– Мне только что сообщили, что на борту находится бомба.

Поднятием руки капитан Эдвард Саттон гасит вызванный потрясением гомон.

– Она находится в белом фургоне "форд-транзит", стоящем на автомобильной палубе. Сразу скажу – о том, кто ее заложил, чего ради это сделано, когда она должна взорваться и какова ее мощность, мне неизвестно. Вполне возможно, что там просто фейерверк, однако рисковать, полагаясь на удачу, я не намерен. Что мне известно доподлинно, так это тот факт, что мы находимся в ста пятидесяти милях от суши, и к тому времени, когда к нам поспеет какая бы то ни было помощь, может быть уже слишком поздно. И у меня нет желания эвакуировать пассажиров на таком расстоянии от берега. На борту более восьмисот человек, и я рискну предположить, что большая часть из них до суши не доберется. Тем паче что барометр падает и погода нас ждет ненастная. Поэтому то, что я хочу сделать, мы сделаем сейчас. Или не сделаем вовсе.

Черты его офицеров колеблются в мерцающем свете радарных экранов. За иллюминаторами плавно танцуют в темноте смягченные дождем корабельные огни.

Саттон ждет возражений. Никто не подает голоса.

– Второй помощник Гартоуэн остановит "Амфитриту". Он объявит по системе оповещения, что нам на винт намоталась рыболовная сеть и мы вынуждены остановиться, чтобы от нее избавиться. Если какое-либо судно засечет нас на радаре и поинтересуется, почему мы стоим, ответ должен быть точно таким же. Сколько судов находится поблизости?

Гартоуэн бросает взгляд на экраны радара, сканирующего пятимильную и тридцатимильную зоны. Пятимильная зона пуста. На тридцатимильном экране высвечивается несколько объектов: два больших корабля, четыре судна поменьше и электронная вспышка нефтяной платформы.

– Шесть и буровая вышка.

– Прекрасно. Есть шанс обойтись без расспросов. Скажу так – информация о бомбе не должна выйти за пределы этого помещения. Ни при каких обстоятельствах она не должна распространиться – и прежде всего среди пассажиров. Чем меньше они будут знать, тем лучше. Ясно?

Собравшиеся на мостике кивают. Саттон продолжает:

– В автомобильный отсек я спущусь сам. Третий помощник найдет пять – нет, шесть – палубных матросов, чтобы меня сопровождать. Он велит им встретить меня у входа в отсек, но, зачем да почему, объяснять не станет. Когда "Амфитрита" остановится, я открою носовые ворота. Они будут закрыты после того, как мы сбросим подозрительный фургон в воду. Повторяю, носовые ворота я открою только после доклада второго помощника Гартоуэна о том, что паром полностью остановлен, а он возобновит движение, когда я сообщу ему о закрытии ворот. На протяжении всей этой операции двигатель будет работать. Есть вопросы?

Все как один отрицательно качают головами.

– Хорошо. Тогда за дело.

Саттон поворачивается на каблуках и направляется к выходу. Еще не выйдя из помещения, он слышит позади резкие голоса – опытные офицеры приступили к отдаче приказов. Гартоуэн соединяется по внутренней связи с машинным отделением, Паркер – с палубной командой. Саттон внимательно прислушивается и, не обнаружив в их голосах ни малейшего намека на панику, невольно задумывается о том, сколько времени пройдет, прежде чем они в полной мере осознают масштаб только что озвученной угрозы.

Чтобы пройти с капитанского мостика на автомобильную палубу, нужно спуститься на девять лестничных пролетов. Саттон преодолевает их, перескакивая через две ступеньки, но при всей спешке не забывая кивать встречным пассажирам. Его движения выверены, и он вовсе не похож на человека, корабль которого может в любую минуту взлететь на воздух. Собственно говоря, выглядит он именно так, как и подобает капитану парома. Это не стройный, с бронзовым загаром, пилот международных авиалиний, а коренастый, добродушный и основательный, крепко стоящий на ногах моряк. Внушающая доверие солидность – вот визитная карточка Саттона. За глаза команда называет его Эдди Кремень, и в этом чувствуется пусть насмешливое, но уважение. Твердости ему и вправду не занимать, это надежный, решительный, чуждый какой-либо показухе или непредсказуемой импульсивности моряк, прошедший все ступени служебной лестницы, от простого матроса до капитана. Он никогда не кичится своим положением, но его авторитет при этом непререкаем. Саттон из тех людей, с какими любой согласился бы пойти в разведку.

Как раз тот человек, в каком возникает нужда, когда на борту парома обнаруживается бомба.

Он движется вниз, по ярко освещенным лестницам, его ноздри щиплют запахи раствора-дезинфектора и дизельного топлива. Мимоходом его уши улавливают короткие звуковые сигналы игровых автоматов, потом, проходя мимо двери каюты, он слышит возбужденные голоса – Гартоуэн раскручивает по бортовому вещанию историю с винтами. И все это на фоне пульсирующего ритма двигателей "Сторк Веркспур". Машинное отделение получило приказ Гартоуэна, и их глухой, равномерный, как у метронома, стук начинает замедляться.

Саттон оставляет пассажирские палубы позади.

Он открывает дверь в автомобильный отсек и морщится из-за внезапного усиления шума. Здесь, внизу, звуки нещадно бьют по ушам, ибо каждый из них усиливается, отражаясь от металлических переборок и отдаваясь эхом от огромной крыши. Из-за рева вытяжных вентиляторов и непрекращающегося звяканья цепей в рым-болтах Саттон почти не слышит собственных мыслей. У него возникает ощущение, будто он находится в чреве морского чудовища, с окрашенными белым пиллерсами вместо ребер и массивными пульсирующими двигателями в качестве сердца.

Яркие палубные огни беспощадно высвечивают автомобили, не оставляя ни единого затененного уголка. Они выстроились приземистыми, угрожающими шеренгами стали и стекла. Взглянув в сторону корабельного носа, Саттон почти сразу же видит белый фургон. Машины выстроены в семь рядов, протянувшихся от носа до кормы колонны, и искомый фургон третий от носа, во втором ряду от левого борта.

Ближе всего к нему стоит грузовик, покрытый толстым слоем пыли, подвигнувшим кого-то вывести пальцем надпись: "Чтоб твоя жена была такой же чистой".

В других обстоятельствах Саттон от души бы посмеялся.

Входные люки расположены в наружной переборке автомобильного отсека с интервалом в десять ярдов. Вскоре вслед за Саттоном из второго прохода появляются шестеро палубных матросов. Вид у них недовольный. Привычные к авральной работе при погрузке и разгрузке, во время плавания они считают нормой безделье, и от неожиданного, без объяснения причин, вызова на нижнюю, грузовую палубу не ждут ничего хорошего.

Саттон подходит к ним. Чтобы его услышали, ему приходится повысить голос:

– Давайте, ребята. За мной. Смотрите повнимательнее.

Они следуют за ним, поднимая руки, когда протискиваются между тесно составленными машинами. Края бамперов цепляются за их брючины.

Саттон дергает за ручку дверцы белого "форда-транзита". Заперто. Он проделывает то же самое с двумя машинами впереди, новеньким голубым седаном "ауди" и видавшим виды универсалом "воксхолл", салон которого загроможден багажом. Они тоже заперты.

– Делать-то чего будем? – ворчливо спрашивает Кит, старший из палубных матросов. Они с Саттоном поступили на флот в один и тот же день, каковой факт частенько, особенно за пивом, побуждает Кита долдонить насчет того, что чуточку везения – и он тоже мог бы стать капитаном.

– Инструменты. – Саттон протягивает руку, как хирург, требующий скальпель.

Все еще дожидаясь ответа, Кит передает ему кейс с инструментами. Саттон ставит его на капот "воксхолла" и роется внутри, пока не находит длинный гаечный ключ. Он легонько постукивает им о ладонь своей левой руки.

– Отойди назад.

Саттон отворачивает лицо и с размаха, короткой, быстрой дугой обрушивает гаечный ключ на окно водителя. Стекло моментально разлетается вдребезги, большая часть плотными кристаллами падает внутрь, на сиденье. Хаотичные россыпи острых осколков. Он мог бы разбить миллион окон, и стекла разбились бы миллионом различных вариантов. Осколки, снежинки и отпечатки пальцев схожи именно своей неповторимой уникальностью.

Осторожно, чтобы не зацепиться рукавом за острые края разбитого стекла, Саттон просовывает руку в образовавшееся отверстие и снимает машину с ручного тормоза.

Перейдя к "ауди", он проверяет наличие красного диода противоугонной сигнализации и, не обнаружив такового, повторяет ту же операцию – разбивает гаечным ключом окно и снимает автомобиль с тормоза. Наконец Саттон проделывает то же самое с "транзитом", после чего возвращает кейс с инструментами и гаечный ключ Киту. В углу раздается сигнал интеркома. Как раз вовремя.

