60

Они вчетвером сидят за кухонным столом. Сьюзен ушла в гости, на вечеринку, прихватив с собой бутылку вина и извинения Реда. Кому, как не ей, знать, что бесполезно уговаривать его отвлечься от работы, особенно сейчас, когда он, впервые после того, как все это началось, похож на живого человека.

Кейт приготовила еду, ворча при этом насчет свинского мужского шовинизма, но закончив на той ноте, что оно и к лучшему, потому как, вздумай они стряпать сами, это все равно было бы несъедобным. Она подает на стол отбивные, слегка сдобренные горчичным соусом, и здоровенную миску с салатом из огурцов, сладкой кукурузы, латука и авокадо. Все едят быстро и жадно, словно тот факт, что Ред разгадал модель поведения Серебряного Языка, не только привел их в возбуждение, но и добавил им аппетита.

Ред находит в Библии нужное место. Вот. Евангелие от Матфея, глава 10.

«Двенадцати же Апостолов имена суть сии: первый Симон, называемый Петром, и Андрей, брат его, Иаков Зеведеев, и Иоанн, брат его, Филипп и Варфоломей, Фома и Матфей мытарь. Иаков Алфеев и Леввей, прозванный Фаддеем, Симон Кананит и Иуда Искариот, который и предал Его. Сих двенадцать послал Иисус…»

Его глаза блестят от воодушевления.

— Так вот, я сверил этот список с другими Евангелиями и выяснил, что существуют разночтения. Сразу замечу, что имена тех, кто уже убит, присутствуют во всех вариантах, различия касаются лишь других.

Он сверяется с листком бумаги возле своей тарелки.

— Полного списка у Марка я не нашел, но вот у Луки вместо Фаддея присутствует некий Иуда, брат Иакова.

— А что у него с Иудой Искариотом? — спрашивает Джез.

— Этот никуда не делся. У Луки есть два Иуды. А у Иоанна есть еще и некий Нафанаил, хотя в его Евангелии полного списка тоже нет. Но третий список, лучший из всех, я нашел здесь.

Ред показывает всем толстую книгу в темной, с золотом, суперобложке.

— Что это? — спрашивает Дункан.

Ред поворачивает книгу кругом так, чтобы остальные могли прочитать обложку.

«Брюеровский словарь. Легенды, мифы, крылатые слова и выражения».

— Это очень старое издание, — говорит Ред. — Я наткнулся на него на полке, когда искал какие-нибудь справочники. Откуда оно здесь, понятия не имею, я эту книгу точно не покупал. Может, она принадлежит Сьюзен, а может, осталась от моих родителей. В любом случае важно не это, а то, что тут написано.

Он открывает словарь на странице, уже помеченной желтым, и кладет в раскрытом виде так, чтобы все видели текст.

«Апостолы. Четырнадцати апостолам (то есть двенадцати изначальным, а также Павлу и Матфию) соответствуют следующие эмблемы или символы.

Андрей — косой крест, ибо на таком он был распят.

Варфоломей — нож, потому что с него ножом была снята кожа.

Иаков Старший — створчатая раковина, посох или дорожная бутыль, так как он считается покровителем паломников.

Иаков Младший — шест сукновала, потому что он был убит ударом по голове шестом, нанесенным ему Симеоном — суконщиком.

Иоанн — чаша, из которой выскальзывает змея, ссылка на легенду о том, как Иоанну была поднесена чаша с ядом. Иоанн сотворил крестное знамение, Сатана в образе змея покинул чашу, и апостол осушил ее без вреда для себя.

Иуда Искариот — мешочек с деньгами или ящик, потому что „имел при себе денежный ящик и носил то, что туда опускали“ (Иоанн 12:6).

Иуда — булава, потому что он был забит булавами.

Матфей — топор палача или секира, потому что он принял в Хадабаре смерть от секиры.

Матфий — боевой топор, потому что его сперва забили камнями, а потом обезглавили боевым топором.

Павел — сабля, потому что его голова была отсечена саблей.

Петр — связка ключей, потому что Христос дал ему „ключи от Царства Небесного“. А также петух, потому что он вышел и горько плакал, когда услышал крик петуха (Матфей 26:75).

Филипп — Т-образный крест, потому что он претерпел смерть, будучи повешенным за шею на высоком столбе.

Симон — пила, в соответствии с преданием его распилили.

Фома — копье, так как он был пронзен насквозь копьем в Мелиапоре».

Ред захлопывает книгу.

— Боже мой, — шепчет Кейт. — Боже мой. Он вообразил себя Иисусом Христом, верно? Он действительно считает себя Мессией. Он собирает апостолов. И убивает их в соответствии с их символами.

Ред кивает.

— Точно. Я проверил и сопоставил с нашими случаями. Вот что получается. Послушайте.

Он читает вслух:

— Филипп претерпел смерть, будучи повешенным за шею на высоком столбе. Иаков Младший был убит ударом шеста по голове. Символами Иакова Старшего служат раковина и посох паломника или дорожная бутыль, с Варфоломея сняли кожу ножом, а знаком Матфея является секира, поскольку она послужила орудием его смерти. Поняли? Все сходится, кроме одного. Если мы предположим, что епископ — это Иаков Младший, тот, которого забили шестом, то Джеймс Бакстон должен быть Иаковом Старшим. Но Джеймс Бакстон был обезглавлен. Я снова проверил данные осмотра места преступления. В доме, где его убили, не было ничего похожего на раковину, посох паломника или дорожную бутыль.

Кейт берет словарь со стола и просматривает список.

— И как же он их выбирает? — Дункан выглядит озадаченным. — Просто по именам?

— Похоже на то, — говорит Ред.

— Во всяком случае пока это выглядит так.

— И как мы будем его искать? — ворчит Дункан. — Предупреждать всех лондонцев по имени Эндрю, Саймон, Джон и так далее, что им грозит опасность со стороны свихнувшегося, вообразившего себя Мессией? Черт побери, версия с голубыми и та была перспективнее — их, наверное, все же меньше, чем людей с апостольскими именами.

— Да, — говорит Джез, — мне помнится, что, когда мы искали маньяка среди геев, как раз ты уверял, что мы лезем не на то дерево. И, похоже, оказался прав.

Дункан молчит. Ему хватает великодушия не злорадствовать и не надуваться от самодовольства. Кейт переворачивает несколько страниц словаря и, уставившись на текст перед собой, ахает.

— Что, Кейт? Что там такое? — требовательно спрашивает Ред.

— Вы только гляньте вот на эту статью. Вот!

Она указывает на текст и начинает читать:

— «Апостольские ложки. Серебряные ложки, с изображением на вершине ручки одного из апостолов. Прежде, по традиции, дарились при крещении». Если не считать того, что ложки у него обыкновенные, все совпадает.

— Верно, — соглашается Джез.

Кейт продолжает читать:

«Подарочные наборы иногда состояли из двенадцати ложек, в честь двенадцати апостолов, иногда из четырех, в честь четырех Евангелистов, а бывало, дарили и по одной. Иногда формировались комплекты с „ложкой-хозяином“ или „ложкой-хозяйкой“. Серебряные ложки дарили детям из обеспеченных семей, отсюда и поговорка „Родился с серебряной ложкой во рту“».

— Что ж, это проясняет тайну ложек, — говорит Дункан.

— Возможно, это разрешает и еще одну проблему, — добавляет Ред.

— Какую?

— Охотится ли наш человек за всеми четырнадцатью апостолами, упомянутыми в энциклопедии, или лишь за первыми двенадцатью, то есть без Матфия и Павла. Мне кажется, что, раз он использует ложки, которых в наборе дюжина, и жертв должно быть двенадцать. Двенадцать ложек, двенадцать апостолов.

— Ну, это легковесная логика, — говорит Джез.

— Сама по себе, в отрыве от остального, может, и так, — соглашается Ред. — Но посмотрите на это в более широком контексте. Обратив внимание на языки.

— Почему языки?

— Для чего мы используем языки?

— Этот вопрос возникал у нас и раньше, — замечает Дункан.

— Да, возникал. В самую первую субботу, тогда, в мае, после первых двух убийств. И все это время мы были на правильном пути. Просто тогда еще не знали этого. Языки, имена — и то и другое упоминалось еще на первых этапах расследования. Но из мелких, разрозненных деталей общая картина не складывалась, вот нам и пришлось подождать, пока не выяснилось, что за чем стоит. Давайте вернемся к вопросу, который уже рассматривался. Для чего мы используем языки?

— Чтобы есть, — откликается первой Кейт.

— И говорить, — дополняет Дункан.

— Именно. Есть и говорить. Теперь давайте соотнесем это с тем, что мы знаем об апостолах.

— Ну, — говорит Джез, — тут можно усмотреть намек на Тайную вечерю.

— Или кормление пяти тысяч, — добавляет Кейт.

— А говорить?

Все молчат.

Ред снова открывает Библию и быстро пролистывает пару страниц.

— Вот, Матфей, глава десятая. Иисус посылает своих учеников. Зачем? Чтобы распространять Слово. «Идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева; ходя же проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное». Понятно? Проповедуйте. Распространяйте Слово.

Джез кивает.

— Понятно. Тайная вечеря, кормление пяти тысяч, посылка апостолов — во всем этом участвовали именно те первоначальные двенадцать, так?

— Именно. Он сохраняет языки, потому что рассматривает их как символы. Они представляют собой краеугольный камень существования апостолов — его апостолов! — как он это понимает. Ему нет нужды сохранять их тела, только эту маленькую часть, для него единственно значимую. Вся душа каждого из них воплощена в этой частице плоти. Но такой подход определенно исключает Павла и Матфия. Они не были апостолами Иисуса. Они оба стали апостолами после того, как его распяли на кресте.

Безумию Серебряного Языка присущ метод. В нем есть своя, теперь внятная Реду логика. В данном случае как апостолы трактуются лишь те, на кого возложил апостольскую миссию сам Всевышний. Так, и никак иначе.

— Это, кстати, объясняет и трусы, — говорит Ред.

— Само собой, — улыбается Джез. — Только понять бы еще, каким образом… Подозреваю, что в своей тупости я не одинок.

— Подумайте вот о чем. Кем себя воображает преступник? Иисусом Христом, верно? Замечу, он такой не один — многие серийные убийцы в разное время воображали себя Христом. Помните Ларри Джен Белла? Он убил двух девушек в Штатах еще в восьмидесятые годы, а казнили его пару лет назад. Этот тип тоже считал себя Иисусом и заявил, что предпочитает смерть на электрическом стуле летальной инъекции — на том основании, что стул сделан из «истинного голубого дуба», как и крест Иисуса Христа. Но мы уже убедились, что наш клиент, Серебряный Язык, воспринимает свое призвание весьма буквально. А какой самый стойкий образ христианства? Это распятие на кресте, не так ли? Как образ распятие запечатлелось в сознании каждого даже в большей степени, чем Рождество в Вифлееме или чудеса, прославившие Иисуса после его смерти. Подумайте о том кресте. Серебряный Язык верит, действительно верит, что в нем воплощен возродившийся Иисус. Поэтому, убивая своих жертв, он также думает о собственной смерти на кресте — а крестные муки Христос принимал в одной лишь набедренной повязке. Вот и ответ: всем его жертвам была оставлена лишь та одежда, что была на Иисусе в час его кончины.

Кейт указывает на оставшиеся бифштексы.

— Давайте, ешьте. Еда стынет. Обсуждение можно продолжить и потом. Столько религии в один присест для меня перебор.

Пока они едят, тишина нарушается лишь звяканьем ножей о фарфор. «Поиск решения — та же охота. Это радость дикаря, и мы наделены ею с самого рождения».

Ред ест, набивая себе полный рот. Насаживает на вилку здоровенные куски мяса, щедро сдабривая их салатом. Закончив раньше всех и еще дожевывая остатки, он встает, чтобы взять воды. Остальные жуют за столом.

Найдя в кухонном шкафчике стеклянный кувшин, Ред наполняет его водой из-под крана. Во рту остается непрожеванное мясо. Поставив кувшин на столик, Ред глотает, и кусочек мяса застревает в дыхательном горле. Он снова делает глотательное движение. Ничего не происходит.

Ред разевает рот, силясь набрать воздуха, но чертов кусок застрял крепко. Из горла слышатся свист, хрип, но воздух не проходит. Ред пытается сглотнуть в третий раз, но по-прежнему ничего не выходит.

Нарастает паника.

Он пытается крикнуть. Но поскольку не может набрать воздуха, не может и произвести никакого звука.

Ред закрывает глаза, а когда открывает их снова, окружающий мир становится монохромным. Он смотрит на маленькие горшочки с травами, выстроившиеся бок о бок на полке перед ним. Помнится, они всегда были красными, зелеными и бурыми. А тут вдруг все стали серыми и различаются только по оттенку. Забавно, однако, ведь не далее как сегодня днем ему подумалось о том, насколько лучше выглядит Сикстинская капелла на цветных иллюстрациях. И — вот тебе на! — весь мир сделался для него черно-белым.

Кстати, исчезли и звуки. Ножи не скребут по тарелкам, стаканы не звякают. Не слышно даже тихого грохота уличного движения, которое образует постоянный звуковой фон городского существования.

Полная тишина.

И тут вдруг им овладевает полное безразличие.

Он чувствует, как разворачивается лицом к остальным, но происходит это так, будто им движет кто-то другой. Ред ощущает нелепое чувство свободы. Кислород, питающий мозг, иссякает, но ему плевать. Это похоже на самое лучшее из сновидений, сон, которому лучше бы не кончаться.

Теперь Ред видит остальных. Они движутся, как при замедленной съемке. Челюсть Дункана медленно отвисает, так что разинутый рот образует идеальное «О». Глаза Кейт широко открываются, и кажется, что они занимают пол-лица.

Джез отталкивает стул, который падает позади него, в два огромных шага преодолевает расстояние до Реда, заполняя поле его зрения, и исчезает снова.

Ред видит перед собой раковину и ощущает тупой толчок между лопатками.

И тут неожиданно в уши его возвращаются звуки, в слезящиеся глаза врываются цвета, движение вокруг возвращается к нормальной скорости, а сам он склоняется над раковиной, выкашливая свои внутренности. Натужный хрип, и серый, наполовину прожеванный кусок мяса вылетает изо рта и приземляется на дно раковины.

Прокашлявшись и сумев наконец набрать воздуху, Ред поднимает глаза.

— Спасибо, — бормочет он со слабой улыбкой.

Джез выглядит так, точно увидел привидение.

— Черт побери, Ред, — выдыхает он. — Я было подумал, что тебе каюк.

— Похоже, ты испугался больше меня.

— Пожалуй. — Джез не улыбается. — Серьезно, приятель, ты изрядно нагнал на меня страху.

Джез кладет руку Реду на поясницу, и они возвращаются к столу. Кейт вскакивает и порывисто, от души, целует Джеза в губы.

— Я даже не поняла, что происходит, — говорит она Реду. — Только что ты набирал воду, а в следующее мгновение Джез уже сует тебя физиономией в раковину и молотит по спине, как в карате.

Некоторое время они говорят об этом инциденте, снова и снова соглашаясь с тем, как повезло Реду, и провозглашают тост в честь Джеза, спасшего Реду жизнь. Дункан убирает тарелки и варит кофе, после чего, рассевшись с дымящимися чашками, они начинают обдумывать план дальнейших действий.

Дункан указывает на книги на столе.

— Апостолы, Мессия, все это, конечно, хорошо, — говорит он, — но много ли от этого пользы в практическом смысле? Да, мы теперь знаем, чем руководствуется Серебряный Язык, знаем конечное число будущих жертв, даже их имена, хотя только первые, и, в общих чертах, представляем, каким именно образом они будут убиты. Но не более того. Вроде бы это уже немало, но так только кажется. Мы не можем предвидеть следующий удар — когда он будет нанесен, где, каким образом, кто станет жертвой. А это, признаться, чуть ли не хуже, чем вообще ничего не знать. На самом деле понимание движущих преступником религиозных мотивов почти не приблизило нас к его поимке.

— Но мы хотя бы знаем, где начать поиски, — возражает Ред. — Сдается мне, ставку надо делать на религиозных фанатиков. Бога ради, миллениум на носу! Вокруг полно полоумных, предсказывающих конец света и прочее дерьмо. Первым делом с утра понедельника начнем их проверять. Нужно опросить лидеров всех культов и поговорить со всеми священниками всех церквей Лондона. Все имеющее хотя бы отдаленное отношение к христианству должно быть, на хрен, рассмотрено под микроскопом. Придется тряхнуть даже тех ребят, которые торчат на углах и выкрикивают какую-то ахинею насчет Библии. И кое-что из перечисленного мы можем сделать уже завтра. Кто не против прогуляться к Углу ораторов? Там всегда собирается немало всяческих придурков, шарахнутых Библией.

— Я думаю, мы не собираемся предавать это огласке, — говорит Кейт.

— Нет, — отвечает Ред. — Определенно нет.

— Но нам придется подключить к делу дополнительные силы, верно? Тут ведь нужно работать ногами, обойти весь город. Вчетвером, хоть бы мы работали круглые сутки, нам с этим не справиться до скончания века.

— Согласен, привлекать людей необходимо, но из этого не следует, что нам обязательно посвящать их в суть дела. Обойдутся. Но мы будем разрабатывать эту религиозную жилу, пока она не истощится, и уж что-нибудь наверняка нароем. Серебряный Язык думает, будто он Иисус Христос — я имею в виду, что он не играет, а на самом деле считает себя Иисусом. У такого человека должны иметься какие-то религиозные связи. Нам только и нужно, что их выявить.

— Но если мы теперь знаем, каким принципом он руководствуется, разве не наш долг предупредить людей?

— Как, Кейт? Как можем мы их предупредить? Выступить с заявлением насчет того, что людям со следующими именами следует оберегать свои задницы до тех пор, кавычки открываются, пока столичная полиция не арестует подозреваемого, кавычки закрываются? Это испортило бы все дело. Испортило самым, на хрен, поганым образом. Мы бы только замутили воду и взвалили на себя тысячи часов дополнительной, совершенно бессмысленной работы.

— Почему?

— Потому что к нам хлынул бы поток ложных заявителей, которых пришлось бы проверять, затрачивая на это время, а потом отпускать. Скорее всего, мы попутно раскрыли бы несколько преступлений, но вот Серебряный Язык залег бы на дно, еще глубже, чем нынче. Нет. Нам никак нельзя предавать это огласке.

— Но огласка могла бы возыметь противоположный эффект.

— Что?

— Если мы выступим с заявлением, это может побудить его раскрыться. Он исполнится решимости показать всем, что он настоящий Мессия.

— Кейт, пойми, этот малый уже глубоко уверен в том, что он самый всамделишный Мессия, какой только может быть. Надо думать, он целыми вечерами превращает воду в вино и переходит долбаную Темзу «по воде, аки по суху». По его разумению, он выполняет свою миссию именно так, как должно, и не откажется от этого, чтобы заявить о себе.

— Но это может продолжаться годами.

— Нет, — встревает Джез. — Не думаю.

Все взоры обращаются к нему.

— Почему нет? — спрашивает Кейт.

— Об этом уже говорилось, только вскользь. Миллениум. Вот почему он взялся за свои делишки. Какой у нас следующий год? Правильно, тысяча девятьсот девяносто девятый. Существует чертова уйма трактатов, прорицаний, предсказаний и тому подобного, где утверждается, что на пороге нового тысячелетия грядут великие события. При желании любой бред можно счесть пророчеством. Это может быть конец света, Третья мировая война, четыре всадника Апокалипсиса, Армагеддон, Судный день. Что в голову взбредет, суть не в названии. А в том, что расписание нашего убийцы приурочено к наступлению миллениума. К этому времени он должен разобраться со всеми «апостолами». И, думаю, не к самому концу года. Наверное, он подстраховался и зарезервировал время на тот случай, если где-то произойдет сбой.

В принципе все согласны с Джезом, хотя лишь отчасти.

— У него есть мастер-план. Он не просто выходит и убивает людей, откликаясь на произвольный внутренний порыв. Он готовится.

— К чему?

И тут Джез изрекает словно навеянную божественным ветром ошеломляющую истину:

— Ко Второму пришествию.

 

61

Интерлюдия

Эйфория Реда длится недолго.

Они ищут неделю, работая сутки напролет, и ничего не находят.

В то воскресенье на Углу ораторов выступают аж пять самозваных проповедников. Ред и Кейт, смешавшись с толпой, слушают всякого, кто встает и произносит свою речь. Однако погода не благоприятствует длинным речам: долгое жаркое лето уже переходит в серую, унылую осень, и люди, вещающие с перевернутых молочных ящиков, повторяются, начинают отклоняться от темы или просто закругляются, скомкав выступление.

Ред знает, что Серебряного Языка среди этих проповедников нет. Серебряный Язык птица совсем другого полета. Он считает себя исполнителем высокой миссии, во имя которой уже убил пять человек, не оставив никаких улик. Никто из этих жалких неудачников, разглагольствующих перед праздными зеваками, не годится и на то, чтобы держать ему свечку.

Правда, Ред на всякий случай приказывает задержать всех этих болтунов. Когда их запихивают в полицейский фургон, все они, как один, вопят насчет попрания свободы слова, а после проверки оказывается, что у каждого по меньшей мере на одно из убийств имеется алиби. Двое из них иммигранты, прибывшие в Британию не раньше июня. Еще до темноты всех их выпускают из участка под стенания о нарушении их гражданских прав и угрозы подать жалобы на полицейский произвол. Ред мысленно желает им подавиться этими кляузами.

На следующее утро — в понедельник — Ред первым делом собирает группу из пятидесяти детективов и рассылает их по храмам всех христианских конфессий и деноминаций внутри строго определенных географических секторов. Ко времени ленча они возвращаются, и доложить им, кроме того факта, что посещаемость всех церквей снижается, не о чем. Решительно все местные викарии и священники были проверены сами и опрошены относительно тех из прихожан, чье поведение может показаться странным. Разумеется, почему им задают такие вопросы, священнослужителям не объясняют. Некоторые из них с сомнением указывают на некоторых чудаков или новообращенных, но это не дает никаких результатов.

Выясняется, что число религиозных сект в пределах Большого Лондона меньше, чем предполагал Ред. Ему самому, Джезу, Дункану и Кейт удается принять участие в большей части допросов, но и это ни к чему не приводит. В конечном счете святош всех мастей отпускают, а следственная группа опять остается ни с чем.

Они проверяют всех, состоящих на учете в психиатрических клиниках Лондона, не находившихся в стационаре, когда были совершены убийства. Но, похоже, никто из этой публики Иисусом Христом себя не считает.

Та самая женщина, штатный полицейский психолог, заходит однажды к Реду во время ленча, и этот визит выливается в словесную пикировку, без которой, по здравому разумению, вполне можно было обойтись. Он указывает ей на то, что теперь, когда они выявили модель поведения убийцы, подозревать его в близости к нервному срыву просто нелепо. Пошла бы она на хрен, эта докторша, да и комиссар с ней вместе, если он собирается обращать внимание на ее бредни. Это его, Реда, дело, и он распутает его, чего бы то ни стоило. Даже ценой жизни.

С последней фразой, судя по выражению лица консультантки, у него вышел явный перебор. Лучше бы попридержать язык, но что сказано, то сказано.

Терпение. Им всем необходимо терпение.

Но как раз терпения Реду недостает. Он уже поставил ногу на порог и приоткрыл дверь в сознание Серебряного Языка, но, хотя эта дверь и не захлопнулась перед его носом, раскрыть ее хотя бы на дюйм пошире никак не удается. Конечно, ему понятно, что ожидать немедленных результатов в высшей степени неразумно. Понятно, что расшифровка кода — это только начало. Дункан безусловно прав — сама по себе она может никуда и не привести. Это неполное, кастрированное знание лишь усиливает у Реда ощущение беспомощности. Ему под силу предсказать некоторые особенности предстоящих убийств, но не под силу предотвратить эти убийства. Имена на листке бумаги. Хроника предсказанных смертей.

Как избалованный ребенок, Ред обижается на то, что его умные догадки не вознаграждаются должным образом. Ведя мысленный диалог с Серебряным Языком, он сетует на то, что убийца бросает «заряженные» кости и каждым своим ходом все еще опережает Реда. Преступник остается в маске и видит все его карты, а он, сыщик, по-прежнему ведет охоту вслепую. Просеивает стог за стогом в поисках иголки, которая, возможно, никогда так и не выйдет на свет.

Несмотря на то что алгоритм действий убийцы уже известен, они, как и раньше, называют его Серебряным Языком. Придумывать какое-то религиозное прозвище как-то не хочется, не говоря уже о том, что все привыкли к старому. Они думают о нем именно как о Серебряном Языке.

Всю следующую субботу, включая вторую половину дня и вечер, Ред полностью поглощен делом. Ни о чем другом он не думает. Сьюзен уходит, возвращается и уходит снова на девичник, к одной из коллег по работе. В последнюю неделю Ред ее почти не видит. Разве что, возвратившись перед рассветом домой, залезает в ту же постель, где спит она, а потом, по пробуждении, в усталом молчании пьет с ней на кухне утренний кофе. Он понимает, что, воздвигая между ними барьер, снова отталкивает ее, но она, похоже, ничего не имеет против. Во всяком случае, в те редкие мгновения, которые они проводят вместе, ничего на сей счет не говорит. Возможно, принимает это как данность, а возможно, накапливает раздражение и досаду, которые в один прекрасный день непременно дадут о себе знать. Так или иначе, но даже чтобы толком поразмыслить о том, что же у нее на уме, у Реда нет времени.

Поздно ночью в субботу он проваливается в лишенный сновидений сон, пробуждается воскресным утром и видит Сьюзен, спящую на кушетке. На полу валяется номер «Ньюс оф зе уорлд». Должно быть, она купила эту воскресную многостраничную газету по пути домой, в одном из работающих допоздна киосков у метро.

Ред садится на пол и поднимает газету. Он переворачивает ее, чтобы посмотреть на первую страницу.

И в глаза ему бросается набранный жирным шрифтом, двухдюймовыми буквами, заголовок.

Это главный материал номера. Вводная часть на первой странице и еще четыре страницы внутри. Страницы с первой по пятую включительно. «В ГОРОДЕ ОРУДУЕТ „УБИЙЦА АПОСТОЛОВ“».

 

62

Воскресенье, 25 октября 1998 года

— Это кто-то из вас троих, не иначе. Кто-то свой.

Снова, как на прошлой неделе, когда праздновали расшифровку кода, они собрались на кухне у Реда. Но тогдашнее событие объединяло их, а нынешнее, напротив, разделяет. Кто-то слил эту историю репортерам, но ни один не сознается.

Теперь между ними воцарилась подозрительность. Все внимательно следят друг за другом, все полны недоверия.

Кейт заговаривает первой.

— Ред, не стоит наседать на нас с обвинениями, это делу не поможет. Тем паче что это вовсе не обязательно кто-то из нас. Утечка могла произойти с подачи Лабецкого, комиссара или любого полицейского из тех, которые на той неделе рассылались нами по церквям. Кто-то из них мог разузнать больше, чем ему следовало. А возможно, утечки не было вовсе, и это просто совпадение. Кто-то из репортеров «Ньюс оф зе уорлд» мог дойти до этого своим умом. Не одни мы такие сообразительные. Вдруг журналисты вели собственное расследование, а к нам за сведениями не обращались, зная, что все равно ничего выведать не удастся.

— Кейт, после шести месяцев попыток найти этого гада я напрочь утратил веру в такого рода «совпадения». И нет, это не мог быть кто-то другой. — Ред тычет пальцем во внутренние страницы. — Посмотрите сюда. Посмотрите на подробности. В этой статье рассказывается о том, чего никто, кроме нас четверых, просто не знал. Не только о самих убийствах, но, скажем, о том, как ключ к разгадке был найден в галерее Ника Беккета. Уж об этом-то никому, кроме нашей четверки, известно не было. Смотрите, они поместили здесь фрагмент росписи Сикстинской капеллы, изображение Варфоломея. «Образ, который помог разгадать тайну убийств» — так здесь говорится. И рассказывается о том, как мы шастали по пабам, помещены снимки домов жертв, рассказано в деталях, как они были убиты. Упомянут даже арест Кевана Латимера. Это подробный отчет. Наверное, я мог бы использовать его как резюме по данному делу. Если свести все вместе, у нас остаются только две возможности. Первая: репортеры этой хреновой газетенки самые настоящие экстрасенсы, и в этом случае мы обязаны без промедления привлечь их к расследованию, потому что они почти наверняка работают лучше нас. Или вторая: все подробности дела они узнали от кого-то из вас.

— Они не упомянули о его «подписи», — указывает Дункан.

— Ага, и это единственное утешение. Предполагаю, что даже эта газетенка не настолько безответственна, чтобы публиковать такие подробности, если о них не было известно с самого начала. Выйди наружу информация о языках, ложках или о том, что мы называем его Серебряным Языком, мы бы и вовсе оказались по уши в дерьме. А так, по крайней мере, сможем отсеивать девяносто процентов ложных звонков, которые наверняка будут поступать, сможем отличить настоящего убийцу от психов и соискателей сомнительной славы. Другое дело, что это лишь слабая компенсация за выплеск истории в прессу.

Ред смотрит на каждого по очереди. Один из этих людей пошел в самый многотиражный таблоид Британии, печатающий криминальные репортажи, предложил редакции горячий материал о преступлении десятилетия и тем самым разрушил изнутри единство сплоченной команды, целеустремленно работавшей над этим делом почти шесть месяцев.

Кто из них? И почему?

Кейт на прошлой неделе высказывалась за публикацию, но ее предложение не приняли. Не захотела ли она решить этот вопрос самостоятельно?

Джез еще несколько месяцев назад намеревался выступить с предостережением «голубому» сообществу. Может, это его способ исправить собственную ошибку?

Дункан с самого начала утверждал, что гомосексуальная версия неверна. Не пожелал ли он, пусть запоздалого, признания своей проницательности?

Ред обводит взглядом их всех, одного за другим, и никто не отводит глаз. Никто не смущен, не напуган, никто не смотрит с вызовом. Все они выглядят спокойными и уверенными в себе, как люди, которым не в чем оправдываться и нечего скрывать. Только вот одному из них все-таки есть что скрывать, но он достаточно хороший актер, чтобы этого не выдать.

Ред прокашливается.

— Очевидно, прямо сейчас мы этого не выясним. Я вовсе не тешу себя надеждой на то, что виновный сознается, особенно в присутствии остальных. И даже на то, что он признается мне с глазу на глаз. Он поступил так, исходя из собственных соображений, считая себя правым, и не думаю, что его отношение к этому радикально изменится из-за того, что ему будут задавать вопросы.

Поэтому я не собираюсь пудрить вам мозги обещаниями насчет того, что признавшийся будто бы получит прощение. Черта с два! Выявив виновного, я буду настаивать на увольнении, причем на дискредитирующих основаниях. По той простой причине, что сделавший это разрушил взаимное доверие и сотрудничество, которые были основой работы нашей команды. С этого момента и пока я не вычислю виновного — а я его обязательно вычислю — нам придется работать, постоянно оглядываясь через плечо. Сомнение будет присутствовать постоянно, да и как иначе, если человек, которому вы доверяете прикрывать свою спину, может оказаться именно тем, кто нанесет вам удар сзади.

Кроме того, эта утечка повлечет за собой последствия, опасаясь которых мы и приняли на прошлой неделе решение воздержаться от огласки. Ложные звонки, истерику в средствах массовой информации, а возможно, и несколько имитирующих преступлений. Так вот, по моему убеждению, виновный будет нести ответственность и за то, что полиции придется потратить прорву времени на проверку ложных сигналов, и за жизни тех, кто может погибнуть от руки какого-нибудь сумасшедшего подражателя.

Его гнев потоком проносится по помещению и обрушивается на головы коллег, как волны на отмель.

— Кто бы из вас это ни был, я надеюсь, он получит по заслугам. А теперь выметайтесь.

 

63

Понедельник, 26 октября 1998 года

Сделать три быстрых вдоха и выдоха из места над диафрагмой. Напрячься, расслабиться. Помахать пальцами до тех пор, пока кровь не начинает колоть подушечки. Ощутить прилив адреналина. Перепоясать мысленные чресла.

Это то, что делают атлеты перед каждым забегом, а политические деятели перед каждым публичным выступлением. То, что собирается сделать Ред, ничему из этого не уступит. Необходимо собраться — и телесно, и ментально.

Он слышит доносящийся из соседнего помещения шум. На его памяти это самая многолюдная пресс-конференция, когда-либо проходившая в Скотланд-Ярде.

На пресс-центр сразу после выхода вчерашнего номера «Ньюс оф зе уорлд» обрушился шквал звонков, руководству даже пришлось отозвать людей из отгулов и посадить их на телефоны. О том, сколько звонков репортеры сделали в обход официальных каналов тем сотрудникам, с которыми они в контакте, Ред не может думать без содрогания. Даже при том, что они едва ли смогут раздобыть больше информации, чем уже попало в печать. Что ни говори, а воскресной газете нужно отдать должное, сенсация удалась на славу.

Теперь главное — не дать газетчикам узнать больше, не допустить оглашения сведений о ложках и отрезанных языках. Их необходимо сохранить в тайне любой ценой, в противном случае он может распрощаться с последней надеждой когда-либо распутать дело. Этот секрет — единственное сито, просеивая сквозь которое всяческих идиотов и психопатов можно выявить настоящего убийцу.

Комиссар проходит через дверь передней.

— Как себя чувствуешь, Ред?

— Примерно как христианин перед выходом на арену со львами.

До комиссара ирония не доходит.

— Все будет нормально. Говорить я предоставлю тебе, а сам, в случае нужды, ограничусь выражением поддержки со стороны руководства.

— Замечательно. Спасибо.

Комиссар сверяется с часами.

— Три часа ровно. Будем заходить?

Ред открывает дверь в конференц-зал. Вспышки множества камер заставляют его прищуриться, но ему удается справиться с желанием поднять руку и прикрыть глаза. Он знает, как выглядел бы такой снимок в завтрашней газете и сколько статей началось бы словами «ослепленный светом».

Ред направляется к длинному столу, украшенному несоразмерной полицейской эмблемой, и садится на стул, комиссар усаживается рядом с ним. Их всего двое против более чем полутора сотен журналистов, набившихся во все уголки и щели зала. Прибывшие первыми заняли все имевшиеся в наличии места, а другие обтекали их, как волны. Некоторые толпились у задней стены, другие, скрестив ноги, уселись по бокам.

Микрофоны, прикрепленные к столу, ощетинились у рта Реда, белые огни телевизионных камер сердито уставились на него. Он прокашливается.

— Леди и джентльмены, я старший офицер Редферн Меткаф. Я возглавляю расследование по делу так называемого «убийцы апостолов», существование которого было предано гласности в одной из вчерашних газет. Цель моего прихода сюда — ответы на вопросы, которые могут возникнуть у вас в связи с этим делом. Вы должны понимать, что я не могу обсуждать детали операции, но я постараюсь предоставить вам как можно больше информации по любым другим вопросам. Убедительно прошу вас называть свои имена и организации, которые вы представляете, и формулировать вопросы кратко. Спасибо. Кто первый?

Мгновенно вырастает лес рук. Ред указывает на человека в первом ряду.

— Лэйн Уэйкфилд, «Дейли телеграф». Эти убийства происходят на протяжении шести месяцев. Почему вы до сих пор скрывали происходящее от общественности?

— Мы столкнулись с весьма осторожным и изобретательным преступником. Выяснить, что связывает между собой жертв, удалось лишь недавно.

Прежде чем кто-либо успевает подать голос, Уэйкфилд торопливо задает второй вопрос:

— Вы получили санкцию на опубликование материала, который появился в «Ньюс оф зе уорлд»?

— Нет, не получил. Леди слева от меня, в красном пиджаке.

— Но «Ньюс…»

— Ваше имя, пожалуйста.

— Простите. Луиза Фаррингтон, «Дейли мейл». В публикации «Ньюс оф зе уорлд» не приводится официальных ссылок на какие-либо источники в полиции. Связывались ли с вами представители этой газеты до выхода материала?

— Нет, не связывались.

Она тоже не дает другим встрять с вопросом.

— А вы знаете почему?

— Могу предположить, что, по их мнению, я воспрепятствовал бы публикации.

— Значит, вы против того, чтобы информация об убийствах была достоянием гласности?

— Да, я против. Поскольку это ставит под угрозу наши усилия, направленные на то, чтобы убийца предстал перед судом.

— Но не думаете ли вы, что люди имеют право знать, что творится вокруг?

Он смотрит на нее хмуро.

— Миссис Фаррингтон, я пришел сюда не затем, чтобы обсуждать с кем бы то ни было столь абстрактные вопросы, как право граждан на информацию и свобода печати.

Он снова обводит взглядом зал и указывает:

— Леди вон там, позади.

Женщина вопросительно поднимает брови.

— Да, вы.

— Клэр Стюарт, Би-би-си. Радио Шотландии. Вы еще никого не арестовали за эти убийства?

— Нет, пока обвинение никому не предъявлено.

— Скоро ли, по вашему мнению, преступник будет задержан?

— К работе по этому делу привлечены лучшие сотрудники. Мы не сомневаемся в том, что убийца будет найден и понесет наказание.

Мужчина в третьем ряду.

— Гай Дунн, «Ньюкасл ивнинг кроникл». Вступал ли убийца в какой-либо контакт с полицией?

— Нет. Ни в какой форме.

— Алекс Хэйтер. «Ивнинг стандарт». А кто-нибудь уже взял на себя ответственность?

— Да. Сегодня к ленчу о своей виновности заявили семьсот восемьдесят два человека. Но цифра не окончательная, число признавшихся возрастает.

Присутствующие смеются.

— И все они оговаривают себя?

— Пока все.

— Рой Пембридж. «Саут Лондон пресс». Вы не возражаете, офицер, если я скажу, что в данном случае мы столкнулись с некомпетентностью полиции?

Ред вздыхает. Всегда находится назойливый журналист, лезущий со своими оценками.

Он тонко улыбается репортеру.

— Разумеется, не возражаю, мистер Пембридж, если вам есть чем подкрепить свое заявление. В противном случае я против.

Пембридж, ухватившись за предоставленную ему Редом возможность, поднимается на ноги и, явно наслаждаясь моментом, язвительно произносит:

— Ну что ж, обратимся к фактам… Прошло уже почти шесть месяцев. И у вас, как я понимаю, до сих пор нет даже подозреваемых. Единственный человек, которого задерживали в связи с этим делом, оказался ни при чем. Вы даже не обнаружили на местах преступлений никаких улик.

— Как я уже говорил раньше, нам противостоит весьма сообразительный убийца. Он не имеет намерения отдаться в руки правосудия.

— У вас впечатляющий послужной список, офицер…

— Спасибо, — прерывает Ред не без сарказма.

— …Но шесть месяцев, потраченные впустую, наводят на размышления. Вы не подумывали о том, чтобы отойти от этого расследования?

— Нет.

— А не считаете, что вам пора бы поразмыслить о таком шаге?

— Нет, я так не считаю.

— Почему?

— Мистер Пембридж, я не обязан защищать свою позицию перед вами…

— А у меня складывается ощущение, что вы именно этим и занимаетесь.

В голосе журналиста звучит столько злорадства и самодовольства, что у Реда возникает нестерпимое желание свернуть ему шею.

Он рывком поворачивает голову к двоим стоящим у двери полицейским и, уже в это мгновение прекрасно понимая, что поступает неправильно, командует:

— Адамс, Моррис. Выведите его.

Они смотрят на него непонимающе.

— ВЫВЕДИТЕ ЕГО!

Всеобщее смятение. Голоса громкие, как зов диких гусей. Изумление и неверие на лицах присутствующих.

Адамс и Моррис грудью проталкиваются сквозь толпу, чтобы добраться до Пембриджа. Толпа раздается перед ними и снова смыкается, как вода в ванне. И все это записывается на телекамеры, глазки которых откачнулись от Реда, чтобы проследить за общим смятением.

Адамс первым добирается до Пембриджа, который по глупости толкает его. Это нападение на служащего полиции при исполнении последним служебных обязанностей и теперь есть формальное основание для его задержания. Адамс и Моррис бесцеремонно заламывают руки Пембриджа за спину, наклоняют его головой вперед и, снова раздвигая толпу, выводят из помещения.

Ред, подавшись вперед над столом, сцепляет руки, чтобы они не тряслись.

Комиссар что-то говорит, но шум в зале такой, что Ред не разбирает ни слова. Огрызнувшись в направлении толпы журналистов, он поворачивается и напряженно идет к двери. Вдогонку ему несутся крики, но он не оборачивается. Потому что не доверяет себе.

 

64

Вторник, 27 октября 1998 года

На следующее утро все общенациональные газеты страны помещают отчет об этом событии на первой странице. «Гардиан» разражается гневной передовицей относительно права граждан на информацию, но единственным, кому удалось запечатлеть Реда на пленку в самый интересный момент, оказывается фотограф «Индепендент». Этот снимок занимает весь разворот первой страницы и по производимому им ошеломляющему впечатлению вполне может соперничать со знаменитой фотографией силуэта полицейского снайпера, засевшего на крыше здания, где проходила конференция Консервативной партии, появившейся на самой первой странице еще в восьмидесятых.

Свирепый оскал человека с обнаженной душой.

Пембриджа, естественно, отпустили, и, хотя его предупредили, что вполне могли бы впаять ему обвинение в нарушении общественного порядка, Ред понимает, что комиссар лично распорядился освободить журналиста и не шить ему никаких дел. Какого бы ни был Ред мнения об этом борзописце, ему хватает ума понять, что освободить того было необходимо, чтобы не усложнять и без того непростую ситуацию.

Но какой бы шум ни поднялся вокруг пресс-конференции, Реда куда больше интересует другое. Взяв тот самый, воскресный номер «Ньюс оф зе уорлд», он заново просматривает материал об «убийце апостолов», поданный в рубрике «Мировая сенсация», выясняет, что его автором является некий Роджер Паркин, находит редакционную страницу с фотографиями и контактными телефонами ведущих сотрудников и набирает номер.

— Международные новости, — отвечают на том конце провода.

— Роджера Паркина, пожалуйста.

Следует краткая пауза, заполненная звуками переключения.

— Паркин.

— Мистер Паркин, это старший полицейский офицер Меткаф из Скотланд-Ярда.

— Здравствуйте, — звучит осторожный ответ.

Паркин, разумеется, знает, кто такой Ред. Он почти наверняка присутствовал на вчерашней конференции. А хоть бы и нет, наверняка в курсе того, что там произошло.

— Я с интересом прочел вашу статью в воскресенье, — говорит Ред.

— Не сомневаюсь.

— По моему мнению, публикация хорошая. Основательная. Вдумчивая. Но есть несколько вопросов, которые мне хотелось бы с вами уточнить. Кроме того, у меня имеется дополнительная информация; полагаю, она вас заинтересует. Вы не против, если мы все это обсудим?

— Конечно. Можем мы сделать это по телефону?

— Собственно говоря, я бы хотел показать вам кое-какие документы. Было бы лучше, если бы вы подъехали сюда, в Скотланд-Ярд.

— Хорошо. Когда вам удобно?

— В любое время. Чем скорее, тем лучше. Вообще-то я хотел связаться с вами еще вчера, но не учел, что в воскресной газете график работы не такой, как у всех.

— Сейчас посмотрю.

В трубке слышен шелест бумаг и тихое хмыканье Паркина. Все ясно, пытается сделать вид, будто у него и других дел по горло. Ничуть не менее интересных. Можно подумать, будто у него в плане интервью с Элвисом Пресли, которого застукали шарящим по полкам в местном супермаркете. Малый просто не хочет показать свою заинтересованность.

— У меня запланирован ленч с одним человеком, но я могу отменить эту встречу. Час дня вас устроит?

— До встречи в час.

— Хорошо. До встречи.

Ред вешает трубку и улыбается.

Крючок, леска, грузило.

 

65

Во плоти Роджер Паркин оказывается еще более лысым и круглощеким, чем на фото с редакционной страницы. Ред, сжимающий в руках оранжевую картонную папку, встречает его на вахте и предлагает побеседовать наверху, в кабинете. Там им никто не помешает.

В лифте они обмениваются не относящимися к делу фразами.

— Не очень-то вы похожи на ваше фото, — замечает Ред.

— Да уж, — смеется Паркин, — тот снимок был сделан пять лет — и целую макушку волос — назад. Журналистское тщеславие. Мой случай не самый выдающийся. Случись вам увидеть некоторых из наших, вы бы поняли, что порой и Квазимодо может выглядеть как Роберт Редфорд.

Ред заводит репортера в комнату для допросов. Они садятся по обе стороны стола — Паркин занимает место ближе к двери. Ред кладет папку на стол. Паркин кивает на нее.

