиеся под вопросом.

Клифтон и Бошам определенно подходят. С Клифтоном они работают уже пять лет, и это настоящий спец — такой, что со временем, возможно, станет преемником Реда. Ну а Бошам — лучшая имеющаяся в наличии женщина, а Ред хочет, чтобы в расследовании принимала участие женщина. Причем не из соображений политкорректности, но потому, что расследовать одно из этих дел, не учитывая женскую точку зрения, все равно что держать одну руку привязанной за спиной.

Кроме того, она и Клифтон хорошо ладят. Кое-кому кажется, что слишком хорошо. По управлению давно ходят слухи об их любовной интрижке. Доходили они и до Реда. По его мнению, слухи, скорее всего, верны, но ему нет до этого дела. Клифтон симпатичный малый, она привлекательная девушка — друг для друга вполне подходят. Охота им трахаться на манер кроликов, так и флаг им в руки.

Решено — любовники Клифтон с Бошам или нет, они в деле участвуют. С ними все ясно. Осталось разобраться с Уорреном и Причардом. А точнее, предпочесть одного из этих двоих.

Причард обладает несомненными способностями, но вот опыта у него маловато. Он умен, энергичен, работает с энтузиазмом и не пасует перед трудностями — это плюс. Минус в том, что парнишка слишком уж смахивает на Клифтона и Бошам. А значит, не исключено, станет дублировать в работе и сильные их стороны, и недостатки.

Что касается Уоррена… Что ж, это полицейский старой школы, сорока с небольшим, получил закалку в спальных районах Манчестера и привык иметь дело с наркоторговцами и шальными подростками, ищущими приключений на свои задницы. С другой стороны, есть у него не слишком приятная привычка при каждом удобном и неудобном случае давать понять, что он еще не такое видел. И опять же, Уоррен может не сработаться с двумя остальными, в первую очередь потому, что он старше каждого из них на десять лет.

Ред лезет в карман, открывает пачку «Мальборо», вынимает сигарету. Это старая, глубоко укоренившаяся привычка — не выкладывать сигареты на стол, а держать пачку в кармане. Откуда она пошла, ему теперь не вспомнить. Недоброхоты шушукаются, будто причиной всему элементарное нежелание делиться с кем-нибудь своим куревом, но они не правы. Тем паче что в последнее время и курящих-то почти не осталось. Люди покупаются на дурацкие страшилки медиков, но уж его-то не проведешь. Ред присутствовал при множестве вскрытий и прекрасно знает, что, если ты живешь в Лондоне, легкие у тебя будут черными вне всякой зависимости от того, куришь ты или нет.

Он щелкает зажигалкой. Столбик огня слишком высок, и ему, перед тем как прикурить, приходится отрегулировать подачу газа.

Десять минут уходят на размышления, но выбор сделать не удается. При этом единственный фактор, который вовсе не принимается им во внимание, — это их нынешняя нагрузка. Тот, кого он выберет, будет немедленно освобожден от всех других дел. Это расследование станет их жизнью до тех пор, пока они не поймают подонка, который забавы ради вырезает людям языки.

Остается одно — бросить монетку.

Ред нашаривает в кармане брюк и достает монетку в пятьдесят пенсов. Монеты достоинством в фунт, может, и потяжелее, но не такие широкие и не так хорошо летят, как пятидесятипенсовики.

Снова возвращаемся к алфавитному порядку. Причард — лицевая сторона, аверс. Уоррен — оборотная, реверс.

Монетка взлетает и переворачивается в воздухе.

Он ловит ее в ладонь правой руки, прихлопывает вниз на тыльную сторону левой и убирает правую.

Реверс.

 

6

Обливаясь потом, Джез Клифтон закрепляет свой велосипед цепью на парковочной площадке возле Скотланд-Ярда. С утра теплынь, а он вовсю крутил педали аж из Айлингтона.

Постукивая по бетону крепкими подошвами кроссовок, он направляется прямиком к душевым в цокольном этаже. В раздевалках никого нет, не считая двух детективов из отдела порнографии, собравшихся поиграть в сквош. На оранжевую кутку Джеза и шорты «Юнион Джек лайкра» оба взирают в насмешливом ужасе.

— Ни хрена себе, Клифтон, — говорит один. — Тебя следует арестовать за это. За появление в непристойном виде.

Его коллега смеется. Джез улыбается и показывает ему средний палец.

Он стягивает с себя велосипедную амуницию и заходит в душевую кабинку. Хотя Джез все еще потеет, он пускает такую горячую воду, какую только может терпеть. Для него душ, что летом, что зимой, должен быть с паром, он просто не может понять людей, которые проводят последние тридцать секунд под морозящими струйками воды. Как-то раз он сподобился попробовать, и с него хватило. Ощущение было такое, будто яйца втянулись из мошонки в живот и обратно больше не вернутся. Джез усиленно отмывает налипшие на потное тело городскую копоть и грязь. Летом, стоит вспотеть, ты постоянно чувствуешь себя грязным, хотя он где-то читал, что на самом деле теплый воздух поднимает смог выше, так что зимой загрязнение сильнее. Может, и так, но ему милее гнать на велосипеде через Лондон по свежему январскому холодку, чем по июльскому пеклу.

Подставляя голову под струю, он щиплет живот, проверяя толщину жировой складки. До начала летнего сезона триатлона осталось всего несколько недель, и Джезу, намеревающемуся принять участие в пяти состязаниях, хочется быть в хорошей форме. С интенсивным самолюбованием атлета он усиленно напрягает мышцы и восхищается тем, что видит. Неплохо. Совсем неплохо.

Пять минут истекли. Джез выключает душ, обсушивается и, зевая, натягивает одну из висящих в его шкафчике рубашек. Вчера он отдежурил смену с четырех вечера до полуночи, а потому сегодня, хоть и прибыл в офис к половине двенадцатого, до сих пор ощущает сонливость.

Полностью одевшись, он заходит в лифт и едет на четвертый этаж. Уже шагая по коридору к кабинету, Джез слышит телефонный звонок. Судя по трели — внутренний. Внутренний. Подождут. Как правило, все, кто звонит по внутреннему телефону, не получив ответа, вешают трубку после пяти-шести гудков. Но на сей раз телефон продолжает надрываться и когда Джез уже входит в свой кабинет. Он берет трубку без малейшего воодушевления.

— Клифтон.

— Джез, это Ред.

— Привет. Как дела?

— Можешь выбирать между «хреново» и «хуже некуда». Что предпочтешь?

— «Хуже некуда»! Это всяко лучше, чем то, на что я сейчас смотрю.

Джез без интереса ворошит наваленную на столе писанину. Внутренние служебные записки, инструкции, прочая дребедень. Очередной зевок.

— Спорим на десять фунтов, что не лучше?

— По рукам.

— Тогда чеши ко мне в кабинет. Прямо сейчас.

— Уже иду.

 

7

Кейт Бошам изнывает от скуки. Судя по всему, как и большинство делегатов на этой конференции.

В который раз за утро она смотрит на часы. Одиннадцать двадцать. До ленча не меньше часа, а скорее всего, больше. Чтобы позабавиться, она наклоняет циферблат своих часов, пока в нем не начинают отражаться очертания ее головы. Она так и не привыкла к своей новой короткой стрижке. Волосы длиной до плеч, которые она носила раньше, обрамляли лицо и смягчали его черты. А теперь уши торчат, не говоря уж о том, что выглядит она лет на пять старше. Правда, Дэвид, ее парень, утверждает, будто новая стрижка ей идет. У нее такой уверенности нет.

От нечего делать Кейт начинает рисовать в блокноте шарж на человека, сидящего впереди нее, чуть наискосок. Срисовав видимый ей полупрофиль, она с удовольствием пририсовывает рот, открытый в широченном зевке.

Вообще-то принято считать, что лучшие докладчики выступают на конференциях как раз с утра. Так, во всяком случае, строились все конференции, на которых ей доводилось бывать прежде. Лучшие выступления до перерыва, пока слушатели еще не утратили интереса. С перерыва, самой собой разумеется, возвращаются не все, а многие из возвратившихся клюют носом, с чем докладчикам приходится мириться. А как иначе, должен же ленч улечься в желудке?

Но если это один из лучших докладчиков, которые у них есть, что же думать о худших? Выступающий повествует о психометрическом тестировании тихим, монотонным голосом, причем со столь сильным голландским акцентом, что его трудно понять. При этом он даже не пытается привлечь внимание аудитории: не жестикулирует, не меняет темп речи, не выделяет самые важные места. Бубнит, и все.

Зал большой, а толку мало.

Кейт просматривает программу и находит имя докладчика. Ролф ван Хеерден. Представляет Европейский Союз. Этакому зануде в самый раз представлять Европейский Союз на олимпиаде по скукотище и бороться за место во всемирной команде по нудятине, чтобы утереть нос марсианам на чемпионате Солнечной системы в следующем году.

В офисе у Кейт осталась масса дел, а здесь она вот-вот испустит дух от тоски.

Неожиданно какая-то особа из оргкомитета, молодая мымра в очках и в зеленом пиджаке на два размера больше нужного, торопливо входит в зал и направляется к сцене. Кейт наблюдает за ней с тайной надеждой, что ее послали убить Ролфа ван Хеердена и оказать всем неоценимую услугу.

Женщина поднимается по ступенькам на сцену. Ван Хеерден, явно раздраженный, смолкает на середине фразы. Женщина шепчет что-то ему на ухо. Он отвечает тихо и резко. Она шепчет что-то еще. Он сердито пожимает плечами и делает шаг назад. Маленькая мимическая шарада.

Женщина наклоняется вперед и говорит в микрофон:

— Прошу детектива-инспектора Кейт Бошам подойти к столу оргкомитета конференции перед входом в зал. Срочный телефонный звонок.

Кейт настолько ошарашена, что не сразу соображает, о ком речь. Лишь через секунду или две она в удивлении встает и бочком направляется к выходу, протискиваясь мимо спинок стульев и людей. Некоторые смотрят на нее с любопытством, задаваясь вопросом, что может быть такого уж срочного, из-за чего докладчика прерывают посреди выступления.

Впрочем, она и сама теряется на сей счет в догадках. Уж не случилось ли что с матерью — она в последнее время все чаще хворает. Только не это!

Женщина в зеленом пиджаке перехватывает Кейт у выхода из зала.

— Вам сюда.

Она направляет Кейт к столу оргкомитета и указывает на телефон с лежащей рядом трубкой. Кейт с замиранием сердца берет трубку.

— Кейт Бошам слушает.

— Кейт, это Ред.

— Привет.

— Ты можешь вернуться в офис?

— Прямо сейчас?

— Да, сию минуту. Это не терпит отлагательств.

— Ладно. Буду через две минуты.

Конференц-зал, в котором она находится, как раз напротив Вестминстерского аббатства. До Скотланд-Ярда рукой подать.

Положив трубку, Кейт ухмыляется. Ей не придется еще сорок пять минут сидеть и слушать бубнеж Ролфа ван Хеердена. Может быть, в конце концов, Бог есть.

 

8

Дункан Уоррен, зажав трубку между шеей и правым плечом, нетерпеливо барабанит пальцами. Хелен всегда медлит, прежде чем ответить на звонок.

Вот ведь стерва! Наверняка не берет трубку, чтобы его позлить.

Вообще-то он понимает, что не должен принимать это так близко к сердцу, но ничего не получается. А ведь кажется, спустя десять лет после развода их взаимной неприязни пора бы перегореть, превратившись в безразличие. Увы, как бы не так. Антипатия никуда не делась и остается такой же сильной, ожесточенной и разрушительной, как раньше. Порой Дункан специально звонит Хелен, чтобы дать выход этому чувству. Ну а ежели этому онанисту Энди, который теперь с ней живет, приспичит сунуть нос не в свое дело, пусть только попробует. Дункан знает, что может вышибить из Энди дерьмо когда угодно; в его восемнадцати стоунах веса больше приходится на жир, чем на мускулы.

Но сейчас у него нет желания ни препираться с Хелен, ни отдубасить Энди. Единственное, чего он хочет, — это поскорее определиться с выходными и положить трубку.

Ее голос звучит в его ухе неожиданно громко.

— Хелен Роунтри.

Как только их развели, она вернула себе девичью фамилию.

— Привет, это Дункан.

— Знаю. Чего тебе надо?

Ну вот, она всегда так. И он на это клюет.

— А ты как думаешь, что мне надо? Договориться насчет выходных, что же еще?

— Черт бы тебя побрал, Дункан, о чем тут договариваться? Все как всегда. Заберешь Сэма сегодня в шесть вечера и вернешь к шести вечера в воскресенье. И смотри не опаздывай.

— Куда ты собираешься?

— Не твое дело.

Он вздыхает.

— Ладно. До встречи в шесть. Как Сэм?

— Прекрасно.

— Хорошо. А как ты?

— Тебе-то что?

Из страстной любви проистекает страстная ненависть. Но Дункан не может позволить себе злиться. Сегодня не может.

— Пока.

Хелен вешает трубку, не попрощавшись. Дункан бросает трубку, припечатывая это дело крепким — благо в кабинете больше никого нет — ругательством. Телефон почти сразу же звонит снова. Он хватает трубку.

— Да?

— Дункан, это Ред.

— Привет.

— Ты можешь прийти ко мне в офис?

— Прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас. Это срочно.

— Сразу скажу, Ред, лучше бы это не затрагивало моих выходных. Нынче мой черед побыть с Сэмом.

— Ты приходи, Дункан.

Телефон замолкает.

Сначала Хелен, потом Ред вешает трубку, не прощаясь. Должно быть, это заразительно.

 

9

Пятница, 18 февраля 1982 года

Это происходит неожиданно. Никакой прелюдии, никакой догадки, никакого ключа. Просто в один момент он понятия не имеет, кто убил Шарлотту Логан, а в следующий уже знает имя убийцы. И это мгновение раскалывает его жизнь пополам.

Он сидит в комнате своего брата Эрика в Тринити-колледже. Время позднее, за полночь. Они посидели в баре колледжа и решили принять еще по стопочке на ночь. Вообще-то Ред устал и собирается уходить. Он навеселе, а Эрик пьян. Сильно пьян, но опьянение не толкает его на пение песен или какие-нибудь дурацкие выходки, а порождает исповедальное настроение. Некоторое время они толкуют о том, о сем, а потом, совершенно неожиданно, Эрик говорит:

— Я убил Шарлотту Логан.

В голосе его звучит такое отчаяние, что Реду даже на секунду не приходит в голову, что это может быть просто неудачной шуткой. И прежде чем он успевает сообразить, что тут можно сказать, плотина самоконтроля Эрика рушится и на Реда изливается водопад его признаний.

— Я шел с ней домой с той вечеринки. Вообще-то я вышел чуть раньше ее, но остановился на улице отлить, а когда закончил, она меня нагнала. Мы оба были нажравшись в полное дерьмо. Бродили, шатаясь, в обнимку по округе, целовались и все такое. Где-то на Паркер-Пайс она запустила руку мне в штаны и…

Он умолкает, как будто воспоминание о дальнейшем для него слишком мучительно.

— Продолжай, — тихонько говорит Ред. — Я слушаю. Я не сужу тебя.

Эрик тяжело сглатывает и заговаривает снова.

— Она стала смеяться надо мной, потому что я ничего не мог. Было морозно, ужасно холодно — короче, погода не для траха. Портки у меня были тонкие, все замерзло, ясно, что штуковина не маячила. Оно бы и ладно, но она принялась меня дразнить. А ведь я был в хламину пьян. Сначала все это казалось мне смешным, но потом страшно обидело. И… я ударил ее.

— Ударил?

— Да. Влепил пощечину. Скорее шлепок, чем удар.

— А она?

— Врезала мне в ответ. Кулаком. Сильно врезала.

— А потом?

— Я плохо помню. Помню, что потянулся к ее шее, потому что на ней был шарф, размотанный, а она вроде бы пыталась оттолкнуть мои руки. А следующее воспоминание — она лежит на земле, возле фонарного столба, а у меня болят пальцы. Наверное, от напряжения.

— Господи, Эрик.

— Я не знал, что делать. Она была мертва. Я проверил пульс, его не было. И я убежал. Удрал сломя голову.

— Как, черт побери, тебе удавалось все это так долго скрывать?

— Господи, это было ужасно, Ред. Право же, сам не знаю, как такое могло со мной случиться. Все это время меня трясло при одной мысли о том, что кто-то видел меня с ней и заявит в полицию. Стоило кому-то постучать в мою дверь, и мне казалось, что заявились копы. А самое худшее — что мне мучительно хотелось кому-нибудь все рассказать. Черт, меня так и подмывало самому пойти в полицию и признаться.

— А почему не пошел?

— Не знаю. Наверное, духу не хватило.

— Думал, что если попытаешься игнорировать это, оно само пропадет, как не бывало?

— Да. Да. Пожалуй, что так.

Ред отпивает маленький глоток виски и пытается размышлять. Как со всем этим быть? Примириться со случившимся? Конечно, Эрику сейчас нелегко, совсем нелегко, но ведь он убил человека, и от этого никуда не денешься.

— Эрик, тебе необходимо об этом рассказать.

— Я уже рассказал. Тебе.

— Нет. Кому-нибудь официальному. Кому-то вроде полиции.

— Нет. Определенно нет.

— Почему нет? Ведь вчера ты на это почти решился.

— Знаю. Но то было вчера. К тому же я так и не решился и теперь рад, что не сделал этого. Ты можешь не поверить, Ред, но то, что я выстрадал за последнюю неделю, уже достаточное наказание. И я не хочу пережить это снова, ни за что, никогда!

Эрик умолкает, пытаясь в чем-то себя убедить.

Ред выжидает.

— Со временем все утрясется, — говорит Эрик. — Все придет в норму.

Придет в норму. Может быть. Но не для семьи Шарлотты Логан.

Ред встает.

— Куда ты собрался? — встревоженно спрашивает Эрик.

— Пойду…

— Куда? Ты ведь не собираешься кому-то рассказывать, правда?

Ред устало смотрит на брата, избегая ответа.

— Эрик, я утомился. Хочу лечь спать.

— Но ты ведь не выдашь меня. Ты не можешь.

— Почему?

— Потому что у меня будут неприятности. И это мягко сказано.

— Эрик…

— Обещай мне, что никому не скажешь. Обещай.

Ред вздыхает.

— Я обещаю.

Эрик крепко обнимает его, и Ред чувствует неловкость. Он лишь слегка прикасается руками к брату и отстраняется, хотя старается, чтобы это не выглядело слишком нарочито.

Эрик подходит к стоящему в углу проигрывателю. Ред направляется к двери.

— Я ухожу, Эрик.

— Нет. Задержись на секунду.

— Я уже сказал тебе, что не…

Эрик достает из конверта пластинку.

— Ты только послушай это, Ред, а потом пойдешь.

Ред тяжело опускается на стул, в последний раз потакая брату. Игла со скрипом устанавливается на бороздках пластинки.

Струнная музыка, мягкая и успокаивающая.

— Что это?

Эрик подходит к двери и выключает верхний свет. Темноту наполняет музыка.

Голос Эрика возвышается над звуками струнных.

— «Мессия» Генделя. Часть вторая. Партия с контральто. Называется «Он был презрен».

Ред слышит, как Эрик ложится на пол.

— Зачем ты проигрываешь это мне, Эрик?

— Это из Исайи. Глава 53, стих 3: «Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни…» Я слушал это, когда вернулся домой после… Когда я вернулся в ту ночь. Мне показалось, это уместно. Ты мой исповедник. Ты должен это услышать.

Вступает женский голос, воспаряющий над струнным фоном. Звонкий, чистый, четко удерживающий ноты.

Презираемый. Отвергнутый.

Слова роняются в тишину и, падая, подхватываются легчайшим касанием смычка к струнам.

Ред слушает в темноте минут пять, а потом поднимается, чтобы уйти.

Эрик лежит у двери навзничь, грудь его поднимается и опадает в ритме сна. Рот открыт, и из него сильно разит виски. Даже в темноте Ред видит, что сон смягчил черты лица брата, разгладив морщины тревоги и страдания.

Ред подходит к кровати, снимает с нее пуховое одеяло и накрывает Эрика. Присев на корточки, он подтыкает одеяло по бокам и под ноги, чтобы брату было тепло.

«Обещай, что никому не скажешь!» — «Обещаю».

Ред наклоняется и легонько целует Эрика в щеку.

«Мой брат. Бедный мой братишка. Прости за то, что я собираюсь сделать».

 

10

В тесной совещательной комнате жарко и душно. Ред бы и рад заполучить кабинет получше, но все они, как назло, заняты. Скотланд-Ярд просто кишит делегациями. Одна из Интерпола, другая из Японии, третья из Чили. Одному Господу ведомо, чем они все заняты.

Ред расположился во главе стола. Джез и Кейт слева от него, оба выглядят аккуратными и свежими. Дункан сидит справа, распространяя по всей комнате резкий табачный запах. У противоположного конца стола размещается профессор Андреас Лабецкий из Министерства внутренних дел, патологоанатом, изучавший тело Филиппа. Позади него, на демонстрационной доске, прикрепленные к ней по углам красными магнитиками, похожими на капельки крови, красуются более сорока снимков, сделанных на местах двух убийств.

Все присутствующие полицейские хорошо знают и высоко ценят Лабецкого, поляка, приехавшего в Эдинбург по обмену из Варшавского университета в 1960-е годы, да так и не вернувшегося домой. Он был главным патологоанатомом в Локерби, где за три дня, не сомкнув глаз, произвел вскрытие более двухсот тел. Из тысяч выпавших на его долю дел это единственное, о котором он отказывается говорить. В 1992 году Лондонский университет предложил Лабецкому профессорскую должность по кафедре судебной медицины, и он сменил Эдинбург на «Большой Дым», а кельтских преступников на кокни. Ни склонность Лабецкого к галстукам-бабочкам, ни курьезное сочетание польского и шотландского вкраплений в акценте не могут затенить тот факт, что он великолепно знает свое дело. Как и Ред, он относится к ужасному с тем же невозмутимым спокойствием, какое привносит в чтение книги или вождение машины. Причем Ред подозревает, что его собственное хладнокровие куда более поверхностно.

Лабецкий прокашливается:

— Я произвел предварительное вскрытие тела Филиппа Рода и также говорил с доктором Слэттери, проводившим сходный осмотр тела Джеймса Каннингэма.

Патологоанатом помахивает листком бумаги, на котором он сделал записи своего разговора со Слэттери.

— Насколько можно судить, оба убийства — дело рук одного и того же человека. Почерк в обоих случаях схож — жертвы раздеты до трусов, языки отрезаны, во рту ложки. Причем, говоря «схож», я имею в виду мужчину, действовавшего в одиночку. Характер повреждений, нанесенных, в частности, Джеймсу Каннингэму, таков, что, с одной стороны, их едва ли могла нанести женщина, а с другой — на результат группового нападения они никак не походят.

Он отодвигает стул назад и подходит к фотографиям на демонстрационной доске.

— Филипп Род почти наверняка был убит первым. Если иметь в виду, что температура тела при нормальной температуре в помещении падает на полтора градуса по Фаренгейту за каждый час, прошедший после наступления смерти, то ко времени обнаружения тела — а это случилось около семи утра — Филипп Род был мертв уже как минимум пять часов. Я бы определил время его смерти примерно между полуночью и двумя часами. Что же до Джеймса Каннингэма, то он, вероятно, был убит между тремя и пятью часами утра. Его тело нашли около девяти, и оно было несколько теплее.

«Род убит к двум часам, самое позднее. Каннингэм не ранее трех», — помечает Ред в своем блокноте. Стало быть, убийца имел в своем распоряжении не меньше часа, чтобы добраться из Фулхэма в Уондсворт. Это вполне осуществимо любым видом транспорта, особенно ночью.

Но как насчет крови? Лондон никогда не пустеет полностью, даже в самое темное время суток. Как может окровавленный убийца проехать полгорода и не привлечь ничьего внимания?

Лабецкий продолжает:

— Причиной смерти Филиппа Рода стало повешение. Он, с петлей на шее, был сброшен с лестничной площадки. А вот о Джеймсе Каннингэме можно сказать, что его забили насмерть. Говоря конкретно, смерть была вызвана несколькими очень сильными ударами по голове. Однако даже без них он все равно через несколько часов умер бы от вызванного избиением повреждения внутренних органов. По правде говоря, если не считать пострадавших в автомобильных катастрофах, мне редко случалось видеть столь сильное внутреннее кровоизлияние, как у Джеймса Каннингэма.

Лабецкий делает жест в сторону подборки фотографий, с холодной беспристрастностью изображающих тело Каннингэма в десяти различных ракурсах.

— Я бы предположил, что атакующий использовал какую-то деревянную дубинку, может быть, что-то вроде бейсбольной биты. Это не слишком хорошо видно здесь из-за крови и ссадин, но при вскрытии мы обнаружили четкие характерные следы. Они образуют эллипс со средним диаметром примерно в три или четыре дюйма, и более широкий конец отметин направлен к центру тела. Это наводит на мысль о том, что орудие убийства имеет на конце утолщение, как у бейсбольной биты. Более того, профессор Слэттери сказал мне, что в волосах на затылке Каннингэма они обнаружили несколько крохотных фрагментов дерева.

— Почему вы думаете, что нападавший был один? — спрашивает Джез.

— Потому что большинство ударов было нанесено в одной и той же манере. С той же самой стороны тела, под сходным углом и со сходной силой. Если участвуют более одного нападающего, удары обычно исходят из разных сторон и обрушиваются с неравномерной силой. Кроме того, не отмечается концентрации ударов. Нападавший очень редко ударял Каннингэма в одно и то же место дважды. А когда нападавших бывает двое или больше, они обычно выбирают область тела и обрушивают попеременно удары на нее, как лесорубы, которые валят дерево. Это легко прослеживается по характеру оставленных следов.

Ред делает очередную запись.

«Только один убийца. Мотивация? Зачем менять метод? Зачем вешать одного и забивать дубинкой другого?»

— Что касается почерка, — продолжает Лабецкий, — мы уже довольно много знаем об этом. Во-первых, языки обоих людей были вырезаны. Не вырваны, а именно вырезаны, причем очень острым инструментом, отточенным ножом, может быть даже скальпелем. Судя по исполнению, убийца действовал со знанием дела. Производил надрез под языком, с каждой стороны, от середины к краю. Похоже на то, как открывают один из тех чемоданов с двумя молниями, которые сходятся посередине. В каждом случае «уздечка» — мышечный лоскут, крепящий язык ко дну рта, — рассечена начисто. Заодно рассечены и три главных кровеносных сосуда, включая две артерии. Это объясняет огромное количество крови и на телах, и вокруг них. Что же до языков, то убийца, должно быть, забрал их с собой. Во всяком случае, на месте преступления они не обнаружены.

Ред записывает на бумаге: «Языки. Секс? Молчание? Омерта? Тайна? Предупреждение???»

Дункан открывает рот, чтобы заговорить, но Лабецкий предвосхищает вопрос.

— Языки были удалены, пока люди еще оставались живы.

Джез морщится. Лабецкий не обращает на это внимания.

— Будь они отрезаны после наступления смерти, не было бы всей этой крови. То, сколько ее и на телах, и во ртах, говорит нам о том, что, когда убийца рассекал сосуды, сердце работало и гнало кровь под достаточно высоким давлением. С таким напором, что неразрезанные пленки и жилы во ртах обеих жертв просто сорвало.

— А как насчет ложек? — спрашивает Дункан.

— Ложки были засунуты во рты уже после удаления языков. Они не из нержавейки, а серебряные. Как раз сейчас с ними работают эксперты. У меня есть снимки, если вы хотите проследить их происхождение.

«Серебряные ложки. Очевидная символика. Родился/умер с серебряной ложкой во рту. Обида на богатых? Проверить финансовое положение».

После слов «проверить финансовое положение» Ред проводит стрелку, делит ее пополам, пишет по одну сторону: «ресторатор», а по другую: «епископ» — и добавляет еще несколько вопросительных знаков.

— Как вы знаете, — продолжает Лабецкий, — оба убитых были обнаружены в трусах, и оба в какой то момент, то ли от страха, то ли уже в агонии, обделались. А ночная рубашка Каннингэма валялась у дверей, на полу спальни. Без следов крови, но слегка порванная.

Ред снова пишет.

«Трусы. Сексуальный мотив?» Эти слова он соединяет чертой со словом «секс», написанным ранее. «Одежда. В чем они спали? Вытащены из постелей? Время нападения — застигнуты спящими?»

— Как насчет следов сексуальных действий? — спрашивает Кейт.

— Совершенно никаких.

Ред поднимает голову.

— Совсем никаких?

— Никаких следов анального проникновения, ни пенисом, ни каким-либо посторонним предметом. Никаких следов спермы на обоих телах. По правде, так кроме крови и фекалий, на этих телах вовсе ничего нет. Ни семени, ни волосков, ни слюны, ни отпечатков пальцев, ни волокон, ни частиц кожи. Ничего. Конечно, это не окончательное заключение. Мы исследуем тела под микроскопом — дюйм за дюймом. Может быть, это что-то и даст, но только по окончании исследования, через несколько дней. А потом найденные микрочастицы — если их вообще найдут — нужно будет отправить на анализ ДНК. Что займет еще около двух недель. Однако на вашем месте я бы не стал возлагать на это особых надежд. Случаи, когда никаких посторонних волокон или частиц обнаружить не удается, совсем нередки. Стоит потревожить тело или просто подуть ветерку — скажем, из-за открывания двери, — и все волокна просто сдуваются. Тем паче что оба эти человека были найдены почти обнаженными — это также уменьшает шансы найти на их телах что-либо, заслуживающее внимания. К одежде все липнет и цепляется куда лучше, чем к коже.

— И под ногтями ничего не нашлось? — спрашивает Кейт. — Если убитые защищались, там могли остаться кусочки кожи нападавшего.

— К сожалению, нет. В данном случае ничего не обнаружено.

«Никаких материальных следов», — записывает Ред.

Стук в дверь. В кабинет нерешительно заглядывает молодая женщина.

— Детектив Меткаф?

— Это я.

— Я Хлоя Курто из пресс-центра. На нас обрушился просто шквал звонков, и я подумала, что вы, может быть, захотите добавить что-то к тому, что сказали мне сегодня утром.

Ред щелкает языком. Со этими навалившимися делами все благие намерения вылетели у него из головы. О заявлениях для прессы он просто забыл.

— Хлоя, я иду с вами, — говорит Ред, вставая. — Большое спасибо, Андреас. Если обнаружится хоть что-то стоящее, сразу дай мне знать. Хорошо?

— Само собой.

Ред поворачивается к остальным:

— Дункан, пойдем со мной. Кейт, Джез, отправляйтесь в дома жертв, покрутитесь там — вдруг да попадется хоть какая-то зацепка. Проверьте как следует друзей, родичей — всех, кого можно. Встретимся снова здесь… — Он на секунду задумывается. — Завтра утром, в полдесятого.

— Мне тоже надо? — спрашивает Дункан.

Ред смотрит на него как на идиота.

— Конечно.

— Но я обещал забрать на выходные Сэма.

— Дункан, хоть бы к тебе приперлись на выходные сам Папа Римский в компании с Нельсоном Манделой, мне все равно. Ты нужен мне для дела!

— Но…

— Проехали. Идем.

Дункан нехотя поднимается. Ред вслед за Хлоей выходит в коридор.

— Кто звонил?

— Все. Би-би-си, Международная телевизионная сеть, «Скай», все газеты. Трезвонят беспрестанно, спрашивают, не выяснили ли мы еще что-то, кроме того, что уже им рассказали. Надо думать, у того дома в Уондсворте сейчас не протолкнуться от репортеров.

— Уондсворте?

— Да, у дома епископа.

— А как насчет дома в Фулхэме?

— С утра была пара звонков, и на этом все. А насчет Уондсворта… Пока не начали звонить, я даже не знала, что там произошло убийство.

В ее голосе слышится мягкий укор.

— Хлоя, когда я говорил с вами, мне и самому еще не сообщили про убийство в Уондсворте. Ну а потом я закрутился. Прошу прощения. Значит, про нашего мистера Рода никто не спрашивает?

— Похоже, что так. Всех интересует епископ.

Ред ненадолго задумывается.

— Ладно, Дункан отправится в Уондсворт и займется прессой. Может быть, ему удастся спровадить этих бездельников с места происшествия.

 

11

— Добрый день. Я детектив, старший инспектор Дункан Уоррен. Прошу прощения, что заставил вас так долго ждать. Я сделаю короткое заявление, а потом, если у вас появятся вопросы, постараюсь на них ответить.

Дункан стоит на тротуаре перед домом епископа так, чтобы фотографы и операторы могли заснять его на фоне входа, и смотрит, как репортеры распихивают друг друга, пытаясь заполучить лучший ракурс. По всем прикидкам, всякого рода репортерской братии на тротуаре толчется человек тридцать, так что машины и телевизионные фургоны припаркованы в два ряда. Да, для жителей Уондл-роуд сегодня не самый удачный день.

Дункан прокашливается.

— Итак, Джеймс Каннингэм, епископ Уондсвортский, найден мертвым сегодня, около девяти часов утра, одним из служителей собора. Он был забит до смерти. Причина, предположительно, — попытка ограбления.

Было принято решение представить средствам массовой информации в качестве первоочередной версии самую простую — убийство при попытке ограбления. Вот почему к репортерам вышел Дункан. С одной стороны, буйная рыжая шевелюра Реда слишком хорошо известна всей специализирующейся по криминалу журналистской братии, и при его появлении в обычное ограбление никто не поверит. Ну а Джез или Кейт не вызовут у репортеров доверия по причине своей молодости. То ли дело сорокапятилетний Дункан, живое воплощение солидности и респектабельности полиции. Он стоит перед камерами, грудь колесом, косая сажень в плечах — подлинный столп закона.

— Трусливое нападение на беззащитного старика произошло между тремя и пятью часами сегодняшнего утра, и мы обращаемся ко всем, кто видел или слышал в это время что-либо подозрительное, с призывом прийти к нам и дать показания. Есть вопросы?

Поднимается шум. Дюжины людей, гомоня наперебой, прорываются к Дункану, тыча ему под нос микрофоны. Он поднимает здоровенные ручищи.

— Пожалуйста, пожалуйста. Не все сразу.

— Что было похищено из дома?

Дункан чуть было не говорит: «Ничего», но вовремя спохватывается.

— На данный момент трудно сказать на сей счет что-либо с достаточной степенью уверенности. — Когда нужно, он умеет напустить туману в наилучшей полицейской манере, используя пять слов там, где запросто можно обойтись одним. — Епископ Каннингэм жил один, и официального списка его имущества не имелось. Мы, разумеется, проведем скрупулезную сверку всех вещей с помощью родных и друзей покойного, однако вы должны понять, что на это потребуется время. Особенно с учетом того, что близкие ему люди потрясены случившимся.

— Вы надеетесь на скорое завершение расследования?

— Мы уверены в том, что виновный будет найден и понесет заслуженное наказание.

— Что послужило орудием убийства?

— Как мы полагаем, деревянная дубинка. Нечто вроде бейсбольной биты.

— Какого типа человека вы ищете?

— Лицо мужского пола, крепкого телосложения.

— И это все?

— На данный момент все. Когда мы получим какие-либо дополнительные сведения, средства массовой информации будут немедленно поставлены в известность.

Воцаряется тишина, и Дункан немедленно использует эту паузу:

— Леди и джентльмены, надеюсь, я, как мог, удовлетворил ваше любопытство. К величайшему сожалению, это все, чем мы располагаем в настоящее время, и мне нечего добавить к сказанному. Разумеется, в дальнейшем мы будем информировать вас о ходе расследования. А теперь я хотел бы попросить вас покинуть место происшествия, дабы не создавать затруднений для местных жителей. Здесь все равно больше нечего смотреть. Спасибо.

Конечно же, он знает, что сейчас они не уйдут. Любой журналист скорее удавится, чем поступит в соответствии с прямым указанием полиции. Другое дело, что потолкавшись тут с часок и поняв, что ничего интересного, во всяком случае интересного для них, и правда не происходит, репортеры разъедутся. Будь убитый обычным человеком, это происшествие, в лучшем случае, удостоилось бы краткого упоминания в местных новостях. Другое дело епископ. Можно не сомневаться в том, что на страницы завтрашних газет, особенно таблоидов вроде «Мейл» или «Экспресс», выплеснется традиционный праведный гнев. Среднему англичанину преподнесут то, чего он хочет.

Дункан, однако, надеется, что для средств массовой информации случившееся будет сенсацией-однодневкой. А вот ему, а точнее, всей их команде из четырех человек разбираться с этой историей, похоже, предстоит долго.

 

12

Время без нескольких минут час ночи, и на улицах пустынно. Во всяком случае, Ред никого не видит. Он идет по Джезус-лейн, между корпусами общежитий справа и зданием университетского любительского театра слева. На белой стене театра выделяются большие черные буквы. За сервисным пунктом автомобилей «ровер» дорога начинает длинный, мягкий изгиб направо к колледжу Иисуса и, наконец, к Ньюмаркету.

Он идет один, запеленатый в прохладный кокон тумана. Идет, зная, куда держит путь, и каждый шаг увеличивает пропасть между ним и бедным парнишкой, забывшимся беспокойным сном на полу своей комнаты в Тринити.

«Обещай, что никому не скажешь!» — «Обещаю».

Слова Эрика и его собственный ответ попеременно звучат в голове. Ред идет мимо колледжа Иисуса. Длинная, заставленная по обе стороны велосипедами тропа упирается в запертые ворота. Там, за ними, невысказанная мудрость, в приобщении к которой Реду отказано. И не только из-за позднего часа, а главным образом потому, что он должен сделать этот звонок.

Он идет одним путем, а мысли его движутся другим.

Безопасность. Молчание сулит безопасность. Молчи, и никто никогда так ничего и не будет знать. Никто, кроме Эрика и Реда. Преступника и укрывателя. Просто еще один родственный секрет и еще одно нераскрытое убийство. Сегодняшняя сенсация, а назавтра — обертка для рыбы с картошкой фри.

Безопасность.

Ред представляет себе альтернативу: арест Эрика. Суд. Родители, раздавленные обрушившимся на них горем. Мать, пытающаяся заглушить боль, занимая себя уборкой, которая превращается в навязчивую идею. Отец, на работе тупо смотрящий в окно, а дома, так же тупо, — в стакан виски. Отцовский бизнес, пошив галстуков, дышит на ладан, дом перезаложен, неделю назад они продали вторую машину. Положение аховое, впереди неминуемое банкротство.

Быстрая перемотка вперед. Отец вставляет в рот ствол ружья, мать колотится в обитые стены палаты для буйнопомешанных.

Безопасность.

Ред доходит до кольцевой развязки в конце Джезус-лейн.

Он не может пройти через это.

Повернуть назад?

Неожиданно туман прорезает шум двигателя. Оттуда, откуда он только что шел, по Джезус-лейн в его сторону по направлению к кольцевой развязке движутся две светящиеся точки.

Ред останавливается на краю тротуара, чтобы увидеть проезжающую мимо машину. «Вольво-универсал», с четырьмя пассажирами. На крыше багажник с лыжами, сзади нагромождены чемоданы и баулы. На переднем пассажирском сиденье женщина; проезжая мимо, она смотрит на Реда. Она говорит что-то водителю: Ред видит ее шевелящиеся губы и ответную улыбку сидящего за рулем мужчины, наверняка ее мужа, слегка сбросившего скорость перед поворотом. На заднем сиденье дети-подростки. Мальчик дремлет, прислонившись к дверце автомобиля, девочка наклонилась вперед, к передним сиденьям.

Машина проезжает мимо. Ее задние габаритные огни мимолетно вспыхивают, а потом она сворачивает и исчезает в тумане.

Семья возвращается с каникул.

Семья.

У той девушки, задушенной человеком, не сумевшим совладать с холодом и выпивкой, задушенной за то, что она посмеялась над ним, тоже была семья. В воображении Реда мальчик все еще спит, прислонившись к дверце машины, но там, где находилась подавшаяся вперед девочка, никого нет, пустота, и только, тщетно пытаясь заполнить ее, мечутся воспоминания. Что, если и эта семья лишится дочери? Что, если ее постигнет участь семьи Логанов? Люди, жизнь которых окажется разбитой вдребезги, будут даже лишены права узнать, в чем причина. Каково это — потерять ребенка и не иметь представления о том, кто виновен в его смерти? Каково это — каждую минуту помнить, что убийца избежал наказания и, возможно, находится где-то рядом? Видеть на улицах людей и без конца гадать, нет ли среди них того, кого ты ищешь?

Что будет с родителями Шарлотты Логан, если Ред промолчит, как обещал Эрику? А что, если полиция схватит другого человека? Всем хочется, чтобы кто-то был арестован и обвинен. Что, если полиция от безысходности задержит не того человека? Сможет ли Ред и тогда остаться в стороне и допустить, чтобы пострадал невиновный?

А если не сможет и обратится в полицию после того, как кому-то предъявят обвинение, его самого ждут крупные неприятности. Укрывательство! Пособничество!

У него в голове вертятся возможные статьи обвинения.

Все, время колебаний прошло. У него нет выбора. Он должен сделать то, что должен.

Ред пересекает поворот на развязку и прибавляет шагу. Налево, на Паркер-стрит, где велосипеды стоят перед домами, не прикованные цепями, и никому не приходит в голову их красть. Минует широкое пространство Паркер-Пайс: трава там прихвачена морозцем, а торчащий посредине фонарный столб, тот самый, у которого на прошлой неделе патрульный стоял над телом Шарлотты Логан, окутан туманом.

Ред толкает дверь полицейского участка Парксайд и заходит внутрь. Там пахнет хлоркой, участок пола у дальней стены влажный. Все ясно, пришлось избавляться от чьей-то пьяной блевотины.

Констебль на вахте смотрит на Реда поверх чашки с чаем.

— Чем могу служить, сэр?

— Если можно, я бы хотел поговорить с дежурным по участку.

Констебль зовет кого-то через плечо и снова поворачивается к Реду:

— Подождите, пожалуйста.

Ред благодарно кивает.

У стены в ряд стоят жесткие пластиковые стулья. Он выбирает самый дальний от пахнущего средством для дезинфекции пятна и садится, уставившись в противоположную, бледно-желтую стену.

«Обещай, что никому не расскажешь, Ред! Обещаешь? Обещаешь? Обещаешь?»

Слева от него открывается дверь, и появляется высокий человек в очках и со строго зачесанными волосами. Одна из нашивок на плечах его темно-синего джерси еле держится.

— Сержант Аккерман. Чем могу помочь?

Ред встает.

— Можем мы поговорить внутри?

— Конечно.

Аккерман отступает в сторону, давая ему пройти.

— Вон туда. Первая дверь направо.

Констебль на вахте поворачивается, смотрит, как Ред проходит мимо, и, взглянув на Аккермана, вопросительно поднимает брови. В ответ сержант пожимает плечами.