– Мостик вызывает автомобильную палубу. Паром остановлен. Можно открывать носовые ворота. Конец.

Саттон подходит к интеркому и берет микрофон.

– Автомобильная палуба вызывает мостик. Приступаем к открытию ворот. Конец связи.

Носовые ворота автомобильного отсека в действительности двойные: они состоят из наружных, укрепленных на шарнирах как раз под мостиком и опускающихся, перекрывая отверстие, как забрало, и внутренних, при закрытии поднимающихся вверх, а открывающихся наружу и вниз, образуя при погрузке и разгрузке наклонную плоскость для автомобилей. Открываются они в строгой последовательности – внутренние должны оставаться закрытыми до полного открытия наружных.

Панель управления снабжена шестью ручными контроллерами, у каждого из которых имеется собственный световой индикатор. Красный свет означает, что ворота полностью открыты, зеленый – что полностью закрыты. Саттон берется за контроллеры, размыкая донный и боковой запоры наружных ворот. Зажигаются красные огни, наружная створка начинает подниматься.

Загорается индикатор полного открытия наружных ворот. Теперь можно приступить к открытию внутренних.

Металлический фрагмент корпуса начинает открываться наружу и вниз, подобно средневековому опускному мосту. Мир снаружи раскрывается слой за слоем: ночное небо, тусклое от облаков, спускающихся к белесому морю. В отсутствие ясного горизонта Саттон едва ли может сказать, где кончается небо и начинается море. Этот мир неделим.

Скат опущен до конца и слегка покачивается над водой. Красный индикатор указывает на полное открытие внутренних ворот.

Зев "Амфитриты" зияет, широко разверзнутый. Будь у Саттона такое желание, он мог бы ступить с пандуса прямо в Северное море.

Гребни волн слегка пенятся, и крепчающий ветер бросает ему в лицо холодные брызги. Близится шторм.

Саттон поворачивается к палубным матросам.

– Нам нужно сбросить этот фургон в море.

Матросы, если это вообще возможно, выглядят еще более растерянными, чем раньше. Кит открывает рот с явным намерением задать очевидный вопрос, но Саттон его обрывает.

– Не будем вдаваться в детали – что да зачем. Сперва нам надо убрать с дороги эти две машины, а потом спихнуть в воду "транзит". За дело.

Уверенная властность капитана оказывается сильнее недоумения и любопытства.

Он размещает матросов вокруг "воксхолла", по двое на каждом дальнем углу и по одному с каждой стороны, а сам через разбитое окно берется за руль. Держась ближе к левому краю, они выкатывают автомобиль на пандус. С пассажирской стороны ширина ската между матросами и морем всего-то восемнадцать дюймов, так что им приходится не только контролировать инерцию машины, но и следить, чтобы не оступиться. Стоит кому-то оказаться близко к краю, его предупреждают тревожным окликом.

Оставив "воксхолл" на середине ската, они возвращаются за "ауди". Отдельные волны захлестывают аппарель, и вода накатывает на их лодыжки, но не мешает им поставить "ауди" вплотную позади "воксхолла".

Теперь за "транзит".

Выкатив фургон на пандус, Саттон сильно выкручивает рулевое колесо, чтобы обогнуть машины, стоящие впереди. Неровными толчками они перекатывают "транзит" через поперечные ребра жесткости, подвигая к самому краю. Над ними бесстрастно нависает огромный козырек наружных ворот.

– Наляжем, парни, – говорит Саттон. – Раз, два – взяли!

"Транзит" кренится вперед. Его передние колеса переваливаются через край ската и зависают над морем. Саттон и люди по обеим сторонам переводят дух.

– Еще разок!

Четверо, стоящие на задних углах, напрягаются и толкают одновременно. "Транзит" падает в море. Вода, вливаясь в разбитое окно, наполняет водительское отделение, и передняя часть машины начинает быстро погружаться. Некоторое время задняя часть фургона поднимается над волнами, словно рука тонущего, но потом уступает морю. "Транзит" уходит на дно.

Палубные матросы, торопливо толкая автомобили по наклонной плоскости назад и вверх, возвращают "ауди" и "воксхолл" на изначальные места.

– Это все, – говорит Саттон. – Большое спасибо. И чтобы никому ни слова, поняли?

Видя, что никаких объяснений не последует, матросы поворачиваются и, протискиваясь между машинами, уходят из отсека.

Саттон возвращается к панели управления и начинает манипулировать контроллерами в обратной последовательности. Сначала поднимается и фиксируется в закрытом положении скат, потом опускается и фиксируется наружное "забрало". Один за другим зажигаются зеленые огни.

Однако индикатор донного запора наружных ворот остается красным.

Саттон нетерпеливо смотрит на часы. Обычно этот процесс завершается быстрее.

Он напрягает слух, пытаясь различить сквозь шумы звук гидравлического механизма наружных ворот.

Ничего.

Но ведь к настоящему времени они должны быть закрыты.

Он тихонько чертыхается себе под нос. Должно быть, в очередной раз забарахлил нижний датчик. С ним такое случается – порой, даже когда ворота снизу надежно задраены, датчик показывает "открыто", и этот сигнал передается на индикатор панели управления. Не далее как три недели назад Саттон уже докладывал о повторяющихся сбоях своему руководству.

На мостике имеется дублирующая панель управления, однако на ней не отображается состояние всех запоров. Там имеются лишь индикаторы ската и боковые индикаторы наружных ворот. Поскольку скат поднят и зафиксирован, а с боковыми запорами "забрала" все в порядке, на мостике горят только зеленые огни.

Никто, кроме Саттона, не знает, что две последние лампы так и стались красными.

Он берется за микрофон интеркома.

– Автомобильная палуба вызывает мостик. Носовые ворота закрыты. Движение "Амфитриты" можно возобновить. Конец связи.

Слегка накренившись, паром приходит в движение.

* * *

Пластик уступа, на котором устроилась Кейт, липнет к коже. Чтобы устроиться поудобнее, она сворачивает и подкладывает под голову теплый, пушистый шерстяной шарф. Он мягко трется о ее щеку.

Вообще-то ей полагалось бы лежать в постели и крепко спать. Путь из Бергена в Абердин занимает двадцать четыре часа, и они заказали пять двухместных кают, но когда, вчера пополудни, поднялись на борт, им сообщили, что груза на борту оказалось больше, чем ожидалось, а всем водителям грузовиков по закону полагаются спальные места. Вот и получилось, что Кейт и остальным девяти членам труппы Абердинского любительского театра нашлось только место на борту. Об удобствах пришлось забыть.

Постепенно дыхание Кейт выравнивается. Она ощущает себя находящейся в сумеречной зоне между сном и бодрствованием, где мысли выплывают и выплывают из ее сознания, как перышки на ветру. Конфетти всяческой чепухи, сумбурно блуждающей в голове.

Воспоминания о Норвегии, где их любительская драматическая труппа только что выступала с пьесой Алана Эйкборна «Вверх по течению». Всего их десять: семь актеров плюс режиссер, декоратор и осветитель, он же звукооператор. Ей вспоминаются фьорды, по которым их катали в выходные. Чистый, морозный воздух, такой, что дышать чуть ли не больно, отвесные, вздымающиеся на головокружительную высоту скалы и выступающие в воду косы, усеянные домами из красного кирпича, крытыми соломой.

Два громких удара отдаются реверберацией по всему корпусу, и Кейт резко пробуждается.

Закусив от досады нижнюю губу, она медленно садится. По иллюминатору над ее головой барабанит дождь.

Остальные недоуменно озираются по сторонам.

– Это могло быть что угодно, – говорит Кейт больше для себя, чем для кого-нибудь еще. – Не стоит беспокоиться.

Но тут "Амфитрита" неожиданно и резко кренится, и Кейт понимает, что дала маху. Беспокоиться как раз стоит.

Все разом валятся на пол, словно их смахнула рука великана. Кейт хватается за выступ, чтобы обрести равновесие, но тут паром кренится в обратную сторону, и она тоже летит на пол, основательно ударившись левым бедром.

Морщась от боли, Кейт пытается совладать с охватывающей ее паникой. Может быть, парому пришлось свернуть в сторону, чтобы избежать столкновения? Ей известно, что сильная качка и крен вполне возможны, если приходится резко менять курс. Например, когда другое судно движется наперерез перед самым носом.

Но откуда ему взяться, ведь радары "Амфитриты" засекли бы любой другой корабль задолго до сближения. Если, конечно, это не утлая лодчонка, но таковую, скорее всего, на пароме бы вовсе не заметили. Потопили бы и поплыли дальше, будто ее и не было.

Паром снова кренится, на сей раз круче и быстрее. В баре все, что не закреплено: бокалы, тарелки, подносы, людей, – отбрасывает к правому борту, где уже лежит Кейт. Она снова подтягивается на выступ. Синклер и Алекс, режиссер и ведущий актер труппы, скользят по полу и врезаются в переборку рядом с ней.