— Это те самые документы?

— Да. Мы их просмотрим за секунду. Но сперва я бы хотел быстренько задать вам пару вопросов.

Паркин прищуривается.

— Валяйте.

— Как вы вышли на эту историю?

— Будет вам, инспектор. Сами же понимаете, что этого я сказать не могу.

— Защищаете свой источник?

— Конечно.

— Мистер Паркин, опубликовав этот материал, ваша газета поступила безответственно. Тут и спорить не о чем. Расследование чрезвычайно сложное, требующее деликатности и скрупулезности, а ваша публикация вообще ставит под угрозу перспективу его удачного завершения. Моя задача — минимизировать нанесенный ущерб, а для этого, в первую очередь, необходимо узнать, кто слил вам информацию, почему это произошло и что вам стало известно сверх того, что уже попало на газетные страницы. Причем к утечке может быть причастен лишь весьма ограниченный круг лиц.

— Инспектор, вы сами понимаете, что в этом я не могу сотрудничать с вами.

— Почему? Думаете, ваш источник сможет и дальше снабжать вас эксклюзивной информацией?

Паркин пожимает плечами. Ред продолжает:

— Если потребуется, я могу прямо сейчас послать в ваш офис пару дюжин сотрудников с указанием изъять файлы и записи. Я могу предъявить вам обвинение в воспрепятствовании правосудию и засадить вас за решетку быстрее, чем вы успеете пропищать что-нибудь о свободе слова.

— Прекрасно. Я пойду.

— В тюрьму?

— Если нет другого выхода.

— Мистер Паркин, если вам охота стать мучеником в своей профессии, ради бога. Но я не для того корячился полгода, выворачиваясь наизнанку, чтобы ваша газета все изгадила.

— Инспектор, если у вас в связи с опубликованным нами материалом возникла проблема, предлагаю перестать меня запугивать и связаться с нашим редактором.

— Чаю?

Неожиданная перемена тона — вежливое предложение после грубого нажима — застает Паркина врасплох. Этот тактический прием усыпляет его бдительность.

— Что?

— Чай? Хотите чашку чая? Или кофе?

— Чай было бы прекрасно, спасибо. С молоком.

— Я сейчас вернусь.

Поднявшись, Ред проходит мимо Паркина, как будто направляясь к двери. Паркин не поворачивается и не смотрит ему вслед — он что-то строчит в своем блокноте.

Секунда — и Ред извлекает из кармана пластиковые наручники. Левая рука Паркина схвачена и заведена за спинку стула, на запястье защелкнут браслет. Ред тянется к другой руке.

Паркин слишком медлителен. Мгновение, и его рука схвачена и сорвана с листа; на месте, где прервалась запись, осталась чернильная загогулина, ручка, со стуком упавшая со стола, катится по линолеуму на полу.

Ред просовывает правую руку Паркина сквозь планки стула и защелкивает второй браслет. Теперь журналист пришпилен к стулу: руки просунуты сквозь ребра спинки и скованы вместе.

— Какого черта…

Ред наклоняется через левое плечо Паркина и запускает руку ему за пазуху. Он нашаривает внутренний карман, не правый, а левый. В правом обычно хранят бумажник, но Реда интересует другое.

То, что он и находит с первой попытки. Маленькая записная книжка, алфавитная, с красным корешком и черной обложкой. Адреса и телефоны контактов Паркина.

— Вы не смеете! — задыхаясь от возмущения, произносит Паркин.

— Да будет вам, мистер Паркин, еще как смею. И не вздумайте вопить, не поможет. Времени у нас полно, а на крики из комнаты для допросов у нас в полиции никто не обращает внимания. Воспринимают их так же, как обычные люди автомобильные гудки.

Ред быстро пролистывает записную книжку. Почерк у Паркина аккуратный, убористый. На страницах сотни имен. Большинство записаны черными чернилами, но несколько зелеными, красными или синими, — видимо, под рукой оказалась ручка только с такими чернилами. За некоторыми именами следуют скобки, в них значится название публикации, в создании которой эти люди оказали помощь. Другие имена настолько хорошо известны, что не нуждаются в уточнении. Не внесенные в официальные справочники номера домашних и мобильных телефонов богатых и знаменитых людей. Список впечатляющий.

Ред начинает искать своего «крота».

На букву «Б» нужной фамилии нет.

На букву «К» тоже.

Он пробегает пальцем вниз по алфавиту, пока не доходит до «У», и раскрывает книжку на этой букве.

Слишком просто.

Последняя, а стало быть, самая свежая запись на странице.

Дункан Уоррен. Номера домашнего и мобильного телефонов. Должно быть, Дункан предупредил Паркина, чтобы тот не звонил в Скотланд-Ярд.

Дункан. Почему?

Итак, Ред, теперь ты знаешь, кто это. Легче тебе стало оттого, что двое невиновных полностью оправданы, или тяжелее, поскольку до сего момента ты имел право хоть на крупицу сомнения, а теперь точно знаешь, что тебя предал соратник?

Эрик. То же самое чувствует Эрик, не так ли?

Ред обходит вокруг стула и присаживается на край стола, лицом к Паркину.

— Дункан Уоррен ваш информатор, да?

— Я не могу ответить на ваш вопрос.

— Мистер Паркин, его имя в вашей записной книжке. К тому же оно занесено туда недавно. Кроме него о деле «апостолов» вам могли рассказать лишь двое других людей, но их имен в вашей записной книжке нет. Вот и выходит, что ваш информатор — Дункан Уоррен. Да или нет?

— Я не раскрываю своих источников.

Ред ставит ногу на грудь Паркина. Его нога согнута.

— Если я сейчас толкну вас, стул на котором вы сидите, с треском повалится назад и придавит кисти ваших рук. Существует немалая вероятность того, что вы сломаете как минимум одну из них, а может быть, и обе. Возможно, пару пальцев. Или запястье. Я прошу вас не раскрыть мне ваш источник, мистер Паркин, но подтвердить его идентичность. Отсюда, — он машет записной книжкой, — я уже почерпнул, что требуется. Единственное, что мне нужно, — это подтверждение, чтобы не осталось никаких сомнений. Для очистки совести, если хотите.

— Если вы нанесете мне телесные повреждения, я подам на вас в суд.

— Вы полагаете, что сможете писать сломанной рукой? Или печатать?

— Клянусь Богом, я вчиню иск.

Паркин елозит на стуле, пытаясь освободить руки. Страх, таящийся за угрозами Паркина, только возбуждает Реда: он чувствует себя котом, играющим с мышью.

— Право же, мистер Паркин, вы создаете для себя немалые проблемы из-за такой мелочи.

Ред начинает распрямлять ногу, надавливая на грудь журналиста. Стул заваливается на задние ножки. И человек, и стул пребывают в шатком равновесии. Все зависит от Реда. Все в его власти.

Паркин не выдерживает.

— Ладно. Это Дункан Уоррен. Он мой информатор. Довольны?

Журналист опускает глаза, стыдясь своей трусости. Ред убирает ногу, позволяя стулу снова встать на четыре ножки.

— Спасибо. Полагаю, что после того, как вы выдали мне своего информатора, вам не придет в голову кричать о нашей беседе на каждом углу, не так ли? Потому что, если люди узнают, с какой легкостью вы разглашаете содержимое своей записной книжки, вам перестанут доверять и вы не сможете добывать сенсационные материалы. Таким образом, мы оба заинтересованы в том, чтобы не предавать огласке подробности этой встречи, не так ли?

Ред расщелкивает наручники. Паркин вытягивает руки перед собой и потирает запястья в тех местах, где жесткий пластик врезался в кожу.

Ред вручает Паркину его записную книжку. Тот хватает ее и торопливо сует во внутренний карман.

Они молча спускаются в лифте на первый этаж и расстаются, не обменявшись рукопожатиями.

 

66

Когда Ред заходит в кабинет, Дункан там один. Он перекусывает. Между коричневыми ломтиками хлеба виден краешек ломтика сыра бри. При виде Реда Дункан поднимает руку в приветствии.

— А где Джез и Кейт? — спрашивает Ред.

— Пошли подкрепиться, — отвечает Дункан, прожевав кусок сэндвича.

— Ну и ладно. Вообще-то я хотел поговорить с тобой.

Дункан отпивает глоток колы.

— Валяй.

Одно слово. Одно слово, отражающее стремление понять.

— Почему?

— Что почему?

— Почему ты сделал это, Дункан?

— Что я сделал?

— Спутался с газетчиками.

— Я этого не делал.

Ред вскакивает и обрушивает кулак на стол.

— Еще как делал, мать твою! Я видел твое имя в контактной книжке Паркина. Он рассказал мне, что это был ты. Так почему? С чего это тебе приспичило всем нам нагадить?

Ярость Реда подавляет волю Дункана, и его намерение все отрицать улетучивается, словно воздух из проколотого воздушного шара.

— Из-за денег, — тихо говорит он.

— Денег?

Ред снова садится.

— Да.

— Они заплатили тебе?

— Да.

— Сколько?

Дункан опускает глаза.

— Сколько, Дункан?

— Двадцать штук.

— Двадцать штук.

— Они были нужны мне. Мне позарез нужны деньги. На мне ведь алименты висят. За школу Сэма платить надо. Хелен живет с этим дрочилой Энди, но доит меня исправно. Я по уши в долгах, все заложено и перезаложено, того и гляди жилье опишут. Как ни пытаюсь крутиться, но нашего жалованья на всю эту хрень не хватает. Хоть ты сдохни, а не хватает.

— Кто из вас к кому подкатил?

— Хм… Трудно сказать. Наверное, каждый со своей стороны. В понедельник вечером я выпивал со своим старым информатором, репортером криминальной хроники, который работает на «Ньюс оф зе уорлд». Мы просто болтали о том о сем, как всегда за выпивкой, и он между делом, не имея в виду ничего конкретного, спросил, нет ли у нас в разработке интересного дельца. Я, ясное дело, сказал: «Нет», да, видать, не больно уверенно, потому что он вцепился в меня, как клещ. Слово за слово, а потом, как бы в шутку, спросил, сколько будет стоить расколоть меня на информацию. Я, тоже в шутку, поинтересовался, сколько он может предложить. Вроде бы пустой треп, который легко прервать в любую минуту, но где-то по ходу дела все это стало очень серьезным. В общем, я сказал, что подумаю, и мы договорились встретиться на следующий вечер.

— И?

— На следующий вечер он познакомил меня с Паркином. Мы поторговались немного и остановились на двадцати штуках.

— И много ты тогда натрепал ему об этом деле?

— Самую малость. Ровно столько, чтобы пробудить в нем интерес.

— «Самая малость» — это что?

— Только то, что некий серийный убийца возомнил себя Иисусом Христом и собирает апостолов.

— И это, по-твоему, «самая малость»? Не удивительно, что он заинтересовался. И когда же ты сел вместе с Паркином и слил ему информацию?

— Вечером в среду, а потом еще в пятницу. За один присест столько было не выложить.

— Дункан, последнюю неделю мы работали сутки напролет и уходили отсюда чуть ли не каждый вечер не раньше десяти, а то и одиннадцати часов. Когда же ты, на хрен, выискивал время?

— После того как мы заканчивали. Поздно ночью.

— И ты рассказал ему обо всем?

— Обо всем, кроме подписи убийцы.

— А он этим интересовался?

— Да. Он особо выспрашивал, не оставлял ли убийца какого-нибудь знака.

— И ты сказал…

— Я сказал: «Нет». Я знал, что, если расскажу ему о языках и ложках, мы, возможно, никогда не поймаем Серебряного Языка.

— Не «мы», Дункан. Уже нет. Ты отстранен.

Дункан не двигается. Ред встает.

— Идем. Я прослежу, чтобы ты покинул здание.

— А как мои вещи?

— Их тебе пришлют, я позабочусь. Пошли.

— Могу я попрощаться с Джезом и Кейт?

Грешник, все еще надеющийся на прощение.

Ред хватает его за грудки.

— Какого хрена, Дункан? Из всех людей на свете эти двое хотят видеть тебя меньше всего. Не считая меня, конечно. Шевелись.

Во второй раз за полчаса Ред спускается на лифте в молчании. Они пересекают холл, причем ничто в их облике и поведении не указывает на конфликт. Уже у самых дверей Реду приходит в голову спросить кое о чем еще:

— В тот, второй вечер у меня дома, когда Кейт настаивала на огласке, а ты возражал, ты уже обдумывал эту сделку? Настаивал на секретности, чтобы использовать ее для собственной выгоды?

Молчание Дункана красноречивее любого ответа.

Ред забирает у Дункана пропуск. Он смотрит, как Дункан переходит улицу и спускается в метро на станцию «Сент-Джеймс-парк». Сумасшедшая старуха, которая торчала там в то утро с плакатом, возвещающим о всемирном еврейском заговоре, исчезла.

Ред мысленно возвращается к самому началу этого дела, когда он, подбирая последнего участника группы, подбросил монетку, чтобы сделать выбор между Дунканом и Причардом. Выпала решка, и он остановил выбор на Дункане. Весьма дорогая ошибка, как оказалось.

Привлекать сейчас в команду нового человека уже не имеет смысла. Бесполезно. Его необходимо вводить в курс дела, ему придется притираться к остальным, а времени на все это нет. Им придется продолжать работу втроем.

Три слепые мышки. Вот кто они такие. Три слепые мышки, гоняющиеся в темноте за своими хвостами.

Ред поворачивается и идет обратно к лифтам.

 

67

Когда Ред возвращается домой, на автоответчике горит индикатор поступившего звонка. Он нажимает кнопку воспроизведения и идет на кухню, налить себе что-нибудь выпить. Но тут, в записи, звучит голос Сьюзен, столь напряженный и полный слез, что это заставляет его выбежать обратно в гостиную.

— Ред, это я. Я… я в Рикмэнуорте. Я останусь у Шелли на несколько дней. Шелли, она с нашей работы. Э… можешь ты позвонить мне?

Она называет ему номер дважды, первый раз быстро, второй медленнее. Ред записывает его в блокнот у телефона, в то время как голос Сьюзен продолжает звучать:

— Мне нужно поговорить с тобой, Ред. Чем скорее, тем лучше. Позвони мне. Пока.

Слышится короткий обрывок разговора с кем-то на линии, и связь обрывается.

Она хочет оставить его. Сьюзен этого не сказала, но он чувствует, к чему все идет. Ни хрена себе выдался денечек! Похоже, неприятности приходят по три в комплекте: сначала Паркин, потом Дункан, а теперь еще и это.

Ред снимает трубку, начинает набирать продиктованный Сьюзен номер, но, набрав только до половины, кладет трубку и идет на кухню. Пожалуй, лучше встретить все это с выпивкой наготове. Он находит в холодильнике баночку «Хайнекена» и основательно плюхает в бокал виски. Самое то — поможет некоторое время продержаться.

Ред возвращается в гостиную и набирает номер во второй раз. Сразу отвечает женский голос. Не Сьюзен. Должно быть, Шелли.

— Можно Сьюзен Меткаф?

— Подождите секунду.

По ту сторону слышатся громкие, видать по твердому полу, удаляющиеся шаги, потом отдаленный голос: «Это тебя. Ред».

Снова шаги, теперь приближающиеся.

Голос Сьюзен.

— Ред?

Голос полон слез. Она плачет.

— Дорогая, ты в порядке?

— Все нормально. Только… Со мной ничего, просто я… Просто мне нужно время. Подумать.

— Подумать? О чем?

— О Ред, неужели ты не понимаешь? Об этом деле. Оно ведь заполняет всю твою жизнь. Последние полгода меня для тебя просто не существует.

— Неправда. Ты сама знаешь, что это неправда.

— Нет, Ред. Помолчи и дай мне подумать. Эта история заполнила всю твою жизнь, ни для чего и ни для кого другого там просто не осталось места. Я так жить больше не могу. Да, конечно, ты пытаешься что-то сделать, выкроить для нас время, и поверь, я ценю твои попытки, но это ничего не меняет. В целом ты порабощен этим делом. Только вернешься к действительности, чуточку оттаешь, но тут что-то происходит, и ты опять исчезаешь на неделю. Ты слышишь, что я говорю? Я не могу жить там, где меня игнорируют или где я вынуждена задумываться над каждым своим словом, чтобы не попасть впросак.

Пауза. Ред слушает, затаив дыхание.

— А еще вчера вечером я увидела тебя в новостях. А сегодня и в газетах.

Господи, Сьюзен всегда покупает «Индепендент». Она увидела его перекошенную от бешенства физиономию.

— Это напугало меня, Ред, правда напугало. Этот снимок, эти слова того малого, Пембриджа, — все как будто не про тебя. Но ведь на самом-то деле про тебя. Ощущение такое, будто… ну, будто я была замужем только за половинкой твоей личности, а есть еще и другая половина, которой я никогда раньше не видела. Никогда. Тот человек, с которым я жила, и псих с первой страницы газеты, готовый разорвать кого-то в клочья, — разные люди. А причиной всему это проклятое дело. Оно изменило тебя.

— Нет, Сьюзен, совсем нет, — пытается возразить он, хотя внутренний голос подсказывает, что на самом деле как раз на фотографии она и видела его подлинное лицо.

— Повторяю, оно изменило тебя. А если не изменило, значит, все это время ты притворялся другим, обманывая меня. Что ничем не лучше.

— Сьюзен… нам не стоит говорить об этом по телефону. Может быть, встретимся где-нибудь?

В трубке молчание. Оно затягивается, и гнев Реда за это время трансформируется в печаль.

— Ред, я не знаю, как с этим разобраться. Думаю, мне надо некоторое время побыть одной. Вот и все.

— И как это долго — «некоторое время»?

— Не знаю.

— Подумай.

— Ред, сказано ведь уже, не знаю. Но по крайней мере, до тех пор, пока ты не поймаешь своего Серебряного Языка. Тогда посмотрим.

— Сьюзен, это может затянуться на несколько месяцев. А то и лет. Черт возьми, не исключено, что мы вообще его не поймаем.

— А пока ты помешан на этом деле, Ред, у нас все равно нет никаких шансов наладить отношения. Нет резона заводить серьезный разговор по душам, в то время как ты или слишком устал, чтобы что-то обсуждать, или можешь в любой момент сорваться с места и умчаться по вызову на место очередного преступления. Нет смысла притворяться, это было бы нечестно и по отношению к тебе и, разумеется, по отношению ко мне. Надо сосредоточиться на чем-то одном. Когда ты поймаешь его, мы сможем обговорить все наши проблемы как разумные люди.

— Но почему бы мне не заехать к тебе на работу? Сходим вместе на ленч или что-нибудь в этом роде.

— А ты уверен, что в последнюю минуту встречу не придется отменить? Ред, пожалуйста. Возьмем паузу. Пока. На время.

Он знает, когда надо перестать давить.

— Ладно.

— Спасибо. Послушай, мне пора идти. Я тебе позвоню.

— Когда?

Инстинктивная мольба. Слишком отчаянная.

— Когда я буду готова.

Пауза.

— Береги себя.

— Ты тоже.

— Пока.

— Пока.

Трубка уже почти положена, когда он снова слышит из наушника голос Сьюзен:

— Ред?

— Да?

— Твой убийца… Я ненавижу его не меньше тебя.

Она отсоединяется. В трубке звучит тихий гудок.

Ред выключает свет, надевает наушники и позволяет «Мессии» заполнить все то, что осталось от его мира.

 

68

Полиция говорит, будто я убиваю невинных людей. Но я не делаю этого. Я не убиваю их. Я делаю их мучениками. Вот в чем разница. Когда я обращаю их в мучеников, их души приходят ко мне. Вот почему я сохраняю их языки. Читали ли вы Книгу Притчей Соломоновых? Глава 21, стих 23: «Кто хранит уста свои, и язык свой, тот хранит от бед душу свою». Когда они лежат, умирая, я забираю их языки, и их души приходят ко мне. Таким образом они с моей помощью продолжают жить, распространяя Слово. В смерти они всецело отдаются мне, чего бы, конечно, не сделали — не могли бы сделать — при жизни. До того как я призвал их, они ничего собой не представляли. Когда Иисус избрал своих двенадцать апостолов, все они были заурядными людьми. Именно его личность, его влияние сделали их исключительными. Так же дело обстоит и со мной. Я беру этих людей и преобразую их в нечто большее. Я меняю их. От жизни к смерти, от одного изменения к следующему. Но это действует и в другом направлении. Будучи живыми, эти люди в духовном смысле были мертвы. В смерти же они благодаря мне обрели жизнь вечную…

 

69

Среда, 28 октября 1998 года

— Самаритяне слушают. Чем могу помочь?

Джанет 749, отвечая по телефону, протирает сонные глаза. Прищурившись, она смотрит на настенные часы. Половина пятого утра. Под часами беспокойно спит на раскладушке ее подруга по волонтерскому движению, Абигайль 552. Два плотно подоткнутых серых одеяла обрисовывают контуры ее тела.

В целях конспирации волонтеры-самаритяне вместо фамилий используют номера. Это обеспечивает им анонимность, частичную в отношении своих коллег и полную в отношении людей, которые им звонят.

Молчание на другом конце линии затягивается, но Джанет терпеливо ждет. Это вполне обычное дело. Людям, которые звонят самаритянам, зачастую требуется некоторое время, чтобы набраться смелости и начать разговор. Джанет эта задержка дает возможность полностью проснуться.

В трубке тишина, и Джанет заговаривает снова:

— Я слушаю. Вы хотите поговорить?

Молчание.

Она знает, что нельзя вешать трубку, нельзя обрывать связь, пока этого не сделал сам звонящий.

Наконец голос, приглушенный, но определенно мужской, произносит:

— Я кое-кого убил.

Джанет прилаживает телефонную трубку между шеей и плечом, прикрывает микрофон правой рукой и щелкает пальцами левой. Абигайль открывает один усталый глаз и, заметив обеспокоенное выражение лица Джанет, спускает ноги с койки. Одеяла сваливаются на пол. Абигайль плетется через комнату и берет трубку параллельного телефона. Джанет убирает руку и спрашивает:

— Вы хотите поговорить об этом?

— Вы знаете убийцу апостолов?

— Прошу прощения, не поняла, — говорит Джанет.

Мужской голос, тусклый и непроницаемый, как будто собеседник говорит в носовой платок.

— Я спросил, вы знаете убийцу апостолов?

— Того, о ком писали во всех газетах?

— Да.

— Да. Я знаю, о чем вы говорите.

— Это я.

«Ну конечно, — думает Джанет. — Ты и еще тысячи придурков, обрывающих телефоны полиции».

— Вы ведь не верите мне, правда? — произносит незнакомец, словно откликаясь на скептицизм Джанет.

В курсе подготовки самаритян подобные ситуации не предусмотрены. Их учат общаться с людьми, которых оставили любимые, с подростками, которые полагают, будто прыщики или угри — это конец света. Но что можно ответить человеку, заявляющему, что он самый разыскиваемый в Британии убийца? Джанет произносит первую заученную фразу, которая приходит ей в голову:

— Вы хотите поговорить об этом?

— Копам обо мне известно, но остановить меня они не в силах. Кроме того, я убил больше людей, чем они думают.

— Вы убили больше людей?

— Верно.

— Насколько больше?

— Еще двое убиты сегодня ночью. В течение трех последних часов. Вот почему я звоню.

— Почему?

— Чтобы сказать, где их найти. В общем, где найти одного из них. Я рассудил, что по крайней мере об этом человеке вам следует узнать.

— Почему?

— Потому что он работает у вас.

Джанет с трудом сглатывает и пытается увлажнить слюной неожиданно пересохший рот.

— Кто он? — спрашивает она. — Кого вы убили?

— Его зовут Джуд Хардкасл. Вы его знаете?

— Боюсь, мы не можем обсуждать подробности…

— Да мне в общем-то все равно, знаете вы его или нет. Он здесь, со мной, в своем доме, и я его убил. Вам нужен адрес?

— Да.

— Уэствик-Гарденс, двенадцать. Квартира на первом этаже. Не помню номера, но снаружи припаркована красная «тойота». Вы поняли?

— Да.

— Повторите.

Она повторяет.

— Хорошо. Джуд будет там, когда вы придете. Но меня уже не будет.

— А как насчет другого? Того, кого вы убили?

— Слишком поздно. Его не стало.

Джанет охватывает дрожь. Девушка пробегает рукой по волосам и чувствует натяжение кожи на голове.

— Господи боже мой, — шепчет Абигайль.

— Именно. Я позвоню Алексу, — говорит Джанет. Алекс 192 возглавляет их Самаритянский центр.

— А может, пойти прямо в полицию?

— Сперва нужно сообщить Алексу. Это займет пару минут.

Джанет пробегает пальцем по расписанию дежурств, находит номер домашнего телефона Алекса и набирает его. Три гудка, четыре, пять, Алекс с трудом выбирается из тумана сна. Дожидаясь ответа, Джанет ищет в списке волонтеров Джуда Хардкасла. Его имени там нет.

— Да? — Голос у Алекса сонный и раздраженный.

— Алекс, это Джанет семьсот сорок девять. Нам только что поступил странный телефонный звонок.

Она не утруждает себя извинениями в связи с тем, что разбудила его. Алекс прекрасно понимает, что никто из волонтеров не стал бы звонить ему без четверти пять утра, не имея на то серьезных оснований.

— Нам только что позвонил человек, который говорит, что он убил Джуда Хардкасла.

— Джуда Хардкасла?

— Да. Он сказал, что этот Джуд работает у нас, но в списке я такого имени не нашла.

— Он занимается паблисити и связями с общественностью, а на телефонах не сидит уже с полгода. Поэтому его нет в графике дежурств.

— Ясно. Так или иначе, тот человек продиктовал мне адрес. Дать тебе?

— Пожалуйста.

Она зачитывает в трубку данные.

— Хорошо, — говорит Алекс. — Это у меня под боком. Я схожу посмотрю.

— Как ты думаешь, не следует ли позвонить в полицию?

— Нет. Пока нет. Вполне возможно, что тебе звонил какой-нибудь чокнутый, и вряд ли нам нужно, чтобы к дому Джуда нагрянул целый эшелон полицейских машин и копы ни с того ни сего вытряхнули его из постели и переполошили всех соседей. Я загляну туда сам. У меня это займет десять минут. Спасибо, что позвонила.

 

70

Когда звонит телефон, Ред уже не спит.

Он почти и не спал. Путающиеся мысли отскакивают от темноты и кружатся вокруг постели, которую он делил со Сьюзен. Его преследуют начертанные на тенях ночи лица. Паркин, с грохотом падающий на пол, со сцепленными позади стула руками; Дункан, с вызовом поносящий гомосексуалистов; Эрик в тюремной камере. Этот, последний, подобен Дориану Грею — он выглядит точно так же, как пятнадцать лет назад, когда Ред видел его в последний раз. А вот на фотографиях, которые Ред держит под замком, вместе с неприятными для него газетными вырезками, лицо Эрика стареет.

Возможно, в какой-то момент этого блуждания между сном и явью Ред и нырнул в лишенное сновидений забытье, но надолго ли, сказать трудно.

Он хватает трубку, прежде чем заканчивается первая трель звонка, и сердце его уже сжимается от дурного предчувствия. Есть только один повод, по которому ему могут звонить в такую рань.

Пять минут спустя он уже мчится по пустынной Сороковой дороге к Шефердз-Буш.

 

71

Череп Джуда Хардкасла вмят ударами такой силы, что утратил природную форму — макушка его из закругленной сделалась плоской.

Труп был найден в том же положении, что и тело Джеймса Каннингэма, — лежащим на боку, с рукой, закрывающей лицо. Тот же самый убийца, вероятно, с тем же самым оружием. У Джуда, правда, нет и намека на лысину, да и весу в нем стоуна на три меньше, чем в епископе, — если бы не это, Ред мог бы поклясться, что видит тот же самый труп. Эксгумированный и подсунутый ему снова, словно в какой-то кошмарной версии «Дня сурка».

В окно вливается тусклый оранжевый свет с заправочной станции через дорогу.

В рот Джуду можно было бы и не смотреть, но Ред все же заглядывает.

Нет языка. Неудивительно.

Ему вспоминается статья в словаре Брюера.

«Иуда — булава, потому что он был забит булавами».

Шестеро уже приняли смерть. Шестерым она еще предстоит.

 

72

— Как вы обнаружили этого человека? — спрашивает Ред у потрясенного с виду Алекса 192. — Как вы оказались в доме Джуда Хардкасла в пять утра?

— Не сочтите это желанием воспрепятствовать правосудию, но, боюсь, на данный вопрос я ответить не могу.

— Вы не можете сказать мне, почему пришли сюда?

— Совершенно верно.

— Ну а слышали ли вы что-нибудь? Звуки борьбы, крики, вопли?

— Нет. Я живу в десяти минутах ходьбы отсюда.

— Джуд звонил вам?

— Я… нет. Не совсем.

Ред смотрит на Алекса, потом встает и направляется к телефону. Он спускает рукава вниз, чтобы закрыть руки, поднимает трубку и нажимает на кнопку повторного набора. Отвечает женский голос:

— Самаритяне слушают, чем могу помочь?

Ред кладет трубку и смотрит на Алекса.

— Вы работаете у самаритян?

Алекс нехотя кивает.

— Хорошо, — говорит Ред. — Я имею представление о том, что вы за люди, знаю, что у вас принято соблюдать конфиденциальность, и уважаю ваши правила. Но поймите, речь идет о расследовании убийства, поэтому мне необходимо знать все, что имеет отношение к этому происшествию. Итак, вы работаете у самаритян?

Алекс уступает.

— Да. Я руководитель местного отделения.

— И где оно располагается?

Алекс называет адрес.

— Идем, — говорит Ред и достает свой мобильный, чтобы позвонить Кейт и Джезу.

* * *

В приемную офиса самаритян их набилось шестеро: три детектива, Алекс, Джанет и Абигайль. Рабочая комната больше, но туда полицию не пускают.

— Как бы вы описали его голос? — спрашивает Ред.

— По-моему, он старался его замаскировать, — отвечает Джанет. — Он звучал приглушенно, словно тот человек говорил в носовой платок или что-то подобное. Поэтому мне не удалось составить о нем четкого впечатления. Заметного регионального акцента у него не было. Голос и голос, обычный.

Обычный голос среднего англичанина. Типичный для образованного белого мужчины. То, что они уже знают.

— А как он говорил? Я имею в виду эмоциональную окраску.

— А вот эмоции отсутствовали полностью.

— Он не производил впечатление человека, чем-то разъяренного?

— Ничуть.

— Огорченного? Терзаемого угрызениями совести? Торжествующего?

— Нет, не было даже этого. Если бы он позвонил, имея целью сказать, что забыл выпустить кошку, его голос и то мог бы быть сильнее окрашен эмоционально. Итак, холодное спокойствие. Но ведь этого и следовало ожидать, не правда ли?

Для женщины, только что выслушавшей такого рода признание со стороны самого разыскиваемого преступника страны, Джанет держится с удивительным спокойствием. Впрочем, возможно, она слишком устала и в полной мере смысл происшедшего до нее пока не дошел.

— Записи этого разговора у вас нет? — осведомляется Ред.

В разговор вклинивается Алекс.

— Мы не записываем звонков. Это наша принципиальная позиция. У нас не принято ни записывать звонки, ни прослеживать их.

— Прослеживать? — переспрашивает Джез.

— Да. Знаете, наберите «четырнадцать семьдесят один» и выясните, откуда поступил последний произведенный звонок. Мы попросили «Бритиш телеком» отключить эту услугу. По той же причине в наших пунктах не бывает телефонов с определителем номера. Можно сказать, что смысл нашей деятельности заключается как раз в том, что мы предлагаем помощь конфиденциальную, на доверии. Мы никогда не узнаем, кто звонит, если сами звонящие не пожелают что-то о себе сообщить.

— К тому же, — говорит Джанет, — он ведь позвонил из дома Джуда. Во всяком случае, так он сказал. Может быть, там остались его отпечатки.

— Может быть, — соглашается Ред.

За предыдущий период, в котором одних воскресений наберется на целый месяц, Серебряный Язык уже убил пятерых, не оставив никаких улик, и едва ли стоило надеяться, что он вот так, вдруг, ни с того ни с сего возьмет да и оставит на телефоне отпечатки своих пальчиков.

— И его нет ни в каких ваших файлах? — спрашивает Ред.

— У нас нет никаких файлов, — говорит Алекс.

— Можно мне проверить?

— Этот человек никогда не звонил сюда прежде. Я заверяю вас в этом.

— Мы можем получить ордер, — заявляет Джез.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, — откликается Алекс. — Но это было бы пустой тратой времени.

Ред встает.

— Я уверен, что ордер не потребуется. Спасибо вам всем за сотрудничество.

Они уже почти у двери, когда Ред оборачивается и смотрит на Джанет.

— Знаете что?

— Что?

— Вы единственная на свете, кто, поговорив с этим человеком, умудрился остаться в живых и об этом рассказать.

Они уходят раньше, чем она успевает ответить.

 

73

— Три больших капучино, пожалуйста.

Всего семь тридцать утра, но Ред уже чувствует себя так, будто прожил половину жизни.

Кафе поблескивает металлической чистотой. При ценах, которые там запрашивают, так и должно быть.

Капучино подают в больших картонных чашках с маленьким отверстием в крышке, через которое и следует пить. Видимо, эта дырочка обеспечивает наилучшее сочетание кофе и пенки в каждом глотке. «Стиль Сиэтла» — написано на каждой чашке.

— Эта идея насчет того, чтобы смешивать пенку с кофе, сущее дерьмо, — сообщает Джез. — Если тянуть кофе через эту дырку, почти вся пенка останется внутри. Правда, потом можно снять крышку и вылизать стаканчик изнутри — вот это и есть самое вкусное.

С дымящимися чашками в руках они выходят из кафе и идут обратно в Скотланд-Ярд. Ранние пташки из числа тех, кому приходится добираться на работу общественным транспортом, выходят из метро, направляясь по большей части к Японскому банку по ту сторону Виктория-стрит. Всякого рода чиновников в этом районе работает гораздо больше, но ни одно правительственное учреждение не открывается в такую рань.

— А это интересно, не так ли? — говорит Ред.

— Что?

— После того как принцип его действий стал достоянием гласности, Серебряный Язык счел возможной какую-то форму контакта. Раньше он обходился без этого, а тут взял и позвонил самаритянам.

— Потому что знает, что там не ведутся записи и его разговор не проследят, — предполагает Джез.

— Верно. Но контакт есть контакт. Почему же все-таки он это делает?

— Может, у него крыша едет? — предполагает Кейт.

— А может, он хочет остановиться, — говорит Джез.

— Нет. — В этом Ред убежден полностью. — Останавливаться он не собирается. Мы это знаем. Он намеревается довести это дело до конца. А вот Кейт, возможно, права: от всего этого он мог сдвинуться еще пуще.

Мобильный телефон Реда издает трель. Все трое инстинктивно останавливаются. Ред передает свой капучино Кейт, отстегивает телефон от пояса и отвечает:

— Меткаф.

Кейт и Джез ждут, пока он говорит. На сей раз ничто в нем: ни поза, ни тон — не выдают волнения. Разве что усталость да желание, чтобы все это поскорее закончилось. Ред говорит, посматривает на коллег и слегка кивает головой.

Очередной труп. Два за одно утро. Точно так же, как было в самом начале.

Неожиданно в голосе Реда все же появляется тревожная нотка.

— Кто? Да, конечно. Я знаю, кто он такой… Конечно знаю. Трудно не знать человека, о котором талдычат в выпусках новостей чуть ли не каждый хренов вечер… Где? Да, я знаю это место. Какой номер? Хорошо. Мы будем там… Я сейчас с ними… Нет, мы пойдем пешком, это много времени не займет. Тут только и нужно, что пройти по улице… Послушайте, к чему эта долбаная спешка? Он ведь мертв, не так ли?

Ред со щелчком закрывает телефон и говорит им два слова:

— Саймон Баркер.

— Член парламента? — уточняют они в один голос.

— Он самый.

— Боже мой, — говорит Кейт. — Где он?

— Катрин-плейс. — Ред указывает в направлении вокзала Виктория. — Пять минут ходьбы в ту сторону.

Он забирает свой капучино из руки Кейт.

— Пошли. Кофе пить можно и на ходу.

 

74

«Симон — пила: в соответствии с преданием его распилили».

 

75

То, что Саймон Баркер оказался избран Серебряным Языком для мученической смерти, явилось ироническим завершением его красочной жизни. За двадцать пять лет в Палате общин Баркер нажил столько врагов, что бо льшим количеством желающих им смерти могли бы похвастаться разве что Джон Фитцджеральд Кеннеди да Джей Ар Юинг из телесериала «Даллас». Трудно было назвать социальную группу, не имевшую на Баркера зуба. Гомосексуалистов он именовал «дьявольским отродьем», матерей-одиночек — «безответственными распутницами», члены Ирландской республиканской армии были для него «безмозглыми выродками» либо «кровавыми мерзавцами», женщины-парламентарии — «задирающими носы лесбиянками». Говоря о палестинцах, он не упускал случая помянуть «намотанное на башку полотенце», а об африканцах отзывался как о «детях джунглей». Мало кого радовали подобные эпитеты, звучавшие в устах человека, как-то раз (причем лишь наполовину в шутку) описавшего себя как «Чингисхана с внешностью Кена Ливингстона».

По мнению Саймона Баркера, введение единой европейской валюты представляло собой наиболее верный путь к полной экономической и политической погибели Британии, полицию надлежало наделить практически неограниченными полномочиями по части проведения обысков и арестов, вынесение окончательных приговоров следовало сделать всеобщей практикой, а вот иммиграцию, напротив, пресечь. А поскольку он, ничуть не беспокоясь за свое высокое положение, не упускал ни единой возможности громко, во всеуслышание, заявить о своей позиции, каковую считал позицией большей части консервативно мыслящего населения страны, известность этого человека была такова, что большинству министров кабинета не приходилось об этом даже мечтать.

И теперь Саймон Баркер мертв. Распилен пополам.

Катрин-плейс представляет собой тихую боковую улицу, отходящую от Букингемского дворца, украшенную черными, сохранившимися с викторианских времен фонарными столбами и неброскими латунными табличками с наименованиями обосновавшихся здесь немногочисленных, но солидных компаний. Эта улица находится почти точно посредине между Палатой общин к востоку и ближайшими окраинами поддерживавших Баркера избирательных округов Кенсингтон и Челси — к западу.

В то утро к половине седьмого Саймон должен был появиться на Би-би-си, где, в программе «Деловой завтрак» предстояло обсуждение последних поправок к уголовно-правовому законодательству. Водитель, заехавший за парламентарием в половине шестого, обнаружил, что дверь дома открыта, а когда на звонок никто не откликнулся, вошел внутрь, чтобы поискать пассажира. В результате чего завтрак водителя оказался на ковре у двери в гостиную.

Тело Саймона лежит перед камином. Оно расчленено пополам, по поясу, и нижнюю половину Серебряный Язык оттащил примерно на фут от верхней. Две половинки тела разделяет океан крови.

Каждый раз, когда Ред думает, будто ни на каком месте преступления он уже не увидит больше крови, чем здесь, он оказывается не прав. Вот и теперь то же самое — это преступление самое кровавое из всех. Кровь Саймона лилась потоками из обеих частей тела, и теперь она хлюпает под ногами Реда, когда он подходит к трупу и садится на корточки.

Кожа Саймона порвана там, где вонзилось лезвие пилы. Ред склоняет голову в сторону и рассматривает нижнюю часть торса.

В разрезе это похоже на сэндвич. Кожа снаружи как слой теста, внутренности как начинка. Внутренние органы поблескивают различными оттенками красного, светло-голубого, пурпурного, желтого и черного. В воздухе распространяется зловоние желчи.

Ред морщится.

Линия рассечения проходит примерно в дюйме ниже пупка. Серебряный Язык выбрал для осуществления своей операции именно то место, в каком мог проделать задуманное, преодолевая наименьшее сопротивление. Лезвие пилы рассекало лишь мягкие ткани, мышцы и внутренности, и единственным твердым препятствием, с которым ей пришлось соприкоснуться, был спинной хребет.

Глаза Реда устало пробегают по остальному телу Саймона. Заляпанные кровью трусы выглядят совершенно неуместно, находясь не посередине тела, а на вершине обрубка.

И руки, и лодыжки связаны, так что сопротивляться Саймон не мог.

Реду нет нужды видеть лицо, но он все равно смотрит.

Глаза Саймона Баркера не широко распахнуты от ужаса, они плотно зажмурены от боли.

Представьте, что вам ампутируют конечность без анестезии. В прежние времена, до изобретения наркоза, больному вставляли между зубами деревянную планку, чтобы он не откусил себе язык. Серебряному Языку, однако, не было необходимости делать что-то подобное, поскольку язык своей жертве он отрезал заблаговременно, прежде чем взяться за пилу. Это заодно избавило его от необходимости выслушивать оглушительные вопли.

«Интересно, — думает Ред, — сколько времени потребовалось Саймону, чтобы умереть?»

Он встает и обводит взглядом комнату. Она безупречно прибрана. Журналы ровной стопкой сложены на столике рядом с диваном. Настольный компьютер зачехлен. Картины аккуратно развешаны на стенах.

Резко выбивается из общей картины шарф, яркий красно-белый футбольный шарф, со словом «Святые», вплетенным в узор. Шарф лежит на полу, рядом с головой Саймона, причем он не брошен, не обронен, а специально расстелен.

Он разложен так, чтобы его нашли.

В течение пяти месяцев убийца обходился без контактов и тут вдруг оставил два послания за одну ночь. Даже если у него и впрямь «поехала крыша», это многовато.

Ред оглядывается через плечо. Джез и Кейт стоят у двери.

— Джез, есть футбольная команда с названием «Святые»?

— Святые? Да, в Саутгемптоне. А что?

— Потому что здесь шарф. Посмотри.

Кейт и Джез осторожно подходят.

— Сомневаюсь, чтобы Саймон Баркер был футбольным фанатом, — говорит Кейт. — Такому человеку, как он, увлечение футболом, наверное, казалось до неприличия банальным.

— Ну, я не знаю, — возражает Джез. — Быть футбольным болельщиком сейчас очень модно. Парламентарии наперебой стараются показать себя людьми из народа. Правда, не знаю уж по какой причине, чуть ли не все они болеют за «Челси».

— Тогда Саймону прямой резон быть в их числе, — указывает Ред. — Челси — его избирательный округ.

— Ред, люди болеют за те или иные команды по самым разным причинам. Может, его детство прошло в Саутгемптоне. Или его папаша был пламенным фанатом этой команды. Кто знает?

— Хм. Все, конечно, может быть…

Ред снова смотрит на шарф.

Нет, дело тут не в команде. А в самом слове.

Святые. Не футболисты из Саутгемптона.

Святые.

Святой Варфоломей, со своей кожей в руке.

Тогда, в галерее, в глаза ему прежде всего бросилось слово «апостол». А ведь было и еще одно слово, на которое он тогда не обратил внимания.

Святой.

Теперь Ред понял. Последний элемент головоломки встал на свое место. «Поиск решения — та же охота. Это радость дикаря, и мы наделены ею с самого рождения».

Снова сбрасывая покрывало усталости, он резко поворачивается к Кейт и Джезу.

— Этот подонок насмехается над нами. Посмотрите на это. Подумайте, что это значит.

— Святые?

— Именно. Кем были эти апостолы? Они все были святыми.

— Иуда не был, — говорит Кейт. — На самом деле совершенно наоборот.

— Ну, все, кроме него. Это не так уж важно.

— Значит, они все были святыми. Ну и что? — недоумевает Джез.

— Неужели вы не понимаете? Они были апостолами, да, но еще и святыми. И что есть у святых?

Прежде чем кто-то из них успевает заговорить, Ред сам отвечает на собственный вопрос:

— У каждого святого есть праздник, день в календаре в его честь, а также род занятий, один или несколько, которым он покровительствует. Ручаюсь, Серебряный Язык действует по этим направлениям. Бьюсь об заклад, что каждое из убийств соотносится с данными критериями.

Он смотрит на часы.

— В котором часу открываются книжные магазины?

 

76

В свое время я получил по религиоведению высший балл из возможных. В официальном отзыве экзаменатор отметил исключительно глубокие познания в области христианского вероучения. И позднее, уже в университете, я целые дни просиживал в библиотеке, поглощая книгу за книгой, все на религиозную тематику, о вере и разуме. Преподаватели теологических дисциплин считали меня редкостным занудой, потому что я без конца донимал их вопросами. Конечно, от человека, не желавшего допустить ни малейшей фальши, им была одна морока. Я подвергал сомнению каждое выдвинутое ими положение. Некоторые люди считали, будто все это делается ради показухи, но они ошибались. Я действительно хотел знать правду. Для меня это было важно.