Первая дверь направо ведет в комнату для допросов, маленькую, обставленную по-спартански. Четыре стула, стол, окон нет. Ред размышляет о том, каких только подонков не видела эта комната. И о том, не станет ли он, сделав то, что собирается, хуже их всех, вместе взятых. Они садятся. Аккерман смотрит на Реда и ждет, когда тот заговорит.

Последний шанс повернуть назад.

Ред делает глубокий вдох и быстро, пока не утратил решимость, произносит:

— Я знаю, кто убил Шарлотту Логан.

Аккерман молчит. Его выражение усталого ожидания остается фиксированным. Может быть, ему наносят подобные визиты каждую ночь.

Ред продолжает:

— Это Эрик Меткаф, студент Тринити-колледжа.

Ну вот. Главное сказано.

Наконец, впервые, нарушает молчание и Аккерман:

— А откуда вам это известно?

Ред видит, как его голова и плечи отражаются в очках Аккермана. Линзы растягивают его черты, глаза оказываются по бокам головы, отчего он выглядит похожим на лягушку. Но даже при таком искажении он видит на своем лице печаль. Глубокую, непомерную печаль. Скорбь по невосполнимой утрате.

— Эрик Меткаф мой брат.

 

13

Когда Ред возвращается, Сьюзен дома нет. В определенном смысле он даже радуется одиночеству, а связанное с этим настроем чувство вины старается отбросить. Ему необходимо время, чтобы расслабиться. Лучше всего, конечно, было бы подольше поспать, желательно целый год. Однако ясно, что это невозможно, потому как сегодня же вечером ему придется заняться тем, чего он больше всего не любит: в одиночку побывать на местах преступлений. Именно это и привело его так рано домой — необходимость отдохнуть, а уж потом пройти через всю эту мясорубку. Он закрывает за собой парадную дверь и проходит на кухню. Ред и Сьюзен занимают квартиру на двух верхних этажах трехэтажного дома: кухня и гостиная на нижнем этаже, спальня и ванная наверху.

Взяв из холодильника последнюю банку «Хайнекена», Ред проходит через двойные двери в гостиную, где плюхается на кушетку. От его движения пульт дистанционного управления телевизором слетает с края подушки и летит на пол. Слишком усталый, чтобы нагнуться и поднять его, Ред вперивает взгляд в черный экран телевизора.

Два тела за одну ночь. Убийца работает быстро.

Ред зажигает сигарету и отпивает глоток из холодной металлической банки, надеясь, что алкоголь и никотин помогут одолеть усталость.

Напрасная надежда.

Допив «Хайнекен» за пять-шесть глотков, то есть выхлебав не смакуя, Ред рывком поднимается и возвращается на кухню. Надо перекусить, может, хоть это добавит ему бодрости? В шкафчике над раковиной он находит макароны, а в холодильнике овощи. Красные и желтые перцы, авокадо и огурцы. Сойдет.

Ред слышит, как открывается главная входная дверь. Сьюзен?

Нет, наверх никто не поднимается. Хлопает дверь нижней квартиры. Должно быть, пришел Мехмет Шали, производитель дисков, живущий на первом этаже.

Наполнив кастрюлю водой, Ред ставит ее на огонь и самым острым ножом, какой смог найти, начинает резать овощи. Заправив овощи остатками французского соуса — смеси майонеза и кетчупа, — он добавляет их к макаронам, в который раз лукаво убеждая себя в том, что это не так уж вредно. Вообще-то, несмотря на пристрастие к «Мальборо» и «Хайнекену», Ред постоянно обещает себе, что непременно последует примеру Джеза и вернется к той физической форме, какую поддерживал в молодости, пока не распустился. Правда, у него всегда находится сотня предлогов, чтобы этого не делать.

Ну вот, начинается! Шали включает свой музыкальный центр, и снизу доносятся раздражающие, выводящие из себя звуки.

«Чтоб тебе сдохнуть!» — думает Ред. Сегодня, как никогда, ему необходима тишина.

Уже почти год Ред ведет с Шали безуспешную борьбу из-за уровня шума. Им было подано не менее десяти жалоб, и сотрудники муниципальной службы экологической безопасности дважды наведывались в их дом, измерять децибелы. Жалобы признали обоснованными, но все ограничилось отправкой в адрес Шали пары предупредительных писем.

Ред пытался уладить дело по-соседски, не используя служебного положения старшего офицера полиции, но с него довольно. Его терпению пришел конец. Усталость оплетает его, как щупальца спрута, и, хотя конфронтация не лучший выход из положения, сейчас он просто не может допустить, чтобы эта проклятая какофония час за часом била по его нервам, не давая сосредоточиться.

Он выходит из передней двери, спускается по короткому пролету лестницы к квартире Шали и звонит. Отклика нет, музыка продолжает греметь. Ред снова прижимает палец к кнопке звонка и на сей раз не отпускает до тех пор, пока не слышит изнутри раздраженное:

— Ладно, ладно! Иду.

Шали открывает дверь. На нем зеленая, цвета лайма, шелковая рубашка. На физиономии бездна самодовольства.

— Да?

— Убавьте звук.

Без всяких там «пожалуйста». И без «не могли бы вы». Требование, а не просьба.

Взгляд Шали скользит с лица Реда к его правой руке, и глаза Мехмета расширяются. Ред по-прежнему сжимает нож, которым резал овощи. Лезвие запачкано мякотью авокадо.

— Ты угрожаешь мне ножом, парень?

— Приглушите музыку.

Шали пробегает рукой по вьющимся черным волосам над широким лбом.

— Попроси хорошенько, и я подумаю.

— Выключи, на хрен, свою долбаную шарманку!

— Знаешь, в чем твоя проблема, парень? Ты слишком напрягаешься. Тебе нужно…

Внезапно Ред бросается на соседа. Шали прижат к стене, лезвие ножа рассекает его горло. Глаза Шали выкатываются, в них изумление и ужас. Кровь пристает к потекам от авокадо, а потом, когда нож пронзает зеленую шелковую рубашку — снова, снова и снова, в убийственном ритме звучащей музыки, — вонзается в его живот — фонтан теплой крови бьет Реду прямо в лицо и пятнает стену за его спиной. Шали визжит, из ухмыляющегося, растущего разреза на его животе вываливаются потроха…

Шали стоит, прижатый к стене, притиснутый туда рукой, сомкнувшейся вокруг его шеи. Ред смотрит на руку, на предплечье, на закатанный рукав белой рубашки.

Его белой рубашки. Это он держит Шали за горло.

Еще раз, с расстановкой, он произносит:

— Выключи. На хрен. Свою. Долбаную. Шарманку.

Шали изгибает шею и кричит что-то внутрь, в квартиру. Должно быть, там кто-то есть.

Музыка мгновенно прекращается.

Мертвая тишина, если не считать прерывистого дыхания Шали. Никакой крови, ни на ноже, ни на стене. Никаких теплых кишок, сжатых в руке Реда.

Ред убирает руку от шеи соседа. Шали расправляет ворот и уходит к себе, хлопнув напоследок дверью, как будто пытаясь таким образом восстановить свое попранное достоинство.

Ред тяжело приваливается к стене, силясь совладать с потрясением.

К тому времени, когда Ред, которого бьет дрожь, возвращается в свою квартиру, вода для макарон уже кипит. Он выключает плиту. Аппетит пропал.

Взяв со стола наушники, Ред подключается к музыкальному центру. Большие, похожие на раковины наушники полностью закрывают уши. Он нажимает кнопку, запускает плеер и ложится на диван. Наушники изолируют его от всего, кроме музыки.

Постепенно его голову заполняют торжественные, тяжкие звуки пронизанной обреченностью увертюры. Ред закрывает глаза и отдается во власть музыки. Он знает всю ораторию, от первой до последней нотки. Знает, когда звуки возносятся и опадают, когда вступает вокал и когда умолкает, когда солируют духовые и когда вступают струнные.

Эта предсказуемость успокаивает его.

Звучит «Мессия» Генделя. Единственная запись, которая есть у Реда.

 

14

Ред бегло показывает удостоверение констеблю (не тому, который дежурил вчера, а новому), охраняющему дверь дома Филиппа Рода.

— Надеюсь, место преступления не тронуто?

— Да, эксперты ушли несколько часов тому назад. Больше здесь никого не было.

— Очень хорошо. Продолжайте дежурство.

Констебль открывает дверь, и Ред заходит в дом. Сейчас начало второго. Час тому назад наступила суббота.

Ред захлопывает дверь позади себя и включает свет в прихожей. Тело Филиппа убрали, кусок ковра, залитый кровью, вырезан и увезен для проведения судебно-медицинской экспертизы. Темно-серый квадрат, холодный островок посреди зеленого ворсистого моря, подмигивает Реду.

Он делает несколько глубоких вдохов и тыльными сторонами ладоней приглаживает волосы на висках.

В доме царит тишина. Как было двадцать четыре часа тому назад, в последние мгновения перед появлением убийцы.

И сейчас Ред хочет воссоздать то, что произошло между убийцей и его жертвой. Какова была динамика этой краткой, но столь драматичной встречи. Кто что делал. Кто что говорил.

Если Реду удастся реконструировать эти мгновения, он сумеет продвинуться к пониманию того, чем руководствовался убийца. Но о том, чтобы заняться чем-то подобным в то время, когда в этом доме толклась половина лондонских экспертов и сыщиков, не могло быть и речи. Вот почему у Реда вошло в обычай возвращаться на место преступления после того, как они сделают свое дело. И делать свое.

Полная тишина на сей раз как-то особенно давит. Ред чуть ли не в сотый раз смотрит на свои записи.

«Мотив? Языки. Проверить финансовое положение. Ресторатор. Епископ. В чем они спали?»

Слова на странице, бессмысленный набор слов, буквы словно насмехаются над ним.

«Зачем тебе это нужно, малый? Почему ты делаешь то, что делаешь?» Ред обращается к убийце, но с тем же успехом мог бы разговаривать сам с собой.

«Почему ты противопоставляешь себя этим людям?»

Он знает ответ.

«Потому что ты лучший, вот почему. Ты лучше, чем они».

Теперь он и вправду разговаривает сам с собой.

«Вот почему ты ловишь их. Даже сейчас, когда ты находишься в чужом доме и не можешь отличить север от юга, а убийца спрятал все концы в воду, ты все равно его превосходишь».

Ред сует записную книжку обратно в карман и хлопает себя по щекам.

«Ну так давай, сделай это».

 

15

Дом Филиппа Рода совсем не плох, но все же это не особняк. Так при чем же тут серебряная ложка, символический элемент, предполагающий как мотив зависть и обиду? Может быть, у Филиппа были где-то скрыты богатства. Однако на сей счет у Реда большие сомнения.

Он медленно обходит дом, знакомясь с его планировкой. На первом этаже расположены прихожая, кухня и гостиная. На втором спальня Филиппа, ванная и сушильный шкаф. Задняя дверь кухни выходит в сад. Ред включает фонарик и светит им через стеклянную дверную панель. Луч пробегает через мощеный дворик, высвечивая решетку для барбекю и клумбу на фоне дальней изгороди.

Сад со всех сторон огорожен. Туда нельзя проникнуть иначе, как через дом или через соседний участок. Мог ли убийца попасть туда через соседний участок? Маловероятно. Это Фулхэм. Здесь у большинства есть сигнализация, а то и камера слежения над задней дверью. Ред разговаривает с убийцей, как будто тот способен его услышать.

«Ты убил двоих, и мы пока не нашли ничего, что навело бы нас на твой след. Но вряд ли ты стал бы пробираться чужими двориками, рискуя потревожить сигнализацию, не так ли? Кроме того, кухонная дверь закрыта на ключ и на засов. Другого входа с той стороны нет. Вот и получается, что ты не можешь появиться со стороны двора. Нет, никак. Ты заходишь с улицы».

Ред возвращается к выходу и осматривает фасад, чтобы понять, как можно проникнуть в дом со стороны улицы. На первом этаже, не считая передней двери, имеется только одно окно — в гостиной.

Он поднимается наверх, сворачивает, стараясь не думать о висевшем здесь вчера теле, в спальню Филиппа. Подойдя к окну, поднимает его до половины и выглядывает. Окно находится в добрых пятнадцати футах над уровнем улицы, и никаких водосточных труб или пожарных лестниц на наружной стене дома нет. Чтобы забраться в это окошко, пришлось бы воспользоваться приставной лестницей. «Если уж ты не рискуешь шататься по задним дворам, то явно не станешь карабкаться в окно по лестнице на виду у соседей. Вывод один — ты проник с улицы на первый этаж. Как? Через парадную или через окно гостиной?»

Ред спускается вниз по лестнице и идет в гостиную. Окно закрыто.

«Интересно, если бы тебе пришлось открыть окно снаружи, стал бы ты потом закрывать его изнутри? Маловероятно. Значит, ты входишь через парадную дверь».

Ред внимательно осматривает дверь с внутренней стороны. Три замка, ко всем подходит один и тот же ключ, средний блокируется. Дверь не отжата, ни один замок не сломан и не поврежден. Следовательно, остается три варианта.

Первый. «Ты вскрываешь замок отмычкой».

Нет. На это требуется немало времени, да и опасно. Слишком велика вероятность того, что тебя увидят или услышат.

Второй. «У тебя есть свой ключ, которым ты и пользуешься».

Но ключей нет ни у кого, кроме самого Филиппа и Элисон. А убийца почти наверняка мужчина.

Что оставляет только одну возможность.

Филипп Род сам открывает тебе дверь.

В час ночи?

В двери имеется глазок. Ред вглядывается в него и видит спину констебля, кажущуюся, из-за оптического искажения, неестественно широкой.

Филипп должен сперва посмотреть в глазок. Он, безусловно, не стал бы открывать дверь в час ночи, не сделав этого. «Значит, он видел тебя и впустил».

Кого можно впустить в такое время?

Знакомого. Человек, выдающий себя за сантехника или еще кого-нибудь из ремонтных служб, исключается — они по ночам не ходят. Значит, все-таки знакомый?

А может быть, тот, кто попал в беду?

Или делает вид, будто попал в беду?

«Кто у двери? Кто ты?»

Ладно, вернемся назад. «Кем бы ты ни был, Филипп открывает тебе дверь».

Скорее всего, Филипп подходит к двери в трусах. Не станет же он спускаться обнаженным. Да и накидывать плотный халат тоже, скорее всего, не станет, благо ночь теплая.

Итак, Филипп, в одних трусах, открывает дверь.

«Но чтобы повесить его, тебе нужно пройти назад, к лестнице. И какая-то правдоподобная причина, побуждающая его подняться по ней обратно». Нельзя же просто так взять и повесить человека против его воли: накинуть петлю на шею и заставить его спрыгнуть с лестничной площадки. Он просто не станет этого делать. Можно, конечно, оглушить его чем-нибудь, например дубинкой. Но такой удар оставил бы след, а на теле Филиппа никаких повреждений не обнаружено. Только связанные запястья и, конечно, следы на шее. Никаких признаков борьбы.

Значит, Филипп не догадывался, что произойдет.

Он возвращается по лестнице. «Ты где? Перед ним? Нет, скорее позади него. Поднимаешься на лестничную площадку и сталкиваешь оттуда Филиппа. Один конец веревки привязан к перилам, другой накинут петлей на его шею».

Итак, он падает в пролет. В его положении естественно было бы схватиться за веревку, пытаясь ослабить сдавливание шеи. Только вот он этого сделать не может. Руки-то у него связаны.

А почему он позволил себя связать? Ясно, что под угрозой.

«Когда Филипп открывал тебе дверь, он не боялся. То есть не подозревал о том, что у тебя есть какое-то оружие. А какое? Конечно, у тебя есть веревка, и…

Разумеется, нож. Тот самый, которым ты вырежешь ему язык. Под угрозой ножа он позволяет тебе связать его, а потом ты сталкиваешь его с площадки.

А когда ты вырезаешь ему язык? Раньше, чем сталкиваешь с лестничной площадки, или уже потом?»

Ред поднимается по лестнице к площадке. Он видит потертости там, где была закреплена веревка.

А вот крови на лестничной площадке нет. Вся кровь внизу, на полу. «А ведь вырежи ты ему язык наверху, кровью была бы залита вся площадка». Но там никакой крови нет.

«Выходит, ты сталкиваешь Филиппа, а потом — когда он висит там, задыхаясь, — наклоняешься, залезаешь ему в рот и начисто отрезаешь язык».

Ред пытается представить себя на месте Филиппа. Он и есть Филипп — его тело дергается в петле.

«Так. Ты наклоняешься, чтобы все было видно. Левой рукой обхватываешь меня за шею, удерживая, потому что я дергаюсь, а правой засовываешь мне в рот лезвие».

Как там говорил Лабецкий? «Кровь хлестала с таким напором, что неразрезанные пленки и жилы во ртах обеих жертв просто сорвало».

Ред запускает руку себе в рот и, просунув язык между пальцами, зажимает его.

 

16

Полчаса спустя, когда он уже расхаживает по дому Джеймса Каннингэма, Ред ощущает во рту вкус рвоты.

Ему не хочется думать об этом. Его так и подмывает упростить дело и сказать, что и тут произошло то же самое. Однако он не может пойти на это, пока у него не будет уверенности, а чтобы обрести эту уверенность, ему придется пропустить все через себя. Или пропустить себя через эту машину для отжимания белья.

Каждое убийство необходимо рассмотреть как самостоятельное, самодостаточное событие. Да, связь между убийствами Джеймса Каннингэма и Филиппа Рода существует, тем не менее это два отдельных преступления.

Начнем с самого начала, как раньше. Возможности проникнуть в дом иначе, как через парадную дверь, у убийцы не было. Никаких проходов через сад, никакой боковой двери, никакой возможности незаметно влезть в окно верхнего этажа. В этом смысле все так же, как и на Рэдипоул-роуд.

Следовательно, та, основная версия, что жертва открывает убийце дверь, работает и в данном случае.

Был ли это человек, которого Каннингэм знал? Насколько вероятно, чтобы у него и Филиппа Рода имелись общие знакомые?

Едва ли. У них мало общего. Разница в возрасте в целых два поколения, совершенно несхожий род занятий, да и жили они в разных частях города.

Четыре часа утра, и раздается дверной звонок.

Где находится Джеймс Каннингэм? В постели, конечно.

Ред поднимается наверх, в спальню. Каннингэм спит — спал — в большой двуспальной кровати. Постельные принадлежности на левой стороне чуть смяты, другая сторона постели нетронута. Никаких признаков борьбы.

Джеймс Каннингэм, услышав звонок, поднимается и слегка расправляет одеяло. Его не вытряхивают из постели, то есть получается, что нападают на него не в спальне. Но почему тогда ночная рубашка епископа найдена как раз здесь, на полу спальни? Не похоже, чтобы Каннингэм стал открывать дверь в трусах, не говоря уж о том, чтобы сделать это нагим. Как он спал — в ночной рубашке и трусах? Маловероятно.

Ред разворачивается и медленно спускается по лестнице.

Четыре утра, раздается звонок в дверь. Каннингэм идет вниз и открывает дверь. А что потом?

А потом кто-то выколачивает из него дерьмо на пол гостиной, вот что. Но до того, по ходу дела, он снимает ночную рубашку и надевает трусы.

Перед мысленным взором Реда формируются и переформируются образы.

Он ощущает, как они выкристаллизовываются, становятся четче.

Связь с Филиппом.

Трусы. Где Каннингэм держит свои трусы?

В спальне.

«Итак, ты заставляешь Каннингэма подняться наверх в его спальню, где принуждаешь надеть трусы и снять ночную рубашку. Ты моложе и крепче. И у тебя есть минимум два предмета, которые можно использовать как оружие. Дубинка, которой ты его колошматишь, и нож, которым ты вырезаешь ему язык».

Ред возвращается в спальню. Остановившись сразу за дверью, он оглядывается по сторонам.

«Находясь здесь, ты заставляешь Каннингэма переодеться. Он подходит к комоду и достает трусы. Потом надевает их.

Видишь ли ты его полностью обнаженным?

Вряд ли епископ станет раздеваться перед тобой, разве что ты его вынудишь. Скорее всего, он сначала, под рубашкой, надевает трусы, а потом уже снимает рубашку. Иного тебе и не требуется, иначе с чего бы ты позволил надевать трусы человеку, которого собираешься убить? Таким образом, он ни на секунду не остается перед тобой обнаженным. Что означает сохранение хоть какого-то достоинства».

Ред стоит на пороге спальни, сразу за входной дверью. У него такое ощущение, будто он способен заставить сложившийся в его сознании образ епископа материализоваться прямо в комнате.

«А ты? Где все это время находишься ты?

Да здесь, где же еще».

Ред осознает, что стоит именно там, где стоял убийца.

«Ты следуешь за Каннингэмом вверх по лестнице, заходишь за ним в спальню и стоишь у самой двери, чтобы быть уверенным, что он не сбежит. Но почему в таком случае ты не убиваешь его прямо здесь, в спальне? Может быть, ты оставил оружие внизу? Нет. Оружие у тебя с собой, чтобы угрожать епископу, если тот попытается сопротивляться. Получается, что нет никакого смысла вести Каннингэма вниз».

Если только не…

В его голове звучат слова Лабецкого: «Ночная рубашка валялась у дверей спальни. Без следов крови, но слегка порванная».

Слегка порванная!

Ред застывает неподвижно у двери спальни и ждет, когда его осенит.

Епископ стоит там, в трусах, а в руках у него ночная рубашка, которую он только что снял.

«И он бросает ее в тебя. Вот что он делает. Она попадает тебе в лицо, и, пусть на мгновение, ты теряешь контроль над ситуацией. И в эту секунду, пока ты сбрасываешь рубашку с лица, Каннингэм проскакивает мимо тебя.

Ты сильно хватаешься за ночную рубашку. Вот почему она рвется. Ты хватаешься за нее и срываешь со своего лица.

Каннингэм выскакивает из спальни, но он толстый неповоротливый старик. Ему не убежать».

Ред озирается и почти мгновенно находит то, что искал, — выбоину в дверной раме примерно на уровне плеча.

«Ты замахиваешься на Каннингэма бейсбольной битой, но промахиваешься — удар приходится в дверную раму. Однако ты проворен, быстро настигаешь его и наносишь второй удар. Здесь, на втором этаже, ведь успей Каннингэм сбежать вниз, он принялся бы звать на помощь. Язык у него еще на месте, ведь площадка не залита кровью. Но если ты ударил его наверху, зачем было потом сводить вниз? Здесь полно места, чтобы с ним разделаться».

А дело в том, что…

«Все дело в том, что ты его никуда и не сводил. Просто от твоего удара он свалился и скатился вниз по ступеням. Сюда, в прихожую, а она слишком тесная. Здесь не развернешься, тем паче с бейсбольной битой. Поэтому ты тащишь его в гостиную и добиваешь там».

Оружие поднимается и опускается, как в финальной сцене из «Апокалипсиса сегодня», с толстым, беспомощным епископом, валяющимся на полу вместо Марлона Брандо.

«Когда ты вырезаешь ему язык? Ты делаешь это, когда он еще жив, — так сказал Лабецкий. Но в данном случае ты не можешь знать, когда Каннингэм умрет, и делаешь это, пока он еще подает признаки жизни. После чего уходишь со своим трофеем в город».

Ред покрывается испариной, и вовсе не из-за того, что ночь выдалась теплая. «Итак, теперь я знаю, как ты делаешь это. Но почему — мне по-прежнему неизвестно».

 

17

Две полицейские машины прочерчивают ночь беззвучными голубыми вспышками.

Они прибывают на Тринити-стрит вместе, потом расходятся налево и направо, как реактивные истребители. Одна останавливается перед Уивелл-корт, а другая тормозит на булыжной мостовой, ведущей к воротам.

Дверцы машин открываются, выдавая приглушенную статику ограниченных радиоканалов. Выходящие из них люди сосредоточенны, и движения их целенаправленны — им предстоит арестовать убийцу. Из одной полицейской машины вылезает Ред. Полисмены, всего их четверо, надевают шлемы. Ред указывает им путь.

— Третий внутренний двор, последняя лестница слева. Лестница три, комната пять. Она не заперта.

Они кивают ему и исчезают за воротами.

Ред присаживается на низенькую, высотой по колено, ограду Тринити и роняет голову на руки. Голубые маячки лениво вращаются на крышах машин, их задние огни роняют красные блики на камни мостовой.

Два цвета. Голубой, холодный цвет бессердечия. И красный — цвет стыда, гнева и предательства.

Ворота Уивелл-корт открываются снова.

Эрик между полицейскими, воротник его старого твидового пальто запахнут, глаза опущены вниз, рот безвольно обмяк. Полицейские держат его за руки, и Эрик, когда они направляются к полицейской машине, слегка обвисает между ними. Со стороны можно подумать, что это какой-то пьяница, которого собрались отвезти в участок и оставить в камере до протрезвления. Мелкий нарушитель, а не убийца. Один из полицейских пригибает Эрику голову, усаживая его на заднее сиденье машины, стоящей ближе к воротам. Эрик не сопротивляется. Двое садятся по обе стороны от него, один занимает место за рулем. Четвертый полисмен садится за руль второй машины, чтобы отогнать ее назад, в Парксайд.

Брата, сидящего на ограде всего-то в десяти ярдах от него, Эрик не видит, потому что тот так и не поднял головы.

 

18

Суббота, 2 мая 1998 года

На большом столе в комнате, выделенной для совещаний новой группы по расследованию убийств, разложены газеты, и в каждой из них сообщается об убийстве Каннингэма. «Сан», «Индепендент» и «Дейли мейл» поместили эту историю на первых страницах. «Таймс» и «Дейли телеграф», помимо этого, опубликовали еще и некрологи.

В большинстве статей цитируются высказывания Дункана, заявление архиепископа Кентерберийского, приводятся комментарии соседей погибшего. Все безоговорочно склоняются к выдвинутой полицией версии об убийстве при попытке ограбления, о Филиппе Роде не упоминается вовсе. Убийство епископа — это настоящая сенсация, чего никак не скажешь об убийстве ресторатора.

Поскольку сегодня суббота, день, в общем-то, выходной, все одеты неофициально, а поскольку Джез есть Джез, он и в этом доходит до крайности. Мало того что заявляется последним, так еще и в коротких, в обтяжку, шортах и в майке.

— Ух ты! — говорит Кейт. — Есть за что ухватиться.

Джез посылает ей воздушный поцелуй.

— И не мечтай, — смеется он. — Тебе в жизни меня не поймать. Слишком я шустрый малый.

— Уже потренировался? — спрашивает Ред.

— Ясное дело. Триатлон ленивых не любит.

Дункан смотрит на Джеза исподлобья.

— Чем заниматься с утра хрен знает чем, лучше бы штаны надел, — ворчит он.

— Зато от меня не разит с утра пораньше, как от пивной бочки, — парирует Джез.

— А ты, похоже, слишком много о себе воображаешь.

— Эй, вы оба, — вмешивается Ред. — Хватит препираться, мы не для того собрались.

Он-то хорошо понимает, в чем проблема. Дункан досадует на то, что не может провести эти выходные с Сэмом, ну а тяжкое похмелье только усугубляет горечь. Его так и подмывает сорвать на ком-то обиду, и в этом смысле Джез — совсем еще молодой парень, умница, в душе один из «тэтчеровских детей» — кажется ему подходящей мишенью.

Ред спешит разрядить напряжение, призывая приступить к делу.

— Предлагаю для начала суммировать то, что мы сумели выяснить к настоящему моменту, а уж потом можно будет обсудить имеющиеся у каждого версии и соображения. Кто первый?

— Пожалуй, я, — с готовностью откликается Кейт. — С каких новостей начать: с хороших или с плохих?

— С плохих, — отвечает Ред после секундного колебания.

— Плохие состоят в том, что на обоих местах преступления больше ничего нарыть не удалось. Вчера мы с Джезом произвели повторный тщательнейший осмотр, чтобы удостовериться, что ничего не упустили. Упустить не упустили, но только потому, что там упускать нечего. Никаких дополнительных улик. Опрос соседей, и в Фулхэме, и в Уондсворте, тоже ничего не дал — никто ничего не видел и не слышал. А если кто-то что-то и заприметил, то делиться результатами своих наблюдений с нами отнюдь не желает. Это типично для больших городов — каждый живет сам по себе и считает, что чужие проблемы его не касаются.

— А как насчет судебных экспертов? Хоть они-то нарыли что-нибудь полезное?

— Нет. Совершенно ничего.

— Ладно. А как насчет хороших новостей?

— Есть пара находок. Во-первых, мы установили фирму, которая произвела те серебряные ложки.

Ред поднимает брови.

— Неплохо!

— Это компания в Шеффилде, что и неудивительно. Называется «Ривелин вэлли металворкс». Вчера, во второй половине дня, я поговорила с их главным менеджером, Малкольмом Фримантлом. — Она указывает на несколько цифр в открытом блокноте. — Эти ложки выпускаются в комплектах по двенадцать штук, чистое, высокопробное серебро. В розничную торговлю поступают по цене двести пятьдесят фунтов за набор. Кому это дорого, может купить такие же с виду, но посеребренные гальваническим способом — менее чем за восемьдесят фунтов. Речь, понятное дело, об отпускной цене — розничную наценку торговля устанавливает самостоятельно. Навскидку, не проверяя по документам, Фримантл сказал, что с восемьдесят девятого года они продали около шести тысяч комплектов.

— Почему с восемьдесят девятого?

— Потому что «Ривелин вэлли металворкс» владеет производством с этого времени. Более ранними данными они не располагают. Что же до точных цифр, то Фримантл проверит, что у него есть, и сообщит мне в понедельник.

— А как насчет списка тех, кто закупал у «Ривелин вэлли» эту продукцию?

— Это относится как раз к тем сведениям, которые он обещал предоставить мне в понедельник. Правда, я боюсь, что география поставок у них обширная — по всей стране.

— Ничего страшного. Если они почти за десять лет продали всего шесть тысяч наборов, проверять придется не так много.

Кейт кивает:

— Пожалуй, что так.

— К тому же, совершая покупки на двести пятьдесят фунтов, большинство людей пользуются кредитными картами или чеками, а не наличными. Таким образом, проследить покупателей будет еще легче. Ну а… какая другая хорошая новость?

— Она также имеет прямое отношение к ложкам. Символизм серебряной ложки настолько очевиден, что мы проверили финансовое положение жертв. И что получили?

— Что?

— Филипп Род располагал весьма значительными личными средствами. За то короткое время, которое имелось в нашем распоряжении, — конец вчерашнего дня да еще и в конце рабочей недели — мы не могли выяснить много подробностей, но с тем, что успели узнать, можно работать.

Она шуршит бумагами.

— Вот. Почерпнуто из разговора с отцом Филиппа Рода, состоявшегося на Хекфилд-плейс вчера в четверть шестого. Выясняется, что это состоятельная семья из Уорвикшира — живут там чуть ли не в замке. У Филиппа имелся личный трастовый фонд, управлявшийся биржевиками из Сити, который оценивается более чем в миллион фунтов.

— Ни хрена себе! Но ведь парень жил в Фулхэме обычной жизнью, не так ли?

— Похоже, он был ограничен в распоряжении средствами до достижения тридцати пяти лет. И у меня сложилось впечатление, что у Филиппа с отцом были какие-то разногласия по этому поводу.

— А откуда это известно?

— Старик Род на сей счет особо не распространялся, но, если читать между строк, похоже, он хотел, чтобы Филипп вернулся в Уорвикшир и взял на себя управление родовым имением. Оно принадлежало семье не одну сотню лет, а Филипп был единственным наследником, так что из-за его отказа после смерти отца это достояние могло попросту уйти из семьи.

— А Филипп, стало быть, не хотел плясать под папашину дудку.

— Похоже на то. Его отец бурчал о «стремлении к самостоятельности» и «желании жить своим умом» таким тоном, будто и то и другое является тяжелой болезнью.

— Но их разногласия не зашли так далеко, чтобы старик лишил Филиппа наследства?

Кейт пожимает плечами.

— По всей видимости, нет. В любом случае деньги не могли больше никуда деться, кроме как на благотворительность. Никаких залогов, долгов, прочих обременений. Я проверила.

— Что же, значит, Род в нашу схему вписывается. Как насчет Каннингэма?

— Этим занимался Джез.

Ред обращается к нему.

— Джез?

— Ага. По Каннингэму мне ничего существенного раздобыть не удалось, но, похоже, в отличие от Филиппа, он не был состоятельным человеком. То есть на жизнь ему, конечно, хватало, но священнослужители в роскоши не купаются. Я, правда, связался с его банковским менеджером, но как раз перед закрытием банка, так что тот не сообщил ничего конкретного.

— Ты же по телефону говорил. Он мог подумать, что ты не тот, за кого себя выдаешь.

— Ну нет. Он понял, что у меня интерес не праздный. Я сразу же попросил его перезвонить мне, через коммутатор Скотланд-Ярда.

— Ну так и что он сообщил?

— В детали не вдавался, он их не помнил, но заверил меня, что никаких «непомерных» — это его выражение, не мое — сумм на счету Каннингэма не было. Кроме того, у меня состоялся разговор с братом епископа, который сообщил в общем то же самое.

Ред кладет ладони на стол.

— Думаешь, тут произошла ошибка?

— Кто знает? Возможно. Все это как-то странно. Если этот тип что-то имеет против богатых людей, почему бы ему, раз уж он взялся за это дело, не разгромить заодно и их дома? Да и вообще, врагу богатеев имело бы смысл наведаться в действительно богатые дома, в Мэйфейре или Белгрэйвии. В некоторых из них охрана не бог весть какая. А те, к кому он заявился, в плане богатства не представляли собой ничего особенного, так ведь?

Ни у кого нет ответа.

Ред встает.

— Ладно. Я тут вчера поработал ногами. — Он подходит к демонстрационной доске. — Побывал ночью в обоих домах и малость пораскинул мозгами. Очевидно то, что и в том и в другом случае следов взлома нет. Иначе говоря, следует предположить, что и Каннингэм, и Род сами открыли дверь убийце.

Ред последовательно знакомит членов следственной группы со своими умозаключениями — и насчет того, что Филипп Род не знал, что будет повешен, и о том, как Каннингэм пытался спастись бегством. Не рассказывает он лишь о том, как его стошнило и каково ему было находиться в домах мертвецов, наедине с бесконечной ночью.

— Мои предположения ни в коей мере не истина в последней инстанции, — заключает Ред. — Но полагаю, что они единственное, что у нас есть, и, пока не придумаем ничего получше, будем исходить из них. Ведь у каждого из нас имеется определенное представление о том, с какого типа человеком мы имеем дело.

Ред берет маркер и рисует на доске человечка.

— Давайте сформулируем идеи.

— Белый, — говорит Джез.

— А? — удивляется Кейт.

— Он белый. Убийца белый. Согласно теории, серийные убийцы редко преступают расовые границы. Как правило, каков цвет кожи у жертвы, таков и у убийцы.

Ред кивает и пишет на доске, рядом со своим схематичным рисунком: «белый».

— Скорее всего, — это снова Джез, — ему не должно быть сильно за пятьдесят. Сомневаюсь, чтобы у пожилого человека хватило силы так избить епископа.

— Человек с образованием. — На сей раз Дункан. — Обычный работяга вряд ли будет носить с собой серебряные ложки.

— Угу, — хмыкает Ред, все это записывая. — Продолжаем. Кейт?

— Знаком с Лондоном. Должно быть, этот малый провел разведку, перед тем как совершить свои нападения. Это не какой-то гастролер из провинции. Он здесь живет, и, скорее всего, не на самой окраине.

— Значит, нам всего-то и надо, что просеять через сито восемь миллионов людей, — усмехается Дункан. — Здорово.

— Может быть, у него имеются какие-то медицинские познания, — замечает Джез. — Лабецкий сказал, что языки были вырезаны со знанием дела.

— Хорошо. — Ред добавляет слово «медик» к написанному возле рисунка и поворачивается к коллегам.

— Почему он вырезает языки? И почему уносит их?

— Медицинский эксперимент? — предполагает Кейт. — Если он имеет какое-то отношение к медицине, мало ли что могло прийти ему в голову.

— М-м-м… Х-м-м. Не исключено.

— А разве это не смахивает на мафиозные разборки? — спрашивает Дункан. — Я имею в виду, как они расправляются со стукачами и им подобными. По-моему, это в их манере — вырезать язык тому, кто не захотел держать его за зубами. Может быть, кто-то из убитых имел связи с преступным миром?

— Из этой парочки? — фыркает Джез. — Я тебя умоляю.

Дункан бросает сердитый взгляд, и Ред снова спешит погасить конфликт.

— Джез, мы не можем знать этого наверняка. Такое предположение, в рамках расследования, вполне имеет право на существование.

— Ладно-ладно, прошу прощения. Но к слову о стукачах. Я тут тоже прошлой ночью задумался насчет аналогий и ассоциаций. Для чего мы используем язык?

— Чтобы говорить, — откликается Дункан. — Как я только что сказал.

— А еще для чего?

— Чтобы есть, — вступает Кейт. — Ну, чтобы пробовать на вкус, во всяком случае.

— То-то и оно. Еда и речь. Пища и слово. Так вот, Филипп ресторатор, а Джеймс епископ. Филипп кормил людей — готовил еду. Джеймс произносил проповеди, то есть речи. Один работал с пищей, другой со словом. Но и у того и у другого работа была связана с языком.

Ред почесывает ухо.

— Как вариант это интересно. Хотя, вообще-то, все так или иначе используют в своей работе язык.

— Да, но некоторые больше, чем другие, — возражает Джез.

Раздражение Дункана, усугубленное головной болью, прорывается в форме саркастической тирады.

— И кто же в таком случае в списке твоих подозреваемых, Джез? Кондукторы автобусов, торговые агенты, полицейские, певцы, актеры и тот малый на углу, который призывает покупать «Ивнинг стандарт»? Великолепное начало.

— Дункан, такой подход делу не помогает, — указывает Ред.

— Да ладно, Ред. Мы тут удим рыбку в кромешной тьме, и ты прекрасно это знаешь. Все это дерьмо собачье, насчет мотива… Ну, в общем, дерьмо оно и есть дерьмо. И ни к чему нас не приведет.

— Так что же ты предлагаешь?

Дункан отклоняется назад на стуле и обводит комнату взглядом.

— Молиться.

 

19

Перед допросом Эрика два часа выдерживают в камере, отчасти чтобы сделать разговорчивее, отчасти же чтобы дать возможность инспектору Хокинсу прибыть в участок и произвести допрос лично. Допрос продолжается более полутора часов, и Эрик ни разу не плачет. Не кричит, не впадает в истерику, не разражается хохотом и не требует немедленной встречи с адвокатом. Он не буянит и не твердит о своей невиновности, а спокойно и вежливо отвечает на задаваемые Хокинсом вопросы, хотя при этом большую часть времени смотрит в пол. Можно сказать, он ведет себя скорее как человек, чудом уцелевший в автомобильной катастрофе, а не тот, кто до недавних пор был самым разыскиваемым преступником в городе. Эрик кажется сломленным, и Хокинс невольно едва ли не проникается к нему жалостью. Он гонит это чувство, но оно упорно цепляется к нему, не отпуская, когда он выходит из помещения для допросов и идет по коридору за чашкой чая и бланками протоколов.

Без четверти девять утра Эрику Меткафу предъявлено официальное обвинение в убийстве Шарлотты Логан.

 

20

Интерлюдия

Они не находят ничего. Совершенно ничего.

Джез и Кейт проверяют список друзей Филиппа Рода и Джеймса Каннингэма, но ни одно имя не появляется в обоих списках. Они тщательно рассматривают каждого, кто мог вступать в профессиональный контакт с каждым из убитых, и снова не находят никого, кто мог бы иметь дело с ними обоими. У этих людей нет ничего общего, кроме смерти. Но почему убийца выбрал из миллионов жителей города именно их?

Вопросы следуют за вопросами, порождают новые вопросы, а вот ответами пока и не пахнет. Единственное, на чем они сошлись, так это на прозвище для убийцы — Серебряный Язык.

Дункан занимается списками тех, кто покупал эти ложки. Из шести тысяч проданных комплектов менее пятисот были куплены на территории Большого Лондона. Следственная группа разыскала и опросила всех покупателей до единого. У подавляющего большинства наборы ложек сохранились в целости. Несколько человек заявили, что подарили комплекты родственникам или друзьям, и последующая проверка подтвердила правдивость этих заявлений. Двое из списка покупателей сообщили, что ложки (помимо других вещей) были, очевидно, приобретены с помощью украденных у них кредитных карточек. Эти сведения тоже подтверждаются — банк, выдавший карту, сообщает, что возместил потерпевшим ущерб. Четверо заявили, что серебряные наборы пропали, когда их дома подверглись ограблению, — это согласуется с полицейскими отчетами и страховыми документами. Одиннадцать человек обзавелись серебром за пределами Лондона, но впоследствии переехали в город. Все они допрошены и освобождены от подозрений.

Специалисты по созданию психологических портретов предлагают намного больше, чем Ред и его команда с их нарисованным на доске человечком. К сожалению, привлечь к делу сотрудников прославленного научного отдела криминального поведения ФБР невозможно: эти ребята по уши увязли в расследовании одного громкого дела в городе Гэри, штат Индиана, имеющем сомнительную честь являться самым криминальным городом Америки. По официальному заключению, между убитыми нет ничего общего. Кроме того, на счету Серебряного Языка пока только две жертвы. А согласно классификации, разработанной в ФБР, чтобы заслужить право именоваться серийным убийцей, нужно расправиться с пятерыми.

Средства массовой информации теряют интерес к случившемуся со вполне предсказуемой быстротой. Связанные с убийством епископа звонки становятся все реже, с тем чтобы спустя всего четыре дня после обнаружения тела сойти на нет. Что же до Филиппа Рода, то, похоже, ни один журналист в стране не в курсе относительно того, что такой человек вообще существовал.

Ред, Джез, Дункан и Кейт продолжают работать, занимаясь вроде бы каждый своим делом, но очень скоро становится очевидным, что все разрабатываемые линии роднит одно — они заводят в тупик. Причем зачастую бесперспективность новой линии расследования становится очевидной не только до ее завершения, но еще до того, как к ней успели приступить.

И главное, за все это время Ред так и не приблизился к ответу на вопрос о причинах внезапного затишья. Два убийства за день, а потом ничего. Ред недоумевает, ломая голову над тем, почему Серебряный Язык не наносит нового удара. Совершил какое-то не относящееся к этому делу правонарушение и оказался в каталажке? Умер, заболел, уехал за границу? Или затаился: наблюдает, выжидает и насмехается над попытками его вычислить?

В отличие от многих маньяков он не делает каких-либо попыток вступить в контакт с полицией или средствами массовой информации. Ни телефонных звонков, ни писем, ни посланий по электронной почте. Никаких требований использовать для общения условный код, рекламные страницы или телетекст.