В воздухе возникают крохотные яркие вспышки, и Кейт инстинктивно закрывает лицо руками, поняв, что это вспыхивают на свету разлетающиеся осколки стекла. Кто-то – кажется Давенпорт, декоратор, – пронзительно вскрикивает, когда ему в лоб втыкается острая щепка. Кейт ощущает насыщенные пары из разбитых бутылок со спиртным. Она отнимает руки от лица и видит, как Давенпорт с недоумением смотрит на свои ладони. Они заляпаны красным – он непроизвольно размазал кровь по всему лицу.

Выбраться. Им нужно выбраться. Немедленно!

Все с надеждой смотрят на нее – ведь она офицер полиции.

Кейт хватает свой свитер и наматывает его на голову, связав рукава на затылке плотным узлом. Она понимает, что должна мыслить быстро и четко, а если ее оглушит удар по голове, с шансами на спасение можно распрощаться. Она не пьяна. Она все еще может размышлять трезво, принимать быстрые решения. И она должна воспользоваться этим, пока есть такая возможность.

Похоже на то, что положение корпуса "Амфитриты" на данный момент стабилизировалось под безумным углом. Наклон в сторону стойки бара столь силен, что подняться по скользкому полу к находящемуся на противоположной стороне выходу не так-то просто. Но необходимо, поскольку только так можно выбраться в коридор, к лестницам, ведущим на верхние палубы.

Другого выхода отсюда нет.

– Нам нужно образовать цепочку, – говорит Синклер.

Он, как обычно, выглядит безупречно, черный воротник рубашки-поло под легким серым костюмом заставляет вспомнить о тех временах, когда пассажиры на кораблях переодевались к обеду. Правда, это не трансатлантический круиз, а вздыбленное штормом Северное море, и нечто общее с "Титаником" "Амфитрита" приобрела лишь в последние несколько секунд.

Кейт качает головой.

– Стоит кораблю снова дернуться, и цепочка разорвется. Делайте то, что буду делать я.

Она хватается за ближайший столик. Столики все круглые, с единственной, привинченной к полу ножкой, а табуреты вокруг них такой же конструкции, только пониже и поменьше. В совокупности они напоминают семейки гробов. Пространство между окруженными табуретами столиками в самых узких местах составляет около трех-четырех футов, достаточно близко, чтобы Кейт, держась за одну ножку, могла дотянуться другой рукой до следующей.

Правда, держаться за холодный скользкий металл не так-то просто. От напряжения ладони Кейт покрываются потом, но она медленно перемещается вверх по этой импровизированной лестнице, причем одна ее рука постоянно находится в контакте с ножкой. Потянулась, ухватилась, подтянулась. Потянулась, ухватилась, подтянулась. Она воображает себя на борту космического корабля. Переплывающей в невесомости от одной фиксированной точки к другой.

До двери остается два стола. За ней коридор, быстро наполняющийся людьми.

Ее правая нога скользит, теряет опору, и она, повиснув на руках, морщится от напряжения. Ступня болтается в воздухе в поисках металлической стойки, нащупывает ее и теряет снова.

"Амфитрита" снова начинает крениться на левый борт, и вместе с этим креном приходит возбужденное предчувствие сродни ощущениям, которые испытывает серфингист, видящий приближение волны. Волну можно использовать, оседлать ее, но, если потеряешь время, она может шмякнуть тебя о прибрежные камни. Качка уподобляет "Амфитриту" волне, и теперь для Кейт главное не поддаваться инстинкту и верно выбрать момент.

Она смотрит назад и вниз, между своими ногами. Остальные растянулись цепочкой через пол – склон – словно армия муравьев.

– За мной! – кричит Кейт. – Немедленно за мной!

Резким рывком она разворачивается ногами вперед и скользит к выходу на пятой точке, как в детстве, когда каталась с горки. Инерция выносит ее к двери, где она, ухватившись за раму, вскакивает и выбегает в коридор, в результате налетев на корабельного стюарда. Это нелепо, но они оба начинают извиняться, почти не слыша друг друга из-за криков других пассажиров и скрежета металла о металл. Кейт не может припомнить, когда ей доводилось слышать такой громкий шум. Это похоже на сплошную стену звука, лишенного тона или настроения.

Стюард отодвигает Кейт от прохода, и в коридор начинают выкатываться остальные. Она считает их, по мере появления. Все собираются у ее стороны двери, кроме Синклера и Сильвии, которых отбросило к противоположной стене коридора.

Дальний конец коридора, у подножия лестницы, забит людьми. Две молодые женщины в серых панталонах цепляются за поручень. Их темные соски выглядят как дополнительные глаза. Стоящий в одном из дверных проемов по ту же сторону коридора, что и Кейт, пожилой человек зажимает уши, тогда как рот его широко разинут, как на полотнах Эдварда Мунка. Потом внезапный толчок забрасывает его назад, в каюту, и он пропадает из виду. Вырвавшаяся из ада паника перескакивает от одного пассажира к другому, распространяясь быстро и безостановочно, словно вирус.

Неожиданно "Амфитрита" снова яростно кренится на правый борт. Кейт чувствует, как уходит из-под нее пол, и, когда инерция забрасывает ее назад, в бар, она едва успевает отчаянно ухватиться за дверную раму. Кейт сильно ударяется о стену, и весь ее вес сейчас приходится на кончики пальцев.

Смотреть вниз, на мир, скачущий под ее болтающимися ногами, Кейт не осмеливается.

Ей не удержаться. Вот-вот она шлепнется на пол бара. Обычно ровный, плоский и безобидный, сейчас он представляет собой скользкий, крутой склон в сорок или пятьдесят футов длиной. По этому склону ее будет швырять от одного препятствия к другому, словно крошечный серебристый шарик в гигантской колышущейся машине для пинбола. Швырять до тех пор, пока дальняя стена не остановит ее мощным, ломающим кости и разрывающим внутренние органы ударом, оставив беспомощной и истекающей кровью. Агония продлится до тех пор, пока холодный океан не поглотит паром, положив заодно конец ее мукам.

Пальцы Кейт начинают соскальзывать.

Черт, ну почему она не скалолаз с отработанной цепкой хваткой!

Она пытается ухватиться покрепче, но ничего не получается. Удержаться невозможно – мучительная боль парализует пальцы, распространяясь через запястья к предплечьям.

Если она упадет и затормозит, столкнувшись с самым ближним столом, прежде чем наберет слишком большую скорость, все, возможно, будет почти нормально. Если...

Неожиданно чья-то рука хватает ее за запястье, другая удерживает за талию. Тяжесть из пальцев уходит, и она чувствует, как ее подтягивают вверх. Отпустив дверную раму и стукнувшись об нее голенью, Кейт, задыхаясь, пытается пролепетать слова благодарности своим спасителям, Алексу и Давенпорту.

Двое членов корабельной команды, чьи белые рубашки уже заляпаны грязью и кровью, направляются мимо них в сторону лестницы, пытаясь восстановить среди охваченных паникой пассажиров хоть какое-то подобие порядка.

Вокруг Кейт и внутри ее сплошной белый шум.

Прыгнув через открытую дверь, Синклер оборачивается, чтобы помочь Сильвии. Кейт встает рядом с ним, и они тянутся, чтобы протащить Сильвию в проем. Расстояние не столь велико, но Сильвия маленькая и, что естественно, пребывает в ошеломлении. Она замерла на месте, в то время как Кейт делает ей знак пригнуться и подготовиться к прыжку.

Сильвия что-то кричит им, но ее голос тонет в шуме.

Она тянется к ним, к их рукам, но в последний момент, поскользнувшись, падает. Ее швыряет назад, в бар, и бросает от столика к столику, точно так, как несколько мгновений назад это представляла себе Кейт. Ударяясь о стойки и пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться, Сильвия кричит от боли и ужаса.

В ее крике Кейт слышит первородный страх человека, абсолютно беспомощного перед законами тяготения. Тело никогда не бывает более беззащитным, чем во время падения, которое, с неизбежным линейным переходом к резкой остановке, по существу представляет собой образ самой смерти.

Сильвия ударяется о дальнюю стену и внезапно замолкает. Ее голова свешивается на правое плечо. Правая рука бессильно свисает вниз, на пол, тогда как левая остается зажатой за спиной. Ноги широко раскинуты в стороны – гротескная пародия на сексуальное приглашение. По стене за головой расплывается ореол крови.

"На ее месте могла быть я! Это должна была быть я! И была бы, не подхвати меня вовремя Алекс и Давенпорт!"

Некоторое время Кейт не в силах оторвать взгляд от лица погибшей женщины.

Внезапно она замечает Синклера. Кейт хватает его за плечо, разворачивает и толкает прочь от места гибели Сильвии, в направлении лестницы.

Алекс возвращается последним, убедившись, что все остальные из бара выбрались. Кейт пытается произвести быстрый подсчет труппы по головам, но в коридоре толчется слишком много народу. Единственное, в чем она уверена, так это в том, что позади не осталось никого.