И после всего этого я на выпускных экзаменах еле-еле вытянул на положительную оценку, и мне заявили, что получение степени бакалавра третьего класса я должен считать большой удачей. На мой вопрос о том, как могло случиться, что человек, всего три года назад заслуживший высшую оценку, скатился так низко, мне сказали, что я не ответил на экзаменационные вопросы. Черт возьми, так оно и было, я не ответил. Потому что вопросы были дерьмовые. Преподаватели хотели, чтобы я следовал их концепциям, использовал их аргументацию и тешил таким образом их эго. Поступи я так, и все бы у меня было в порядке. Это можно считать своего рода академической версией договора Фауста с Мефистофелем. Вы пишете то, что мы считаем правильным, а мы оцениваем ваши ответы по высшему уровню. При этом мы знаем, что вы пишете вовсе не то, что думаете, вы же человек сообразительный, но нам, как это ни глупо с нашей стороны, льстит, когда кто-то рабски пересказывает преподанное нами, словно истину в последней инстанции. В конце концов, такой подход позволял сохранять статус-кво, а заодно и синекуры для наших преподавателей.

И многие пошли на эту сделку. Мыслящие, сведущие люди, мои сверстники, смирились с этим и тем самым продали свои души. Сначала они продали их экзаменационной комиссии, а потом главным образом Сити — юриспруденции или финансам. Не забудьте, это был конец восьмидесятых, когда выпускники выходили из университетских стен с убеждением, что мир предназначен для их безбедного существования. Я пытался спорить, дабы побудить людей думать, но они пребывали слишком глубоко в заднице, чтобы уразуметь истину.

Я снова и снова перечитывал Библию, пытаясь проникнуться сокровенным смыслом. И чем больше я читал ее, тем больше видел Иисуса в себе самом. Правда, об этом нельзя было говорить прилюдно, иначе ко мне быстро прилепили бы ярлык сбрендившего. Не зря ведь сказано, что нет пророка в своем отечестве. В конце концов, Иисуса его современники понимали хуже, чем кого-либо в истории, и обошлись с ним соответственно. Кроме того, я поначалу гнал от себя возникавшие у меня догадки и ощущения, потому что осознать себя Мессией — это вовсе не радость, а огромная, ужасающая ответственность. Но в конечном счете своего предназначения не избежать.

Вы хотите знать, почему я считаю себя Мессией, не так ли? В конце концов, каждый может объявить себя кем угодно. Посмотрите на всех этих шарлатанов, которые устанавливают культы, а потом приказывают своим последователям покончить самоубийством. Но я истинный Мессия. Мне это известно. А откуда, я поведаю вам, когда придет время.

 

77

Ред раскладывает свои записи по порядку и смотрит через стол.

— Итак, прежде чем я перейду к своим открытиям, Кейт, расскажи, только кратко, отметил ли Лабецкий в отношении этих тел что-то необычное?

— Кроме того факта, что они мертвы?

Ред издает смешок.

— Да. Кроме этого.

— Нет. Во всяком случае, пока. Окончательные данные экспертизы можно будет, как всегда, получить через пару дней, но он не рассчитывает на что-то особо обнадеживающее.

— Какой пилой, по его мнению, могли распилить Саймона Баркера?

— Любой, лишь бы она была острой. Сойдет и маленькая, хирургическая, и ножовка. На данный момент удалось установить одно: судя по отметинам, она имела частые зубья.

— Иными словами, ему не пришлось прибегать к электрической или бензопиле?

— О нет. Лабецкий говорит, что любой мужчина, обладающий средней физической силой, способен распилить человеческое тело минут за десять-пятнадцать. А судя по ударам, нанесенным Джеймсу Каннингэму и Мэтью Фоксу, Серебряный Язык весьма силен. Да и не мог бы он запустить бензопилу в такой час, не переполошив всю улицу.

— Пожалуй, что так. Джез? Наверное, соседи и там, и там ничего не видели и не слышали?

— Совершенно верно. По-прежнему складывается впечатление, что мы охотимся за призраком.

— Значит, у вас все? — Ред прокашливается. — Хорошо. Вы оба готовы меня выслушать?

Они кивают.

— Ладно. Так вот, я подумал, что прежде всего надо обратиться к литературе, а потому пошел в ближайший книжный магазин и купил все это. — Он указывает на стопку книг на столе. — Библию, «Кто есть кто в Библии» и «Словарь святых». Я проработал все имеющие отношение к делу тексты с самого начала. И знаете что выяснил? Все у него совпадает идеально. Идеально.

— Значит, ты был прав насчет святых? — говорит Джез.

— В основном. Род занятий жертв либо имеет отношение к профессиям, которым покровительствуют одноименные апостолы, либо тут присутствует еще какая-либо существенная связь. И по дням календаря все сходится. Праздник одного и того же святого у западной и восточной Церквей может приходиться на разные дни, но Серебряный Язык, естественно, следует западной традиции. И тут у него все точно, день в день.

Он смотрит на свои записи.

— У Иисуса было двенадцать апостолов и еще семьдесят «дисциплов», учеников, которые помогали ему распространять его учение. Очень часто эти термины используют как взаимозаменяемые, но на самом деле это не совсем верно. «Апостол» — слово греческого происхождения, означающее «тот, кто послан», «посланец», «посланник». Второй термин взят из латыни и означает «ученик», «последователь», «сторонник». Кстати, раз уж на то пошло и наш подопечный мнит себя новым Мессией, это слово взято из древнееврейского и означает «помазанник». Возможно, тут тоже можно что-то нарыть. Однако вернемся к нашим жертвам. Я начал с первого, с Филиппа. Библейский Филипп был одним из самых первых учеников Иисуса, а до этого, вероятно, последователем Иоанна Крестителя. Насколько мне удалось выяснить, он не являлся небесным покровителем какого-либо рода занятий, он принадлежал к апостолам, наиболее тесно связанным с чудом кормления пяти тысяч.

— Отсюда и выбор ресторатора, — выдыхает Кейт.

— Именно. У Иоанна, в главе шестой, имеется упоминание о разговоре Иисуса с Филиппом относительно кормления пяти тысяч, а День святого Филиппа приходится на первое мая. Вспомните хронологические границы наступления смерти, установленные Лабецким и Слэттери относительно Филиппа Рода и Джеймса Каннингэма в ту первую ночь. Они сказали, что Филипп был убит между полуночью и двумя часами, а Каннингэм между тремя и пятью утра — то есть оба с началом нового дня. Это относится ко всем жертвам — смерть постигла их рано поутру, перед рассветом, в день соответствующего святого. Серебряный Язык следит за тем, чтобы день своего имени они встретили живыми.

И вот еще на что я обратил внимание. Может быть, это просто совпадение, но, кроме истории с хлебами, Филипп предстает и как тот апостол, к которому обратились греки, когда захотели встретиться с Иисусом. Когда Филипп попросил Иисуса показать им Отца, знаете, что ответил Иисус: «Тот, кто видит меня, видит и Отца моего».

— Я не понимаю, — говорит Джез.

— Это особая тема, — поясняет Ред. — На эту мысль меня навели собственные слова, сказанные той женщине из самаритян, которая приняла звонок насчет Джуда Хардкасла. Я сказал, что она единственная, кто, поговорив с убийцей, остался в живых и рассказал об этом. «Тот, кто видит меня, видит и Отца моего». Единственные люди, которые видели Серебряного Языка, — это его жертвы. В его представлении, лицезрея его, они видят Спасителя. Это вроде того, Джез, что ты говорил о Втором пришествии.

Кейт открывает рот, чтобы сказать что-то.

— Не беспокойся, — продолжает Ред. — Дальше будет еще хуже. Следующей жертвой стал Джеймс Каннингэм, епископ. Мы идентифицировали его как Иакова Младшего из списка Брюера, поскольку это согласовывалось с родом смерти — он был забит насмерть. Так вот, я просмотрел все, что смог найти об этом апостоле, и выяснил, что известно о нем очень мало, хотя его нередко отождествляют с рядом упоминающихся в Писании людей. Во-первых, с Иаковом, мать которого пребывала подле распятого Христа, во-вторых, с автором послания святого Иакова и, наконец, самое важное — с «Иаковом, братом Господним», который увидел воскресшего Христа и которого часто называют первым епископом Иерусалима.

Кейт присвистывает сквозь зубы. Джез качает головой в изумлении. Ред продолжает:

— В любом случае, Иаков Младший был забит до смерти булавой, после того как Синедрион в шестьдесят втором году нашей эры приговорил его к побитию камнями. А праздник его — надо же так! — приходится на первое мая. Следите за моей мыслью, а?

Они кивают.

— Хорошо. Следующим убитым был Джеймс Бакстон — методом исключения признаем его Иаковом Старшим. Наряду с Петром и Иоанном этот Иаков принадлежал, так сказать, к внутреннему триумвирату апостолов, которые были свидетелями Преображения и разделяли с Иисусом моление в Гефсиманском саду. Он также был первым апостолом, принявшим смерть за христианскую веру, и единственным апостолом, о смерти которого упоминается в Библии.

— Но ведь в Евангелиях говорится только о смерти Иисуса, не так ли? — уточняет Джез.

— Да. Но смерть Иакова помянута в «Деяниях». Вот, «Деяния апостолов», глава двенадцатая. События датируются примерно сорок восьмым годом новой эры. «В то время царь Ирод поднял руки на некоторых из принадлежащих к церкви, чтобы сделать им зло. И убил Иакова, брата Иоаннова, мечом».

Вы помните, Джеймс Бакстон вроде бы выпадал из ряда, потому что ничего похожего на символы Иакова Старшего, ни раковины, ни паломнического посоха, возле тела не нашли. Ну так в этом и надобности нет: он был обезглавлен, так же как Иаков Старший. Очевидно, Ирод, преследуя христиан, рассчитывал снискать популярность у евреев.

— А критерии нашего убийцы сюда подходят? — спрашивает Джез.

— Да. Иаков Старший считается святым покровителем некоторых групп паломников, ревматиков и военных — в том числе, разумеется, и свежеиспеченных выпускников Королевской военной академии. Предполагается, что святой Иаков был захоронен в Испании, в месте, ныне носящем название Сантьяго де Компостелла, которое в двенадцатом-пятнадцатом веках стало третьим по посещаемости центром христианского паломничества после Рима и Иерусалима. Средневековые пилигримы, собираясь в Компостеллу, вшивали в свою одежду раковины как талисман на удачу. Поэма Уолтера Рейли «Паломничество», написанная им в ночь перед казнью, начинается словами о «раковине печали». А День святого Иакова приходится на двадцать пятое июля.

— А как Серебряный Язык находит всех этих людей? — недоумевает Кейт.

— Мы подойдем к этому через секунду, — обещает Ред. — Следующим, кто умер, был Барт — Варфоломей, или, как его называет Иоанн, Нафанаил. Мы, конечно, уже все о нем знаем. После смерти Иисуса он отправился проповедовать в Индию и Армению, и в Дербенте, это на Каспийском море, с него, живого, содрали кожу. В силу своего рода смерти он стал небесным покровителем кожевенников, а его поминание двадцать четвертого августа. Опять стопроцентное попадание. Затем настал черед Мэтью, или Матфея, хотя и Марк, и Лука в своих Евангелиях называют его Левий. Матфей был мытарем. Тогда это слово означало сборщика податей. Он взимал с евреев Галилеи налоги в пользу Ирода Антипы. Мытари были крайне непопулярны в народе, их сторонились и считали оскверненными, причем не только потому, что видели в них приспешников ненавистных римских оккупантов, но и поскольку они пополняли свою личную казну за счет вымогательства. В первом Евангелии подчеркивается, что Матфей был призван самим Иисусом, не погнушавшимся мытарем.

— И Мэтью Фокс служил в Управлении налоговых сборов.

— Именно. Поэтому и вписывается в общую канву. Святой Матфей — покровитель налоговиков, бухгалтеров и счетоводов. Его праздник — двадцать первого октября.

— Тот ли это Матфей, который написал первое Евангелие? — спрашивает Кейт.

— Возможно. Мнения ученых на сей счет расходятся.

Ред быстро поднимает глаза, посмотреть, есть ли еще вопросы, и продолжает:

— И тут мы подходим к сегодняшнему улову. Иуда, то есть Джуд, и Симон, то есть Саймон, оба прославляются сегодня, двадцать восьмого октября. Давайте начнем с Иуды, или, как его еще иногда называют, Фаддея. В наше время Иуда приобрел значительную популярность как святой покровитель безнадежных дел. И знаете почему? Его имя напоминает о другом Иуде, Искариоте, и поэтому обращаются к нему лишь в крайней нужде, совершенно отчаявшись.

— Отсюда и самаритяне, — высказывает догадку Кейт. — Последнее прибежище отчаявшихся. Тонкий подход.

— Да, но не только это, — говорит Ред. — У него неплохое чувство юмора, у Серебряного Языка. Кое-что имеет отношение к личным качествам убитого. Дело в том, что в первые века новой эры иудаизм был разделен на секты, самыми значительными из которых были фарисеи и саддукеи. Но Симон принадлежал к третьей ветви — зелотам, которые, представьте себе, славились своим неуступчивым, воинственным консерватизмом.

Джез громко смеется.

— Да, это как будто про него сказано, про Саймона Баркера. Тютелька в тютельку.

— Почему их почитают в один день? — спрашивает Кейт.

— По всей видимости, они вместе отправились в Персию, где и стали мучениками в Суанире.

— Удивительно, что Серебряный Язык так точно их подбирает, — замечает Кейт. — Если бы речь шла только о том, чтобы найти и убить людей с подходящими именами, это было бы просто, но ведь ему приходится подбирать и имена, и род занятий, да еще осуществлять привязку к конкретным датам. Это же сумасшедший объем работы. А что, если кто-то из намеченных жертв в нужное ему время уезжает в отпуск, ложится в клинику и так далее? Такая малость — и все идет насмарку. Приходится как минимум откладывать убийство на год, до наступления следующего праздника соответствующего святого.

— Мне кажется, — медленно говорит Джез, — он полагает, что все жертвы окажутся доступны ему в нужное время, ибо такова воля Бога.

— У меня начинает складываться впечатление, что в этом он, возможно, прав, — замечает Ред. — До сих пор добрый Господь явно не на нашей стороне, не так ли? Впрочем, удача еще может повернуться к нам лицом.

— Почему ты так думаешь? — спрашивает Кейт.

— Мы можем использовать собственную, строго выверенную тактику Серебряного Языка против него самого. Помните, в какое отчаяние приводила нас безмерная широта зоны поиска, когда мы думали, что дело в одних только именах? Дав нам эту зацепку относительно святых, он кардинальным образом сузил параметры наших поисков. Мы знаем, когда он собирается нанести удар, и уже неплохо представляем себе, какого рода человек находится в зоне риска.

— Но раз уж он дал нам наводку, — говорит Джез, — то должен быть совершенно уверен, что мы его не поймаем.

— Может быть. Но возможно, что излишняя самоуверенность не пойдет ему во благо. Чем больше информации в нашем распоряжении, тем больше шансов у нас его поймать. Он уже убил семерых. Значит, осталось пять апостолов, но лишь четверо святых.

— Потому что Иуда не был святым, — подхватывает Кейт.

— Именно.

— А по-моему, Иуду нам исключать нельзя, — возражает Джез.

— По-моему, тоже, — говорит Ред. — Но пока нужно сосредоточиться на том, что мы знаем. — Он поднимает еще одну стопку бумаг. — Вот. Это те, которые еще остались. Эндрю, то есть Андрей, Джон, или Иоанн, Питер, иначе Петр, и Томас, он же Фома. Мне пришлось заниматься ими в спешке, так что, хотя я расскажу вам все, что о них выяснил, большая часть этих сведений может оказаться не относящейся к делу. Наша задача как раз в том, чтобы просеять все это и отделить подходящие данные. Ясно?

Все кивают. Ред продолжает:

— Первый — Андрей. По роду занятий он был рыбаком и доводился братом Петру. Возможно, это что-то дает, а возможно, и нет. Не думаю, чтобы наш убийца занялся настоящими братьями.

— А почему бы и нет? — спрашивает Кейт.

— По двум причинам. Начать с того, что один брат может предупредить другого, ну а во-вторых, у нас уже имеется жертва, которой, если соблюдать и этот критерий, надлежало быть братом человека с другим именем.

— О ком речь?

— О Джеймсе Бакстоне, Иакове. У Иакова Старшего был брат Иоанн. Был брат и у Джеймса, только звали его Ник — именно он и обнаружил тело. Вот и получается, что Серебряный Язык, видимо, не трактует понятие «брат» буквально. Но вернемся к Андрею. Его именуют Первозванным, и во всех Евангелиях он упоминается в числе четырех первых апостолов. Как и Филипп, он, прежде чем последовать за Христом, являлся учеником Иоанна Крестителя. Когда Иоанн Креститель признал в Иисусе сына Божия, Андрей, услышав Предтечу, пошел к Петру и рассказал ему, что они обрели Мессию. Наряду с Филиппом Андрей особо упоминается в истории о кормлении пяти тысяч. Собственно говоря, он-то и нашел того паренька с изначальными рыбами и хлебами.

Ред отпивает маленький глоток кофе.

— Андрей принял мученическую смерть в Патрасе, на северо-западном побережье Акании, где был распят на косом кресте. С тех пор такой крест именуют Андреевским. Согласно преданию, он, уже будучи распятым, продолжал проповедовать с креста два дня, пока не умер. Позднее греческий монах Регулус, получив от ангела повеление двигаться на северо-запад, пока ему не будет приказано остановиться, перевез мощи святого Андрея в Шотландию. Именно в том месте, где святой Регулус предал останки апостола земле, был основан город Сент-Эндрюс. Андрей считается святым покровителем рыбаков и Шотландии — на шотландском флаге изображен Андреевский крест.

— Да-да, белый на голубом фоне, — говорит Джез. — Да, конечно.

— Следующий у нас Иоанн, второй член внутреннего триумвирата, который был свидетелем Преображения и страданий Господних в Гефсиманском саду. Его часто называют «любимым учеником», и о нем много говорится во всех Евангелиях. Именно Иоанна Иисус попросил позаботиться о его матери Марии после распятия на кресте, и именно он первым из Христовых учеников увидел пустую могилу после Воскрешения. Предположительно Иоанн является автором Четвертого Евангелия и Книги Откровения, или Апокалипсиса, написанной им на греческом острове Патмос. Пещера, в которой было видение Апокалипсиса, по-прежнему существует неподалеку от монастыря, носящего имя этого апостола. Иоанн — святой покровитель теологов, писателей и всех тех, кто занят производством книг. Но как раз с его смертью у нас проблема.

— Почему? — снова спрашивает Кейт.

— Потому что он, единственный из всех апостолов, не принял мученический венец. В правление римского императора Домициана его подвергли судебному преследованию и приговорили к утоплению в котле с кипящим маслом, но он, согласно преданию, сподобился чудесного спасения и отправился в Эфес, где скончался от старости. Его гробница находится в нынешнем Селькуке, в Турции. В средние века считалось, что взятая с нее земля исцеляет все недуги.

— То есть, — уточняет Джез, — ты считаешь, что если Иоанн умер от старости, то и наш Серебряный Язык его не тронет?

— Нет. Как раз так я и не думаю. Иоанн представляет собой неотъемлемую часть схемы. Он не менее важен, чем все остальные апостолы, а возможно, и важнее большинства из них. Серебряный Язык наверняка найдет какой-нибудь способ решить эту проблему.

Кейт постукивает карандашом по зубам.

— Но какой?

— Я не знаю. Придется над этим поработать. А сейчас вернемся к тому, что нам все-таки известно. Следующий Петр. Он предводитель апостолов. Во всех списках его всегда упоминают первым. По роду занятий, как и его брат Андрей, был рыбаком. Фактически именно Андрей и познакомил Петра с Христом. Первоначально Петр звался Симон, но Христос переименовал его.

— Почему?

— По греческому слову «петро», которое означает «камень». Иисус сказал, что Петр есть тот камень, на котором он воздвигнет свою церковь. Кроме того, именно Петру доверены «ключи от Царства Небесного», он первым признал в Иисусе Мессию, первым увидел Христа по Воскресении, первым совершил чудо; и ему единственному было предназначено стать преемником Иуды. Однако эта значительность была палкой о двух концах. Например, Петру не удалось пройти с Иисусом по Галилейскому морю, и Христос упрекнул его в маловерии. Он также единственный апостол, имевший, что отражено в Библии, жену. Хотя это опять же может не иметь значения.

— До сих пор имело, — замечает Кейт. — Все наши жертвы были холостяками.

— Филипп был помолвлен, — напоминает Джез.

— Да, но не был женат. В том-то и разница.

— Мы можем обсудить это позднее, — прерывает их Ред, стремящийся продолжить свой рассказ. — Петр принял мученическую кончину при Нероне, был распят на кресте в Риме в шестьдесят четвертом году нашей эры. Он был распят головой вниз, потому что не видел себя равным Иисусу и не считал достойным уподобляться Спасителю даже в смерти. Тело Петра было погребено в Риме, в соборе, названном в его честь. Петр святой покровитель пап и — как и Андрей — рыбаков. Обычно его изображают со связкой ключей — предположительно от Царства Небесного — или с петухом, ибо он трижды отрекся от Христа до того, как пропел петух.

— Богатый выбор, — говорит Джез. — Я имею в виду, у Серебряного Языка. Один Петр чего стоит, это же уйма возможностей.

— Верно. К счастью, оставшиеся, похоже, не представляют такого обширного диапазона символов. Расколоть Петра будет потруднее всех, но я уверен, что это все же возможно.

— Кто еще остался? — спрашивает Кейт.

— Только Фома. Фома неверующий, конечно. Именно он отказывался поверить в Воскресение, пока не прикоснулся к ранам воскресшего Иисуса. Об этом говорится у Иоанна, в двадцатой главе: «…другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю».

Считается, что он отправился в южную Индию, еще дальше, чем Варфоломей. Его убили копьем и похоронили в Мелипуре, неподалеку от Мадраса. По преданию, находясь там, он построил дворец для индийского царя, почему и считается покровителем архитекторов. На западном фронтоне Эксетерского собора Фома изображен с копьем и архитектурным угольником.

— Что ж, с ним, по крайней мере, трудностей не предвидится, — говорит Кейт. — Архитектор по имени Томас, которого должны проткнуть копьем. Единственное, что нам нужно знать, — это дата.

— Дерьмо! — ругается Ред. — Можно ли быть таким болваном? Я забыл проверить дни этих святых.

Он берет «Словарь святых».

— Кто у нас последний? Фома? — Он пролистывает страницы. — Фома. Двадцать первое декабря. — Смотрит на свои записи. — И остальные. Андрей, Иоанн и Петр. — Ред возвращается к началу. — Приступим. Андрей. Тридцатое ноября. — Шелестят страницы. — Иоанн. Двадцать седьмое декабря. — Снова шелестят страницы. — И Петр. Двадцать девятое июня.

— Двадцать девятое июня?! — восклицают одновременно и Кейт, и Джез.

— Да. Двадцать девятое июня. Это значит…

Когда до Реда доходит, что это значит, у него перехватывает дыхание.

— Боже мой, — шепчет он. — Мы пропустили одного.

 

78

— Не может быть, — говорит Джез.

— Пропустили, — настаивает Ред. — Мы пропустили одного, не иначе.

— Может быть, Серебряный Язык пытался убить его и не смог, — предполагает Кейт. — Может быть, Петр сменил место жительства?

Ред качает головой.

— Нет, я так не думаю. Кейт, ты сама недавно сказала, что это требует колоссальной, сложнейшей работы. Мы знаем, насколько дотошен Серебряный Язык. До сих пор он не допустил даже намека на ошибку, и уж такого маху, конечно же, дать не мог. Жертва по имени Питер должна быть. Скорее всего, он дал нам зацепку насчет святых именно потому, что мы упустили одного убитого. Чтобы мы поняли это. Убийца играет с нами.

— Но все остальные убитые были обнаружены не позже чем через несколько часов после смерти, — говорит Джез. — А этот Петр, если убит, — он считает месяцы по пальцам, — то завтра тому уже будет четыре месяца. Иными словами, если Петр мертв, но не найден, то получается, что Серебряный Язык спрятал тело. Но зачем? Зачем прятать труп, а потом давать наводку для его поисков?

— Я не знаю, — говорит Ред. Он перебирает свои записи, пока не доходит до Петра. — Хрен его знает. Мы ведь уже отмечали, что именно с Петром связано наибольшее количество возможностей. Найти его будет труднее всего, потому что там много вариантов. Рыбак… предводитель апостолов… ключи от Небес… распят вниз головой… единственный женатый.

Ред обрушивает кулак на стол.

— Распят вниз головой. Вот в чем дело. Он был распят вниз головой. Если бы мы нашли Петра сразу после того, как он был убит, мы бы с ходу выяснили принцип. Распятие на кресте всегда имеет отношение к религии. А распятие на кресте вниз головой встречается настолько редко, что тут и идиот догадался бы, в чем дело. Найди мы Петра, принцип стал бы очевиден.

Он проверяет даты.

— Петр должен был стать третьей жертвой. Если бы мы раскусили Серебряного Языка сразу после трех жертв, у него возникла бы уйма проблем с дальнейшей деятельностью, не так ли? Поэтому он скрывает Петра, и мы тратим время, таскаясь по злачным местам, где собираются «голубые». Он выбирает, что сообщить нам и когда сообщить. Он дал нам ключ насчет святых и вместе с тем утаил от нас Петра.

— Должен же вестись какой-то учет, разве нет? — подает голос Кейт. — Я что хочу сказать: невозможно убить кого-то в июне и рассчитывать, что его не хватятся до октября!

— Если только Петр не был кем-то вроде бродяги, исчезновения которого никто и не заметил, — бормочет Джез, наполовину для себя.

— Может быть, — говорит Ред, — но более вероятно, что Петр имел работу. Все остальные жертвы работали. — Он обращается к Кейт: — Свяжись со службой розыска безвестно пропавших и запроси все сведения об исчезнувших с двадцать девятого июня и не объявившихся по сей день. Поскольку исчезновение могли обнаружить не сразу, накинем месяц. Надо проверить все заявки о пропавших с конца июня до начала августа. Это охватит время, в течение которого люди могли думать, что он уехал в отпуск, заболел, или все такое. Пусть ищут мужчин по имени Питер, проживавших в Лондоне. Если это ничего не даст, придется расширить сферу поиска. И проследи за их работой сама. Будь с ними, пока они этим занимаются, и не слезай с них, пока что-нибудь не получишь.

— А как насчет рода занятий? — интересуется Джез. — Чего можно ожидать от Петра?

Ред снова сверяется со своими записями.

— Кузнецы, рыбаки и папы. — Он улыбается. — Последних, полагаю, можно исключить. Даже Ватикану, при всех его возможностях, было бы затруднительно скрыть исчезновение понтифика, да и зовут его не Петром.

Он смотрит на Кейт.

— Советую тебе не зацикливаться на профессиях. Ищи пропавшего человека, а уж потом проверяй соответствие рода занятий. Он, конечно, может быть как-то связан с кузнечным ремеслом или с рыбой, но не от этого надо отталкиваться. Петр много кем был, например Камнем Господним. Фантазия убийцы вполне могла увязать с этим какого-нибудь каменщика или каменотеса. Короче говоря, привязывай попавшего человека к профессии, а не наоборот.

— Понятно.

Кейт записывает указания и встает, но медлит.

— Да, вот еще вопрос.

— Что?

— Если бы у него, как у того Петра из Библии, была жена, как она вообще могла не знать о его исчезновении?

— Может быть, именно она и заявила о пропаже. Может быть, они расстались. Может быть, Серебряный Язык убил и ее. Кто знает?

— Нет, — возражает Джез. — Ее он убивать бы не стал. Это не вписывается в общую канву, и такое деяние Серебряный Язык счел бы… профанацией идеи. Убить кого-то, кроме избранных, значило бы запятнать чистоту его шедевра.

 

79

Кейт возвращается ровно через час.

— Боже мой, чтобы заставить этих ребят из розыскного бюро работать, мне пришлось пустить в ход женские чары. Они там вовсе не обрадовались незапланированным поискам, тем паче что искать пришлось человека, который, предположительно, четыре месяца как умер. Но в конечном счете мне удалось найти к ним подход. И угадайте, что я выяснила.

— Что?

— В период с конца июня до начала августа пропавшими числились шестнадцать человек по имени Питер. Двенадцать из них пока исключаем, они не из Лондона. Остаются четверо. Двое из них были найдены, живые и здоровые. Если можно считать здоровыми забулдыг. А из последних двоих один — мальчик, восьми лет от роду.

— А это не тот, чей портрет помещали в газетах? — спрашивает Джез. — Парнишка, пропавший возле муниципального дома в Тауэр-Хэмлетсе. Его вроде бы звали Питер Стоукс.

— Он и есть. Что с ним случилось, так и осталось неизвестным, хотя, по мнению местных копов, мальчонка уже мертв. В любом случае на апостола он не тянет по малолетству. Так что остается один, и сдается мне, это именно тот, кого мы ищем.

Она вручает распечатки.

— Вот. Питер Симпсон. Хиллдроп-роуд, Холлоуэй. Кузнец. Сходится тютелька в тютельку.

— Чертовски сходится, — говорит Ред. — Надо ехать в Холлоуэй.

Кейт прокашливается.

— Но есть одна странность.

— Какая именно?

— Первоначальный поиск имени Питера Симпсона не дал. Мы нашли его, только когда расширили временные рамки.

— Что ты имеешь в виду?

— Изначальные параметры, которые ты мне дал, были с двадцать девятого июня по первое августа. Но поиск в этих границах успехом не увенчался, а на Питера Симпсона мы наткнулись, только когда я попросила их поискать с более ранней даты. Он числился пропавшим с двадцать пятого июня — за четыре дня до предполагаемого убийства.

Ред и Джез смотрят на нее с недоумением.

— Он был зарегистрирован как пропавший до Дня святого Петра? — уточняет Джез.

— Да.

— Может быть, ребята из розыска все перепутали, записали по ошибке не ту дату. С кем не бывает?

— Нет. Они проверили в компьютерной системе дату создания того файла. Он был создан в четыре утра двадцать пятого июня.

— А кто заявил о его пропаже? — спрашивает Ред.

— Женщина, которая живет в квартире над ним. Ее зовут Сандра Мур.

— Что ж, поговорим и с ней. Пошли.

 

80

— Стивен, ты перестанешь или нет?

Сандра Мур дотягивается, чтобы отцепить своего четырехлетнего сына от ноги Кейт, на которую малыш пытается взобраться.

Кейт улыбается ей.

— Все в порядке. Правда.

Сандра хватает Стивена и тащит его через комнату. Она шепчет ему в ухо что-то строгое, обнимая за тоненькую шейку жестом, который одновременно говорит и о материнской любви, и о желании хоть немного ограничить его прыть.

— Прошу прощения, офицеры.

— Вы говорили… — подсказывает Ред.

— Ах да. Вообще-то я забеспокоилась из-за одного из клиентов Питера. Видать, Питер взял у того малого какой-то заказ, а в срок не появился. Тот позвонил, ответа не было, ну он и притащился сюда. А я у себя была, занималась домашними делами…

«Черта с два, — думает Ред. — Что-то по твоему дому этого не скажешь».

— …Когда этот тип объявился и давай трезвонить в домофон, а стены у нас тонюсенькие! Ну, он, ничего не добившись, стал названивать во все квартиры подряд, а когда я ответила, сказал, что ему Питер нужен. Тут-то я и вспомнила, что сама Питера уже несколько дней как не видела. Впустила этого парня в дом, стали мы стучаться к Питеру в дверь, а ответа нет. Тут тот малый и говорит: «Не похоже это на Питера». Видать, он не впервые заказывал ему работу, и Питер его никогда не подводил. В конце концов мы вызвали полицию, пришел молодой констебль, в форме, симпатичный такой, и отпер дверь отмычкой — у вас в полиции такие имеются. Я всегда говорила Питеру, чтобы он дал мне ключ на всякий случай. Вдруг что стрясется, когда он в отлучке. А он вечно обещал, обещал, да так и не дал.

— И что вы нашли?

— Ну уж не Питера, его-то не было, верно? На кухонном столе лежала записка, в ней говорилось, что ему стало невмоготу после смерти Карен.

— Кто это Карен?

— Его жена.

— Его жена умерла?

— Ну да. В начале года это было. Погибла в автомобильной катастрофе. О, это было ужасно. Ужасно. Такая милая женщина. К тому же они были женаты всего несколько месяцев. Не успели толком зажить семейной жизнью. По-моему, Питер так и не оправился после ее смерти. Да, точно не оправился, иначе бы не ушел, верно? Так говорилось в его записке. Что он хочет побыть один, подумать на досуге над своей жизнью и поэтому исчезнет на некоторое время и нам не надо его искать, потому как, когда надо будет, он сам вернется и все будет нормально. Никаких глупостей, чтобы с собой покончить или что-то такое, у него на уме нет, а у всех, кого подвел с заказами, он просит прощения.

— И вы видели эту записку?

— Ну да. Констебль прочел ее и показал мне.

— И вы уверены, что это был почерк Питера?

— Ну да. У него очень аккуратный почерк, у Питера. Может, потому что руки у него росли из правильного места, если вы меня понимаете.

— Могли бы вы сказать, что Питер был… что он человек импульсивный, порывистый?

Сандра Мур не замечает оговорки Реда.

— Нет. Совсем нет. Как я говорила, он очень надежный, обязательный. Другое дело, что после смерти Карен мог и перемениться. В голову-то ему не заглянешь, верно? Люди по-всякому реагируют на такие вещи, другие так очень чудно. А я так на это скажу: живи, пока живется, и другим жить давай.

— И вы не получали известий от Питера с той поры?

— О нет. Ни слова. А тогда, помнится, сказала констеблю, что мы зря его побеспокоили, раз Питер-то, значит, просто решил побыть один. Но констебль говорит, нет, сам решил, не сам, но раз мы не знаем, куда он подевался, должны заявить о пропаже. Так по закону положено.

— Да, это так. Вы помните имя того констебля?

Сандра морщит лоб и медленно качает головой.

— Нет. Это было давно.

— Не беспокойтесь, ничего страшного. А что с квартирой Питера, не знаете?

— А что с ней будет? Она на месте, за ним сохраняется. Он ведь не съехал, просто отбыл на время, разве нет?

— Значит, она не была продана или сдана внаем?

— Нет. Никто не заходил туда и не выходил оттуда, во всяком случае, на моих глазах.

— Хорошо.

Ред встает, и Джез с Кейт следуют его примеру.

— Миссис Мур, вы нам очень помогли. Спасибо.

— Не за что, офицеры. Если вам понадобится что-то еще…

— Вы очень любезны. Спасибо.

Она закрывает дверь за ними, оставив их в темноте на лестничной площадке. Джез шарит по гладкой стене и, нащупав лестничный выключатель, зажигает свет. Таймер с тихим жужжанием начинает отсчет времени до отключения.

Ред размышляет.

— Значит, в тот день, когда пришел полисмен и они нашли ту записку, в квартире никого не было. Должно быть, это произошло двадцать пятого, в тот день, когда Питера занесли в списки пропавших.

— Если, конечно, констебль доложил об этом в тот же день, — уточняет Кейт.

— Да, конечно. Но если он затянул с докладом, это делает интервал между исчезновением и убийством еще больше. Я хочу сказать, если констебль официально сообщил о пропаже Петра дня через два, получается, что обнаружили его отсутствие двадцать третьего или двадцать четвертого.

— Знаете, что меня озадачило? — говорит Джез. — До сих пор все жертвы принимали смерть в своих домах, и там же мы находили тела. Их не подбрасывали в мусорные контейнеры, не бросали в реку, как бывает с трупами. А в доме Питера ничего нет.

— А вот этого мы пока не знаем, — замечает Кейт. — Мы там еще не были.

Ред разворачивается и сильно стучит в дверь Сандры Мур. Она тут же открывает: наверняка стояла за дверью и прислушивалась к их разговору.

— Миссис Мур, вы ведь сказали, что, насколько вам известно, никто не заходил в квартиру Питера, с тех пор как он был объявлен в розыск.

— Да. Так оно и есть.

— Спасибо.

Она нехотя закрывает дверь. Они спускаются по лестнице, чтобы любознательная соседка не могла их подслушать. К тому времени, когда они оказываются на площадке этажом ниже, таймер отключает свет. Однако выключатель имеется на каждой площадке, и Ред снова зажигает лампы.

— Я вот о чем думаю, — говорит он. — Серебряный Язык не хотел, чтобы мы обнаружили тело Питера слишком рано, верно? Но при этом рассчитывал, что, когда убьет его, труп будет нами найден. Каким образом? Если мертвец у себя дома, все ясно — рано ли поздно человека хватятся и проникнут в его жилище. Убить жертву не в срок, прятать где-то тело — это не стиль Серебряного Языка. Вспомним, он никогда не отступал от основополагающих принципов. Все его жертвы приняли смерть в положенный день и у себя дома. Поле для маневра у убийцы узкое — он должен был убить Питера именно двадцать девятого июня и в его квартире. Скорее всего, так оно и было. Примерно за неделю до Дня святого Петра убийца проник в квартиру, заставил Питера написать записку, а потом похитил Питера и скрывал его где-то, — живым! — пока не пришло время. Недели хватило на то, чтобы кто-то — в данном случае заказчик — заметил отсутствие Питера, вызвал полицию, проверил квартиру, нашел записку и доложил об исчезновении. Факт зафиксировали, но не более того. Люди пропадают каждый день, в данном случае имеется объяснение, так что шум поднимать не из-за чего. Спустя неделю преступник вместе с Питером возвращается в квартиру, убивает последнего и оставляет тело на месте преступления. Где — вот ведь какая предусмотрительность! — его никто не будет искать. Известно ведь, что Питер отправился куда-то, чтобы прийти в себя после смерти Карен, так что соваться в его квартиру никому не придет в голову.

— Ты хочешь сказать, что тело должно находиться в квартире? — спрашивает Джез.

— Бьюсь об заклад на что хотите — он там. Это единственное решение, которое вписывается в схему.

— Но если так, — восклицает Кейт, — он там уже четыре месяца. Надо думать, вся квартира провоняла.

Ред поднимает глаза на коллег.

— Придется нюхать. Нам за то и платят, чтобы мы копались в дерьме.

 

81

Они направляются по Хиллдроп-роуд, высматривая винный магазин.

Через дорогу, напротив квартиры Питера Симпсона находится Образовательный центр Общества всех святых. Через стеклянный фасад они видят репетицию церковного хора. Звучит нежная, проникновенная музыка, но она не может принести успокоение душам стоящих снаружи на тротуаре сотрудников полиции.

Найдя в конце улицы магазин, они покупают четверть литра виски и возвращаются назад, к квартире Питера. Перед дверью Ред открывает бутылку и говорит:

— Это чтобы отбить вонь. Надо принять по глотку и, главное, поплескать вокруг рта и в ноздри. Спасти не спасет, но все лучше, чем ничего.

Виски смачивает волоски в носу, забивая нос резким запахом. Но по сравнению с гнилостным смрадом разлагающегося трупа это медовый аромат.

— Хорошо еще, что мы не успели побриться сегодня утром, а? — говорит Джез, засовывая виски к себе в карман. — Иначе этот дивный аромат не удержался бы на наших лицах.

— Говори за себя, — замечает Кейт. — Мне сегодня удалось побриться.

— Знаменитая бородатая женщина, — отзывается Джез. — Мы будем показывать тебя в цирке и заработаем целое состояние.

Она улыбается ему, и он слегка обнимает ее, приблизив ненадолго свои губы к ее лбу. Ред на миг ощущает себя посторонним. Он видит, как хорошо тела Кейт и Джеза подходят одно к другому, причем даже не с точки зрения сексуальности, а как-то по-родственному. Есть в этой паре что-то особенно гармоничное, хотя ни он, ни она, возможно, и не отдают в этом себе отчета.

Джез отстраняется от Кейт.

— Все хорошо? — спрашивает он, и она отвечает быстрым, легким кивком.

Ред делает глубокий вдох.

— Ладно. За дело.

Он звякает маленькой связкой универсальных полицейских ключей и вставляет первый в замочную скважину. Он плавно входит полностью, но не проворачивается ни влево, ни вправо.

— Черт.

Второй тоже входит идеально. Ред сильно поворачивает его направо, чувствует пальцами щелчок запорного механизма и налегает на дверь. Она не поддается. Ред налегает посильнее, но с тем же результатом.

— Может быть, ты недожал, — предполагает Джез.

— Нет, с этим все в порядке. Ключ подошел, замок открылся, других замков на двери нет. Просто что-то подпирает ее изнутри.

Ред налегает на дверь плечом, и сверху приоткрывается щель.

— Ага, — говорит Ред, — держит ее что-то внизу, на полу. — Он поворачивается к Джезу. — Ну, мистер триатлет. Пора пустить в ход твои мускулистые ноги.

Джез пинает дверь три раза подряд, и она с треском распахивается. В носы, перебивая запах виски, ударяет трупная вонь. Джез морщится и зажимает рот и нос ладонью. Глаза, над пальцами, широко раскрыты.

Ред смотрит на него и Кейт.

— Держитесь?

Кейт кивает, Джез отнимает руку ото рта.

— Вот дерьмо, я стер большую часть виски. Подождите секундочку.

Он вытаскивает бутылку из кармана, отвинчивает крышку, прикрывает ладонью горлышко, переворачивает бутылку и пробегает ладонью вокруг носа и рта.

— Так-то лучше. Спасибо.

Они заходят, медленно и осторожно, словно водолазы, движущиеся в незнакомой подводной каверне. Жесты заменяют слова, а там, где без слов не обойтись, звучит шепот. По правде сказать, никакой необходимости соблюдать тишину нет, это получается непроизвольно. Как-никак это место четыре месяца не вбирало в себя ни единого звука.

Воздух в помещении тяжелый, густой от смрада. Здесь темно, потому что шторы задернуты.

Ред тянется к выключателю у двери и нажимает его. Никакого результата.

— По-моему, электричество отключено, — шепотом произносит Кейт.

Ред кивает.

Джез бочком продвигается мимо них в прихожую, заглядывает по ту сторону двери и указывает на то, что ее блокировало. Множество конвертов, брошюр и тому подобного. Корреспонденция, приходившая на имя покойного. Ее бросали в щель, не зная, что, хотя адресат дома, ему все это уже не прочесть.

Джез не глядя отступает назад и натыкается на Кейт, которая, чтобы не потерять равновесия, хватается за край двери. И удивленно ахает.

— Что? — шепчет Ред.

— Посмотри. Слой резины, вокруг всей двери. По краям. Все щели были закрыты резиной.

Черная резина, вроде велосипедной, по всему периметру двери.

— Надо же, — говорит Джез, — дверь фактически герметизирована. На лестнице не воняет, поэтому никто из соседей не насторожился.

— Смышленый малый, — замечает Ред.

— Я или Серебряный Язык? — спрашивает Джез.

— Он, конечно. Куда тебе до него. Большинству людей такое бы и в голову не пришло.

Они начинают быстрый и энергичный осмотр квартиры. Выясняется, что резиновыми полосками герметизированы и окна. В гостиной нет ничего необычного. Так же, как в кухне. И в ванной.

Тело Питера находят в спальне, самой дальней комнате от входной двери и последней, куда они заглядывают. Самодельный крест прислонен к дальней стене, и безобразно разложившееся тело свисает с него вниз головой, как отвратительная летучая мышь. Кожа на теле местами темно-зеленая и черная, с белыми вкраплениями личинок. Лицо распухло и вздулось, как воздушный шар. Глаза вытекли, остались лишь черные овалы глазниц. Засохшая темно-коричневая кровь, вытекавшая оттуда, где руки и ноги были гвоздями прибиты к дереву, бороздками засохла на перевернутом теле.

На полу, между дверью и трупом, черный линолеум. Ступив на него, Ред чувствует, как начинают скользить его ноги, и понимает.

Это не линолеум.

Свернувшаяся кровь образовала корку поверх пола, как разлитый горячий шоколад.

 

82

Понедельник, 29 июня 1998 года

Серебряный Язык изо всех сил тянет за веревку, скрепляющую два куска дерева вместе, под прямым углом. Она не подалась ни на дюйм. Очень хорошо.

Питер Симпсон смотрит на него. Глаза над заклеивающей рот полоской скотча размером с блюдце и побелели от ужаса. Питер должен знать, что Серебряный Язык собирается убить его. Поэтому он открыл свое лицо с самого начала и продолжает показывать: каждую ночь, когда возвращается с работы, и каждое утро, когда уходит снова. Дважды в день, всю неделю.