Ничего.

Реду вспоминается дело Колина Ирлэнда, который в 1993 году, прежде чем его поймали, убил пятерых гомосексуалистов. Ирлэнд сам вступил в контакт с полицией и сообщил о своем намерении, пока его не схватят, убивать по гомику в неделю. Ред прекрасно помнит и его заявление, и ответное послание полиции. «Нам необходимо поговорить с вами. Что сделано, то сделано, но давайте положим конец боли, страху, смертям. Предложите ваши условия, и мы обсудим их, как и когда вам будет удобно».

Но обратиться с чем-то подобным к Серебряному Языку они не могут. Он не звонил, и у них нет возможности поговорить с ним напрямую. А поскольку особенности, объединяющие оба убийства, не стали достоянием широкой общественности, обращение к нему через средства массовой информации тоже исключается.

Контакт отсутствует. Молчание затягивается. Неделя. Две недели. Месяц. Два месяца. Жара, сушь и полная безысходность. Каждый день, прихватив с собой сэндвичи, они собираются в парке Сент-Джеймс под одним и тем же деревом, чтобы снова и снова переливать из пустого в порожнее. День проходит за днем, и каждый вечер они расходятся по домам, так и не найдя никакой зацепки.

Первого июля они заключают пари насчет того, произойдет ли до первого августа (когда исполнится ровно три месяца с ночи убийства Филиппа Рода и Джеймса Каннингэма) еще одно аналогичное преступление. Каждый кладет в кубышку двадцать пять фунтов. Джез и Кейт, по их словам, верят в удачу, то есть в то, что сцапают его до наступления этой даты. Дункан, напротив, в поимку Серебряного Языка не верит, но присоединяется к коллегам, считая, что тот залег на дно.

И только Ред утверждает, что Серебряный Язык совершит убийство до начала августа.

Таким образом, если убийства не произойдет, Джез, Кейт и Дункан имеют шанс заработать по 33,33 фунта каждый, но если оно таки случится, Ред загребет аж сотню фунтов. Кейт говорит, что это нечестно, потому что в случае выигрыша они получат гораздо меньше. Ред в ответ указывает, что обстоятельства складываются в их пользу — или, по крайней мере, так все они думают. Этим и объясняются их ставки.

Выигрывает Ред.

 

21

Суббота, 25 июля 1998 года

Джеймс Бакстон не отвечает на звонок в дверь.

— Ничего я не перепутала, он точно сказал: двенадцать тридцать, — уверяет Кэролайн.

— Небось выскочил пробежаться по магазинам, — высказывает предположение Руперт. — Давай зайдем в паб и пересидим полчасика.

— Нет, Руперт. Все пабы вниз по реке, аж до Патни, уже набиты битком. Место снаружи не заполучить ни за красивые глазки, ни за деньги, а внутри настоящая парилка. Да это и не в обычае Джеймса — опаздывать. Он скоро появится.

— Попробую-ка я позвонить. — Руперт роется в карманах. — Черт. Забыл мобильник. У тебя нет десяти пенсов, а?

Кэролайн открывает кошелек и перебирает блестящие монетки.

— Нет, только двадцатипенсовики. — Она вручает ему монету. — По-моему, за углом есть таксофон.

Руперт поворачивается, чтобы идти, но останавливается и близоруко присматривается к идущему по улице человеку. В руках у него четыре полных пакета, не иначе как с покупками. Он несет их, отведя руки от тела, чтобы не стучать пакетами по ногам.

— Э, да это же Ник, верно? — говорит Руперт.

Кэролайн прослеживает за его взглядом.

— Да, пожалуй, что так. — Она возвышает голос. — Ник, Ник!

Ник Бакстон приподнимает магазинные пакеты в правой руке до уровня пояса, что может сойти за приветствие, и ускоряет шаг. Тяжело дыша, весь в испарине, он приближается к ним.

— Черт побери, я нынче не в форме, — говорит он, наклонившись, чтобы расцеловать Кэролайн в обе щеки. — Кэролайн, как приятно тебя видеть.

Он поворачивается к Руперту и вместо ладони протягивает для рукопожатия выпростанный из-под ручки пакета средний палец.

— Руперт, старина, как делишки? И какого хрена вы тут стоите, как неродные?

— Да вот, пришли на ленч к твоему брату, а его дома нет, — отвечает Кэролайн.

— Нет дома? Странно, мне он говорил, что будет. Я, между прочим, только что вернулся из деревни. — Ник пытается указать головой в неопределенном направлении. — А по дороге домой решил забежать за покупками. Ну и жарища нынче, а?

Он передает два из четырех пакетов Руперту и открывает дверь. В прихожей темно и прохладно. Руперт с Кэролайн поднимаются за Ником по лестнице на второй этаж. Ник ставит пакеты на кухонный шкафчик, вытирает лоб и окликает брата:

— Джеймс? Пришли Руперт с Кэролайн.

Никакого ответа.

Руперт ставит доставшиеся ему мешки на кухонный столик и морщит нос.

— Запах здесь какой-то… чудной.

Ник, на полпути из кухни, бросает взгляд через плечо.

— Наверное, Джеймс. Вы знаете, каковы эти вояки. Ручаюсь, он месяц не мылся.

Они заходят в гостиную.

Два звука раздаются почти одновременно — пронзительный визг Кэролайн и глухой стук. Руперт падает на пол, лишившись чувств.

А Ник остается на ногах, но понимает, что открывшееся ему зрелище будет преследовать его до конца дней.

 

22

— Джеймс Бакстон, — негромко произносит Ред в диктофон. — Белый, пол мужской. Возраст двадцать четыре года. Офицер Колдстримского гвардейского полка. Тело обнаружено около часа дня братом Николасом и двумя друзьями. Признаков взлома или насильственного вторжения в квартире не обнаружено.

Он подходит ближе к телу и подносит диктофон ко рту. Черный пластиковый футляр соприкасается с его губами, когда он говорит:

— Труп обезглавлен. Голова найдена примерно в двух футах от тела. Тело раздето до трусов, лежит на левом боку. Руки связаны за спиной.

Он делает паузу и добавляет невыносимые для него слова:

— Язык вырезан, в рот вставлена серебряная ложка.

Ред отводит глаза от того, что осталось от Джеймса Бакстона.

— Дальняя стена у камина забрызгана кровью. Лужа крови натекла на полу, вокруг тела.

Он выключает диктофон и медленно поворачивается вокруг себя, озирая комнату.

Славная комната, со вкусом обставленная и украшенная. Темно-розовые обои, гравюры с изображением сцен охоты и рыбалки, портьеры, присобранные в складки ремешками с кистями. Похоже на рекламный проспект «Либерти».

Ред подходит к полке журналов у телевизора и пробегает взглядом по корешкам: «Тэтлер», «Хэрперз энд куинн», «Филд», «Топ гиар», «Вот кар?» Круг интересов, типичный для молодого человека из семьи провинциальных британских землевладельцев. Светская хроника, охота на мелких животных да спортивные автомобили.

Он осматривает остальные помещения. Спальня Джеймса безупречно аккуратна, и постель не смята — в ней не спали. Осматривая фотоколлажи на стенах, Ред на большинстве из них видит лицо Джеймса. Вот он вытянулся в струнку в парадном полковом мундире, вот пьяно ухмыляется на званом обеде. Симпатичное лицо довольного жизнью человека.

Который лежит сейчас в соседней комнате. Обезглавленный. И без языка.

 

23

— Что с Кэролайн? — спрашивает Ник.

— Мы вызвали врача, чтобы успокоил ее по всем правилам медицины, — отвечает Ред. — Вы видели, в какой она была истерике.

— А Руперт?

— В шоке. С ним сейчас наш человек.

— Он лишился чувств, когда увидел тело, вы знаете?

— Да, я знаю.

Ник смотрит в окно на Ричмонд-роуд, где движение застопорилось в пробке и пелена выхлопных газов затягивает кирпичную стену полицейского участка Патни, находящегося чуть дальше.

Если не знать, что Ник и Джеймс братья, то с виду не скажешь. Они совсем не похожи друг на друга. У Джеймса крепкая челюсть и крючковатый нос. Скошенный подбородок Ника словно уходит в шею. Брат не похож на брата. Ник и Джеймс. Ред и Эрик.

Эту мысль Ред старается отогнать.

Он снимает колпачок с ручки.

— Готовы?

Ник поворачивает голову в сторону Реда и кивает.

— Когда вы встречались с Джеймсом в последний раз?

— Я думаю, недели две-три тому назад. Когда он в последний раз приезжал в Лондон.

— И вы договорились, что зайдете сегодня к нему домой?

— Да, на ленч. Я был в отлучке, выполнял заказ в Ньюмаркете и вернулся только сегодня утром.

— Что это за работа?

— Я консультант по вопросам безопасности. Мы проверяли там пару офисов в порядке антитеррористической профилактики.

— Вы знаете, как давно мог находиться Джеймс в квартире?

— Всего с прошлой ночи.

— То есть вам известно, в какое время он зашел?

— Ну, я звонил ему на мобильный примерно в половине одиннадцатого, и он был в пабе. Так что вернуться мог в любое время, но после этого.

— В каком пабе он находился?

— «Звезда и подвязка», так он сказал. Это у реки.

— Я знаю этот паб. С кем он был?

— С парой друзей. У меня есть их данные, если нужно.

— Будьте так любезны.

Ник достает из кармана записную книжку, листает, находит адресный раздел с длинным перечнем имен и телефонов. Он указывает на два. Ред их записывает.

— Вы не знаете, не пошли ли они куда-то еще после этого паба?

— Навряд ли. Не так поздно, во всяком случае.

— Они не направились в ночной клуб?

— Нет. Джеймс не был любителем ночных клубов. Единственное место, куда они могли бы направиться, — это карри-хаус.

— А после этого разошлись бы каждый своим путем?

— Да.

Ред вслух производит подсчет:

— Итак… Паб закрывается в одиннадцать, двадцать минут отпускается посетителям, чтобы допить. Набросим час на карри-хаус, несколько минут на возвращение пешком обратно в квартиру… Он вряд ли вернулся бы домой намного позже часа, самое позднее — в начале второго.

Это наполовину утверждение, наполовину вопрос.

— Пожалуй.

— Впрочем, это можно выяснить у тех людей, с которыми он провел вечер. — Ред делает паузу. — Ник, вопросы, которые я сейчас задам, могут показаться вам немного странными. Пожалуйста, поверьте мне, на самом деле они действительно относятся к делу, могут быть жизненно важными и помочь нам в поимке того, кто убил вашего брата.

— Конечно.

— Кто проживал в этой квартире?

— Мы с Джеймсом.

— А кто ее владелец?

— Мы, совместно.

— Вы взяли совместный кредит?

— Нет, мы купили ее сразу, за наличные.

— На какие средства?

— На деньги из трастового фонда.

— Ваши родители богаты?

— Это зависит от того, кого вы считаете богатым.

Ник не вступает в конфронтацию, просто стремится к ясности, и Ред это понимает.

— Тогда так — можно сказать, что, по представлениям большинства людей, ваши родители богаты?

— Пожалуй, да.

— Чем занимается ваш отец?

— Он банкир.

— Успешный?

— Он партнер крупной компании в Сити. По-моему, дела у него идут неплохо.

— Он миллионер?

— Ну, ему принадлежат акции. Когда они вырастают в цене, то могут стоить… Тогда, наверное, да.

— М-м… хм.

Серебряная ложка. Серебряная ложка в это вписывается, как и в случае с Филиппом. Но не с Джеймсом Каннингэмом.

Ред барабанит пальцами, мысленно возвращаясь к тому, что видел в квартире Бакстонов.

Тело Джеймса, раздетое до трусов.

Голова Джеймса, начисто отрезанная.

Фотографии Джеймса на стене, молодого, дружелюбного и полного надежд.

Что-то в них есть, в этих снимках.

Фотографии подобраны в коллажи, заключены в рамки, под стекло. Вроде обычные подборки, на каких люди запечатлевают себя и своих друзей.

Но эти снимки… Что-то в них не то.

Ред почти ухватил ответ. Он сближается с ним, как в свое время сблизился с образом Джеймса Каннингэма в ночной рубашке.

Люди на фотографиях.

Понял!

На фотографиях запечатлены почти исключительно мужчины. Снимков на стенах комнаты около сотни, но женщин на них почти нет. Ред внимательно смотрит на Ника. Он хочет увидеть реакцию на то, что собирается сказать.

— Ник?

— Да?

— Джеймс был гомосексуалистом?

— Нет. Нет, конечно нет.

— Ни в какой мере?

— Какая тут может быть «мера»? Либо вы «голубой», либо нет. Разве что вы бисексуал и удваиваете свои шансы провести субботнюю ночь не в одиночку.

— Я имею в виду, имел ли он когда-либо гомосексуальный опыт?

— Нет.

— Вы уверены?

— Да.

— Совершенно уверены?

— Да.

Наполовину крик. И определенно ложь.

— Ник, вы лжете. Я знаю, что вы лжете.

— Я не лгу.

— Лжете. Знаете, почему я догадался? Потому что вы не задали мне самый очевидный вопрос.

— Какой?

— Почему. Почему я решил, будто Джеймс был гомосексуалистом. Если нет никаких причин считать его таковым, то с вашей стороны было бы резонно спросить, с чего вообще взбрела мне в голову подобная чушь.

— А я говорю, что мой брат был человеком правильной ориентации.

— Тогда почему на всех фотографиях на стенах сплошь мужчины?

— Не знаю. У него было много друзей.

— Друзей мужского пола?

— Да.

— А как насчет подружек?

— Вы имеете в виду девушек, с которыми он дружил, или любовниц?

— И тех и других.

Ник сглатывает, глазами умоляя Реда оставить эту нежелательную тему.

«Это не такое уж табу, — думает Ред. — Никто ведь не подозревает твоего брата в педофилии, каннибализме или в чем-то в этом роде».

— Ник, мне необходимо знать правду. Вы не предаете память о Джеймсе. Если мы хотим поймать человека, который его убил, вы обязаны рассказать мне все, что вам известно, независимо от того, считаете это важным или нет. Есть многое, чего вы не знаете обо всем этом деле, и есть очень многое, чего я не могу вам рассказать. Но пожалуйста, доверьтесь мне.

Ник опускает глаза, потом снова поднимает их на Реда и вскидывает руки, словно сдаваясь.

— Ладно. У Джеймса не очень ладилось с девушками. Я имею в виду, что перепихнуться то здесь, то там ему, конечно, случалось, но ни одна такая история не затягивалась надолго. По-моему, самая долгая интрижка продолжалась у него шесть недель. По правде, так его не больно тянуло к девицам. Разумеется, за кружкой пива, как и все парни, он любил поболтать о своих победах, но душа его к этому не лежала. У каждого ведь свой темперамент и свои пристрастия.

— Но был ли он гомосексуалистом?

Ник заговорил уклончиво.

— Не забывайте, что Джеймс служил в армии. Военная служба — это единственное, что его по-настоящему привлекало. Он никогда не хотел быть кем-то еще. Ни автогонщиком, ни чемпионом по крикету, ни кем-то в том же роде. Только солдатом, причем лет с десяти. И он настолько этого хотел, что постарался выбросить из головы какие-либо сомнения.

— Сомнения насчет чего? Своей сексуальной ориентации?

— Да. Он… экспериментировал, еще в школе. — Пальцами Ник словно подчеркивает в воздухе слово «экспериментировал». — Не думаю, что это было очень серьезно. Полагаю, половина его сверстников имеет такой же опыт. Но Джеймс страшно боялся, как бы об этом не прознали в армии.

— И со сколькими он «экспериментировал»?

— О, всего с одним.

— И кто этот человек?

— Какой человек?

— Человек, с которым Джеймс «экспериментировал».

— Некто по имени Джастин Риццо.

— И чем занимается этот Джастин Риццо теперь?

— Он умер. Погиб в автомобильной катастрофе, еще в первый год после окончания школы.

— Ох, черт!

Ред достает «Мальборо» из пачки в своем кармане, раскуривает и, прищурившись, смотрит на Ника сквозь дым.

— Так было бы важно, если бы кто-то узнал о Джастине и Джеймсе?

— Конечно. Его бы выкинули из армии, разве нет? Я бы не сказал, что в армии ждут не дождутся геев и принимают их с распростертыми объятиями. Они ведь там помешаны на моральном облике и всем таком. Вышвырнуть, может, конечно, и не вышвырнули бы, но что превратили бы его жизнь в ад, это точно. Джеймс был чертовски хорошим солдатом. Нельзя было допустить, чтобы кто-то стал мазать его дерьмом из-за того, что случилось давным-давно.

— А много народу об этом знает?

— Только я.

— Вы единственный, кому он рассказал?

— Да.

— А родители?

— Какие, к черту, родители. У отца крыша бы съехала, это точно. Нет, я единственный, с кем Джеймс поделился. Так что, пожалуйста, не упоминайте об этом никому.

— Ник, я не могу обещать. Это может оказаться жизненно важным.

— Но…

Ред останавливает его движением головы.

— Обещаю одно — никто не узнает, что эта информация была получена от вас. Я выдам это за собственное подозрение. В конце концов, догадка-то и вправду моя, вы ее только подтвердили.

Глаза Ника расширяются от мрачного понимания.

— Вы думаете, парень, который сделал это… По-вашему, это какие-то разборки «голубых»?

— Этого я утверждать не могу. Но точно так же не могу утверждать обратного.

 

24

Разговаривая по телефону с участком Парксайд, Ред слышит, как Хокинс цокает языком, прежде чем соглашается с тем, чтобы Ред сам сообщил родителям об Эрике. Вообще-то, по правилам, информировать близких родственников о смертях, несчастных случаях или арестах — дело полиции, но Хокинс вынужден признать, что в данном случае имеют место исключительные обстоятельства.

Ред уже собирается вешать трубку, когда Хокинс желает ему удачи. В удивлении он бормочет что-то вроде благодарности и кладет трубку на место только с третьей попытки.

Когда Ред пересекает Грейт-корт, туман уже рассеивается и на фоне чистого лазурного неба четко вырисовываются шпили и зубчатые стены кембриджских колледжей. Наступает ясное, морозное утро, с сочетанием холодка и солнца, словно специально предназначенное для очищения душ тех, кто начинает этот день, один из множества подобных.

Но для Реда этот день длится уже семь часов, и он никогда не будет похож ни на какой другой.

Ему требуется пятнадцать минут, чтобы дойти до Грейндж-роуд, где стоит его обшарпанный серый «ровер». Вообще-то студентам не положено держать автомобили в Кембридже без официального разрешения, но Ред игнорирует это правило, поскольку он уже на выпускном курсе. На Грейндж-роуд он оставляет свой автомобиль, потому что никаких ограничений по парковке там нет, а из всех лиц, наделенных хоть какими-то официальными полномочиями, увидеть его там может разве что смотритель за игровыми площадками Тринити.

Реду требуется менее получаса, чтобы добраться из Кембриджа до дома своих родителей в поселке Мач Хадэм. Незадолго до десяти он въезжает на главную улицу поселка и с неожиданной остротой осознает, что ненавидит это место всеми фибрами души. Ему претит ханжеская чопорность Средней Англии, воплощением которой можно с полным основанием назвать Мач Хадэм. Его бесит пестуемый здесь уют и порядок, вид аккуратных, выстроившихся по обе стороны дороги тюдоровских домов, две маленькие, одинаковые, чистенькие, как игрушки, бензозаправочные станции и красующаяся на въезде таблица с хвастливой надписью — «САМАЯ БЛАГОУСТРОЕННАЯ ДЕРЕВНЯ ХАРТФОРДШИРА». Прибежище черствых, эгоистичных, бессердечных тори, укрывшихся в своем комфортном, безопасном мирке и предпочитающих не вспоминать о житейских бурях, бушующих за пределами их идеально ухоженных лужаек.

Ред представляет себе, какой эффект произведет в деревне известие об аресте Эрика, и костяшки его вцепившихся в руль рук белеют. Воображение рисует ему безудержные сплетни на кухнях, за утренней чашкой кофе, и в пабах, за вечерней кружкой пива, возбуждение всех этих двуличных гарпий, упивающихся позором Меткафов, которые выказывают на людях лицемерное сочувствие, но при этом перешептываются насчет того, что «они всегда знали: от этого мальчишки добра не жди».

Роберт и Маргарет Меткаф живут как раз за поселком, в первом доме после дорожного знака, указывающего на снятие ограничения для населенного пункта и разрешающего предельную скорость, установленную для шоссейных дорог. Сворачивая на дорожку, ведущую к дому, Ред едва не сталкивается с выезжающим из ворот «ровером» отца.

Отец опускает окно.

— Ред! Вот так сюрприз. Чертовская удача, что мы не «поцеловались» лоб в лоб. Ты надолго? Я немного спешу, но в середине дня должен вернуться.

Дорогой отец. Его бизнес вот-вот вылетит в трубу, но он продолжает сохранять оптимизм и держится так, будто ничего особенного не происходит.

Ред высовывается из окна своей машины.

— Отец, мне нужно с тобой поговорить. С тобой и мамой.

— А не может это подождать? На полдвенадцатого у меня назначена встреча с банкирами, и я боюсь, что, если мне не удастся быстренько подыскать для них убедительные резоны, они, чего доброго, лишат меня права выкупа заложенного имущества. Они уже начали поговаривать насчет исполнительного листа, так что опаздывать туда сегодня крайне нежелательно.

— Отец… Кое-что случилось.

Должно быть, на лице Реда явно читается боль, потому что он видит, как испуганно поднимаются дугой кустистые отцовские брови.

— Что? Что случилось?

— Мама дома?

— Да. Да, конечно, дома. Что случилось, Ред?

— Лучше я расскажу вам обоим.

— В чем дело? Ты в порядке? Что-то случилось с Эриком?

— Отец. Пожалуйста.

Ред едет по гравию, прямо к парковочной площадке перед большим окном. Отец пропускает его первым, потом, задним ходом, ставит машину рядом. Они молча заходят в дом.

Мать Реда занимается глажкой перед телевизором на кухне. При виде сына она с негромким восклицанием выходит из-за гладильной доски, чтобы обнять его.

— Маргарет, — предупреждает ее муж, — у Реда плохие новости.

Она останавливается в нескольких футах от них, переводя неуверенный взгляд с одного на другого.

— Что? Что случилось?

Ред выдвигает стул из-за кухонного стола.

— Присядь, мама. Ты тоже, отец.

Они послушно садятся, как собаки, ожидающие еды.

Ред не знает, что сказать, поэтому начинает с самого начала. Он стоит совершенно неподвижно, с застывшим взглядом, шевелятся только его губы. Руки он засунул в карманы брюк и даже не переминается с ноги на ногу.

Реду требуется двадцать минут, чтобы пересказать эту историю во всех подробностях. Единственное, о чем он умалчивает и о чем не расскажет никому, никогда, — это о данном им Эрику обещании. Все остальное излагается в деталях: признание Эрика, «Мессия», его явка в полицию, арест, обвинение. Может, было бы лучше что-то скрыть, но Ред не знает, что именно, и поэтому не утаивает ничего.

На протяжении всего своего монолога Ред смотрит на родителей. Он видит, как рука матери поднимается к сердцу и остается там, как будто ее прикосновение — единственное, что поддерживает его биение. Видит, как отец медленно качает головой из стороны в сторону, еле слышно бормоча: «Боже мой, Боже мой». Слезы катятся из-под век матери и сбегают по лицу, пока она не слизывает их с губ. Порядочные люди, обычные люди, ничем не заслужившие того, чтобы их жизнь так безжалостно и внезапно оказалась разбитой вдребезги.

Ред заканчивает, и наступает тишина. Гробовая тишина, затянувшаяся на эпохи, отмеряемые секундной стрелкой настенных часов.

— В чем мы ошиблись? — спрашивает мать скорее себя, чем кого-то еще.

— Мама…

— Это уже не важно, — говорит отец, пытаясь придать голосу уверенность. — Вопрос не в том, в чем мы ошиблись, а в том, что мы можем сделать теперь.

— Мы ничего не можем, отец.

— Ничего? Должно быть что-то. Мы ведь, наверное, можем увидеть Эрика?

— Я не знаю. Надо будет выяснить в полиции.

— Но он наш сын, — всхлипывает Маргарет. — Мы должны его увидеть. Это наше право встретиться с ним. Разве нет?

— Мама…

Ред кладет ладонь на ее руку.

Царапанье ножки стула о линолеум — отец встает.

— Нужно позвонить в банк. Сказать им, что я не могу приехать.

— Роберт! О чем ты думаешь? Какой, к чертям, банк? Твоего сына только что…

Ред сжимает руку матери.

— Пусть звонит, мама. Отец прав. Он должен сперва разобраться с этими делами.

«Пока еще не в полной мере осознал, что на него свалилось, и способен с чем-то там разбираться», — думает Ред, но вслух, разумеется, этого не говорит.

Они смотрят, как Роберт, держась неестественно прямо, выходит из кухни. Потом, когда он берет трубку, из-за угла слышится его голос.

— Майкл? Это Роберт Меткаф… Хорошо, спасибо. А ты? Прекрасно, прекрасно… Послушай, тут кое-что случилось… Нет, действительно… Боюсь, что я не смогу подъехать… Кое-что очень серьезное… Можем мы перенести встречу? Да, это подходит. Спасибо… До свидания.

Роберт возвращается в кухню. Он тяжело опускается на стул и потирает рукой глаза, словно короткий телефонный разговор довел его до полного изнеможения.

Родители смотрят на Реда.

— Что нам делать, Ред? — спрашивает отец. Это не просьба о совете. Это мольба о помощи.

Потрясение лишило родителей способности принимать решения. Они поменялись местами — теперь Ред должен заботиться о них, как они заботились о нем, когда он был ребенком. Ред и Эрик, оба, каждый по-своему, привели в действие силы, разрушающие уютный мирок Роберта и Маргарет Меткаф, подобно урагану. Вышло так, что только старший сын способен помочь родителям справиться с тем, что натворил младший. Ред осознает их беспомощность и понимает, что не должен их подвести.

— Мы уедем отсюда, прямо сейчас, и поедем обратно в Кембридж. Вы остановитесь в гостинице под вымышленными именами и…

Его прерывает отец.

— Ред, я должен банку тысячи фунтов. Дом уже перезаложен, и мне осталось вот столько, — большим и средним пальцем он показывает крохотное, в миллиметр, расстояние, — до банкротства. Где мы возьмем деньги на гостиницу?

Теперь, когда ужас случившегося начинает пронимать его по-настоящему, отец лишается обычного оптимизма.

— Папа, у нас нет выхода. С минуты на минуту об Эрике прознают репортеры, и тогда они немедленно нагрянут сюда. К ленчу окрестности нашего дома будут похожи на Пикадилли в полдень. Вы и высморкаться не сможете без того, чтобы этот факт не попал в газеты. Вам нужно уехать. Немедленно.

— Я не допущу, чтобы какие-то чертовы… репортеришки толклись в нашем доме. Я остаюсь здесь. Я не поеду ни в какую гостиницу.

Эта попытка проявить характер столь же трогательна, сколь и бесплодна. Ред кладет руку на плечо отца.

— Нам не обязательно останавливаться в дорогой гостинице. Полно дешевых заведений, вполне приличных. Остановитесь с мамой в одном из таких, а потом мы выясним, как можно повидать Эрика. Но здесь вам оставаться нельзя. Присмотреть за домом мы попросим полицию.

Он смотрит на мать.

— Мама, почему бы тебе не пойти и не собрать чемодан?

Она рассеянно кивает и, шаркая, выходит из комнаты. Отец и сын сидят на кухне, прислушиваясь к звукам, доносящимся сверху, где она укладывается.

Десять минут спустя они в отцовском «ровере» направляются в Кембридж. Машину ведет Ред, потому что отец, в его нынешнем состоянии, вряд ли сумел бы выехать из ворот, не врезавшись в столб.

 

25

Понедельник, 27 июля 1998 года

— Снес ему голову одним взмахом? Ну и ну! Классный снимок.

Джез просматривает фотографии, сделанные на месте преступления, в квартире Джеймса Бакстона. Он сидит, сдвинув колени, чтобы отчет о вскрытии не свалился на пол машины. Теплый ветерок снаружи порывами обдувает лицо Джеза, что и неудивительно, поскольку Ред стабильно ведет свой «воксхолл» со скоростью не ниже восьмидесяти пяти. А вот в противоположном направлении четырехмильная пробка: бесконечная лента машин тянется к Лондону с быстротой улитки.

В отчете Лабецкого говорится, что убийца, вероятно, обезглавил Джеймса ударом самого настоящего меча. Линия разделения четкая и единичная, других ран нет, а если бы голову отделяли в несколько приемов, отрезали или отпиливали, они бы непременно имелись.

Вот уж действительно: «верный меч — и голова с плеч».

Джез просматривает печатный текст, хотя там мало такого, о чем он не догадался бы заранее. Язык вырезан и ложка вставлена до наступления смерти. Потертости на коленях наводят на мысль о том, что в тот момент, когда ему отсекли голову, Джеймс стоял на коленях. Время смерти — между двумя и четырьмя часами утра. Никаких следов насильственного проникновения в квартиру. Никаких признаков сексуальных действий.

Джез засовывает снимки в отчет и обращается к Реду:

— Что ж, мистер Меткаф, похоже, вас стоит поздравить. Сегодня утром вы по сравнению с пятницей разбогатели аж на сотню фунтов.

Ред морщится.

— Да будет тебе известно, я предпочел бы обойтись без этой сотни.

— Нет, если кому деньги не нужны, так ведь можно не брать.

Ред улыбается.

— Ну, насчет «не нужны» я ничего не говорил, не так ли? Сто фунтов — это сто фунтов. И особенно радует возможность забрать их у вас, хреновых недотеп. Но если серьезно, я охотно отказался бы от них — и от большей суммы — ради любой приличной зацепки по этому делу.

— И что, встреча с Элисон Берд может помочь?

— Не знаю. Но попробовать стоит, особенно учитывая то, о чем рассказал брат Джеймса.

— Какого Джеймса?

Ред бросает на него хмурый взгляд.

— Мать-перемать! Об этом я и не подумал. Я говорил о Джеймсе Бакстоне, но с тем же успехом мог бы быть и Джеймс Каннингэм. У них обоих есть братья, так ведь? Я имел в виду Ника Бакстона. Кстати, связаться со Стивеном я тоже пытался, но он в отпуске на две недели.

— Что, убийства могут иметь какое-то отношение к имени Джеймс?

— Возможно. Но если так, то почему был убит Филипп Род?

— А не могло у него быть такого среднего имени — Джеймс? Филипп Джеймс Род. А?

— Что-то не припоминаю, а его досье у меня с собой нет. Вот встретимся с Элисон, у нее и спросим. Нам туда.

Ред кивает в сторону большой синей таблички на придорожной траве и сворачивает на боковую дорогу.

— Ну, так что рассказал брат Джеймса Бакстона? — спрашивает Джез.

— Он сказал, что в школе у Джеймса имелся гомосексуальный опыт. Парень «экспериментировал», так он выразился.

— Ну и что с того?

— Да то, что Лабецкий мог и ошибиться, отрицая сексуальную подоплеку.

— Неужели какой-то там мальчишеский случай может служить основанием для такого вывода? Нет уж, прошу прощения. Тем паче что ни на одном из тел следов сексуального насилия не обнаружено.

— Это смотря что считать сексуальным насилием. В некоторых формах оно может осуществляться и без всяких следов. Меня, например, озадачивает момент с трусами — почему они все в трусах? Предположим, убийца гей или, может быть, склонен считать себя таковым. Он сексуально озабочен, но не уверен в своей сексуальной состоятельности. Мы ведь не знаем, как там было дело с трусами, — возможно, он заставлял их раздеваться перед ним и, глядя на их наготу, пытался возбудиться. Но с эрекцией у него дело швах, он импотент. Поэтому никаких следов контакта не остается — он просто заставляет их раздеться, может быть, принимать какие-то позы, а потом, после того как они наденут трусы, убивает.

— Вообще-то, на мой взгляд, версия за уши притянута.

— Ей-богу, на мой тоже, но лучшей-то у нас нет. Не так ли?

— Может, и так. Но каким образом можно приплести к этому язык и ложку?

— Да, с ложкой тоже не все ясно. Если это связано с богатством, то Филипп Род и Джеймс Бакстон в схему укладываются, потому как оба из богатых семей. Но вот с епископом облом — он жил на жалованье. Нам остается или предположить, что его убили по ошибке, или признать, что это мы взяли ложный след. И боюсь, что, хотя мне совсем не хочется это признавать, верно последнее.

— Ладно. А как насчет языков?

— Ну, если мы допускаем наличие сексуальной подоплеки, то в рамках этой версии вырезание языков можно объяснить рядом причин. Скажем, он заставляет их отсосать у него или что-то в этом роде, но боится, что во рту останутся следы семени, кожи — короче, то, что позволит его идентифицировать.

— Только что было сказано, будто он импотент.

— Было, признаю. Поэтому мне и самому версия с уничтожением следов не кажется такой уж удачной. Тем паче что, вырезав язык, их не уничтожишь — они могут сохраниться в ротовой полости или в желудке. Ладно, этот вариант мы пока отложим и попробуем подойти с другой стороны. Язык, он ведь служит для поцелуев. Язык — это знак интимных отношений. Проститутку, например, не целуют, ей показывают штуковину, да и все дела. Но если Серебряный Язык считает отношения, имевшиеся у него с этими людьми, чем-то интимным, то он может рассматривать язык как символ этой близости. А значит, может забирать их с собой, на память. Хранить и рассматривать. Собственно говоря, для импотента, у которого пенис не работает, язык как сексуальный орган может иметь еще большее значение. Тут уже просматривается определенная логика.

— А как насчет епископа?

— Насколько я понимаю, он был настолько далек от секса, насколько это вообще возможно. Однако каждый знает, что среди священнослужителей полно «голубых». Если Серебряный Язык думал, что Каннингэм гей, этого могло быть достаточно.

Джез вспоминает Каннингэма, дородного, обрюзгшего, отвратительного в своей смерти.

— Мне трудно понять, как даже самый отпетый извращенец мог найти что-то привлекательное в этом старом пузыре.

— Джез, мы вообще-то говорим о парне, который вырезает у еще живых людей языки и запихивает им в рот ложки. Он не самый подходящий кандидат на Нобелевскую премию мира.

— Но почему он, проделывая все это каждый раз, меняет при этом способ убийства? Почему он вешает одного, забивает другого и обезглавливает третьего? Почему? Это непонятно.

— Я знаю, что это непонятно. Но тем не менее мне кажется, что гомосексуальная версия стоит того, чтобы ее разрабатывать.

— Я на это не покупаюсь. Но с одним пунктом из сказанного не могу не согласиться.

— С каким?

— Да с тем, что лучшей версии у нас, один черт, нет.

За разговором они неплохо продвинулись по намеченному маршруту. Вообще-то в утренние часы пик движение затруднено не на выезде из Лондона, а на въезде, однако в районе Хитроу и на пересечении трасс М4 и М25 периодически возникают заторы. А им, чтобы добраться из Скотланд-Ярда до окраины Рединга, потребовалось всего сорок пять минут.

— Значит, мы собираемся спросить Элисон Берд, был ли ее покойный жених геем? — соображает Джез.

— Ага.

— Славненько. Вот уж она обрадуется, будет вне себя от восторга. Прекрасный способ создать с утра в понедельник правильное настроение. Нам бы стоило завести собственное телевизионное шоу «Начинаем неделю с Меткафом и Клифтоном». Неплохо заработаем.

Он достает из кармана визитную карточку Элисон и читает ее вслух:

— «Софт-центр», компьютерное программное обеспечение. Жуткое название, а? — Джез хмыкает, а потом набирает на своем мобильном номер и наспех записывает указания, как легче и быстрее добраться до места.

— Да уж, — говорит Ред, после того как Джез закончил разговор, — у меня и самого нет особой охоты заводить с ней разговор на эту тему.

Оба умолкают, погрузившись в раздумья о предстоящем деле. Мало того что им придется задавать не самые приятные вопросы и ворошить прошлое, о котором Элисон, надо думать, хотелось бы поскорее забыть, так они еще и должны будут заниматься этим у нее на работе. А в такого рода конторах появление полиции всегда вызывает всеобщее возбуждение и живейшее любопытство.

Ред хотел допросить Элисон дома, на выходных, но ему сказали, что она отбыла на уик-энд в деловую поездку, возвращается утром в понедельник и прямо из Хитроу отправится к себе в офис.

«Нет, каким рейсом прилетит Элисон, неизвестно, — сообщает секретарша. — Куда направилась — тоже. Кажется, куда-то в Скандинавию. А вы правда из полиции?»

Они были бы не прочь взять с собой Кейт, иногда женщине легче разговорить женщину, но Кейт отправилась на консультацию к врачу. Как она сказала, «по женским вопросам», и допытываться подробнее они не стали. Она рассчитывала вернуться во второй половине дня, но, поскольку время поджимало, они не стали ее дожидаться. Дункан вызвался остаться на связи, в Скотланд-Ярде.

«Софт-центр» размещается в офисном здании из голубоватого стекла, посреди бизнес-парка, со сверкающими фонтанами и такими же сверкающими автомобилями, аккуратно припаркованными в отведенных местах. Забрав свои пиджаки с заднего сиденья «воксхолла», Ред и Джез выходят на солнце. Еще один день отупляющей жары, иссушающей энергию и поджаривающей мозги.

В холле работает кондиционер и царит приятная прохлада. Ред называет девушке у пропускной стойки их имена, но не говорит, что они из полиции.

— Мисс Берд ожидает вас?

— Нет, не ждет.

Девушка открывает рот, чтобы что-то сказать, но Ред обрывает ее.

— Просто свяжитесь с ней, вот и все.

Она набирает четырехзначный внутренний номер и говорит в трубку:

— Элисон? Это Лоррэйн, из холла. Вас хочет видеть некий мистер Меткаф.

Выслушав с озадаченным видом ответ, Лоррэйн снова обращается к Реду:

— Могу я поинтересоваться, по какому поводу…

Ред наклоняется через стойку и хватает трубку.

— Элисон? Это Редферн Меткаф. Мы встречались при… не самых приятных обстоятельствах, несколько месяцев тому назад. Я бы не приехал сюда, не будь это важно… Да, да, это именно то… Большое спасибо.

Ред передает трубку Лоррэйн.

— Она сейчас спустится, — сообщает он.

Джеза эта импровизированная смена ролей забавляет, а вот Лоррэйн выглядит еще более озадаченной.

Ред и Джез сидят на диванчике в приемной. Ред пролистывает «Дейли телеграф», что держат здесь для посетителей, в то время как Джез вытягивает ноги перед собой и массирует подколенные сухожилия.

Ред поднимает голову.

— Ты когда-нибудь останавливаешься? — спрашивает он.

— В каком смысле?

— В смысле упражнений. Совершенствования своего идеального тела.

Джез улыбается и гладит Реда по выпуклому животику.

— О, дорогой мистер Меткаф, — говорит он. — Целый бочонок, а?

— Подумаешь! В молодости я тоже был атлетом.

— Молодости? Кто тут, хотелось бы знать, говорит о молодости? Тоже мне, нашелся старикан, который всего на несколько лет старше меня!

По лестнице спускается Элисон. Ред вскакивает и спешит навстречу, чтобы крепко пожать ей руку.

— Элисон, рад видеть вас снова. Это мой коллега, Джереми Клифтон.

Он не говорит «детектив-инспектор», пока Лоррэйн может их слышать.

— Что случилось? — спрашивает Элисон. — Вы нашли человека, который убил Филиппа?

Лоррэйн навостряет уши. Ред бросает на нее резкий взгляд.

— Можем мы поговорить где-нибудь с глазу на глаз, Элисон? — спрашивает Джез.

Девушка подходит к стойке и сверяется с маленькой книгой.

— Голубая комната свободна, — говорит она. — Лоррэйн, можешь зарезервировать мне ее на…

— Полчаса, — говорит Ред.

— Конечно, — откликается Лоррэйн.

Они оставляют ее буквально сгорающей от любопытства.

Голубая комната оказывается кабинетом для совещаний, стены которого окрашены в светло-бирюзовый цвет. Трое занимают места с одного края стола, Элисон во главе, а мужчины по обе стороны от нее.

— Вы нашли убийцу? — спрашивает она снова.

— Пока нет, но…

— Так чем я могу быть вам полезна?

Ред высказывается деликатно:

— Появилась некая новая информация.

— Какого рода?

Джез, со свойственной ему прямотой, встревает в разговор:

— Были ли у Филиппа гомосексуальные наклонности?

Ред чуть ли не покатывается со смеху. Он-то все думал, с какого конца подступиться к столь деликатному вопросу, а Джезу, видать, все нипочем. Он косится на коллегу, но тот поднимает руку, словно желая сказать: «Дай мне сделать это по-своему».

У Элисон округляются глаза.

— Было ли у него что?

— Были ли у него гомосексуальные наклонности.

— Это не ваше дело.

Ей было бы проще сразу сказать «нет». Ред и Джез переглядываются.

— При всем моем уважении, Элисон, — говорит Джез, — это наше дело.

— Сексуальность Филиппа никого не касалась.

— Даже вас? В сексуальном смысле у вас все было хорошо?

— И это тоже не ваше дело.

Ред чувствует себя виноватым из-за того, что с Элисон говорят словно с подозреваемой, но понимает, что это, возможно, самый лучший способ получить от нее информацию. Судя по всему, она вовсе не склонна распространяться о личных секретах Филиппа, но им необходимо выведать их, и тут такая тактика вполне оправданна. Либо Джез выжмет из нее ответы, либо Ред, на фоне этого грубияна, покажется ей столь тактичным и дружелюбным, что ему Элисон расскажет что угодно.

— Элисон, пожалуйста, — говорит Ред максимально мягким тоном. — Детектив-инспектор Клифтон задает вам эти столь личные вопросы, поскольку у нас есть основания полагать, что убийство Филиппа могло произойти на сексуальной почве.

— По части секса у нас все было превосходно.

— Как часто вы занимались сексом? — снова встревает Джез.

— Достаточно часто.

— «Достаточно» — это как часто?

— Вероятно, больше, чем вы, инспектор.

— Просил ли Филипп вас сделать что-нибудь необычное?

— Что необычное?

— Ну, пытался ли он когда-нибудь заниматься анальным сексом, например?

Она закусывает нижнюю губу и густо краснеет.

Этого достаточно. Они все поняли. Джез собирается сказать что-то еще, но Ред останавливает его взглядом. Достаточно. Тактика сработала, как и ожидалось.

Элисон поворачивается к нему. Она все расскажет, но ему, а не Джезу.

— Ладно, что уж там. Филипп был бисексуалом. В юности он трахался со всеми подряд, и с мужчинами, и с женщинами, и обычными способами, и извращенными. То, о чем вы упоминали, тоже было для него обычным делом. Когда мы только начали с ним встречаться, он хотел, чтобы я дала себя связать, требовал анального секса и всего такого. Я сказала ему, что ничем подобным не занимаюсь.