Никого, кроме Сильвии.

Алекс делает движение головой в сторону. Кейт кивает. Торчать здесь дольше нет смысла.

Алекс ставит одну ногу на стену, а другую на пол – теперь и то и другое отклонилось от нормального положения примерно на сорок пять градусов. Кейт следует его примеру, и они, таким образом, словно идут по внутренним сторонам рва, спешно направляются к лестнице.

Правда, продвинуться им удается не так уж далеко. Преодолев считанные ярды, они натыкаются на затор из толкающихся, пихающихся человеческих тел. Люди прижаты друг к другу настолько плотно, что кажется, будто из промежутков между телами выдавлен даже воздух.

Кейт озирается по сторонам, но по-прежнему не видит никого из абердинских любителей. Их поглотил водоворот толпы. Алекс мечется из стороны в сторону. Он тоже ищет знакомые лица.

И тут сознание Кейт с неумолимой остротой пронзает простая, но ужасная мысль: "Если мы останемся здесь, то погибнем".

Вот так, проще некуда. Ни ей, ни другим – всем, кто находится на этом судне, – не приходится рассчитывать на чью-либо помощь и остается полагаться лишь на свои силы. Единственный человек, которого Кейт в состоянии спасти, это она сама. Возможно, наверху, на открытом пространстве, где есть шлюпки и еще какие-то спасательные средства, она и сможет принести пользу другим.

Но для этого нужно сперва выбраться на верхнюю палубу.

Алекс смотрит на нее. Она знает, что его посетила та же самая мысль.

Не сговариваясь, они приходят к одному и тому же решению. Sauve qui peut! Спасайся, кто может!

Алекс наклоняет голову и устремляется вперед, выставив перед собой сложенные руки. Потом он разводит их в стороны, бесцеремонно раздвигая толпу, словно корабельный форштевень, рассекающий неспокойные штормовые воды. Толпа расступается, раздается, теснится, и, прежде чем успевает сомкнуться снова, Кейт устремляется за ним по пятам, в образовавшуюся брешь. Она лишь смутно осознает возмущенные крики, гневно замахивающиеся на них кулаки и, даже получив удар в челюсть, почти не замечает этого.

В памяти всплывает фраза из лекции, которую она слушала на полицейских курсах: "Дофамин – это медиатор, который выделяется, когда индивид энергично стремится к важной для него цели. Например, такой, как собственное спасение".

Слово "дофамин" формируется и переформируется перед ее мысленным взором.

На лестнице и следующей палубе теснота еще пуще, чем уровнем ниже. По обе стороны тянутся линии одинаковых дверей. Это двери кают, одну из которых хотела занять сама Кейт и разместившиеся в которых пассажиры, похоже, вывалили наружу все одновременно.

Кейт требуется несколько мгновений, чтобы осознать, что в массе своей эта толпа не бурлит и люди не вступают в борьбу друг с другом, прорываясь к спасению. Среди пассажиров немало пожилых, они, похоже, покорились судьбе и практически не предпринимают усилий, чтобы ее изменить. Один старик даже любезно отступает в сторону с их пути и слегка улыбается, когда они спешат мимо. Осознавая, что их жизнь так и так подходила к концу, эти люди смиряются с тем фактом, что час кончины настал чуть раньше, чем они ожидали. Качка и шторм контрастируют с их несуетливым спокойствием.

Создается впечатление, будто Кейт и Алекс пребывают в разных измерениях: их движения стремительны, но продвижение осуществляется так, словно они то и дело оказываются внутри пузыря замедленного времени. Проскочить по коридору удается быстро, но следом за тем они попадают в очередную пробку у следующей лестницы. Бросок, затор, снова бросок. Все, кто может, цепляются за перила, и они в конце концов не выдерживают. Крепления разрываются в одном месте, потом в другом, и вот уже перила отрываются полностью. Люди, державшиеся за них, валятся с ног и падают друг на друга, загромождая лестницу.

Алекс, не теряя времени зря, запрыгивает на песчаную дюну из человеческих тел и карабкается вверх прямо по ним. По чьим-то головам, по чьим-то торсам. Порой его ноги проваливаются, но он вытаскивает их на колышущуюся поверхность, как вытаскивал бы из зыбучего песка. Кейт не отстает от него, а когда чья-то рука хватается за ее лодыжку, освобождается сильным пинком.

Выживают сильнейшие, будь оно все проклято!

На вершине лестницы Алекс оборачивается к ней и поднимает вверх два пальца. Осталось пройти две палубы. Еще две палубы, прежде чем они доберутся до открытого воздуха. Она кивает ему.

"Было бы гораздо легче, не будь паромы спроектированы так, чтобы держать пассажиров внутри, в своем чреве. Предполагается, что там они надежно защищены от природных стихий, но, когда эти стихии по-настоящему дают о себе знать, оказывается, что самое безопасное место – это верхняя, открытая палуба. Ветер, дождь и все прочее – ерунда по сравнению со стальными переборками, сквозь которые не прорвешься и которые превращают судно в гигантскую братскую могилу".

Прорываясь вверх следом за Алексом, Кейт с удивлением осознает, что не испытывает страха. Страх – это нечто иное, то, что она чувствует, когда кто-то в два часа ночи следует за ней по темной улице. Страх – это когда ожидание чего-то дурного заставляет разыграться воображение. В любом случае, чтобы инфекция страха поразила сознание, требуется время. А как раз времени-то у нее и нет. Есть только необходимость действовать быстрее, чем она может думать, и мрачная решимость остаться в живых.

Кейт ловит себя на том, что непроизвольно оглядывается по сторонам. Шея, словно сама собой, поворачивается из стороны в сторону, глаза, словно видоискатели камеры, почти механически настраиваются на изображение, пока оно не оказывается в фокусе. Она чувствует себя наполовину женщиной, наполовину роботом, а когда смотрит вниз, собственные ноги кажутся ей непомерно длинными, а ступни – находящимися где-то далеко.

Образы, которые она видит, задерживаются в ее сознании на секунду и исчезают, а при попытке вернуть их ей даже не удается вспомнить, что она, собственно говоря, видела. Очевидно, мозг самоочищается от избыточной информации, чтобы избежать перегрузки.

Потом, одно за другим, начинают ослабевать и исчезать ощущения. Первым пропадает чувство вкуса – вытерев с руки кровь, она облизывает палец, но обычного медного привкуса на языке не остается. Потом приходит понимание того, что в ноздрях уже не стоит дизельный запах, а следом приходит очередь осязания. Ноги не ощущают опоры, пальцы не воспринимают того, за что хватаются: чтобы удостовериться, что она держится, ей приходится смотреть. Наконец почти отключается и слух: только что оглушавшие ее звуки теперь доносятся до нее словно сквозь толщу воды.

Единственное чувство, которое у Кейт осталось, это зрение, и оно направляет ее по туннелю тишины к манящему шторму мира, туда, где хлещущий дождь и завывающий ветер воплощают в себе свободу и спасение.

Сейчас для нее есть лишь одно настоящее. Кроме происходящего в этот момент бытия, нет ничего. Никакого прошлого, никакого будущего. Лишь последовательность мгновений настоящего, бесконечно и неизмеримо короткая. Все, что ушло, что было прежде, не значит ровно ничего. Жизнь, еще недавно такая сложная, волнующая и бурлящая, теперь свелась к своей обнаженной сути – простой борьбе за существование.

Внезапно "Амфитрита" погружается в темноту. В первое мгновение Кейт кажется, что она ослепла, лишилась последнего из пяти своих чувств, но потом она видит за иллюминаторами яростную дугу голубых искр. Зажигаются аварийные светильники, хотя их грязный горчичный свет слишком слаб, чтобы от него было много толку. Через некоторое время аварийное освещение гаснет, включается снова, мигает и вырубается окончательно. Последнее, что видит Кейт, – это тянущаяся к ней и хватающая ее за руку рука Алекса. Она замечает, что маленькие светлые волоски на его пальцах стоят дыбом, как наэлектризованные.

Прокладывая путь в темноте, он тащит ее за собой. Хватки Алекса Кейт не ощущает, но воспринимает движение собственного тела, благодаря чему знает, что их контакт сохраняется.

А потом, внезапно, ее лицо обдает леденящими брызгами, легкие наполняет свежий воздух, и все чувства снова оживают.

Они таки выбрались на открытое пространство верхней палубы. "Амфитрита" круто кренится к правому борту, но похоже, что снова стабилизируется. Страхуясь от неожиданного толчка, Кейт широко расставляет ноги и озирается по сторонам. Алекса нигде не видно, хотя он находился с ней всего несколько секунд назад. Правда, не исключено, что оцениваемое ею как секунды на самом деле было часами.