Никто из увидевших его лицо и узнавших, кто он таков, не остался в живых. Если кто-то узрел его лик хотя бы единожды, он обречен на смерть. Будь у Серебряного Языка намерение отпустить Питера, он не показал бы ему своего лица. А раз показал, значит, не отпустит. Во всяком случае, живым.

Похоже, неделя плена сломила Питера, лишив его всякой воли к сопротивлению. Неделя, которую этот человек провел прикованным к кровати, в доме Серебряного Языка. С наручниками на запястьях. С оковами на лодыжках. Разумеется, цепи были обернуты резиной, так что Питер не мог переполошить соседей, звеня или гремя ими. Неделя заточения и неделя молчания. Серебряный Язык не сказал Питеру ни слова — с тех самых пор, как заставил его написать записку насчет того, что он уехал, а потом поводил у него перед носом флаконом с эфиром.

Питер его, конечно, впустил. Они все впускают. Предлог, который он использует, срабатывает всякий раз, как и должно быть. Ведь, в конце концов, это правда.

Конечно, Серебряный Язык предпочел бы более простой способ. Его вовсе не радует необходимость целую неделю держать пленника у себя дома. Но такие уж выпали даты. Так было суждено.

В конце концов, все неплохо. Если повезет, он сможет разобраться как минимум с половиной из них, прежде чем кто-нибудь сообразит, в чем тут дело. Но и догадавшись, никто не сможет ему помешать. Ибо такова воля Господа.

И вот теперь, под покровом ночи, они снова вернулись в Холлоуэй, в отвратительную квартиру Питера, двери и окна которой теперь уплотнены резиной.

Случись ему, связанному, с кляпом во рту, оказаться на месте Питера, в то время как кто-то готовит для него крест, он бы знал, что ему предпринять. Мученикам не пристало просто лежать и умирать, им подобает обретать свой венец в сиянии славы. На то они и мученики.

Тот старик, Каннингэм, пытался сопротивляться. Набросил ему на лицо ночную рубашку и вырвался из спальни. Попытался бежать, не то что этот слизняк, бесхребетный кусок дерьма. Убивать Каннингэма было чуть ли не жаль.

Но на все Божья воля. Господь выбрал их для него, пусть даже одни из них менее достойны, чем другие. В том-то и суть, не так ли? Обычные люди становятся выдающимися именно благодаря своему мученичеству. Взять хотя бы первых апостолов Мессии — все они были заурядными людьми, и лишь зов Иисуса изменил их.

Точно так же и он изменяет своих избранных. Они претерпевают преображение, превращаясь из обычных людей в мучеников. Серебряный Язык встает с пола, где лежит крест, и в первый раз обращается к Питеру:

— «Петр же сидел вне, на дворе. И подошла к нему одна служанка, и сказала: и ты был с Иисусом Галилеянином.

Но он отрекся пред всеми, сказав: не знаю, что ты говоришь.

Когда же он выходил за ворота, увидела его другая, и говорит бывшим там: и этот был с Иисусом Назореем.

И он опять отрекся с клятвою, что не знает Сего Человека.

Немного спустя подошли стоявшие там и сказали Петру: точно, и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя.

Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека. И вдруг запел петух.

И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И, вышед вон, плакал горько».

Серебряный Язык опускается на колени и приближает лицо к лицу Питера. Скотч, залепляющий ему рот, пахнет, как несвежая рыба.

— Ты знаешь Иисуса?

Никакой реакции. Питер пребывает за пределами ужаса, в каком-то отдаленном гиперпространстве, где страх перестает иметь реальное значение, ибо ничего отличного от страха там нет и не будет.

— Отвечай мне. Кивни головой, если ты знаешь его. Покачай головой, если не знаешь. Но даже не пытайся солгать, я сразу это пойму. Итак, попробуем еще раз. Ты знаешь Иисуса?

Питер слегка двигает головой из стороны в сторону.

— Это «нет»?

Кивок.

— «Да» — это «нет» или «нет» — это «да»?

Растерянность смешивается с ужасом на лице Питера. Серебряный Язык смеется.

— Ну, конечно. Ты не можешь ответить на этот вопрос. У тебя ведь заклеен рот. Извини. Это моя ошибка. Начнем снова. Постарайся, чтобы это был отчетливый кивок или отчетливое качание. Ты знаешь Иисуса?

Качание.

— Ты знаешь Иисуса?

Качание.

— Ты знаешь Иисуса?

Качание.

— «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И, вышед вон, плакал горько».

Отречение произведено. Теперь Серебряный Язык действует быстро. Тащит Питера на крест, все еще лежащий на полу.

Переворачивает Питера на живот. Вставляет ключ в наручники, быстро вынимает из них запястья Питера.

Широко раскидывает руки Питера, в то время как тот еще пытается напрячь мускулы, затекшие от недельной неподвижности.

Привязывает одно из запястий Питера к кресту, в то время как другое прижимает коленом. Потом приматывает и второе запястье.

Наступает очередь ног. Оковы снимаются, ноги сводятся вместе, скрещенные лодыжки прикручиваются к кресту.

Руки и ноги привязанного к кресту Питера образуют треугольник. Привязать его необходимо, иначе пробитые гвоздями руки могут разорваться под тяжестью тела.

Теперь нужно взять тот конец креста, к которому привязаны ноги, и поднять.

Крест с привязанным к нему человеком тяжел, но силы Серебряному Языку не занимать.

Он прислоняет крест к стене.

Кровь приливает к голове Питера, сделав его лицо красным. В глазах Питера слезы.

— «И, вышед вон, плакал горько».

Серебряный Язык подходит к кухонному столу, берет молоток и слегка постукивает им по тыльной стороне ладони.

Потом он берет гвозди. Три гвоздя, каждый в шесть дюймов длиной.

В это мгновение грудь Питера дергается в рвотном спазме, и Серебряный Язык успевает сорвать скотч со рта как раз вовремя. Питера выворачивает: еще чуть-чуть, и он захлебнулся бы в своей блевотине. Когда рвотные позывы прекращаются, Серебряный Язык возвращает клейкую ленту на место.

— «Он сидит одесную Бога, Своего Всемогущего Отца, откуда придет судить живых и мертвых».

Серебряный Язык приставляет кончик первого гвоздя к коже правой ладони Питера.

Питер бросает взгляд и отворачивается в бессильном ужасе.

Четыре быстрых удара молотком. Гвоздь, пробив кожу, плоть, кость и дерево, выходит с другой стороны.

Пальцы Питера крепко сжаты вокруг гвоздя, натянутые сухожилия его запястий выступают, как струны скрипки.

Еще четыре удара по левой ладони. Шесть, чтобы прибить скрещенные ноги.

Кровь свободно льется на пол. Часть крови попадает на Серебряного Языка. Не важно. Она легко смоется. Полиция может охотиться за запачканной одеждой, сколько ей будет угодно, и после этого, и после всех остальных убийств, но они никогда ее не найдут. Он мог бы размахивать одеждой у них перед носом, им все равно не понять.

Ведь он Мессия.

Он возвращается к кухонному столу, кладет молоток и берет хирургический нож.

Снова к Питеру. Скотч срывается, лезвие вводится в рот, а далее следуют два быстрых, сливающихся в одно, отработанных движения.

— А теперь, приятель, вопи, сколько твоей душе угодно. Никто этого не услышит, ведь говорить ты не можешь. Ни говорить не можешь, ни есть. Не считая лишь вкушения плоти Моей.

 

83

Пятница, 30 октября 1998 года

Джез пролистывает отчет вскрытия по Питеру Симпсону.

Питер был убит слишком давно, чтобы можно было установить точную дату его смерти, но это не имеет значения. Они знают эту дату так же точно, как если бы Симпсона убивали у них на глазах.

Содержание отчета знакомо им до боли, отчего производит еще более гнетущее впечатление.

Никаких отставших волокон. Никаких волос. Никакого семени. Никакой крови, кроме крови умершего. Никакой слюны.

Восемь тел, и ни единой полезной улики ни по одному из них. Джез рассеянно думает, не представляет ли это своего рода рекорд.

Хорошо еще, что три последних убийства удалось сохранить в тайне. Средствам массовой информации сообщили, что Саймон Баркер скончался от сердечного приступа, от самаритян слова не добьешься, так что с той стороны утечки опасаться не приходится, а Сандра Мур продолжает пребывать в убеждении, что Питер Симпсон уехал и может вернуться в любой день.

Кейт заходит в комнату с тремя чашками кофе. Она ставит чашки на ближайший стол и дует на пальцы.

— Ой, горячо! — Она обводит комнату взглядом. — Где Ред?

— На консультации.

— Ух ты, он будет не в настроении. Я думала, ему удалось добиться переноса этой процедуры.

— Ему и удавалось. Даже дважды, но уж в третий никак не отвертеться. Прием даже начали позже, специально ради него.

— Что ж. Думаю, к тому времени, когда он освободится, и чай малость остынет.

Кейт подходит к письменному столу Джеза и наклоняется над его плечом.

— Это отчет о вскрытии Симпсона?

— Угу.

— Нашли что-нибудь полезное?

— Совершенно ничего. Похоже, Серебряный Язык никогда не оставляет никаких полезных зацепок.

Кейт сквозь зубы пощелкивает языком и возвращается к письменному столу.

У Реда звонит телефон. Не отрываясь от чтения отчета о вскрытии, Джез берет трубку и нажимает код, чтобы перевести звонок на собственный телефон.

— Клифтон.

— Могу я поговорить с инспектором Меткафом?

Мужской голос. Говорит с легким придыханием. Акцент определить трудно.

— Он на совещании. Могу я помочь?

— Вы работаете по расследованию дела об убийце апостолов?

— Да, работаю.

— Я… я знаю кое-кого, кто, возможно, является убийцей.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Я бы предпочел не называть своего имени. Но если хотите, назову вам того, кто, как мне кажется, и есть убийца.

«Ставлю пятьдесят фунтов, что это очередная лажа, — думает Джез. — Восемь тел, ни единой улики, и вдруг звонит какой-то малый и преподносит нам Серебряного Языка на блюдечке. Держи карман шире!»

— Конечно, мы хотим.

— Его зовут Израэль.

Джез поднимает брови. Израэль. Десять из десяти за оригинальность. С этим парнем скучать не придется.

— Израэль… А фамилия?

— Нет, просто Израэль. Это единственное имя, которым он пользуется.

— Всего одно имя?

— Да. Как Пеле или Шер.

Джез едва удерживается от смеха.

— И чем занимается Израэль?

— Он глава церкви.

— А как называется эта церковь?

— Церковь Нового Тысячелетия.

— Секунду, не вешайте, пожалуйста, трубку.

Джез нажимает кнопку отключения звука, удостоверяется, что красный индикатор секретности включен, и обращается к Кейт:

— Нам ведь не попадалась никакая секта, именующая себя Церковью Нового Тысячелетия, когда мы шерстили те культы, верно? Которой заправляет малый по имени Израэль.

Кейт качает головой.

— Нет. Я бы запомнила.

— Так я и думал.

Джез снова нажимает кнопку. Индикатор секретности выключается.

— И где находится эта церковь?

— Кенсингтон. Рядом с Хай-стрит.

— Сэр, пожалуйста, не думайте, что мы воспринимаем вашу информацию скептически, но мы уже проверили значительное количество религиозных общин, и ни одна из них не подпадает под это описание.

— Потому что она очень секретная. Мы не рекламируем факт нашего существования.

— Мы? Вы принадлежите к этой церкви, сэр?

— Да. Да, принадлежу.

— Тогда почему вы звоните?

— Потому что боюсь. Я слушаю то, что говорит Израэль, а он теперь беспрерывно твердит о гневе Господнем и подготовке ко Второму пришествию. Раньше он был гораздо спокойнее, но в последнее время стал действительно… беспощаден. Разумеется, в своих проповедях. Ни о чем другом я не знаю. То есть я хочу сказать, что о случаях совершения им физического насилия мне ничего не известно.

— Вы живете общиной?

— Нет, но нам не разрешается никому разглашать нашу приверженность Учению. Не все готовы к истинному слову так, как мы. Вот почему я звоню вам анонимно. В определенные дни мы собираемся в храме, изучаем Библию и разделяем с верными трапезу, но живем каждый у себя дома.

— У вас есть адрес этой церкви?

— Да.

— Не могли бы вы сообщить его?

— О да. Простите. Филлимор-Террас. Номер тридцать два. Это слева, если вы идете с Хай-стрит. Большой красный дом. Вы его не пропустите.

— Вы вроде бы сказали, что это церковь?

— Ну, в общем, что-то вроде этого.

— Что вы имеете в виду?

— Здание не церковное. Но в нем находится церковь.

— В этом здании?

— Да.

Джез присвистывает сквозь зубы.

— И по каким дням недели вы занимаетесь изучением Библии?

— По вторникам, пятницам и воскресеньям.

— Пятницам? Но сегодня пятница.

— Да, но это начинается в семь тридцать.

— В семь тридцать вечера?

— Да.

— Значит, — Джез смотрит на свои часы, — через час.

— Да.

— Вы будете там?

Пауза.

— Я предпочел бы не отвечать на этот вопрос.

— Сэр, вы бы очень помогли, если бы согласились встретиться…

— Я не могу. Вы не понимаете. Нам не разрешено говорить о церкви за пределами ее стен. Нам не разрешено говорить о том, что мы принадлежим к ней. Нам не разрешается сообщать о существовании церкви. Израэль убил бы меня, если бы я сделал это.

Убил меня.

— Вы это говорите в буквальном смысле? Что он убил бы вас?

— Хм… Да, я думаю, да.

— А за что бы он вас убил? За то, что вы упомянули о церкви, или за то, что заподозрили в нем убийцу?

Вопрос остается без ответа.

— Вы знаете, какое любимое высказывание у Израэля?

— Какое?

— Что Христос был предан одним из Его учеников.

 

84

Поскольку Ред так и не вернулся с консультации, Кейт с Джезом отправляются на Филлимор-Террас вдвоем.

На одной стороне улицы теснятся поблекшие, но сохраняющие следы былого величия старые здания, а на другой бросается в глаза свежая, еще не потускневшая от возраста и городских дымов кладка новых строений. Джез и Кейт движутся меж двумя мирами, старым и новым, и, пройдя мимо сложенного из бледного песчаника здания Кенсингтонской объединенной реформистской церкви, останавливаются у дома тридцать два.

Джез нажимает на дверной звонок. Изнутри слышатся тяжелые шаги. Потом звучит низкий, поднимающийся из живота и звучащий по мере подъема к горлу все глубже баритон.

— Входите, дети мои.

Он огромен. Огромен. Росту в нем никак не меньше шести футов восьми дюймов. Массивная голова увенчана ежиком волос, желтых от воздействия перекиси, с черными корнями. Рукава его черной рубахи закатаны, открывая взору похожие на дубовые перила предплечья и чудовищные кулачищи.

Он заполняет почти весь дверной проем. Свет из холла позади обрисовывает очертания его тела, создавая вокруг него нечто вроде ауры. В мешках под глазами затаились враждебность и испуг. Его баритон громыхает злобой.

— Я ждал других гостей. Кто вы?

— Вас зовут Израэль? — спрашивает Кейт.

— Я спросил, кто вы. Будьте добры ответить.

Кейт достает свой жетон и держит его где-то между своей грудью и его талией.

— Детективы-инспекторы Джез Клифтон и Кейт Бошам.

Он более чем на фут выше Кейт и, вероятно, в два раза тяжелее, но ее это не смущает.

— Да, я Израэль. Что вам нужно?

— Мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

— Боюсь, что сейчас это невозможно.

— А я боюсь, что придется.

— Вам надо будет прийти как-нибудь в другой раз.

— Нет. Сейчас самое время. Но если хотите, мы можем поговорить с вами после того, как вы закончите с сегодняшними библейскими занятиями. Заодно и послушаем.

Израэль явно растерян. Похоже, из-за того, что им известно об изучении Библии.

Света в проеме становится больше, а фигура Израэля словно съеживается. Они не сразу понимают, что он просто отступил назад от двери, чтобы дать им войти.

Дверь плотно, со щелчком закрывается за ними, и они следуют за Израэлем вверх по лестнице. Под ногами темно-зеленый ковер, по обе стороны темно-красные стены и картины в рамах, сопровождающие подъем, как рекламные плакаты над эскалаторами в метро. Точнее, не картины, а стилизованные под старину офорты, изображающие бородатых мужчин в старинных одеяниях. Лица у них разные, но эти люди явно принадлежат к некой общности.

К какой именно, Джез понимает, только поднявшись до пятого портрета — изображения человека с большим ножом в правой руке.

Это апостолы.

Петр с ключами, Фома с архитектурным угольником, Симон с пилой. Остальных узнать труднее.

Джез слегка подталкивает Кейт локтем и кивает на картины. Она поднимает брови. На вершине лестницы Израэль поворачивает налево и заводит их в светлый ультрасовременный кабинет, никак не вяжущийся с общей стилистикой здания. Впечатление такое, будто ты, шагнув за дверь клуба джентльменов, оказался в операционной. Очевидно, это офис Израэля. Посреди комнаты массивный стеклянный письменный стол; в углу смыкаются две стоящие у стен софы; выше двери, чуть слева, в стену вмонтирован телевизор. На потолке яркие галогенные светильники.

Израэль выдвигает два стула для Джеза и Кейт, огибает стол и опускает свой внушительный корпус в черное кожаное вращающееся кресло, которое слегка кренится под его весом.

— Чем могу служить?

Он обращает свой вопрос Джезу, но отвечает на него Кейт.

— Как я и говорила, мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

— Относительно чего?

— В общем…

Звенит входной колокольчик, оборвав Кейт. От досады она громко вздыхает.

— Прошу прощения, — говорит Израэль. — Очевидно, пришли люди, за которых я принял вас. Я скоро вернусь.

Безупречно вежливый, но отнюдь не ставший приветливее, Израэль поднимается и выходит из комнаты.

Джез изучает рабочий стол Израэля: компьютер с монитором, принтер на отдельном приставном столике, пластиковый черный короб для корреспонденции с тремя секциями. В них писчая бумага, конверты и почтовые марки. Пресс-папье обтянуто темно-красной кожей, того же цвета, что и стены снаружи кабинета. Все в идеальном порядке.

Они слышат, как внизу открывается входная дверь и заходят новоприбывшие. Обмен приветствиями — к зычному голосу Израэля добавляются два женских.

Кейт встает со стула и тихонько прокрадывается из кабинета на площадку над лестницей. Она вглядывается вниз, в холл, но единственное, что ей видно, — это макушки голов. Даже когда смотришь почти вертикально вниз, обесцвеченная макушка Израэля маячит гораздо выше, чем седые пучки на головах его собеседниц.

Кейт возвращается в кабинет Израэля.

— Кто там? — спрашивает Джез.

Она пожимает плечами.

Скрипят ступени. Израэль возвращается обратно и сразу, с порога, начинает говорить:

— Прошу прощения за то, что вынужден был прервать нашу беседу. Прибыли последние из чад, занимающихся изучением Библии. Наше собрание должно начаться через пять минут, и мне не хотелось бы задерживать начало. Если желаете, можете пойти и посидеть в задних рядах. Обычно это продолжается минут двадцать. Я не затягиваю такие встречи надолго.

В первый раз Кейт слегка растеряна.

— Хм… Спасибо, если, конечно, мы не помешаем и если это не против ваших правил. В противном случае мы можем подождать вас здесь.

— Ничуть не помешаете. Прошу вас.

Израэль улыбается, но улыбка не затрагивает его глаз.

— Мне нечего скрывать, офицеры. Кто знает, может быть, когда вы услышите то, что я должен сказать, вам даже захочется присоединиться.

* * *

Следом за Израэлем они спускаются по лестнице, снова мимо картин с изображениями апостолов. В стене напротив входной двери имеется еще одна, маленькая, окрашенная в тот же темно-красный цвет, что и стены, так что разглядеть ее с первого раза не так-то просто.

Израэль распахивает маленькую дверь и заходит, для чего ему приходится наклонить голову и одновременно согнуть колени. Кейт и Джез проходят вслед за ним, идут по коридору, стены которого обшиты деревянными лакированными темно-коричневыми панелями, а потом спускаются еще по одному лестничному пролету. Внизу находится ряд крючков, на большинстве которых висят пальто. Ковер кончается, и их обувь громко стучит по каменному полу.

— Вот мы и пришли, — говорит Израэль, не оборачиваясь. — Часовня находится в подвале.

На алтаре и в настенных канделябрах горят свечи, выхватывая из полумрака раскрашенные красными, синими и пурпурными полосами стены и драпировки с золотой каймой, свисающие между зеркалами в форме икон. Над алтарем красуется внушительных размеров портрет самого Израэля. Руки его раскинуты, как у распятого Христа, над стрижеными, обесцвеченными волосами сияет нимб.

Единственное, что остается Джезу, — это удерживаться от смеха. Часовня выглядит так, будто ее проектировали, желая воплотить в жизнь представление о магии и мистике какого-нибудь подростка. Джез не удивился бы, увидев на потолке светящиеся наклейки в виде звезд и планет.

«Это… в общем, китч», — решает он за отсутствием более подходящего слова.

В помещении около двадцати человек. Все они находятся лицом к алтарю, спиной к Джезу и Кейт, и на всех одинаковые, цвета индиго, накидки с капюшонами. Приверженцы учения сидят на полу, видимо, чтобы в еще большей мере ощущать свою малость в сравнении с их огромным живым Богом.

Израэль медленно направляется к алтарю.

— Дети мои, у нас двое гостей. — Он указывает на Кейт и Джеза. — Они будут присутствовать на нашем сегодняшнем занятии.

Собравшиеся с недоумением оборачиваются, но принимают появление посторонних с тупой покорностью. Израэль не снисходит до объяснений, а никто из его «чад» вопросов не задает.

Джез пробегает взглядом по затененным капюшонами лицам. Мужчин и женщин примерно поровну.

«Интересно, — думает он, — здесь ли наш телефонный доносчик, и если здесь, то кто бы это мог быть?»

Он присматривается, надеясь, что анонимный информатор подаст какой-нибудь сигнал, благодаря чему голос обретет лицо. Но ничего не происходит.

Джез наклоняется к Кейт и шепчет ей на ухо. При этом его губы касаются мочки ее уха.

— Израэль так и не спросил меня ни почему мы здесь, ни откуда мы знаем о его лекциях по Библии. Такое впечатление, будто цель нашего визита его попросту не интересует. Так что либо мы впустую тратим время, либо — если этот тип и есть Серебряный Язык — он настолько уверен в себе, что готов устроить для нас шоу.

— Во всяком случае, силы, чтобы убить всех тех людей, у него достаточно, — шепчет она в ответ. — Но как мог такой великан незаметно исчезнуть с восьми мест преступления? Люди подобного роста и комплекции бросаются в глаза и хорошо запоминаются.

— Верно. Но Серебряный Язык играет с нами, и точно так же ведет себя Израэль. Объявить себя сыном Бога — это не преступление. Вспомни, как он пригласил нас пойти и посмотреть. Подразумевалось следующее: смотрите, слушайте, но вы ничего не можете мне сделать. Ваши законы ничего не значат. Вы можете насмехаться надо мной, жалеть меня, презирать или бояться, но тронуть меня вы не можете.

Над их шепотом возвышается голос Израэля, и все собравшиеся обращают взоры к нему.

— «И видел я в деснице Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями.

И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?»

Джез наклоняет голову и снова прижимает губы к уху Кейт.

— «Откровение Иоанна», глава пятая.

— Ого, впечатляет. Ты проводил собственное исследование?

— В точку попала. Но ты послушай этого малого. Он же шпарит по памяти, наизусть. А звучит как!

— Ты прав.

По мере того как Израэль говорил, голос его набирал все большую мощь, и теперь его можно было сравнить с Джеймсом Эрлом Джоунсом и Лючано Паваротти в одном лице.

— Я видел семь глаз и семь рогов. Мое имя есть Слово Божие, и Слово это есть я. Я Агнец, коего святой Иоанн узрел в Откровении. Агнец, воплощенный в человеке.

И я вскрою семь печатей, и когда я совершу это, единственными, кто спасется, будут те, кто находится сегодня здесь. Вы, все вы, ежедневно пребывающие в юдоли беззакония, именуемой обществом, там, где леность, зависть, чревоугодие, гордыня, скаредность, гнев и похоть поощряются как явления, достойные похвалы, а не осуждения. Вы, идущие сквозь адский огонь, но не опаляемые им, ибо у вас есть вера. Иисус Христос не отгораживал своих апостолов от мира стенами монастырей.

В первый раз с начала своей проповеди Израэль бросает взгляд в сторону Джеза и Кейт.

— Нет, Иисус Христос не запирал своих философов. Напротив, он посылал их в мир делать его работу. Он посылал их к неверующим, дабы те уверовали. Евангелие от Матфея, глава десятая. Вы помните: «А идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева. Ходя же проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное; больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте. Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои…

Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби».

Израэль склоняется к первому ряду, и каждая голова в комнате слегка склоняется в ответ, имитируя его даже в самых мелочах.

— Вы мои апостолы.

За этими словами опять следует взгляд, устремленный на детективов. На сей раз долгий. Жест, отдающий и берущий одновременно.

Израэль снова обращается к своей пастве, как будто они единственные, кто существует в его мире.

— Вы мои апостолы. Все вы. Вы те, кто вершит благо от моего имени. Вы те, кто выходит в мир и распространяет Слово. Возможно, вы этого пока не осознаете. Сейчас я прошу вас держать само наше существование в тайне. Но это изменится. Вскоре грядет день, о котором узнают все. Но лишь вы сподобитесь спасения, ибо уши ваши открыты для речей пророка. И вам ведомо, что бывает с теми, кто не внимает пророку. Помните, как земля разверзлась и поглотила дерзкого, ослушавшегося Моисея? Вы знаете, какова участь неверующих. Позвольте напомнить вам о сотне нечестивцев, насмехавшихся над пророком Илией. Он призвал огонь Небесный, каковой пожрал их всех в своей ярости. Так было, и так будет. Вот почему существует два типа людей, которых я не потерплю в лоне церкви, — смутьяны и маловеры.

«Похоже, мы, с его точки зрения, проходим сразу по обеим статьям», — думает Джез.

— Смутьяны и маловеры заявляют, что я промываю вам мозги. И знаете что? Они правы. Я делаю это. Когда вы приходите сюда, ваши головы набиты всяческим мусором из мыслей и мнений. Здесь вы узнаете об Откровении Иисуса Христа. Вы узнаете об этом, потому что я единственный — единственный, — которому было раскрыто его полное, истинное значение. Я избран, чтобы узреть Слово и распространять его. Речи, произносимые мною, очищают ваше сознание от захламляющих его мыслей и мнений. Они вымывают скверну, с коей вы соприкасаетесь каждодневно, а на ее место сей очищающий поток приносит истину. Ваши мозги омыты и чисты. И поскольку вы очищены, то будете спасены, когда я вскрою семь печатей.

Израэль больше не смотрит на свою паству. Его лицо слегка повернуто вверх, руки сжаты в кулаки. Вид у него такой, будто он вот-вот впадет в своего рода транс.

— Ждать уже недолго. Совсем скоро явятся из ночи четыре всадника. Четыре призрака, скользящие над землей. Они бесплотны, и ничто не может их остановить.

Первый всадник скачет на коне белом. На нем золотой венец, в руках его лук. Он стреляет снова и снова, не ведая промаха, стрелы его пронзают плоть и кость. Сказано о нем: «Вышел он как победоносный, чтобы победить».

Позади него конь огненно-рыжий. Всадник держит сверкающий меч, и каждый его взмах несет за собой множество смертей. Всюду, где он проходит, за ним следует смерть, и мир бежит с земли. Люди убивают друг друга, брат поднимается на брата, и сын восстает против отца своего в смертельной схватке.

За ними же, поверх курганов из тел мертвых и умирающих, является всадник на коне вороном, чье оружие — беспощадный голод. Те, кому удалось избегнуть стрел и меча, не радуются своей участи, ибо их удел голодная смерть, долгая и мучительная. Чрева людей ссыхаются, а потом набухают болью, и они в муках призывают смерть, как избавление.

По снятию же четвертой печати является всадник ужасный, на коне бледном. Покров безмолвия окутывает его, и за ним следуют приспешники его, явившиеся из ада. Смерть имя его, и он сбирает дань, ему причитающуюся. Мор идет перед ним, мор, который поразит каждого четвертого из обитателей мира сего.

По снятию же пятой печати души убиенных взывают о справедливости. «Доколе?» — вопрошают они, но не получают ответа, ибо не пришло еще время.

Потом же дрожит земля, солнце «становится мрачно, как власяница, луна делается как кровь». Избежавшие стрел, меча, голода и мора вопиют в отчаянии, и тут он является с востока, сияя, как солнце. Острый меч появляется из уст его, и люди в ужасе ищут укрытия в пещерах и ущельях гор. «Всякая гора и остров двигаются с мест своих».

И вот — седьмая печать. Последняя, во всех отношениях. Опустошенный мир лежит под покровом тишины. Никакой жизни не осталось, ни в городах и сельской местности, ни в самых высоких горах, ни в самых глубоких океанах. Даже ветер мертв. Мир лишен чего-либо живого и уже не может возродиться, ибо жизнь порождается только жизнью. Это истинный конец!

Израэль разжимает кулаки и медленно открывает глаза.

— Это все. Ступайте, чада мои, готовьтесь к вечере. Мы сядем трапезничать через пятнадцать минут.

Верующие встают и гуськом покидают помещение. Их головы склонены, лица прикрыты капюшонами, так что на Кейт и Джеза никто не смотрит. Проходя в дверь, один из сектантов наступает на подол своего долгополого одеяния, теряет равновесие и, начиная падать, инстинктивно хватается за того, кто подвернулся.

Подвернулся Джез.

Падающий хватает его за лацкан, и инерция увлекает обоих на пол. Чтобы не грохнуться на спину, Джез изгибается и подставляет руку. В следующий миг он ощущает острую боль — ладонь обдирается о каменный пол.

Люди в накидках цвета индиго толпятся вокруг них, поднимая обоих на ноги. Множество рук стряхивают пыль с пиджака Джеза, а потом все они уходят, уводя с собой и виновника происшествия. Джез поворачивается к Кейт.

— Тебе удалось разглядеть…

Рядом с ними звучит голос Израэля:

— Я прошу прощения за эту неприятность. Нелепая случайность, ничего больше. С вами все в порядке?

— Да. Все в порядке, спасибо.

Джез рассматривает ладонь.

— Я всего лишь ободрал кожу, оттого и кровь. Выглядит это хуже, чем на самом деле. Полагаю, я буду жить.

Он улыбается.

Израэль не улыбается. Он не отрывает взгляда от руки Джеза. На конце его носа выступает капелька пота.

— Что с вами? — спрашивает Кейт.

Израэль отступает от Джеза.

— Кровь. Не выношу вида… крови. Прикройте это. Пожалуйста.

Джез и Кейт смотрят на него в изумлении.

— Серьезно… я не шучу… у меня гемофилия… я не выношу ее вида… Меня от этого…

Закончить фразу Израэлю так и не удается. Он падает в обморок.

 

85

Джез и Кейт склоняются друг к другу за угловым столиком в переполненном пабе. Они все пьянее и пьянее. Бармен вытягивает руку над головой Джеза и звонит в колокольчик.

— Делайте последние заказы в баре, пожалуйста.

Кейт указывает на остатки в пинте Джеза.

— Еще одну?

— Ага. Почему бы и нет? Если уж завтра все равно страдать от похмелья, так уж по полной программе.

— Тебе взять?

— Пожалуйста.

— Джез, от пива толстеют.

— Так говорят. Но ведь это углеводы и жидкость, ничего больше. Идеальный питательный раствор для атлета вроде меня.

Кейт морщит нос и встает. Ее поводит в сторону, и, чтобы сохранить равновесие, ей приходится опереться рукой о спину человека, сидящего за соседним столиком.

— Простите, — говорит она. — Малость перебрала.

Кейт идет к стойке бара, сосредоточиваясь на каждом шаге.

Маленький паб рядом с Кенсингтон-Черч-стрит, где они так основательно набрались, представляет собой в их глазах оплот нормальной человеческой жизни, находящийся всего в четверти мили от искаженного мирка Церкви Нового Тысячелетия с ее тоталитарным устройством. Израэль обладает такой властью над умами и сердцами людей, верящих в его божественность, что в его воле заставить их совершить что угодно. Он властен даже над их жизнью и смертью, как Серебряный Язык.

За исключением того, конечно, что Израэль не Серебряный Язык. Собственно говоря, после того как он хлопнулся в обморок, дальнейший допрос потерял всякий смысл. Порез на руке Джеза был в дюйм длиной, и кровотечение прекратилось в считанные минуты, Израэль же отреагировал на это так, будто Джез вскрыл перед ним вены. А на местах преступлений пролились реки крови. Реки!

Человек с такой сильной реакцией на крохотный порез никак не мог быть тем, кого они ищут. Ну а если Израэль действительно страдает гемофилией, то это еще одна причина, по которой он не может быть Серебряным Языком. Самый сильный и самонадеянный человек не может исключить вероятность того, что его жертва, сопротивляясь, нанесет ему хотя бы легкую рану, а для страдающего несвертываемостью крови любая царапина смертельно опасна.

Правда, когда Израэль пришел в себя, они все равно допросили его, в соответствии с положенной процедурой.

— Вы знаете, что вы делали в такие-то и такие-то ночи, сэр?

Разумеется, чтобы отчитаться за все даты, Израэлю требуется свериться с дневником, но он с ходу отвечает, что первые два месяца из интересующего их периода провел в Соединенных Штатах.

— Вы можете это доказать, сэр?

— Да, конечно. Вот здесь, в моем паспорте. Отметка о прибытии, аэропорт Кеннеди, восемнадцатое апреля девяносто восьмого года. А вот и отбытие, через аэропорт О'Хара, девятого мая того же года. С субботы по субботу, ровно три недели.

— Большое спасибо, сэр. Просим прощения за беспокойство.

В результате Израэль даже не опоздал на трапезу со своими приверженцами. Правда, у Кейт и Джеза возникла мысль о том, не является ли исполнителем убийств кто-нибудь из паствы, делающий это по велению Израэля. Идея казалась смехотворной по причине кротости и покорности членов секты. В любом случае эту версию можно будет проверить и в понедельник утром.

После завершения той провальной беседы Джез с Кейт угнездились в уголке паба «Слон и замок» в окружении обтекающей их приливами и отливами пятничной толпы. Их разговор хоть и не затрагивает это дело напрямую, но вертится вокруг да около, в постоянной готовности быстро вернуться к теме, которая навязчиво не отпускает их уже на протяжении шести месяцев. Они говорят о душевном состоянии Реда и его консультациях, после чего переходят к обсуждению психотерапии как таковой; оба сходятся во мнении, что характерная для британцев антипатия к психотерапевтам лишает людей с реальными проблемами возможности выговориться. Это приводит их к роли самаритян, возвращает к убийству Джуда и снова к общим вопросам, связанным с суверенностью личности и анонимностью.

Кейт возвращается с выпивкой: пивом для Джеза, водкой с тоником для себя. Когда она ставит бокал на стол, пиво слегка расплескивается.

— Тут, на днях, Ред сказал мне нечто забавное, — говорит Кейт.

— Что?

— На днях… я имею в виду несколько месяцев тому назад. Еще летом.

— И что он сказал?

— Он спросил, нет ли между нами особых отношений.

— Между кем это «нами»?

— Между мной и тобой.

— И что ты сказала?

Кейт ищет ответа в своем бокале. Прозрачность водки тронута желтизной лимона.

— Не помню. Да и не важно.

Смелости начать этот разговор у нее хватило, но теперь решимости поубавилось.

— Нет уж, выкладывай, Кейт. Теперь отступать поздно. Что ты сказала?

— Я все отрицала.

— И он тебе поверил?

— Не знаю.

Джез цедит пиво, поглядывая на нее над ободком бокала.

— Он, наверное, знает, что у тебя есть приятель?

— Конечно знает. Но все же…

— Что «все же»?

— Ну, это же явление распространенное, верно?

— Что?

— Отношения на работе.

— Верно.

— Не то чтобы мы были первыми людьми в истории Скотланд-Ярда, между которыми… возникли неслужебные отношения.

— Внеслужебные, Кейт. Не «не», а «вне».

Она смеется.

Нужно перейти Рубикон. Карты выложены на стол, но все еще лежат рубашкой вверх. На этой стадии еще можно отступить, так что ничья гордость не пострадает. Повисает пауза.

Кейт решается.

— В общем, — произносит она, — это сейчас говорит пиво…

— Водка.

— Ну да. — Она хихикает. — Водка. Я знаю, что это говорит водка, но все равно хочу сказать, что ты чертовски привлекательный малый. Мне… правда хочется тебя поцеловать. О Господи. Ты заставляешь меня чувствовать себя девчонкой.

— У тебя же есть парень, — мягко напоминает он.

— Я знаю. Но это заглохло, Джез.

— И кем ты видишь меня? Легкой поживой?

— Джез, не говори так. Ты не знаешь, ты не можешь знать, как много я думаю о тебе, как высоко ценю. Ты одно, а Дэвид совсем другое, и то, как я к тебе отношусь, не имеет ничего общего с тем, как я отношусь к нему. Но то, что ты только что сказал… Это оскорбительно для нас обоих.

Джез встает.

— Я не могу думать с полным мочевым пузырем, — говорит он. — Схожу отолью. Вернусь через секунду.

Протискиваясь мимо Кейт, он пробегает пальцами по ее спине, и она поднимает руку, чтобы дотронуться до него. Всего лишь на миг кончики их пальцев соприкасаются.

«Едва уловимое прикосновение, — думает она, — а я схожу с ума от желания».

Три места у металлического корытца заняты, и Джез заходит в кабину. Он мочится и читает сделанную мелким почерком на стене над унитазом надпись.

«Бодибилдеры чертовски хороши в постели здесь был один на днях короткие темные волосы здоровенные мускулы под футболкой и мы поболтали он сказал что его зовут Стив и он купил мне пиво и мы не могли отлипнуть друг от друга и потом мы пошли к нему на квартиру и трахали друг друга всю ночь, вот был кайф так кайф».

Ох уж эти надписи в мужских туалетах. Постоянное напоминание о «Коулхерне».

К тому времени, когда Джез заканчивает и выходит из кабины, те трое у писсуара уже ушли. Он подставляет руки под холодную воду из-под крана, глядя на себя в зеркале над раковиной. Красные прожилки в белках глаз ясно свидетельствуют о переборе с алкоголем.

И ведь знал же он, что все идет к этому, но пустил дело на самотек. Вот и получается, что проблема, пусть отчасти, возникла по его вине. Теперь ему нужно найти способ отказать Кейт как можно тактичней.

Он возвращается в паб, садится напротив нее. Она подается вперед.

— Я сказала тебе, что я думаю, Джез. Теперь твоя очередь.

— Кейт. Кейт. Кейт. Кейт.

Она молчит. Ему приходится высказаться определеннее.

— Не думаю, Кейт, чтобы это была хорошая идея.

Она по-прежнему молчит.

— Даже если у вас сейчас что-то не клеится, ты все-таки не одна, и…

— Это моя проблема, Джез. Ты Дэвида не знаешь, так что не можешь упрекать себя в том, что обманываешь друга или что-то в этом роде. Если я что-то делаю, не ставя Дэвида в известность, это мое решение, в ответе за него только я.

— Конечно, конечно. Забудем о Дэвиде, но я все равно не думаю, что это хорошая идея. Мы еще не поймали Серебряного Языка, и нам не стоит менять отношения, пока продолжается это расследование. Мы должны работать вместе, Кейт, и не имеем права осложнять ситуацию, которая и без того непроста. И потом, это было бы нечестно по отношению к Реду. Теперь, когда нет Дункана, нас осталось всего трое. Представь, как почувствует себя Ред, если узнает, что две трети его команды сошлись на почве секса.

— Да ладно тебе. Он ничего не имел бы против.

— А вот и имел бы.

— Почему? Потому что от него ушла Сьюзен?

— Нет, вовсе не поэтому. Просто мы хорошо ладим, между нами сложились правильные деловые отношения, и было бы неразумно нарушать этот баланс. Я лично не хочу, чтобы Ред начал чувствовать себя посторонним.

— Джез, ты сам понимаешь, что хватаешься за соломинку. В чем вообще дело? Может, ты гомик?

Он смеется.

— Не глупи.

— Ну откуда мне знать. Человек, который распутал дело Колина Ирлэнда. Разве не было бы большой иронией, если бы ты в конце концов оказался одним из них? Не удивительно, что ты так хорошо справился с тем делом. Рыбак, как говорится, рыбака…

— Колин Ирлэнд не был геем, Кейт, и я не гей.

— Кто громче всех кричит «держи вора»?

— Кейт…

— Бьюсь об заклад, все ребята в «Коулхерне» влюблены в тебя, мистер Мускул, — выплевывает она в неожиданном порыве пьяного озлобления.

Джез встает.

— Думай что хочешь, Кейт. Но выслушивать всякие бредни я не собираюсь.

— И пожалуйста. Можешь не переживать по этому поводу.

— Я ухожу. Но могу, если хочешь, посадить тебя в такси.

— Нет, спасибо, Джез. Как-нибудь обойдусь. Я предпочла бы положиться на настоящего мужчину.

Джез быстро выходит из паба, оказавшись на прохладном осеннем ветру, застегивает пальто на все пуговицы и, не оглядываясь, удаляется по улице.

Ее сожитель. Необходимость сохранить дух команды для блага расследования. Звучит правдоподобно, но все это не истинные причины, а отговорки. Что Кейт, конечно же, понимает не хуже его.

 

86

Мир нуждается в новом Мессии. Я знаю, что немцы утверждали то же самое в конце существования Веймарской республики и получили Гитлера, но это частный случай, да и сравнение сугубо мирское. В наши дни мир нуждается в Мессии, как нуждался в Иисусе Христе две тысячи лет тому назад. Мир нуждается в Спасителе. Миру необходимо, чтобы кто-то взял на себя все страдания, всю боль и избавил человечество от прежних обязательств, чтобы оно могло начать свою историю заново. Ибо нынешний мир прогнил. Оглянитесь вокруг, присмотритесь к происходящему и попробуйте сказать, что он не прогнил. Он прогнил до сердцевины.

У нас больше нет морали. У нас полностью отсутствует представление о ценности добродетели. В восьмидесятые в душах господствовал бесстыдный, алчный материализм, но когда наступил спад и эти идеи оказались выброшенными на свалку, мы остались ни с чем. Без идеалов, без вождей, без ориентиров. Остались в моральном вакууме. Как можно этого не видеть? Мы выбираем политиков, а они лишь набивают свои карманы и затевают мелкие партийные склоки. Западные транснациональные компании стали более богатыми и могущественными, чем половина суверенных стран мира, и при этом они не подотчетны никому, кроме крохотной кучки влиятельных богатеев. Они насилуют третий мир ради сверхприбылей, насаждая повсюду свой грабительский капитализм, так, что этим странам, одна за другой, приходится перенимать наши наихудшие порядки, просто для того, чтобы выжить. Посмотрите на Россию, Китай или Бразилию — все идут по тому же пути, что и Запад, где богатые становятся богаче, а бедные беднее.

Вот откуда берется преступность. Корни ее в том, что наш дерьмовый мир пробуждает в нас потребности, которые мы не в состоянии удовлетворить. Мы приучаем людей мечтать о недостижимом, а потом удивляемся, если они ради осуществления своих мечтаний прибегают к насилию. Можно сказать, что коммунизм был хорошей идеологией, потому что культивировал такие цели — быть образцовым рабочим или крестьянином, — которые были достижимы. Советский Союз основывался на серпе и молоте. Основа нашего мира — это шикарное авто и крашеная блондинка. Быть лучше означает быть богаче, успешнее. Это под силу далеко не каждому, вот многие и пытаются поправить свои дела за счет ближнего. Преступность, насилие и наркотики — к этому приходит одно потерянное поколение за другим. Мир производит достаточно пищи, чтобы накормить все население Земли. Но треть человечества голодает. И знаете почему? Да потому, что всем на это наплевать! Тех немногих неравнодушных, которые устраивают кампании в защиту окружающей среды или идут в церковь, чтобы помогать бедным, подвергают осмеянию, объявляя придурками или ханжами. Ну а все прочие пребывают в полной апатии, замкнувшись в своем мирке.

Так вот, я как раз тот, кто не намерен с этим мириться и собирается что-то предпринять. Я тот, кто устроит все по-другому.