— А потом?

— Потом он понял, что я говорю это вполне серьезно, и остановился. Сказал, что любит меня и не станет ни к чему принуждать. Сказал, что я помогла ему понять: мужчина призван возлежать с женщиной, а не с мужчиной. Привел по этому случаю какую-то цитату из Библии.

— Библии? Он заново открыл для себя религию?

— Нет. Думаю, ему просто понравилась эта цитата.

— Был ли он когда-либо неверен вам?

На лицо ее на миг набегает тень. Голос дрожит.

— Да.

— Насколько часто?

— Один раз. То есть это один раз, о котором я знаю.

— Когда вы говорите про один раз, вы имеете в виду один случай или одного человека?

— Одного человека.

— Речь идет о случайной ночи или об устойчивой связи?

— Об устойчивой связи.

— И как долго продолжалась эта связь?

На сей раз ее голос не дрожит.

— Полтора года.

— И как зовут ту, другую женщину?

— Это была не женщина. Это был мужчина. По имени Кеван Латимер.

Она смотрит, как Ред записывает со слуха имя, и уточняет:

— Кеван пишется через «а».

— Что он собой представляет этот Кеван Латимер?

— Один из друзей Филиппа. Воображает себя плейбоем. А по мне, так кусок дерьма.

— Чем он занимается?

— Бог его знает. Утверждает, что бизнесмен. Знаю только, что он побывал в тюрьме.

— А где он живет, вам известно?

— Где-то неподалеку от Паддингтона. Точного адреса я не знаю. Но раз он судимый, адрес должен быть в ваших компьютерах.

Ред думает с секунду.

— А почему закончилась эта связь? Потому что вы узнали об этом?

Элисон качает головой.

— Я ничего не знала, пока Филипп сам не рассказал мне об этой связи. И о том, что с ней покончено.

— А он не объяснил почему?

— Объяснил. Сказал, что у этого Кевана возникли проблемы с потенцией.

Сексуально неадекватен. Импотент. Ред и Джез снова переглядываются.

Элисон, похоже, твердо настроилась не плакать, как было в мае после смерти Филиппа. Здесь ведь нет женщины-констебля, чтобы приносила чай и всячески утешала.

Ред наклоняется вперед.

— Элисон, вы не представляете, насколько мы вам благодарны. Большое спасибо за сотрудничество.

Она молча кивает.

Ред подыскивает слова. Он чувствует себя обязанным выразить ей сочувствие.

— Вам, наверное, было очень тяжело.

Элисон сглатывает.

— Я пережила это. Труднее всего было смириться с ложью — он ведь уверял меня, что больше не имеет дела с мужчинами, а сам трахался с одним из них за моей спиной. Хотя, будь это женщина, разве мне было бы легче? Я убеждала себя, что… по крайней мере, с ним он не будет меня сравнивать.

Она умолкает и по-детски шмыгает носом, становясь особенно беззащитной.

— Я изо всех сил старалась выбросить это из головы, и мне почти удалось, но… Потом Филипп все испортил.

— Как?

— Он захотел, чтобы Кеван пришел на свадьбу.

Ред припоминает: она еще в тот раз говорила что-то о свадьбе. Что-то тривиальное, насчет ссоры из-за того, что он хотел пригласить кого-то, кого ей не хотелось видеть.

Оказывается, речь шла даже не о бывшей подружке, а о бывшем дружке. Не удивительно, что девушка вспылила.

И все же на следующее утро она вернулась сказать Филиппу, что Кеван может прийти на свадьбу. Уступила в ситуации, когда многие предпочли бы стоять на своем до конца. Что тому причиной, сильное чувство или просто бесхребетная натура, Ред судить не берется. В любом случае всего этого девушка не заслуживает.

Ред и Джез встают, чтобы уйти. Элисон жмет руку Реда и потирает нос, чтобы избежать рукопожатия с Джезом.

— Вы найдете дорогу к выходу? — спрашивает она.

— Да. Спасибо.

Джез нажимает кнопку вызова лифта и что-то вспоминает.

— Элисон?

Она, на полпути по коридору, останавливается и оборачивается. Враждебность к нему пылает в ее глазах.

— Да?

Двери лифта открываются.

— Какое было среднее имя Филиппа?

— Его среднее имя Джон. А что?

— Так, любопытство, — отвечает Джез и благодарит двери лифта за то, что они закрываются за ним и его ложью.

 

26

Ред сидит за столом у себя в комнате, когда раздается стук в дверь.

Он смотрит на часы. Двенадцать двадцать пять. Это не могут быть родители, потому что они ушли менее двадцати минут тому назад. Ушли на встречу с Эриком без него, по совету Хокинса. Рассказывая Реду по телефону о том, что случилось, Хокинс явно чувствовал себя не в своей тарелке. Эрик, после предъявления обвинения находившийся в камере, вдруг принялся барабанить в дверь и кричать, что он свернет, на хрен, шею Реда точно так же, как свернул, на хрен, шею Шарлотты Логан. Уговоры и угрозы вколоть успокоительное не подействовали, и, чтобы усмирить его, потребовались совместные усилия четверых полицейских. Резкая и неожиданная перемена в поведении, если учесть, что до того момента он покорно смирялся со своей участью. Похоже, более всего Эрик переживал из-за нарушенного братом обещания, и в такой ситуации действительно казалось предпочтительным, чтобы родители увиделись с ним без Реда. Хокинс считал, что Ред сможет повидать брата позднее, когда тот успокоится. Реду ничего не оставалось, как согласиться.

Стук повторяется, на сей раз громче. Ред встает из-за стола, подходит к двери и открывает ее.

Человек, стоящий там, выглядит знакомым, но в первый момент Ред не может сообразить, откуда его знает. Блестящие каштановые волосы, серебрящиеся на висках. Серый костюм. Рубашка в розовую полоску с белым воротником, золотая булавка в галстуке, кисточки на ботинках. Ростом он более шести футов и широк в плечах из-за чего выглядит еще более внушительным. Человек, привыкший не просить, а отдавать распоряжения.

— Редферн Меткаф? — спрашивает он.

— Да.

— Я Ричард Логан.

Ричард Логан. Отец Шарлотты Логан, ковровый магнат.

Теперь Ред вспоминает, где видел это суровое лицо и посеребренные виски. Вспоминает выступление Логана по телевидению, с просьбой посодействовать раскрытию преступления. И снимок, опубликованный на следующий день после убийства во многих газетах, — Шарлотта там была запечатлена в отцовских объятиях.

Оказавшись лицом к лицу с отцом девушки, которую убил его брат, Ред теряется — он не знает, что и сказать.

Рука Логана тянется к нему. Рука в сером рукаве вытягивается, как змея, чтобы сокрушить Реда во имя мщения. Ред вздрагивает, от страха у него перехватывает дыхание.

Логан берет правую руку Реда и пожимает.

— Приятно познакомиться.

Ладонь у пожилого дельца железная. Но сердце Реда трепещет от облегчения.

— Можно войти? — спрашивает Логан.

— Э-э… Ну конечно. Пожалуйста.

Ред отступает на шаг. Логан слегка пригибает голову, чтобы пройти под притолокой.

Чтобы заполнить нервную, неловкую паузу, Ред начинает говорить:

— Могу я предложить вам что-нибудь? Чай? Кофе?

— Нет, спасибо.

— Э… может, присядете?

Логан подходит к низкому креслу у мансардного окна. С секунду он молча стоит спиной к Реду, рассматривая Грейт-корт, а потом разворачивается и опускается в кресло.

Даже сидя не в самой удобной позе, с коленями, задравшимися до высоты плеч, Логан заполняет собой комнату. Ред, усевшийся на твердый стул у письменного стола, ощущает, как сила этого человека обволакивает его, подобно туману.

— Славная у вас комната здесь, Редферн. Не много найдется студентов, у которых есть жилье при Грейт-корте.

— Да, не много. Мне повезло. На первом курсе нам достались номера по жребию, а в конце второго произошел обмен. Вышло так, что при первом распределении мне досталась самая худшая дыра, но зато, когда пришло время меняться, я фактически получил право выбрать лучшее место. А видели бы вы ту лачугу, в которой я ютился до окончания второго курса.

Ред издает нервный смешок. Ответная улыбка Логана — это быстрый волчий оскал.

Ред сглатывает и умолкает.

— Сегодня утром мне позвонил детектив Хокинс. Он сказал, что полиция предъявила обвинение вашему брату в убийстве Шарлотты.

— Мне очень жаль, мистер Логан.

— Мне тоже, Редферн. Мне тоже.

Часы Грейт-корта отбивают очередные полчаса. Дин-дон, дин-дон — последний удар тает в воздухе в комнате Реда. Логан прокашливается.

— Кроме того, Хокинс рассказал мне, каким образом полиция вышла на след Эрика.

— Мистер Логан… я не знаю, что сказать.

— Вам ничего и не нужно говорить, Редферн. Я пришел сюда, чтобы поблагодарить вас.

— Поблагодарить меня?

— Да. За то, что я в какой-то мере обрел успокоение. Убийца Шарлотты пойман. Вы не представляете, как много это для меня значит.

— Но ведь Шарлотту этим не вернуть, верно?

Логан оставляет вопрос без ответа.

— Вы совершили смелый поступок, Ред. Вот почему я особенно благодарен вам. Уличить родного брата… Большинству людей никогда не хватило бы мужества сделать это.

Что сделать? Нарушить свое обещание? Предать родного по крови?

— Фактически у меня не было особого выбора. Я просто поступил так, как любой на моем месте.

— Нет, вы поступили не так, как любой на вашем месте. Напротив, вы сделали то, чего бы почти никто не сделал. Окажись я на вашем месте и если бы это был мой брат… не знаю, смог бы я поступить, как вы.

Ред смотрит в пол.

— Спасибо, — растерянно бормочет он, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Его хватило на то, чтобы справиться и с ненавистью брата, и с ужасом родителей, но такое отношение со стороны совершенно чужого человека обезоруживает его. Он трет уголки глаз и нос, надеясь, что это сойдет за признак усталости, а не нахлынувших чувств.

— Но я пришел сюда не только ради слов благодарности, — пробивается сквозь его боль голос Логана.

Ред поднимает глаза.

— Когда Шарлотта погибла, я предложил награду любому предоставившему информацию, которая позволит поймать убийцу. Вы помните?

Ред кивает.

— Я помню.

Теперь он понимает, что сейчас услышит. Он не хочет этого, он хочет возразить, но не успевает найти нужные слова.

Логан начинает говорить, не осознавая, что режет по живому.

— Вы нашли убийцу, Редферн. Если хотите получить награду, она по праву ваша.

 

27

Джез вытаскивает распечатку из принтера и присвистывает.

— Ну и формулярчик у нашего Кевана, — говорит он. — Три года назад он получил шесть месяцев отсидки за хранение и употребление кокаина. Несколько раз пробовал лечиться от наркомании, похоже, безрезультатно, совершил мелкую кражу, пару раз представал перед судом за превышение скорости, а один раз за публичные неприличные действия. Ничего не скажешь, просто очаровашка. Бизнесмен хренов.

— Адрес-то его у нас есть? — спрашивает Ред.

Джез просматривает текст.

— Норфолк-сквер. Это буквально через дорогу от моей квартиры.

— Поздравляю с превосходным соседством.

Чтобы добраться от Скотланд-Ярда до Норфолк-сквер, у них уходит пятнадцать минут. Нужный дом находится на южной стороне, но из-за кругового движения им приходится объехать всю площадь. Большинство зданий, мимо которых они проезжают, это дешевые гостиницы.

— Иисус Христос, — говорит Джез. — Гляньте только на эту гостиницу. Рай для бродяг, путешествующих автостопом с рюкзаками. Одному Господу ведомо, зачем нужно ломаться и тащиться через всю Англию, если в конечном счете ты находишь пристанище в занюханной дыре вроде Паддингтона.

Ред объезжает малого в заляпанных краской джинсах, который пылесосит салон белого «мерседеса», и следует по дороге вокруг площади.

— Между прочим, дом Меткафов находится примерно в сотне ярдов в том направлении, — говорит Ред, указывая мимо носа Джеза.

— Значит, мой случай еще не самый тяжелый. Видать, здесь уж совсем паршивый народишко, если терпит такое соседство.

— Кое-кому я бы посоветовал не молоть чепуху, а лучше сказать, какой дом мы ищем.

Джез всматривается в номера на дверях, мимо которых они медленно проезжают.

— Там. Чуть впереди. Темно-зеленая дверь.

Дом, о котором идет речь, не мешало бы покрасить и основательно отскрести. Окна по большей части немытые, над входной дверью полоска грязновато-желтого стекла.

Парковочная площадка перед домом тесная, на пару машин. Ред, проехав мимо, останавливается, потом сдает назад, выворачивая голову, чтобы точно вписаться в пространство. Джез смотрит в зеркало заднего вида.

— Каков он с виду, этот Кеван Латимер? — спрашивает Джез.

— Понятия не имею, — отвечает Ред. — А почему это тебя интересует?

— Потому что из того дома выходит какой-то тип, и я хочу знать, не он ли это.

— Ну что ж, почему бы не взять да и не спросить?

Ред ставит машину на первую передачу. Джез открывает дверцу со своей стороны и высовывается, насколько позволяет ремень безопасности. Вышедший из темно-зеленой двери человек спускается по ступенькам на тротуар. Среднего роста, белый. Футболка, коричневые хлопчатобумажные брюки, спортивные туфли.

— Кеван Латимер? — выкрикивает Джез.

Мужчина останавливается и смотрит на него. Джез окликает снова:

— Вы Кеван Латимер?

Человек смотрит на него тупо, словно не понимает по-английски. А потом внезапно пускается наутек.

— Господи! — кричит Джез.

Он открепляет ремень сиденья, мгновенно, ловким, натренированным движением, выскакивает из машины и устремляется в погоню, стремительно, как настоящий спринтер, набирая скорость. Позади хлопает дверца машины — Ред тоже выбирается наружу. Но Реду под сорок, к тому же он заядлый курильщик. Куда ему выдержать такой темп.

Латимер добегает до конца площади, сворачивает направо, в сторону станции, увертывается на бегу от такси и припускает по середине дороги, против движения. Джез отстает от него на десять ярдов. Они несутся к Паддингтону, и вскоре перед ними вырастает огромный вокзальный свод.

Они проносятся мимо вращающихся стендов с открытками с одной стороны и гамбургерами с другой, взбегают по обходной дорожке на широкий скат и уже по нему влетают на территорию вокзала. Таксисты — а скат предназначен именно для них — реагируют на это сердитыми гудками.

Джез чувствует, как на его лице и под рубашкой выступает пот. Латимер пока еще впереди и бежит, надо признать, быстро, но Джез находится в лучшей форме. Иначе и быть не может, ведь сейчас разгар сезона триатлона. Если устроить им с мистером Латимером состязание на выносливость, Джез уделает его вчистую.

Латимер соскакивает с автомобильного ската и бежит налево, через главный вестибюль вокзала. Теперь им приходится петлять между багажными тележками, среди потока людей с только что прибывшего к четвертой платформе поезда. Боковым зрением Джез примечает обращенные на них взгляды, лица каких-то стариков, в очках и с трубками в зубах. Никто не вмешивается, не пытается никого задержать. Видимо, пассажирам эта погоня кажется какой-то дурацкой игрой двух приятелей.

Латимер пересекает по диагонали главный вестибюль, оставив слева восьмиугольную информационную будку, и вылетает на платформу. У перрона стоит окрашенный в зеленый и белый цвета состав Большой Западной железной дороги. Беглец избегает столкновения с двумя почтовыми служащими, толкающими тележку, проносится под большими трехсторонними часами, неожиданно совершает резкий поворот налево и проскакивает между колоннами, к пригородной зоне, где принимают и высаживают пассажиров поезда местного следования. Джез все еще отстает, но теперь между ними уже пять ярдов, и расстояние продолжает сокращаться.

Вокзал Паддингтон расположен в углублении, и куда бы ни направился Латимер, хоть налево, хоть направо, ему придется бежать на подъем. Он поворачивает направо, и на подъеме Джез ощутимо набирает скорость. Когда они добегают до моста, между ними остается не более пары шагов. Латимер снова бросается направо, но совершает поворот слишком резко, поскальзывается, теряет равновесие и касается рукой земли, чтобы не упасть.

Этого достаточно. Преодолев последние четыре фута прыжком, Джез распластывается на спине беглеца, как гигантский паук. Латимер падает, ударяясь сперва локтями, а потом грудью. Из него вышибло дыхание, и он разевает рот, как астматик, силясь набрать воздуху.

При задержании полицейскому офицеру рекомендуется применять силу лишь в пределах крайне необходимого минимума. Но нет правил без исключений. Слезая с Латимера, Джез дважды дает ему сильного пинка в ребра. Не имея в легких воздуха, Латимер не может даже вскрикнуть.

— Ну ни хрена же себе! — слышится позади голос.

Это запыхавшийся Ред. Его красная физиономия теперь очень гармонирует с рыжей шевелюрой.

— Ты сцапал его, — говорит он, пыхтя. — Здорово… Зачитай ему его права.

Джез заводит руки Латимера за спину и сковывает наручниками.

— Кеван Латимер, вы арестованы по подозрению в убийстве. Вы имеете право хранить молчание, но я должен предупредить, что, если вы не упомянете при допросе то, на что позднее будете ссылаться перед судом, это может повредить вашей защите. Все сказанное вами с этого момента может быть использовано в качестве доказательства.

Латимер поворачивает голову. От этого движения морщинится кожа на его шее. Он улыбается.

— Так вы копы? Ну ни хрена же себе! А я чуть не обделался, вообразил, будто парни Макаллистера заявились, чтобы стребовать с меня деньжата.

 

28

— Значит, это был не он? — спрашивает Кейт.

— Нет, — отвечает Ред. — Он поначалу вообще не понимал, о чем мы толкуем. Бросился бежать, приняв нас за громил, которые решили взыскать с него карточный проигрыш, а когда понял, что мы из полиции, стал ухмыляться, как идиот. Если он продувается, а потом его ставят на счетчик, это его проблема, но не преступление. Нет, хоть этот Кеван Латимер и скользкий тип, но он явно не тот, кого мы ищем. Тут нам не повезло. Пришлось прощелыгу отпустить.

— А что, нельзя было на всякий случай подержать его в каталажке за сопротивление при аресте?

— Нет. Он узнал, что удирает от полицейских только когда Джез его уже сцапал.

— И все его алиби проверены?

— Увы, да.

— Дай-ка взглянуть, — просит Дункан.

Ред толкает к нему через стол показания Латимера.

— Парень не врет, — говорит Ред. — В ту ночь, когда убили Джеймса Каннингэма, он находился в реабилитационной клинике для наркоманов возле Херстпирпойнта, в Суссексе. Он пробыл там почти месяц. Поступил семнадцатого апреля, выписался пятнадцатого мая. Как говорит тамошний заведующий, случай практически безнадежный. У меня создалось впечатление, что его от одного имени Кевана с души воротит, но не принять его он не мог.

— Почему? — бормочет Дункан, все еще изучая показания.

— Потому что он был направлен на лечение за счет муниципального совета.

— А отлучиться из этой клиники на ночь парень никак не мог?

— Нет. Исключено. Порядки там строгие. На ночь клиника запирается, а перед отбоем, в одиннадцать вечера, и после подъема, в семь утра, там проводится проверка, все ли пациенты на месте.

— Но за это время, с одиннадцати до семи, он запросто мог бы скатать в Лондон и вернуться.

— Дункан, из этой долбаной клиники просто так не выберешься. А хоть бы он каким-то чудом и выбрался, все равно не смог бы оказаться на месте преступления. Последний поезд на Лондон отходит в десять сорок восемь, а машины у него нет.

— Машину можно угнать.

— Можно. Но в ту ночь в радиусе трех миль от клиники угона транспортных средств не зафиксировано.

— Сообщник?

— Лабецкий убежден, что все эти убийства — дело рук одного человека. Ты думаешь, у Кевана Латимера есть шофер, который спокойно дожидается его возле домов, пока тот жестоко расправляется с их обитателями? Спустись на землю.

— А как насчет последней пятницы?

— Сидел с приятелем в баре «У Поттера». До утра.

— Что за приятель?

— Приятель мужского пола, хотя у меня сложилось впечатление, что он платит за оказанные услуги. Местная полиция проверила и утверждает, что тут все чисто. С точки зрения закона.

Дункан кладет протокол обратно на стол.

— А на мой взгляд, вовсе не так уж чисто.

— Послушай. — Ред начинает слегка раздражаться. — Мне не меньше, чем тебе, хотелось бы, чтобы Латимер оказался Серебряным Языком. Во-первых, потому что тогда можно было бы закрыть дело, а во-вторых, потому что этот проходимец мне неприятен. Но Латимер не Серебряный Язык. У него кишка тонка сделать то, что натворил Серебряный Язык. Латимер мелко плавает. Он не… недостаточно хорош, чтобы быть Серебряным Языком.

— Недостаточно хорош? — Дункан поднимает брови. — Странно ты выражаешься.

Ред пожимает плечами.

— Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Нет, не понимаю. Достаточно хорош — это оценка, подразумевающая одобрение, восхищение. Ты восхищаешься этим типом, Ред? Он тебе нравится?

— Не заводись, Дункан. Нашел место.

— И что теперь? — перебивает их Кейт.

— Продолжаем разрабатывать «голубую» версию.

Дункан резко вскидывает взгляд.

— Ты, наверное, шутишь.

— Ничуть. Двое из убитых имели гомосексуальные склонности, а третий был священнослужителем, то есть представителем профессии, не избавленной от гей-скандалов. И всех их нашли почти обнаженными, в одних трусах. Пока это лучшее, что у нас есть.

— Если ты думаешь, что я стану якшаться с этими недоносками…

— Да, Дункан. Именно этим тебе предстоит заняться. Как нам с Джезом, когда мы ловили Колина Ирлэнда.

— Должно быть, гомики позабавились на славу. Весело было, а, Джез?

Джез смотрит на Дункана в упор, и тот молчит.

— Заткнись, Дункан, — говорит Ред. — Мы ходили по гей-барам, из одного в другой, разговаривали с людьми, выслушивали их рассказы. Да, это было необычно. Я живу в этом городе более десяти лет, но даже не подозревал о существовании подобной субкультуры. Я не знал, что в некоторых пабах, зайдя в туалет, можно увидеть парочку «голубых», которые занимаются сексом прямо под писсуарами. Я не знал, что геи рекламируют свои сексуальные предпочтения с помощью носового платка в заднем кармане.

— Много пользы тебе было от этого, в конце концов?

— Что ты имеешь в виду?

— Да то, что все твои хождения по содомитским притонам оказались пустой тратой времени, не так ли? Ирлэнда-то схапали вовсе не из-за этого, а потому, что он сам вылез наружу, разве нет? Выходит, нечего было и утруждаться.

— Но мы все же не поленились. Может, в том случае к успеху привело не это, но мы старались. И теперь будем стараться, потому что в противном случае, если эта история, не дай Бог, выйдет наружу, все защитники прав сексуальных меньшинств в нашей стране смешают нас с дерьмом. Поднимут вой насчет того, что если мы и шевелим задницами, чтобы поймать преступников, то только в том случае, если пострадавшие — белые парни с правильной ориентацией, то есть ребята, играющие в крикет за ту команду, за какую надо.

Ред открывает картонную папку и достает фотографии погибших. Это не снимки с мест преступлений, а прижизненные изображения. Фотография из паспорта Филиппа Рода — он выглядит серьезным. Фотография Джеймса Каннингэма, за обедом, со стаканом вина в руке. И официальный портрет Джеймса Бакстона периода учебы в Сэндхерсте, сияющего от гордости в мундире своего полка.

Всех по четыре экземпляра. Ред пускает их по кругу, как при игре в блэк-джек.

— В Лондоне примерно сто двадцать гей-баров, пабов и клубов. Знающие люди говорят, что самые перспективные места — это Вест-Энд и Эрлс-корт, так что с них мы сегодня вечером и начнем.

Ред раскрывает две фотокопированные страницы. Нужные места наспех помечены выделяющимися на фоне черно-белой паутины улиц красными кружками.

— Мы будем заниматься этим, разбившись на пары. — Он толкает одну из страниц через стол, Дункану. — Дункан, за тобой и Кейт обход Вест-Энда. Отправляйтесь в те заведения, которые я здесь отметил. Мы с Джезом возьмем на себя Эрлс-корт. Понятно, что вы должны сделать все возможное, чтобы ваше появление не вызвало переполоха. Так что не лезьте с расспросами ко всем подряд, ограничьтесь барменами, привратниками, менеджерами и так далее — как раз эти ребята знают в своих заведениях всех завсегдатаев и примечают новичков. Спрашивайте только о том, не видели ли они кого-то из этих людей. Разумеется, зачем вы их ищете, никому не говорите, да и вообще говорите поменьше — больше смотрите да слушайте. Торчите там столько времени, сколько потребуется. Увидимся здесь завтра утром, ровно в десять.

Кейт поворачивается к Джезу.

— Веди себя прилично, — говорит она, насмешливо грозя ему пальцем. — Там ведь полно таких парней — все в коже, с усами! Не вздумай путаться с этими противными ребятами.

— Или что? — спрашивает Джез. — Будешь ревновать?

— Совершенно верно, — говорит Кейт. — Ты же знаешь, что я ни с кем не хочу тобой делиться.

— Ну, отделайся от мистера Зануды. Тогда, может быть, у тебя появится шанс.

Кейт краснеет.

— Иди ты к черту, Джез. Не говори о нем так. Ты его не знаешь.

— Нет, но я…

— Но порой ты можешь быть настоящим дерьмом. Кончай с этим!

Она встает, чтобы уйти. Дункан следует за ней.

— Да, Дункан… — говорит Ред, все еще сидя.

— Что?

— Постарайся вписаться в тамошнюю компанию.

 

29

Проходит время ленча, а Ред даже не замечает этого. Он держит визитную карточку Логана за края и вертит в руках. Теперь, когда отец Шарлотты ушел, комната кажется меньше, как будто он забрал с собой часть пространства. Все это время в голове Реда вертятся сказанные Логаном слова:

— Подумайте об этом, Ред. Не спешите. Позвоните мне, когда примете решение.

Ред все еще думает об этом, когда возвращаются его родители.

Они только показываются в дверном проеме, а он уже видит результаты свидания с Эриком. Маргарет явно плакала — на это указывают покрасневшие глаза и нос, а узел галстука Роберта стал очень маленьким и тугим от постоянного нервного подтягивания. Ред кладет карточку Логана на свой письменный стол, подходит к родителям. Он подводит мать к креслу, в котором сидел Логан, ждет, пока отец опустится на маленькую кушетку напротив, а сам выдвигает из-за стола стул, но не садится, а разворачивает его и опирается на жесткую спинку.

— Ну как? — тихо спрашивает он.

Отец пожимает плечами.

— Как и следовало ожидать.

— Как Эрик?

— Тот полисмен — как его имя?

— Хокинс.

— Да, Хокинс. Он сказал, что сегодня утром Эрик вел себя спокойно.

— Но как он сейчас, отец?

— Мне… мне кажется, что он на самом деле не осознает, что происходит.

— Он по-прежнему спокоен?

— Нет. Нет, он взвинчен.

— Так о чем вы говорили?

Роберт снова подтягивает галстук. Маргарет рассматривает свои ногти.

Ред знает, о чем они говорили. О нем. Он вздыхает.

— Папа, что он сказал?

— Давай не будем об этом сейчас, Ред.

— Нет, папа. Я хочу знать. Что он сказал?

— Ред, мы поговорим об этом потом, попозже, Мы с мамой очень…

— ПАПА!

— Ну ладно, ладно. Я скажу. Хотя должен предупредить, кое-что тебе может не понравиться.

— Ты просто скажи, и все. Я все равно догадываюсь, о чем главным образом шла речь. Эрик винит меня в том, что случилось, верно? Он хочет, на хрен, свернуть мне шею.

Мать потрясенно ахает. Ред гнет свое.

— Ведь это именно его слова, а? «Я хотел бы, на хрен, свернуть ему шею». Так он сказал?

— Откуда ты знаешь?

— Он это уже говорил. Потому-то Хокинс и хотел, чтобы вы пошли без меня.

— Эрик говорит, что ты обещал ему никому ничего не рассказывать, а как только он заснул, ты пошел и донес на него в полицию.

— Это правда, Ред? — спрашивает мать.

— Да. Я обещал ему, потому что в противном случае он бы меня не выпустил. Что еще он говорил?

Отвечает отец:

— Он сказал, что, если бы ты просто держал… рот на замке, мы могли бы что-нибудь придумать между нами.

— Нами?

— Тобой. Мной. Твоей матерью. Семьей.

— Что он имеет в виду, придумать что-то? Придумать что? Он убил человека. Какого черта можно в таких обстоятельствах придумать?

— Я не знаю. Что-нибудь.

— А как ты думаешь, отец? Ты думаешь, мы могли бы… — Он выписывает какие-то знаки пальцами. — Что-то придумать?

— Ред…

Нерешительность отца в данном случае уже может служить ответом.

— Ты согласен с ним, отец?

— А если да, это важно?

— Черт возьми, важно. Ты думаешь, обратившись в полицию, я поступил неправильно?

— Я… я думаю, ты мог бы сперва сказать нам.

— Зачем? Какой был бы в этом толк?

— Возможно, мы могли бы помочь Эрику. Помогли бы ему справиться с тем, что случилось.

— Справиться? Отец, он убил человека. Я понимаю, в это трудно поверить, но случилось именно это. И факт не перестает быть фактом из-за того, что ты не желаешь с ним смириться. Может, лучше бы мне вообще держать язык за зубами, не рассказывать никому? Оставить это между Эриком и собой? Еще один братский секрет, как те, что мы хранили, когда были детьми? Чтобы ты вообще ничего не узнал?

— Речь не о том, Ред.

— Нет, отец, о том. Тебе с матерью пришлось узнать о том, что Эрик убийца.

— Был убийцей.

— Был. Есть. На самом деле это не имеет значения, отец. Он все равно сделал это. Мне очень жаль, что Эрику, вероятно, придется провести большую часть жизни в заключении. Но также жаль, что вы с мамой в какой-то мере вините в произошедшем и меня. Тогда как моей вины тут нет. Это не я убил Шарлотту Логан. Это он.

— Никто не винит тебя, Ред.

— Не держи меня за дурака.

— Ред, я только хочу сказать, что ты мог бы рассмотреть и другие возможности.

— Отец, я поступил так, как счел правильным. Мой брат совершил дурное деяние. Он заслуживает наказания. И по крайней мере…

— Заслуживает наказания? С каких это пор ты взял на себя роль Бога, Ред?

— …И по крайней мере, в этом есть какая-то справедливость для Шарлотты. На худой конец, для ее семьи.

— О ее семье ты, значит, подумал. А о своей? Кто тебе дороже?

Молчание, гневное и непримиримое. Зная правду об Эрике, они не хотят ей верить. Не могут принять тот факт, что он сделал то, что сделал. Поэтому они стреляют в гонца.

Вопрос, подумал ли он о своей семье, Ред оставляет без ответа.

И тут приглушенно, словно издалека, звучит голос Маргарет:

— Эрик хочет знать, заходил ли к тебе Логан с предложением награды?

 

30

О том, как выглядит паб «Коулхерн» изнутри, снаружи не догадаешься. Окна окрашены в черный цвет, шторы по большей части опущены, а если кто мимоходом и заглянет в двери, то мало что разберет из-за царящего внутри полумрака. Так, какие-то тени, намек на движение, размытые очертания.

«Коулхерн» находится на оживленном, но ничем особо не примечательном отрезке Олд-Бромптон-роуд. На тротуаре отражается желтая неоновая реклама салона сотовой связи, а совсем неподалеку, перед продовольственной лавкой, составлены ящики из-под фруктов. Всего в нескольких метрах непрерывный громыхающий поток машин движется в северном направлении, к Финборо-роуд. Почти ничего не выдает статус «Коулхерна» как одного из самых известных гей-пабов Лондона.

Ничего, кроме клиентуры. Если постоять на углу улицы всего пять минут, невозможно не заметить постоянных посетителей заведения, явно отличающихся от случайных прохожих. Плотно облегающие футболки. Джинсы, иногда кожаные, подвернутые примерно на дюйм над лодыжкой. Кожаные куртки. Порой усы. Это почти униформа, по которой они узнают друг друга. В остальном они разные. Молодые и старые; толстые и худые, они, как мотыльки на огонь, слетаются сюда, в «Коулхерн», и в расположенный неподалеку ночной клуб «Бромптон».

«Коулхерн» — тот самый паб, где в 1993 году Колин Ирлэнд подобрал все пять своих жертв. Как раз во время расследования этого дела Ред и Джез впервые свели знакомство. Тогда все жертвы были связаны особым образом и лишь потом удушены. По предположениям полиции, преступник, вероятно, являлся своим человеком в «голубой» тусовке, чувствовал себя там как рыба в воде, а подвергал пыткам и убивал своих партнеров ради получения обостренного, извращенного сексуального удовлетворения.

Правда, Джез, которому в ту пору было двадцать семь лет и для которого это стало первым серьезным делом, с общим мнением не соглашался. По его убеждению, убийца не являлся ни гомосексуалистом, ни даже гее-ненавистником. Он просто хотел прославиться как серийный убийца и выбрал в качестве жертв «голубых» только потому, что они представляли собой достаточно легкую добычу. Соответственно, он просто прикидывался геем до тех пор, пока не связывал жертв, после чего уже мог делать с ними все, что хотел. В результате сыщики попусту тратили время, разыскивая гомосексуалиста, тогда как им следовало искать человека с криминальным прошлым, обладавшего достаточной физической силой, чтобы убивать людей таким образом, как он это делал.

Остальные участники расследования посмеивались над этими догадками, но, когда Ирлэнд был пойман, оказалось, что Джез был прав решительно во всем. После этого Ред взял Джеза под свое крыло, причем не только по причине сообразительности, но и потому, что молодой детектив не побоялся отстаивать свою точку зрения перед людьми гораздо старше и опытнее его.

И вот они снова у «Коулхерна», но на сей раз обстоятельства иные. Во время охоты на Ирлэнда они знали, что убийца — тогда неизвестный — был в пабе в те самые пять ночей, хотя непросто идентифицировать кого бы то ни было в заведении, где посетители в большинстве своем придерживаются и в одежде, и в прическах одного стиля.

Ред припарковывает «воксхолл» около паба.

— Почему Дункан меня не любит? — спрашивает Джез, вылезая из машины.

Ред пожимает плечами.

— Я к чему говорю — неужели ты не подумал об этом, когда собирал нас в одну команду, — не унимается Джез. — Или мы имеем дело с очередным методическим приемом Меткафа — выяснение истины через разногласия?

Ред слегка улыбается.

— Дерьмо пройдошистое, вот ты кто, — заключает Джез.

— Попробуй видеть во всем хорошую сторону. Например, я ведь не поставил тебя в пару с ним, а? Славный бы у тебя выдался вечерок.

— Зато Кейт, надо думать, благодарит тебя от всей души.

— Да уж Кейт-то с ним поладит, можешь не сомневаться. А тебя в пару с ней я ставить не собираюсь. Надо думать, ты найдешь другое время, чтобы пудрить ей мозги.

— Не при исполнении, босс, — говорит Джез, смягчившись от шутки. — При исполнении никогда.

— В общем, так ли, этак ли, мы будем работать вместе. Ты как, не против того, чтобы составить мне компанию в этом заведении?

Ред сгибает руку, предлагая Джезу взять его под локоть. Джез смеется.

— Кончай приставать, противный. Да еще у всех на виду.

День уже закончился, так что внутри «Коулхерна» немногим темнее, чем снаружи, на улице, однако Реду и Джезу требуется пара секунд, чтобы приспособиться и разобраться, что к чему.

Они еще стоят на пороге, а к ним уже обращаются любопытные, оценивающие взгляды. Ред и Джез оба понимают, что с виду не похожи на завсегдатаев. А это значит, что они либо туристы, либо забрели сюда по ошибке, либо копы. Скорее последнее — туристы не расхаживают по городу в деловых костюмах.

Ни Ред, ни Джез не бывали здесь со времени расследования дела Ирлэнда, уже больше пяти лет, но в считанные секунды ощущают ту же самую атмосферу, что неизменно сопутствовала им в ходе того расследования. Враждебность к ним как к полицейским и бесстыдный интерес, с которым их разглядывают.

— Иисус, — говорит Джез. — Теперь я понимаю, каково быть женщиной.

— Стоит ли повторяться, парень, — то же самое, слово в слово, ты говорил и когда мы были здесь в прошлый раз. Впрочем, тебе, парень, и вправду есть о чем беспокоиться, этакому-то красавчику. Мне-то что, я старый и обрюзгший. Хорошо еще, что тебя не угораздило припереться в своей обычной лайкре в облипочку. Ни за что бы не выбрался отсюда с нетронутой задницей.

— В таком случае, «папаша», могу я купить тебе выпивку?

— Сомневаюсь в этом. Ты, пожалуй, выглядишь слишком молодым, чтобы тебя обслужили.

Джез издает смешок и показывает Реду средний палец.

Они подходят к стойке, сопровождаемые пристальными взглядами. Впрочем, и они сами методично осматривают помещение, внимательно, но не выказывая чрезмерного интереса или беспокойства. Их взгляды словно говорят — вообще-то нам лишние приключения не нужны, но ежели кому охота нарваться, мы готовы.

Атмосфера полна хорошо памятной им враждебности, хотя все же не такой явной, как пять лет назад, когда руководство включило в состав группы нескольких отъявленных гомофобов, а потом удивлялось, почему на них обрушилась такая критика.

У стойки бара обнаруживается пространство, достаточное для одного из них, но не для обоих. Джез подходит первым и легонько раздвигает локтями стоящих по обе стороны на несколько футов, чтобы Ред мог уместиться рядом с ним.

На бармене джинсовая рубашка, на плечах погончики с огуречным узором.

— Чем могу служить, джентльмены? — спрашивает он, слегка шепелявя.

— Я бы хотел поговорить с хозяином, — говорит Ред.

— А я пока ни в чем не провинился.

Джез улыбается. Ред нет.

Парень в джинсовой рубашке подходит к другому бармену, болтающему с парой выпивох, и хлопает его по плечу.

— Джефф, эти джентльмены хотят с тобой поговорить.

Здоровенный Джефф нехотя отлипает от стойки и поворачивается к ним.

— Чем могу служить?

— Я старший полицейский офицер Меткаф, а это инспектор Клифтон. Мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

— Насчет чего?

Он явно насторожился. Джез первым улавливает настроение.

— Не беспокойтесь, — говорит он. — Мы не из полиции нравов и не собираемся никого арестовывать. Нам только и нужно, чтобы вы взглянули на эти снимки и сказали, не узнаете ли кого-нибудь.

— Если вы не из полиции нравов, то откуда тогда?

Ред подается вперед, и в его голосе появляются стальные нотки.

— Сэр, вы слышали, что сказал мой коллега. А теперь будьте добры, посмотрите фотографии.

Джефф переводит взгляд с Реда на Джеза и кивает.

Ред передает фотографии. Всего их шесть. Ред добавил три контрольные, фотографии людей, уже умерших, которых никто в «Коулхерне» знать не мог.

Огромными ручищами Джефф берет фотографии и подносит под свет над денежным ящиком кассы. Он быстро перебирает их и отдает обратно Реду.

— Я узнал его. — Он указывает на фотографию, которую положил сверху. — Пару раз этот малый к нам заглядывал.

Ред смотрит на фотографию, и у него от волнения перехватывает дыхание.

На снимке Джеймс Каннингэм, епископ Уондсвортский.

 

31

Они находятся на кухне квартиры над пабом. Ред с Джезом пьют минеральную воду, в то время как Джефф размахивает бутылкой пива, сопровождая свой рассказ выразительными жестами.

— Последний раз, когда я видел его здесь… Вроде месяцев шесть тому назад. Зимой, определенно, потому что на нем было такое длинное теплое пальто.

— Сколько раз он бывал здесь до того? — спрашивает Ред.

— Пару раз я его точно видел. Но он мог заходить и не в мою смену или в ту пору, когда меня здесь еще не было. Я-то устроился сюда около трех лет назад.

— Значит, вы видели его максимум три раза за эти три года?

— Да.

— Но ведь сюда за это время наверняка заходили тысячи людей. Почему вы так отчетливо запомнили именно его?

Они не назвали Джеффу имя Каннингэма, не говоря уже о том, почему им интересуются, а Джефф не стал спрашивать. Он имел достаточный опыт общения с полицией, чтобы понимать — лишние вопросы только злят копов. Ответов все равно не получишь, а о чем нужно, они сами скажут.

— Потому что он немолод. Старше, чем большинство из моих клиентов, это точно. И потому что… всегда приходил один и один же уходил.

— А это необычно?

— Необычно. Как правило, люди приходят сюда с дружками, но некоторые являются в одиночку, как раз для того, чтобы кого-нибудь подцепить.

— Но ведь есть и такие, кому не удается подыскать себе спутника. Не каждому ведь везет.

— Да, конечно. Но как раз этот малый, похоже, никого и не искал. Не старался никого подцепить. Он просто заходил, брал пару стаканчиков выпивки, разговаривал с кем-нибудь, кто оказывался по соседству, а потом уходил.

— К тому же, — замечает Джез, — он не воплощал собой юную мечту любви.

Джефф пожимает плечами.

— Это как раз не важно. Здесь бывают ребята с самыми разными вкусами.

— А сегодня тут есть кто-нибудь из тех, кто, на вашей памяти, разговаривал с этим человеком?

— Господи, ну и вопросики у вас! Дайте подумать. — Джефф морщит лоб. — Вообще-то я их припоминаю. Мог бы узнать одного, может, двоих, которые разговаривали с ним, но сегодня их здесь нет.

Ред вручает ему карточку.

— Можно вас попросить, когда они зайдут, позвонить нам?

— Конечно.

Джефф спускается по лестнице с Редом и Джезом и провожает их через боковую дверь. Почти до самой машины они идут молча.

— Ну и какие соображения? — спрашивает наконец Ред.

— Всю эту троицу роднит то, что они, кажется, не определились насчет своей сексуальной ориентации. То ли гомосексуалисты, то ли нет. Возможно, Серебряный Язык высматривал как раз такую добычу. Может быть, хотел, чтобы они считали его геем, может, просто хотел их напугать. Увы, по части соображений у меня не густо.

— У меня тоже, — говорит Ред. — В сексуальном смысле он их не трогал. Не трахал, ничего такого не делал. Они раздеты, но не донага. Похоже… похоже, что у него, как и у них, тоже нет уверенности.

Ред лезет в карман за ключами от машины.

— О черт! — говорит Джез.