Спускаемая на воду спасательная шлюпка отчаянно раскачивается на канатах, и всякий раз, когда ее подносит к борту, один из находящихся в ней пассажиров с размаху бьет по корпусу топором. Из-под топора летят искры, и Кейт не сразу соображает, что этот человек пытается разбить какой-нибудь иллюминатор, чтобы дать шанс на спасение хоть кому-то из тех, кто оказался в ловушке, на нижних палубах.

Кейт наполовину ползет, наполовину скользит вниз, к подветренной стороне, откуда доносятся визгливые крики кучки людей, толпящихся, словно зеваки на уличном представлении. Протолкнувшись вперед, Кейт видит, что их крики адресованы какой-то женщине, вцепившейся в спускающийся к морю спасательный трап. Видимо, ее парализовал страх, чем яростнее ее призывают двигаться и не перекрывать путь другим, тем отчаяннее цепляется она за лестницу.

Возможно, у нее свело руки, возможно, она скована ужасом – Кейт этого не знает, да и ей, в общем-то, все равно. Важно другое: эта женщина загораживает другим путь к спасению.

– Эй, не торчи как вкопанная! – кричит ей Кейт. – Поднимайся или спускайся, но дай пройти людям.

Женщина даже не смотрит на нее.

Кейт хватается за верхнюю перекладину, свешивает ноги и с силой бьет женщину по рукам. Два, три, четыре удара, и хватка разжимается. Женщина, как отставшая шелуха, отпадает от корпуса судна, летит в штормовое море и исчезает, затерявшись в белой пене плещущих волн. Кейт подтягивается обратно на палубу и оказывается под ошеломленными взглядами людей. Схватив ближайшего из них, она толкает его к трапу.

– Давай. Шевелись!

Сейчас Кейт кажется, что у той, упавшей в море женщины было ее собственное лицо.

Ветер гоняет по палубе надувной спасательный плот. В то время как большинство пассажиров взирают на него в растерянности, какой-то малый, в шортах и фуфайке, бросается к нему и пытается остановить, как ковбой мог бы попытаться удержать скачущую лошадь. Ему это удается, и на плот тут же нагромождается куча человеческих тел, совокупный вес которых сталкивает его за борт. Когда он падает, с него сыплются не удержавшиеся люди.

Кейт приходит в голову, что люди поддаются панике не просто потому, что боятся смерти, или потому, что такая гибель особенно ужасна. Они просто понимают, сколь малы их шансы на спасение. Некоторые, безусловно, доживут до завтрашнего дня, и побороться за жизнь стоит всем, но куда больше народу погибнет, несмотря ни на что. Когда в море падает авиалайнер, смерть, практически мгновенная, настигает всех, находящихся на борту. Но здесь судьба играет со своими жертвами. Она дает им время надеяться, но не обязательно верить. Она играет с ними, подзуживая заглянуть внутрь себя и посмотреть, хватит ли у них умения и силы духа вступить в поединок со смертью.

И стоит вам подумать, что ваши шансы не так уж плохи, как человеческая глупость, некомпетентность и непредсказуемость делают их иллюзорными. Кейт ощущает в себе тугой узел негодования, вызванного самодовольной некомпетентностью тех, кто готовил "Амфитриту" к плаванию. Суда такой величины не должны погружаться в воду так быстро, и уж конечно, на них не должно быть спасательных шлюпок, которые невозможно спустить на воду из-за проржавевших лебедок, как случилось с той, которая бесполезно болтается сейчас за бортом. И уж конечно, корабельной команде не стоит выносить на палубы связки спасательных жилетов, от которых толку не больше, чем от шлюпок, – они увязаны так плотно, что их невозможно разъединить.

Наверное, они полагали, что ничего подобного с их паромом случиться не может. А оказалось, что может. И случилось!

Кто-то подталкивает к груди Кейт спасательный жилет. Это Алекс, успевший раздобыть жилет и для себя. Торопливо, неловко путаясь в застежках, они напяливают жилеты. Ремешки на жилете Кейт оказываются слишком короткими. Пропустить их, как положено, между ног, не удается, и она связывает их вокруг талии. Жилет елозит, держится ненадежно, и она ищет другой, который подойдет лучше. Алекс хватает ее за руку, подтягивает поближе к себе и, сложив свободную ладонь у ее уха, кричит:

– Оставь это. Нам придется прыгать прямо сейчас. Это хреновое корыто вот-вот пойдет ко дну.

Твердое пластиковое покрытие палубы начинает распадаться. Обойдя участок, вздыбившийся, как покоробленный линолеум, они перелезают через бортовое ограждение и задерживаются на самом краю. До воды внизу около двадцати футов, а скоро, по мере погружения "Амфитриты", будет еще меньше. Алекс снова приближает к ней свое лицо.

– Когда все это закончится, – кричит он, – ты пообедаешь со мной?

Когда все это закончится. Когда мы выйдем с другой стороны всего этого живыми. Когда. А не если.

Кейт кивает и тянется к его руке. На сей раз она ее ощущает. Она сплетает свои пальцы с его, сжимая их изо всех сил.

Они прыгают.

Может быть, до поверхности моря и двадцать футов, но в падении кажется, что все двести. Они падают сквозь время и пространство, тогда как ее желудок остался где-то близ уровня палубы, а надежду уносит прочь шквалистый ветер. В прыжке Кейт группируется, чтобы не разбиться о воду, и тут вдруг ее переполняет давно забытый детский страх – боязнь прыгнуть ночью в плавательный бассейн, из которого спущена вода. А вдруг, пока она падает, море куда-нибудь исчезнет?

* * *

Море не исчезает. Настолько холодное, что это уже за пределами ощущений, оно поглощает ее всю. Столкновение с поверхностью вырывает ее руку из руки Алекса, срывает с нее бесполезный спасательный жилет, а заодно и обернутый вокруг головы свитер. Неловкими движениями рук Кейт пытается направить себя к поверхности. Она открывает глаза, но вокруг лишь бесконечный, текучий, подвижный мрак.

Кейт жива, но осталась один на один с могущественной и враждебной стихией и уже ощущает белую завесу подступающей паники. Если она позволит этой пелене накрыть себя и лишить способности принимать решения, ей конец.

У нее хватает ума выждать, осознать, что она контролирует свое тело и оно находится в вертикальном положении, и только потом, энергично работая ногами, устремиться к поверхности. Кейт выныривает, но ее едва не захлестывает волна, и ей приходится тут же нырнуть снова, едва успев глотнуть воздуха. Во рту гадкая смесь морской воды и машинного масла, но вода, похоже, попала и в легкие.

Значит, она утонет.

Море удерживает ее тело во взвешенном состоянии, тогда как сама Кейт как будто покинула его и смотрит на себя со стороны. Сверху. И даже различает отдельные, неестественно четкие, пряди липнущих ко лбу волос.

Ни о чем другом – ни о времени, ни о месте – у нее нет ни малейшего представления. Где-то в подсознании сохранилось любопытство: что же дальше – но она при этом лишь сторонний наблюдатель, никак не влияющий, да и не пытающийся влиять на происходящее. Это не что иное, как простая борьба за выживание, и в этой борьбе Кейт проигрывает.

Другое дело, что ее сознание и ее душа, видимо, продолжат свое бесконечное путешествие, перейдя к следующему этапу цикла. А может быть, уже перешли, и то, что ею воспринимается, и есть послесмертие. Может быть, это своего рода космическая декомпрессионная камера, намеренно сделанная подобной тому месту, с которым ей только что пришлось распрощаться. Так она сможет постепенно адаптироваться в своем новом состоянии.

Освобождение! Это ощущение усиливается, омывая блаженствующую в его струях Кейт. Когда заканчивается борьба, на смену ей приходит эйфория. Если люди когда-нибудь найдут ее тело, они никогда не узнают, сколь близка она была к обретению истинного мира и покоя.

Но тут в ее голове звучит голос. Собственный голос:

"Лео".

Лео, мысль о котором разрывает сердце. Лео, с его растрепанными каштановыми волосами и огромными шоколадными глазами, с его мешковатыми штанишками и косолапой походкой. Тот, кто бросается к ней всякий раз, когда она возвращается домой с работы, четырехлетняя управляемая ракета, готовая зацеловать ее до смерти.

Лео, ее сын. Уже отказавшись бороться ради себя, Кейт не может не бороться ради него.

В долгом падении она возвращается в себя. Ее собственное парящее в воде тело исчезает из вида, и на его месте она видит море, рассекаемое тонущим судном и бурлящее кровью и телами. Это похоже на эпическую сцену из морских сражений: что-то вроде полотна "Битва на Ниле: Гибель "Востока"" Матера Брауна.

Это зрелище, видение ада – первое, что помнит Кейт. Ей предстоит пройти через рождение заново, когда все ново, чуждо и необычно. Что же до прошлого, до происходившего раньше, то оно изолировано и замкнуто в предыдущем измерении.

Она ощущает, как ее мозг снова начинает осуществлять простейшие, базовые мыслительные процессы, устанавливая причинно-следственные связи.