 

87

Понедельник, 2 ноября 1998 года

Место для парковки им удается найти только в дальнем конце площадки. Шесть утра, а практически все парковочные места у Биллингсгейта уже заняты автомобилями. Несколько акров кипучей деятельности посреди спящего города.

Индикатор наружной температуры на приборном щитке Реда показывает два градуса по Цельсию, но нужно еще учитывать порывистый ветер. Наступающая зима дает о себе знать.

— Ну пошли, — говорит Джез с заднего сиденья. — Рванем на отлов скверных ребят.

Кейт вылезает из машины, не глядя на него. За сегодняшний день они с Джезом не обменялись и словом. Если Ред и заметил это, то не подал виду.

Пригибаясь из-за ветра, они пересекают автостоянку и направляются к рыбному рынку Биллингсгейт. Высоко над ними, на вершине небоскреба Кэнери Уорф, регулярно вспыхивают голубые авиационные огни. От автостоянки к рынку ведет пролет каменных ступеней, по которым вниз движется непрерывный поток людей с картонными коробками в руках. Они синхронно спускаются по лестнице, а сойдя на площадку, растекаются в разные стороны, к своим машинам.

Ред, Кейт и Джез протискиваются сквозь этот живой конвейер. В то время как большинство горожан еще дремлют в сумраке спален, здесь уже вовсю царят свет и движение. Носильщики в белых халатах суетятся позади тележек, нагруженных коробками с серебристыми лещами и красными снэпперами. Пол под ногами влажный, а рыбный дух так силен, словно этот запах закачивают сюда через вентиляционную систему. По одной из лестниц они поднимаются из торгового зала к опоясывающей его на втором этаже галерее, где располагаются офисы торговцев рыбой. Большинство телефонных номеров на дверях офисов все еще предваряется цифрами «01», кодом Лондона, вышедшим из употребления восемь лет тому назад.

Обойдя галерею, они находят кабинет представителя Сити, на двери которого рельефный герб причудливо сочетается с кодовым замком. Дверь приоткрыта. Ред толкает ее, открывает, и они заходят.

В кабинете за столом сидит низенький мужчина с маслянистыми волосами и желтыми от никотина пальцами. Перед ним, на краю стеклянной пепельницы, балансирует горящая сигарета.

— Чем могу служить?

— Мы ищем управляющего рынком.

— Уже нашли.

— Полиция. Я старший офицер Меткаф, это детективы-инспекторы Клифтон и Бошам.

— Дерек Уэлч. Привет.

— Мы ищем кого-нибудь по имени Эндрю.

Уэлч смотрит на Реда, прищурившись.

— Кого?

— Нам хотелось бы поговорить с кем-нибудь, работающим в этом здании, кого зовут Эндрю.

— Вы знаете его фамилию?

Ред вздыхает.

— Мне кажется, вы меня не поняли. Мы не ищем кого-то конкретно. Мы хотим поговорить здесь со всеми людьми, носящими имя Эндрю. У вас есть система общего оповещения?

— Да.

— Ну что ж, тогда не могли бы вы попросить всех людей по имени Эндрю прийти в ваш кабинет как можно скорее?

— Это срочно?

— Мистер Уэлч, если бы было не срочно, я вряд ли явился бы сюда в столь неподобающий час с двумя моими коллегами, не так ли?

Дерек Уэлч поднимается на ноги, пересекает офис, берет трубку вмонтированного в стену селекторного телефона и нажимает кнопку.

— Пожалуйста, просьба всем сотрудникам по имени Эндрю немедленно прийти в офис управляющего. Повторяю, всем сотрудникам по имени Эндрю срочно явиться в офис управляющего.

Джез выглядывает из офиса и через галерею смотрит на сам рынок. Несколько человек недоуменно переглядываются или поднимают растерянные лица к громкоговорителям. Двое — нет, трое — направляются к различным выходам с рынка. Огромное большинство просто оставляет объявление без внимания. Чтобы до всех дошло, что от них требуется, обращение приходится повторить несколько раз в течение четырех минут, пока наконец в конце пятой в офисе Уэлча не собираются четверо Эндрю. Один молодой — Эндрю Тернер. Двое средних лет — Эндрю Маршалл и Гилдфорд, один пожилой — Эндрю Рутледж. Ничем не примечательные люди — не считая того, что каждый из них может стать мишенью для убийцы. В их одежду въелся запах рыбы.

Ред называет им себя, Джеза и Кейт.

— То, о чем я собираюсь вам сказать, может показаться странным или чем-то вроде дурной шутки. Однако могу вас заверить, что шуткой тут и не пахнет. Вы ведь, надо думать, все слышали о так называемом убийце апостолов?

Все четверо Эндрю кивают.

— С тех пор как эта история была предана огласке, мы установили некоторые… детали, которые позволяют определить будущих жертв убийцы с большей точностью. Теперь нам известно, что он выбирает жертвы не только в соответствии с их именами, но и с учетом некоторых специфических аспектов, связанных с апостольскими признаками — в частности, с днем их святого и с родом занятий. Как вы, возможно, знаете, апостол Андрей — это святой покровитель рыбаков, почему мы и пришли сюда. По нашему предположению, следующий, кого изберет убийца, будет каким-то образом связан с рыбной отраслью. А День святого Андрея — тридцатое ноября. То есть ровно через месяц.

Все четверо Эндрю таращатся, словно аквариумные гуппи.

— Разумеется, я должен признать, что теоретически шансы кого-либо из вас оказаться жертвой весьма малы. Не приходится сомневаться в том, что по рыбным лавкам и отделам супермаркетов Лондона работают сотни людей по имени Эндрю, и мы будем говорить со всеми ними в течение следующих двух недель. Вам угрожает риск не больший, чем кому-либо из них. И потому это не более чем предостережение. Кто-нибудь из вас женат?

Двое мужчин средних лет, Маршалл и Гилдфорд поднимают руки.

Ред обращается к Эндрю Тернеру:

— А вы, сэр?

— Нет. Пока нет.

Он смущенно улыбается сквозь подростковые прыщи.

— А вы, сэр? — спрашивает Ред Эндрю Рутледжа.

— Моя жена умерла.

— Примите мои соболезнования.

Рутледж пожимает плечами.

— Дело давнее, сэр.

— Я спрашиваю потому, — говорит Ред, — что до сих пор убийца выбирал одиноких мужчин.

— Значит, нам с Марши можно не беспокоиться? — интересуется Эндрю Гилдфорд.

— Я бы не поручился. Я же сказал, что он следовал этому принципу до сих пор. Он может изменить его в любой момент.

— А получим ли мы защиту полиции? — спрашивает Эндрю Тернер.

— Как я и сказал, риск очень невелик. Вы должны понять, что у нас нет людских ресурсов, достаточных для того, чтобы взять под защиту сотни потенциальных жертв лишь на том основании, что преступник может избрать одного из них. О чем я вас попрошу, так это о том, чтобы вы приняли повышенные меры предосторожности в районе тридцатого ноября. Постарайтесь постоянно находиться в чьем-то присутствии, никуда не ходите одни, находясь дома, надежно закрывайте двери и окна, проверьте запоры, не отвечайте на звонки в дверь незнакомцев. И пожалуйста, не колеблясь звоните в случае нужды.

Ред залезает в нагрудный карман и достает четыре визитные карточки. Он тасует их, как крупье, и вручает четырем Эндрю.

— Официально я не могу предложить вам вооружиться, — продолжает Ред. — У нас не Америка и нет конституционного права носить оружие. По сути дела, если вас остановят на улице с ножом в кармане, вам предъявят обвинение за ношение оружия нападения. Но если вы сочтете нужным держать у постели бейсбольную биту, это, пожалуй, будет разумной предосторожностью.

Прежде чем кто-то успевает встрять с вопросом, он торопливо продолжает:

— А в общем, джентльмены, я не хочу отвлекать вас от работы больше, чем необходимо. Как уже было сказано, риск очень невелик. Я понимаю, мне говорить легко, но постарайтесь, чтобы мое предостережение не превратило для вас следующий месяц в кошмар. Вы скорее сорвете куш в лотерею, чем встретитесь с этим маньяком. И пожалуйста, держите все в тайне. Мы не хотим, чтобы факт нашего предостережения просочился в прессу, поскольку не знаем, как может отреагировать на это убийца.

Рыбники Эндрю молча, один за другим уходят на рынок. Ред дает визитку и Уэлчу и благодарит его за то, что позволил воспользоваться его офисом. Уэлч, уже с очередной сигаретой, отмахивается струйкой дыма.

— В любое время.

Они выходят и направляются к машине. На ходу Кейт обращается к Реду:

— То, что ты сказал о лотерее. Ты ведь на самом деле не веришь в это, правда?

— Конечно нет. Но нам нужно встретиться с несколькими сотнями людей. И если бы я обрисовал каждому ситуацию такой, какая она есть, мы своими руками создали бы долбаный дурдом.

— Я вот думаю, какие, по-твоему, шансы у тех, кого мы предостерегаем? — спрашивает Джез.

— Больше, чем равные. Хочется верить.

 

88

Кейт ждет, пока Ред не выйдет из комнаты, прежде чем заговорить.

— Джез, — неуверенно произносит она.

Он отрывает глаза от письменного стола, поднимает брови, но молчит, не предлагая ей помощи.

— Мне очень жаль, что так вышло, тем вечером. И стыдно. Мне не следовало всего этого болтать. Повела себя по по-детски… и глупо.

Джез пожимает плечами.

— Нет проблем, Кейт. Спьяну чего не наговоришь, стоит ли все это мусолить? Давай забудем об этом.

— Все не так просто, Джез. Ты же сам знаешь, что заводишь меня.

— У тебя есть парень, Кейт. Я не думал, что ты серьезно.

— Что ж, теперь ты знаешь, что серьезно. Так что, если уж на то пошло, скажи мне, почему ты мною не заинтересовался?

— Я уже сказал тебе в пабе.

— Нет, в пабе ты придумал какую-то дерьмовую отговорку.

— Кейт, я не собираюсь с тобой спорить. Ты прекрасная женщина, и я отлично к тебе отношусь, но думаю, что было бы нечестно…

— Это то, что ты сказал в…

— И это то, что я имею в виду. Даже если ты этому не веришь. Послушай, ты сказала свое слово, я — свое. Друзья?

— Джез, мы не поговорили об этом…

Она умолкает, когда в комнату возвращается Ред.

— Друзья? — снова повторяет Джез.

Ред смотрит вопросительно на него, а потом на Кейт.

Кейт вздыхает. Она понимает: Джез не намерен раскрывать, что у него действительно на уме, толку она все равно не добьется.

— Ладно. Друзья.

 

89

Интерлюдия

На протяжении двух недель они «тралили» — вполне подходящее слово, учитывая обстоятельства, — каждого торговца рыбой и каждый супермаркет в центральном Лондоне. Это неблагодарная и нудная работа — объяснять по двадцать-тридцать раз на дню, в чем состоит опасность, какие меры предосторожности нужно принимать, по каким телефонам звонить. Они чувствуют себя бродячими торговцами, повторяющими одни и те же фразы снова и снова. Тем больше шансов выиграть в лотерею. Всего лишь мера предосторожности. Не открывать двери незнакомым людям.

Не болтайте лишнего, не рассказывайте о нашем предостережении всем подряд, и в первую очередь никаким хреновым бумагомаракам, потому что неосторожное слово может взбесить убийцу, и тогда он начнет вытворять неизвестно что. Ред обращается к чувству самосохранения каждого, и это срабатывает. Каждый день Ред с трепетом просматривает прессу, опасаясь увидеть заголовок вроде «Готовится рыбный Судный день», но, похоже, никто с журналистами не откровенничает.

Серебряный Язык не должен прознать об их действиях, нельзя, чтобы убийца что-то заподозрил.

И с каждым днем, приходящим и уходящим, близится День святого Андрея. Впервые за все время расследования они точно знают, когда Серебряный Язык нанесет удар, и от этого знания Реду не по себе. Он не знает, что хуже: предупредить кого-то и узнать, что он все равно убит, или узнать, что жертва тот человек, о котором они не думали. Что унизительнее: убедиться, что тебя снова перехитрили, или понять, что даже в рамках сужающихся параметров Серебряный Язык по-прежнему имеет преимущество?

На первых порах Ред думает, что любые зацепки, пусть даже мелкие, лучше, чем блуждание в темноте и неведении, что происходило с ними на протяжении почти шести месяцев. Теперь им известен алгоритм убийств. Теперь они знают, чего ожидать. Они знают когда, они примерно знают кто, они предполагают где.

Но они по-прежнему бессильны это предотвратить.

Именно это бессилие и приводит Реда в крайнее раздражение. Чертовски досадно обладать знанием вроде бы немалым, но сознавать, что оно слишком ограниченно, чтобы ты мог с его помощью достичь практической цели.

Это все равно что наводить мост через реку. Вы начинаете строить с обоих берегов реки, строите и строите, и две части моста приближаются друг к другу, как Леандр и Геро через Геллеспонт. И тут выясняется, что материалов для завершения строительства у вас недостаточно и посредине по-прежнему несется поток, слишком широкий, чтобы преодолеть его прыжком. Сооружение грандиозно и безукоризненно во всем, если не считать пробела. Но именно этот пробел делает его бесполезным, что полностью сводит к нулю и достоинства сооружения, и труды по его возведению.

Порой, в странные мгновения, Ред начинает сравнивать себя с Серебряным Языком. Ему даже нравится воображать, что, возможно, они ведут параллельные жизни, не только в плане устоявшегося распорядка дня, но и в вопросах более личных и интимных. Когда Ред просыпается в пустой кровати в четыре утра, с образом безъязыкого тела перед мысленным взором, не тот ли образ пробуждает и убийцу?

Ред и Серебряный Язык. Две стороны монеты. Черная и белая. Позитивная и негативная. Христос и Сатана.

Тридцатое ноября. Решающий день.

Понедельник. Начало недели. Конец жизни.

В их совещательной комнате висят два календаря. Один, отрывной, уже открыт до дня следующего святого. На другом отмечается регулярный обратный отсчет, день за днем.

Ред отмечает галочкой даты на втором календаре. Каждый понедельник представляет собой начало новой недели — и еще одна неделя прошла. Их число умножилось до семи, как семь смертных грехов.

9 ноября. Осталось три недели. Три недели спокойствия и безопасности. Длиннее, чем летние Олимпийские игры.

19 ноября. Две недели. Есть еще пространство для вздоха. Есть еще время найти что-то. Кого-то.

23 ноября. Неделя. Теперь близко. Может быть, в политике это долгое время. Но не столь долгое в контексте охоты на убийцу, которая затянулась на семь месяцев.

Требуется лишь, чтобы настал момент перелома.

И вот он настает — недели превращаются в дни, дни в часы, часы в минуты, а минуты в секунды. Как будто время одновременно и бежит, и ползет.

Пятница, 27 ноября, приходит и уходит. В половине шестого вечера Ред выглядывает в окно и наблюдает за тем, как Лондон устремляется на выходные. Два дня, чтобы толком выспаться, посмотреть футбол и вытерпеть воскресный ленч с родственниками, а потом, утром в понедельник, снова вернуться к монотонности серых будней, добродушно ворча о том о сем с внутренней признательностью устоявшейся рутине.

Выходные у Реда — это два дня метания то по офису, то по пустой квартире, с постоянным бессмысленным просматриванием имеющихся материалов. Упражнение в бесполезности.

Все подразделения полиции и «скорой помощи» приведены в полную готовность.

Ред лежит в постели воскресной ночью и смотрит, как цифры на дисплее цифровых часов беззвучно скользят с 11.59 к 12.00, превращая воскресенье в понедельник.

Пора.

 

90

Понедельник, 30 ноября 1998 года

Тревожное ожидание телефонного звонка, вероятно, самое эффективное средство против сна, когда-либо придуманное человеком.

Два часа подряд Ред лежит в полной темноте и столь же полном бодрствовании, прежде чем наконец уступает в неравной борьбе с бессонницей. Весь он, кроме разве что сознания, истощен до крайности. В два часа утра он встает с постели, идет на кухню и ставит чайник.

«Что я могу?

Пойти куда-нибудь.

Но куда? Где самое подходящее место?»

На ум приходит желтая крыша рыбного рынка Биллингсгейт.

Это то место, с которого они начали поиски, потому что логичнее всего казалось начать с него. Должно быть, логичнее всего там и закончить.

На том рынке они нашли и предупредили четверых Эндрю, не больше, конечно, чем в других местах. Но что с того — Биллингсгейт так Биллингсгейт.

Ред возвращается в спальню и надевает костюм, в котором был вчера.

Вчера.

Дни в основном представляют собой временные отрезки, разделенные сном, а не циклами ночи и дня. Так что, когда ты не спишь, дни просто становятся длиннее.

Проверив, прикреплен ли к поясу мобильный телефон, Ред быстро выпивает чашку кофе. Напиток обжигает ему язык.

«Воксхолл» несется по пустынным улицам, как вестник смерти. Ред включает радио, перескакивает с канала на канал. С «Кэпитал» на «Радио-1», оттуда на «Виргин», потом обратно.

Диск-жокей на «Кэпитал» ставит пластинку Джоан Осборн, которую Ред узнает. Мелодия затягивает, и Ред машинально начинает подпевать, вторя словам, хотя и не подозревал, что знает их. А подпевая, прислушивается и удивляется тому, почему никогда не обращал на них внимания:

Ред непроизвольно подпевает все громче.

Чертов диджей, которого его трепотня явно интересует гораздо больше музыки, начинает идиотские разглагольствования задолго до окончания записи. Ред в ярости нажимает кнопку, отрубая все эти бредни, и дальше, в Биллингсгейт, едет в угрюмой тишине. Сопровождаемый лишь мрачными предчувствиями.

 

91

Уэлч совершенно не удивлен, вновь увидев Реда. Он предлагает ему стул и кофе (от которого полицейский отказывается) и говорит:

— Очевидно, сегодня тот самый день, верно?

— Конечно. Никто не докладывал о чьем-то отсутствии?

— Нет, никто.

— Проверили ли вы лично присутствие на месте всех тех людей, которых мы здесь опрашивали?

— Я? Лично нет. Если хотите, можете спуститься и проверить их.

— Вы знаете их места работы и обязанности?

— Конечно.

Уэлч выводит его из кабинета и через галерею, так чтобы можно было посмотреть вниз на рынок.

— Итак. Эндрю Маршалл носильщик. Он бродит вокруг, не привязанный к конкретному прилавку. Эндрю Рутледж работает вон там, за часами. Я вижу его отсюда.

Уэлч указывает. Ред следует взглядом за его пальцем и видит пожилого вдовца, который укладывает рыбу в белую клеть.

— Да. Я вижу его.

— Эндрю Гилдфорд работает на прилавке рядом, там, где вывеска со словами «Экзотические морепродукты». Каких только чудных штук там у них нет. Я не вижу его за… Нет, вот он. Там. Спиной к нам. Наклонился. Теперь выпрямляется… У него ящик в руках. Вы его видите?

— Да.

— А где еще один?

— Кто?

— Эндрю Тернер. Молодой паренек.

— Ах да. Он работает… дайте-ка вспомнить… за углом, прилавок рядом с кафе. Сейчас его не вижу. Но вот Эндрю Маршалл, идет прямо мимо него. Носильщик с пустой тележкой. Видите?

— Угу.

— Значит, не хватает только того молодого паренька.

Не хватает.

— Конечно, — продолжает Уэлч, — он может находиться где угодно, в любом месте. Забирает товар со склада, или отлучился в туалет, или на чашку чая. Вероятно…

Он прерывается. Ред уже на полпути по коридору.

* * *

Под свист впечатляющиих размеров электрического самовара Ред разговаривает с коллегой Эндрю Тернера.

— Энди? Ну да, он работает здесь. Правда, пока не появился. Лентяй первостатейный. Наверное, проспал.

— А когда он должен быть на работе?

— В два часа. Я и говорю, наверное, проспал.

Ред смотрит на часы. Без четверти три.

В два часа. Сорок пять минут тому назад. Боже праведный.

— У вас есть адрес Эндрю?

— Что?

— Его адрес.

— Нет, я мелкая сошка и адресов не знаю. Вам надо спросить у босса, на втором этаже. У него там файлы и все такое. И Эндрю числится, и все мы.

Ред стремглав несется вверх по лестнице к офису Уэлча и врывается в дверь в тот момент, когда Уэлч зажигает очередную сигарету.

— Адрес Эндрю Тернера? Где он?

Ред осознает, что адреса следовало записать еще при профилактических беседах, потому что, не сделав этого тогда, он сейчас теряет драгоценные мгновения.

— Он у меня здесь, — говорит Уэлч. — А что? Он так и не появился?

— Нет, не появился. Дайте мне его хренов адрес.

До Уэлча, похоже, начинает доходить.

— О Господи.

Уэлч открывает второй ящик серого каталожного стеллажа позади себя и, с зажатой в зубах сигаретой, торопливо перебирает карточки личных дел.

— Таргит… Такер… Тернер. Вот он.

Уэлч извлекает тонкую коричневую бумажную папку и передает ее Реду. Руки его трясутся.

Адрес Эндрю Тернера находится на первой странице. Донби-хаус, квартира 53, Уолсли-стрит. Как раз на другом берегу Темзы, рядом с Джамайка-роуд.

Ред уносится прочь. Его ноги скользят по каменному полу рынка, он выдыхает пар, когда мчится через парковочную площадку, и шины прилипают к асфальту, когда его автомобиль вылетает в главные ворота.

 

92

В последний раз Ред переезжал мост Тауэр в южном направлении уже после того, как осмотрел тело Барта Миллера, и тогда он покорно тащился в пробках. Однако теперь ему почти наверняка предстоит обнаружить тело, и он проскакивает мост на шестидесяти пяти милях в час.

Донби-хаус — муниципальный дом, и Эндрю Тернер живет на верхнем этаже. Ред бегом устремляется по лестнице до самого верха и поворачивает направо. Двери мелькают в периферии его зрения, а ноги громко стучат по бетонированной дорожке. Никаких криков, никакого протеста. Многоквартирные дома муниципалитетов — почти идеальное место для совершения убийства. Зови не зови, никто не откликнется, потому что никому не хочется оказаться следующей жертвой. Здесь никто не сует нос в чужие дела и не интересуется чужими проблемами. Квартира Эндрю находится в правом конце. Синяя дверь. Нет смысла звонить в звонок.

Замок хлипкий. Ред распахивает дверь с первого пинка.

Эндрю там, на месте, как будто поджидает Реда. Косой крест прислонен к стене, и конечности Эндрю прибиты к его четырем концам. В отличие от обычного креста Андреевский не оставляет опоры для туловища или головы. В отсутствие таковой голова и туловище свесились вперед, и нагрузка на кисти рук оказалась такова, что они порвались.

Ред подходит поближе.

Серебряный Язык действовал наверняка, не полагаясь на случай. Два гвоздя в каждой ноге и каждой руке. И затем, чтобы плотно прикрепить Эндрю к кресту и чтобы он истек кровью до смерти чуть быстрее. Кровь собралась в лужицу на полу под ранами.

Почему? Почему Эндрю допустил, чтобы это случилось с ним?

Ред выискивает не покрытые кровью участки пола, садится на корточки и смотрит на лицо Эндрю. Голова молодого человека висит под таким углом, что щеки выглядят надутыми, а глаза выпученными. Кровь из обрубка языка все еще сочится, соскальзывая с нижней губы на пол.

И слегка пузырится.

Ред вскакивает на ноги настолько быстро, что чуть было не ударяется головой о голову Эндрю.

Он протягивает руку к шее Эндрю. Дотягивается и касается. Два пальца на коже.

Вот. Под его кончиками пальцев. Слабый, но ощущаемый безошибочно.

Пульс.

 

93

Ред вызывает «скорую помощь».

Прежде всего следует опустить Эндрю вниз, чтобы он получил возможность нормально дышать.

Если Ред сумеет снять Эндрю с креста, ему, возможно, удастся повернуть вспять или остановить агонию асфиксии. Дело в том, что, вопреки распространенному мнению, причиной смерти при распятиях прежде всего служит не потеря крови, а именно асфиксия. Прибивание гвоздями руки к кресту ограничивает доступ воздуха к легким, напрягая грудную клетку и диафрагму. Чем труднее дышать, тем меньше кислорода попадает в мускулы, препятствуя рукам принять свою долю веса, из-за чего голова и туловище тяжело обвисают. Что, в свою очередь, возлагает на уже ослабленную респираторную систему еще большую тяжесть. Таков порочный круг, всегда имеющий только один конец.

Если только кто-то не прервет его до наступления рокового исхода.

Ред хватается за один из гвоздей в правой ладони Эндрю и пытается его вытащить. Не получается. Кровь сделала гвоздь слишком скользким, и потому Ред не может его как следует ухватить, да и заколочен гвоздь с такой силой, что его острый конец пробил деревянную перекладину насквозь.

Ред судорожно озирается в поисках подходящего инструмента вроде клещей и плоскогубцев.

Ничего подобного на виду нет, ни на столах, ни на полках, ни на стульях. Вообще-то это естественно, никто не держит инструменты на видном месте. Но если он станет шарить по квартире в поисках ящика с инструментами, будет нарушена целостность картины преступления. Походя можно уничтожить самую важную улику, способную изменить ход дела.

Нужно делать выбор, и как можно скорее!

Впрочем, о чем тут спорить? Совершено восемь убийств, и нигде, нигде не осталось ни единой зацепки. С чего бы здесь должно быть по-иному? А если Эндрю выживет, он станет единственным человеком, который видел Серебряного Языка и остался жив. То, что он смог бы им рассказать, бесценно.

Только вот рассказать он в любом случае ничего не сможет, поскольку не способен говорить.

Секунду Ред думает, не следует ли ему просто дать Эндрю умереть. Никто, кроме самого Реда, так об этом и не узнает. Эндрю без сознания, он не может видеть, что рядом с ним в комнате кто-то есть. Если Эндрю выживет, он будет травмирован на всю жизнь не только физически, но и психически. Памятью об ужасе и страданиях, которые большинство людей просто не в состоянии себе представить.

Люди убивают животных, даже не представляя, какие страдания заставляют их испытывать.

Но не в этом ли суть? Ведь Эндрю не животное. Он по-прежнему имеет разум и чувства.

А значит, у Реда нет выбора. Перед ним человек, и он обязан сделать все от него зависящее, чтобы сохранить человеческую жизнь. Нечего брать на себя роль Бога и решать, кому жить, кому умирать. Хватит и одного, уже присвоившего себе такое право.

Ред мечется по крохотной квартирке, как вихрь, выкидывает ящики из гнезд на пол и роется в них, перебирая содержимое. Драгоценное время уходит на консервные банки с печеными бобами, фонарики, бутылочки с томатным кетчупом, лампочки и прочее барахло.

Наконец под раковиной на кухне он находит плоскогубцы. Среднего размера, с ручками в ребристой красной резине. Сгодится.

Сначала надо заняться руками Эндрю. Правой рукой.

Ред обхватывает плоскогубцами первый гвоздь, как раз под шляпкой, чтобы они не соскользнули, зажимает и тянет изо всех сил.

Поначалу гвоздь не движется, но потом подается и выскакивает из ладони с легким скользящим хлопком.

Тело Эндрю слегка обвисает, и Ред видит, как вокруг оставшегося в руке гвоздя рвется плоть.

«Будь я проклят! Как можно быть таким хреновым олухом?» Чем рыскать за клещами, надо было просто положить крест и снять нагрузку с рук Эндрю.

Ред наклоняется, обхватывает два конца креста у ступней Эндрю и с силой тянет. Крест скрежещет о стену, оставляя глубокие борозды, и с грохотом рушится на пол.

Теперь Эндрю лежит на спине, и Ред быстро поворачивает его голову набок, чтобы он не захлебнулся собственной кровью. Вытаскивать гвозди теперь будет труднее, поскольку тянуть придется вверх, против силы тяжести. Правда, он сможет выиграть за счет рычага. Упершись ногами в пол, Ред наклоняется, смыкает клещи вокруг оставшегося в правой руке Эндрю гвоздя и дергает.

Безрезультатно.

Он дергает снова, и на сей раз гвоздь поддается.

Вдали уже слышен то возвышающийся, то затихающий вой сирен. Подъезжает «скорая помощь».

Теперь Ред работает быстро.

Обхват, рывок, обхват, рывок. Обхват, рывок.

Руки Эндрю свободны.

Ред опускает руки Эндрю вдоль тела и припадает щекой к его рту.

Ничего. Ни малейшего дуновения воздуха.

Эндрю не дышит.

Рот в рот. Этот способ искусственного дыхания должен сработать!

Рот в рот с человеком без языка?

Пальцами Ред насколько можно расчищает рот Эндрю от крови, вынув оттуда заодно и серебряную ложку. А потом поворачивает лицо Эндрю вверх.

Это кажется свыше его сил. Он просто не может наложить свой рот на ту кровавую пульпу, которая перед ним.

Делай это!

Ред защипывает нос Эндрю и припадает лицом к тому, что осталось от его рта.

Дышать! Дышать! Дышать! Дышать!

Руки ложатся на грудь Эндрю, одна поверх другой.

Жми! Жми! Жми!

Снова рот в рот.

Снаружи, по коридору, слышны быстрые шаги.

Жми! Жми! Жми!

— Мы займемся этим, сэр, — звучит голос над самым плечом Реда.

Команда «скорой помощи» берется за дело быстро, энергично и со знанием дела. Кислородные маски, капельницы. Рядом с крестом на пол ставят носилки.

Один из санитаров подбирает с пола плоскогубцы и быстро освобождает от гвоздей ноги распятого. Иначе его не переложить на носилки.

Ред, выдохшийся и обессиленный, опирается о дверь. Парамедик, делавший Эндрю дыхание рот в рот вместо Реда, поднимает голову, поворачивается и сквозь полный рот крови говорит:

— Он умер.

Ред моментально опускается вниз рядом с ним.

— Не может быть, — тупо возражает он. — У него был пульс.

— Мне очень жаль, сэр. Но этот человек мертв.

 

94

Лабецкий стоит на своем.

— Ред, перестань себя винить. Ты ничего не мог поделать.

— Нет, это неправда. Мне следовало не гвозди драть, а первым делом положить его на пол. Тогда я мог бы сделать искусственное дыхание раньше. Я мог бы…

— Ред! — Голос Лабецкого резок настолько, что они все подскакивают. — Послушай меня. К тому времени, когда ты его нашел, Эндрю Тернер находился на кресте около трех часов. И продержался столько времени только потому, что был молод и вполне здоров. Многие прожили бы примерно час. Избери Серебряный Язык своей жертвой того старика… как там его?

— Эндрю Рутледжа.

— Да, его. Избери он Эндрю Рутледжа, тот бы умер задолго до того, как ты его нашел. Ты никак — никоим образом — не мог помочь Эндрю Тернеру. Ко времени твоего прибытия он уже являлся мертвецом.

— Неправда. У него был пульс.

— Ты меня не понял, Ред. Когда я говорю, что Эндрю Тернер уже был мертв, я имею в виду, что он находился в необратимом процессе умирания. Речь идет о повреждении мозга, коме, устойчивом вегетативном состоянии. На данной стадии его не спас бы уже ни один врач. Это был только вопрос времени.

— Он прав, Ред, — говорит Джез. — Ты не можешь бичевать себя таким образом.

— Но я знал, что это произойдет в Биллингсгейте, — возражает Ред. — Я знал. Я должен был поехать туда пораньше, проверить, все ли Эндрю прибыли к началу своих смен. Эндрю Тернер опаздывал на сорок пять минут, прежде чем я это выяснил. А тревогу нужно было поднимать после сорока пяти секунд.

— Эти сорок пять минут ничего бы не изменили, — мягко указывает Лабецкий. — Если хочешь винить кого-то, Ред, вини того монстра, который все это творит. Ответственность за весь этот кошмар лежит только на нем, и не вздумай делить с ним хотя бы ее часть. — Лабецкий встает. — Я говорю серьезно, Ред. Иди и поймай этого… сумасшедшего.

— В этом-то все и дело, — отзывается Ред. — Он не сумасшедший. Будь он сумасшедшим, мы бы его уже сцапали. Не совершай ошибки. Он точно знает, что делает.

Лабецкий пожимает плечами.

— Вам тут виднее. В патологии я разбираюсь, это да, могу при случае оказать первую помощь, но психиатрия не мой конек. Ладно, мне пора идти. Позже я пришлю полный отчет о вскрытии, включая гистологию, хотя не надеюсь на полезные открытия. И да, — говорит он, опережая вопрос, который собирается задать Ред, — ты все сделал правильно. Рискнул возможными уликами ради спасения Эндрю. Я бы поступил точно так же.

— Только я и его не спас, и, вполне возможно, уничтожил существенные улики. Не тронул бы я его, вдруг бы что и обнаружилось?

— Да ты бы потом всю жизнь ночами не спал. Давай, забудь об этом.

Лабецкий кладет руку на плечо Реда в неловкой попытке приободрить и, шаркая, выходит из комнаты.

Ред вздыхает.

— Ну что ж, займемся делом, — говорит он, не обращаясь ни к кому конкретно.

— У меня тут появилась кое-какая мысль, — говорит Кейт, постукивая карандашом по зубам.

— Продолжай, — просит Ред.

— Я думаю, что Серебряный Язык полицейский.

Ред медленно кивает. Джез потирает рукой подбородок.

— Ты, кажется, не удивился, — говорит она.

— Нет, — говорит Ред. — Не удивился. Я и сам думал примерно в этом же направлении. Но расскажи, что навело тебя на эту мысль.

— Не могу сказать, чтобы на меня вдруг снизошло откровение или что-то в этом роде. Это комбинация соображений, накапливавшихся со временем. Но главных причин три. Первое — это то, что мы обсуждали, полное отсутствие улик. Два, три раза преступник может не оставить следов в силу везения, но у нас, считая с сегодняшним, уже девять тел. И ничего. Тот, кто совершает эти убийства, знает, что мы будем искать и чего ему следует избегать. Чтобы человек, не обладающий практическим знанием методов осмотра места происшествия и всех криминалистических процедур, мог выходить сухим из воды так долго — совершенно исключено.

— Но замечу, — вступает Джез, — что такого рода информацию получить можно, нужно только знать, что искать. Подобные сведения содержатся в библиотеках, доступны в Интернете. Полным-полно умников, которые анализируют официальные данные о расследованиях, перехватывают внутренние частоты, да и из сериала «Полиция Нью-Йорка» можно, отсеяв шелуху, выудить много полезного. Но, главное, вокруг полно спецов, которые не у дел, военных, консультантов по безопасности, бывших полицейских, экспертов, медиков и прочей публики, сталкивавшейся с подобной информацией в ходе своей работы.

— Конечно, — говорит Кейт. — Я согласна со всем этим. Мое предположение не является однозначно бесспорным само по себе. Оно становится таким, только когда ты смотришь на него как на часть более широкой картины, которая обладает некоей достоверностью.

— Кейт, я не собираюсь спорить. Просто выискивал слабые места в твоей теории. Мы уже столько раз собственными измышлениями заводили себя в тупик, что очень не хочется оказаться там снова.

— Справедливо, — соглашается Ред. — Продолжай, Кейт.

— Второе, — продолжает Кейт, — состоит в том, что мы фактически до сих пор не имели никаких контактов с Серебряным Языком. Даже давая нам наводки через Джуда Хардкасла и Саймона Баркера, он не засветился. И с его стороны не было ни единой попытки с нами связаться. Это нетипично. Многие серийные убийцы связываются с полицией, либо напрямую, либо косвенно. Ирлэнд позвонил. Берковиц писал письма. Хайренз оставлял каракули на стенах. Конечно, не все серийные убийцы вступают в контакт. Но в данном случае, где присутствует четко обозначенный религиозный, мессианский мотив, можно было ожидать псалмов, цитат из Библии, может быть, изображений креста. Чего-то. Как и все религии, христианство имеет множество символов, которым придается огромное значение. Но мы, как уже не раз сказано, не получили ничего. Это кажется странным — если только не предположить, что Серебряный Язык полицейский. Прежде всего, он должен бояться, что любой контакт его выдаст, что кто-нибудь узнает его почерк, или характерные обороты речи, или что-то в этом роде. Это не проблема, если ты работаешь на заводе и никто из твоих коллег уж точно не станет заниматься расследованием совершенного тобой преступления. Но тот, кто принадлежит к сообществу копов, оставляя любые послания, невероятно увеличивает степень риска. Лучше уж, как бы ни тянуло высказаться, сразу заткнуться. Напомню также, что зачастую преступники оставляют свои послания как раз для того, чтобы еще пуще досадить полиции. Полиция для них враг, они ведь противостоят истеблишменту, они показывают длинный нос властям. Но если Серебряный Язык полицейский, это неуместно. Он не хочет, чтобы его поймали, но во всех остальных смыслах вовсе не противопоставляет себя остальным защитникам правопорядка. Иначе на кой хрен он вообще стал бы полицейским? Я логично рассуждаю?

— Вполне, — подтверждает Джез.

— Хорошо. Третий момент, возможно, самый важный, особенно после сегодняшнего дня. Помните, мы гадали, каким образом Серебряный Язык проникает в дома жертв? Так вот, кому это сподручнее, как не полицейскому? Совершать зверские убийства на улице слишком опасно: это удобнее делать за закрытыми дверями. А как туда проникнуть — первого попавшегося с улицы хозяин не пустит. Другое дело полисмен. Он стучится и говорит: «Сэр, мы проводим проверку по такому-то поводу, не будете ли любезны дать мне возможность кое-что посмотреть?» Раз, и он внутри. Вспомним, мы говорим о позднем, ночном времени. В такой час люди открывают двери либо тому, кого хорошо знают, либо тому, кого чтут и боятся.

— Ты подчеркнула «особенно после сегодняшнего дня», — говорит Джез. — Почему?

— Потому что Эндрю Тернер знал, что кто-то может явиться по его душу. Он был первой жертвой, кого конкретно предупредили, и все же Серебряный Язык добрался и до него. Поставьте себя на его место в прошлую ночь. Он знает, что должен быть настороже. Запирается и ложится спать, перед тем как отправиться в Биллингсгейт. Звенит дверной звонок. Лабецкий сказал, что бедняга висел на кресте примерно с полуночи — час не слишком поздний, но и не ранний, особенно для муниципальных домов. Там люди рано ложатся, потому что им чуть свет на работу. Он начинает нервничать, приоткрывает дверь, оставляя ее на цепочке, и, к своему успокоению, видит полисмена. «Прошу прощения за беспокойство, сэр, просто хочу убедиться, что с вами все в порядке. Можно я зайду и проверю, все ли надежно?» Эндрю расслабляется и впускает полисмена. Это последний человек, которого он видит в своей жизни.

Ред проводит рукой по лицу, ущипнув переносицу пальцами. Убийца внутри системы. Только этого им и не хватало.

— По-моему, все логично, — говорит он. — Я это покупаю. А ты, Джез?

— Да, определенно. По мне, так это лучшая идея, родившаяся у нас за сто лет.

— Спасибо, — говорит Кейт, и говорит искренне.

— И тут мы сталкиваемся со скучнейшей работой, — заявляет Ред. — Нам предстоит прочесать личные дела всех полисменов, служащих в Лондоне. Начнем с центра и будем распространяться к окраинам, пока что-нибудь не нароем. Первым делом — рабочие графики. Мне нужны данные со всех участков о тех, кто находился на вечерних или ночных дежурствах, когда происходили эти убийства… То есть с тридцатого апреля на первое мая, с двадцать восьмого на двадцать девятое июня, с двадцать четвертого на двадцать пятое июля, с двадцать третьего на двадцать четвертое августа, с двадцатого на двадцать первое сентября, с двадцать седьмого на двадцать восьмое октября и в прошлую ночь. Всех, кто дежурил в эти ночи, или даже хотя бы в одну ночь из этих семи, можно отмести смело. Когда сделаете это, исключите тех, кто женат.

— Почему? — спрашивает Джез.

— Потому что этот тип вырезает языки и хранит их. Он приходит домой, покрытый кровью. Маловероятно, чтобы кто-то жил с ним и не замечал того, что происходит. И имейте в виду, что он считает себя Мессией и относится к этому буквально. Иисус Христос тоже не был женат. Возможно, он полагает, что земная женщина просто не может быть достойна его.

— Это утверждение не вполне бесспорно, — замечает Джез. — Питер Сатклифф был женат.

— Да, и к тому же он был водителем-дальнобойщиком. Колесил невесть где, убивал вдалеке от дома и не хранил сувениров. Я допускаю, что мое предположение не является стопроцентно верным. Но в нашем распоряжении лишь ограниченный отрезок времени, и я не хочу привлекать к этому делу дополнительных людей. Мы распределим всю работу между нами тремя. Не получится — тогда проверим и женатых. Но сейчас для нас главное — максимальным образом расширить зону поиска.

— Согласен, — говорит Джез. — Это логично.

— Теми, кто проскочит сквозь оба сита — и насчет дежурств, и насчет семейного положения, — надо будет заняться вплотную. Прежде всего опросить насчет алиби. Уверен, у большинства хоть какое-нибудь да найдется. Ну а уж тех, у кого не найдется, потянем сюда для дальнейшего разбирательства. Ясно?

Джез и Кейт кивают.

— А пока посмотрим, не повезет ли нам с архитекторами по имени Томас, он же Фома, больше, чем с рыбаками по имени Эндрю. Я лично просмотрю «Желтые страницы», выявлю архитектурные фирмы и сам же туда наведаюсь. Процедура в принципе та же, что и с рыбаками, только людей, которых необходимо оповестить, будет гораздо меньше. Я не могу себе представить, чтобы в Лондоне было столько же архитекторов, сколько и рыбаков.

— Ты удивишься, — говорит Кейт, — но за мной как-то ухаживал архитектор.

— Если получится, всех архитекторов я проработаю лично, — заявляет Ред. — Я займусь зодчими, а вы двое прикиньтесь сотрудниками Министерства внутренних дел.

— Ты скажешь архитекторам, чтобы они остерегались полисменов? — спрашивает Кейт.

Ред колеблется.

— Нет… пожалуй что нет.

— Почему? — не понимает она.

— Потому что я не могу переступить через это. Взять и сказать обычным гражданам, чтобы они не повиновались закону.

— Тебе и не надо этого делать. Просто предупреди этих архитекторов, что в одну конкретную ночь они не должны открывать дверь никому.

— Но мне пришлось бы уточнять, что сюда включены и полицейские.

— Вовсе не обязательно. Просто подчеркни слово «никому».

— Кейт, любой человек в здравом уме откроет дверь полицейскому, который пришел проверить, все ли в порядке. Он не подумает, что понятие «никому» включает полицейских. Ради Бога, возьми ты в толк, что мы ведем речь об архитекторах, а не о торговцах наркотиками. Надо думать, большинству из них не доводилось даже превысить скорость.

— Ред, ты сам себе противоречишь. Если эти люди столь законопослушны, ты должен защищать их, исходя именно из этого. Должен сказать им — хотя бы намекнуть, — что главным подозреваемым является неизвестный полицейский.

— Нет.

— Ну почему нет?

— Потому что… — Ред вскидывает руки. — Если я буду ходить и говорить об этом людям, одному за другим, то хоть где-то, но обязательно произойдет утечка. Один из них расскажет жене, она своей ближайшей соседке через садовую изгородь, а она упомянет об этом своей кузине, которая работает на «Ивнинг стандарт». Ты оглянуться не успеешь, а вся пресса запестрит заголовками «Обыватели получили карт-бланш игнорировать любого представителя закона». Это сделает полицию посмешищем.

— Я…

— Кейт, если ты хочешь обратиться к комиссару, чтобы оспорить это, сделай одолжение. Он скажет тебе то же самое, что и я…

— Ред, я ушам своим не верю. Мы знаем, что убийца наверняка офицер полиции, а ты…

— Нет, Кейт. Тут ты ошибаешься. Мы ничего не знаем. Мы предполагаем, будто Серебряный Язык офицер полиции, но ничего не знаем наверняка. И я не стану ставить под угрозу работу полиции во всей столице на основании теории, которая, при всем своем правдоподобии, остается недоказанной.

— Не читай мне нотаций, Ред.

— Тогда не вынуждай меня делать то, что, как ты знаешь, я сделать не могу.

Ред встает.

— Прошу прощения. По правде сказать, и то и другое для нас плохо. И не предупредить людей — скверно, и предупредить нельзя.

— Так что же нам делать? — спрашивает Джез.

— Очень просто. Найти его раньше, чем он найдет нас.