Ред смотрит на него через крышу «воксхолла».

— Что?

— Я тут подумал. Помнишь Эммануэля Спитери?

— Последнюю жертву Ирлэнда?

— Ага.

— И что с ним?

— Он был ресторатором.

Ред моментально схватывает.

— Как Филипп Род.

— Именно.

Ред находит ключи, вставляет их в замок. С громким щелчком открывает дверцу.

— Это может быть совпадением, — говорит он, скользнув на место водителя.

— А может быть, он продолжил дело с того места, на котором остановился Ирлэнд. Спитери последний, Род первый. Бесшовное соединение.

Ред заводит двигатель, проверяет зеркало заднего вида и выруливает на дорогу.

— Господи боже мой! Ирлэнд-два. Вторая серия. Только этого нам не хватало.

 

32

— До чего гнусное место, — говорит Дункан.

— Мы там еще не побывали, — замечает Кейт.

— А нужно? Ты только посмотри, что за дыра! Грязный притон гомиков-сифилитиков, да еще в Сохо, в самом темном переулке.

Прокашлявшись, Дункан с отвращением плюет на землю. Кейт нарочито оттесняет его и проходит к двери в «Субстейшн».

— Ну, давай, Дункан, — говорит она. — Смелее, не робей.

У двери двое: женщина с пурпурными волосами и кольцом в носу и вышибала с длинными, до плеч, волосами. Кейт тянется за удостоверением, но тут женщина с пурпурными волосами неожиданно говорит:

— Прошу прощения, сэр, но вам сюда нельзя.

Кейт на мгновение теряется, пока не соображает, что женщина обращается не к ней, а к стоящему за ее спиной Дункану.

— Почему, черт возьми? — сердито спрашивает Дункан.

— Потому что вы одеты не по правилам.

— На мне нормальный костюм. Как я могу…

— Никаких галстуков, сэр, — говорит вышибала.

— Ну а если я сниму галстук, тогда можно?

— Да, сэр.

Дункан стучит пальцем по голове.

— Бред какой-то.

Вышибала делает шаг к нему. Кейт встает между ними и сует под нос вышибале удостоверение.

— Детектив-инспектор Кейт Бошам, а это старший инспектор Дункан Уоррен.

Вышибала сникает.

Говорить, как они с Дунканом и условились, начинает Кейт. Обоим кажется, что так будет лучше.

— Вы двое давно здесь работаете?

— Два месяца, — отвечает женщина.

— Год, — говорит вышибала.

Кейт поворачивается к вышибале и читает имя на бейдже: Эдвин Грин.

— И вы работаете здесь каждую ночь, мистер Грин?

— Да, почти каждую.

— В таком случае посмотрите, пожалуйста, на эти фотографии и скажите, не узнаете ли вы кого-нибудь из этих людей на снимках.

Он берет фотографии. Три жертвы и три контрольные.

— Дело-то в чем? Что натворили эти ребята?

— Вы только посмотрите на них, пожалуйста.

Грин быстро просматривает их, слишком быстро, и качает головой.

— Нет. Никогда никого из них не видел.

— Посмотрите на них снова, пожалуйста, и на сей раз, черт побери, повнимательнее. Ясно?

Удивленный и пристыженный вышибала делает, что велит ему Кейт. А когда снова качает головой, она понимает, что он и вправду никого не узнает.

Когда Грин отдает фотографии Кейт, та передает их женщине.

— Вы тоже посмотрите, мадам.

Та же процедура. Тот же результат.

— Вы не против, если мы осмотрим помещение? — спрашивает Кейт.

Грин указывает на лестницу.

— Прошу.

Кейт и Дункан начинают спускаться по обшарпанным ступенькам. Музыка, до сих пор воспринимавшаяся скорее как вибрация под ногами, звучит громче когда они заворачивают за угол. На стене, у них над головами, находится телевизионный экран, и Кейт, проходя мимо, машинально бросает на него взгляд, ожидая, что там прокручивают видеоклипы или, как бывает в некоторых заведениях, посетители могут увидеть собственные изображения, переданные с камер видеонаблюдения.

Но это ни то и ни другое. То, что она видит, — это жесткое гомосексуальное порно.

Двое обнаженных мужчин, один позади другого. У того, что впереди, глаза плотно закрыты, руки он тянет назад, хватая партнера за ягодицы. Стоящий позади держит в руках член того, что впереди, тогда как его пенис введен партнеру в задний проход. Оба движутся в такт, в судорожном, возбужденном ритме.

— Ну, не знаю, — ворчит Дункан, проследив за ее взглядом. — С этими людьми определенно не все в порядке.

Кейт не говорит ничего.

В самом клубе жарко, темно, он наполнен грохотом барабанов и завываниями синтезатора. Пульсирующий свет выхватывает из мрака лица танцующих. Остановившись спиной к бару, Кейт и Дункан озираются по сторонам. В затененных углах обжимаются смутно различимые силуэты. Парочка в белых нательных фуфайках и военного образца штанах, на краю танцпола, выглядит словно позитив и негатив. Один из партнеров черный, с волосами, отбеленными перекисью, другой белый, с угольно-черной шевелюрой. Эбонит и слоновая кость, связанные ритмом аккордов.

Кейт обводит помещение взглядом и с удивлением отмечает, что никто ни с кем не разговаривает.

Это действует угнетающе. Все выставляют себя напоказ, как лоты на аукционе, желая быть выбранными и отправиться с кем-нибудь на ночь — и ради чего? Ради недолгого физического удовлетворения, за которым следуют муки телефона, который не звонит, и страх перед венерологической клиникой. Распущенность и похоть превращают Лондон в Содом и Гоморру.

Потом Кейт задумывается, а как отнеслась бы она к тому же самому, имей эти люди обычную ориентацию. Ее отталкивает то, что они «голубые», или то, что больно уж все это похоже на ярмарку племенного скота? Она выбирает несколько человек, мысленно приставляет к ним женские лица, а потом меняет некоторых из них обратно на мужчин и смотрит снова. Нет, будь они хоть геи, хоть натуралы, разницы никакой. Все равно впечатление гнетущее.

Она наклоняется к Дункану и громко, чтобы перебить музыку, говорит ему на ухо:

— Ты не понимаешь, правда?

— Чего?

— Всего этого.

— Нет. Ни в малейшей степени.

— Я тоже.

— А мне казалось, они тебе нравятся, — откликается он с удивленным видом.

— Кто?

— Педики.

— Против педиков как таковых я ничего не имею. Они меня не привлекают, но почему люди вроде тебя их ненавидят, мне уразуметь трудно. Когда я сказала, что не понимаю, я имела в виду, что не понимаю, как люди могут деградировать до того, чтобы выставлять себя напоказ таким постыдным образом. И тут уж не важно, традиционной они ориентации, лесбиянки или вообще чудища с Марса. Все равно это будет чистой воды скотство.

Дункан поворачивает голову к ее уху.

— Пошли отсюда.

— Почему? Мы еще никого не расспросили.

— Потому что я сказал. С меня хватит.

Он направляется к выходу.

При всех ее либеральных взглядах Кейт вовсе не улыбается остаться здесь одной, и Дункан знает это не хуже ее. Деваться ей некуда.

На лестнице толпа народа, и Кейт приходится прилагать усилия, чтобы протолкнуться наружу. К тому времени, когда она выбирается через главную дверь, Дункан уже шагает по улице. Она бежит ему вдогонку.

— Что с тобой, Дункан? Какая муха тебя укусила?

Он разворачивается к ней, и она впервые осознает, насколько он зол. Не просто на сегодняшний вечер, но на все вообще.

— Послушай, Кейт. Это дело было сплошным дерьмом с самого начала, как только мы в него вляпались. Перво-наперво, я потерял выходные с сыном, а мои отношения с Хелен, и без того прохладные, теперь отброшены на сто лет назад. С первых же дней мы гоняемся за тенями, и ничего не меняется. Все эти Редовы мудреные теории плевка не стоят, что, кстати, он и сам знает. Просто хватается за соломинки. А на самом деле у нас нет решительно никаких свидетельств ни того, что сам Серебряный Язык педик, ни того, что он педиков мочит. Во всей этой болтовне насчет подростковых экспериментов и бисексуальности нет никакого смысла. Никакого. Будь у нас мало-мальски приличная зацепка, мы давно отказались бы от всего этого вздора. Но поскольку у нас ничего нет, мы таскаемся по дерьмовым притонам вроде этого… — Он указывает на клуб. — Совершенно без всякой надобности.

— Но если это не имеет отношения к делу, Дункан, то что, черт возьми, имеет?

— Не знаю. Но это придет к нам со временем.

— Со временем? Ты хочешь сказать, что мы должны ждать, пока Серебряный Язык ухлопает еще несколько человек, чтобы дать нам подобраться к нему поближе? Так, что ли?

— Нет. Не так. Это не то, что мы должны делать. А делать мы должны вот что: отказаться от всех наших предварительных концепций и начать заново, с самого начала. Я, конечно, понимаю, что эта линия мышления не прибавит мне популярности, но правда вообще мало кому нравится. Если тебе, Реду и Джезу охота воображать, будто мы столкнулись с каким-то педерастом, убивающим кайфа ради, удачи вам. Кем бы ни был и что бы собой ни представлял Серебряный Язык, будь у него возможность сейчас тебя слышать, он обмочил бы штаны.

Кейт добирается до дома в начале третьего. Свет в квартире выключен, а зайдя в спальню, она слышит размеренное, спокойное дыхание спящего Дэвида. Кейт быстро, бесшумно раздевается и ложится в постель рядом с ним. Он не просыпается, и ее это радует.

 

33

Они только что переехали и поселились вместе, а она уже начинает думать, что это ошибка. Пожалуй, ей следовало не принимать его предложение снять квартиру на двоих, а поставить точку в их отношениях. Они были близки два года, и теперь Кейт кажется, что их отношения себя изжили. Но и не испытывая к нему никаких чувств, она приняла его предложение, поскольку так было проще. Пошла по пути наименьшего сопротивления. А ведь Джез не погрешил против истины, назвав сегодня вечером Дэвида мистером Занудой. Именно таким он и сделался. Может, он был таким всегда, а Кейт просто не видела этого. Но уж теперь-то видит, от этого никуда не денешься. И на Джеза она окрысилась не потому, что его шутка несправедлива, а из-за того, что он зацепил ее за живое. Насыпал соли на рану. Лишний раз заставил вспомнить о том, что она, Кейт Бошам, вся из себя крутая, дни напролет охотящаяся за ужасным Серебряным Языком, на самом деле настолько безвольна, что никак не может решиться покончить с тем, с чем, по ее же глубокому убеждению, давно пора покончить. При этом Дэвид, похоже, даже не догадывается, что у них проблема, не говоря уж о том, чтобы ее решать.

Да и то сказать, решать все равно придется ей. И придется непременно. Потому что ей нужен не Дэвид, а Джез.

Она хочет, лежа в постели, чувствовать рядом крепкое тело атлетически сложенного Джеза. Хочет покрывать поцелуями широкие плечи пловца, мускулистую грудь, опускаясь губами ниже и ниже, хочет пробежаться руками по рельефным мышцами его бедер и ног. Хочет просыпаться раньше его и смотреть на него, растрепанного и сонного. Хочет, чтобы он весело, добродушно подтрунивал над ней дома, как делает это на работе, когда шутливо заигрывает. Может быть, и шутливо, но порой ей кажется, что за этим стоит что-то большее. И ей хочется работать с ним вместе.

Кейт влюблена, и вовсе не в Дэвида.

Две ночи назад ей снился Джез, причем сон был настолько отчетливым и реальным, что, по ее убеждению, об этом сне должен знать и Дэвид. Тем паче что он тоже там присутствовал — смотрел телевизор, в то время как она и Джез занимались любовью в спальне. Проснувшись, она первым делом метнулась в гостиную, посмотреть, а не там ли, как это было во сне, Дэвид. Странно даже, как она удержалась от того, чтобы признаться ему во всем прямо за завтраком. Дело ли это, лгать в постели? Человеку, с которым живешь?

Но, с другой стороны, она понятия не имеет о том, как относится к ней Джез. Конечно, они добрые друзья и флиртуют напропалую, но ведь Джез не знает — не может знать! — каковы ее истинные чувства. Он с ней заигрывает, да, но что тут такого? Возможно, просто дурачится, ведь ему прекрасно известно, что она несвободна.

При этом Кейт понятия не имеет о его пристрастиях, о том, как он проводит свободное время — не считая, конечно, тренировок по триатлону. Она не знает, есть ли у него подружка. Не знает даже, традиционной ли он ориентации. Может быть, сегодня ночью он задержался в каком-нибудь из гей-клубов не только из служебного, но и из личного интереса. Может быть, он не пытается пойти в своих ухаживаниях дальше не потому, что она занята, а просто потому, что она женщина?

Но как бы то ни было, Кейт твердо знает одно: ей необходимо видеть Джеза как минимум пять дней в неделю. И это раздирает ее душу.

 

34

Ред поднимается, идет к письменному столу, берет оттуда визитку Логана и вручает матери. Она смотрит на нее несколько секунд и кладет на подлокотник кресла.

— Он заходил сегодня, когда вы были у Эрика.

— Быстро пожаловал.

Ред пожимает плечами и снова садится.

— Наверное.

— Что он сказал?

— Сказал, что мне причитается награда. Если я захочу ее получить.

«Он сказал, что восхищен моим мужеством, прямо слезу у меня вышиб», — думает Ред, но об этом предпочитает умолчать.

— А что ответил ты?

— Что подумаю. Это было несколько неожиданно.

— Значит, ты не ожидал этого?

— Чего?

— Награды.

— Нет, конечно нет. Я вообще забыл о том, что Логан предлагал награду.

— А когда вспомнил?

— Когда он заговорил о ней. До этого я плохо понимал, зачем он вообще явился.

— Значит, до того момента, когда он предложил ее тебе, ты о ней не помнил?

— Да.

— Правда, Ред, совсем не помнил?

Теперь Ред понимает, к чему она клонит.

— Ушам своим не верю.

— Я спросила лишь потому, что Эрик…

— Эрик? Ты серьезно хочешь сказать мне, что Эрик считает, будто я пошел в полицию в расчете на награду?

— Он… э-э… да, именно так он думает.

— Скажи ему, что я, на хрен, сверну ему шею, за то что он смог даже подумать о такой мерзости!

— Редферн!

— Богом клянусь, я вообще в первый раз вспомнил об этой награде, когда о ней заговорил Логан. Если Эрик серьезно считает, что все это время, выслушивая его признание, я потирал руки в предвкушении тридцати сребреников, тогда… Я не знаю что. Я не знаю, каким человеком он меня считает, если вообще мог такое подумать.

— Почему же ты сразу не отказался от предложения Логана? Наотрез?

— Потому что оно стало для меня полной неожиданностью. А я не хотел ничего принимать второпях, сгоряча.

— Ничего вроде твоего утреннего визита в полицию, ты хочешь сказать?

Она верит Эрику. Она вправду считает, что Ред сдал его, чтобы получить эти деньги.

Ред тяжело дышит через нос, с трудом сдерживаясь, чтобы не грохнуть что-нибудь об пол.

— Мама, давай уясним пару вещей. Что бы ты ни думала, я сдал Эрика не ради награды. Будь это так, я бы, наверное, сразу забрал деньги, не правда ли?

— А кто тебя знает, Ред, может, ты их и взял. Взял, а нам не сказал.

— Это обвинение?

— Это возможность. Вот и все.

— Сколько раз можно говорить одно и то же? Я не брал этих денег. Я даже не вспоминал о них, когда думал, идти ли мне в полицию. Я пошел туда вовсе не из-за награды и, кстати, считаю, что поступил правильно. А еще считаю, что поступил правильно, не дав, вот так, с ходу, без размышления, определенного ответа Логану. Не сказав ни «да», ни «нет». И если ты, мам, и ты, отец, не согласны со мной по всем этим пунктам, тут уж ничего не поделаешь. Нам просто придется смириться с тем, что у нас на сей счет разные точки зрения.

Мать поднимает брови.

— Следует ли предположить, Ред, что ты собираешься отказаться от этой награды?

— Вероятно.

— То есть не определенно?

— Не определенно. Возможно, мы могли бы извлечь из этих денег пользу. Пустить их на что-то хорошее.

— Например?

— Пока не знаю. Так далеко я не заглядывал. Но позволь, мама, и мне тебя кое о чем спросить. Почему ты так решительно настроена против того, чтобы я принял награду? По-прежнему подозреваешь меня в том, что я сдал брата ради денег, или считаешь, что мы — как семья Эрика — не должны получать выгоду за счет человека, пострадавшего по вине Эрика?

Она не отвечает. Да в этом и нет нужды. Ред и так знает, о чем она думает. Ей легче представить одного из сыновей готовым пойти на предательство из алчности, чем смириться с тем, что другой сын — убийца.

«Как бы ни сложилась теперь наша жизнь, — думает он, — ни для кого из нас она уже никогда не будет прежней».

— Ред, — спрашивает Маргарет, — а как бы ты распорядился этими деньгами? Мог бы потратить их на защиту Эрика?

— Нет, мама, конечно нет. Это неправильно. Ну как бы я мог взять деньги мистера Логана и использовать их против него? Это нелепо. Не может же отец жертвы помогать убийце, разве не так?

Молчание.

Странно, ведь Реду это кажется очевидным. Ему непонятно, почему родители не могут увидеть ситуацию с такой же точки зрения.

«О ее семье ты подумал, а о своей? Кто тебе дороже?» — спрашивает себя Ред. Или вспоминает вопрос, заданный ему родителями.

Теперь ход их мысли становится ему ясен — они считают, что для него это шанс искупить вину. Взять деньги Логана и нанять для Эрика самого лучшего адвоката. Раз уж брат по его вине оказался в тюрьме, так пусть он его оттуда и вызволяет. Может быть, хоть в какой-то мере искупит предательство.

Но если он не хочет так поступать, вновь встает вопрос, кто же ему дороже. С кем он?

Ред встает, резко оттолкнув стул.

— Да ну вас… — говорит он и направляется к двери.

— Ты куда собрался? — нервно спрашивает мать.

— Пойду пройдусь. Может быть, за это время у вас мозги встанут на место.

Он хлопает дверью с такой силой, что из дверной рамы вылетают маленькие кусочки штукатурки. Студент, живущий внизу, высовывается, чтобы попенять на шум, но, разглядев выражение лица спускающегося по лестнице Реда, быстро скрывается в своей комнате. На улице холодно, а Ред не надел пальто. Он покидает Грейт-корт через боковые ворота, выходит на Тринити-лейн и сворачивает направо. Если он будет идти быстрым шагом, то не замерзнет. Да и не больно-то он думает о холоде — его не перестают ранить незаслуженные подозрения родителей. В ушах вновь и вновь звучат обидные вопросы. Почему они ему не верят? Почему считают его способным взять деньги и даже не сказать им?

Ему горько, но он не теряет надежды, что все как-нибудь образуется, и пытается найти для родителей оправдание. Что с них взять, ведь они в шоке. Они не знают, как справиться с тем, что на них обрушилось. Услышали бы себя со стороны, так, наверное, сами бы устыдились. Особенно мама — это ведь она все время цеплялась к нему с вопросами о награде, а отцу и слова вставить не давала.

Впрочем, нет, тут он не прав. Да, она наседала на него сильнее, но и у отца имелась возможность высказать свое мнение. Например, когда после слов Реда о том, что он не считает возможным использовать деньги Логана для защиты Эрика, последовало затяжное молчание.

Отец так и не нарушил его. И вообще, как только речь зашла о деньгах, он словно язык проглотил.

И тут до Реда доходит, в чем дело. И он понимает, какую пользу можно извлечь из этого кошмарного стечения обстоятельств.

 

35

Вторник, 28 июля 1998 года

— Я все равно считаю, что это ничего не меняет, — настаивает Дункан.

Джез широко разводит руками.

— Дункан, мы располагаем свидетельствами того, что все три жертвы имели гомосексуальные наклонности. Так же как и того, что они, скорее всего, не являлись отъявленными гомосексуалистами и не были полностью уверены в своей сексуальной ориентации, как, скорее всего, и Серебряный Язык. Все трое, в той или иной степени, вели двойную жизнь, что-то утаивая от мира. У Филиппа Рода была невеста, но он трахал своего приятеля на стороне. Джеймс Каннингэм — епископ — в одиночку посещал гей-бары; Джеймс Бакстон боялся, что его выгонят из армии, если узнают, чем он баловался в прошлом. Чего еще тебе нужно?

— Я уже сказал Кейт прошлым вечером и только что повторил при всех: думаю, что мы лаем не на то дерево.

— Почему?

— Я не знаю. Просто мне так кажется.

— Этого недостаточно.

Дункан наклоняется вперед и тычет указательным пальцем в воздух, в сторону Джеза и Кейт.

— Послушай, Джез, я прослужил в полиции дольше, чем вы двое, вместе взятые…

— Я не думаю, что это имеет отношение к делу.

— …И не хуже вас знаю, что уйма преступлений раскрывается по наитию. Благодаря озарению, догадке, предчувствию. Тому, чего логикой не объяснишь. Здесь, в этом деле, многое не складывается. Связь между преступлениями, конечно, есть, и я пока не могу сказать, в чем она, но нутром чую — сейчас мы роем не там, где можно хоть что-то откопать.

Ред, до этого молчавший, поднимает руку.

— Хорошо. По кругу, быстро. Дункан, если бы это зависело только от тебя, что бы ты стал делать, начиная с этого момента?

— Вернулся бы к началу. Просмотрел все, что у нас нарыто, и проверил, не упустили ли мы что-нибудь. А на то, что есть, постарался взглянуть с тех точек зрения, которые мы до сей поры в расчет не принимали. Сколь бы глупыми они ни казались.

— Джез?

— Я бы объявил через СМИ, что в городе орудует серийный убийца, с высокой степенью вероятности выбирающий свои жертвы среди лиц, не определившихся окончательно насчет своей сексуальной ориентации. Предупредил бы гей-сообщество о том, что опасность нешуточная и им следует беречь свои задницы… и вообще держать ухо востро.

Дункан в ярости вскакивает на ноги.

— Джез, ты вообще представляешь себе, какую…

— Сядь, Дункан, — рычит Ред.

— …Какую панику это бы вызвало?

— Дункан!!!

Дункан сердито смотрит на Джеза секунду или две, но тот не отводит глаз. Наконец он тяжело вздыхает, берет стул и стряхивает с него пыль, перед тем как сесть снова.

Ред обращается к Кейт:

— Ты что скажешь?

— Я бы продолжила работать в том направлении, в каком мы движемся. Может быть, поделилась бы нашими подозрениями с парой ответственных гей-сообществ или журналов, но, разумеется, не посвящая их во все подробности. Но публичного заявления, во всяком случае на данном этапе, делать бы не стала.

Джез поворачивается к ней, чтобы возразить.

— Да ладно тебе, Кейт. Если уж мы выпускаем кота из мешка, это должно совершаться на наших условиях. Нужно отдавать себе отчет в том, что, как только эта история в урезанном, по твоему предложению, виде выйдет за пределы нашей конторы, слухи начнут распространяться, как лесной пожар. Причем не только распространяться, но и обрастать самыми невероятными выдумками. Официальное заявление дает нам, по крайней мере, надежду на некоторый контроль над тем, что говорится и делается.

Ред кивает.

— Джез прав, Кейт. Нам совсем не нужно, чтобы кто-либо получал сведения по этому делу из любого другого источника, кроме нас. Мы просто не можем посвятить в своей секрет нескольких человек и надеяться, что они будут молчать. Черта с два, — не будут. Поэтому выбор перед нами стоит простой: или мы выступаем с официальным заявлением, чтобы сразу отсечь всякие досужие выдумки, или обходимся без всяких намеков, а просто отмалчиваемся, продолжая копать и вширь, и вглубь.

Джез настроен решительно.

— Сделаем заявление. Предупредим людей. Заставим его выступить в открытую.

— Получится наоборот, — возражает Дункан. — Он заляжет на дно, и мы окончательно его потеряем.

— Нет, не потеряем. Он будет убивать снова — во всяком случае, будет пытаться убивать. А если мы предупредим людей из группы риска о том, что им грозит, они насторожатся, и, возможно, таким образом нам удастся предотвратить очередное преступление. Люди станут присматриваться к тем, кто ведет себя подозрительно, навязывается в приятели и так далее. Это даст нам шанс его задержать. До сих пор этот тип убивал всех, кто его видел. Рассказать о нем могли бы лишь те, кто изображен на этих фотографиях, а они в шести футах под землей и уже никого не опознают. Нам нужно, чтобы кто-то увидел его и остался в живых. Чтобы мог рассказать нам, как выглядит и что собой представляет убийца. А лучший способ добиться этого — предупредить людей заранее. Мы попадем в цель.

— А если мы ошибаемся? — спрашивает Дункан.

— Что ты имеешь в виду?

— Джез, вне зависимости от того, насколько ты сам веришь в эту свою теорию, ты не можешь не видеть, что дырок в ней больше, чем в швейцарском сыре. Лично я считаю, что ты не прав, хотя допускаю, что могу ошибаться и со временем твоя правота будет доказана. И только тогда мы сможем выступить с публичным заявлением, никак не раньше. Сообщить о том, что мы знаем, а не о том, что нам, может быть, мерещится. А пока у нас остается слишком много сомнений. Что произойдет, если ты сделаешь это объявление и окажется, что ты не прав? Что, если теория о серийном убийце геев — это всего лишь мираж? Мы не только лишимся всякого доверия, но и дезориентируем общественность, чем крайне порадуем убийцу. Он просто не поверит такой удаче. На мой взгляд, это слишком рискованно.

Спор похож на судебный процесс с состязательностью сторон. Обвинение и защита выдвигают свои доводы, а ему, Реду, уготована роль судьи.

Он смотрит на свои руки и обдумывает возможности.

Если они сделают заявление, — разумеется, умолчав о языках, ложках, трусах и о прозвище Серебряный Язык, которое дали убийце, — на них обрушится шквал телефонных звонков. Одни психопаты станут сознаваться в убийствах, другие неврастеники доносить на всех, кто, невесть по каким причинам, покажется им подозрительным. И попробуй разберись, какое из этих сообщений заслуживает внимания.

Ну хорошо, а если они промолчат, а убийца снова нанесет удар?

Ред представляет себе молодого человека. Он дома, один, может быть, чем-то похож на Джеймса Бакстона. Звонок в дверь. Парень идет, открывает… и на следующий день его находят повешенным, забитым до смерти, обезглавленным или убитым еще каким-нибудь способом. А ведь будучи предупрежден о существовании убийцы, этот молодой человек хорошо бы подумал, прежде чем открывать дверь. А возможно, набрал бы номер службы спасения и таким образом помог бы поймать убийцу. Вправе ли он, Ред, рисковать чьей-то жизнью, если очередное убийство можно предотвратить?

Сплошная неопределенность. Слишком уж все зыбко.

Прошлым вечером, в «Коулхерне», Ред был уверен, что у них есть зацепка, но Дункан заставил его в этом усомниться. Конечно, Дункан не подарок, к тому же брюзга, но он варится в этом котле дольше, чем все они, и, по крайней мере наполовину, именно это побудило Реда взять его в команду. Кроме того, Ред привык иметь дело с акулами, Дункану же довелось изрядно повозиться в том самом планктоне, из которого в основном и состоит дно общества. И уж если он что-то говорит, то не с бухты-барахты, а на основании своего опыта.

Ред на перепутье — он не знает, что предпочесть. Молчать и ждать, когда какая-то версия станет бесспорной? Или выбрать одно направление и разрабатывать его, зная при этом, что каждый шаг, возможно, будет уводить все дальше от цели?

Больше дыр, чем в швейцарском сыре.

Ред поднимает голову. Три пары глаз с выжидающим выражением поворачиваются к нему.

У него есть ответ.

— От публичных заявлений мы воздержимся, — говорит он. — Пока.

 

36

Когда полчаса спустя Ред возвращается в свою комнату, Роберт Меткаф еще там, но Маргарет нет.

— Где мама? — спрашивает Ред, дыша на покрасневшие от холода руки.

— Ушла в гостиницу. Говорит, ей нужно прилечь.

— Я думаю, всем нам не помешает.

— Пожалуй. — Он делает паузу. — Ред… Ты уж извини нас за резкость. Конечно, нам не следовало так на тебя набрасываться. Просто мы хотели…

— Сорвать на ком-нибудь злость?

На лице отца появляется слабая улыбка.

— Да, что-то в этом роде.

Ред пожимает плечами, но не говорит ничего, что могло бы быть истолковано как прощение.

— Хочешь чашку кофе, папа?

— Нет, спасибо. Вообще-то я собирался уходить. Просто хотел дождаться тебя перед уходом.

— Задержись чуточку, а? Мне нужно с тобой поговорить.

— Правда? О чем?

— Давай я сперва займусь кофе. Ты уверен, что не хочешь?

— Ну, если ты настаиваешь, пожалуй, выпью.

Ред возится на крохотной кухоньке и возвращается с двумя чашками кофе. Одну он вручает отцу, из другой отпивает маленький глоток.

— Расскажи мне о своем бизнесе, отец.

У отца удивленный вид.

— Зачем?

— Ты просто расскажи. А я потом объясню, зачем мне это понадобилось.

— Ладно. Что именно ты хочешь узнать?

— Все. Почему у тебя неприятности, насколько они серьезны. Я, конечно, представляю себе, чем ты занимаешься, но только в самом общем смысле.

— Ред, по правде говоря, я не думаю, что…

— Папа, после того как вы с мамой вывалили на меня столько постыдных обвинений, ты не в том положении, чтобы торговаться.

Роберт поднимает руки в знак капитуляции.

— Ладно, ладно. Долгое время я получал галстуки непосредственно с фабрики в Хамберсайде. Покупал у производителя и продавал розничным торговцам, имея свой посреднический процент. Дешевые галстуки, ничего особенного, таких полно в любом универмаге. Пока все понятно?

— Да.

— Хорошо. Так вот, примерно года три-четыре тому назад у нас начались настоящие проблемы с профсоюзами. Работа в строгом соответствии с правилами, забастовки, пикеты, все такое. Чего только не было. Особенно плохо было в ту ужасную зиму семьдесят восьмого — семьдесят девятого годов. Помнишь ту самую зиму, которая эффективно добила Каллагана и лейбористское правительство? А еще она эффективно добила меня. Я думал, что при Тэтчер дела пойдут лучше, и так оно в какой-то степени и было — но это улучшение не могло скомпенсировать понесенного ранее ущерба. Даже после того, как пришли тори, продолжался спад производства, поставки часто срывались, а все эти проблемы с рабочими лишали меня необходимых оборотных средств. В конце концов в прошлом году я отказался от сотрудничества с Хамберсайдом и решил пойти по совершенно другому пути. Создал совместное предприятие с одним производителем из Италии, из окрестностей Милана. Речь шла о гораздо меньших партиях товара, но товара совсем другого качества — шелковых галстуков ручной работы, а не того ширпотреба из полиэстера, с которым я имел дело раньше. Конечно, розничная наценка на ремесленные изделия выше, чем на фабричные, и, потеряв в объеме продаж, я выигрывал на разнице между себестоимостью и продажной ценой. Таков, во всяком случае, был мой замысел.

— А что пошло не так?

— Не было того спроса на дорогие галстуки, на который я рассчитывал. Рынок оказался заполнен, и мне никак не удавалось продвинуть свой товар. Может, я не туда смотрел или просто взялся не за свое дело.

— Но в любом случае ты задолжал банку?

— Да.

— Сколько ты им должен?

— Очень много. Правда, большую часть долга мне удалось погасить, продав вторую машину, перезаложив дом и сбросив часть акций, но я все равно еще должен изрядную сумму.

— Сколько, отец?

Роберт не хочет отвечать. Ред молчит, надеясь, что это вынудит отца заговорить.

Отец уступает.

— Двадцать две тысячи.

— И сколько времени дал тебе банк, чтобы найти их?

— Несколько дней. Начало следующей недели. Не больше. — Роберт качает головой. — Я думаю, им осточертело давать отсрочки.

— И есть у тебя соображения насчет того, где раздобыть эти деньги? Я слышал, ты сегодня утром говорил по телефону насчет нескольких предложений, которые обдумываешь.

— А, это. — Роберт тяжело сглатывает. — Пустая болтовня. Боюсь, с идеями у меня глухо.

— Значит, ты не знаешь, где взять деньги.

— Нет. Наверное, нет.

— Наверное или нет?

— Господи, Ред. Нет. Категорически нет.

— И что будет?

— Надо полагать, меня объявят банкротом.

— Значит, тридцать штук Ричарда Логана пришлись бы весьма кстати?

Ред роняет это как бы невзначай, не меняя тона или тембра голоса, и Роберту требуется секунда или две, чтобы отреагировать.

— Редферн! Я никак не могу взять эти деньги. Это было бы неприлично!

— Почему?

— Это грязные деньги, Ред. Ты должен понимать.

— О да, я это понимаю. Но я сомневаюсь, что это поймут твои банкиры.

— Нет. Никоим образом. Лучше стать банкротом, чем спасти бизнес такой ценой. Я не пойду на это.

— Да будет тебе, папа. Ты еще скажи, что даже не думал об этом.

— Конечно нет.

— То есть ты утверждаешь, что за все время нашего сегодняшнего разговора ты ни о чем подобном не думал?

— Нет. Ни о чем таком. С чего вообще тебе это пришло в голову?

— Да с того, что до поры до времени вы с мамой нападали на меня одинаково рьяно, но как только речь зашла о награде, ты вдруг затих, как мышка. И я знаю, о чем ты подумал. Это было написано у тебя на лице.

— Почему же ты сразу ничего не сказал?

— Я так разозлился на маму, что и сам не сразу сообразил. До меня дошло, только когда я уже находился на полпути к Кембриджу. Но и додумавшись сразу, я не смог бы предложить это при маме — ты же сам видел, как она реагировала на саму мысль о возможности принять награду. Она бы так разошлась, что хоть удавись.

Роберт слабо улыбается.

— Я бы не стал высказываться таким образом, но, да, скорее всего, мы имели бы что-то в этом роде.

— Вот почему я хотел поговорить с тобой один на один.

— В этом есть смысл, Ред, но все равно это… неправильно.

— Почему? Раз уж так случилось, почему бы нам не извлечь из этого хоть какую-то пользу? Почему ты или мама — или я, к примеру, — должны страдать из-за того, что совершил Эрик? Это не наша вина. Ты должен взять эти деньги и отогнать волков подальше от двери.

— А что подумает Логан?

— Логан? Этот человек мультимиллионер. Он, вероятно, придет в восхищение от проявленных тобой прагматизма и инициативы. Господи, отец, возможно, он предложит тебе работу.

— Не шути, Ред.

— Прости. Но какое тебе дело до того, что подумает Логан? Когда Логан объявил о награде, он понимал, что ее, вероятно, придется выплатить. Ему без разницы, кому достанутся эти деньги, коль скоро речь идет о справедливости в отношении Шарлотты. Хоть семье Эрика, хоть аятолле Хомейни, какое это имеет значение?

— Наш сын убил его дочь. Вот что имеет значение.

— Нет, не имеет. Точнее, имело бы в единственном случае — вздумай мы использовать их для защиты Эрика. Но мы не собираемся этого делать. Ты ведь правда не ожидаешь, что Логан будет финансировать защиту человека, который убил его дочь?

— Но ты при этом ожидаешь, что он спасет бизнес отца того человека, который убил его дочь?

— Да, конечно. Почему бы и нет?

Роберт вздыхает.

— Просто мне это не нравится.

— Я знаю. Мне тоже очень не нравится. Но в подобной ситуации это лучшее решение.

— А что скажет твоя мать?

— А что она скажет, если ты обанкротишься? Что скажут твои банкиры, если узнают, что ты в состоянии получить необходимые деньги, но предпочитаешь этого не делать?

— Мы не заслуживаем этих денег, Ред.

— А Шарлотта не заслуживала такой смерти. Это уже разрушило жизни слишком многих людей. Так пусть хоть что-то, связанное с этой историей, кому-то пойдет на пользу.

Ред снова выступает в роли старшего по отношению к собственному отцу.

— Возьми эти деньги, папа. Из того, что тебе не хочется этого делать, вовсе не следует, что это неправильно.

Роберт ерошит волосы пальцами, а потом приглаживает их тыльными сторонами ладоней.

— Ладно. Позвони Логану и скажи ему, что мы возьмем награду.

 

37

Пятница, 7 августа 1998 года

Кейт ловко прокладывает себе путь сквозь толпу завсегдатаев у бара, хлопается на стул напротив Реда и ставит напитки на стол. Пинту светлого пива для него, водку с тоником для себя. Уборщица берет с их стола пепельницу и высыпает ее содержимое в пластиковый короб.

Поскольку большинство выпивающих стоят на тротуаре снаружи, паб оказывается почти в полном распоряжении Реда и Кейт. Они сидят в уголке, самом дальнем от двери, так что могут видеть каждого, кто заходит в заведение. Под ногами заляпанный пятнами темно-красный ковер, над столиками витает застоявшийся сигаретный дым.

Ред потирает глаза руками.

— Представляю, как ты себя чувствуешь, — говорит Кейт.

Он смотрит на нее.

— Дерьмовая неделя, а?

— Что толку об этом твердить?

Он делает большой глоток из пинтовой кружки, уже третьей за этот вечер, и чувствует, как алкоголь притупляет ощущение усталости. Больше всего ему хочется напиться так, чтобы можно было забыться. Выхлебать четыре или пять пинт, а потом переключиться на что-нибудь покрепче, так чтобы ко времени закрытия его мозг плавал в черепе, а во рту сохло быстрее, чем в пустыне. Он готов пить с Кейт, если она хочет, или, если придется, в одиночестве. Сидеть у бара, уставившись в пространство, и топить в спиртном боль неудачи. Плевать на завтрашнее похмелье. Ему необходимо напиться.

Прошло три месяца, а они, по части поисков Серебряного Языка, так и топчутся на месте. Ред работает по шестнадцать часов в сутки, с восьми утра и за полночь, шесть или семь дней в неделю, в надежде, что это каким-то образом поспособствует так нужному для него прорыву. Хотя в глубине души сам понимает, что это глупость. Вообще-то было бы больше проку, если бы он не тянул из себя жилы, а, напротив, отправился бы в какое-нибудь безлюдное местечко, например на западное побережье Шотландии, и ждал, когда свежий ветер навеет ему нужные ответы. Однако работать не жалея сил недостаточно. Нужно, чтобы твое усердие могли увидеть и оценить, а отъезд в Шотландию мог бы быть истолкован как пренебрежение к своим обязанностям. Поэтому Ред остается в пыльном, душном, задымленном городе и каждый день доводит себя до изнеможения. По утрам он спасается при помощи кофеина. Порой, ближе к вечеру, когда кофе уже вызывает отвращение и вливать его в себя в еще больших количествах становится невозможным, он находит пустой кабинет и ложится на пол на полчаса, витая между бодрствованием и сном, в том сумеречном состоянии, когда между ним и реальностью опускается дымчатая, полупрозрачная пелена. И по вечерам, когда жители города возвращаются домой после работы, а потом снова выходят на улицы в поисках развлечений, Ред продолжает работать.

И что это ему дало? Да ничего! Совершенно ничего. Разве что мешки под глазами, похожие на сумки кенгуру. Вот уже и кожа чуть ли не отстает от лица из-за крайней усталости.

— Ты выглядишь словно только что с живодерни, — говорит Кейт.

— Я и чувствую себя так же.

— Нет, серьезно, Ред, тебе нужно немного отдохнуть. Привести себя в порядок. Я видела покойников в лучшем состоянии, чем ты.

Он показывает ей язык.

— По крайней мере это у меня пока на месте.

— Не надо шутить на эту тему, Ред.

— Извини. И насчет моего поганого состояния ты, конечно, права.

— Хотя ты и не собираешься ничего предпринимать в этом плане, потому что ты упрямый сукин сын.

Он глубоко вздыхает.

— Давай скажем так. Я не собираюсь ничего предпринимать в этом плане, потому что больше всего на свете хочу поймать этого мерзавца. Беда в том, что, находись он сейчас у меня перед носом, я бы все равно его не узнал.

Живот у него начинает надуваться от пива. Надо бы перед уходом что-нибудь съесть, но сегодня вечером они со Сьюзен идут в гости. Раз уж так вышло, что он притащится туда пьяным, надо хотя бы ради приличия иметь аппетит.

Когда Ред снова заговаривает, он ощущает в своем дыхании запах пива.

— Кейт, за все время, пока я работаю, по всем делам, которые мне доводилось вести, у меня всегда имелся… как бы лучше выразиться… пожалуй, контроль над ситуацией. Возьми любое дело, кроме этого. Сколь бы ужасными ни были убийства, я всегда знал, что в конце концов преступник будет пойман. Такого рода поиски похожи на игру в прятки, с той лишь разницей, что искать мы можем дольше, чем он прятаться. Сколь бы ни было велико число мест, где можно укрыться, оно не бесконечно. Каким бы безымянным и невидимым ни считал себя преступник, ему все равно необходимо дышать, есть, пить и спать. Ему все равно нужно существовать. И с течением времени он неизбежно начнет совершать поступки, которые будут увеличивать вероятность его поимки. Таким образом, мы, полицейские, знаем, что обязательно его найдем, а значит, преимущество на нашей стороне. Мы непременно одержим победу. Вопрос лишь в том, где и когда это случится.

— И в том, сколько людей будет убито, прежде чем это случится.

— Да, в какой-то степени. Нужно смириться с неизбежным; поймать сразу удается далеко не каждого. Однако следует учитывать два обстоятельства. Первое: чем больше он убивает, тем больше вероятность того, что им будет допущена оплошность, которая позволит выйти на его след. Рано или поздно он себя непременно хоть чем-то, да выдаст. Вспомним Колина Ирлэнда. Он убил пятерых и допустил только одну промашку. Помнишь какую?

— Конечно. Я читала его дело. Отпечаток большого пальца на оконной решетке в Дэлстоне. Какой-то шум снаружи привлек его внимание, он выглянул в окно и оставил след большого пальца.

— Именно. Даже не полный отпечаток, а частичный. Вроде бы крохотная оплошность, но этого оказалось достаточно.

— А второе?

— Независимо от того, скольких он убил, тот факт, что в конце концов мы его поймаем, уменьшает количество жертв. В противном случае их было бы еще больше. Если серийного убийцу не остановить, сам он не остановится.

— Полностью с тобой согласна.