"Холодное тело, холодная вода. Выбраться из воды, согреться".

Эта зародившаяся в мозгу связь с трудом пробивается из сознания через синапсы к мышцам. Кейт снова выбрыкивается на поверхность и выкашливает воду из легких, наполняя их кислородом.

Прямо перед ней маячит спасательный плот. Двадцать бесконечных секунд уходит на то, чтобы добраться до него, но, ухватившись за край, Кейт взбирается на плот одним движением. Вокруг темень хоть глаз выколи. Впечатление такое, будто она попала из подводного ада в надводный. Неуверенно покачиваясь, Кейт таращится в темноту, пока ее глаза не приспосабливаются и из мрака не проступают сперва смутные очертания, а потом лица и тела. Плот полон людей.

Неподалеку слышится плеск, и из волн возле плота наполовину выныривает голова. Наклонившись через край, Кейт хватает человека за ворот и пытается втянуть на борт, но он слишком вымотан, чтобы даже протянуть ей руку. Единственное, что ей удается, это затянуть ворот на его шее и задушить его. В конце концов она разжимает хватку и с усталой печалью смотрит, как он уходит под воду и скрывается из виду. Тонущая "Амфитрита" похожа на живое существо, которое покидает душа. Сначала вниз уходит нос парома и корма высоко поднимается над водой, словно в дерзком, но бессмысленном вызове. Изнутри к иллюминаторам льнут окровавленные лица – лица несчастных, оказавшихся в ловушках кают и машинного отделения и теперь в отчаянии ждущих, когда море поглотит их, а с ними и их ужас.

Когда вода достигает дымовой трубы, Кейт слышит, как бьются окна на мостике. Звон бьющегося стекла пробивается сквозь равномерное гудение штормового сигнала. Уже уходя под воду, тонущее судно выпускает красную ракету, вспышка которой высвечивает картину ужаса и смерти. Море врывается в люки и вентиляционные отверстия, треплет пустые шлюпки, вскипает вокруг шлюпбалок и обломков поручней, жадно завладевая умирающим корпусом. Оно приходит за теми, кто все еще остается на палубе, забирая по паре за раз, как будто не может забрать их всех за один присест. Те, кому везет, успевают задохнуться в дыму до того, как до них добирается вода.

Кейт кажется, что кричит само море.

И с этим криком "Амфитрита" исчезает под водой. На ее месте вспучивается окаймленная пеной водяная гора, на вершину которой, словно символическое жертвоприношение, выносит одинокое тело. Потом водяная гора с тихим ревом опадает, разбегаясь кругами во все стороны, и единственное, что остается над местом гибели парома, – это клочковатое облако дыма и пара.

Кейт устало приваливается к борту плота. Что-то острое впивается в ее бедро. Она откатывается в сторону и вверх и видит, что это защелка навеса. Открывается она легко, и с ее высвобождением над плотом устанавливается тент. При этом автоматически включается освещение, и Кейт наконец может толком рассмотреть спасшихся вместе с нею людей. Всего их двенадцать, все в насквозь мокрой, липнущей к телам одежде. Большинство сидит, обхватив руками голени, уткнув подбородок в колени, уставившись в днище.

Когда зажигается свет, только двое из них смотрят на Кейт, причем один тут же отводит взгляд. С другим, однако, дело обстоит иначе. Мужчина в одних трусах таращится на нее с угрюмой свирепостью. Она удерживает его взгляд, и тут происходит нечто неожиданное.

Он вскакивает на ноги и вскидывает руки вверх и вперед, словно становясь в стойку, но атакует не ее. Босой ногой он наносит удар по лампе, разбивает ее, потом следующую, потом еще одну. Порезы, кровь – всего этого он, похоже, не замечает.

Кейт хватает его за плечо.

– Что ты делаешь?

Уже замахиваясь в направлении следующей лампы, он поворачивается и плюет ей в лицо. Еще одна женщина встает и кричит ему:

– Какого черта ты делаешь?

Человек делает широкий, размашистый жест рукой.

– Этот ужас. Не хочу видеть этот ужас. Не хочу видеть его.

Кейт стирает плевок со щеки, вскакивает на ноги и, бесцеремонно захватив шею мужчины локтем, оттаскивает его назад и шипит ему в ухо:

– Как спасатели найдут нас, если ты расколотишь все лампочки, а?

Он наносит резкий удар локтем назад, целя ей под дых, но она слишком быстра для него. Выпустив его шею, Кейт смещается в сторону, так его удар приходится в пустоту, а сама она, продолжая то же движение с разворотом, оказывается перед ним и бьет его в пах. Хрюкнув, мужчина падает за борт, где поднявшаяся волна мягко уносит его в море.

Кейт опускается на колени, готовая втащить его обратно, но он уже исчез. Она оборачивается и смотрит по сторонам. Никто ничего не говорит. Женщина, которая поддержала ее, пожимает плечами.

– Ну, ребята, – говорит Кейт. – Придвигайтесь поближе друг к другу. Тепло тела – это практически все, что нам осталось. После того, что мы все пережили и преодолели, было бы большой глупостью просто взять и замерзнуть.

Она обходит плот, сбивая людей вместе в тесный кружок, так, чтобы каждый имел соседей с обеих сторон. Некоторые подтягиваются сами, но большинство пребывает в шоке.

Некоторое время люди жмутся друг к другу, но потом кружок распадается. Кто-то отключается, кого-то качка отбрасывает к краю плота. Время от времени на плот набегает большая волна, и всякий раз после того, как она схлынет, Кейт то видит лицо, которого не видела раньше, то не видит того, которое, в чем она уверена, только что видела. Впечатление такое, будто море тасует людей на дрейфующем плоту, как карты, подбрасывая одних и забирая других. Кому-то выпадает жизнь, кому-то смерть.

Женщина на спасательной лестнице и Кейт, с силой пинающая ее ногой по белой руке, женщина, выпускающая трап, падающая в море и исчезающая под водой.

Остальные? Что случилось с остальными?

Алекс спрыгнул вместе с ней, он молод и силен, с ним все будет в порядке.

А как насчет Синклера, маленького, аккуратного человека в сером костюме, который в эти последние несколько лет относился к ней как родной отец? Неужели и его страх парализовал и лишил воли к выживанию, как тех пожилых людей, которые расступались, пропуская Кейт и Алекса?

Нет, пожалуйста, нет. Пусть Синклер выберется!

А этот неприятный малый Джейсон, с маслянистыми губами и дурным запахом изо рта, так и норовивший прикоснуться к ней при каждом удобном случае? Выжил ли он?

Кейт видела в воде множество тел и прекрасно понимает, что ничуть не меньше осталось внутри парома. Исходя из теории вероятности следует предположить, что не всем абердинским любителям удалось спастись. Может быть, лишь немногим.

Не исключено, что ей одной.

Если бы ей предоставили право выбрать – скажем, спасти четверых из них, кого бы она предпочла? Кого бы ей больше всего хотелось увидеть живым?

Синклера, наверняка. Синклера и Алекса. Кого еще?

"Нет. Такие размышления могут завести невесть куда. Прекрати!"

Между тем шторм начинает стихать. Ветер ослабевает, волнение успокаивается, и Кейт понимает, что гибель ей не грозит. Во всяком случае сегодня.

К тому времени, когда над самыми волнами начинает кружить спасательный вертолет, небо меняет цвет с черного на темно-синий. Спасатель-ныряльщик приседает в проеме кабины, а потом солдатиком спрыгивает с высоты нескольких футов в море. Набежавшая волна скрывает его из виду, и в следующий раз он появляется уже на полпути к плоту. Снова волна, а потом этот ангел в сером гидрокостюме уже взбирается на борт.

Вертолет зависает прямо над головой, и тяга его винтов делает поверхность воды плоской. Протянув руку над головой Кейт, спасатель принимает спущенную с вертолета амуницию и надежно закрепляет на Кейт ремни. Он болтается в упряжи, словно кусок мяса, но важно не это, а то, что ее подтягивают наверх, прочь от этого ада.

Крепкие руки подхватывают ее, помогая преодолеть последние несколько футов, и она, с усталым, мокрым хлопком, опускается на пол вертолета. Кто-то набрасывает на ее плечи спасательное термоодеяло, и рядом с ней присаживается на корточки человек в летном комбинезоне. В руках у него блокнот.

– Как вас зовут, красавица?

У него сильный шотландский акцент, а на подбородке топорщится рыжеватая щетина. Надо думать, его, как и многих других, вытащили из постели на рассвете, и побриться у него времени уже не было. Ей хочется обнять его и поблагодарить за спасение, но вместо этого она прокашливается и отвечает:

– Кейт Бошам.

– Где вы?

– Что?

– Где вы? Просто скажите, где вы находитесь.

– Я в вертолете.

– Хорошо. Какой сегодня день?

– Почему вы спрашиваете об этом?