 

95

Мне ясно, что я не могу винить общество, не предпринимая попыток его изменить. Вот почему я выбрал эту профессию и стал заниматься тем, чем занимаюсь. Разумеется, лепта моя ничтожна, ибо сколько добра можно привнести таким образом в этот отвратительный хаос. Однако я занимаюсь тем делом, которое, при всей своей малости, имеет хоть какой-то положительный смысл. Мы помогаем разгрести хотя бы ничтожную часть этой вонючей свалки, удушающей жизнь общества. Мы хватаем самых отъявленных — а точнее сказать, самых явных — преступников и убираем их с улиц. Но это все, чего мы добиваемся, а стало быть, результат нашей деятельности весьма невелик. Мы ведь не исправляем этих преступников, не изменяем их в лучшую сторону. Мы лишь предоставляем обществу временную передышку, а если так, то не плевать ли на это? Вот что я имею в виду, говоря, что лепта моя ничтожна.

А ведь поступая в полицию, я воображал, будто могу что-то изменить. В первый год службы в это и вправду верится. Какой триумф, если удается схватить негодяя или спасти чью-то жизнь! Но постепенно на поверхность проступает истина. Когда каждый день пытаешься разгрести вселенскую гору дерьма, а она не уменьшается, начинаешь понимать, что в глобальном смысле ты занят ерундой. Остается или смириться с этим и жить как живется, или добиться настоящих, ощутимых перемен. Как раз этим я и занят. По-новому.

Мир ныне таков, что люди слушают лишь того, кто оглушительно орет или бросает слова им в лицо. Трудно поверить, будто это стадо очнется от ступора ради истины, изрекаемой добрым малым, скитающимся с товарищами по захолустью, дабы возвестить Слово. Людям наплевать на все. Посмотрите на все эти братства бродячих проповедников. Что они собой представляют? Пустое место! Люди вовсе на них не смотрят, а если кто-то случайно и бросит взгляд, то разве что потешаясь или жалея. Но я не хочу, чтобы меня жалели. Ненавидеть, поносить — это пожалуйста, но только не жалеть! Да вы только загляните в газеты: кто, если не я, самый разыскиваемый человек в стране? Стоит мне рыгнуть, и это станет ведущей темой в выпуске девятичасовых новостей. А все потому, что я сумел заставить людей повернуть ко мне головы и заметить меня. А раз заметили, то уже не забудут. Они запомнят меня, задумаются и в конце концов поймут, что я прав. Я заставил их обратить внимание. Это важно. А все остальное чушь.

 

96

Двадцать пять дней до Рождества. Двадцать один день до того, как Серебряный Язык снова нанесет свой удар.

Кругом уже царит предпраздничная суета, сверкают огни, детишки радостно возбуждены. Порой, желая прояснить голову, Ред переходит дорогу от Скотланд-Ярда к универмагу «Арми энд Нэйви» и забавляется, наблюдая за тем, как мужчины пытаются подобрать подарки для своих жен или подружек. Остается только удивляться тому, что никто еще не снял на эту тему пародийный боевик. Что-нибудь вроде «Нападение на Тринадцатый парфюмерный прилавок».

Из всех магазинов на Виктория-стрит этот, похоже, единственный, торгующий женскими принадлежностями, в котором сочувственно относятся к растерянной, сбитой с толку толпе мужчин. Реду неизвестно официальное, маркетинговое название этой группы товаров, но для себя он всегда именовал все подобное «барахлом в корзинке». Имеется в виду набор из духов, лосьонов, кремов и прочей дребедени, которая, по убеждению мужчин, нравится женщинам. Все это пакуется в дешевую корзинку и бывает доступно в четырех ценовых диапазонах. Иными словами, ты решаешь, сколько можешь потратить, заходишь, берешь корзинку за соответствующую цену — и свободен. Мечта мужчины, избавление от кучи хлопот.

Ред, напротив, тратит уйму времени, стараясь подобрать что-нибудь подходящее для Сьюзен. С момента ее ухода они так и не виделись, хотя перезваниваются довольно часто. Она съехала от Шелли и теперь снимает квартиру где-то неподалеку от Поттерс-Бар, за Двадцать пятой дорогой. В принципе они договорились встретиться перед Рождеством и сходить куда-нибудь выпить, но о точной дате пока не условились. Да Ред и сам понимает, что ему лучше не назначать время и место, потому как по закону подлости встречу наверняка придется отменять в самую последнюю минуту. Скорее всего, это значит, что им не удастся встретиться вообще. Как он и говорил ранее: «что в лоб, что по лбу».

Скотланд-Ярд полнится слухами о готовящемся рождественском выступлении одного из маргинальных исламистских движений. Ложные сообщения о бомбах — обычное дело: некоторые телефонные звонки способны мигом заблокировать большие участки юго-восточной транспортной системы. Но среди всех этих ложных сообщений одно может оказаться настоящим, и поэтому приходится внимательно выслушивать все.

Это сродни тому, чем занимаются Ред, Джез и Кейт. Часы и часы проходят в поисках того, что почти наверняка даст нулевой результат, и их постоянное, напряженное внимание поддерживается лишь опасением того, что мельчайшая упущенная деталь может оказаться жизненно важным фактором. Ред обзванивает все архитектурные фирмы, которые находит в телефонном справочнике и по базе данных национальной ассоциации. Каждому Томасу он твердит одни и те же наставления и уже начинает чувствовать себя превращающимся в попугая. Но всякий раз, когда у него возникает искушение закончить на сегодня работу и не утруждаться звонить в ту или иную фирму, потому что в этой организации работают только два человека и вряд ли у них в штате найдется сотрудник по имени Томас, он думает, каково у него будет на душе, если именно этот Томас будет убит. Не посвятить их во всю историю, какими бы благими намерениями он ни руководствовался, — это одно. Не предупредить вовсе — совсем другое. Кроме того, Ред оповещает каждый полицейский участок столицы о необходимости быть наготове в ночь на 20 декабря.

Кейт и Джез трудятся не покладая рук, составляя огромные компьютеризованные базы данных на каждого полисмена в центральном Лондоне, а потом медленно кромсая и сокращая эти списки. Первую неделю они проводят в офисе перед своими мониторами, а потом начинают работать вживую, опрашивая людей, устанавливая алиби, проверяя и перепроверяя. К третьей неделе они приводят людей в Скотланд-Ярд. Ред допрашивает каждого из них лично, но знает, что это пустая трата времени. Одни проявляют полное понимание, другие бухтят насчет того, что после двадцати пяти лет беспорочной службы на них пытаются понавешать всех собак. Ясно одно — все эти люди невиновны. Ред видит это с первого взгляда.

Ред думает — надеется, — что и преступника узнает с первого взгляда. Узнает, как люди, встретившись случайно на вечеринке с будущим мужем или женой, вдруг понимают, что именно с этим человеком им суждено провести всю оставшуюся жизнь.

Теперь Ред имеет представление о Серебряном Языке. Он догадывается, о чем тот думает, на что надеется и чего боится. Он знает его в общих чертах. Остаются детали: неизвестно, где живет Серебряный Язык, что ему нравится и как он предпочитает проводить выходные.

А самое главное, Ред не представляет, как он выглядит.

 

97

Пятница, 18 декабря 1998 года

Ред идет в паб, чтобы покинуть пустой дом. По его разумению, в том, чтобы напиваться в одиночку перед телевизором, есть нечто невообразимо жалкое. Лучше уж пойти в паб, пусть даже ты просто посидишь там у стойки, ни с кем не общаясь.

Бар набит битком, молодые люди облепили столики и ведут шумные разговоры. В дальнем углу бильярдисты со стуком и громкими комментариями гоняют шары. Ред находит свободный табурет у барной стойки и заказывает двойной виски и пинту светлого пива.

Виски выпито, и кружка с пивом опустошена наполовину, когда его толкает под руку кто-то, плюхающийся на табурет рядом с ним.

Он поднимает голову.

— Ты не против, приятель?

Человек разворачивается лицом к нему. На нем грубошерстное спортивное полупальто, глаза налиты кровью. Напился или обкурился.

Он всматривается в Реда несколько секунд, а потом с шумом опускает на стойку пластиковый мешок.

— У меня здесь ошкуренный кролик, — заявляет он, указывая на мешок. — Давай подеремся за него, а?

Бармен, наливающий «Гиннесс» в паре кранов от них, застывает.

— Будем драться, я сказал! — повторяет пьяный.

Ред понимает, что ему вроде бы не следует поддаваться на провокацию кабацкого драчуна. Но как поступить? Игнорировать забулдыгу, лезущего прямо к тебе, невозможно, встать и уйти — значит проявить слабость. Этот тип все равно увяжется следом. Убеждать в чем-то парня, у которого мозги набекрень, тем более бесполезно.

Ред встает и бьет забулдыгу кулаком в лицо. Удар так силен, что противник откидывается на стойку бара, а потом валится на пол, ухватившись за мешок, который, падая, открывается. Кролик вываливается на ковер. Успев отстраненно удивиться тому, что там действительно кролик, Ред пинает упавшего сначала в пах, а потом в голову, слыша хруст ломающегося под каблуком носа.

Бармен перепрыгивает через стойку и хватает Реда за плечи. Ред разворачивается, хватает свою куртку с табурета, но в остальном не оказывает сопротивления. Он позволяет бармену отвести его к выходу и грубо вытолкнуть на улицу и идет домой, не оборачиваясь, не переживая, не нервничая, а просто размышляя о том, как порой приятно съездить кому-нибудь по морде.

 

98

Воскресенье, 20 декабря 1998 года

Чертеж на столе Томаса Фэрвезера испещрен красными пометками. Сделанными его рукой.

Архитектурная фирма, на которую работает Томас, проектирует кинематографический комплекс в Рияде, и Томас возглавляет группу проектировщиков. Недавно он доверил одному из младших сотрудников самостоятельный элемент проекта (должны же люди набираться опыта), а теперь ему приходится исправлять все ошибки дома, в свободное время. Отсюда и красные линии.

За спиной Томаса компьютер создает трехмерную модель проектируемого комплекса. На проработку программы требуется несколько часов.

Томас смотрит на часы. Без четверти двенадцать. Остывший кофе плюхает в чашке, когда он подходит с ней к окну и смотрит на улицы Хемпстеда.

В мегаполисе, сложившемся из отдельных поселений, Хемпстед на удивление хорошо сохранил свой характер. Все в нем не согласуется с остальным Лондоном. Маленькие треугольники травы на перекрестках наводят на мысль об открытой сельской местности, а не о городских улицах. Холмы, по склонам которых взбираются и сбегают улицы, являют собой полную антитезу решетчатой городской планировке. Даже уличные знаки здесь не такие, как в остальном городе: белые буквы на черных табличках, а не наоборот.

Легкий туман сыро клубится вокруг стеклянных футляров с лампами на викторианских фонарных столбах. Это еще одно отличие Хемпстеда: он является одним из немногих районов Лондона, который лучше всего выглядит как раз в промозглую и холодную погоду. Яркие солнечные лучи хороши для широких пространств, Хемпстед же состоит из петляющих улочек, темных зданий и низких деревьев. Интимный или клаустрофобический, как ни назови, но Хемпстед лучше всего смотрится, когда в воздухе туман, а листья на деревьях роняют дождевые капли.

Резкий звук дверного звонка заставляет Томаса подскочить.

Он тихонько, босиком подходит к двери и всматривается в глазок. Полицейский, линза глазка делает его лицо искаженно широким. Томас открывает дверь на цепочке.

— Мистер Фэрвезер?

— Да.

— Просто зашел, чтобы убедиться, что у вас все в порядке.

— В порядке. А почему должно быть иначе?

— Разве к вам пару недель тому назад не заходил старший полицейский офицер Меткаф? Предупредить насчет убийцы апостолов?

— А? А, да. Припоминаю. Заходил такой. Из-за него я опоздал на встречу.

— Он говорил, что вам угрожает опасность?

— Он сказал, что орудует какой-то псих, который вообразил себя Иисусом, но что у меня больше шансов сорвать куш в лотерею, чем быть им убитым.

— Это хорошо. И тем не менее мы все равно посещаем каждого, у кого побывал офицер Меткаф, просто чтобы убедиться, что вы принимаете разумные меры предосторожности. Вы не против, если я быстренько обойду ваш дом и проверю? Я прошу прощения за то, что беспокою вас в такой поздний час, но сами понимаете… лучше перестраховаться, чем потом сожалеть.

— Полностью согласен с вами, офицер. Пожалуйста. — Фэрвезер снимает цепочку и открывает дверь. — Будьте моим гостем.

Полицейский заходит в дом. За плечом у него большая продолговатая сумка.

— Сменная одежда? — догадывается Томас, жестом указывая на сумку.

— Да. Моя смена заканчивается через пару часов, и потом я прямиком отправлюсь к своей подружке. И мне не хочется заявляться к ней в пропыленном, пропотевшем мундире. Запах в любви — первейшее дело.

Томас смеется.

— Не проведете ли вы меня по дому?

— Пожалуйста.

Томас ведет полисмена по первому этажу. Полицейский осматривает все замки на дверях и окнах, но не касается ни одного из них.

Они останавливаются на кухне. Полисмен ставит свою сумку на пол и шарит в ней.

— Есть еще верхний этаж, — говорит Томас. — Но мы должны быть осторожны, чтобы не разбудить…

Стремительный удар по голове, позади уха. Резкая, пронизывающая боль, а потом провал в бесчувствие.

 

99

Переход к сознанию настолько плавный, что несколько секунд Томас не уверен даже, что пришел в себя. Он открывает глаза, и его по-прежнему окружает темнота.

Правда, эта темнота не столь безжалостно черна, как та, что за его веками. Он может различить серое пятно там, где должно находиться окно.

Окно его спальни. Томас лежит на своей кровати. Холодок на коже его ног и груди и давление резинки вокруг талии. Его трусы. Больше на нем ничего нет. Если не считать веревок, которыми примотаны к кровати лодыжки и левое запястье.

Постепенно к нему возвращаются остальные чувства. Пульсирующая боль. Звуки его дыхания.

Но нет, дыхание доносится с расстояния нескольких футов от него, так что это не его дыхание.

Чтобы проверить это, Томас задерживает дыхание. А звуки никуда не деваются. Вдох, выдох. Спокойное, размеренное дыхание.

В комнате находится кто-то еще.

Полицейский пришел проверить замки.

Томас сгибает правый локоть на кровати и пытается приподняться. Рука, быстро прижатая к его груди, вдавливает его обратно.

Томас силится что-то сказать. Что-нибудь. Первое, что приходит ему на ум.

— Кто там?

Молчание.

— Вы полицейский?

Молчание.

— Что случилось со мной?

Наконец ответ:

— Вы ударились головой.

— Который сейчас час?

Вспышка светящихся стрелок на наручных часах.

— Десять минут первого. Полночь миновала. Уже понедельник. Ты видишь меня, Томас?

— Да.

— Не закрывай глаза. Оглядись по сторонам. Убедись, что твое ночное зрение работает.

Голос полицейского в темноте.

Томас смотрит по сторонам, и проявляющиеся очертания становятся все более отчетливыми. Проступают предметы. Стул у окна, комод под зеркалом.

На кровати Томаса, сбоку, сидит Серебряный Язык. Грудь его обнажена, его вес складками вдавливает простыню.

На руках у него резиновые перчатки.

Рядом с ним на кровати длинный темный предмет. Та самая продолговатая сумка.

Серебряный Язык шарит в сумке и вынимает что-то квадратное и блестящее. Пластиковый коврик. Он встает с кровати, подкладывает пластик и садится снова.

— Что вы делаете?

Нет ответа.

Серебряный Язык снова смотрит на сумку.

В полумраке поблескивает металл.

Нож.

— О Господи нет! О, пожалуйста, Господи, нет.

Томас закрывает глаза.

Только не нож. Что угодно, только не нож.

— Томас. Посмотри на меня.

Томас открывает один глаз.

Серебряный Язык наносит себе порезы.

Он пробегает ножом по правому боку, как раз под грудной клеткой. На белой коже темная линия крови держится идеально прямо, а потом начинает капать, как дождевые капли на оконную раму.

Серебряный Язык вытирает рукой лезвие ножа и убирает нож в сумку. Похоже, что он не почувствовал никакой боли.

Белки его глаз поворачиваются в сторону Томаса.

— «Пока не вложу руки своей в ребра Его, не поверю».

Он протягивает руку и нашаривает правую руку Томаса.

— Дай мне твою руку, Томас.

Томас чувствует, как его руку направляют через огромный отрезок пространства и времени.

Серебряный Язык водит пальцы Томаса туда-сюда вдоль раны: сначала слегка по краям пореза, а потом глубоко погружая в клейкую, теплую влагу крови.

— Не будь неверующим, Фома, но поверь, ибо ты узрел меня, да будут же благословенны те, кто и не узрев, исполнился веры.

Кончики пальцев Томаса ощущают воздух, а потом пластик.

Серебряный Язык кладет руку Томаса на клеенку, а потом садится сверху. На руку.

— Больно?

Томас качает головой.

— Хорошо. Прости, но я уверен: ты понимаешь, что я обязан сделать.

Томас не понимает. Ничего.

Все еще сидя на руке Томаса, Серебряный Язык убирает нож обратно в сумку и достает какой-то другой предмет. Какой именно, Томас не видит.

Серебряный Язык наклоняется к нему:

— Открой рот пошире, Томас.

Отблеск фар проехавшей мимо машины освещает предмет в его руке.

Скальпель.

Томас стискивает зубы.

— Открой рот, пожалуйста, Томас.

Никакой реакции.

— Томас. Открой свой хренов рот.

Нет! Нет! НЕТ.

Удар наносится так быстро, что Томас даже не видит движения кулака, не говоря уже о том, чтобы успеть среагировать. Левая рука Серебряного Языка молниеносно врезается ему в солнечное сплетение, вышибая, со свистом, весь воздух из легких. Чтобы сделать вздох, Томас инстинктивно открывает рот.

Скальпель мгновенно оказывается во рту и совершает отработанные, четкие надрезы. Рот заполняется горячей кровью. Боль ужасна. Томас пытается кричать, но кричать ему уже нечем.

Язык Томаса в руке преступника.

Серебряный Язык достает из сумки наполовину заполненную жидкостью банку, отвинчивает крышку, опускает туда язык Томаса и снова завинчивает крышку. Банка убирается в сумку, откуда достается что-то еще.

Все еще придавливая правую руку Томаса своим весом к кровати, так что он не может ею пошевелить, Серебряный Язык заговаривает с Томасом в последний раз.

— «Фома — копье, ибо его тело было проткнуто копьем».

Серебряный Язык держит копье рукой за край древка, словно бильярдный кий, но, занеся его над головой, перехватывает на манер дротика.

Рассекая воздух, копье обрушивается вниз и вонзается в грудь Томаса.

Первое ощущение — это тупой удар. Боль еще не пришла. Так бывает, когда ты ударился пальцем ноги и знаешь, что через две секунды все нервные окончания будут в огне, но тебе еще нужно вытерпеть эти две полные ужасных предчувствий секунды.

Серебряный Язык вырывает пику из тела Томаса и наносит удары вновь и вновь, так что каждый сливается с предыдущим и последующим. Взметается фонтан артериальной крови. Томас стонет, когда копье разрывает его на тысячу частей всепоглощающей боли, стоящей за пределами воображения. Сквозь муки является тень предлагающей упокоение в вечности Смерти, и отчаяние заставляет Томаса тянуться в ее привечающие объятия.

 

100

— Дядя Томас?

Снаружи спальни прозвучал тихий голосок. Детский голосок.

Серебряный Язык поворачивает голову. Бледно-желтый свет проникает в щель приоткрытой двери.

Он оставляет копье в теле Томаса и встает с кровати. Его бок все еще кровоточит, и он натягивает футболку, ощущая тепло там, где ткань прилипла к окровавленной коже.

Его кровь не останется здесь сегодня ночью. Это хорошо.

Световая щель расширяется. Тремя быстрыми шагами Серебряный Язык пересекает комнату.

Ребенок открывает дверь.

— Дядя Томас?

Серебряный Язык стоит в дверном проеме. Ребенок смотрит на него снизу вверх.

Мальчик. Пожалуй, шести или семи лет, в коричневой пижаме с набивным рисунком из спортивных автомобильчиков. Глазенки у него сонные, светлые волосы взъерошены.

«Блаженны малые дети, и да придут ко мне, ибо их есть Царствие Небесное».

Серебряный Язык садится на корточки, так что его лицо вровень с лицом ребенка.

— Твой дядя заболел. Я дал ему лекарство. Он поправится.

Мальчик смотрит на него скорее с любопытством, чем с подозрением. Странный призрак, весь в черном и в желтых резиновых перчатках, как гигантский шмель.

Серебряный Язык снова встает и берет мальчика за руку.

— Пойдем, я отведу тебя в кровать.

Ребенок пятится от него, и Серебряный Язык понимает, в чем дело. Его перчатки забрызганы ярко-красной кровью Томаса. На черной одежде ее не видно, а вот на желтой резине она бросается в глаза.

— Это кровь твоего дяди. Он поранился, но я ему помог. Он поправится. Тебе нужно лечь спать. Я тебя уложу.

Серебряный Язык позволяет ребенку вести себя по коридору, тот идет на шаг впереди, чтобы ему не нужно было держать за руку человека, запачканного кровью дяди.

Они заходят в последнюю комнату справа. Маленькая комнатка, скудно обставленная, необжитая. Гостевая спальня. Мальчик забирается на кровать и натягивает одеяло вокруг шеи.

— Не беспокойся за дядю Томаса, — говорит Серебряный Язык. — С ним все прекрасно.

Ребенок кивает и откатывается от него, готовый заснуть.

Серебряный Язык выключает прикроватный ночник, закрывает дверь и спускается в спальню Томаса.

Томас теперь безжизненный комок плоти, из которого, как радиомачта, торчит копье. Серебряный Язык вытаскивает копье из тела и убирает в свою черную сумку.

Взамен из сумки появляется серебряная ложка. Номер десять. Он засовывает ее в рот Томаса.

Его полицейская форма лежит, аккуратно сложенная на стуле, в углу комнаты. Он наденет ее, когда закончит. Но пока он не закончил. Осталось еще одно дело.

Единственное упущение, которое он себе позволил. Единственное, что портит его шедевр.

Правая рука Томаса по-прежнему покоится на клеенке.

И на этой клеенке, так же как и на пальцах Томаса, осталась его кровь. Кровь Христа. Больше ее нет нигде.

Все следы должны исчезнуть вместе с ним.

Серебряный Язык вынимает из сумки нож и отсекает руку Томаса у запястья.

 

101

Ред не узнает лица Томаса, но он знает, что предупреждал его. Дата и время встречи скрупулезно занесены в базу данных.

Если бы только он предупредил его насчет полицейских. Только вот насчет полицейских он его не остерег.

Ред качает головой. В конце концов, он принял свое решение, не желая будоражить полицейское сообщество, и принял его, руководствуясь благими намерениями. И его соображения сохраняют силу даже сейчас. Так или иначе, они ведь не располагают доказательствами того, что Серебряный Язык и впрямь офицер полиции. Предположение Кейт логично, но они три месяца тщательно проверяли личные дела и не обнаружили ничего подозрительного.

Тело Томаса Фэрвезера было найдено его сестрой Камиллой Уикс вскоре после восьми утра в то утро. Именно ее сын — племянник Томаса — находился в доме во время кровавой бойни. Тим остался у Томаса на выходные, чтобы Камилла и ее муж, предприниматель, могли съездить вдвоем на выходные в Котсуолдс. Камилла приехала за сыном рано, чтобы забрать Тима до того, как Томас отправится на работу.

Теперь мать и сын находятся внизу, на кухне, и трудно сказать, кто из них в худшем состоянии. С ними констебль.

Лабецкий заходит в спальню, дуя на свои руки.

— Боже милосердный, — говорит он. — Снаружи такая стужа.

Он бросает взгляд на тело Томаса и задает очевидно напрашивающийся вопрос:

— Почему у него отрезана правая кисть?

Ред смотрит на него устало.

— Думаю, что это сюжет с Фомой Неверующим.

Лабецкий смотрит непонимающе.

— Фома никак не хотел поверить в Воскрешение, пока не увидел Иисуса во плоти и — что более важно — пока он не коснулся его, — говорит Ред. — Он поверил лишь после того, как коснулся рук Христа там, где были вбиты гвозди, и раны на боку, нанесенной копьем римского солдата. Думаю, — Ред смотрит на тело, — именно это и произошло прошедшей ночью.

— Он заставил Томаса коснуться его?

— Да. Вероятно, нанес себе рану либо на руке, либо на боку. Вероятнее всего, на боку, поскольку такую рану легче скрыть под одеждой. Порезанную ладонь пришлось бы забинтовать, а зачем лишний раз привлекать к себе внимание.

— Можно надеть поверх бинтов перчатки.

— Но ведь время от времени их все равно придется снимать, верно? Человек, находящийся в перчатках в помещении, привлекает еще большее внимание, чем человек с забинтованными руками. Поэтому я думаю, что он порезал себе бок, а потом заставил Томаса коснуться себя, ведь только тогда апостол Фома мог поверить.

Лабецкий подхватывает ход рассуждений Реда.

— Но таким образом на руках Томаса оказалась кровь Серебряного Языка, а он не может допустить, чтобы мы получили образец. Поэтому отрубает руку Томаса и забирает с собой.

— Именно.

— Однако, — говорит Лабецкий, — если он нанес себе порез, то мог оставить кровь где-то здесь.

Ред указывает на кровавый беспорядок на постели.

— Если вам удастся найти несколько случайных капель крови среди всего этого, то вы, профессор, гений. Но лично я думаю, что он не оставил никаких следов.

— Он должен быть очень везучим малым, чтобы порезаться и нигде не накапать крови.

— Везение здесь ни при чем. Теперь мы это знаем. Во всем, что он делает, исполняя свою миссию, ему удается выходить сухим из воды. Это десятое убийство, и предыдущие девять были безукоризненными.

Ред ерошит руками волосы.

— Я спущусь вниз, посмотрю, как дела у маленького Тима.

— Кого?

— Племянника Томаса. Он был здесь прошлой ночью.

— О Господи. Он что-то видел?

— Это я и собираюсь выяснить. Если в ближайшие десять минут подъедут Кейт или Джез, скажите им, где я.

Он спускается вниз, на кухню, где находится выглядящая неуместно буднично в джинсах и толстом синем свитере Камилла. Она сидит на складном парусиновом стуле, качая Тима на коленях и прижимая к груди его русую головку. Зеленая машинка на воротнике Тимовой пижамы выбивается из-под клетчатого пледа, в который он завернут. Камилла смотрит на Реда глазами, покрасневшими от слез.

— Миссис Уикс. Как вы себя чувствуете? — спрашивает он, сам при этом чувствуя себя идиотом.

Она не отвечает.

Констебль стоит у буфета. Ред обращается к нему:

— Почему бы вам не выпить чашку чая?

— Да, сэр.

Он берет чайник и ставит на плиту. Ред морщится.

— Нет, нет. Я имел в виду, что вы могли бы отлучиться перекусить.

— О, прошу прощения. Я подумал…

— Все в порядке.

Констебль наклоняет голову и торопливо выходит из кухни. Ред ставит стул напротив Камиллы и подается вперед, упершись локтями в колени и сцепив пальцы под подбородком.

Спокойно, чтобы не вспугнуть ее, он задает первый вопрос:

— Какой он был, Томас?

Она всхлипывает.

— Он был хорошим человеком. Много работал. Он никогда не собирался покорить мир, но усердно работал, и люди его любили. Он… он не заслужил этого.

— Никто не заслуживает.

— Я понимаю.

Камилла, словно машинально, слегка поглаживает Тима по голове.

— Как Тим? — говорит Ред.

— Плохо.

— Он видел…

Ред указывает на крышу. Наверх. Спальня Томаса. Тело.

Камилла кивает.

— Тело или убийцу? — говорит Ред.

— Тело видел точно. Я нашла его в комнате Томаса, когда приехала сегодня утром.

— Как вы вошли?

— Я вошла, не дождавшись ответа изнутри. У меня есть свой ключ.

— И вы нашли Тима в комнате Томаса?

— Да.

— Что он делал?

— Стоял там. Смотрел на тело.

— Но вы не знаете, видел ли он убийцу?

— Инспектор, с тех пор как я нашла его, он не промолвил ни слова.

Ред наклоняется еще ближе, но не настолько, чтобы коснуться мальчика.

— Эй, Тим, — тихонько говорит он.

Тим слегка поворачивает голову на груди матери. Один глаз, широко раскрытый и испуганный, смотрит на Реда.

— Все будет хорошо, — говорит Ред и чувствует себя еще большим идиотом, чем раньше.

Глаз Тима продолжает смотреть на Реда, а потом его маленькая головка поворачивается так, что Ред видит, как оба его глаза расширяются, глядя в тревоге и удивлении на что-то за его спиной. Камилла тоже замечает это. Ред слышит, что у нее перехватывает дыхание.

Ред разворачивается.

В дверях стоят два человека. Только что прибывший Джез, в застегнутой до ворота на молнию флисовой куртке, и Лабецкий, на кого, собственно, все и смотрят.

Лабецкий весь в крови. Весь. Его белая рубашка заляпана темно-красным и местами прилипает к груди, где влага просочилась до кожи. Кровь на левой стороне его лица и руках. Он выглядит как работник скотобойни.

— Какого… — говорит Ред.

— Я просто пришел сказать, что мне придется уехать домой переодеться, — говорит Лабецкий.

— Да что, вообще, за хрень с тобой приключилась?

— Прошу прощения, я стоял на коленях на кровати, осматривал тело и потерял равновесие. — Он беспомощно смотрит на Камиллу. — Я свалился прямо во всю эту кровь.

Тим пронзительно вскрикивает.

Кричит.

Вопит столь пронзительно, что человеческое горло кажется неспособным произвести подобный звук. На его плотно закрытых веках вздуваются красные прожилки, в глубине открытого горла трепещут красные миндалины.

Камилла гладит сына по голове, стремясь унять его страх. Растерянный Лабецкий так и торчит в дверях, пока Ред не выталкивает его из кухни.

— Бога ради, Лабецкий, выметайся отсюда.

Ему приходится повысить голос, чтобы перекрыть вопль Тима.

— Я…

— Ты что, совсем спятил? Посмотри, что твой вид сделал с бедным ребенком. Давай. Проваливай. И в следующий раз думай своими долбаными мозгами.

— Прости, я не знал, что там ребенок. Я хотел только сказать тебе…

— Заткнись. Не хочу ничего слышать. Увидимся в офисе. Уходи. Иди домой и переоденься.

Лабецкий поворачивается и уходит.

— Ну ни хрена себе, — говорит Джез.

— Тело наверху. — Реда трясет. — Сходи посмотри.

Джез поднимается наверх. Ред возвращается на кухню.

— Я не знаю, что сказать, миссис Уикс. Мне очень, очень жаль.

В глазах Камиллы вспыхивает ярость.

— Мне тоже.

Тим уткнулся в ее грудь, и его маленькие ручки плотно охватывают ее шею. Он застыл.

Видел ли Тим что-то в ту ночь или нет, уже несущественно, потому что сейчас он им ничего не расскажет. И в скором времени, достаточно скором, чтобы это повлияло на ситуацию, тоже.

 

102

Выбирать жертвы нетрудно, если знаешь, где искать. Базы данных полиции, списки избирателей, почтовые индексы и так далее. Поразительно, сколько информации о людях можно раздобыть, если есть желание. Я знал, что искать, и я проверял и проверял, пока не нашел их. Сперва мне пришлось идентифицировать их, а потом наблюдать за ними, убедиться, что они живут одни, проследить за их перемещениями и все в этом духе. Некоторые из выбранных первоначально — кажется, трое — не подошли. Мне пришлось отказаться от них и начать все сначала.

А те, кто был избран? В теории, когда подступал срок, их могло не оказаться на месте по тысяче причин. Они могли уехать в отпуск или еще куда-нибудь. И если к часу принятия мученического венца все они оказались в пределах досягаемости, разве не видна в этом воля Всевышнего?

Направляясь в их дома, я надеваю полицейскую форму: тогда, я уверен, они меня впустят. Возможно, было бы проще ходить в цивильном платье и показывать полицейский жетон, но это сопряжено с риском. Люди с подозрением относятся к полицейским в гражданском, ведь жетон рассмотреть трудно. Тебя могут попросить подождать у двери и позвонить в участок. Но если ты в форме, этого никто не делает.

Конечно, в самый момент приобщения их к мученичеству я не остаюсь в форме. Ткань ее специфична, ворсинки могут остаться на телах, а это недопустимо. Точно так же нельзя оставлять и любые другие волокна, и я за этим слежу. Вы ведь никогда не были у меня дома, верно? Там нет никаких приставших волокон. Полы из твердого дерева. У меня нет никаких ковров или половиков, на окнах жалюзи, а не шторы, покрывала вместо одеял. Нет ничего такого, что я мог бы перенести из своего дома на место священнодействия. Перед тем как отправиться приобщать человека к мученичеству, я проверяю чистоту своего дома и личную чистоту, так что ни с места события ко мне, ни от меня на место события не попадает никаких вещественных элементов. А вот в тех случаях, когда я совершаю акт приобщения в нескольких местах за одну ночь, перенос волокон с одного места на другое вполне допустим. Пусть полиция знает, что в обоих местах побывал один и тот же человек.

Правда, пока они не знают, кто этот человек. Вот и все.

 

103

Ред стоит посредине комнаты и отрывисто, как старшина, отдает приказы.

— Еще раз проверьте списки полицейских. Выясните у каждого участка, кто дежурил в прошлую ночь, и вычеркните их из списка. Потом посмотрите, что у нас осталось. Должно быть, мы пропустили кого-то. И особое внимание Хемпстедскому участку. Мне нужен список всех звонков, зарегистрированных в прошлую ночь, и все ответы по ним. Нам нужно убедиться, что они сходятся.

— Может быть, я ошиблась, — говорит Кейт. — Может быть, это вовсе не полицейский.

— Может быть. Но когда ты впервые высказала это предположение, оно было логичным. И то, что мы не сумели вычислить Серебряного Языка по нашим внутренним файлам, вовсе не опровергает его. Тем паче что лучших идей на данный момент у нас так и так нет. Поэтому продолжим работу.

Джез оборачивается к компьютеру и открывает базу данных, которую они с Кейт используют. В ней два перечня. В одном — полный список всех сотрудников полиции столицы, а в другом — то, что осталось от первого после вычеркиваний Реда. Джез распечатывает малый список.

— Есть у кого-нибудь дырокол? — спрашивает он. — Я хочу сделать подшивку.

Ред качает головой.

— У Дункана был дырокол, — говорит Кейт. — Он, наверное, по-прежнему лежит в ящике его стола.

— А разве мы его еще не очистили? — спрашивает Ред.

— Нет, — говорит Джез. — Я туда на днях нагадил, чтобы выразить мои чувства к Дункану.

— Не может быть! — восклицает Кейт, широко раскрыв глаза.

Джез смотрит на нее как на идиотку.

— Ну конечно нет. Хотя, должен сказать, подумывал об этом.

У стола Дункана три ящика плюс еще и поддон. Джез выдвигает верхний ящик и начинает в нем рыться.

— Может, стоило отдать ему весь этот хлам?

— Наверное, — говорит Ред. — Но честно скажу, это для меня не приоритетный вопрос.

— Ну гляньте на все это барахло, — говорит Джез. — Крем для обуви, щипчики для ногтей, ватные диски для чистки ушей, швейцарский армейский нож, какие-то пакетики…

— Джез, — говорит Кейт. — Это ведь не игра «Поколение». Так что завязывай.

— …Книжка в бумажном переплете «Куда ушла любовь» Гарольда Роббинса — кто бы мог подумать, а? — пара почтовых открыток, письмо от…

Он умолкает. Ред и Кейт смотрят на него.

— Что? — спрашивает Ред. — Что ты нашел?

Джез вскрывает письмо. Он взглядом пробегает по тексту.

— О Господи, — произносит он медленно.

Кейт подходит к письменному столу Дункана. Джез вручает ей письмо.

Штамп в верхней части конверта она узнает сразу. Церковь Нового Тысячелетия, 32 Филлимор-Террас. Лондон W8. Письмо датировано 12 февраля 1998 года.

Голос Реда с другого конца комнаты:

— Что в нем? Что там написано?

— Это от той сумасшедшей секты, которую мы с Джезом проверяли в октябре, — отвечает Кейт. — Той самой, где здоровенный малый вещал о семи печатях, а потом грохнулся в обморок, когда Джез порезал руку.

Обрывки слов срываются с губ Кейт, когда она читает:

— Дорогой мистер Уоррен… Спасибо за ваше обращение… Встречи по изучению Библии три раза в неделю, по вторникам, пятницам и воскресеньям… Так-так-так… Посещение не обязательно, но, разумеется, желательно… Пожертвования соответственно тому, что вы можете себе позволить… Ну, тут всякая муть… С уважением.

Подпись в одно слово, написанное с росчерком-завитушкой. Израэль.

Кейт смотрит на Джеза.

— Ничего не понимаю. Зачем было Дункану держать здесь это письмо? Он вряд ли проявил бы подобную беспечность, а?

— А оно подлинное? — спрашивает Ред.

— Ну да, — отвечает Джез. — Точно такую же почтовую бумагу я видел на столе Израэля, когда мы с ним толковали. Это определенно его. Адресовано Дункану, в Скотланд-Ярд, на его почтовый ящик. Может быть, он не хотел сообщать Израэлю свой домашний адрес.

— Я не думаю, что он мог бы делать это с целью внедрения, — предполагает Кейт. — Знаете, выступить в роли искреннего почитателя культа, чтобы раздобыть информацию.

Ред качает головой.

— Это не по нашему ведомству. Такие делишки, они в духе контрразведки. Тайное выявление потенциально опасных для общества лиц.

— Я думала, что контрразведка должна заниматься политикой, — говорит Кейт.

— То-то и оно. «Должна» — подходящее слово. Но на деле они ищут не одних шпионов, а заносят в свои списки всех, способных представлять какую-либо угрозу. Не обязательно водить дружбу с террористами, чтобы оказаться у них на крючке. Те ребята, которых мы задержали на Углу ораторов в тот день, — бьюсь об заклад, они все угодили в списки контрразведки.

— Но если Дункан член Церкви Нового Тысячелетия, — говорит Джез, — почему его не было там, когда мы туда зашли?

Кейт пожимает плечами.

— Может быть, он не смог выбраться в тот день. Может, это был один из выходных, которые он проводит с Сэмом. В конце концов, мы туда наведались в пятницу. Может быть… Джез, как тебе кажется, не Дункан ли навел нас на эту контору?

— Нет. Это был не его голос по телефону. Если только он не использовал какой-то исказитель, а на это было не похоже. Я уверен, что узнал бы его.

— Так или иначе, — говорит Ред, — складывается впечатление, что Дункан является — или, по крайней мере, собирался стать — членом своего рода апокалиптического культа. Но само по себе это ни о чем не говорит. Мы не можем вот так взять и арестовать его на этом основании. Это не значит, что он причастен к убийствам. Он продал эту историю прессе, но вступление в секту не преступление. Нам нужны серьезные доказательства.

— Какие, например? — спрашивает Кейт.

Некоторое время они молчат, размышляя, взвешивая каждый возможный вариант, оценивая его последствия и результаты.

— Есть мыслишка! — неожиданно восклицает Джез.

— Какая?

— Список кредитных карт.

— Какой список?

— Помните, сведения о тех, кто покупал серебряные ложки. Надо посмотреть, не значится ли он в этом списке.

Джез роется в папках, наваленных на Дункановом столе, которым они теперь пользуются как дополнительным общим столом.

— Вот. — Он показывает оранжевую картонную папку. — Вот он.

— Но его не может быть в этом списке, — говорит Кейт. — Мы проверили всех до единого.

— Не мы. Он. Дункан. Дункан занимался сбором информации по ложкам, если ты помнишь.

Кейт хлопает рукой по губам.

— Но он наверняка стер свое имя, когда его увидел!

— Возможно. Но имена приходили потоком. Может быть, он внес его в базу данных, не подумав. Если там была только фамилия, без инициалов, он мог и не придать этому значения. В конце концов, Уоррен распространенная фамилия. Просто взял да пометил фамилию как проверенную.

Джез быстро листает страницы.

— Почему бы тебе не начать с конца? — предлагает Ред. — Ведь фамилии, начинающиеся с «У», там, не так ли?

— Фамилии здесь не в алфавитном порядке, — говорит Джез. — Они заносились в список по мере поступления.

Он пробегает пальцем вниз по страницам, бормоча:

— Ну, давай. Ну, давай же.

Имена напечатаны в виде таблицы и вычеркнуты по мере того, как их устраняли. Список длиной в четырнадцать страниц.

Добравшись до предпоследней страницы, Джез находит, что искал.

Одна из фамилий вычеркнута — не столько вычеркнута, сколько, можно сказать, вымарана жирной чертой черного маркера.

Джез вертит в руках листок бумаги, то смотрит на его оборотную сторону, то подносит к свету.

— Ну и ну, будь я проклят! — восклицает он.

Все обступают его.

С задней стороны удается рассмотреть то, что Дункан так старался скрыть.

— Уоррен Д. Номер кредитной карты и детали сведения о покупке прилагаются.

— Покупка датируется средой первого мая девяносто седьмого года, — говорит Ред. — Точно за год до того, как все это началось. Подонок!

— Но почему? — встревает Кейт. — Снова возникает вопрос, зачем было Дункану оставлять эту губительную информацию. Забрал бы, и концы в воду.

— Кто его знает, — говорит Ред. — Если это не ошибка, то, может быть, своего рода бравада. Оставить изобличающий его материал под носом у тех, кто ведет расследование. Ты говорила о том, как насмехаются над полицией, Кейт. Куда уж больше! — Он возмущенно фыркает. — Возьмем его за шкирку.

Итак, он у них в руках.

— Минуточку, — говорит Джез. — Если мы всей оравой нагрянем в дом Дункана, неизвестно, что он способен выкинуть. Если он вообще там. А если нет, мы рискуем спугнуть его, потому как среди соседей точно пойдут разговоры. Не хватало нам только, чтобы он ударился в бега или отмочил нечто уж вовсе несусветное. Нет, его надо взять аккуратно, без шума, и действовать с полной уверенностью.

— И что ты предлагаешь? — спрашивает Ред.

— Провести небольшую разведку. Посмотреть, как обстоят дела. Что-нибудь тонкое и незаметное.

— Ты готов вызваться добровольцем?

— Да. Я знаю, где он живет. Сгоняю туда и все разведаю. Если он дома, я сообщу по радиосвязи, и мы сможем взять его тепленьким. Если его дома нет, установим наблюдение до его возвращения.

— Ты не пойдешь один.

— Почему нет?

— Джез, если Дункан и есть Серебряный Язык, то позволю тебе напомнить, что он убил десятерых. Я не позволю тебе выступить против него в одиночку.

— Я не собираюсь выступать против него, Ред. Я не собираюсь попадаться у него на пути. Он даже не узнает, что я там.

— Я отправлюсь с тобой.

— Не глупи, Ред. Чем больше нас там соберется, тем вероятнее мы испортим дело. Вероятность засечь двоих вдвое больше, чем одного. И не забудь, что именно ты уволил его. Увидев тебя, он вовсе озвереет. Я отправлюсь один. Я моложе, крепче и энергичнее, чем любой из вас.

— Ладно. Сходи на разведку, посмотри, там ли он. Когда закончишь, свяжись по радио и жди инструкций. Но не предпринимай ничего, кроме наблюдения. Ты не должен заходить в дом. Он не должен заметить твоего присутствия. Мне не нужно никакого долбаного героизма. Ясно?

— Абсолютно.

 

104

Дом Дункана пуст. Джез ждет десять минут в конце дороги, только чтобы убедиться.

Дункан живет в тупике рядом с Норт-Пол-роуд. На улице все спокойно. Дети играют в футбол прямо на мостовой. Женщина в камуфляжной куртке, узколицая крашеная блондинка, наблюдает за ними с порога. На Джеза она не смотрит. Когда дети заканчивают игру и женщина уводит их домой, Джез выходит из машины и подходит к дому Дункана.

На коричневой двери латунная табличка с номером 21, над фасадным окном висит корзина. Джез прижимает лицо к окну и всматривается внутрь.

Никаких признаков жизни. Ни света, ни звука, ничего. Совершенно пусто.

Джез отходит от окна и оглядывается по сторонам. «Что за убогое место», — думает он. Агенты по недвижимости всячески расхваливают этот участок в Северном Кенсингтоне, видимо полагая, что от самого слова «Кенсингтон» уже веет роскошью и элитарным вкусом. Тот факт, что кенсингтонская Хай-стрит как минимум в трех милях южнее отсюда, очевидно, не имеет к этому отношения. Другие люди называют эту территорию Восточный Эктон, что уже не звучит аристократично, но несколько ближе к истине. На самом же деле эта улица находится в самом центре Уайт-сити, района, способного похвастаться разве что телестудией Би-би-си.