— Но этот, Серебряный Язык… Представь себе, у меня нет даже самой дерьмовой версии насчет того, чего нам от него ждать. Да и откуда ей взяться, этой идее, если я до сих пор ничего о нем не знаю. Он не оставил ни одной зацепки. Ни единой. То совершает два убийства за ночь, то ложится на дно почти на три месяца. Мы знаем, что он достаточно силен, чтобы забить Джеймса Каннингэма. Но физически сильным может быть и здоровенный толстяк, и коренастый, жилистый крепыш. Мы не представляем, каков он с виду. Люди, которые его видели или общались с ним, все мертвы. А что касается хода его мыслей… Кейт, как раз в этом я всегда был силен. В том, чтобы заглядывать преступникам в голову. Проникаться их ощущениями. Это удавалось мне, даже когда речь шла о настоящих психах. Я допрашивал Сатклиффа, я допрашивал Нильсена, я допрашивал Розу Уэст. Я понимаю их — во всяком случае, в той степени, в какой они сами в состоянии себя понять. Понимаю, что их цепляет. Мой родной брат отбывает пожизненный срок, и нет ничего такого, что заставило бы меня воскликнуть: «Ну ни хрена себе, это у меня в голове не укладывается!» Все в ней укладывается. Какими бы дегенеративными или извращенными ни были их действия, они тем не менее поддаются пониманию. Но когда дело доходит до Серебряного Языка… Начать с того, что я так до сего момента и не смог уяснить, чем он руководствуется. Что им движет? Всякий раз, когда мы садимся и озвучиваем очередную догадку, призванную объяснить его поступки, мы изначально на сто один процент уверены, что это предположение ни на что не годится. Никогда раньше со мной такого не случалось. Никогда.

— Ред, тебе нужно…

— Нет, послушай меня, Кейт. — Язык у него слегка заплетается. — Послушай!

— Хорошо. Я слушаю.

— Ты понимаешь, каково испытывать подобные ощущения? Представь себе: ты добиваешься в каком-то деле успеха, даже, можно сказать, известности. Так вот, мое дело — выслеживать убийц, и до сих пор это у меня неплохо получалось. Вот почему меня знают, обо мне писали в газетах, и не далее как сегодня ребята с телевидения позвонили и сказали, что хотят снять обо мне документальный фильм «Это Ред Меткаф». Про парня, который влезает в шкуру убийцы, читает его мысли и в результате хватает его за шкирку. Это то, что у меня есть, то, что всегда мне удавалось. Ты согласна?

— Ну. Пока согласна.

— Потом представь, что однажды кто-то приходит и забирает у тебя дело всей твоей жизни. Подходит и берет прямо из рук, а ты даже не осознаешь, что лишился самого главного. Раз — и лишает тебя того, в чем ты хорош. И не важно, каковы твои заслуги, опыт, ум, — теперь ты уже не контролируешь ситуацию. Ее контролирует он. Я постоянно отстаю, он всегда впереди. Про Джорджа Беста кто-то сказал, что он своими финтами лишал соперников чутья. Так вот, я чувствую себя лишенным чутья. Я гоняюсь за тенью. И ты представить себе не можешь, как мне от этого хреново!

— Ред, мы найдем его, я совершенно уверена!

— Ага, найдем… если он сам позволит. Он не такой, как другие, этот Серебряный Язык. Он лучше, чем мы. Неужели ты не видишь? От нас уже ничто не зависит. Выбор за ним. Захочет, чтоб мы узнали, кто он такой, и даст наводку. Захочет остановиться — остановится. Только ничего такого он не захочет. Он не остановится.

— Перестань, Ред. Это тянется всего три месяца. Ты прекрасно знаешь, что множество дел, связанных с убийствами, расследуются гораздо дольше.

— Да, только за эти три месяца мы ничего не нарыли. После трех месяцев работы у нас должно сложиться хоть какое-то представление о том, что происходит. А у нас его нет. Нет ни единой долбаной идеи!

— Ред, не принимай это так близко к сердцу.

— Не могу я иначе, не могу! В том-то и дело. Я не могу уйти домой и забыть об этом до завтра. Это не покидает меня ни на минуту. С этим я просыпаюсь и не расстаюсь весь день. Так что моя очевидная неудача…

— Ты не потерпел неудачи.

— …Моя неудача — это не просто профессиональный огрех. Это признак несостоятельности Редферна Меткафа как личности.

— Ред, ты ведешь себя глупо.

— Нет. Позволь я расскажу тебе еще кое о чем. Мой лучший друг в университете получил на выпускных экзаменах третий результат. Старательный парень, толковый, сообразительный — он непременно должен был стать первым. А стал третьим. Пролетел парень, вот и все. Конечно, для меня он остался тем же, кем и был, — ему просто не повезло. Подумаешь, сдал экзамены не так удачно, как хотелось, это ведь не сделало его менее достойным человеком. Закатились мы с ним по этому случаю в паб, а когда я попытался его утешить, он повернулся ко мне и сказал: «Ты не понимаешь». — «Чего не понимаю?» — спросил я. «Да того, что это затронуло меня как личность, — ответил он. — Дело не в баллах, не в имидже интеллектуала, не в престиже. А в том, что этот провал подрывает мою веру в себя. Я начал сомневаться в собственной состоятельности как личности. Ведь что получается — старался я по максимуму, а в результате облом». Так вот, Кейт, сейчас я чувствую то же самое.

Кейт молчит, уставившись в свою водку с тоником. Сказать ей нечего.

— Проблема заключалась в том, Кейт, что мой товарищ сделал для достижения цели все, на что был способен. Неудачу удастся пережить легко, если ты можешь сказать себе, что все дело в нехватке старания и усердия. И совсем другое дело, если ты приложил все свои силы, но ничего не добился. Так вот, сейчас я нахожусь именно в таком положении. Лезу из кожи вон, делаю все, на что способен, но с нулевым результатом.

Ред смотрит на часы.

— Черт, я опаздываю, — говорит он, допивает одним глотком пиво и встает. — Кейт, мне нужно идти. Спасибо за выпивку. И за терпение, с которым слушала мои разглагольствования. Какие у вас с Дэвидом планы на эти выходные?

— Дэвид проведет весь уик-энд за игрой в крикет. Ну а я собралась наведаться в Виндзор, к подруге.

— Как раз в воскресенье? Решила заодно посмотреть на Джеза?

— А при чем тут Джез? — спрашивает она с таким видом, будто не знает.

— У него же состязания по триатлону. Как раз в Виндзоре.

— Ах это… Не думаю, что я туда попаду. Пожалуй, последую твоему примеру и напьюсь до чертиков.

— Хорошая мысль.

Ред берет портфель.

— Кстати, что у тебя с ним?

— С кем?

— С Джезом.

Она напускает на себя озадаченный вид.

— С чего ты вообще взял, будто у нас с ним что-то есть?

— Да так, слухи, толки, сплетни. К тому же вы вроде бы друг другу нравитесь.

— Мне он симпатичен. Славный малый, хороший товарищ.

— Я не это имею в виду.

Она смеется.

— Я несвободная женщина, Ред.

— Ну а я царица Савская. Ты не из тех, кого легко удержать на привязи.

Кейт допивает водку и поправляет на плече сумочку.

— Пошли, Ред, а то и вправду опоздаешь. Куда ты едешь?

— В Фулхэм. А ты?

— В другую сторону. Обратно в Доклендс.

И только позднее, в такси, уже проделав половину пути по Кингс-роуд, он осознает, что прямого ответа насчет Джеза Кейт ему так и не дала.

 

38

— Что с тобой, Ред?

Огни светофора меняются с зеленого на желтый, а потом на красный, но Сьюзен жмет на акселератор. Она выезжает на перекресток и резко разворачивается ловким касанием к рулевому колесу. Сьюзен сердита. Она так лихачит за рулем, только когда злится.

— Я спросила, что с тобой.

Другая особенность, выдающая ее гнев, — это усиливающийся новозеландский акцент. В нынешнем положении на разумный разговор надеяться не приходится. Она в бешенстве, он пьян. Кончится тем, что они начнут друг на друга орать. Реду это не нужно. Он пытается смягчить ситуацию.

— Устал, вот и все. Очень трудная выдалась неделя.

— Трудная неделя? У тебя? — В ее голосе звучит неприкрытый сарказм. — И ты считаешь, будто усталость дает тебе право явиться на ужин, нажравшись чуть ли не до отключки, и поцапаться там с человеком, которого ты и увидел-то впервые в жизни?

Да уж, в этом вся Сьюзен. То, что он задел какого-то совершенно постороннего человека, ее возмущает, а до того, что родной муж вымотан до крайности, ей нет никакого дела. Однако, судя по всему, надвигается буря, и Ред предпринимает последнюю попытку это предотвратить.

— Сьюзен, прости. Я просто с головой ушел в расследование.

Она сощуривает глаза от ярости.

— С головой, а? Можно подумать, будто у тебя есть голова. Ты заявляешься домой после полуночи и уходишь до завтрака, словом не обмолвившись о том, чем вообще занят. Ты хоть раз позвонил домой, предупредить, что задерживаешься? Хоть раз попробовал выкроить для меня вечерок?

Ред инстинктивно отмечает, что и тут она говорит: «для меня», а не «для нас». Конечно, хрен ты о ком подумаешь, кроме себя, родимой!

— Боже мой, Ред, мы ведь вроде бы женаты.

— Прости, Сьюзен.

— Кстати, когда ты все-таки появляешься дома, толку от этого никакого, потому что мысленно витаешь неведомо где. Слава Богу, наш телефон не обрывают незнакомки, а то бы я решила, что ты завел любовницу.

И тут его прорывает.

— Боже всемогущий, Сьюзен! Ты хочешь услышать, чем я занимаюсь? Ты хочешь узнать, что Серебряный Язык вытворяет с людьми? Ты хочешь прийти в Скотланд-Ярд и посмотреть фотоснимки трупов? Ты этого хочешь? Это самое худшее, самое хреновое дело в моей жизни, а ты, вместо того чтобы посочувствовать, разнылась из-за того, что я, видишь ли, огорчил за ужином какого-то долбаного придурка-счетовода! Да будь у тебя глаза на месте, будь тебе дело до моих проблем, ты бы сама, наверное, сообразила, что мне хреново.

Она тоже срывается на крик, их голоса мечутся по тесному салону машины.

— Ах вот оно что! Значит, это я виновата. Можно подумать, будто ты хоть что-то рассказывал мне об этом деле, хоть раз о нем заговорил. Так нет же, ты отмалчиваешься, а потом обвиняешь меня в слепоте и глухоте. Расскажи что-нибудь, и я тебя послушаю! А если я ни о чем не спрашиваю, то не потому, что мне ни до чего нет дела. Просто я считаю, раз ты молчишь, значит, говорить тебе неохота!

Хотя Реда и распирает от ярости, он пытается совладать с ней и проявить рассудительность.

— Сьюзен, я не прошу тебя быть моим советчиком. Единственное, о чем умоляю: дай мне чуточку свободного пространства, пока все это не закончится.

— Закончится? А когда это закончится?

— Понятия не имею.

— Недели? Месяцы? Годы?

— Я сказал, что не знаю.

— То есть ты хочешь сказать, что намерен и дальше работать сутки напролет, до тех пор пока кого-то там не сцапаешь? Хочешь убедить меня в том, будто во всей столичной полиции нет ни одного толкового парня, который мог бы взять на себя часть твоей ноши. Потому что поймать твоего очередного Потрошителя под силу только суперсыщику вроде тебя!

— Сьюзен, не надо. Не дразни меня. Не высмеивай то, чем я занимаюсь.

— Ред, мы женаты.

— Я знаю.

— Что ж, остается надеяться, что этот тип испытывает признательность к тебе за то, что ты думаешь о нем в тысячу раз больше, чем о своей жене.

Надо же, она взывает к его семейному чувству. Как когда-то Эрик.

— Это не так.

— Это так. Ред, не принимай меня за нечто само собой разумеющееся.

Ему нечего ответить на это, потому что он и вправду воспринимает ее именно так. Да и вообще лучше помолчать — ясно же, что донести до нее свою точку зрения ему сегодня не удастся.

Ред умолкает и смотрит в окно, на проносящиеся уличные огни.

За Шефердз-Буш Сьюзен въезжает на эстакадную дорогу А40, пролегающую над переплетением улиц и насквозь прорезающую тоскливое однообразие мегаполиса. Серые громады жилых домов с освещенными окнами, похожими на ломтики лимона, за которыми убогие людишки проживают свои дерьмовые жизни. Людишки, набившиеся одни поверх других, словно сельди в бочке, и не знающие, что бочка-то пороховая и что вокруг искрит.

Ред пьян, а потому заводит мысленный разговор с Серебряным Языком.

«Живешь ли и ты одной из этих дерьмовых жизней, приятель? Стоишь ли сейчас у окна, глядя на проносящиеся мимо машины? Может, мы, два противника, вглядываемся, сами того не зная, друг в друга сквозь ночь?»

Сьюзен срезает через три полосы движения и сворачивает на дорогу к Паддингтону.

«Ты вообще знаешь, кто я такой, а, Серебряный Язык? Я вот, например, ни хрена про тебя не знаю».

Они молча направляются к дому. Ред проверяет автоответчик, потом щелкает пультом, переключая телевизионные каналы. К тому времени, когда он убеждается, что смотреть нечего, Сьюзен уже в постели и выключила свет.

Ред засыпает почти сразу, едва коснувшись подушки, зато просыпается до рассвета. Сна ни в одном глазу, но вчерашний перепой сказывается чувством гнетущей тревоги и подавленности. Он смотрит на спящую Сьюзен и с похмельной тоской задумывается о том, была ли когда-нибудь трещина между ними так широка, как сейчас.

 

39

Пятница, 9 апреля 1982 года

Ред, скованный внутренним напряжением, стоит у главных ворот тюрьмы Хайпойнт.

— Меня зовут Редферн Меткаф, — говорит он во вмонтированный в стену справа от входа микрофон. — Я пришел на свидание с братом.

Раздается жужжащий звук, и в одной из огромных серых створок ворот со щелчком открывается маленькая дверь. Ред входит и оказывается лицом к лицу с двумя служащими тюрьмы.

— Пройдемте с нами, сэр.

Они ведут его через поросшую травой площадку длиной ярдов в тридцать к помещению пропускного пункта. Лица обоих изрыты морщинами — признак постоянных стрессов и недосыпа. Ред отстраненно задумывается о том, нельзя ли, подобно тому как определяют возраст дерева по кольцам на пне, выяснить стаж тюремного охранника по морщинам на его физиономии. На проходной он расписывается в журнале посетителей. Проходит под аркой детектора и поднимает руки, давая себя обыскать. Потом уже другой охранник ведет его по коридору. В нескольких местах коридор от пола до потолка перекрывается металлическими воротами: каждый раз охранник отпирает их, пропускает Реда, проходит сам и запирает ворота за собой. По дороге он объясняет Реду внутренние правила:

— Не пытайтесь передать вашему брату что бы то ни было — это запрещено. В помещении для свиданий с вами будут находиться двое сотрудников. В их обязанности входит, в частности, и обеспечение вашей безопасности, так что они не покинут вас ни при каких обстоятельствах. Максимальная продолжительность свидания составляет полчаса. Когда вас попросят уйти, вы должны сделать это немедленно. Все понятно?

Ред кивает. Он вдруг чувствует, что у него болят шейные позвонки. Охранник заводит его в маленькую безликую комнату. Стол, стулья, серые стены. Точно такая же, как то помещение полицейского участка в Парксайде, где он предал брата. К которому теперь пришел на свидание.

— Они будут через несколько минут, — говорит охранник, выходя из комнаты.

Ред садится на стул, самый дальний от двери, чтобы видеть, кто заходит. Он дотягивается до задней стороны шеи и начинает массировать ее пальцами.

Потребовалось шесть недель уговоров, чтобы убедить Эрика встретиться с братом, — шесть недель, в течение которых родители буквально умоляли Эрика позволить Реду навестить его. Но теперь, когда он наконец дал согласие, Ред вовсе не уверен, что так уж желает этой встречи. Похоже, вера в то, что ему удастся убедить брата принять его точку зрения, была продиктована самонадеянностью, но теперь эта самонадеянность растаяла, сменившись боязнью.

И почему Эрик вообще согласился? Наверное, чтобы отец с матерью прекратили ныть. Согласился для того, чтобы превратить это свидание в настоящий кошмар и навсегда отбить у них охоту просить о чем-то подобном.

Господи, прошу Тебя, пусть все пройдет хорошо!

Увы, в следующее мгновение становится ясно, что ничего хорошего от этой встречи ждать не приходится.

В глазах Эрика полыхает испепеляющая ненависть. Мгновенно высвободившись из легкой — человека ведь привели на свидание — хватки охранника, он бросается к брату. Руки его подобны когтям, готовым вырвать у Реда душу, рот искажен в злобном крике:

— СВЕРНУ, НА ХРЕН, ТВОЮ ШЕЮ.

Движение столь стремительное, что силуэт Эрика расплывается перед глазами. Ред скатывается со стула, больно стукнувшись об пол коленкой. Стул качается на двух ножках. Эрик по инерции пролетает мимо него. Охранники, наконец спохватившись, бросаются на заключенного. Один заламывает ему руки за спину, другой садится на ноги.

Ред поднимается и прислоняется к стене, а Эрик, прижатый к полу охранниками, с надсадной злобой выкрикивает:

— Пидор долбаный! Чтобы тебе подавиться Логановыми деньгами, хренов Иуда! Я рассказал тебе все, потому что доверял тебе и потому что больше не мог держать это в себе, а ты взял, на хрен, и поперся в полицию! На деньги позарился, хренов ублюдок, предатель поганый! Какой ты, к хрену собачьему, брат, если не пожалел семьи? Мама с папой пришли ко мне, смотрят и не узнают! Смотрят на меня, словно я для них чужой, словно я какой-то монстр! Это убьет их, и, когда они умрут, это произойдет из-за того, что сделал ты, а не я, ты долбаный дрочила!

Охранник, сидящий на ногах Эрика, поворачивается к Реду:

— Уходите отсюда. Постучите в первые ворота, к которым подойдете, и вас выпустят.

— Я…

— Идите!

Ред торопливо ковыляет к двери.

Он хочет уйти не оглядываясь, но не может. Оборачивается и бросает быстрый взгляд через плечо, чтобы запечатлеть последний образ Эрика. Для него очевидно, что они почти наверняка видятся в последний раз. Лицо Эрика побагровело от злобы и тяжести навалившихся на него людей. На левой стороне лба вздулась жила, из уголка рта выступает пенистая слюна.

Именно таким брат навсегда остается в памяти Реда.

 

40

Воскресенье, 9 августа 1998 года

Впереди его ждет более двух часов непрерывного, изматывающего напряжения, и Джез к этому совершенно не готов.

Его мысли где-то в другом месте, скитаются по дорогам смерти и увечий. По правде, так ему следовало давно уже завязать с триатлоном — нет у него ни времени, ни энергии, чтобы тренироваться как следует. Что это за подход — здесь ранняя утренняя пробежка, там поздний вечерний заплыв? Конечно, на велосипеде он гоняет каждый день, на работу и обратно, но этого явно недостаточно.

Другое дело, что необходима гонка. Необходимо какое-нибудь состязание, нужно ощущать предельное напряжение. Ред и Дункан находят отдушину в выпивке, а он, Джез, в эндорфинах. Это его способ оттянуться. Довести тело до изнеможения и очистить мысли.

Темза окаймлена грязно-зелеными водорослями и бурым илом. Меньше всего Джезу хочется входить в реку. Его посещает мимолетная мысль о том, сколько в нее сбрасывается неочищенных канализационных стоков. Может быть, искупаться в ней — все равно что ополоснуться водицей из сливного бачка?

Пловцы выстраиваются на берегу, как пингвины, в мокрых купальных костюмах. Наступает момент молчаливой сосредоточенности.

Сигнал — и они градом сыплются в воду. Большинство прыгает «солдатиком», зажимая нос одной рукой и придерживая защитные очки другой. Джез ныряет и скользит под водой, стараясь не царапать животом по дну. Намокший костюм липнет к коже, охлаждая разогретое на жаре тело. Его плавательная шапочка удобно прилегает к ушам, а крепление защитных очков плотно обхватывает затылок. Он пробегает пальцами по ремешку, чтобы убедиться в том, что он не перекрутился.

От напряжения его мускулы слабеют, в них возникает дрожь. Да и нервы подводят. Организм явно не настроен на состязание: вместо того чтобы скомандовать: «Жми!» — мозг подкидывает мысль, что было бы не худо оказаться в каком-нибудь другом месте.

Желтые купальные шапочки покачиваются на темной воде, как уточки. Потом в утреннем воздухе громко и отчетливо звучит стартовый свисток, и восемь десятков ног мигом взбивают воду в белую пену. Самое худшее в начале дистанции, когда пловцы еще не набрали скорость и не определились с ритмом, — это общая сумятица и сутолока. Чья-то рука задевает в воде его ногу, а потом следует резкая боль и онемение. Один из соперников попадает Джезу ступней в лицо. Защитные очки сбиты, и ему приходится задержаться, чтобы их поправить. А ведь не сделано еще и двадцати гребков.

Главное — найти ритм.

Гребок правой, гребок левой, вдох справа, выдох в воду, правой… левой. Начинают болеть плечи, боль медленно ползет к рукам. Ноги работают сами по себе, руки сами по себе. В отличие от водного спринта здесь правильный ритм важнее скорости. Если использовать след, оставляемый плывущим впереди, это облегчает дело.

Они сворачивают под железнодорожный мост — позади 750 метров, половина дистанции. По мере приближения к повороту соперники прибиваются один к другому. Джез старается держаться ближе к внутренней стороне, чтобы немного сократить расстояние.

Он начинает поворот и ощущает на руках солнечное тепло. Свет преломляется сквозь брызги, окрашивая крохотные капельки воды в красный цвет.

Красный, как кровь.

Кровь на руках Джеза, на лице, на мокром костюме, на ступнях. Кровь, брызжущая из рассеченных артерий, из лишенных языка ртов.

Кровь мертвецов.

Он барахтается в крови. Его охватывает паника. Джез пытается сделать вдох, когда его лицо еще находится под водой, и в рот вливается Темза. Вода кажется густой и теплой.

Как кровь.

Поворот завершается. Солнце у него за спиной, брызги вновь чисты и прозрачны. Он прекращает грести и лежит на воде, стараясь отдышаться. Крайняя усталость и страх заставляют сердце колотиться так, что оно, кажется, выскочит из груди.

Иисус Христос. Иисус Христос, прекрати это.

Он хочет выйти из воды и сесть на велосипед, чтобы ветерок высушил его кожу.

Еще двадцать минут в воде, а потом, в конце дистанции, ассистенты подхватывают его под мышки и вытаскивают, чтобы он, выбираясь, не блокировал плывущих позади. На бегу к промежуточной зоне он тянется назад и расстегивает молнию на спине гидрокостюма.

На пронумерованных стендах промежуточной зоны поблескивают никелированные рамы велосипедов. Вся процедура отработана до автоматизма. Сбросить мокрый гидрокостюм. Смазать ноги вазелином. Надеть велосипедную майку. Обмотки на место. Надеть шлем. Снять велосипед со стенда. Покинуть промежуточную зону. Сесть на велосипед. Ноги в туфли, прикрепленные к педалям. Подтянуть туфли. И вперед! Вперед!

Вперед, через пригороды Виндзора, мимо контролирующих маршрут наблюдателей в ярко-желтых куртках. Впереди двадцать пять миль дороги и одинокий соперник. Оглянуться назад Джез не решается. С первым подъемом на пологий склон загородного холма приходит боль. Джез переключает передачу и привстает в седле, пританцовывая на педалях, чтобы сохранить скорость. Острая боль в бедрах усиливается. Дыхание громко отдается в ушах, на лбу выступает пот. Точно так же, как когда он увидел те тела.

Образы множатся в его голове, как фотографии Лабецкого на демонстрационной доске. Род, Каннингэм и Бакстон, имена на бирках, прикрепленных к ногам в морге.

Перевалив через вершину холма, Джез снова переключается на первую скорость, пригибается к рулю и работает ногами все быстрее и быстрее, доходя до предела. Асфальтовая лента шоссе ложится под гудящие шины.

Быстро сближаясь с соперником, Джез, вильнув, идет на обгон. Секунду-другую два велосипедиста несутся бок о бок, и его соперник поворачивается и смотрит на Джеза. Это Филипп Род, лицо его искажено в агонии. Голова Филиппа Рода на теле спортсмена.

Гонщик отворачивается. Табличка на его велосипеде извещает, что это участник соревнований под номером 273.

Джез снова привстает над седлом — чтобы одолеть очередной подъем и чтобы оторваться от Рода с номером 273. Оглянувшись, он видит соперника позади, отстающим на десять или двенадцать велосипедных корпусов. Но это просто участник гонки, который лишь долю секунды был Филиппом Родом.

Джез нагоняет других велосипедистов, обходит их, но больше уже ни на кого не смотрит. Он в собственном туннеле, узком, как его плечи, и длинном, как дорога, по которой он едет.

На последних милях, когда Джез мчится через Виндзорский парк, ресурс энергии исчерпан настолько, что кажется, будто уже ничего не болит. Качаясь, он переходит в промежуточную зону и не спеша надевает беговые туфли.

Джез снова на дороге, хотя его ноги отказываются двигаться. Вся кровь, которая собралась в его бедрах за время велосипедной гонки, теперь перетекает в икры. Представьте себе, что вас безжалостно колют туда множеством иголок и булавок, а потом умножьте это ощущение на десять и не забудьте добавить уйму молочной кислоты. Получится что-то похожее.

Чего ему хочется, так это прилечь, свернувшись клубочком, где-нибудь у дороги. Но нужно двигаться.

Главное — найти ритм.

Его туфли шлепают по дороге, и под ними, снизу, проступают лица мертвых людей. Ресторатора — ему лет тридцать с небольшим, толстого епископа, молодого военного. Он топчет их, когда они попеременно появляются под ногами. Направо Род. Слева Каннингэм. Справа Бакстон. Слева Род. Справа Каннингэм. Слева Бакстон. И опять сначала. Бесконечный цикл.

Жара усиливается, по мере того как часы отсчитывают время. Дистанция забега — шесть миль, три круга по двухмильной петле, через Виндзорский мост, до Итона и обратно.

Последние несколько миль в голове Джеза все путается. Пот, заливающий глаза, лица под подошвами, проплывающие под Виндзорским мостом гребцы, крики, искаженный репродуктором голос, громогласно извещающий о победе Съян Брайс в женском забеге. Цифры на его наручных часах издеваются над ним, высмеивая всю эту боль, недостаточный кураж, опустошение.

Когда Джез появляется под большими цифровыми часами над финишем, они показывают два часа десять минут. Он качается, перевешивается через ограждение и извергает бледно-желтую жидкость. В таком положении, сложившись пополам, он остается в течение почти пяти минут: когда желудок опустошен полностью, его еще долго рвет воздухом.

 

41

Несколько минут Ред сидит на капоте своей машины и только после этого чувствует себя способным сесть за руль. При этом держится он неестественно напряженно, колени сжаты, руки вытянуты, чтобы устранить дрожь. Чувство такое, будто он вот-вот обделается. Немигающий глаз камеры наблюдения парковочной площадки наблюдает за Редом, который, в свою очередь, обводит взглядом окрестности. На первый взгляд, вроде бы обычное поселение (домики на пару семей, со стоящими перед ними автомобилями и площадкой, на которой детишки гоняют мяч), но стоит скосить глаза чуть влево, как поле зрения заполняет мрачная, уродливая громада Хайпойнта, с его двойной оградой, опутанной по верху колючей проволокой, и датчиками сигнализации. Остров мерзости и порока посреди обычного мира, вбирающий в себя зло и не допускающий невинных.

Когда Ред наконец чувствует, что в известной степени восстановил контроль над своим телом, он заводит машину и отъезжает. Путь его лежит домой, в Мач Хадем, но сперва ему надо заскочить в Кембридж, чтобы забрать оставленные в комнате книги. Семестр начнется только через две недели, но он хочет пораньше подготовиться к выпускным экзаменам.

Дорога на Хэверхилл пустынна. Нынче Пасхальная неделя, и люди в большинстве своем или уже вернулись домой, или уехали куда-то еще. Машина Реда чертит одинокую борозду на гудронированном шоссе, петляющем по равнинам Суффолка. Вокруг расстилается сплошной зеленый ковер с редкими желтыми пятнами посадок сурепки.

«Сверну, на хрен, твою шею. Сверну, на хрен, твою шею».

Ред скатывается по длинному, пологому склону Хэверхилла, сосредоточившись на управлении автомобилем. У подножия холма он сворачивает направо, переключая скорость и переводя взгляд с одного зеркала на другое.

«Чтоб тебе подавиться Логановыми деньгами, хренов Иуда!»

Темнеет. Ред нащупывает включатель передних фар, но сначала включает дворники, а потом индикаторы. То, что нужно, получается у него лишь с третьей попытки, а ведь в своей машине он всегда находил каждый тумблер с закрытыми глазами. Должно быть, еще не отошел от потрясения.

Ред включает радио, бесцельно перескакивая с канала на канал. Ничего стоящего не ловится. Придется ехать в тишине. Наедине со своими мыслями. Снова. Это не радует.

Колено болит по-прежнему. Искаженное лицо Эрика, его слюна, капающая на пол, всего лишь один из тысячи образов, мелькающих перед мысленным взором.

Перевалив гребень холма в Уондлбери, он видит белое конфетти освещенных окон клиники Адденбрук.

Кембридж. Уже? Вот черт!

Последние пятнадцать минут, с того момента как он въехал в Хэверхилл, начисто выпали из его памяти. Он помнит, как усиленно сосредоточивался на первом развороте, а потом… ничего. Как будто он вел машину в стельку пьяным или был похищен инопланетянами. Этот отрезок оказался вычеркнутым из его жизни.

Он останавливается перед каким-то светофором, хлопает себя по щекам, делает несколько глубоких вдохов. Начинается дождь. Ред включает дворники.

Даже в черте города движения на улицах почти нет. На всем пути по Хиллз-роуд и через мост ему ни разу не приходится остановиться. По правую руку от него остается вокзал, впереди Риджент-стрит, целая миля агентств недвижимости и маленьких кафе, точно таких же, как и в превеликом множестве других населенных пунктов страны. Ограничение въезда на Маркет-сквер означает, что до Тринити придется добираться долгим обходным путем. Вильнув направо, мимо автобусной станции, он направляется к Парксайду. Как раз туда, где началась череда событий, кульминация которых имела место полчаса назад и выразилась в приступе ярости, охватившем его брата.

Куда-куда, но в Парксайд Реда не тянет. Он замечает левый поворот на Эммануэль-роуд, но слишком поздно и поэтому совершает его слишком резко.

По Эммануэль-роуд, к развязке у Джезус-лейн. Знакомый маршрут, тот самый, которым он добирался до Парксайда, когда шел сдавать брата.

Дворники скребут по ветровому стеклу, размазывая по стеклу дождевые капли. Глядя через описываемую ими дугу, Ред вспоминает одинокую фигуру, бредущую сквозь туман к полицейскому участку в то горестное, холодное февральское утро.

Тот же самый маршрут, только в обратном направлении.

Внезапно у него возникает острое желание вернуть все обратно. Более того, переместиться назад во времени, причем так далеко в прошлое, что Шарлотты Логан там просто не существует, а у его маленького брата есть шанс вырасти нормальным.

Он доезжает до развязки, мигает оранжевым поворотным огнем, сворачивает налево и движется по Джезус-лейн. Дорога скользкая и поблескивает от дождя.

Согласно показаниям спидометра, он разогнался до пятидесяти пяти миль в зоне, где установлено ограничение в тридцать. Слишком быстро.

Но его правая нога никак не хочет перемещаться с акселератора на тормоз. Он больше не ускоряется, но и не замедляет движения.

Правда, других машин на дороге не наблюдается, и поэтому особой опасности в превышении скорости нет. Впереди на тротуаре, напротив главных ворот колледжа Иисуса, Ред видит паренька, который начинает переходить дорогу. На нем штаны от теплого спортивного костюма и фуфайка с длинными рукавами. Он идет, перебрасывая футбольный мяч с одной ноги на другую.

Намокшие под дождем волосы липнут к голове. На вид ему лет шестнадцать-семнадцать.

Парнишка еще далеко впереди. К тому времени, когда Ред подъедет к переходу, он уже благополучно переберется на ту сторону.

Скорости Ред так и не снижает.

Паренек позволяет мячу упасть на дорогу и ставит на него правую ногу, чтобы остановить его.

Однако дождь сделал мяч скользким. Он выскальзывает из-под бутсы и подбивает пареньку опорную ногу. Тот теряет равновесие и падает ничком, плашмя, широко раскинув руки.

Мяч скатывается на обочину.

Паренек лежит на середине дороги — теперь он не успеет перейти вовремя.

Ред сильно жмет на тормоза.

Слишком сильно.

Колеса блокируются, и забуксовавшую на скользкой дороге машину начинает заносить.

Ред помнит, как учил его поступать в таких случаях инструктор по вождению. Какова бы ни была твоя первая реакция, делай наоборот. Вместо того чтобы пытаться вырулить обратно, крути баранку в ту сторону, куда тебя заносит. Таким образом ты восстановишь управляемость. И тогда — только тогда! — сможешь выйти из заноса. Все это хорошо в теории.

На практике Ред впадает в панику. Он крутит рулевое колесо по часовой стрелке, стараясь вывернуть машину обратно, и снова жмет на тормоза.

Машина крутится на асфальте вокруг себя, как собака, гоняющаяся за собственным хвостом.

Пристегнутый к сиденью, Ред неподвижен — весь мир вращается вокруг него.

Он врежется во что-нибудь. В бордюр. В стену. В фонарный столб.

В парня.

Машина описала полный круг. Он снова повернут лицом вперед, туда, куда ехал.

Автомобиль вновь слушается руля, Ред ощущает контакт колес с дорогой.

Но паренька он не видит. Где футболист? Куда подевался этот долбаный мальчишка?

Два сильных толчка снизу следуют один за другим. Они передаются от шин к педалям и рулю. А от педалей и руля к ногам и рукам Реда. И к его сознанию.

О Господи!

Ред жмет на тормоза изо всех сил. Машина слегка вибрирует, а потом останавливается как раз там, где дорога начинает поворачивать влево, в направлении задних ворот Тринити.

Он смотрит в зеркало заднего вида. Паренек по-прежнему лежит на дороге. Неподвижно.

Только лежит он не ничком, а навзничь. Значит, его перевернула машина.

Господи! Господи! ГОСПОДИ!

Нужно что-то предпринять. Вернуться и помочь пареньку, вызвать «скорую помощь», отвезти его в больницу. Что-то.

А если он мертв?

Машина мчалась по мокрой дороге со скоростью пятьдесят пять миль. Быстро, слишком быстро.

Он нарушил скоростной режим и проявил на дороге преступную невнимательность, повлекшую за собой наезд. Со смертельным исходом.

Чего можно получить за наезд со смертельным исходом? Пять лет тюрьмы, если сильно повезет. Семь, если не повезет.

Оба сына Меткафов в тюрьме. Самое то. Это убьет его родителей точно так же, как если бы он вошел и застрелил их сам.

Ред не может так поступить.

Если парнишка погиб, его все равно уже не спасти. Если жив — его найдут достаточно скоро. Это оживленная трасса. Через минуту-другую здесь появится какая-нибудь машина, даже в Страстную пятницу.

А это значит, что он должен ехать.

Не мешкая.

Трудно поверить, но Ред действительно так считает.

Он лихорадочно оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, не было ли свидетелей наезда.

Дорога пуста. Впереди никого нет. Сзади тоже. Ни слева, ни справа — никого.

Во второй раз за два месяца Ред молит о прощении за то, что собирается сделать.

Он стряхивает оцепенение, трогается и едет в сторону Тринити.

 

42

Понедельник, 24 августа 1998 года

На листке бумаги нарисовано большое сердце. Множество маленьких сердечек окаймляют его по внутреннему контуру. Внутри их буквы, складывающиеся в слова.

«Любовное послание к Сьюзен Меткаф. Кенсингтон-плейс. 8.30, сегодня вечером. Тайный воздыхатель».

Не такой уж тайный. Сегодня годовщина свадьбы Реда и Сьюзен. Самое время для ночного перемирия, время притвориться, что все между ними спокойно и хорошо.

Ред любуется своей искусной работой, потом вкладывает листочек в факс.

Джез у его плеча тихонько хихикает.

— Да ты, я смотрю, галантный говнюк.

— Я бы сказал, сентиментальный говнюк.

Листочек выползает из факса, и Ред кидает его в измельчитель.

— Я пошел за сэндвичем. Идешь? — спрашивает Джез.

— Ага. Подожди секунду. Деньги возьму, они в пиджаке.

Ред возвращается к своему письменному столу. Его пиджак наброшен на спинку стула. Он роется в карманах, находит пригоршню мелочи и перекладывает ее в ладонь. Монеты по фунту и — этих больше — по двадцать пенсов. Всего более четырех фунтов. Этого должно хватить, даже по ценам центрального Лондона.

Джез стоит у порога.

— Готов?

— Да.

— Пошли. Высоконатренированный атлет умирает с голоду.

Звонит телефон. Джез морщится. Ред берет трубку.

— Меткаф.

Джез слышит только одну сторону разговора, но этого достаточно.

Ред прилаживает трубку между правым ухом и шеей и начинает наспех записывать.

— Где… Где это? Да, я знаю это… И на теле есть все признаки… Оно было что? Господи… Да. Да. Будем через пятнадцать минут.

Он кладет трубку и смотрит на Джеза. Его лицо побледнело.

— Еще один? — спрашивает Джез.

Ред не отвечает. Он хватает свой пиджак и бежит к двери.

 

43

Полицейские машины довозят их четверых из Скотланд-Ярда до Уоппинга за двенадцать минут. Дункан при этом удивляется. Куда им вообще спешить? Полицейский врач уже констатировал смерть, а дохлятину всяко по хрену, прибудут копы через минуту или через несколько дней.

Ред и Джез сидят в одной машине, Кейт и Дункан в другой. В первый раз за время совместного расследования они прибывают на место преступления все вместе.

Когда машина резко останавливается, Ред читает табличку: «Грин-Бэнк, Е-1». Слева от них Джакман-хаус, коричневый муниципальный дом, утыканный тарелками спутниковых антенн. Прямо напротив новехонький жилой комплекс, преобразованный из промышленного, напоминанием о котором служит сохранившаяся массивная дымовая труба. Вывеска на стене гласит:

ЧИМНИ-КОРТ

Апартаменты высшего класса.

Ред выходит из машины и направляется к Чимни-корту, но Джез окликает его:

— Не туда, Ред. Нам сюда. В муниципальный дом.

Ред оборачивается в удивлении.

— Что? В этот клоповник, где отродясь не водилось серебряных ложек? Странно. Я бы скорее ожидал, что убийца остановит выбор на одном из яппи, обитающих там.

Он указывает назад, в сторону Чимни-корта. Джез пожимает плечами.

— Я знаю. Похоже, это не вписывается в главную версию.

Они проходят через главную арку. На стенах граффити, в желобе водовода бледнеет пузырь использованного презерватива. Жильцы сопровождают прибывших недружелюбными взглядами — в таких местах в полицейских видят не служителей закона и порядка, а сторожевых псов правящего класса.

За аркой перед первым входом стоит полисмен в рубашке с короткими рукавами. Ред чувствует, как взмок под мышками. Полисмен отступает от входа.

— Первый этаж. До конца коридора и направо. Сразу предупреждаю, видок там не из приятных. А запашок и того хуже.

У открытой двери в конце коридора витает, просачиваясь наружу, дух смерти. Они заходят в крохотную прихожую, и им в носы резко ударяет отвратительный смрад разложившейся на жаре мертвечины. В комнате по левую руку от них видна яркая вспышка: фотограф-криминалист делает снимки. Ред направляется туда, а Джез, Кейт и Дункан гуськом за ним.

Будет хреново, Ред чует это нутром. Еще хуже, чем в остальных случаях.

Когда они заходят, криминалист стоит к ним спиной. Он поворачивает голову, но не движется.

— Кто он? — спрашивает Ред.

— Судя по всему, малый по имени Барт Миллер. Он работал дубильщиком на том предприятии, что сразу за мостом. Его обнаружили после того, как соседи заподозрили неладное.

— Где тело?

— Здесь.

И теперь они понимают, почему офицер не двинулся. Он стоит между ними и трупом.

— Видуха неважная, — говорит он.

— Нас уже предупредили, — отвечает Дункан.

Криминалист делает легкий шаг вправо, и теперь они видят труп.

От одного его вида Реда мутит.

Это и вправду хуже, чем во всех предыдущих случаях. Хуже всего, что ему доводилось видеть.

Ред чувствует, как потрясенная Кейт хватается за его плечо. Слышит, как Дункан издает стон отвращения.

«Господи! — думает Ред. — Когда я умру, пусть со мной сделают что угодно, только не это».

С Барта Миллера живьем сняли кожу.

 

44

Ред берется руками за колени, чтобы не упасть. Он глубоко дышит, вдыхая и выдыхая напоенный злом, смердящий воздух.

Никогда в жизни он не видел ничего хуже. Никогда.

Выпрямившись, Ред заставляет себя подойти поближе. Ноги отказываются повиноваться, как будто мышцы не желают выполнять поступающие от мозга команды, однако усилием воли ему удается сделать несколько медленных шагов. Кажется, будто непослушные ноги находятся где-то далеко, на расстоянии многих миль.

Тело Барта усажено на деревянный стул с высокой филенчатой спинкой. Ред осматривает труп спереди, потом делает пару шагов вперед и смотрит ему на спину.

На ней тоже нет кожи.

Торс Барта лишен кожи начисто. Аккуратный надрез идет вокруг основания шеи, другой, такой же, проходит по талии, как раз над трусами. Еще два круговых надреза проходят под мышками и над плечами.

Кожа на руках не тронута. Срезана только с торса. Безрукавка из кожи.

И там, где раньше была кожа, теперь все покрыто кошмарной коркой из спекшейся крови и гноя.

Что же это? С чем мы, во имя Бога, столкнулись?

Именно «чем», а не «кем» — ведь сотворившего этот кошмар нельзя считать человеком.

На лице Барта запредельный ужас — не потому, что глаза широко раскрыты и вытаращены, но потому, что они слишком плотно зажмурены и пучками по коже вокруг них разбегаются борозды глубоких морщин. А изо рта его, как и у остальных, подобно неизменной соломинке в стакане с «Кровавой Мэри», торчит серебряная ложка.

На какой стадии, уже за гранью боли, ужас сменился отрешенностью? Когда мука превысила пределы возможного и мозг, уже не способный принимать ее, послал телу приказ прекратить борьбу за существование? Ред заглядывает в безжизненное лицо Барта, видит, что с ним было сделано, и думает, что он, должно быть, подошел к этому вплотную.

Левая рука Барта Миллера вяло свисает ниже его бедра, в ней что-то есть. Джез садится на корточки возле стула, чтобы рассмотреть это.

Похоже, что в руке у Барта скомканная тряпица.

Ред следует за взглядом Джеза.

Не ткань.