– Пожалуйста, ответьте. Мне нужно знать, не получили ли вы травмы.

– Нет. Со мной все в порядке.

– Какой сегодня день?

Она вздыхает.

– Понедельник, наверное. Утро понедельника.

– И что только что произошло?

– Что вы имеете в виду?

– Что произошло с вами в последние пять минут?

– О боже. Как в начальной школе. Я сидела на плоту, а потом появились вы, ребята, и затащили меня сюда. Вот что произошло, разве нет?

– Спасибо.

Он ставит галочки в четырех колонках в своем блокноте и записывает "А/О X 4" в пятой.

– Что это значит? – спрашивает она.

– Четвертый уровень самосознания и ориентации. Это значит, что вы знаете, кто вы, где вы, какое сейчас время и что произошло.

– А разве это не все знают?

– Нет. Существует градация, от четвертого уровня до нулевого.

– А что значит "нулевой уровень"?

– Примерно то, что вы осознаете факт собственного существования. Ничего больше.

– Если с вами случилось такое, у вас крупные неприятности, верно?

Он улыбается.

– Верно.

– Куда мы направляемся?

– В Абердин.

В дверях вертолета снова появляется подъемная упряжь. Следующего спасенного затаскивают внутрь, и человек с блокнотом задает те же вопросы во второй раз. Кейт забивается в угол, мечтая лишь о том, чтобы все поскорее закончилось.

Слава богу, теперь ответственность взял на себя кто-то другой. Ей больше нет необходимости быть сильной.

Вертолет доставляет их в пустой ангар на берегу гавани Абердина. Он огромный, похож на пещеру, холодный – но Кейт воспринимает его чуть ли не как самое радующее глаз помещение, какое может припомнить. Часы на стене показывают десять минут шестого, и мягкий утренний свет фильтруется сквозь пластины бледного пластика, вставленные в гофрированную железную крышу.

Кейт устраивается на полу, и ей дают миску горячего супа. Она ест маленькими глотками, давая супу возможность постепенно согреть ее. При каждом ее движении термоодеяло издает громкий треск.

Уцелевшие заходят в ангар группами, как гости на вечеринку. При появлении каждой такой группы Кейт поднимает глаза в надежде увидеть Синклера, Алекса, хоть кого-то из своей труппы. Никаких признаков.

Женщина средних лет в джинсах и мокасинах подходит к ней, чтобы уточнить некоторые детали.

– Мы доставим вас в больницу, просто для осмотра, – говорит она. – Извините за то, что это затянулось так надолго, но, думаю, вы поймете, что мы вынуждены были определять приоритеты, а среди спасенных есть те, кому медицинская помощь нужна куда больше, чем вам. Если вы выйдете из двери и повернете налево, то найдете минивэн, который ждет на углу.

Кейт выходит из ангара. Ветер бросает ей в лицо песок, а над головой маячат желтые стрелы портовых кранов, и, как авиалайнеры, накручивают повторяющиеся круги чайки. Земля здесь основательно запятнана птичьим пометом и усеяна поблескивающими зелеными осколками разбитых пивных бутылок.

Кейт тяжело опускается на заднее сиденье минивэна и ждет минут десять, пока салон заполняется. Зашедший водитель окидывает пассажиров взглядом, в котором смешиваются сочувствие и смущение, закрывает дверь и запускает мотор. Он едет мимо нескольких рядов трейлеров, тормозит, пропуская пересекающий его путь автопогрузчик, после чего сворачивает на главную дорогу и едет по территории порта. Гранитные здания вспыхивают блеском, когда лучи восходящего солнца падают на вкрапления полевого шпата.

В королевской лечебнице творится сущее вавилонское столпотворение. При обычных обстоятельствах приемный покой отделений несчастных случаев и катастроф способен вместить человек тридцать, да и то если их как следует утрамбовать. Сегодня народу как минимум в три раза больше, и еще дюжина втискивается в маленькую, примыкающую к приемному покою курилку. Электронное табло с указанием среднего времени ожидания отключено, а по коридорам устремляются пересекающиеся, разноцветные потоки снующих туда-сюда сотрудников. Врачи в зеленом, сестры в бирюзовом, темно-синий для рентгенологов. Одна медсестра задерживается возле Кейт для предварительного осмотра.

– Вам что-нибудь нужно? – спрашивает она.

– Кроме возможности прожить эти последние несколько часов по-другому?

Сестра неуверенно улыбается и снова исчезает в чреве госпиталя.

В приемном покое находится один-единственный таксофон. Женщина рыдает в трубку, и тот, кто находится на другом конце, похоже, мало что понимает. Кейт подходит и забирает у нее телефон.

– С вашей подругой все в порядке, – говорит она в трубку и заканчивает звонок.

Женщина слишком поражена, чтобы возразить.

– Телефон нужен не вам одной, – говорит Кейт, набирая номер "100".

– Оператор, слушаю вас.

– Я бы хотела сделать звонок за счет вызываемого.

Она называет номера своей тети Бронах и телефона, с которого звонит.

– Соединяю.

В трубке слышатся долгие гудки. Кейт представляет себе Бронах, нашаривающую в темноте трубку.

– Четыре два пять девять, – произносит сонным голосом Бронах.

– Служба оператора, вы примете звонок за ваш счет по местной таксе?

– Валяйте, приму.

– Бронах, это я. Так вышло... Господи, Бронах, я...

– Что, Кейт? Что такое? Где ты?

– В королевской лечебнице.

– Спозаранку? Что случилось?

– Паром затонул.

Кейт слышит, как тетушка резко вбирает воздух.

– Господи помилуй!

– Я в порядке. Я хочу сказать – я здесь. Я жива. Как Лео?

– С ним все прекрасно. Я сейчас за тобой приеду.

– Нет. Мне придется пробыть здесь некоторое время. Я позвонила на тот случай, если ты увидела это в новостях.

– О господи, Кейт, бедняжка. Насколько это было серьезно? Вы все выбрались?

– Это было ужасно. Погибших, наверное, не одна сотня. И про всех наших я ничего не знаю.

– Кейт, я просто не знаю, что и сказать.

– Не говори ничего. Особенно Лео. Я приеду как только смогу.

– Но, Кейт...

– Все, я кладу трубку. Телефон нужен многим другим. До встречи.

Кейт кладет трубку и устало опускается на пол, обретая некоторое успокоение в контакте с надежной, твердой почвой.

Она смотрит на часы на стене, потом в пространство, а потом снова на других выживших. Никого из труппы по-прежнему не видно, но кто-то из них должен был спастись. Обязательно.

И тут она вздрагивает, увидев Алекса. Он лежит навзничь в углу, возле автомата по продаже кока-колы, и не моргая смотрит в потолок. Кейт встает и торопливо подходит к нему.

Левая сторона его лица разорвана, царапины и порезы покрыты грязью. Серовато-синий шрам тянется поперек горла, как раз под прямоугольно подстриженной бородкой, еще два безобразных шрама тянутся по внутренней стороне руки.

Он приподнимается и обнимает ее. Она прижимается к нему, стараясь не потревожить раны, но при этом сама морщится от боли. Должно быть, ей досталось больше, чем она думала.

– Я думала, что ты... ты... после того как мы спрыгнули... – бормочет она в короткие волоски его шеи.

– Я тоже.

– А как насчет остальных?

– Синклера, Леннокса и Эммелин я видел. Они в порядке.

"Синклер в порядке". Кейт выдыхает с облегчением.

– Синклер думает, что Джин тоже спаслась, – продолжает Алекс.

– Ты видел, что случилось с Сильвией?

Кейт чувствует, что он кивает.

– Мэтт и Давенпорт?

– Не знаю.

– Кто еще?

Кейт мысленно пересчитывает их – она и Алекс, Синклер, Леннокс, Эммелин, Сильвия, Мэтт и Давенпорт – зная, что пропустила одного. Ей требуется секунда, чтобы вспомнить, и вместе с этим у нее возникает чувство вины из-за того, что одного человека она забыла.

– Джейсон?

– Никакого представления.

– Господи. Пожалуйста, пусть у них все будет в порядке.

– Ты называешь это "в порядке"?

– Ты понимаешь, что я имею в виду.

Он кивает снова.

– Договоренность насчет обеда остается в силе? – спрашивает он.

Она отстраняется от него так, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Да уж теперь я на попятную не пойду. И не надейся.

* * *

В офисе Абердинской компании паромных перевозок царит переполох. Кинетическая энергия сотни сотрудников, изо всех сил старающихся справиться с тем, с чем справиться невозможно, переполняет помещение. Все они знакомы с планами на случай чрезвычайных обстоятельств, все проходили тренинги с консультантами, но в глубине души никто не верил, что такое может произойти на самом деле. Когда это случилось, так ужасно и так внезапно, единственное, что они могут, – держаться вместе. Масштаб трагедии превышает все, что они могли себе представить, – такого не предусматривали самые смелые тренинги.