Дом Дункана стоит прямо в конце улицы. Узкая дорожка ведет вдоль боковой стороны дома к маленькому мощеному дворику. Чтобы пройти по этой дорожке, Джезу приходится отклониться в сторону и обогнуть пару мусорных контейнеров.

Он изучает дом сзади. Задние, стеклянные двери заперты. Два окна второго этажа закрыты. С крыши сбегает пластиковая водосточная труба. Джез дергает за нее, и она гнется: его веса ей явно не выдержать.

Ему пригодились бы универсальные ключи Реда, но попросить об этом он, конечно, не мог. Ему ведь не разрешено проникать в дом Дункана. Это часть договоренности.

По всем правилам ему следует позвонить Реду и сказать, чтобы тот прислал команду наблюдения. Но если они будут дожидаться возвращения Дункана, то могут прождать здесь не один день. Может быть, он уехал на Рождество.

Джез смотрит на заднюю дверь.

«Хрен с ним! — думает он. — Стоит нарушить некоторые правила, чтобы получить результаты. Цель оправдывает средства».

Эти задние двери открываются легко. Замки у них встроены в ручки и закрываются изнутри без ключа.

Перекрутить ручку вверх, когда дверь закрыта, вот и все дела. Так что Джезу нужно лишь разбить стекло, толкнуть ручку вниз, и он проникнет внутрь.

Ему хочется закончить это.

Джез возвращается к машине, открывает багажник, поднимает покрышку, открывает отделение, где находится запасное колесо, вывинчивает из середины запаски базу и закрывает багажник.

Обратно на дорожку и в садик Дункана.

Два быстрых постукивания металлической базой, и по стеклу вокруг замка распространяются радиальные трещины. Джез закрывает рукавом кисть и выбивает отверстие, достаточное, чтобы просунуть руку. Стекло, звякнув, падает на линолеум внутри.

Джез просовывает руку и поворачивает ручку вниз. Она подается с той же легкостью, с какой скользят двери на хорошо смазанных петлях.

Осторожно переступая через осколки стекла на полу, он тихонько переходит через кухню.

Дом невелик, так что Джезу требуется не более десяти минут, чтобы пройти через все комнаты.

Всюду полный порядок. Все прибрано. Должно быть, Дункан уехал, и не в спешке.

Прокрадываясь по чужой жизни, когда человек об этом не подозревает, чувствуешь себя взломщиком. Можно пробежаться взглядом по полкам, открыть любую папку. Можно взять что захочется. Или оставить.

Беспрестанно прислушиваясь к каждому звуку, который мог бы возвестить о возвращении Дункана, Джез признается себе, что понимает теперь, почему взломщики так часто обделываются.

Обойдя все комнаты, Джез останавливается на кухне у разбитого стекла задней двери и набирает номер Реда на своем мобильном.

— Меткаф.

— Это я.

— Где ты?

— У Дункана.

— В его доме? Как, на хрен, ты туда залез?

— Через заднюю дверь.

— Она была открыта?

— Теперь открыта.

— Джез, ты долбаный тупица. Я же велел тебе носа туда не совать.

— Ред, не переживай. Это уже не важно. Мы нашли его.

— Что?

— Мы нашли его. Здесь чертова уйма улик. До хрена и больше. Это определенно он. Дункан — Серебряный Язык.

 

105

Они действуют стремительно, но бесшумно. С улицы, на которую выходит дом Дункана, совершенно не видна лихорадочная деятельность, развернувшаяся внутри. Ничего похожего на обычную полицейскую операцию — никаких машин с сиренами и мигалками, никаких трескучих переговоров на полицейских частотах, никаких барражирующих вертолетов. Ничто не должно было вспугнуть Дункана, если он вернется. Потому что, как только он войдет в парадную дверь, они должны его сцапать.

Полицейский ремонтник отправляется вставлять в заднюю дверь стекло, а Кейт уезжает за оформленным задним числом ордером на обыск.

В чуланчике под лестницей они находят орудия убийства — каждое завернуто в отдельный пластиковый мешок и спрятано позади набитых всякой всячиной ящиков.

Семь смертоносных орудий: деревянный шест, которым был забит до смерти Джеймс Каннингэм; меч, которым был обезглавлен Джеймс Бакстон; нож, который был пущен в ход против Барта Миллера, мачете, которое изувечило Мэтью Фокса; хирургическая пила, которой был разрезан пополам Саймон Баркер, бейсбольная бита, которая выбила жизнь из Джуда Хардкасла, и, наконец, копье, которым прошлой ночью был пронзен в своей постели Томас Фэрвезер. Все тщательно вымыто, однако отскрести идеально деревянные предметы невозможно. И на шесте, и на бейсбольной бите даже невооруженным глазом видны вкрапления крови. На полках в гостиной обнаружены две книги с отмеченными абзацами. Первая — экземпляр Библии, с подчеркнутыми красной шариковой ручкой разделами, касающимися призвания апостолов, отречения Петра или неверия Фомы. Вторая — «Словарь святых», точно такой же, как тот, что Ред купил после того, как они нашли тела Саймона Баркера и Джуда Хардкасла. Одиннадцать словарных статей отмечены сбоку страницы той же красной шариковой ручкой. Только одну из этих статей — о святом Иоанне — еще предстоит отметить.

В одном из ящиков в спальне Дункана они находят экземпляр журнала «Санди таймс». Страницы зияют дырами там, где из текста были вырезаны буквы.

Но остаются не найденными языки погибших, оставшиеся серебряные ложки и инструмент, маленький и острый, которым языки вырезались изо ртов жертв.

— Должно быть, он забрал их с собой, — говорит Джез. — Что наводит на мысль о том, что он не собирается возвращаться сюда, по крайней мере пока не убьет Иоанна, двадцать седьмого числа. То есть через шесть дней.

Ред отрешенно кивает. Он думает о том, что восемь месяцев, целых восемь месяцев был бессилен предотвратить преступления, хотя убийца находился совсем рядом.

Восемь месяцев, во время которых треснул по швам и распался его брак. И все из-за человека, которому он доверял. Человека, которого он выбрал — выбрал лично — для работы в своей команде. Человека, который не просто злоупотребил его доверием, но использовал его в собственных гнусных целях. Дункан участвовал в расследовании с самого начала. Он всегда был в курсе направления их поисков. Стоило им начать копать в нужном направлении, и он запросто мог увести расследование в сторону. А потом, когда Ред догадался о принципе, Дункан в пику ему отправился в «Ньюс оф зе уорлд» и продал эту историю. Собственную историю.

Правда, о самом главном он умолчал, не так ли? О том, что тот, кто слил информацию, и есть тот, кто убивал. Человек вне подозрений, который, соответственно, считал себя выше закона.

Больше всего Реду хочется остаться на вечерок с Дунканом один на один, в комнате без окон. Он хочет узнать не столько почему Дункан сделал то, что сделал, сколько как ему удавалось скрывать от окружающих двойную жизнь. Команда всего-то из четырех человек, все вроде бы друг у друга на виду, и вдруг выясняется, что один из них был обладателем той самой фундаментальной тайны. Да что там обладателем — сам представлял собой эту тайну.

Что ты за человек, Дункан? Что за беспощадный мерзавец?

А выяснив то, что его интересует, Ред приковал бы Дункана наручниками к стулу и забил бы пинками до потери пульса. Со столь простой и низменной целью, как отмщение.

Ведь из-за этого подонка Ред каждое утро просыпается, балансируя на грани своего психического здоровья.

Но ему не получить и минуты наедине с Дунканом, не говоря уже о вечере. Ответы на интересующие его вопросы он, возможно, и найдет, но волю своим чувствам дать, разумеется, не сможет. Вдвоем их не оставят.

Ред разворачивается и выходит из комнаты.

 

106

— Мы не станем предавать это огласке, и точка!

— Но ведь это совсем другое дело, — возражает Джез. — Раньше у нас не было главного — имени. Когда речь шла о поисках неизвестного, да и вообще предполагаемого офицера полиции, твое нежелание поднимать шум и ставить под подозрение всех копов разом было естественным и оправданным. Не могли же мы и вправду сказать: «Если к вам заявится полицейский, не доверяйте ему». Но теперь совсем другое дело. Мы опубликуем конкретную фотографию конкретного человека. Тот факт, что он воспользовался своим статусом, не имеет значения. «Это Дункан Уоррен, разыскиваемый за убийство. Если вам известно его местонахождение или вы увидите его, пожалуйста, позвоните в полицию. Ни в коем случае не приближайтесь к нему». Обычная информация, какую полагается сообщать в подобных случаях. У нас больше нет причин скрывать это, Ред.

— Есть.

— Какие? Назови мне причину.

— Причина в том, что мне нужен Дункан. Я хочу заполучить его живым и засадить за решетку. И не намерен предпринимать ничего, что могло бы поставить это под угрозу. Ничего. Он не должен догадываться, что находится под подозрением. Он узнает об этом, только лежа мордой в землю, когда я буду зачитывать ему его хреновы права.

— Ред, ты позволяешь себе личные чувства, — указывает Кейт.

— Да, черт возьми. И удивляюсь, что вы вроде как обходитесь без этого. Разве он не превратил вашу жизнь в сплошное веселье за последние восемь месяцев, а?

— Не в этом дело.

— Нет. Дело как раз в этом. Как раз в этом самом, на хрен, дело и есть.

— А как насчет следующей жертвы? До Дня святого Иоанна меньше недели, а мы даже не начали предупреждать людей.

— А мы и не будем этого делать.

— Что?

— Давай посмотрим на это так, Кейт. Мы тратим недели, предупреждая рыбаков по имени Эндрю и архитекторов по имени Томас о том, что в такую-то ночь им может угрожать опасность. А он все равно добирается до них. Дважды — он добрался до них дважды. Причем в тех двух случаях имелись хотя бы ограниченные параметры. А что теперь? Человек по имени Джон, имеющий отношение к написанию или публикации книг! Вы хоть представляете себе, кто подходит под эту категорию? Речь может идти об авторах, журналистах, издателях, литературных агентах, переплетчиках, даже производителях бумаги. Это может быть знаменитый романист, чьи книги расходятся миллионными тиражами, и профессор, который пишет невразумительные технические справочники или пособия. Издатель «Таймс» и внештатный корреспондент журнала «Горячая погружная гальванизация». Этого вам достаточно?

— Я…

— И мы не знаем даже, как он поведет себя на сей раз. Вспомните, святой Иоанн умер от старости. Он единственный из апостолов, не ставший мучеником. И я решительно не представляю, как наш долбаный Мессия собирается выкрутиться в связи с этой проблемой. Можем предупреждать сколько угодно, а результат будет такой же, что и раньше, то есть нулевой. Оглаской мы только затрудним для себя поимку Дункана. Хотите, чтобы он окончательно залег на дно — поместите его фотографию в «Криминальном вестнике» и посмотрите, что из этого выйдет. На настоящий момент мы даже не знаем, где он находится. Джез, ты сумел связаться с Хелен?

— Оставил ей сообщение на автоответчике.

— Попробуй позвонить еще раз.

— Я только что звонил.

— Значит, попробуй еще. Сейчас! Давай!

Джез поднимает трубку и набирает номер Хелен.

— Снова автоответчик, — говорит он, кладя трубку.

Кейт снова начинает спорить с Редом.

— Я не могу поверить в то, что ты говоришь, Ред. Ты же просто позволяешь Дункану с легкостью заполучить Джона.

— Нет. Отнюдь. Я просто выбираю лучший из двух вариантов.

— Ты хочешь сказать, что еще одно убийство ничего не изменит.

— Нет. Не хочу. Конечно, мы не собираемся допустить, чтобы произошло еще и это убийство. Ты думаешь, мне охота получить еще одну зарубку на поясе? Ему достаточно долго удавалось нас обхитрить. Но мы не можем позволить себе спугнуть Дункана. Никакой публичной шумихи. Вот что я хочу сказать.

— А по-моему, этот аргумент несостоятелен.

— Кейт, я мог бы просто наплевать на твое мнение. Но ты, наверное, хочешь, чтобы твои возражения были учтены…

— Хочу, черт возьми.

— Тогда подумай вот о чем, Кейт. Если мы провалимся и на сей раз, я с готовностью приму вину на себя. Но это в том случае, если мы действуем так, как я считаю нужным. Но ведь, последуй я твоему совету и провались, спрос все равно будет не с тебя и не с Джеза, а с меня. А я не желаю нести ответственность за последствия действий, которые изначально считаю неправильными.

— Джез тоже с тобой не согласен. Может, нам поставить вопрос на голосование?

— Это тебе не долбаная демократия, Кейт. Даже если вы вдвоем проголосуете против меня, мы все равно будем делать то, что скажу я.

— Значит, ты не хочешь прислушаться к нам?

— Я всегда прислушиваюсь к вам, Кейт. Не было ни единого момента на протяжении этого расследования, когда бы я не прислушивался к тебе или Джезу. Но то, что я прислушиваюсь к вам, вовсе не означает, что я должен соглашаться с вами.

— Он прав, Кейт, — говорит Джез.

— Не прав.

— Нет, прав. Мы обязаны довести дело до конца. Мы должны поймать Дункана во что бы ни стало.

— Ушам своим не верю, Джез. Две минуты тому назад ты утверждал, что мы должны выступить с заявлением.

Звонит телефон Джеза. Он поднимает руку, делая знак Кейт, чтобы замолчала, и берет трубку.

— Клифтон… О, привет, Хелен, спасибо, что позвонила… Нет, ничего… Я просто хотел спросить, знаешь ли ты, где сейчас Дункан… Нет, мне нужно поговорить с ним кое о чем… Да, да, именно, старые, скучные полицейские дела, только и всего… Уехал? И ты не знаешь, куда он уехал?.. Никаких подробностей, вообще?.. Нет, я вовсе не думаю, что он перед тобой отчитывается. Просто поинтересовался. Ты имеешь представление о том, когда он вернется?.. Конечно, да… В Новый год, говоришь?.. Большое тебе спасибо… Послушай, а ничего, если мы с коллегами заедем к тебе сегодня вечером? Всего на несколько минут… Лучше я объясню тебе все на месте… Мы можем выехать прямо сейчас, если так удобнее всего… Нет-нет, вполне устраивает… Какой адрес? Хорошо. Встретимся через полчаса. Пока.

Он кладет трубку.

— Хелен говорит, что Дункан уехал на Рождество. Куда именно, даже приблизительно, она не знает. Известно ведь, что особой любви между ними давно нет. Не знает она и когда точно он вернется, но никак не позже чем к Новому году.

— Почему?

— Потому что он встречается с Сэмом на те выходные. Он приедет забрать его вечером, в канун Нового года. Это пятница?

— Он собирается забрать Сэма из дома Хелен? — спрашивает Ред.

— Ну да.

— Определенно?

— Определенно.

Ред ударяет кулаком по ладони.

— Это наш шанс. Мы можем взять его там.

— Я сказал, что сейчас мы поедем к Хелен.

Ред уже надевает пальто.

— Прекрасно. Поехали.

— Постойте, — говорит Кейт. — Дункан ведь не должен приехать раньше Нового года? Иоанн должен быть убит двадцать седьмого. До возвращения Дункана остается еще целая неделя. Вы что, собираетесь позволить ему совершить и это убийство?

Ред поднимает воротник пальто вокруг шеи и расправляет спереди шарф.

— Кейт, мы уже обсудили это. Мы знаем место и время, где должен появиться Дункан. Чего-чего, а возможности побыть с Сэмом он не упустит ни за что на свете — тут уж сомнений нет. Он будет там, как пить дать, и мы, как пить дать, его возьмем. Что же до возможного убийства, то тут нам остается уповать только на Бога. Согласна? Если у тебя с этим проблема…

— Ничем не могу помочь, — говорит Джез, закончив фразу за Реда.

 

107

С некоторых пор Реда мутит от кухонь. Его день начался с кухни Томаса Фэрвезера, маленького Тима, который заорал благим матом при виде Лабецкого, покрытого кровью, и заканчивается здесь, на кухне Хелен, где он, Джез и Кейт пьют с ней чай, в то время как он строит планы задержания ее бывшего мужа.

Хелен говорит, что Дункан никогда не заходит в дом, когда заезжает забрать Сэма.

— Он приезжает ровно в шесть, а мы с Сэмом ждем его на улице у дома.

— Он никогда не заходит в дом? — уточняет Ред. — Даже на чашку чая или в туалет?

— Никогда. Я не хочу, чтобы он заходил сюда, да и он, по-моему, не испытывает особого желания. Вы понимаете, это же дом Энди. Они с Дунканом не ладят. Вернее, мы с Дунканом не ладим. Если бы не Сэм, мы бы вообще никогда не встречались.

— А Дункан выходит из машины, когда приезжает?

— Ну да. Мы с ним обмениваемся парой слов на тротуаре.

— Главным образом ради Сэма?

— Нет. Исключительно ради Сэма.

— Значит, если бы вы с Сэмом не ждали Дункана на улице, он счел бы это странным?

— Да. Думаю, что да.

— Что ж. Это слегка усложняет дело.

— Почему?

— Потому что это значит, что нам придется брать Дункана на улице.

— Брать? Я думала, вы хотите поговорить с ним о «скучных полицейских делах».

Черт. Ред забыл, что Джез воспользовался этой фразой, чтобы объяснить свой интерес к Дункану. Теперь слишком поздно. Придется выкладывать все как есть.

— Э… не совсем так. Наверное, мне лучше сказать тебе правду. Все равно ты скоро все узнаешь. Я полагаю, ты читала в газетах об «убийце апостолов»?

— Конечно. А кто нет?

— Так вот, мы думаем, что Дункан и есть тот убийца.

У Хелен округляются глаза. Мало радости узнать, что твой бывший муж главный подозреваемый в совершении самых громких преступлений в стране, даже если ты и терпеть его не можешь.

— Вы думаете? — уточняет она.

— Нет, мы уверены. На девяносто девять процентов.

— Как?

— Я понимаю, тебе очень тяжело слышать, Хелен, но мы нашли орудия убийств в его доме и располагаем доказательством того, что он купил сере… некоторые предметы, которые были найдены на телах.

— Господи Иисусе.

— Сдается мне, и он думает о том же.

Хелен встает из-за стола, подходит к раковине и брызгает на лицо водой из-под крана. Они дают ей прийти в себя. Она делает несколько глубоких вдохов и возвращается к столу.

— И вы хотите взять Дункана, когда он приедет за Сэмом? — спрашивает она.

— Мы не знаем, где еще он может быть. Мы ищем его, но это единственное место, где он точно появится.

— Но… он не будет пытаться причинить вред мне? Или Сэму.

Или Сэму? Надо же, о Сэме она вспомнила, но не в первую очередь. Эта фраза сказала о Хелен Роунтри больше, чем ей бы хотелось. Сначала сама. Ребенок на втором месте.

— Нет. Ни в коем случае. На самом деле — я бы не стал рассказывать тебе об этом, но раз уж зашла речь — на месте одного из преступлений находился ребенок, и Дункан его не тронул. И была пара других случаев такого же рода. Он убивает не всех подряд, а лишь тех, кто соответствует его «великому плану». Собственно говоря, он убивает только «апостолов». Мы думаем, что любое отступление от этого… как ты выразился, Джез?

— Испортило бы его шедевр.

— Именно.

— Скольких людей он убил? — спрашивает Хелен.

Ред раздумывает, говорить ли ей всю правду, потом решает, что теперь уж темнить нечего.

— Пока десять.

— Десять? Я думала, что только семь.

— Я знаю. Нам удалось сохранить в тайне подробности относительно последних трех. Шумиха в прессе была бы нам не на пользу. Избавившись от журналистов, мы стали работать успешнее.

— Еще три убийства, на мой взгляд, вряд ли свидетельствуют о большом успехе.

— Может быть. Но, по крайней мере, мы теперь знаем, кто убийца. Однако чрезвычайно важно, чтобы Дункан не знал того, что знаем мы. Так что если он позвонит тебе или попробует связаться…

— Инспектор, Дункан не стал бы пытаться связываться со мной, скорее уж полетел бы на Луну. Как я уже сказала, если бы не Сэм, мы бы вовсе с ним не виделись. Он звонит мне, только когда договаривается о свидании с Сэмом. А поскольку мы уже договорились на Новый год, звонить ему нет никакой нужды.

Ред поднимает руки.

— Прекрасно. Но имей в виду: ты не должна говорить об этом ни одной душе.

— Ты думаешь, я хочу, чтобы этот тип болтался по улицам минутой дольше, чем необходимо?

— Конечно. Но говоря «ни единой душе», я имею в виду именно это. Ни единой душе. Даже Энди, и особенно Сэму.

— Но ему-то я просто обязана рассказать. Если вы собираетесь использовать дом Энди, он имеет право об этом знать.

— Пожалуйста, Хелен. Чем меньше народу об этом узнает, тем меньше риска провалить дело. Это не вопрос доверия или недоверия. Мы просто хотим свести риск к минимуму.

— Так что же вы собираетесь делать?

— В день Нового года, в шесть часов, я хочу, чтобы ты и Сэм ждали Дункана как обычно. Мы расставим по всей территории офицеров в штатском и полицейских снайперов. Ни одного копа в форме на виду не будет. Ты вообще никого из них не увидишь, как не увидит и Дункан. Дункан приедет за Сэмом. Как только он выйдет из машины и направится к вам, со всех сторон материализуется примерно дюжина вооруженных офицеров.

— И это все?

— Да, это все.

— А что, если он схватит Сэма или меня? Он может попытаться использовать нас… Как это называется… Ну как во время войны в Персидском заливе?

— Живого щита, — подсказывает Джез.

— Именно. Живого щита. Он может взять нас в заложники и поставить на линию огня.

— Хелен, группа захвата, которую мы собираемся задействовать, лучшая в стране, может быть, лучшая в Европе. Они готовятся к такого рода ситуациям, тренируясь сутки напролет.

— Мне не улыбается становиться заложницей, могу тебя заверить.

— До этого не дойдет. Если Дункан сделает движение в сторону тебя или Сэма, его тут же остановят выстрелом в ногу. Выстрел в ногу, не с целью убить.

— А ваша группа обучена действовать в ситуациях с заложниками?

— Да, конечно. Но как я и говорил, до этого не дойдет. Я обещаю тебе. На нашей стороне будет подавляющее превосходство, не говоря уж о том, что он будет захвачен врасплох. У него не останется никаких шансов.

— А нельзя ли это сделать как-то по-другому?

— Нет. Нет, если мы не найдем его раньше. Если бы имелся какой-то другой способ, мы бы не стали втягивать тебя в это.

— А почему бы вам не заняться его поисками?

— Мы ни в коем случае не можем допустить, чтобы он узнал о ведущихся поисках. Для нас это самый реальный шанс, Хелен. Мы знаем время и место.

— А как насчет риска для меня и Сэма?

— Если бы я хотя бы на секунду подумал, что для кого-то из вас есть самый минимальный риск, я бы не стал санкционировать эту операцию.

— Ты уверен?

— Честно говоря, переходя улицу, ты подвергаешься куда большей опасности.

Точно так же Эндрю Тернер и Томас Фэрвезер имели куда больше шансов выиграть в лотерею, чем стать жертвами Серебряного Языка.

Хелен смотрит на Реда в упор.

— Это единственный способ?

— Да.

— И ты уверен, что это Дункан?

— Да.

— Ладно. Я согласна.

 

108

Рождество, 1998 год

Ред сидит в конце одной из передних скамей в церкви.

Рядом с ним семья, традиционное единение в этот весьма традиционный день. Родителям на вид лет по тридцать пять, а детям — мальчику и девочке — нет и десяти. Дети возбужденно перешептываются. Мать наклоняется, чтобы шикнуть на них, и с извиняющимся видом улыбается Реду. Он улыбается в ответ и жестом показывает, что он не против.

На самом деле он против. Не против самих детей, конечно, но против того факта, что они напоминают ему о племяннике Томаса Фэрвезера Тиме. Малыш Тим, который не сказал никому ни слова, с тех пор как пронзительно закричал в паническом ужасе при виде Лабецкого четыре дня тому назад. Тим с родителями уехал на Рождество, но Ред договорился о том, чтобы по возвращении мальчика осмотрел самый лучший детский психиатр из обслуживающих Скотланд-Ярд.

В церкви холодно. Ред по-прежнему в пальто, но был бы не против еще и прижаться к кому-нибудь для согрева. Желательно к Сьюзен. Встретиться и посидеть за выпивкой им так и не удалось, а его предложение отпраздновать вместе Рождество она отклонила. Этот разговор до сих пор звучит у него в голове.

— Это всего один день, Сьюзен. Помнишь, как чудесно провели мы время в прошлом году, вдвоем, только ты и я? Как мы разворачивали подарки, и дурачились, и хохотали, как школьники.

— В том-то и дело, Ред. Это единственный день в году, который не имеет ничего общего с реальностью. Когда мир прекращает свистопляску и мы можем забыть испытания и несчастья, выпавшие на нашу долю. И единственное, что нам остается, — предаваться ностальгии о том, каким чудесным было Рождество в прошлом году. А в конце концов мы будем убеждать себя в том, что все нормально, но как только подвергнем это испытанию реальностью, все разлетится вдребезги и будет еще хуже, чем раньше.

Этим утром он проснулся с тупой болью, которая поражает всех тех, кто остался на Рождество в одиночестве, и лег в горячую с паром ванну, глядя, как в ее воде растворяются его слезы. Единственное, что ему оставалось, — это опустить голову под воду и открыть рот, и в тот момент он вполне мог так поступить.

Ред не рассказал Сьюзен о Дункане, потому что боится сглазить удачу. Она пообещала, что вернется и они поговорят, когда будет пойман убийца. Если плата за ожидание, пока они не поместят убийцу под стражу, в том, что она вернется к нему, он сможет продержаться еще неделю.

Голос священника врывается в его мысли.

— Господу помолимся!

Ред наклоняется вперед, но не опускается на колени. От этого его ноги немеют.

«Что ты делаешь, Дункан, именно сейчас, именно в этот день? Что делает человек, считающий себя Мессией, в день, когда христианский мир празднует рождение его предшественника? Пошел ли ты в церковь, стоишь ли среди прихожан, не способных даже помыслить, что среди них находится тот, кто убил десятерых во имя религии, которую они исповедуют? Или ты совсем один, готовишься забрать последнего из твоих святых?»

Совсем один, точно так же, как Ред.

Священник мелодично читает по молитвеннику.

— Прими наши похвалы, небесный Отец, через Твоего Сына, нашего Спасителя Иисуса Христа, и когда мы следуем Его примеру и повинуемся Его повелению, дарованные силой Твоего Святого Духа дары сии хлеба и вина обернутся для нас Его телом и кровью, который в ту же самую ночь, как был предан, взял хлеб и, поблагодарив, преломил его и дал его Своим ученикам со словами: «Примите, ядите, сие есть тело Мое». И взял чашу и, благодарив, подал им и сказал: «Пейте из нее все; ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов».

Прихожане вторят словам пастыря.

Ред этого уже не слышит. В его голове звучит предыдущий пассаж:

«Дарованные силою Твоего Святого Духа дары сии хлеба и вина обернутся для нас Его телом и кровью.

Сие творите в память мою».

Неожиданно для Реда становится очень важным принять причастие. Он никогда не отличался особой религиозностью, но теперь все по-другому. Теперь, когда явился ложный Мессия.

Первым причастие принимает хор, так чтобы они могли петь хоралы во время всеобщей раздачи. Потом причащаются прихожане, начиная с тех, кто в первых рядах. Образуется очередь, расширяющаяся у алтаря, словно устье полноводной реки.

Священнослужители снуют взад и вперед, кладя облатки в сложенные чашечкой руки. Оказавшись у поручня алтаря, Ред тоже подставляет руки, и проходящий мимо священник вкладывает в них гостию.

Тело Христово.

Ред берет облатку, кладет ее в рот и начинает жевать. Поначалу она безвкусная, потом неожиданно он начинает ощущать вкус на языке. Несколько человек оставили свои облатки, чтобы обмакнуть их в вино причастия, а не пить прямо из чаши. Священник снова проходит мимо.

Кровь Христова.

Ред протягивает руку к чаше и пригубливает вина, после чего на несколько секунд задерживается у алтаря с молитвенно закрытыми глазами.

«Пожалуйста, Господи, — думает он. — Пожалуйста, дай нам поймать его».

 

109

Понедельник, 28 декабря 1998 года

Ред закидывает руки за голову и как бы невзначай сообщает новость:

— Он добрался до последнего.

— Кого? — спрашивает Кейт.

— Где? — говорит Джез.

— Джон Макдональд, автор и журналист. Обнаружен вчера примерно в четыре тридцать пополудни. Все обычные детали: раздет до трусов, язык вырезан, серебряная ложка вставлена в рот.

— Почему ты не позвонил нам? — спрашивает Джез.

— Не имело смысла.

— Что ты этим хочешь сказать — «не имело смысла»? Говори, Ред. Мы могли бы по крайней мере дать снимок Дункана с предостережением…

— Кейт, от этого не было бы никакого толку.

— Чтобы остерегались этого человека. И тогда у бедняги Джона Макдональда появился бы шанс.

— Нет, не появился бы.

— Легко тебе говорить. У тебя, похоже, сложился образ Дункана как своего рода невидимого супермена, неуязвимого для всего, что мы говорим и делаем. Но он не таков, Ред. Просто не таков.

— Кейт, в данном случае мы ничего не могли поделать.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Потому что Джон Макдональд умер два года тому назад.

— Два года тому назад? Ты вроде бы сказал, что он был убит вчера.

— Нет, я сказал, что его тело было обнаружено вчера. Он умер двадцать седьмого декабря тысяча девятьсот девяносто шестого года. Умер, то есть не был убит. Умер в возрасте семидесяти восьми лет, по естественным причинам. Вчера была вторая годовщина его смерти, его тело нашли лежащим на крыше склепа, на Хайгейтском кладбище.

— Дункан вытащил тело из могилы?

— Это был склеп. Он просто откатил камень.

Оказывается, даже после десяти зверских убийств что-то все же способно вызвать потрясение. Например, осквернение могил и надругательство над мертвецами.

— Кто нашел тело? — спрашивает Джез.

— Очевидно, один из гробокопателей. Он увидел его, возвращаясь с похорон.

— И больше ничего и никого там не видел?

— Нет.

Джез морщит лоб.

— Но ведь если Джон был мертв уже два года, он наверняка превратился в скелет.

— Обычно так и бывает. Но он был набальзамирован.

— Боже мой!

— Некоторые из важных органов были извлечены бальзамировщиком, но язык оставался на месте.

— До вчерашнего дня.

— Да. До вчерашнего дня.

— Значит, теперь все одиннадцать апостолов в сборе?

— Ага. Если только мы не упустили чего-нибудь.

— И что теперь? Он остановится?

— А что еще ему остается делать? У него есть все его святые.

Посыльный с почты заходит в совещательную, толкая тележку. Он достает стопку писем, связанных резиновой лентой, кладет их на стол Реда и уходит.

Ред снимает резинку со стопки и берет вскрыватель конвертов. Почтовый посыльный возвращается с коричневым упаковочным пакетом.

— Прошу прощения, чуть не забыл. Замучился, снимая с него ленту.

Ред берет пакет. На вес он тяжелый. Имя и адрес набраны из букв, вырезанных из журналов и приклеенных прозрачным скотчем. Он сразу вспоминает об экземпляре журнала «Санди таймс» в спальне Дункана, страницах, зияющих дырами в тех местах, где из текста были вырезаны буквы.

Ред смотрит на посыльного.

— Постой. Эта хреновина прошла проверку?

— Да, сэр. И рентгеном просвечивали, и еще чем-то. Взрывотехники сказали, что все в порядке.

— Хорошо. Спасибо.

Посыльный уходит. Ред вертит пакет в руках. Проволочки из него не торчат, будильник внутри не тикает. Он принюхивается — ни миндалем, ни марципаном не пахнет.

Раз взрывотехники говорят, что все в порядке, то так оно, наверное, и есть. Ред переворачивает пакет и смотрит на почтовый штемпель. «ЛОНДОН, Юго-Запад 1, ФЕВР 1996». Юго-Запад 1 — это Вестминстер. Вестминстер включает Скотланд-Ярд.

Должно быть, Дункан находился в миле отсюда, чтобы отправить его по почте, а они и не знали.

Ред пробегает пальцами по поверхности пакета. Под слоем пузырчатого упаковочного материала внутри он нащупывает три твердых цилиндра. Каждый длиной в пару дюймов.

Кейт и Джез внимательно смотрят на него.

— Что это? — спрашивает Джез.

— Не имею представления. Правда, есть один способ это выяснить.

Ред берет открыватель для писем, разрезает край пакета, и, когда запускает руку внутрь, кончики его пальцев натыкаются на шероховатую бумагу и твердый предмет под ней. Один из цилиндров. Должно быть, он завернут в бумагу.

Он ощупывает цилиндр. Он не гладкий, но как бы в рубчик или с насечкой. Любопытно.

Его пальцы погружаются глубже и находят еще два цилиндра. Он вытаскивает все три разом.

Монеты.

Три стопки из десяти монет каждая, завернутые в банковскую обертку. Три свертка различных очертаний и размеров.

Ред надрывает бумагу на каждой упаковке. Монеты со звоном высыпаются на его письменный стол.

Десять монет по десять пенсов. Десять по двадцать пенсов. Десять по пятьдесят пенсов.

Тридцать сребреников.

 

110

Ред неотрывно смотрит на лежащие перед ним на столе монеты.

«Тогда один из двенадцати, называемый Иуда Искариот, пошел к первосвященникам и сказал: что вы дадите мне, и я вам предам Его? Они предложили ему тридцать сребреников».

В голове у него стучит.

Ред закрывает глаза и прижимает кулаки к вискам. Ему хочется рвать и метать. Он снова открывает глаза. Монеты по-прежнему на столе.

Двенадцать учеников. Одиннадцать святых и один совсем другой. Самый известный предатель в истории человечества.

Да, он взял деньги Ричарда Логана. Но он сдал Эрика вовсе не поэтому. Он счел это правильным поступком. Он выиграл сражение с собственной совестью и потерял брата. Он взял деньги Логана, но это не были кровавые деньги. Он отдал их.

Филипп повешен, Джеймс забит, Питер распят на кресте, Джеймс обезглавлен, с Барта снята кожа, Мэтью изрублен, Саймон разрублен пополам, Джуд забит дубинкой, Эндрю распят на кресте, Томас пронзен копьем, и Джон подвергся осквернению.

И следующий он, Ред.

Никогда прежде Ред не испытывал такого невыносимого, слепящего, дикого страха. Он всегда пытался поставить себя на место жертвы преступления, проникнуться чувствами человека, обреченного на гибель. И ему это удавалось. Но подобного ужаса он даже не мог себе представить. До этого момента.

Движение на краю зрения. Кто-то заходит в комнату.

Это Дункан, явившийся из тьмы его собственной души.

Не Дункан. Один из штатных психологов. Женщина, маленькая, совсем не дункановских габаритов. Надо же было выбрать для появления именно этот момент.

Ред скорее чувствует, чем видит, как Джез перехватывает ее у двери, и слышит его голос:

— Выйдите.

— Мне нужно поговорить с Меткафом. Это займет всего…

— Вон!

Женщина обиженно пожимает плечами и уходит. Кейт обнимает Реда за плечи.

— Ред, мы обеспечим тебе защиту. Мы поместим тебя в безопасный, надежный дом. У нас ведь каждая собака знает Дункана в лицо, он и на милю к тебе не подойдет. Обещаю тебе. Мы поймаем его. Мы покончим с ним.

Охотник, за которым начата охота. Монеты все еще лежат на столе в том виде, в каком он их рассыпал.

— Я… дайте мне воды.

— Я принесу, — говорит Кейт.

— Я схожу и организую… — начинает Джез.

— Нет.

В голосе Реда мольба.

— Нет. Он был в Хайгейте вчера. Он может заявиться сюда. Пожалуйста… пожалуйста, не оставляйте меня одного.

Никогда раньше Ред никого ни о чем не просил. Насколько он помнит.

— Принеси воды, Кейт, — говорит Джез. — А я останусь здесь.

Ред тяжело садится. Джез и Кейт переглядываются над его макушкой.

В наступившей тишине резко звонит телефон Реда. Джез берет трубку.

— Алло?

— Можно попросить к телефону старшего инспектора Меткафа?

— Он сейчас на совещании.

— Не могли бы вы вызвать его оттуда?

— Боюсь, его нельзя беспокоить.

— Это очень срочно.

— Я сказал вам, его нельзя беспокоить.

— Но это необходимо. Пожалуйста. Это чрезвычайно, жизненно важно.

Джез прикрывает трубку рукой и смотрит на Реда.

— Кто-то говорит, что хочет срочно поговорить с тобой. Говорит, что это жизненно важно. — Он видит выражение лица Реда и быстро добавляет: — Это не Дункан.

Ред пожимает плечами.

— Я возьму трубку.

Джез передает ему трубку.

— Меткаф.

— Старший офицер Меткаф?

— Да, слушаю.

— Это… это твой брат Эрик.

 

111

Когда Ред видел Эрика в последний раз, тот находился в запретной зоне, за колючей проволокой и сторожевыми вышками Хайпойнта. Теперь он в Пентонвилле, который определенно повеселее. Элегантные белые здания неплохо вписываются в общую картину северного Лондона, и местные жители не придают соседству с тюрьмой особого значения. Хайпойнт подавляет, Пентонвилль сливается с окружением.

Ред выкладывает на белый пластиковый поднос наручные часы, ключи и мелочь и проходит через арку металлического детектора. Прибор пронзительно пищит. Один из охранников тут же преграждает Реду путь.

— Пожалуйста, пройдите снова, сэр.

Ред проходит под аркой, и снова раздается писк.

И тут он догадывается, в чем дело. Причина — его полицейский жетон. Он вынимает его из внутреннего кармана, кладет на поднос и проходит через арку в третий раз. На сей раз писка нет.

Ред забирает свои вещи с подноса и держит руки слегка поднятыми, пока охранник его обыскивает. Исключений не допускается ни для кого, даже для офицера полиции.

— Спасибо, сэр. Пожалуйста, пройдите в ту дверь и закройте ее за собой. Вторая дверь откроется только после того, как первая будет плотно закрыта. Оттуда вас проводят.

Ред проходит в дверь и закрывает ее за собой. Ощущение такое, будто находишься в тамбуре.

Со слабым жужжанием открывается внутренняя дверь, за которой стоит еще один охранник. Он ведет Реда по коридору.

— Прошу прощения, я обязан напомнить правила. Нельзя ничего передавать заключенному. По другую сторону двери все время будет кто-нибудь находиться. Если вам что-то понадобится, просто крикните.

— Последний раз, когда я приходил к брату в тюрьму, он пытался убить меня. У меня нет особого желания оставаться с ним наедине.

— Мы знаем об этом, сэр. Его запястья и лодыжки будут в оковах.

— Но никого, кроме нас, там не будет?

— Нет, сэр. Ваш брат специально попросил о свидании с вами наедине.

— А он объяснил вам почему?

— Он сказал, что у него есть конфиденциальная информация, предназначенная только для ваших ушей.

— То же самое он сказал мне и по телефону. Хрен с ним. Если он закован, тогда я уверен, что все будет хорошо. Спасибо.

Комната для свиданий маленькая и скудно обставленная, точно такая же, как те, что в Скотланд-Ярде. Охранник заводит Реда внутрь и оставляет его там, наедине с мыслями.

Ред подходит к окну и выглядывает сквозь решетки. Унылый пейзаж из крыш, серый, как день. Он возвращается к столу и садится.

Он не ощущает нервозности, как можно было ожидать, главным образом потому, что все происходит очень быстро. Тело Джона, тридцать сребреников, а потом звонок Эрика — все громоздится одно на другое, и этот поток, подхватив Реда, увлекает его с неодолимой силой.

«Информация, которую тебе нужно узнать прямо сейчас». Это то, что сказал Эрик по телефону.

Не ловушка. Для ловушки слишком очевидно.

И что потом?

Дверь открывается, и входит человек в джинсах и джемпере. В руке у него конверт, кандалы на лодыжках и запястьях позвякивают на ходу.

Эрик.

Лицо узнаваемо, но этот человек уже не брат Реда. Впечатление такое, будто некто, кого прежде ты знал только по фотографиям, вдруг обрел плоть и кровь. Разница лишь в том, что на самом деле речь идет не о снимках, а о точно так же выцветающих и тускнеющих год за годом воспоминаниях.

Дверь за Эриком закрывается, и братья в первый раз за более чем семь миллионов минут оказываются в одной и той же комнате.

Эрик сидит напротив Реда. Он не здоровается и не пожимает ему руку. В его глазах безмерные глубины ненависти.

«Он попросил меня прийти сюда, — думает Ред, — а не наоборот. Пусть скажет, что хотел».

Эрик толкает конверт, и он скользит через стол. Толкает, а не передает в руки, так чтобы их пальцы не соприкоснулись даже на миг.

— Это пришло сегодня утром.

Обычный белый конверт, уже вскрытый, адрес составлен из букв, вырезанных из журнала и наклеенных на конверт. Отправлено — Лондон, Юго-Запад 1, 23 дек. 1998. Точно так же, как на пакете с монетами.

Внутри конверта Ред находит сложенный втрое листок бумаги. Он разворачивает его. Снова буквы, вырезанные из журналов, разных размеров и шрифтов для затруднения идентификации.

Ред читает:

«„Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один из вас диавол“ (Иоанн. 6:70). Ты знаешь, Эрик, кто этот дьявол. Твоя собственная плоть и кровь, который предал тебя. Он есть зло, а не те. Мне ведома истина, и я знаю, о чем он думает. Он хочет стать одним из нас, но не осмеливается. Дьявол, который делает вид, будто он на стороне ангелов. К тому времени, когда ты прочтешь это, у меня будет одиннадцать из двенадцати. Мне нужен еще только один. Твой брат. Твой Иуда».

Письмо не адресовано Эрику по имени и не подписано.

Послание поражает сдержанной логикой. Письма от убийц и маньяков зачастую сумбурны, но автор этого не таков. Он точно знает, что делает.

Ред шарит в кармане, достает из пачки сигарету и протягивает Эрику.

— Хочешь?

Эрик качает головой.

— Ты куришь?

— Иногда.

Ред зажигает сигарету и указывает на письмо.

— Что ты хочешь с ним сделать?

Эрик пожимает плечами.

— Забери его себе. Оно о тебе. Никакого отношения ко мне оно не имеет.

— Напротив, оно имеет отношение к тебе, Эрик. Оно адресовано тебе. Ты упомянут в нем.

— Оно в той степени обо мне, в какой о том, что ты со мной сделал. Это просто способ добраться до тебя. Мне оно не нужно.

Ред снова беглым взглядом пробегает по письму.

Хренов Дункан. Чтоб ему сдохнуть.

Ред крутит колесиком зажигалки и подносит уголок письма к голубоватому пламени. Оранжевые язычки поднимаются в воздух, и краешек бумаги обугливается. Ред держит листок бумаги, пока не ощущает жар на пальцах, и тогда роняет его в металлическую пепельницу на столе. Оба смотрят, как письмо сморщивается и догорает.

— Разве это не улика? — говорит Эрик.

— Я все равно знаю, кто его послал.

— Ладно.

Воцаряется молчание.

— Это все, что я хотел тебе показать, — говорит наконец Эрик. — У тебя, вероятно, есть дела.

Ред хотел бы сказать много, но все это бесполезно. Сами по себе слова не могут ничего исправить. Бумага тлеет в пепельнице. Ред снова указывает на нее.

— Никому не рассказывай об этом, ладно? Ты прав. Это улика. Мне… мне не следовало ее сжигать.

Снова пожатие плечами.

— Как скажешь. Дело твое.

Ред встает и подходит к двери. Он стучит два раза, и охранник открывает.

Ред и Эрик обходятся без слов прощания.

Ред старается не оглянуться уходя, только чтобы доказать, что он достаточно силен. Но не может. Точно так же, как в Хайпойнте, столько лет тому назад, он дает слабину в самый последний момент. Начиная путь по коридору, он бросает взгляд назад, в комнату для свиданий. Эрик просто смотрит прямо перед собой на пустой стул напротив него.

Ред быстро идет по коридору. Он хочет выбраться из тюрьмы, города, страны. Он хочет улететь далеко, в тот мир, где ему снова двадцать один год и где не было момента безумия, охватившего его брата в Кембридже. Он хочет повернуть время вспять.