Кожа.

Барт Миллер сжимает в руке собственную кожу.

 

45

Въезд на мост Тауэр забит транспортом, который еле движется. Они находятся в полицейских машинах, но сирены и мигалки не включают. Реду нужно время, чтобы собраться с духом. Он помнит то, что сказал Кейт в пабе пару недель тому назад: «Нет ничего такого, что заставило бы меня воскликнуть: ну ни хрена себе, это у меня в голове не укладывается».

Вот и нашлось.

Грузовики, направляющиеся в другую сторону, слегка подскакивают, пересекая середину моста — место соединения разводных пролетов, которые поднимаются, когда внизу проплывают корабли. Ред ощущает мягкую вибрацию корпуса полицейской машины. Вокруг на тротуарах толпятся туристы. В нескольких милях на востоке в солнечных лучах отсвечивает темным золотом Кэнери Уорф.

На переезд через мост уходит десять минут, но осталось уже немного. Под расходящимися в разных направлениях от вокзала Лондон-Бридж эстакадами, а потом направо и сразу же налево, в ворота, через двор, к корпусу кожевенной фабрики.

Эшли Лоу, бывшему работодателю Барта Миллера, они позвонили заранее, так что он уже ждет их перед входом. Ред и Дункан поднимаются за ним наверх. Кейт и Джеза они оставили в Уоппинге, дав задание обойти окрестности и расспросить соседей.

В расположенном над цехом офисе Лоу жарко и душно. Косые лучи света пробираются сквозь щели между горизонтальными планками жалюзи, падают на старый, за 1985 год, календарь Пирелли. Лоу сидит во вращающемся кресле за письменным столом. Ред и Дункан присаживаются на жесткие стулья напротив.

— В былые времена здесь, на Таннер-стрит, находился подлинный центр кожевенной промышленности, — говорит Лоу. — Можно сказать, это место было Флит-стрит нашего дела. Полный цикл, вплоть до кожевенного рынка, находившегося в конце улицы. А посмотрите на нее теперь. На месте производственных корпусов — жилые комплексы для банкиров, которые работают по ту сторону реки. Мы единственные оставшиеся здесь кожевенники, и мне не хочется верить, что в скором времени и с нами будет покончено. Однако нынче обработка кожи ведется по-новому, все процессы автоматизированы, и нам, с нашей традиционной технологией и скромными масштабами, просто не выдержать конкуренции.

Сквозь запыленные окна, выходящие на цех, Ред видит пару человек, сгорбившихся над длинными столами. В помещении находятся три здоровенные машины, но они, похоже, стоят без дела.

Он обращается к Лоу:

— Мистер Лоу, чем именно вы тут занимаетесь?

— В общем, обработкой кожи. Берем ее в натуральном виде…

— Со спины животных?

— Именно, и превращаем в материал, годный для изготовления обуви, сумочек и тому подобного. Нельзя ведь, знаете, содрать с коровы шкуру и надеть ее на ноги.

Лоу смеется хриплым смехом заядлого курильщика, который переходит в приступ кашля.

— Прошу прощения, — говорит он, вытирая капельку слюны в уголке рта. — Здоровье, знаете, уже не то, что было в молодости.

Очередной смешок, и новый приступ кашля.

Ред делает пометки в блокноте. «Кожа, — записывает он, и рядом, подчеркнув: — Садомазохизм?»

— Значит, вы, по существу, сдираете шкуры с животных? — уточняет Ред.

— О нет. Это предыдущий этап процесса, и он осуществляется между скотобойней и нашим производством. Мы получаем не туши, а шкуры. Обрабатываем их, но сами не снимаем.

— А чем занимался здесь Барт Миллер?

— Всем. У нас каждый владеет всеми операциями. Как уже говорилось, масштаб нашей деятельности невелик, и мы не можем позволить себе держать узких специалистов. Подменяем один другого, а когда нужно, наваливаемся на работу все вместе. Понимаете, о чем я?

— А носил ли Барт кожу? Одевался ли он когда-нибудь в кожаную одежду?

Лоу хмыкает.

— У него была кожаная куртка, и, бывало, он надевал кожаные туфли, но это все.

— А кожаные брюки, цепи там всякие — с этим как?

— Барт? В кожаных штанах да с финтифлюшками? Что же он, педик, что ли?

— Вы уверены?

— Конечно. Конечно уверен. Насчет чего другого не скажу, но уж ориентации Барт был самой что ни на есть правильной. Ни одной юбки не пропускал. Обычно ухлестывал разом за пятью-шестью девчонками, вот так! Он все время похвалялся на этот счет — затянет пташку в койку, а на следующую ночь волочет туда же ее подружку. Причем так ловко морочил им головы, что каждая дуреха воображала, будто она у него единственная. Бог его знает, как ему это удавалось.

— Вы видели кого-нибудь из этих женщин?

— Пару.

— Где вы их видели?

— Захаживали сюда, к нам. Бывало, встречали его после работы, а случалось, и провожали поутру. Небось, — Лоу подмигивает с заговорщическим видом, — после развеселой ночки. Не говорю уж о том, что его цыпочки телефон у меня оборвали. В конце концов я запретил ему давать мой номер — не могу же я звать рабочего из цеха всякий раз, когда очередной его милашке приспичит с ним поворковать.

— Выходит, они определенно существовали?

— Кто?

— Эти женщины.

— А, да. Определенно.

Ред задумчиво постукивает ручкой по блокноту.

Значит, Барт не был геем. И никто в здравом уме не принял бы его за гея.

Да, похоже, со стороны ориентации этого кожевенника к делу не приплести. Хотя… Не исключено, что Барт предавался со своими подружками всяческим извращениям. А Серебряный Язык, раздобыв каким-то образом его садомазохистские причиндалы, счел это признаком гомосексуальности.

«Проверить гардероб Барта», — записывает Ред, хотя и знает, что шансы откопать что-то в этом направлении весьма малы.

— Еще один вопрос, мистер Лоу. Сколько вы платили Барту?

— Сорок пять в час.

— Значит, за год это получалось…

— Примерно двенадцать тысяч.

— Имелся ли у него какой-то дополнительный доход?

— Нет, насколько мне известно. Будь у него рента или еще что, навряд ли бы он стал здесь пахать.

— Стало быть, обеспеченным человеком Барт не был?

— О, я вас умоляю, офицер. Единственный способ стать миллионером, работая дубильщиком, — это выиграть в лотерею. Понимаете, что я имею в виду?

— Конечно, мистер Лоу. — Ред встает. — Спасибо за то, что уделили мне время. Если нам потребуются ваши показания или встреча с кем-то из коллег Барта, мы дадим вам знать.

Эшли Лоу следит за тем, как полицейские спускаются по лестнице, и, лишь когда они, выйдя на освещенный солнцем фабричный двор, надевают темные очки, спохватывается, что не выказал подобающей вроде бы при данных обстоятельствах печали. Не стал распинаться насчет того, каким прекрасным работником и выдающимся гражданином был покойный. Хочется верить, что полисмены не обратили на это внимания. Не то чтобы его не огорчила смерть Барта — теперь ведь придется давать объявление и искать замену, а это денег стоит. Да и работником Барт действительно был толковым. Он свое дело знал, это точно. Одно слово — мастер, а остальные парни в цеху не больше чем подмастерья.

Он слышит, как отъезжает полицейская машина.

Любопытно, что говорил только один полисмен. Второй, здоровенный, толстый детина, как воды в рот набрал. Просто сидел и буравил его глазенками, будто хотел высмотреть, что у него внутри.

 

46

Демонстрационная доска снова покрыта фотографиями.

— Это переводит Серебряного Языка в совершенно другой разряд, — говорит Лабецкий. — Три предыдущих убийства продемонстрировали лишь то, что он зол и силен. Но это — это потребовало определенных навыков.

Он указывает на фотографии туловища Барта, спереди и сзади.

— Экспертиза еще не завершена, но имеющиеся данные уже позволяют прийти к определенным заключениям. Посмотрите сюда. Посмотрите на эти отметины. Вокруг шеи, плеч и талии. Похоже на пуловер без рукавов или жилетку. Так вот, мне кажется, он начал отсюда.

Лабецкий тыкает пальцем в собственную грудь, прямо в основание шеи, в место между внутренними краями ключиц.

— Потом, надо думать, был сделан вертикальный надрез, вниз и вот досюда.

Он проводит пальцем прямо вниз по груди к талии.

— Все со мной согласны?

Ред, Джез, Кейт и Дункан кивают.

— Потом он, очевидно, произвел надрез вокруг шеи, замкнутый круг. Затем плечи, подмышки с каждой стороны. А дальше — два длинных разреза, вот так.

Он поднимает правую руку и проделывает линию от подмышки к поясу.

— С обоих боков. Потом вокруг талии. Видите?

Они видят. Все слишком отчетливо.

— А потом он снял кожу.

— Прямо взял и снял? — В голосе Кейт звучит недоверие.

— Ну да. Если разрезы сделаны правильно, кожу можно отодрать, как упаковочную ленту. А наш убийца все сделал как надо. Видите ли, кожа на теле не одинаковой толщины. Толще всего она на стопах, где в среднем составляет около восьми миллиметров, а тоньше всего на лице — скажем, два миллиметра. Конечно, он не касался этих частей тела. Кожа на груди чуть толще, чем на лице, но тоньше, чем на спине. Он знал это и действовал исходя из этого.

— Откуда такая уверенность? — спрашивает Джез.

— Дело в том, что в руке Барта Миллера были найдены три отдельных фрагмента кожи. Два кусочка были фактически идентичны, а третий больше и толще, чем эти два. Последний кусок, большой, взят со спины. Два кусочка поменьше — с груди. Серебряный Язык снял кожу от основного надреза вниз по груди до надреза на каждой стороне, под мышкой. Это дало ему два кусочка спереди. А со спины он содрал все разом, одним куском.

— И сколько времени ему на это потребовалось? — снова спрашивает Джез.

— Это зависит от многих вещей.

— Например?

— Отчасти от того, оказывала ли сопротивление жертва, но также от выдержки и умения самого преступника. Но навскидку примерно полчаса. Может быть, меньше.

Ред складывает пальцы домиком.

— А как насчет языка? Язык он отхватил до того, как снял кожу, или после?

— После. Определенно после.

— Почему?

— По трем причинам. Во-первых, крови на содранной коже, найденной в руке Барта, недостаточно, чтобы допустить, будто Серебряный Язык отрезал язык раньше, чем снимал кожу. Если бы он сначала отрезал язык, кровь была бы повсюду. Мы видели это на местах предыдущих убийств. Во-вторых, если бы он сначала вырезал язык, ему либо пришлось бы ждать, пока прекратится кровотечение, — и таким образом увеличить время, проведенное в доме, то есть вероятность быть схваченным, — или он был бы вынужден работать под струей крови. И в-третьих, я думаю, что, прежде чем приступить к свежеванию, он перевернул Барта вверх ногами.

— Вверх ногами? — переспрашивает Ред. — Это еще зачем?

— Серебряный Язык садист. Он получает удовольствие, причиняя боль. Если жертва перевернута, кровяное давление в голове возрастает, препятствуя потере сознания и, следовательно, продлевая страдания. Кроме того, на трусы Барта Миллера крови попало не так уж много. Это согласуется с предположением, что линия снятия кожи находилась не над, а под ними. То есть что убийца перевернул жертву вверх ногами.

— А потом снова вернул его в правильное положение?

— Должно быть. Я, во всяком случае, так думаю. Потому что Барт Миллер умер не от обильной кровопотери.

— Вот как?

— Да. В конечном счете он, разумеется, все равно истек бы кровью до смерти, но не успел, потому что скончался от сердечного приступа, вызванного потрясением. Его тело еще могло выдержать то, что с ним проделывали — некоторое время, — но сознание не смогло.

Лабецкий говорит невозмутимо, словно оглашает счет футбольного матча.

— Я думаю, — заключает он, — что Барт умер от испуга.

 

47

«Умер от испуга».

Слова Лабецкого дребезжат в голове Реда, когда он обшаривает квартиру Барта Миллера. Снаружи теплый вечер переходит в очередную липкую ночь.

Перво-наперво проверяется гардероб покойного. Никаких плетей, цепей и прочих атрибутов садомазохизма обнаружить не удается. Похоже, Барт предпочитал традиционный секс. Возможно, работа дубильщика не располагает к извращениям.

Ред возвращается в гостиную. Стул, на котором был найден Барт, по-прежнему находится там. На верхних углах спинки стула, где были привязаны лодыжки Барта, видны отметины.

«Ты привязан к стулу за лодыжки и запястья, причем вверх ногами. Так, чтобы кровь устремлялась к голове и это не позволило тебе потерять сознание, когда кто-то начнет орудовать ножом».

Ред пробует на вкус боль Барта Миллера. Он обкатывает ее на языке вверх и вниз, по деснам, и глубже, в горле. Мучительную боль Барта Миллера и утонченное удовольствие Серебряного Языка. Умелец, хирург, вонзающий дразнящий острый металл в поблескивающую плоть, снимающий кожу, как кожуру с апельсина.

«Ты ведь не срываешь кожу клочьями, нет. То, что у тебя получается, требует незаурядного мастерства, можно сказать, долбаного искусства. Напрасно мы решили, будто ты просто злобный тупица. Приносим извинения за недооценку. Но если ты не собираешься брать кожу с собой, зачем вообще снимать с кого-то кожу?»

Обычно людей свежуют для того, чтобы забрать кожу с собой. Но Серебряному Языку этот трофей не нужен. Кожа Барта Миллера остается засунутой в его же левый кулак. Единственное, что забрал с собой убийца, — это, как обычно, язык. Почему?

Может быть, что-то спугнуло его и он вынужден был убраться, втиснув содранную кожу в кулак Барта, вместо того чтобы сложить и унести с собой. Нет, нелогично. В случае спешки он просто бросил бы кожу на пол. И кроме того, Лабецкий сказал, что язык был отрезан после снятия кожи. Значит, если бы ему пришлось уйти, только-только закончив сдирать кожу, язык остался бы на месте.

Ладно, к вопросу о причинах он еще вернется. Теперь главное понять, кто мог это сделать.

Лоу сказал, что никто из его рабочих шкуры с животных не сдирает. Это делается до того, как кожевенное сырье попадает к ним. Где-то между скотобойней и его цехом.

Так, а кто находится между скотобойней и кожевенным производством? Может это быть один из поставщиков Лоу?

Пожалуй, ошкуривание животных — хорошая практика для того, чтобы потом взяться за людей. И это не обязательно должны быть мертвые животные. В ФБР в ходу теория «триады убийцы», трех элементов поведения, присущих формированию личности маньяка. Удалось установить, что как минимум два из них присутствовали в биографиях большинства серийных убийц.

Первое, они мочились в постель. Второе, имели склонность к поджогам. И третье — жестокость по отношению к животным.

Насколько велико расстояние между издевательством над животными и сдиранием кожи с живого человека?

В сознании Реда устанавливаются связи. «Триада убийцы». Поджоги. Поджигатели склонны восхищаться делом своих рук. Полиция всегда проверяет зевак, собирающихся к месту пожара, поскольку, если пожар возник в результате злоумышленного деяния, поджигатель, скорее всего, находится среди толпы. Но Серебряный Язык не возвращается к месту преступления. Единственное убийство, на которое собралась толпа, было первое, убийство Филиппа Рода, хотя, конечно, в тот же самый день к дому Джеймса Каннингэма слетелась прорва репортеров. Но с тех пор ни в то, ни в другое место никто не совался. Тут никаких зацепок.

Ред опускает голову в ладони. Безнадежно. Четыре человека мертвы, и он ни хрена не может сделать ни для кого из них.

Хуже того, он ни черта не может сделать для других, еще не знающих, что за ними ведется охота.

 

48

В десятом часу Ред добирается до дому, а Сьюзен еще нет. Должно быть, она задерживается на работе.

Ред оставляет машину у дома и пешком идет к вокзалу Паддингтон. Путь его лежит через Суссекс-Гарденс — разграничительную зону, разделяющую достаток и бедность так же четко, как если бы это была изгородь из колючей проволоки. К югу от Суссекс-Гарденс, до самого Гайд-парка, аккуратные дома и чистые тротуары, к северу грязь, рвань, пьянь и отбросы. Ред задумывается, сколько времени пройдет, прежде чем неимущие совершат короткий бросок через дорогу и устроят погром.

Он идет по улицам, по которым в прошлом месяце они сломя голову гнались, как оказалось попусту, за Кеваном Латимером. Взор Реда отрешенно скользит по витринам — вот магазин спиртного навынос, где подмышки менеджера пахнут как козий сыр, вот побеленный, отремонтированный паб, вот угловая кулинария, похоже каждые несколько месяцев меняющая хозяев.

Вечерний шум наполнен характерным для летнего Лондона многоязычием. Голландские туристы, продавцы газет из Бенгалии, шотландские рабочие. На углу компания футбольных фанатов в расстегнутых рубахах, с татуировками на груди, с раскрасневшимися от жары и алкоголя физиономиями. Они вызывающе горланят песни, и прохожие огибают их, выходя на проезжую часть.

Ред едва ли замечает все это, ибо он полностью погружен в себя, и все окружающее не более чем картонная декорация, фон для мельтешащих в его голове мыслей и страхов. Он поворачивает налево и ныряет в подземку. В метро Ред не ездил более года и не совсем понимает, зачем спустился туда сейчас.

Цвета на карте метрополитена переплетаются, как перепутанные кишки. Коричневый цвет линии «Бейкерлу» между «Харроу» и «Чаринг-Кросс». Желтый овал Кольцевой замыкает в петлю Первую зону. Ред улыбается. У него есть возможность выбора между двумя направлениями.

Можно двинуть на запад, можно на восток. На запад значит через «Сент-Джеймс-парк», а там и до Скотланд-Ярда рукой подать. Снова к работе. Снова к бесплодным поискам. Он выбирает восток.

Первый поезд приходит менее чем через две минуты. Идет, как указывает надпись, выполненная оранжевыми точками на матричном дисплее, по Кольцевой, через Ливерпуль-стрит. Некоторые буквы зияют просветами там, где точки не соединились.

С шипением раздвигаются двери. Ред заходит в почти пустой вагон и садится. Рядом с ним валяется оставленный на сиденье номер «Ивнинг стандарт». Оранжево-розовые страницы развернуты на разделе деловой информации.

Чтением Ред себя не утруждает.

Поезд движется в туннель, и в неумолимой черноте изогнутого окна напротив он видит свое безумно искаженное отражение. Лба не видно, словно его полностью втянуло в крышу вагона.

На Эджуэр-роуд пассажиров в вагоне прибавляется, а после Бейкер-стрит почти все места оказываются занятыми. Люди перемещаются туда-сюда, в пределах своих маленьких жизней.

Может быть, Серебряный Язык находится среди них?

Ред медленно обводит взглядом вагон в поисках возможных подозреваемых. Исключим женщин, детей и пенсионеров и посмотрим, кто остался. Вот толстяк прямо напротив него, в бейсбольной шапочке и зеленой фуфайке. На нем спортивные штаны, заправленные в поблескивающие белые, с высоким верхом, кроссовки. Всем бы подошел, но уж больно пузат — куда с таким брюхом да в маньяки? А как насчет малого, который сидит рядом с ним и с виду смахивает на Салмана Рушди? Сквозь редеющие темные волосы просвечивает кожа, есть едва заметный намек на двойной подбородок. А рядом с ним тип в костюме из ткани в тонкую светлую полоску. Розовая рубашка, желтый галстук с рисунком из ветряных мельниц. Блондин, волосы коротко пострижены на висках и зализаны назад. Коммерсант хренов. Косит под американца.

Нет, ну надо же дойти до такого бреда! Нет его тут. Нельзя, глядя на каждого встречного, видеть в нем серийного убийцу.

Нельзя, а он именно так и делает. Именно так.

В голове Реда включается калькулятор — сколько народу каждый день пользуется метро? Где-то он читал: два, а то и три миллиона. Причем большая часть пассажиров совершает две поездки, на работу и с работы. Больше всего народу набивается в подземку в часы пик. И сейчас, в летний вечер, сколько народу находится в системе метрополитена? Скажем, полмиллиона?

Полмиллиона. А население центрального Лондона составляет восемь миллионов человек. Вероятность того, что Серебряный Язык находится сейчас здесь, либо в поезде, либо ждет поезда, один к шестнадцати. Почти стоит того, чтобы остановить поезд и проверить алиби каждого пассажира.

А что? Звучит нормально. Только вот что это означает на практике? А на практике шансы выглядят совсем по-другому.

Какова вероятность того, что Серебряный Язык находится в том самом поезде, в котором сидит Ред? Или в поезде, следующем за ним или до него? Или на любой из станций, мимо которых они проезжают? Что его лицо среди тех, что мелькают за окнами в коротких промежутках между туннелями? Ну а как насчет наложения нескольких вероятностей? Того, что он, Ред и следующая жертва — все они находятся в одном поезде? В этом самом вагоне? Шанс примерно тот же, что сорвать большой куш в лотерею — одна четырнадцатимиллионная.

Кстати, сегодня днем Эшли Лоу тоже что-то сказал насчет выигрыша в лотерею.

Ред сидит отрешенный, группируя и перегруппируя возможности, пока цифры, начертанные мелом мыслей на доске его сознания, не начинают путаться, мелькая так быстро, что он не успевает произвести подсчет. Наконец, встрепенувшись, Ред хлопает себя по щеке, чтобы вернуться к действительности, и осознает, что некоторые пассажиры посматривают на него искоса, а поезд останавливается у станции «Сент-Джеймс-парк». Можно сказать, привез его на работу. Оказывается, он, даже не заметив этого, проехал две трети Кольцевой. Когда Ред возвращается, Сьюзен дома и исходит бешенством.

 

49

Она сидит перед телевизором и смотрит рекламный блок, идущий посреди десятичасового выпуска новостей. Экран пульсирует цветом, потом демонстрируется какой-то спортивный ролик. Реклама фирмы «Найк».

— Тебе лучше придумать обалденно хорошее объяснение, — шипит она.

Он, в искреннем удивлении, вскидывает глаза.

— Объяснение? Чему?

Ярость исходит из ее души, отражаясь в глазах.

— Кенсингтон-плейс. Годовщина нашей свадьбы. Помнишь?

Чувство вины и стыд ударяют Реда под дых.

— О Сьюзен. Господи боже мой. Прости! Мне так жаль! У нас снова…

— Ты прислал мне факс, в котором говорилось, что мы пойдем на обед. Якобы любовное послание. С большим сердцем, кучей маленьких сердечек и надписью. Вспомнил, «воздыхатель» хренов?

Она не кричит. Пока. Отчего становится еще хуже. Начни она с ходу орать, Реду было бы куда легче. Сьюзен ругается, он отругивается, оба кричат, обмениваются оскорблениями — и получается, что оба и виноваты. Но сохраняя внешнее спокойствие, она тем самым молчаливо возлагает вину на него, дожидаясь, пока он, не выдержав нервного напряжения, вспылит и взорвется первым. И уж тогда будет виноват вдвойне. К изначальной вине добавится еще и то, что он мало того что сам все испортил, так теперь еще и дает волю злости, обрушиваясь на жену с упреками. Как будто это не она намеренно вывела его из себя. А ведь что-что, а выводить Реда из себя она, если хочет, умеет, как никто другой.

— Сьюзен. Милая.

Ред делает к ней шаг, но только шаг. Не больше. Кому, как не ему, знать, что в таком настроении ее лучше не трогать. Она готова ощетиниться шипами ярости, словно иглами дикобраза.

— Знаю, Сьюзен, что бы я ни сказал, это ничего не изменит, но все равно позволь мне объяснить, что произошло. А произошло у нас сегодня очередное убийство. Связанное с предыдущими, которыми я занимаюсь. Так что с самого ленча я был по уши в этом деле.

Это, конечно, не совсем правда. Но всяко лучше, чем признаться: «Я медленно сходил с ума на Кольцевой линии».

— Ты вообще представляешь себе, Ред, вообще представляешь, что ты наделал?

— Сьюзен, я…

— Нет. Позволь мне закончить. Ты выскажешься потом, если считаешь, что тебе есть что сказать.

Она умолкает, подбирая слова, хотя, надо думать, до его прихода мысленно отрепетировала эту гневную речь не раз и не два.

— Итак, Ред, мы пытаемся что-то склеить. Ты задумываешь романтическую встречу, такую, будто мы только познакомились, а не пытаемся спасти наш долбаный брак. И посылаешь мне этот факс, действительно трогательный. У меня, во всяком случае, потеплело внутри, чего давненько не было. И вот я, воодушевленная этим посланием и исполненная решимости сделать сегодняшний вечер каким-то особенным, прихожу домой, чищу перышки, капаю духами сюда и сюда, — она указывает на запястье и шею, — и сижу жду здесь до восьми. Тебя нет, и я, решив, что ты, поскольку в последнее время весь в делах, приедешь прямо с работы, беру такси, чтобы не опоздать, и отправляюсь к Кенсингтон-парк. Где и сижу, как распоследняя дура, битый час. Три раза — три раза! — я набираю номер твоего мобильного, и каждый раз этот хренов автомат своим гнусным голосом сообщает мне, что «данный номер отключен». Через некоторое время все в ресторане, хотя и тайком, начинают коситься на меня, кто с насмешкой, кто с сочувствием. Наконец я не выдерживаю, встаю, отправляюсь домой и всю дорогу плачу, потому что одно дело, когда ты просто ведешь себя как свинья, а совсем другое — когда вроде бы обещаешь стать человеком, а отчебучиваешь еще худшее свинство. Кто ты после этого, как не последний мерзавец? На кой черт я вообще с тобой валандаюсь?

Она встает, проходит мимо него, выходит в коридор и поднимается по лестнице в спальню. Дверь Сьюзен не закрывает — помнит, что обещала дать ему возможность высказаться. Только вот желания делать это у него сейчас явно нет.

Ред идет на кухню и ставит чайник на плиту, чтобы вскипятить. Он кладет в чашку чайный пакетик, плюхает туда немного молока и зачерпывает ложкой сахар из сахарницы. Белый сахар, в темно-коричневых пятнышках от кофе. Ложка задевает о край чашки, и сахар рассыпается по всему кухонному столу. Чертыхнувшись, Ред правой рукой сметает сахар в левую ладонь.

«Я знаю друзей, семьи которых распались, — думает он, — но, кажется, до сих пор по-настоящему не понимал, каково это на самом деле. А теперь все эти крупицы, которые и составляют брак, проскальзывают у меня сквозь пальцы, словно сахарный песок, и чем упорнее я хватаюсь за них, стараясь вернуть каждую на место, тем быстрее они рассыпаются и разлетаются, оказываясь вне пределов досягаемости. Знаю я и людей, которые устраивают ссоры ради качественного секса после примирения. Такого рода секс и вправду хорош настолько, что, в известной степени, позволяет скомпенсировать то, чего недостает в супружеской жизни. И это позволяет сохранить семью, правда, лишь с помощью стимуляции подобного рода, да и то до определенных пределов. Все, что раздувается искусственно, неизбежно возвращается в прежнее положение или же с треском лопается».

Он наливает воду из закипевшего чайника, помешивает и тычет ложечкой в чайный пакетик, пока напиток не становится, по его мнению, достаточно темным. Пакетик летит в мусорное ведро. Когда Ред входит в спальню, Сьюзен уже в постели, лежит спиной к двери. Ред слегка отпивает чай и ставит чашку на прикроватный столик.

— Ну, теперь моя очередь высказаться?

Она не шевелится. Он ждет несколько секунд, потом решает принять ее молчание за согласие.

— Он снова взялся за свое.

— Кто?

— Серебряный Язык.

— Когда?

— Сегодня. Сразу после того, как я отправил тебе факс. Собственно говоря, я только отошел от аппарата — собрался пойти и перехватить с Джезом по сэндвичу, — как зазвонил телефон.

— Я не хочу это слышать, Ред.

Ее голос приглушен одеялом.

— Номер четыре, Сьюзен. Четвертая жертва. Человек по имени Барт Миллер. И знаешь, как Серебряный Язык убил его? Он снял с него кожу, Сьюзен. Снял кожу с живого человека и оставил зажатой в его же руке. Через четверть часа после того, как был отправлен факс, я смотрел на человека без кожи на туловище. Теперь ты понимаешь?

Она перекатывается и поворачивается к нему, приоткрыв лицо.

— Ред, это мы уже проходили. Пойми, мне плевать, даже если бы Барта Миллера нашли в Темзе с ногами, схваченными в ведре с бетоном. Он мне, на хрен, не муж, не друг — никто! Мне наплевать. Неужели ты не понимаешь?

Ред вскакивает. В его горле клокочет гнев.

— Барта Миллера держали вверх ногами, чтобы он подольше не потерял сознания. Он знал, что происходит с ним. Лабецкий утверждает, что это могло продолжаться до получаса. И все время, пока с его груди и спины сдирали кожу, он все это ощущал. Можешь ты представить это себе, Сьюзен? Можешь? Полчаса, когда каждая секунда, пропитанная болью, ощущается как столетие. Вдумайся в это, хотя бы на мгновение, и тогда ты, может быть, поймешь, почему я веду себя так, как веду.

Сьюзен снова перекатывается в сторону от него. Ред ныряет в постель и хватает ее за плечи, вне себя от ярости, вызванной нежеланием понять и выслушать его.

И тут до Сьюзен, похоже, доходит. Она поворачивается на постели и притягивает его к себе, переплетая руки за его плечами и уткнувшись ртом ему в волосы. Оба, и он и она, несут какую-то невразумительную чушь, крики переходят во всхлипы и бормотание, она издает тихие, бессмысленные, успокаивающие звуки.

Потом Сьюзен немного отталкивает его и припадает губами к его губам. Их языки — языки — соприкасаются, и словно слабый разряд электрического тока пронзает Реда. Его руки движутся под ее ночной рубашкой, находя подол и задирая его вверх, на бедра, открывая темноту лона, а потом и грудь. Она приподнимается на подушке, помогая ему снять с нее рубашку через голову, в то время как сама расстегивает на нем сорочку и брюки. Одеяло летит на пол, оба они обнажены, он наваливается на нее, она наклоняется, чтобы направить его внутрь себя, он закрывает глаза…

Освежеван заживо…

Он ощущает, как косточки бедер Сьюзен перемещаются под кожей, под его прикосновением, и ему кажется, будто это прикосновение — единственное, что соединяет его с реальностью. Ибо эмоциональный вихрь уносит его прочь от этой реальности. Глаза его закрыты, но на внутренней стороне век, как на экране, он видит содранную, зажатую в кулаках кожу, трупы, свисающие с перил, ложки, вставленные во рты, и кровь, ручьями, потоками хлещущую оттуда, где раньше были языки. И пока он не открывает глаз, эти образы не оставляют его, захватывают, не оставляя места ни для чего другого.

Не выдержав, он открывает глаза и смотрит вниз. Его обмякший, бессильный член словно насмехается над ним. Вот и весь экстаз, в который должно было вылиться примирение.

Он сползает с кровати только затем, чтобы поднять с пола трусы и прикрыть свой срам, берет со столика еще не успевшую остыть чашку чая и спускается в гостиную. Где садится перед телевизором, не видя ничего и ненавидя себя.

 

50

Среда, 14 июля 1982 года

Эрик, прежде чем признаться Реду, продержался неделю. Реда хватило на целых три месяца, но выдерживать больше он уже не в силах.

Не проходит ни дня, чтобы Ред не думал о пареньке, не задавался вопросом, что с ним сталось. Жив он или мертв, отделался ли испугом и ушибами или превратился в калеку? Как его зовут? Не проходит ни единого дня, чтобы в памяти Реда не всплывали те несколько секунд, из-за которых он мучается угрызениями совести.

Всякий очередной выпуск новостей, каждый свежий номер газеты воспринимается им со страхом — а вдруг оттуда он узнает, что преступил роковую черту и теперь, как и брат, навсегда заклеймен словом «убийца». И при этом ему каждый день случается проходить мимо того места, где был сбит паренек. Желтую табличку с надписью «МЕСТО ДТП. ПРОСИМ СВИДЕТЕЛЕЙ ОТКЛИКНУТЬСЯ» полиция уже убрала, но от чувства вины так просто не избавишься. Теперь Ред знает, каково пришлось Эрику. Знает, каково это — задыхаться, удерживая внутри тайну, столь жгучую, что иногда кажется, уже не воля, а тело физически неспособно удержать ее внутри. Большую часть времени это чудовище лишь распирает стенки желудка, но порой подбирается к горлу, так и норовя выплеснуться наружу. Понуждая его выложить правду.

Трудно сказать, сколько раз он порывается позвонить в полицию и взять на себя ответственность. Дело доходило до того, что он поднимал трубку и набирал номер. Но ни разу так и не дождался ответа, потому что, если бы они ответили, он, наверное, действительно бы во всем признался. Но Ред клал трубку сразу, как только происходило соединение — не дождавшись даже гудка.

Да и какой толк мог быть в признании? Пареньку бы оно всяко не помогло. Да и вообще, это ведь был просто несчастный случай — в гораздо, несравненно большей степени несчастный случай, чем то, что произошло у Эрика с Шарлоттой Логан. Эрик пусть и не хотел ее убивать, но был зол на нее и хотел ее наказать. А он, Ред, не желал этому недотепе с мячом ничего дурного. Не садиться же ему в тюрьму из-за досадной случайности!

Это именно то, в чем он пытается себя убедить. То, что твердит себе изо дня в день в течение трех месяцев. Но теперь у него уже нет уверенности в том, что тюрьма не была бы лучшим выходом. Он больше не в силах выносить это бремя. Не в силах жить, терзаясь беспощадным чувством вины.

Он сдал выпускные экзамены, получил диплом и теперь ищет работу. Но его жизнь превратилась в преддверие ада.

Сразу после ленча, когда солнце в первый раз за день проглядывает сквозь облака, Ред отправляется пешком в долгий путь, к полицейскому участку. Он проделывал этот путь и раньше, когда сдал Эрика. На сей раз он собирается сдаться сам.

 

51

Среда, 9 сентября 1998 года

Комиссар пожимает правую руку Реда обеими своими.

— Рад тебя видеть, Ред. — Он указывает ему на кресло. — Присаживайся. Чай? Кофе?

— Спасибо, не стоит беспокоиться.

Ред опускается в кресло и чувствует, как белые кожаные подушки распределяются под его весом. Комиссар возвращается на свое место по ту сторону письменного стола и садится. Его голова возвышается над головой Реда на добрых два фута. Это элемент тактики мягкого устрашения — на протяжении всей беседы Реду придется смотреть на комиссара из глубины кресла, снизу вверх.

А между тем комиссар мог бы и сам сесть в другое такое же кожаное кресло. Или предложить Реду высокий стул.

«Почему бы тебе не проделать все основательно и не назначить эту встречу ближе к вечеру, когда солнце било бы мне прямо в глаза, ослепляя, как лампа на допросе?»

— Как продвигается дело, Ред?

Дело. Только одно. С тех пор как это началось, вся остальная работа заброшена. И что — можно подумать, будто такое усердие хоть что-то дало.

По крайней мере, комиссар не ходит вокруг да около. Ред решает тоже действовать напрямик.

— Не слишком хорошо. За более чем четыре месяца мы практически ничего не добились.

— Ничего?

«Сам знаешь, что ничего, индюк хренов. Стал бы ты вообще приглашать — прошу прощения, вызывать — меня сюда, будь у нас заключенный под стражу подозреваемый и приличный материал для обвинительного заключения?»

Ред сохраняет нейтральное выражение лица.

— Ничего. Наш убийца… — в присутствии комиссара Ред не называет его Серебряным Языком, — не оставляет на местах преступления никаких улик. Вскрытие всех четырех тел ничего не прояснило. Друзья, соседи, прохожие — все они ничего не видели. Никаких признаков взлома или воздействия отмычки. Либо жертвы сами впускают преступника, уж не знаю почему, либо он влезает в открытые окна. Убийства начались в мае, когда уже было не по сезону жарко, так что люди действительно оставляют окна открытыми на ночь. И сами жертвы не имеют между собой ничего общего, их объединила только смерть. Ни общих друзей, ни общих интересов. Каждая связь, которую мы прослеживаем, рано или поздно обрывается. Что, не сомневаюсь, вам известно.

— Да, в общих чертах. Но уж будь добр, просвети меня.

«Ах ты задница! — думает Ред. — Только этого мне и не хватало».

— Поначалу мы разрабатывали гомосексуальную версию — все три первые жертвы, как минимум, экспериментировали с той или иной формой гомосексуальности. Но последний из убитых, Барт Миллер, по всем сведениям, придерживался традиционной ориентации, причем отличался избыточным либидо. Под то предположение, что убийца выискивает мужчин, проживающих в одиночку, не подпадает Джеймс Бакстон, живший с братом. Кстати, их квартира была единственным местом убийства, в которую не было входа с первого этажа. Барт Миллер имел дело с кожей, и можно было бы предположить, что способ убийства как-то связан с его профессией, но то, как погибли остальные, никоим образом не указывает на род их занятий. Конечно, если у нас появится бухгалтер, которого доведут до смерти занудством, нам, видимо, придется пересмотреть эту точку зрения.

Комиссар не смеется.

— И стало быть, вы ждете перелома?

— Вовсе нет, — отвечает, защищаясь, Ред. — Мы ничего не ждем. Мы делаем все возможное, чтобы этот перелом наступил.

— А это вероятно?

— Не знаю. Очевидно, что пока нет признаков ничего подобного. Но перелом, или прорыв, потому так и называется, что происходит внезапно, когда его меньше всего ждешь. Наш убийца может оставить отпечаток пальца, что-то пролить, кто-то может его заметить — и тогда у нас будет с чем работать.

— Но на данный момент вы гоняетесь за тенью?

Ред вздыхает.

— Да. Сейчас мы гоняемся за тенью.

Комиссар вертит в руках пресс-папье из зеленого стекла.

— А ты, Ред? Как ты с этим справляешься?

Так вот, стало быть, из-за чего этот вызов.

— Да нормально.

— Это не оказывает влияния на твое… э… состояние психики? Ни в каком смысле?

«Состояние психики? Нет, я просто тихонько схожу с ума. Не беспокойся обо мне».

— Ну, поскольку и сам я, и вся наша команда работаем без продыху, все мы чертовски устали, и нервы, в этом смысле, у нас на пределе.

— Давно ты общался с психотерапевтом?

— Был у нее на днях. Это часть обязательного ежеквартального обследования.

— Знаешь, что она сказала?

— Нет, не знаю. Хотя предполагаю, что она удовлетворена.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что ничего другого от нее не слышал.

— Зато я слышал.

Пресс-папье снова вернулось на стол — теперь в руках комиссара тоненькая картонная папка.

— Она настолько беспокоилась о тебе, что отчет поступил прямо ко мне. Хочешь узнать, что в нем?

«Ничуть», — думает Ред. И разводит руками с деланным равнодушием. Комиссар не открывает папку. Очевидно, заключение он прочел внимательно.

— В нем говорится, что ты испытываешь стрессовые нагрузки, граничащие, я цитирую, с «совершенно невыносимыми». По мнению психолога, твоя самооценка страдает из-за невозможности добиться адекватного результата. Психотерапевт утверждает, что, если ты не сбавишь обороты, это может повлечь за собой нервный срыв.

— Это смешно.

— Ой ли?

— Да, именно так. Причем замечу, что с ее замечаниями насчет самооценки и уровня стресса я в принципе согласен. Тут она права, да и не нужно быть гением психиатрии, чтобы до этого додуматься. Но ни о каком нервном срыве не может быть и речи. Любые предположения, будто что-то подобное может случиться со мной, просто абсурдны.

Комиссар прокашливается.

— Ты не против того, чтобы тебя перебросили на другие проекты?

— Против!

Ответ слишком поспешен и звучит чересчур эмоционально.

— Почему?

— Это было бы непродуктивно.

— Это может спасти твое здоровье.

— С моим здоровьем все в порядке. Во всяком случае, в той степени, чтобы оно позволяло мне работать. К тому же с моим отстранением от дела шансы на поимку этого человека основательно уменьшатся.

— Нельзя сказать, чтобы группа под твоим руководством прославилась в ходе этого расследования.

Попадание в точку. Ред морщится.

— Да, похвастаться пока нечем. Но у нас хорошая команда, и мы доверяем друг другу. Убийца мастерски заметает следы, в этом он силен. Чертовски силен. Честно признаюсь, с таким мне еще сталкиваться не приходилось. И я готов поручиться, что никто другой на нашем месте не добился бы большего успеха. Моя команда и я — это лучшие люди, имеющиеся в наличии. Если убрать меня — да любого из нас, — команда развалится и придется начинать с нуля.

Ред молча смотрит на зеленое пресс-папье и коричневую обложку конверта, пока комиссар размышляет. Зеленое и коричневое. Цвета природы.

— Хорошо, Ред. Я поверю тебе, хотя сам, должен заметить, смотрю на это иначе. Однако тебе придется согласиться на более частые консультации, чем обычная ежеквартальная проверка.

— Насколько частые?

— Ежемесячные.

«Ненавижу психотерапевтов, — думает Ред. — Никто из этой своры не в состоянии проговорить со мной и пяти минут, не помянув, к месту и не к месту, моего братца. Видеться с ними четыре раза в год — это уже хреново, а если двенадцать раз, так и вовсе сдохнуть легче. Но, с другой стороны, какой у меня выбор? Или подчиниться, или потерять дело».

— Ладно.

— И если они придут к выводу, что тебя лучше перевести, я без колебаний последую такой рекомендации.

Ред молчит.

Комиссар встает, давая понять, что беседа подошла к концу. Он провожает Реда к двери и обращается к нему, когда тот уже взялся за дверную ручку:

— Пойми, я не меньше тебя хочу, чтобы убийца был найден. Но вовсе не хочу, чтобы для тебя его поиски закончились дурдомом. До свидания, Ред. Держи меня в курсе.

 

52

Когда Ред направлялся к Парксайду в прошлый раз, борясь со своей совестью, он пребывал в почти сверхъестественном возбуждении, и все — детали, звуки, образы — воспринималось им с нервической отчетливостью. На сей раз он действует как будто на автопилоте. Смутно осознает, что идет по тротуару, сворачивает, когда нужно, налево и направо, но почти ничего не видит и не слышит. А подойдя к полицейскому участку, спохватывается, чуть ли не удивляясь тому, что там оказался.

За конторкой дежурного никого нет. Несколько мгновений Ред стоит неподвижно, стараясь взять себя в руки. Создается впечатление, будто решение признаться полностью его опустошило. Он ни о чем не думает, ничего не чувствует. Не повторяет слова, которые собирается произнести. Не испытывает мандраж. Ничего.

Отвернувшись от конторки, Ред бросает взгляд на доску объявлений на дальней стене. Единственное объявление, не закрытое наполовину другими, прикнопленными позже, — как раз о том ДТП. Просьба к свидетелям откликнуться, с указанием времени и места происшествия.

В любой момент появится полисмен, он признается ему во всем, примет заслуженное наказание и начнет жизнь заново. Так почему же он ни черта не чувствует? Откуда такое безразличие?

— Да, сэр.

Прозвучавший голос заставляет Реда вздрогнуть. Он отворачивается от доски объявлений и смотрит на человека, который только что, словно по волшебству, материализовался за конторкой. Молодой констебль, немногим старше Реда. Лет, наверное, двадцати с небольшим. Совсем молодой, вокруг челюсти у него следы юношеских прыщиков. Бодрый и энергичный.

Осанка констебля — он стоит прямо, но не так, будто аршин проглотил, — наводит Реда на мысль, что этот парень любит свою работу. Любит, поскольку верит, что занят нужным и важным делом.

Ред подходит к конторке. От его безразличия не осталось и следа. Теперь он точно знает, что хочет сказать. И говорит:

— Я бы хотел поступить на службу в полицию.

 

53

Понедельник, 21 сентября 1998 года

Кит Томсон стоит на середине приставной лестницы и неторопливо, кругами, водит по окну губкой, наблюдая за тем, как растекаются белые потеки пены, после чего быстро проводит по ним резиновым скребком, и они разделяются полоской чистого стекла, подобно тому как расступилось Красное море по велению Моисея.

Сетчатые занавески с внутренней стороны окон мешают Киту заглянуть вглубь комнаты. Он огорченно цокает языком.

При этом Кит вовсе не вор-форточник, высматривающий добычу, и не извращенец — хотя за более чем пятнадцать лет работы мойщиком окон ему довелось повидать немало обнаженных женщин в домашней обстановке. Правда куда более прозаична — Киту просто нравится видеть, как живут другие люди. Даже статичное зрелище пустой комнаты — журналы, книги, картины, пепельницы — способно немало рассказать о хозяевах.

Кит воображает себя детективом, способным на основании всего лишь нескольких деталей воссоздать целую историю жизни. Пребывающие в постоянном раздражении семьи, в которых родители постоянно кричат на детей и друг на друга. Молодые пары, только начавшие жить вместе и еще переживающие это как романтическое приключение. Неженатые молодые люди, пьющие пиво и похваляющиеся своими сексуальными подвигами. Одинокие особы за тридцать, старающиеся не признавать тот факт, что брак уже обошел их стороной — или, если не обошел, обдумывающие такие формы экономического и эмоционального сосуществования, в которых хоть что-то устраивает обе стороны. Кит Томсон — суперсыщик. Конечно, ему случается, и нередко, ошибаться, но он об этом не знает, да ему и все равно. Мытье окон — едва ли самое интеллектуальное из занятий, и ментальные блуждания позволяют разогнать скуку, пока Кит находится на лестнице.

Закончив мыть окно с сетчатыми занавесками, он поднимается на вершину лестницы, чтобы приступить к работе над окном наверху. Здание поделено на квартиры, так что это новое окно принадлежит кому-то еще. Другой взгляд на другую жизнь.

Черт. Занавески опущены. К тому же они не тонкие, не ажурные, а сплошные и плотные. Должно быть, там, за ними, живет какой-то грязный содомит. Кит окунает губку в ведро с мыльной водой и прижимает ее к окну.

Ага, все-таки занавески не задернуты до конца — между ними есть щель шириной чуть ли не в добрый фут. Кит складывает ладони чашечкой и припадает лицом к стеклу.

Из-за двери в комнату падает тусклый свет. Его немного, но достаточно, чтобы разглядеть интерьер. С левой стороны софа, рядом с ней, на каминной полке, телевизор. По другую сторону комнаты, у стены, коленопреклоненная фигура. Судя по всему, небольшая статуя. Рядом с ней что-то разбрызгано, темные пятна выделяются на светлом ковре. Надо думать, разлили красное вино.

Кит шарит по полу взглядом. Еще пятно, еще, еще… Э, да тут весь ковер заляпан.

Он снова переводит взгляд на фигуру у стены.

А ведь это не изваяние.

Это человек. Человек, с исполосованной ранами спиной. Оттуда и пятна — это кровь из его ран.

Чувствуя, что теряет равновесие, Кит отрывает руки от стекла и хватается за верхушку лестницы. Его правая рука соскальзывает с перекладины. Лестница слегка качается.

Он находится на высоте двадцати футов над тротуаром. Внизу ни газона, ни кустов, ничего, что могло бы смягчить удар, и если он шлепнется с такой высоты, то, как минимум, сломает ногу. Возможно, обе. Не исключено, что еще и руку. Шесть недель в гипсе обеспечено, то есть о работе на это время можно забыть. Что никак не с руки человеку, который не сидит на твердом жалованье, а получает, что заработал. Кит знавал одну особу, вывалившуюся из окна как раз с высоты двадцати футов. Бедняжка от потрясения даже крикнуть не могла. Обделалась да так и сидела с полчаса в собственном дерьме, пока ее кто-то не нашел.

Он вжимается в лестницу, молясь, чтобы она не опрокинулась, и с ужасом ощущая собственную беспомощность. Если лестница все же упадет, он с мучительной медленностью опишет вместе с ее верхушкой дугу в воздухе, набирая скорость и пропуская через себя каждую растянутую секунду.

«Расслабься, — мысленно командует себе Кит. — Расслабься, зависни на ней свободно и при падении пострадаешь меньше, чем если бы каждый твой мускул был напряжен от страха».

Он ждет, ждет и ждет, а потом неожиданно осознает, что лестница больше не качается. Ее положение стабилизировалось, так что падение Киту Томсону не угрожает. Сегодня уж точно.

Он спускается с преувеличенной осторожностью, нащупывая подошвами ребристую поверхность каждой перекладины и ставя обе ноги, прежде чем сделать очередной шаг. Кит настолько поглощен тем, чтобы спуск завершился благополучно, что, когда оказывается на тротуаре, даже не осознает этого и пытается сделать еще один тяжелый, неуверенный шаг, как бывает, когда не видишь ступенек в темноте.

Потом, уже чувствуя под ногами твердую опору, он снимает с пояса мобильный телефон и дрожащими руками набирает номер службы спасения.

 

54

Еще один понедельник, еще один труп. Горькие мысли терзающегося бессилием человека.

Ред смотрит на свои записи. Мэтью Фокс, тридцати пяти лет от роду. Налоговый инспектор, почти тринадцать лет прослуживший в Управлении внутренних бюджетных преступлений. В последнее время работал в Блэкхитской секции, в Ньюингтоне. Зарублен насмерть, скорее всего с помощью мачете. В данном случае имел место не расчетливый садизм, как когда убийца свежевал Барта Миллера, и не молниеносное обезглавливание, как с Джеймсом Бакстоном. А вихрь ярости, воплотившийся в рубящие удары.

Таких ударов Мэтью Фокс получил более двух дюжин. Раны длинные, рваные, некоторые настолько глубокие, что разошедшиеся края красной плоти позволяют видеть белые кости. Правая рука Мэтью почти отсечена — болтается на чудом уцелевшем сухожилии.

За техническое мастерство исполнитель заслуживает высшей оценки. Об эстетической стороне дела такого не скажешь.

Тело оставлено в том виде, в каком обнаружил его Кит, на коленях, лицом к стене, как будто в мольбе. Должно быть, Серебряный Язык придал ему эту позу уже посмертно. Трудно предположить, что кто бы то ни было смог сохранять одну и ту же позу, находясь под градом ударов. Даже будь Мэтью связан, он покатился бы по полу, стараясь уменьшиться, насколько возможно. Да и сила ударов сбила бы его на пол.

На голове явных следов мачете нет. Либо Серебряный Язык вообще избегал ударов по голове, либо Мэтью, пытаясь закрыться, обхватил голову руками. Но если так, его руки связаны не были.

Ред садится на корточки, чтобы снизу осмотреть лицо погибшего. Он, конечно, знает, что найдет, но хочет удостовериться в справедливости своей догадки.

Так и есть — все, как у остальных. Сбоку в рот вставлена серебряная ложка. Все обнаженное туловище в крови, вытекшей не столько из ран от мачете, сколько из лишенного языка рта.

Кровь повсюду. Повсюду. Не только на ковре, но на стене над головой Мэтью и даже на потолке. Ред задирает голову, смотрит на оставшиеся наверху следы и представляет себе, как капли крови слетают с окровавленного клинка, когда Серебряный Язык, вырвав его из раны, вскидывает над головой, чтобы обрушить по дуге вниз еще один страшный удар.

Кровь разлеталась во все стороны. Разлеталась — а значит, должна была запятнать и одежду Серебряного Языка. Должна была! Вопрос о следах крови на одежде убийцы Ред задал себе еще по обнаружении тела Филиппа Рода, но к ответу так и не приблизился.

«Как ты ухитряешься убраться с места преступления, приятель? Так и идешь по улице, весь заляпанный кровью? Садишься в машину и размазываешь кровищу по салону? Или переодеваешься в заранее приготовленное чистое платье, а от окровавленного тряпья избавляешься? Но каким образом? Мы проверили решительно все мусорные контейнеры и бачки рядом с каждым местом преступления и ни черта не нашли».

Ред подходит к окну и смотрит вниз по склону, в сторону станции Уэкстом-парк. Слышен скрежет тормозящего перед остановкой поезда. Состав старый, на ладан дышит. И выглядит убого, и скрежещет, словно вот-вот развалится. Это проблема Блэкхита. Само по себе местечко неплохое, но добираться туда приходится через самую что ни на есть задницу.

Он отворачивается от окна.

Итак, уже пятеро. А сколько на очереди?

 

55

По возвращении в Скотланд-Ярд Ред делает то, чего не делал уже давно. Запирает дверь кабинета, отмыкает один из ящиков письменного стола и достает папку с вырезками, теми, которые ему не захотелось вывешивать на стенах.

Бывает, хотя и редко, что он просматривает эти материалы, но сейчас ему нужна конкретная статья, появившаяся в одном из воскресных журналов сразу после вынесения Эрику приговора, когда Ред работал полисменом первый год. Даже сейчас он не вполне уверен, стоило ли ему быть столь откровенным и не совершил ли он ошибку, признавшись той молодой, соблазнительной журналистке по имени Дженни Блюм, что боится, как бы безумие Эрика не обнаружилось и у него. Откровенная глупость!

Он находит эту статью, сложенную вдвое, и расправляет на столе.

Ему в глаза бросаются слова:

«Я вот о чем говорю — идет некто себе по улице, видит совершенно незнакомого человека и задается вопросом: „Интересно, каково это — убить тебя. Каково было бы ударить тебя в сердце или пинать ногами по голове, пока у тебя не оторвется ухо? Интересно, как будут выглядеть твои потроха, если располосовать тебе брюхо? Брызнет ли кровь высоко в воздух или потечет жалкой тонкой струйкой на землю? Какие звуки станешь ты издавать по мере того, как жизнь будет покидать тебя?“»

Это его слова — слова, сказанные им потому, что именно это он имел в виду. И еще потому, что хотел донести до нее что-то из ощущений человека, осознающего себя предателем и погубителем своего брата.

 

56

Пятница, 25 сентября 1998 года

Прошение Эрика о досрочном освобождении, как он и ожидал, было отклонено.

Эрик подал его при первой возможности. Как правило, приговоренным к пожизненному сроку преступникам по отбытии некоего установленного законом минимума предоставляется, при условии безупречного поведения, возможность досрочного освобождения. Если, разумеется, комиссия сочтет, что осужденный более не представляет угрозы для общества.

Для Эрика, осужденного в 1983 году, минимум составлял пятнадцать лет, без учета времени, проведенного им в тюрьмах до и во время судебного процесса. И теперь, по истечении пятнадцати лет, его по-прежнему не хотели выпускать.

Конечно, есть люди, которым не приходится рассчитывать на такое послабление. До июня 1993 года министр внутренних дел имел право, без уведомления и объяснения, изменить в сторону увеличения обязательный минимум отбытия срока того или иного заключенного, и некоторые узники, не зная, что их не выпустят никогда, понапрасну подавали прошения год за годом. Однако в июне 1993 года палата лордов вынесла постановление, в соответствии с которым осужденные, чьи минимальные сроки отбытия были увеличены решением министра, получили право быть информированными о таком решении, а также возможность подать апелляцию.

Разумеется, оставался «черный список» особо опасных преступников, для которых перспективы освобождения не существовало. Среди них Джереми Бамбер, который ради денег убил пятерых членов собственной семьи, и Майра Хиндли, одна из Дартмурских Убийц. Но даже ее подельник Иэн Брэйди в этот список не попал, как не попал и Питер Сатклифф, Йоркширский Потрошитель.

Нет в этом перечне и Эрика Меткафа, но освобождать его упорно не желают. Во всяком случае, на первое обращение ответили отказом. И он догадывается почему.

Из-за его братца Реда, хренова суперсыщика, который и засадил Эрика в каталажку на все эти годы. Они намерены мурыжить его здесь и дальше только потому, что очень боятся обвинений в протекционизме. Будь он человек как человек, а не чей-то там брат, никто не стал бы держать его дольше необходимого минимума. Выходит, что братец не только спровадил его в тюрьму, но и навесил дополнительный срок.

И вот ведь что смешно — как раз Эрика-то можно было бы освободить без малейших опасений. Он всячески пытался внушить им, что не представляет никакой опасности, и за все пятнадцать лет заключения не допустил ни единого нарушения режима. Не считая того единственного случая, когда он, еще до получения срока, попытался прикончить Реда. Пятнадцать лет Эрик отсидел за решеткой за поступок, совершенный в момент безумия, момент, когда он не был самим собой. Сейчас Эрик практически не помнит, как выглядела Шарлотта Логан, так давно все это случилось. С годами ее лицо стерлось из памяти. Порой ему кажется, что он может припомнить ее черты, но лицо девушки исчезает, растворяясь, словно Чеширский Кот.

По крайней мере, у него есть своя камера. Она маленькая, холодная, аскетическая, как келья, но тем не менее его собственная. Порой Эрик задумывается, как могла бы сложиться его жизнь, соверши он такое же преступление в другой стране. Например, в Соединенных Штатах. Там, правда, если ты убийца, нужно с умом выбирать штат. Скажем, в Вашингтоне, округ Колумбия, нет смертной казни, а вот во Флориде есть. Например, Тед Банди совершил ошибку, прикончив нескольких из своих жертв именно во Флориде. Прояви он большую осмотрительность, был бы, возможно, жив и до сих пор.

И опять же, Эрик мог бы находиться в Бангкоке, Боготе или Багдаде. Летом камеры раскаляются, как плавильные печи, из пор сочится вонючий пот и страх, что ты никогда не узнаешь, когда будешь следующим, кого пихнут к стене и безжалостно, как мечом, пронзят болью.

Так что в целом у Эрика все нормально. Он справляется, благодаря тому что направляет всю жгучую, способную разорвать человека изнутри ненависть в одно-единственное русло. Он не испытывает ненависти к охранникам: ни к тем, кто держится дружелюбно, ни к тем, кто относится к нему как к грязи. Они ничто для него. Он не испытывает ненависти даже к системе, которая отказывает ему в свободе из-за положения его брата.

Эрик ненавидит только одного человека. И это его брат Ред.

Он ненавидит Реда ничуть не меньше, чем когда пытался убить его в Хайпойнте. Лицо Шарлотты могло потускнеть со временем, но гнусность предательства Реда — никогда.

Рассматривая причины, по которым ненавидит Реда, Эрик всякий раз убеждается, что они основательны и весомы. Этот ублюдок поставил чужую семью выше собственной. Не постеснялся принять эту Иудину награду. И не понял родного брата. Общество могло понять его превратно, на это Эрику плевать, — но родной брат! Ясно ведь было, что все случившееся с Шарлоттой произошло не по злому умыслу. Что Эрик никогда не сделал бы ничего подобного снова. И что, засадив его за решетку, Шарлотту они все равно не вернут.

До него доходят вести о Реде. Время от времени он встречает его имя в газетах или телевизионных программах. Чего Эрик не видит, это того, как Ред просыпается каждый день, балансируя, как на краю пропасти, на грани срыва.

Братья по оружию. И кому ведомо, который из них более опасен?

 

57

Воскресенье, 27 сентября 1998 года

По календарю уже начало осени, но в городе все еще жарко, особенно если застрянешь в пробке. Конец выходных, и главная улица Сток-Ньюингтона забита автомобилями, бампер к бамперу. Дункан с Сэмом сидят в машине молча.

Прошло еще сорок часов, и теперь они с сыном проведут выходные вместе только через месяц. Только через месяц Дункан получит драгоценные два дня, на которые избавит Сэма от ожесточения Хелен.

— Папа?

— Да?

— Можно спросить тебя…

В застопорившемся потоке уличного движения Дункан пытается втиснуть свою машину впереди «форда-фиесты», едущего по соседней полосе. Водитель «фиесты» слегка пододвигает машину, блокируя Дункана. Тот бросает на него злобный взгляд, но малый смотрит прямо перед собой. Орать бесполезно: дверцы автомобиля закрыты. Дункан отворачивается от владельца «форда» и смотрит на Сэма.

— Конечно.

— На твоей… Я хочу сказать, когда ты на работе, тебе приходится обижать людей?

— Что ты имеешь в виду под «обижать»?

— Ты знаешь. Бить их. Колотить.

— Нет. Мне нет. Я детектив. Я распутываю преступления.

— Но ты ведь арестовываешь людей, правда?

— Да, случается.

— И тогда ты делаешь им больно?

— Нет.

— Никогда?

— Ну, если при аресте они оказывают сопротивление, мы применяем силу, но лишь в минимально необходимых пределах.

«Да уж, — думает при этом Дункан. — Чешешь, как в инструкции написано. Не лучшее объяснение для девятилетнего мальчишки».

— Папа, а вот Энди говорит по-другому.

Энди. Дункан мог бы и сообразить. Куда ж без Энди, кто бы сомневался. Полгода назад Энди, преподаватель Вестминстерского университета, перевез Хелен и Сэма в свой дом в Сток-Ньюингтоне. С тех пор он потратил изрядное количество времени, стараясь отравить сознание Сэма, настраивая мальчишку против полиции в целом и Дункана в частности. Сам Дункан видел этого типа только единожды, когда в первый раз явился забрать Сэма, но этого хватило. Мужчины, что нетрудно было предвидеть, возненавидели один другого с первого взгляда, так что теперь, когда Дункан приезжает за Сэмом или привозит его к матери, Энди предпочитает не показываться.

Энди, хренов денди. «Гардиан» читает, онанист, по роже видно.

В этом вся Хелен. Не нужно быть Фрейдом, чтобы понять ее выбор — она связалась с мужиком, представляющим собой прямую противоположность Дункану. Дункан консервативен, ворчлив, замкнут и прагматичен. Энди прогрессивен, экспансивен, несдержан и демонстративно принципиален. Неудивительно, что они ненавидят друг друга.

— И что же говорит Энди?

— Он говорит, что брутальность полиции возрастает, но большинство пострадавших не жалуются, потому что люди слишком напуганы или считают, что их жалобы все равно потонут в бюрократических проволочках.

«Ишь шпарит как по писаному», — думает Дункан. Слова Энди буквально впечатались мальчишке в сознание.

— Папа, а что это за проволочки такие, бюрократические? — интересуется Сэм, снова превращаясь из попугая в любопытного девятилетнего мальчишку. — И как можно потонуть в проволоке?

— Речь не о проволочках, — Дункан меняет ударение, — а о проволочках. Когда время тянут. То есть бюрократия не со всеми вопросами разбирается так быстро, как бы хотелось.

— А что такое бюрократия?

— Ну… в общем, это система управления. У нас есть правительство, в нем разные департаменты, которые управляют школами, больницами, ну и так далее. А есть экстренные службы — полиция, пожарные, «скорая помощь». Все это нужно, чтобы поддерживать в стране порядок. Но в данном случае Энди, надо полагать, имеет в виду не бюрократию в целом, а процедуры и правила, касающиеся полиции. Есть много законов, в которых говорится, что можно делать, а чего нельзя. Законы гарантируют, что каждый попавший в беду может получить помощь. Однако и оказываться она должна не как придется, а так, как положено по законам. А поскольку законов много, то тем, кто их исполняет, не всегда удается быстро разобраться, что к чему.

— Вот оно что.

Они снова погружаются в молчание. Впереди, на перекрестке, зажигается зеленый свет, и машины малость сдвигаются вперед. Сэм заговаривает снова:

— А это правда, папа? Насчет жертв?

— Я не знаю. Если кто-то считает, что его обидели, то существуют способы пожаловаться на полицию, и они всем хорошо известны. Мы же, со своей стороны, стараемся обращаться со всеми так, чтобы и повода для жалоб не было.

Наконец им удается выбраться с шоссе на боковые, не так запруженные транспортом улицы, по сторонам которых элитные строения еще не вытеснили множество муниципальных коробок. Десять лет тому назад Сток-Ньюингтон был всего лишь одним из захудалых спальных районов, но теперь упорно облагораживается, следуя за Айлингтоном и Бэйсуотером.

Дункан сворачивает налево, на Эверинг-роуд, где живут Хелен с Энди. Он паркует машину на углу, самом близком к их дому, и смотрит на сына.

— Мы хорошо провели выходные, Сэм.

Мальчик не отвечает — он глядит через правое плечо Дункана.

— Вон мама, — говорит Сэм.

Хелен стоит у парадной двери, сложив руки. Очевидно, сверяется с часами, чтобы убедиться в том, что Дункан не нарушил уговора. Сорок восемь часов, с шести до шести, с пятницы до воскресенья. Ни минуты больше. Хелен и Дункан, когда-то без памяти влюбленные друг в друга, ведут себя как заводские рабочие, работающие посменно. С шести до шести. А потом следует ночь с воскресенья на понедельник, еще более одинокая из-за того, что недавно эту пустоту заполнял Сэм. Дункан рад бы удержать сына при себе подольше, но свято блюдет договор, потому что знает: нарушение повлечет за собой больше проблем, чем оно того стоит.

Сэм выходит из машины и спешит через дорогу, чтобы обнять мать. Родители Сэма ведут себя цивилизованно в его присутствии. Всегда.

Дункан вылезает следом за сыном и поднимает взгляд на дом. Парадная дверь открыта, но Энди не видно.

Хелен выпускает Сэма из объятий и внимательно оглядывает его. На присутствие бывшего мужа она не реагирует никак, даже не здоровается.

— Хорошо провел выходные? — спрашивает она сына.

— Да, спасибо.

— Чем занимался?

— Мы ездили в развлекательный центр, на Квинс-вэй. Там все есть — и ролики, и боулинг, и видеоигр полным-полно. Было здорово!

Дункан улыбается.

— Ага. В одной игре мы получили главный приз.

Хелен смотрит на Сэма глазами, полными любви и тепла. Но когда переводит взгляд на Дункана, ни того ни другого в них не остается.

— Ладно, Дункан, спасибо, что привез мальчика вовремя. Ты, надо полагать, спешишь?

«А ты, надо полагать, хочешь, чтобы я убрался отсюда, да поскорее», — думает Дункан.

— Вообще-то, Хелен, мне бы хотелось кое-что с тобой обсудить.

Он знает, что она не откажет, особенно в присутствии Сэма. Хелен прекрасно понимает этот маневр и бросает на него взгляд, полный неприкрытой злобы.

— Сэм, мы с папой хотим кое-что прояснить. Хочешь забежать внутрь и взять себе кока-колу или еще что-нибудь? Я мигом, поговорю с папой, и к тебе.

Они воображают, будто щадят его, но Сэм-то прекрасно изучил своих родителей и видит, что назревает ссора. Мальчик отстраняется от Хелен и неловко, смущенно обнимает Дункана за пояс.

— Пока, папа. До встречи.

— Увидимся.

Отец пробегает пятерней по голове сына, и тот, со взъерошенными волосами, взбегает по ступенькам к двери. Он еще не пропал из виду, а Хелен уже шипит:

— Ну, что еще у тебя?

— Что твой Энди внушает нашему Сэму?

— Насчет чего?

Дункан имитирует голос записного разглагольствующего либерала:

— Брутальность полиции возрастает, но большинство пострадавших не жалуются, потому что люди слишком напуганы или считают, что их жалобы все равно потонут в бюрократических проволочках.

— Брутальность полиции?

— Да. Это именно те слова, которые употребил Сэм. Много ты знаешь девятилетних мальчишек, способных выдать такую фразу? Что еще говорит ему Энди?

— Ничего особенного. Просто как-то раз Энди принес домой сборник статей, выпущенный университетом. Сэм спросил, что это, Энди ему показал. И мы обсудили его содержание. Немного поговорили. Вот и все.

— Скажи своему Энди, чтобы он бросил эти свои штучки.

— Дункан, Бога ради, перестань. Энди может делать что хочет.

— Если Энди, на хрен, хочет мою жену…

— Бывшую жену.

— …То флаг ему в руки. Но он не получит моего сына. Ты поняла?

— Не будь придурком, Дункан. Энди не пытается влезть Сэму в доверие, не корчит из себя суррогатного отца и не настраивает Сэма против тебя. Отношения у них с Сэмом дружеские. Они говорят о многом, и ты, может быть, удивишься, но тебя во главе списка тем, обсуждаемых по вечерам, не замечено.

Дункан грозит пальцем перед лицом Хелен.

— Если я узнаю, что твой долбаный Энди и дальше будет пичкать Сэма подобным дерьмом, он у меня на своей шкуре узнает, что такое эта долбаная «брутальность полиции»!

— Это что, угроза?

— Ты просто скажи ему, вот и все.

Хелен поднимается вверх по ступенькам и хлопает дверью, выставляя барьер между бывшим мужем и своей новой жизнью. Дункан садится в машину и медленно отъезжает, зная, что рвануть в порыве ярости с места — значит дать понять Хелен, что он выведен из себя. Он не доставит ей такого удовольствия.

Но на самом деле злость и досада так сильны, что Дункан скрежещет зубами.

На месте его брака — пустота. И такой же пустой стала вся его жизнь.

 

58

Не исключено, что в других обстоятельствах родители Реда одобрили бы его решение поступить на работу в полицию. Пусть он не стал ни бухгалтером, ни банковским служащим, ни юристом, на что рассчитывал отец, но тем не менее такая работа могла считаться серьезной и вполне подходящей. Для другого человека, в других условиях.

Однако на фоне всего случившегося ранее его выбор был воспринят ими как оскорбление, как еще один болезненный удар, в дополнение к тем многим, которые он уже нанес своим близким. Однажды отец явился к нему без предупреждения и заявил, что раз он избрал такой способ успокоить свою совесть, они с матерью, со своей стороны, не желают иметь с ним ничего общего.

Попытки урезонить старика ни к чему не привели, и Ред, выйдя из себя, попытался его ударить. То, что это было ошибкой, он понял, едва успев занести кулак, и единственным утешением в этой неприятной ситуации явилось то, что он промахнулся.

Отец вышел из его комнаты и, как говорится, навсегда ушел из его жизни.

Во время обучения, стажировки и на первых этапах работы в полиции Ред проявлял исключительное рвение, добровольно вызываясь на сверхурочные дежурства. Это не способствовало расширению круга общения и практически не оставляло времени для личной жизни, так что Ред уже совсем было смирился с постоянным одиночеством, но тут случай подарил ему встречу со Сьюзен. Она была медсестрой в больнице Адденбрук, в Кембридже, куда он явился, чтобы допросить раненого. На следующий вечер они встретились, чтобы вместе выпить, а по прошествии менее чем трех месяцев уже поженились. Быстро, может быть, слишком быстро. Углядев в свадьбе возможность для примирения, Ред поступился своей гордостью и отправил приглашение родителям — но они не только не явились, но даже не сочли нужным ответить. С того момента, со дня своего бракосочетания, Ред считал, что его семья состоит только из них двоих, из него и Сьюзен, ставшей во всех смыслах его половинкой. Человеком, с которым он намеревался строить будущее и который должен был помочь ему забыть о прошлом.

Начало было многообещающим, но потом все пошло наперекосяк. Даже теперь, по прошествии семи лет, Ред не знает на самом деле, как и почему не заладилась его семейная жизнь. Первые пару лет, пока брак и их чувства были свежи, все казалось прекрасным. Потом новизна истерлась, блеск потускнел, пламя угасло. Возможно, будь у них дети, это, с одной стороны, отвлекало бы их друг от друга, а с другой — цементировало брак. Ну а так Ред все более отдалялся от жены, углубляясь в работу. Чему способствовал и постоянно возраставший интерес к его персоне со стороны средств массовой информации.

«А ведь большинству людей было бы лестно состоять в браке и с менее известным человеком, — думает Ред. — Лучи славы одного из супругов неизбежно греют и другого, приятно ведь видеть лицо близкого человека в газетах или на экране». При этом Ред не поп-звезда и не футболист, чтобы его подъезд заполоняли поклонницы, а репортеры таблоидов рылись в мусоропроводе в поисках чего-нибудь, позволяющего уличить знаменитость в наличии любовниц или в пристрастии к кокаину.

Но Сьюзен известность мужа не радует. Порой Реду кажется, что внимание прессы к мужу обижает ее, что она завидует его успеху. Ну и конечно — тут он может ее понять, — ей не нравится, что он сутками пропадает на службе и что его в любой момент могут выдернуть из дома. Понятно, что ей хочется внимания, хочется занимать в его жизни первое, а не второе после работы место, хотя… в последнее время Сьюзен не выказывает к нему особого интереса, даже когда он поблизости. Она хочет от него внимания к себе без необходимости отвечать тем же. Во всяком случае, такое впечатление у него складывается.

Так оно пошло, так и продолжается. Он не рассказывает ей о своей работе, потому что не чувствует с ее стороны никакого интереса. Однако стоит ему указать ей на это, Сьюзен обращает его слова против него самого, заявляя, что не спрашивает, потому что у него нет привычки с ней делиться. Она неискренна, но ведь и он тоже. Порой Ред задерживается на работе дольше необходимого, потому что домой его просто не тянет. Потому что бессонные ночи и невыразимые ужасы для него предпочтительнее необходимости биться о глухую стену равнодушия.

И порой, как сейчас, Ред стремится добиться успеха хотя бы для того, чтобы доказать — это ему под силу. Конечно, признавать это ему неприятно, но по большому счету женщина-психотерапевт права. Конечно, ему следует поменьше пропадать на работе и почаще проводить с женой выходные. Что он сейчас и пытается делать. Возможно, это всего лишь попытка замести накопившийся мусор под ковер, вместо того чтобы толком расчистить и проветрить помещение, но ведь и это лучше, чем ничего.

Впрочем, так ли? И стоит ли утруждаться, если его потуги все равно пойдут прахом, как только в игру снова вступит Серебряный Язык? Когда невидимый кукловод начнет дергать Реда за веревочки и велит танцевать.

 

59

Суббота, 17 октября 1998 года

— О, бэби! — восклицает Сьюзен с нарочитым, для смеха, американским акцентом. — Я чувствую, что у меня от одного вида всего этого закупориваются артерии.

Ухмыльнувшись в ответ, Ред опускает глаза в свою тарелку. Время ленча, но он заказал полный английский завтрак — сосиски, бекон, запеченные бобы, поджаренный хлеб, яйца, грибы и кровяную колбасу. Кусочек последней он подцепляет на вилку и отправляет себе в рот. Сьюзен морщится.

— Как ты можешь есть такую гадость? Это ведь не что иное, как свиная кровь. Мне-то казалось, что за последние несколько месяцев кровь успела тебе надоесть.

Ред набивает рот кровяной колбасой и отпивает маленький глоток из своей кружки. Сьюзен смотрит куда-то ему через плечо, вилка с подцепленным салатом «Цезарь» замерла на полпути к ее рту.

— И почему этот тип выглядит таким знакомым? — спрашивает она.

Ред поворачивается, чтобы проследить за ее взглядом.

— Что за тип?

— Вон тот, у бара. В черной футболке и замшевой куртке. Его сейчас как раз обслуживают.

— Это Ник Беккет. Я учился вместе с ним в университете. Он был на нашей свадьбе.

— Ник! — орет Ред через весь паб.

Ник оборачивается на оклик Реда, и на его лице отражаются удивление и узнавание. Забрав сдачу у женщины за стойкой, он подходит к ним, держа в одной руке пинту пива и протягивая другую в приветствии.

— Ред и Сьюзен Меткаф! Вот так встреча!

Он обменивается рукопожатием с Редом, целует Сьюзен в обе щеки и садится за их столик.

— Сколько лет, сколько зим, а? Года три-четыре не виделись, не меньше.

— Скорее шесть или семь, так мне кажется. По-моему, мы не встречались с самой нашей женитьбы.

— Ни черта себе! Да, вот ведь как время бежит. Хотя, конечно, я то и дело вижу мистера Меткафа по телевизору. Ну и как поживает великий детектив?

Ред смеется.

— Ну, сам знаешь. Все еще пытаюсь сделать мир более безопасным местом. А как ты? Все еще рисуешь?

— Не так много в последнее время. Я открыл галерею. Теперь больше времени трачу не на свою мазню, а на чужую.

— Галерею? Где?

— А вон там. — Ник указывает в окно. — Буквально на соседней улице. Как раз заскочил сюда по-быстрому во время ленча.

— Так выходит, это твое «придворное» заведение? «Белая Лошадь?»

— Да. Паб славный, только стыдно за клиентуру.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Сьюзен.

Ник смотрит на нее.

— Сюда ходят почти исключительно тупые снобы и дешевые пижоны. Это единственный известный мне паб, в который можно явиться в пол-одиннадцатого вечера, прямо со свадьбы, залив глаза шампанским, в самом гнусном виде, хоть во фраке — и никто даже глазом не моргнет. В большинстве нормальных заведений из такого хлыща выбили бы все дерьмо, только посмей он сунуться. Когда я прихожу сюда с ребятами из галереи, мы играем в «Невероятного пижона». Такая ролевая игра, тренинг для укрепления командного духа. Красные джинсы или желтые штаны в рубчик стоят десять баллов, рубашка для регби — пятнадцать, а то и другое, да еще с блейзером — аж целых пятьдесят.

— А девушки?

— Непременно комплект-двойка, кардиган и джемпер, еще жемчуг. Туфли типа мокасин с розовыми носками весьма приветствуются.

— Ладно. А что происходит, если ты зарабатываешь высший балл — пятьдесят очков?

— О, сплошной кайф. Сценарий следующий: в пятницу или субботу вечером все собираются во внутреннем дворе и ведут «светские» разговоры. «Хренни» сделал так-то, а «Фигни» сказала то-то. А потом тебе предстоит выбрать один из трех способов убийства всех завсегдатаев паба.

— И что за способы?

— Во-первых, бомба, начиненная гвоздями. Стекло вдребезги, масса истерзанных тел. Несколько обезличенно, но, бесспорно, эффективно. Во-вторых, расстрел забегаловки из мчащегося на полной скорости автомобиля. Скашиваешь всех придурков из пулемета, а? Настоящая коза ностра. И наконец — мой самый любимый: ты снимаешь комнату на верхнем этаже, через дорогу напротив, и начинаешь охотиться на них со снайперской винтовкой. Выбиваешь гадов по одному. Как в «Смертельном оружии», когда они Мела Гибсона уже похоронили, а он жив, лежит в пустыне и отстреливает их одного за другим. Максимальная паника, максимальное удовлетворение. Кайф, да и только.

— Беккет, да ты настоящий маньяк.

— Еще бы. Есть у тебя лишняя работенка? Я бы мог здорово помочь тебе ловить тех чудиков, с которыми ты имеешь дело.

Они смеются. Ник допивает свою пинту.

— Мне пора. Нет грешнику покоя.

— Обратно в галерею?

— Ага. Хотите пойти со мной?

Ред смотрит на Сьюзен, та кивает.

— Почему бы и нет?

Ник ждет, пока Ред и Сьюзен закончат есть, а потом ведет их через дорогу и по боковой улочке.

— Видите, — говорит он, — здесь все больше гаражи. Там, — он указывает на зеленое угловое здание, — одна мозаичная компания, а дальше, впереди, мой лабаз. Вон то синее строение. Место, скажем прямо, не самое оживленное и архитектурными изысками не поражает, но зато и арендная плата не слишком высока.

Они проходят через пару вращающихся стеклянных дверей и оказываются в огромном складском помещении.

— Боже ты мой, Ник! — восклицает Ред. — Вот так галерея. Больше похоже на самолетный ангар.

Ник ухмыляется.

— Ага. Мы называем его «художественный пакгауз», но ты, наверное, сочтешь это претенциозностью в духе Беккета.

— Ник, все, что ты делаешь, это и есть претенциозность в духе Беккета.

Ник уходит, чтобы обслужить посетителя, в то время как Ред и Сьюзен бродят по просторному помещению. Ряды полотен размещены на подвесных держателях, свисающих с потолка, как сталактиты. Рядом с каждой картиной находится кусок картона с авторской аннотацией — художники написали о своих работах, что сочли нужным. Качество работ весьма разнится — есть хорошие, есть так себе, некоторые трогают своей непосредственностью.

Сьюзен считает нужным помедлить перед полотном, Ред же полагается на первое впечатление — если картина не трогает за душу сразу, то хоть прогляди ее насквозь, ничего в ней уже не высмотришь. Ну а пояснения — это и вовсе чушь. Если художнику приходится добавлять к картине письменное пояснение, значит, сама она ни к черту не годится. Можете вы представить себе, чтобы Ван Гог поместил рядом с «Подсолнухами» бумажку с надписью: «Вот нечто пробудившее меня»?

Бродить молча между рядами свисающих полотен Реду надоедает довольно скоро, и он возвращается к входу, где имеется кофеварка и табличка с надписью: «УГОЩАЙТЕСЬ». Он угощается и несет дымящуюся чашку к диванчику из искусственной кожи, рядом с которым, на низеньком столике, лежит стопка книг и альбомов по искусству. Ред садится, берет верхнюю книгу, переворачивает ее и видит заголовок: «Микеланджело. Сикстинская капелла».

Ред праздно листает страницы. От этого, во всяком случае, больше толку. Не какие-то сомнительные холсты, а творения признанного гения.

Первая иллюстрация представляет собой общий вид капеллы, в темно-красном свете позднего солнца, с фигурками, карабкающимися по стенам и потолку, словно они наколоты безумным татуировщиком.

Ред переворачивает страницы, рассматривая эпизоды Творения. Рука Адама, протянутая к Богу, вялая, несмотря на мускулистое телосложение. Сотворение Солнца и Луны — сосредоточенный лик Господа, широко, что твой дирижер, раскинувшего руки. Снова Всевышний, созидающий Порядок из Хаоса, здесь он тянется назад и вверх, на манер голкипера. Плащ Давида, попирающего поверженного Голиафа, вьется у его талии. Проклятая душа, увлекаемая демонами в ад, тщетно цепляется за свое тело.

Образы переходят со страниц в сознание Реда.

Что-то им упущено. Он быстро пролистывает назад несколько страниц и смотрит снова.

Сцена Страшного суда. Христос на кресте у подножия стены и снова на ее вершине. Его десница воздета, Пресвятая Дева смиренно потупила очи. Творец изображен здесь не просто как бородатая фигура из фольклора, но как подлинное воплощение неодолимой, первозданной силы космоса. Розовая плоть великолепно прописанных тел выделяется на фоне глубокого голубого неба. Так много происходит, и вместе с тем ничего не случается. Причудливая комбинация поразительного драматического напряжения и безмятежного умиротворения.

Быстрое пролистывание страниц. Вот.

Образ, который он упустил. Как раз под Христом, слева.

Несколькими страницами дальше этот образ дан крупным планом. Это Реду запомнилось. Крупный план.

Он листает страницы с таким лихорадочным нетерпением, что его пальцы чуть ли не рвут бумагу. Нашел.

Деталь жития святого Варфоломея. Безумный взор, обращенный к Мессии. У святого окладистая вьющаяся борода и совершенно лысая, как ягодицы, башка, массивные бедра плотно обхватывают камень, на котором он сидит верхом.

Варфоломей размахивает ножом, зажатым в правой руке, а в левой… в левой держит собственную кожу.

Точно так же, как Барт Миллер.

Время застывает.

Что ему открылось, Ред понимает, но отмотать мысли достаточно далеко, чтобы обернуть ими значимость своего открытия, он не в состоянии.

Сенсорная перегрузка.

Глаза не отрываются от картины, пока она не заполняет собой все зрительное пространство. Ничего, кроме нее, он уже не видит.

В ушах грохот, как будто он несется на поезде сквозь туннель.

Пальцы вцепились в твердый глянцевый переплет книги с такой силой, что побелели.

На его неожиданно высохшем языке резкий вкус яйца.

Запах кофе, поднимающийся со струйкой пара от стоящей рядом чашки.

Взгляд Реда скользит вниз, от иллюстрации, к черным паукам написанного под ней текста.

«Лист 26. Св. Варфоломей. Согласно легенде, с апостола Варфоломея заживо сняли кожу. Эта фигура — известное изображение страданий Варфоломея — вскрывает глубины отчаяния Микеланджело. Лицо на содранной коже, которую святой держит в руке, — это лицо самого Микеланджело».

Ред снова смотрит на картину и в первый раз видит на лоскуте кожи, зажатом в руке святого, лицо, безобразно смятое и искаженное, с темными дырами там, где должны находиться глаза и рот.

Святой Варфоломей. Барт Миллер. Варфоломей Миллер. Барт, Бартоломью — это английская форма имени Варфоломей.

Что-то в них есть, в этих именах.

Джез заметил это по пути в Рединг, когда они ехали, чтобы допросить Элисон Берд. Тогда он говорил об имени Джеймс, то есть Иаков, но уже был близок к тому, чтобы выйти на верный путь. Они фактически вышли на него, однако вместо того, чтобы двинуться по нему дальше, свернули в тупик. Тогда, по дороге в Рединг они вплотную приблизились к решению, но проморгали его и потратили впустую столько часов и недель. До нынешнего момента, когда, описав круг, вернулись к исходной точке.

Ред снова читает текст, и слово, которое он ищет, соскакивает на него со страницы.

Апостол.

Что-то в именах.

Филипп Род. Джеймс Каннингэм. Джеймс Бакстон. Барт Миллер. Мэтью Фокс.

Все апостолы: Филипп, двое Иаковов, Варфоломей, Матфей.

Серебряный Язык не охотится за педерастами. И не пылает ненавистью к богатеям.

Ред наконец понимает, с чем они столкнулись, и знание это пугает его больше, гораздо больше, чем до сих пор пугала неопределенность. Правда, теперь связь между преступлениями обнаружена, и его силы удесятерились.

Он медленно кладет книгу обратно на кушетку рядом с собой и закрывает глаза.

Цитата приходит ему в голову. Цитата из «Молчания ягнят», которую он держит в маленькой рамке на своем письменном столе в Скотланд-Ярде.

«Поиск решения — та же охота. Это радость дикаря, и мы наделены ею с самого рождения».