И только в машине на обратном пути в Скотланд-Ярд Ред спохватывается, что так и не спросил Эрика о том, согласен он или нет с тем, что написал Дункан в своем письме. Впрочем, он знает, что не спросил потому, что не хотел услышать ответ.

 

112

Вторник, 29 декабря 1998 года

Ред стоит на берегу маленького озера и осматривается. Он видит пару домов в отдалении в сторону запада, и еще один на северо-восточном горизонте. Три дома, затерянных на огромной равнине полей. Этот пейзаж больше напоминает пустынные высокогорья Шотландии, чем сельскую местность Эссекса. Единственная видимая дорога — та, что петляет между деревнями Келведон и Сильвер-Энд. Того, кто приближается по ней, можно увидеть за милю.

Вот почему они и привезли Реда сюда.

Полицейские убежища отвечают трем принципам: безопасности, секретности и надежности, — но на этом сходство кончается. Некоторые безопасные дома находятся прямо в центре городов: появляется возможность затеряться в изменчивой деловой суете. Другие, напротив, расположены в сельской местности, где соседи скорее обратят внимание на появление или отъезд чужаков и где можно достичь изоляции, недоступной в больших городах.

Хоум Фарм подпадает под вторую категорию. Для случайного наблюдателя это обычная ферма, расположенная на трех с половиной акрах земли, включая сад и озеро, у которого в настоящее время стоит Ред. В фермерском доме проживает очаровательная пара пенсионеров по имени Генри и Пенни Спэрроу, которых хорошо знают в деревне Келведон, тем паче что в амбаре, на полпути по дороге, они хранят эклектичную, но интересную коллекцию морских достопримечательностей.

Но присмотревшись, можно отметить несколько особенностей: ров глубиной в десять футов, окружающий Хоум Фарм, огоньки датчиков сигнализации, расположенные вдоль изгороди с равными интервалами, и две видеокамеры, отслеживающие дорогу в обоих направлениях. А когда в Хоум Фарм появляется человек, находящийся под защитой полиции, то в окрестностях можно увидеть людей в штатском, прогуливающих на поводках обученных полицейских овчарок, и услышать треск статики на защищенных радиочастотах переговорных устройств охраны.

Сам дом просторнее, чем кажется со стороны. В нем пять спален, во всех, кроме одной, могут удобно расположиться два человека. Все девять кроватей в настоящее время заняты. Кроме Реда и четы Спэрроу здесь находятся шесть человек, которые входят в группу защиты «Объекта 3». Всякий раз, когда Хоум Фарм используется по назначению, наблюдается непомерный наплыв желающих его охранять — главным образом потому, что Пенни Спэрроу была раньше профессиональным кулинаром и слава о ее мастерстве облетела всю полицию. Люди, которые приглядывают за Редом, по очереди сидят за кухонным столом перед наполненными тарелками и хохочут до упаду, вспоминая своих коллег из группы защиты «Объекта 2», которые в настоящее время довольствуются кебабами и карри, обеспечивая охрану информатора по наркотикам в Стритхэме.

Реда доставили в Хоум Фарм вчера, ко времени ленча, спустя несколько часов после того, как он побывал у Эрика в Пентонвилле. Ехать ему не хотелось, но было очевидно, что другого выхода нет. Он является мишенью серийного убийцы, находящегося на свободе, и комиссар лично распорядился поместить Реда под защиту до ареста Дункана. Реду удалось добиться у начальства лишь одной уступки — разрешения в канун Нового года поехать к дому Хелен Роунтри и присутствовать при задержании преступника. Даже это разрешение Реду удалось получить, лишь убедив комиссара в том, что во время операции по захвату в Сток-Ньюингтоне вооруженных полицейских там будет гораздо больше, чем в настоящее время в Келведоне.

В любом случае Ред мало что может сделать, находясь в Лондоне. Ему остается лишь сидеть не дергаясь и ждать Нового года. Потом они допросят Дункана, предъявят ему официальное обвинение по десяти убийствам и передадут материалы следствию. Розыскное дело будет закрыто, Сьюзен вернется к нему, и они смогут начать заново строить свою жизнь в безопасном знании о том, что Дункан никогда не доберется до своего Иуды.

Перед отъездом из Лондона Ред посетил две библиотеки — одну на втором этаже Вестминстер-Сити-холл на Виктория-стрит и другую рядом с автобусной станцией на Букингем-Пэлэс-роуд — и взял все, какие смог найти, книги, в названии которых встречались слова «Иуда» или «апостол». Причем заявился он туда в бронежилете и в сопровождении двоих охранников с автоматами, чем изрядно всполошил посетителей библиотеки.

Теперь, морозным днем, под тусклыми лучами зимнего солнца, он, бросив последний взгляд на озеро, заходит в дом и читает все подряд о человеке, ставшем символом предательства. О том, с кем сравнивают его.

Как и в художественной галерее, где он впервые разгадал принцип действий Серебряного Языка, более всего Реда привлекают изобразительные материалы. Среди взятых им книг есть альбом, в котором приводятся изображения Христа и его апостолов в искусстве на протяжении веков, причем самые длинные главы посвящены, что неудивительно, событиям, связанным с предательством Иуды: Тайной вечере и аресту Иисуса в Гефсиманском саду. Не спеша переворачивая страницы, Ред всматривается в то, как различные художники осмысливали одни и те же сюжеты. Перед его взором проходит множество стилей и интерпретаций — от сдержанности ранней Византии до страстности Высокого Возрождения.

Изучая эти картины, Ред ловит себя на мысли о том, что дольше всего рассматривает не самые известные работы, но те, которые в каком-то смысле подвергают сомнению традиционное отношение к деянию Иуды. Его не тронул шедевр Леонардо да Винчи — апостолы, отпрянувшие в потрясении в тот момент, когда Иисус объявляет, что один из них предаст его. На этой картине Иуда алчно и сладострастно сжимает лежащий перед ним на столе мешочек с деньгами. Через несколько страниц, в изображении Синьорелли, Иуда вновь предстает как обычный корыстолюбец, без души и совести, с костистым черепом и бегающими глазами. И снова Ред не задерживает на нем взгляда.

Реда привлекают иные художники, такие как Рубенс, деи Роберти и Гольбейн, которые живописали Иуду не одним лишь черным цветом абсолютного зла, но окутанным серыми тенями сомнения. Рубенс изобразил апостолов, толпящихся вокруг Иисуса, их сияющие лица отражаются в ауре вокруг головы Мессии. Только Иуда, закутавшийся в огромный золотистый плащ, стоит спиной к свету и отворачивает лицо от Христа — не от стыда, но в смущении от своей роли как человека, поступки которого обеспечат бессмертие Мессии и его собственное вечное осуждение. Иуда Рубенса воплощает всю силу мрачных раздумий и испепеляющую страсть — это человек, обретший благородство благодаря ужасу собственных мыслей.

Таким же предстает и Иуда в изображении деи Роберти. Помещенный почти у края трехстороннего стола, за которым апостолы и Учитель переговариваются маленькими группами, Иуда единственный не смотрит ни на кого, мучительно сознавая, что остался один на один с кошмаром своей участи. А Гольбейн видит своего Иуду хватающимся за трапезный стол, словно затем, чтобы перевернуть его в протесте против предательства, — ангел, восставший в гневе против своей судьбы.

Еще несколько страниц, и Ред находит еще одного Гольбейна, на сей раз изобразившего муки Иисуса в Гефсиманском саду. Христос Гольбейна — точная копия его Иуды на Тайной вечере: с виду они настолько похожи, что могли бы быть братьями, даже близнецами. Там, где один возносится на небеса, другой уходит в ад.

Ред отмечает еще одну вещь: обычно Иуду изображают рыжим.

Ред прочитывает все, что может найти, об Иуде Искариоте.

Окружает скелеты слов образами.

Вот что у него получается.

 

113

Четверг, 7 апреля лета Господня 30, Иерусалим

— Один из вас предаст меня.

Непринужденная беседа за столом мгновенно стихает, и воцаряется молчание. Пламя свечей бросает оранжевые блики на лица людей, сидящих на плетеных лавках вокруг низенького стола, и волны потрясения от этих слов, кажется, пронизывают могучие стенные и потолочные балки. Симон пригнулся, как будто ожидает, что предатель объявится прямо сейчас. Фома медленно качает головой из стороны в сторону, отказываясь поверить. Остальные апостолы смотрят друг на друга в ужасе и тревоге.

Иисус сидит среди них, и вид его таков, словно он уже пребывает в ином мире. Его взгляд не перебегает с одного человека на другого. Он смотрит прямо перед собой и слегка вверх, его взор сосредоточен на чем-то, недоступном видению прочих.

Петр сидит справа от Иисуса, а Иоанн слева от него. Внешне они совершенно не похожи: Петр — мудрый бородатый старец, с четкими, решительными чертами лица, Иоанн же отрок, припавший к груди Иисуса.

Петр за спиной Иисуса шепчет Иоанну:

— Кто это? О ком он говорит?

Ответный взор Иоанна почти равнодушен. Из всех двенадцати его, как видно, это волнует меньше остальных. Он любимый ученик Иисуса, предпочтенный. Он никак не может быть тем, кого обвиняют в предательстве.

Иоанн пожимает плечами. Петр шепчет снова:

— Ну, спроси нашего Господа.

Иоанн обращает светлые глаза к лику Иисуса.

— Господи, кто это?

Иисус не смотрит на него. Он как будто и не слышал этого вопроса.

Но в тот момент, когда Иоанн собирается повторить вопрос, он говорит:

— Тот, кто обмакнет руку в чашу вместе со мной, предаст меня.

Все в комнате устремляют взгляды на Иисуса. Он продолжает отстраненно смотреть прямо перед собой.

По традиции хозяин за пасхальным ужином предлагает гостям кусочек хлеба, обмакнутый в хазарет, пряный красный соус. Эта традиция восходит к первой Пасхе, когда Иегова праздновал прибытие народа избранного в Ханаан и кусочек хлеба служил для выражения благодарности и поощрения всем тем, кто выжил во время Исхода вместе с ним.

И снова именно Петр прерывает молчание. Он поворачивается к Филиппу, сидящему справа от него, и что-то вполголоса бормочет. Фома, сидящий по другую сторону от Петра, произносит что-то еще. Из этих реплик произрастает разговор — через некоторое время уже все апостолы переговариваются, группами по двое или по трое.

Что он имеет в виду? Кто предаст его? Кому предаст?

Их слова волнами накатываются на человека, сидящего в середине, но откатываются, словно разбившись.

Он же, будто ничего не слыша, выжидает несколько минут, пока они увлекутся разговором, а потом опускает взгляд и устремляет его на человека, сидящего прямо напротив него.

Иуда Искариот смотрит на своего Учителя в ответ и все понимает.

Иисус и Иуда как будто соединены туннелем света, который исключает всех остальных. Этот свет не меркнет к краям и концам туннеля. Он там, и его нет, ибо он существует в себе, только для этих двоих.

Иисус обмакивает кусочек хлеба в хазарет и протягивает его Иуде.

Не кладет на стол, а именно протягивает, держа меж большим и указательным пальцами, так что Иуде ничего не остается, как взять его.

Иуда протягивает руку. К своему кусочку хлеба. К своей судьбе. Их пальцы мимолетно соприкасаются, когда хлеб переходит из рук в руки, и с этим едва уловимым физическим контактом происходит окончательная передача ответственности на смертные плечи Иуды.

Туннель света неожиданно исчезает, а с ним прекращается и разговор.

Иисус обращается к Иуде:

— То, что делаешь, делай быстро.

Иуда ощущает, как поднимается со скамьи. Непроизвольно, как будто увлекаемый высшей силой.

Остальные ученики наблюдают за ним. Он видит их лица, обращенные в удивлении к нему, но не различает индивидуальных черт. Лишь лик Мессии по-прежнему отчетлив.

Чей-то голос, может быть, Андрея, спрашивает, собирается ли Иуда делать пожертвования для бедных.

Во время пасхальной трапезы все должны выпить четыре чаши вина: первую с очищением, вторую во время жертвоприношения агнца, третью после благодарственных молитв и четвертую с заключительными молитвами. Кроме того, пить каждый раз долженствует из новой чаши, каковые символизируют четыре царства, которые Книга Даниила определяет как угнетателей евреев: халдеев, мидян, вавилонян и римлян. Даже самые бедные из бедных должны получить свои четыре чаши. Если средства не позволяют им этого, они получают милостыню. Но никто не уходит с пустыми руками.

Иуда казначей Двенадцати. Он человек с мешком денег. Если кого-то и надо послать на раздачу милостыни, то как раз его.

Пусть остальные считают, что он идет именно с этой целью. Истина ведома лишь ему и Мессии. Таков уговор между ними.

Но в этот момент Иуда Искариот ощущает себя одиноким как никогда.

Дом, в котором они намереваются собраться на пасхальную трапезу, принадлежит одному из слуг Иосифа Аримафейского. В знак благодарности ему пообещали оставить шкуру убитого ягненка.

Иуда торопливо выходит в ворота, в хаос и сумбур, царящие в Сионе в Пасхальную ночь. Сион, старейшая часть Иерусалима, представляет собой лабиринт лачуг, оград, переулков, тупиков и двориков. Римляне туда практически не суются: в полном вооружении на тесных улочках не развернуться, а безоружным туда отправится разве что тот солдат, которому надоело жить.

Создается впечатление, будто целый мир явился в Иерусалим. Более ста тысяч паломников заполонили город, превысив количество жителей в соотношении более чем три к одному. Они набиваются в любое жилище, какое могут найти: они битком набили палатки, примостились, словно птицы, на насестах, на крышах или просто сидят на мостовой. Все паломники обязаны в эту ночь находиться в пределах города, ибо вкушать пасхального агнца подобает лишь в пределах самого Иерусалима. Каждый прием пищи схож с остальными, как предписано в Книге Исхода.

Влекомый неведомой силой, направляется Иуда по узеньким улочкам. Потрескивают костры, распространяя в ночном воздухе запах жареной ягнятины, смешивающийся с запахом варящейся в рассоле саранчи. Уши его заполняет шум суматошного города, который создают глашатаи, уличные торговцы, певцы, животные и просто толпа. Толпа, в которой он движется как можно быстрее, крепко держа в руке мешочек с деньгами. Наконец он добирается до храмового двора, где даже в этот час продолжают приносить в жертву ягнят. Земля по лодыжки в крови, и забойщики работают не покладая рук. Иуда наблюдает, как раскладывают барашков, вспарывают им глотки, перерезая дыхательное горло, пока не начинают брызгать красные фонтаны, и животные дергаются в последние мгновения перед тем, как испустить дух.

Кровь агнца, которая смывает грехи мира, да смилуйся надо мной.

Иуда огибает снаружи главный двор и направляется к трапезной храма, где вкушают первосвященники. Никто его не останавливает.

Он подходит к большой деревянной двери трапезной и, толкнув, открывает ее. Трапезная представляет собой массивный сводчатый зал с тремя стоящими параллельно, длинными, во всю протяженность зала, столами. По обе стороны от них восседает множество обедающих. За этими столами, на помосте, установлен Высокий Стол, предназначенный для высших иерархов. Иуда направляется прямо к Высокому Столу, и, когда он проходит мимо, все провожают его взглядами.

Он поднимается на маленькую ступеньку к первосвященникам. Стулья стоят только вдоль дальней, противоположной стороны стола, так чтобы никому из высших не приходилось сидеть спиной к пирующим в зале. Иуда подходит к ближней стороне.

Он останавливается посередине, напротив первосвященника Каиафы. Позади Каиафы стоит Ионафан, капитан храмовой стражи. Разговоры в зале стихают и полностью прекращаются.

Каиафа смотрит на Иуду, но ничего не говорит.

Первым нарушает молчание Иуда.

— Я пришел передать вам Господа Иисуса Христа.

* * *

Ионафан собирает отряд из пятисот солдат, чтобы отправиться в Гефсиманский сад.

Еще темно, когда он выводит их из Храма, нагруженных фонарями и оружием. У Золотых Ворот они встречают центурию римских солдат, специально посланных самим тетрархом Иродом Антипой. Эта центурия официально поступает под командование Ионафана.

Шесть сотен воинов быстрым шагом движутся в долину Кидрон. Они обходят надгробия Иосафатского кладбища, а потом бредут по колено в мутном потоке крови и внутренностей животных, который стекает с алтаря Храма. Ноги скользят, ноздри забивает вонь от гниющих кишок.

У могилы Авессалома отряд разделяется. Центурия направляется по долине в сторону моста, который соединяет город Иерусалим с оливковыми рощами. Они перекроют этот мост, как только пройдут апостолы. Ионафан ведет своих солдат вверх по склону холма к оливковым деревьям, а оттуда Иуда ведет их к пещере, где, как он знает, должен находиться Иисус.

Иисус не говорил Иуде, что он будет там, но Иуда все равно знает об этом. Он, и только он, ощущает присутствие личности Мессии. Присутствие достаточно близкое, чтобы ощутить, но всегда не столь близкое, чтобы коснуться. Это ощущение неумолимо тянет его к непреклонной судьбе.

Руку его оттягивает мешочек с деньгами. Те тридцать монет, которые получил он за то, что привел сюда солдат. Полученная плата связывает его, без нее он мог бы уйти в любой момент. Правда, он бы так не поступил. То, что он делает сейчас, творится им не по собственной воле. Деньги он взял без раздумий. Они в мешке, вместе с казной апостолов.

Иисус ждет их рядом с пещерой, под сенью маленькой рощицы. Позади него стоят трое самых доверенных из апостолов: Петр, грозно выставивший бороду, Иаков и Иоанн, сыновья грома. Их обвинения вонзаются в Иуду, как самый острый из наконечников копий.

Мессия, после своего моления, безмятежно спокоен.

— Кого ты ищешь? — спрашивает Иисус.

Голос за спиной Иуды: это Ионафан.

— Иисуса из Назарета.

— Это я.

Никаких колебаний.

Слева от Иуды шеренга разрывается, и в сумеречном холоде вспыхивает сталь. Меч Петра описывает дугу по направлению к голове солдата, и на землю падает отсеченное ухо.

Остальные апостолы подбегают между деревьями, но первым Симон.

Петр стоит, выставив меч перед собой и рыча на стражников.

Теперь Мессия находится между апостолами и стражей Храма. Судия, и он же добыча.

Иисус обращается к Петру, и голос его строг, но спокоен.

— Положи меч на место, ибо поднявший меч от меча и погибнет.

И теперь Иуда понимает.

Иисус стоит среди своих пленителей, и с ним сила небес, настолько могущественная, что по сравнению с ней ничтожны и жалки мелкие устремления смертных, которые окружают его. И все же он предпочитает не использовать эту силу. Он знает, что ему предстоит, и все равно отдается на волю людей, каковые рядом с ним не более чем пыль.

Иисус делает жест в сторону апостолов, но обращается он к Ионафану.

— Я сказал тебе, это я. Если ты ищешь меня, бери, а остальные пусть идут своей дорогой.

Стражники медленно и с опаской, словно ожидая подвоха, выступают вперед. Дрожащими руками они берут Иисуса за плечи и, лишь поняв, что он не намерен сопротивляться, связывают его и уводят.

Иуда смотрит им вслед. Когда он поворачивается, остальных апостолов уже нет.

Сад пуст, если не считать одного человека, оставшегося лицом к лицу с огромностью своего деяния.

* * *

Иуда несет тридцать сребреников обратно в Храм.

Каиафа находится в своем кабинете вместе с Анной и несколькими другими священниками-саддукеями. Они равнодушно смотрят на Иуду. Он сыграл свою роль — теперь он для них пустое место. Иуда кладет мешок с деньгами на стол и поднимает взгляд на Каиафу.

— Я согрешил в том, что предал невинную кровь.

Каиафа берет мешочек с деньгами и вертит его в руках. Потом отдает его обратно Иуде.

— Зачем это нам? Это твое.

Каиафа умывает руки от этого дела. Это не его судьба. Не его устрашающая ответственность.

Иуда быстро выходит из кабинета и идет мимо алтаря во Дворе Священников, где открывает мешок и выбрасывает серебряные монеты. Потом он, словно не в себе, спешит через храмовый комплекс наружу к Воротам Плакальщиков, а затем, через рассветный нижний город, прямо к Золотым Воротам, где лишь несколько часов назад стража храма встретилась с центурией Ирода.

Останавливается Иуда, лишь добравшись до выступа скалы в долине Гинном. Местность вокруг устилают тлеющие груды мусора. Он никогда не думал, что кончится этим.

Разумеется, как это кончится, он не знал. Ему была дана его роль, и он сыграл ее. И будет продолжать играть до самого конца и дальше.

Теперь для него открыт только один путь.

Все это время Иисус знал, что произойдет с ним. Он знает, что, поскольку первосвященники являются посредниками между римлянами и остальным населением, они, не мешкая, передадут его римлянам. Римляне возлагают на священников ответственность за вспышки беспокойства среди населения. Они не допустят, чтобы эти беспорядки сконцентрировались вокруг Иисуса, особенно в таком очаге напряженности, какой представляет собой Иерусалим во время Пасхи.

Иисус знает, что должен умереть во имя спасения человечества. Спасения, какового можно добиться, лишь очистив мир от грехов страданием. Он мог бы остановить все это в Гефсимании, но не сделал этого.

Они все сыграли свои роли.

И какова роль Иуды?

Он совершил одно из самых гнусных преступлений по еврейскому закону — предательство невинной крови. Мессия, которого он предал, не совершил никакого преступления. Однако Иуда передал его в руки убийц. Не важно, что любой из Двенадцати мог быть избран как исполнитель предательства. Он был отмечен, и он должен искупить вину.

Он идет к дереву на самом краю обрыва. Он развязывает свой пояс и, сделав петлю, закидывает его за торчащую над обрывом ветку. Плотно привязывает и дергает, проверяя, крепка ли удавка.

Она выдержит. Иуда надевает петлю на шею.

С прекращением жизни приходит доблесть в смерти. Последним поступком в своей жизни человек может доказать, чего он стоит. Человек, душа которого воспаряет к Голгофе, молит Мессию о прощении за то, что предал его.

Иуда Искариот делает шаг с уступа.

 

114

Пятница, 1 января 1999 года

В городе царит тишина. Так всегда бывает в первый день Нового года. Не только благодаря коллективному похмелью после состоявшегося ночью празднования, но и в силу коллективного осознания в холодном свете нового дня того факта, что окружающий мир точно такой же, каким был двенадцать часов тому назад. В Новый год люди поднимают тосты со слепой оптимистической верой в то, что предстоящие двенадцать месяцев будут лучше двенадцати прошедших, хотя в глубине души и понимают, что произвольно выбранный момент, знаменующий начало нового года, вовсе не отправной пункт. Это всего лишь точка во времени, такая же, как любая другая, и особого значения не имеет. Доля секунды, за которую можно произнести «да», в которую появляется на свет твой первенец или испускает последний вздох любимый человек, — вот моменты, которые меняют жизни, а отнюдь не бой часов в полночь, возвещающий о начале последнего года тысячелетия.

Ред сидит на кухне у Хелен, и эти мысли вращаются в его голове, как одежда в барабане стиральной машины. Он находится здесь с двух часов пополудни и проверяет, чтобы задержание было подготовлено безупречно. Из дома Ред старается не выходить, чтобы не оказаться на виду, на тот случай если Дункан объявится раньше времени или решит сперва разведать обстановку. В результате он координирует операцию вслепую, ориентируясь на доклады, поступающие по двум лежащим на его столе рациям. Рядом с ним сидят двое вооруженных полицейских. Хотя Ред является техническим руководителем операции, он же представляет собой главный объект… Роль двойственная, что ощутимо тяготит и беспокоит.

Дом находится на северной стороне Эверинг-роуд, на пересечении с Мори-роуд. Поскольку Мори-роуд улица с односторонним движением на север, подъехать можно четырьмя путями, но отъехать только тремя. Никаких случайностей быть не должно, они все предусмотрели.

В немаркированном белом фургоне, припаркованном чуть в стороне от дома, засели три офицера столичного отряда быстрого реагирования, все в бронежилетах и клетчатых полицейских бейсбольных шапочках и вооруженные автоматами «Хеклер и Кох». В их задачу входит отрезать путь к отступлению на запад, по направлению к станции Ректори-роуд.

Темно-синий «форд» припаркован в десяти ярдах к востоку от пересечения Эверинг и Мори, а серый «воксхолл» смотрит на юг, на отрезок с односторонним движением на Мори-роуд. Им соответственно предписано блокировать пути на восток и север.

Два снайпера ждут наверху, в спальне Хелен и Энди, еще два в лестничном колодце многоэтажного дома напротив. Колодец опечатан от имени местных властей. На табличке большими белыми буквами написано: «НЕ ВХОДИТЬ. ОПАСНО».

Единственная женщина в группе захвата находится на улице, и она одна сейчас на виду. Роуз Бакли, натянувшая на себя сто одежек от холода, катает туда-сюда детскую коляску. В коляске находится ручной пулемет «Хеклер и Кох».

Двенадцать человек прикрывают все углы, постоянно поддерживая между собой радиоконтакт. Снайперы и люди в фургоне все в наушниках и с закрепленными микрофонами, которые при необходимости можно быстро отвести в сторону от лица. Четыре человека в машинах настраиваются на полицейские радиочастоты. Радиомикрофон Роуз находится на ее лацкане, так что она может говорить в него, не поворачивая головы. Если кто и приметит, что она разговаривает, решит, что мамаша обращается к ребенку в коляске. Откуда им знать, что младенец сделан исключительно из металла и в сорока метрах прошьет очередью любую преграду.

Дункан обычно приближается с юга, по Мори-роуд. Это единственный путь, который оставили без какого-либо прикрытия. Никто ведь не собирается мешать ему подъехать.

Чтобы операция прошла успешно, Дункан должен подойти к дому, ничего не заподозрив. Ожидается, что он выйдет из машины и направится к Хелен и Сэму, которые будут его ждать. Спугнуть его нельзя, ибо, оставшись в машине, он сможет устроить дикую гонку по Сток-Ньюингтону.

Хелен заходит на кухню, крепко обнимая Сэма. Ред бросает взгляд на часы.

Без четверти шесть. Осталось пятнадцать минут.

— Тебе пора выйти на улицу, — говорит он. — На тот случай, если Дункан приедет пораньше. Холодрыга еще та. Он не захочет, чтобы вы замерзли.

— Не рассчитывай на это.

— Ладно. Он не захочет, чтобы замерз Сэм.

По лицу Хелен скользнула тень улыбки.

— Пожалуй.

Ред бросает взгляд на Сэма. Мальчик выглядит скорее растерянным, чем напуганным. Растеряешься тут, когда в доме беспрерывно трещат рации, а когда он ходил в туалет, то заметил в маминой спальне двух снайперов.

Ред встает со стула и садится на корточки перед Сэмом — точно так же, как садился перед маленьким Тимом Уиксом десять дней тому назад. Другая кухня, другая эра.

Маленький Тим, который, возможно, видел, как отец этого мальчика хладнокровно убивал другого человека, и который с тех пор не сказал ни слова.

Усилием воли Ред переключается на настоящее.

— Ты знаешь, зачем здесь все эти люди, Сэм?

— Да.

— Зачем?

— Они пришли, чтобы забрать моего папу.

— Мы хотим лишь задать твоему папе несколько вопросов, вот и все. Когда он ушел из полиции, то оставил несколько незаконченных дел. Нам просто нужно с ними разобраться. Мы пришли сюда, к вам, потому что знали, что это единственное место, где мы можем его найти.

Какая неуклюжая отговорка! Ребенок не дурак. Он достаточно насмотрелся боевиков и понимает, что для того, чтобы задать отцу несколько вопросов, не посылают дюжину вооруженных офицеров.

— Ты знаешь, что ничего нельзя говорить, когда приедет твой папа?

Сэм кивает.

— Тебе мама сказала?

Еще кивок.

— Это действительно важно. Просто делай, что делает она, и все будет в порядке. Никто не собирается причинить ему вред.

Ред приближает лицо к лицу Сэма.

— Ты доверяешь своей маме, правда?

Кивок.

— Хороший мальчик.

Одна из раций на столе пищит. Голос Роуз:

— Машина подозреваемого движется в западном направлении по Эверинг-роуд.

Ред встает.

— Быстро, — говорит он. — Идем.

Хелен сжимает руку Сэма добела, когда они торопливо выходят из кухни. Ред берет рацию.

— Опиши машину подозреваемого, Роуз.

— Темно-синий «фиат», регистрационный номер гольф, семь, четыре, шесть, танго, оскар, браво. В машине находится один человек, мужчина.

— Опиши его.

— Он в шляпе. Лицо частично закрыто. Не могу четко разглядеть.

Дункан не водит темно-синий «фиат», но ни в чем нельзя быть уверенным полностью.

— Не думаю, что это наш подозреваемый. Но продолжай наблюдение.

Десять секунд молчания, и снова голос Роуз:

— «Фиат» уезжает от дома, движется в сторону Ректори-роуд. Это не наш человек.

— Вас понял.

— Может, ему стоит поторопиться? Я здесь промерзла до мозга костей.

Секундная стрелка на часах Реда неторопливо описывает круги.

Очень многое может пойти не так. Хелен может потерять присутствие духа. Сэм может попытаться предупредить Дункана. Сосед может пройти мимо в неподходящий момент. Дункан может что-то заподозрить и не приехать. Что, если он знает?

Откуда ему узнать? Неоткуда. Правда, он убил десять человек, а мы об этом не ведали ни сном ни духом.

Нервы скручиваются в желудке Реда узлом. Пора действовать, времени осталось совсем немного.

Мертвая тишина на радио. Никто и не должен говорить, пока они не заметят машину.

Шесть часов.

Ну, давай же.

Хелен выдувает кольца дыма с дыханием. У Сэма клацают зубы от холода. Ред теребит мегафон, который должен раздробить вечернюю тишину и заново выстроить его порушенную жизнь. Ему нельзя выходить из дома, пока все не закончится. Но именно он, и никто иной, собирается зачитать Дункану его права.

Одна минута прошла.

Хелен говорит, что Дункан никогда не опаздывает. Никогда.

Сейчас он опаздывает.

Он знает.

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он не знал. Господи, пусть хоть что-то пройдет хорошо, для разнообразия.

Три минуты седьмого.

Снова голос Роуз по радиосвязи:

— Темно-серый «вольво». Приближается по Мори-роуд.

— В каком направлении?

— Движется с юга.

Именно так всегда ездит Дункан.

— Назови мне номер, Роуз.

— Подожди секунду… Хитроу, девять, три, восемь, виски, униформа, папа.

— Это он.

Ред в нетерпении отталкивает стул.

— Ты хорошо его видишь, Роуз? Можешь отследить путь до самого конца?

— Без вариантов.

— Прекрасно. Держи нас в курсе. Скажешь, когда нам пора.

Голос Роуз искажен из-за статики и возбуждения, чувствующегося в ее дыхании.

— «Вольво» проезжает скрещение с Эверинг-роуд… включает сигнал левого поворота… сворачивает налево, на Эверинг-роуд… Сэм машет… Машина замедляет ход напротив Хелен и Сэма… Машина остановилась, встала на тормоза… Выключил мотор… Открывается дверца водителя… Подозреваемый выходит полностью… ПОРА!

Все происходит молниеносно.

Роуз выхватывает из коляски автомат. Задние дверцы белого фургона распахиваются, и трое людей выпрыгивают на улицу. Другие люди выскакивают из остальных машин. Снайперы в спальне и лестничном колодце наводят прицелы на виски Дункана.

Ред стоит, очерченный в дверном проеме входной двери, как ангел мщения. Он подносит к губам мегафон.

— Руки за голову, лицом на тротуар. Сопротивление бесполезно! Ты окружен.

Дункан озирается по сторонам и видит неколеблющиеся зрачки автоматных стволов, уставившиеся в его голову и сердце.

Он поворачивается к двум людям, стоящим перед ним. По лицу Хелен ничего прочесть нельзя, а на лице Сэма написано неприкрытое отчаяние.

Снова голос Реда в мегафон:

— Немедленно лечь на землю. При попытке сопротивления будет открыт огонь.

Дункан сплетает пальцы за головой и медленно опускается на тротуар.

 

115

— Не делал я ни хрена подобного! — Дункан протирает лицо. — Это бред какой-то.

Ред подается вперед.

— Ну что ж, начнем все сначала.

На сей раз обходятся без обычной игры в «доброго» и «злого» копов, без яркого света, бьющего в лицо допрашиваемому, без маскировочных зеркал, за которыми прячутся эксперты-наблюдатели. Только Ред и Дункан, один на один, да два безмолвных констебля, стоящих по обе стороны от двери. Пепельница громоздится окурками «Мальборо».

Они уже два раза прослушали историю Дункана. Магнитофон на столе между ними неустанно наматывает пленку, готовый зафиксировать любые нестыковки. Каждое слово фиксируется и может обернуться против обвиняемого.

Сложность состоит в том, что все приемы допроса, подталкивающие к признанию, Дункану прекрасно известны. Он сам многократно пользовался ими в прошлом. И если ему удалось убить десятерых, не оставив ни единой улики, то вряд ли он просто так возьмет да расколется. И он еще не завершил свой шедевр. Он не добрался до своего Иуды. И если ему удастся вывернуться и им придется его отпустить, у него еще остается этот шанс.

— Мы пройдем это пункт за пунктом, с самого начала.

Дункан пожимает плечами.

— Я уже все вам рассказал.

— Где ты находился последние десять дней?

— Я уже говорил. Был в коттедже в Озерном краю.

— С кем?

— Один.

— Чей это коттедж?

— Я снимал его.

— У кого?

— У агентства.

— На деньги, которые ты получил от «Ньюс оф зе уорлд»?

Дункан молчит.

Ред продолжает:

— И ты можешь доказать это?

— Да, разумеется. Вы можете направить запрос в агентство. — Он указывает на лежащую на столе визитную карточку. — Вот. Я ведь уже предоставил их номер.

— Ты мог зарегистрироваться там и уехать куда угодно.

— Мог, но не уехал.

— А кто-нибудь видел тебя, когда ты там находился?

— Полагаю, да.

— Например, кто?

— Владельцы пабов, для начала. Отдыхая там, я, понятное дело, выпивал в некоторых пабах. Главным образом в Уллсуотере. Это легко проверить.

— Кто-нибудь еще?

— Люди, которых я видел.

— Например?

— Другие отдыхающие в основном.

— А у этих отдыхающих есть имена?

— Я, во всяком случае, их не знаю.

— Как удобно.

— Ради Бога. Это просто люди, которые встречались мне на прогулках, на склоне холма. Я не знаю, как их зовут. Перекинешься парой слов несколько минут и продолжаешь свой путь.

— Значит, этих отдыхающих не разыскать. Стало быть, и пользы от таких свидетелей мало.

— Почему же не разыскать? Можно дать объявление, поместить мой снимок. Кто-нибудь наверняка откликнется.

— Ты видел этих отдыхающих днем?

— Да.

— Значит, никто из них не сможет подтвердить, где ты находился в любую конкретную ночь?

— Я же говорил, содержатели пабов.

— А ты помнишь, в какие ночи где бывал?

— Не совсем. Кроме самого Рождества. В ту ночь я ходил в «Синего вепря», в Уллсуотере.

— А кроме этого, ничего?

— Я был на отдыхе. Ходил туда, куда ноги понесут, и не вел дневника. Я потерял работу, говорю на тот случай, если ты забыл. Мне хотелось немного развеяться.

Ред меняет тактику.

— Поговорим о серебряных ложках. Ты купил один из этих комплектов.

— Нет.

— Да. Ты приобрел его по карте «Америкэн экспресс» первого мая девяносто седьмого года. У нас есть записи об этой покупке.

— Я говорил об этом раньше. Мою кредитную карту украли. Тот, кто ее украл, должно быть, и купил на нее эти ложки. Я заявил о пропаже карты. Вы знаете об этом.

— Да. Мы проверили по данным «Америкэн экспресс». Карта была объявлена пропавшей второго мая. На следующий день после того, как ты купил ложки.

— Тогда я хватился, что карты нет.

— Последняя зарегистрированная покупка по той карте до первого мая была совершена в субботу двадцать шестого апреля. Ты приобрел бензин стоимостью в двадцать три фунта на заправке «Тексако» на Вуд-лейн. Ты признаешь эту покупку?

— Да, конечно. Это ближайший гараж от моего дома.

— Значит, ты утверждаешь, что карта пропала между этим днем — двадцать шестого апреля — и первым мая?

— Да.

— И ты не заметил пропажи до второго мая?

— Нет.

— Я бы сказал, что это несколько странно.

— А я бы нет. Просто на той неделе я не пользовался картой «Америкэн экспресс». Ты проверяешь наличие своих кредитных карт каждую неделю, Ред?

— И была похищена именно эта карта?

— Да.

— Один кусочек зеленого пластика с надписью «Америкэн экспресс»? И больше ничего?

— Нет.

— Да уж, это я бы точно назвал странным. Ты утверждаешь, что твою кредитную карту украли, но человек, который предположительно украл ее, не взял ни денег, ни других кредитных карт и ничего другого.

— Именно.

— Потому что именно так действуют воры, не так ли, Дункан? Вместо того чтобы опустошить твой бумажник и забрать все, на хрен, они тратят время на то, чтобы изъять одну-единственную карту. Может, хватит пудрить мне мозги, а?

— А я бы сказал, что это совершенно логично.

— Почему?

— Потому что таким образом я бы не скоро заметил пропажу. Если бы пропал весь бумажник, я бы, очевидно, хватился его, верно? И тогда сообщил бы о пропаже карты, и к тому моменту, когда этот таинственный покупатель явился бы за серебряными ложками, она оказалась бы заблокированной.

— И кто же, по-твоему, украл твою кредитную карту?

— Да кто угодно. На той неделе я два дня провел на полицейской конференции. Было жарко. Мой пиджак все время висел на спинке стула. В это время ее мог прибрать к рукам кто угодно.

— А когда ты хватился карты, обращался к организаторам конференции?

— Да.

— И что они сказали?

— Сказали, что к ним она не поступала.

— А когда ты нашел свое имя в перечне кредитных карт, то взял, на хрен, и вымарал его маркером. Скажи еще, что это поступок невинного человека. Скажи. Я тебе все равно не поверю.

— Я увидел свое имя. Я не понял, откуда оно там взялось. Я просто машинально его зачеркнул. Я знал, что невиновен, но понимал, что будет трудно объяснить, почему оно там оказалось.

— Если ты был невиновен, почему же не решил, что было бы лучше рискнуть и оправдаться? Сказать: «Это моя карта, я понятия не имею о том, кто ее стянул и как она оказалась в этом списке».

— Ну да, конечно. Если бы можно было все вернуть, я бы, наверное, так и поступил. Но я этого не сделал. Я растерялся, принял поспешное решение, ну а уж потом отступать было поздно.

— Даже если это правда, это все равно не объясняет всего остального.

— Ты твердо вознамерился свалить вину на меня, Ред, не так ли? Ты все уже рассортировал в своей голове, и что бы я ни делал или говорил, это не изменит твоего мнения ни на йоту, верно?

Он начинает подниматься со стула.

— Сядь, Дункан.

Дункан, и тело и голос, поднимаются одновременно.

— Я не делал этого. Меня подставили. Это тщательно задуманная подстава, чтобы полиция могла заполучить меня с потрохами.

— Сядь, черт тебя возьми.

— Почему ты не хочешь выслушать?

Ред тоже встает со стула.

— Сядь. А ну, на хрен, сядь. Сейчас же!

Констебли делают шаг вперед. Дункан смотрит на них, переводит взгляд на Реда и снова опускается на стул. Констебли отступают назад.

Голос Реда напряжен от необходимости держать себя в руках.

— Послушай, солнышко. Ты продал эту долбаную историю в «Ньюс оф зе уорлд» за двадцать штук. Ты воспользовался нашим доверием и плюнул нам в лицо. Так что извини, если я не вижу ничего смешного, когда начинаю получать от тебя записки, адресованные Иуде.

— Я не посылал этих записок.

— Черта с два не посылал. Мы нашли в твоем доме журнал «Санди таймс» с вырезанными буквами. Эти буквы точно соответствуют тем, что находятся на бандероли с монетами, которые ты мне прислал.

«Не говорить о письме Эрику, — думает Ред. — Вести себя так, будто и не получал его. Не подрывай свое дело признанием в том, что ты сам уничтожил жизненно важную улику».

— Я не знаю, о чем идет речь. Никаких записок и никаких монет я тебе не посылал.

Ред продолжает:

— А еще имеется письмо, адресованное тебе от Церкви Нового Тысячелетия, датированное двенадцатым февраля девяносто восьмого года.

— Я уже говорил тебе. Я не получал никакого письма. Я не знаю даже, что это за Церковь Нового Тысячелетия.

— Ты, черт возьми, прекрасно знаешь, о чем идет речь. Это сборище козлиных придурков, во главе которых стоит тип по имени Израэль: тот самый, который и написал тебе это письмо, — он все время вещает о седьмой печати и о Втором пришествии. Вдобавок твердит, что его паства — это его апостолы. В общем, самое подходящее место для того, кто воображает себя Мессией, не так ли?

— Я никогда там не был. Никогда о них не слышал. Я не знаю, каких еще признаний ты от меня добиваешься.

— А как насчет орудий убийств, которые мы нашли в шкафу у тебя под лестницей?

— Не мои.

— Ни одно?

— Нет.

— Деревянный шест?

— Нет.

— Меч?

— Нет.

— Нож? Мачете? Пила? Бейсбольная бита? Копье?

Ред уже почти кричит. Он пытается держать себя в руках.

— Нет, нет и нет.

— Значит, они просто появились там, да?

— Я сказал тебе. Они не мои.

— Дункан, поставь себя на мое место: если бы ты находился по эту сторону стола, поверил бы ты человеку, который рассказал бы тебе все то, что рассказал мне ты? Ты не предоставил мне даже подобия алиби, ни на одну из ночей, в которые происходили убийства. Единственные возможные алиби, которые у тебя есть, — это те выходные, которые ты проводил с Сэмом. Однако единственное убийство, которое произошло между шестью вечера в пятницу и шестью часами вечера воскресенья — тот период, когда ты каждый месяц встречаешься с Сэмом, — было убийством Джеймса Бакстона. И как раз в те выходные ты не забирал Сэма у Хелен.

— Ред, половина этих убийств была совершена в субботние ночи…

— Нет. Они были совершены — ты совершил их — на рассвете утра понедельника. Так что и в те выходные, когда ты действительно брал Сэма, в твоем распоряжении, после того как ты отвозил его к дому Хелен, оставалось более шести часов. Вполне достаточно для убийства.

— Я…

— Нет. Послушай меня. В твоем доме мы нашли орудия семи убийств. Мы нашли бесспорное доказательство того, что ты приобрел серебряные ложки. Мы нашли письмо, свидетельствующее о твоем участии в религиозном культе, идеология лидера которого согласуется со складом ума человека, совершившего все эти убийства. Бах! Бах! Бах! Три выстрела, и все в яблочко! Три основных пункта, которые невозможно опровергнуть. Ты участвовал в расследовании, Дункан. Ты знал, как, о чем и когда мы думаем. Ты мог выходить сухим из воды, потому что был вне подозрений. Вот почему ты утратил бдительность. И оставил орудия убийств у себя дома, вместо того чтобы избавиться о них, — хотя сдается мне, ты, наверное, хотел сохранить их как воспоминания о своей виртуозной работе. И за весь наш разговор ты не привел ни одного довода, хоть как-то свидетельствующего в твою пользу, не говоря уже о конкретных доказательствах невиновности. Ты абсолютно подходишь на роль этого подозреваемого, Дункан. И это не говоря уже о моих чувствах, связанных с тем, что ты сделал с моей жизнью и моим браком. Я бы с радостью увидел, как ты гниешь в аду за это, самое меньшее.

— Ред, я знаю, что тебе хочется заполучить свою жертву — особенно чтобы ею был я, — но я этого не делал. Ты говоришь, что нашел все эти вещи в моем доме. Но где же языки? Где скальпель? Где последняя серебряная ложка?

— Это ты мне расскажешь. Ты единственный, кто знает.

— Их нет у меня дома, потому что Серебряному Языку они еще нужны. А я не Серебряный Язык.

— Единственная причина, по которой ты прячешь эти вещицы, заключается в том, что ты еще лелеешь надежду добраться до меня. Но ни черта у тебя не выйдет.

Ред вдруг чувствует, что с него хватит. Он встает.

— Дункан Уоррен, я намерен рекомендовать прокурору предъявить тебе обвинение по десяти эпизодам убийств и избрать в качестве меры пресечения до суда содержание под стражей.

И Ред делает то, что ему ни разу не удалось с братом Эриком: выходит из комнаты, не оглянувшись.