Некоторые из сотрудников находятся здесь уже три или четыре часа, стараясь сохранять спокойствие и готовность прийти на помощь, на фоне шквального шума: звенящих телефонов, отрывистых криков о цифрах потерь и именах пассажиров и громких, душераздирающих рыданий, сопутствующих несчастью. Хэйли, всего две недели назад устроившаяся на работу по окончании школы, отвечает по трем телефонам одновременно, пытаясь объяснить впавшим в истерику родственникам на конце каждой линии, что она просто не знает, кто спасся, а кто нет, и это все, что она может им сказать. Конечно, она разделяет их беспокойство, но просто не знает, и если они будут орать на нее, это ничего не изменит.

Сейчас шесть тридцать утра понедельника. "Прекрасное" начало новой рабочей недели.

Сэр Николас Лавлок размашистым шагом пересекает уставленный рабочими столами зал, направляясь к своему угловому офису. Он идет целеустремленно и торжественно, почти марширует, и на его лице написана твердая решимость. Он председатель и генеральный директор "Паромных перевозок", но эти титулы слабо отражают его привязанность к компании. В настоящее время он управляет империей, в которую входят "Абердин ивнинг телеграф", универмаги, лужайки для игры в гольф, аукционный дом, подрядные риэлтерские фирмы и платные парковки у аэропорта. Экономика города пропитана нефтью, и все его предприятия процветают, но сердце закаленного бизнесом магната отдано "Паромным перевозкам", где он начал свою деятельность тридцать лет тому назад. Когда дело касается перевозок, Лавлок превращается в ревнивого любовника, не способного забыть свою первую страсть.

Одна из его помощниц по маркетингу кладет трубку и, когда Лавлок проходит мимо ее письменного стола, пускается в слезы. Он кладет руку ей на плечо, и она, прижавшись щекой к его запястью, задыхаясь и всхлипывая, выплескивает слова:

– Это такой ужас, такой ужас! Все эти люди в отчаянии. Они сходят с ума от страха за близких, а мы ничего не можем им сказать. Ничего!

– Вы все делаете правильно. Вы молодец, Сара.

Персонал знает, какую боль испытывает сейчас Лавлок. Они знают, как относится он к компании – в иные моменты председатель предпочитает видеть ее большой семьей, а себя мудрым, заботливым патриархом. И действительно, в "Паромных перевозках" по-настоящему ценят сотрудников, но зато если кто-то увольняется, Лавлок никогда не приходит на отвальную, ибо рассматривает уход как предательство. Разумеется, он понимает, что без этого не обойтись, ведь ему нужны именно энергичные, амбициозные люди, а такие не упустят выгодную возможность, но понимать одно, а одобрять – совсем другое.

Он сжимает плечо Сары и отходит, направляясь к своему кабинету.

Конечно, ему придется сделать заявление для прессы. Он знает, насколько велика роль СМИ в такой ситуации, сколько можно выиграть или проиграть только за счет имиджа, который ему удастся придать себе, вне зависимости от того, что на самом деле будет сказано. И он знает, что прекрасно справится с этим: люди увидят потрясенного горем успешного предпринимателя, который в этот трагический час явит себя не только отменным бизнесменом, но и прекрасным человеком.

Прочувствованность и серьезность. Потрясение в сочетании с самообладанием. Человечность, привлекающая сердца, и безупречный профессионализм, внушающий спокойствие.

Патриций. Так называют его журналисты, когда не могут придумать ничего оригинального. Патриций, ибо он высок, худощав и в его облике есть что-то хищное. Вообще-то его внешность – мечта карикатуриста, постольку в столь выразительном лице многое просто напрашивается на шарж – экстравагантная шапка седеющих волос, глубокие борозды на лбу и щеках, выдающийся, словно расщепляющий лицо нос.

Завидев шефа, его личный секретарь, Мария Рудольф, поднимает глаза от компьютера.

– Камерон там?

– Только что прибыл.

– Хорошо. Чтобы нам никто не мешал. Никаких исключений, ни для кого.

Он заходит в свой кабинет и закрывает за собой дверь, отрезая себя от гомона общего помещения.

У дальнего окна, за столом, сидит Камерон Шиллинглоу, издатель "Абердин ивнинг телеграф". Рубашка на его животе расходится между нижними пуговицами, кончики большого и указательного пальцев порыжели от никотина.

На Лавлоке костюм в тонкую полоску и розовая сорочка с белым воротничком – он выглядит так, словно сошел со страниц светской хроники. Выдвинув стул, Лавлок садится и смотрит в окно, в направлении гавани. Один из спасательных вертолетов, с вяло, на малой скорости вращающимися пропеллерами, сидит на гудронированном шоссе возле ангара. На глазах Лавлока к вертолету подбегает человек в оранжевом комбинезоне. Он забирается в кабину, вращение винтов ускоряется, и аппарат, покачиваясь, начинает подниматься.

Шиллинглоу что-то говорит.

– Вот пассажирская декларация, присланная факсом из Норвегии.

Он указывает на лежащие на столе фотокопированные страницы. Лавлок быстро пролистывает их. Здесь полный перечень тех, кто находился на борту "Амфитриты". Но ни о спасшихся, ни о погибших никаких сведений нет.

Шиллинглоу прокашливается.

– Естественно, мы приготовились. Посвятим этой истории целый раздел. Дополнительный выпуск, может быть два. Печатники будут работать до семи тридцати, так что материал выйдет на два с половиной часа позднее, чем обычно.

– Хорошо.

Лавлок кладет декларацию обратно на стол.

– Сейчас нам необходимо определиться с тем, что мы собираемся сказать.

Два года тому назад, когда Лавлок только-только купил "Абердин ивнинг телеграф", после каждого подобного заявления следовали долгие, ожесточенные споры. Шиллинглоу, журналист старой школы, человек, прошедший все ступени журналистской карьеры, от помощника репортера до главного редактора, помнит времена металлических печатных форм и засилья профсоюзов, хоть и считает себя человеком, идущим в ногу со временем, не может отделаться от нескольких, глубоко укоренившихся убеждений. Например того, что владелец издания должен им владеть, а издатель издавать.

Однако очевидно, что Шиллинглоу отстает от жизни, и его огни, если можно так выразиться, медленно гаснут. Лавлок с самого начала дал ясно понять, что, когда ему нужен тот или иной материал, дело Шиллинглоу обеспечить публикацию. Деятельность Лавлока и принадлежащие ему компании надлежит восхвалять, а конкурентов, напротив, выставлять с наихудшей стороны. Если такой подход Шиллинглоу не устраивает, ему только и нужно, что заявить об этом открыто. Кого-кого, а нового главного редактора Лавлок найдет без труда.

Шиллинглоу такой подход не понравился и не нравится до сих пор, но он долго и старательно карабкался к своей нынешней должности и в своей принципиальности не заходит так далеко, чтобы пожертвовать всем, чего добился упорным трудом. Кроме того, это происходит не так уж часто. По большей части Лавлок предоставляет ему полную свободу. Лишь когда возникает необходимость, он вытаскивает редактора и чуть ли не диктует ему текст. Как сейчас.

Ясно, что трагедия "Амфитриты" станет главной темой во всех национальных изданиях, в телевизионном эфире и на радио. С этим ничего не поделаешь, повлиять на неподконтрольные ему СМИ Лавлок не может, но он понимает, какое значение имеет максимально благоприятное освещение случившегося в местной печати. И не только потому, что с позицией местной прессы наверняка захотят познакомиться многие влиятельные особы. В конце концов, по прошествии дней, может быть недель, когда шумиха уляжется и иногородние репортеры разъедутся по домам, "Абердин ивнинг телеграф" должна будет по-прежнему обслуживать свой избирательный округ.

– Необходимо, – говорит Лавлок, – чтобы так или иначе были освещены четыре позиции. – Он вручает редактору рекламную листовку компании, на которой наскоро набросал заголовки. – Показатели безопасности, забота и сострадание, моя личная биография и юридический статус компании.

Именно так, в этой последовательности. Прежде всего – безопасность. В этом смысле наши показатели исключительны. Мы работаем тридцать лет, и за все время это первый несчастный случай на наших линиях. Единственный! Показатели таковы, что любая авиакомпания рада бы удушить нас от зависти, и наши конкуренты из других судоходных компаний тоже. У нас лучшая в Шотландии ремонтная команда, а капитан "Амфитриты" Эдвард Саттон был вторым по опыту и стажу среди наших судоводителей. Всего два месяца назад он прошел обязательный двухгодичный тест на тренажерах и выдержал испытание с блестящим результатом. И уж само собой, "Амфитрита" была оснащена в полном соответствии со всеми национальными и международными инструкциями. Вот, они у меня все здесь. Правила пассажирских перевозок, грузовых, все соблюдалось неукоснительно. Ни одна проверка не выявила никаких нарушений.

– Иными словами, это не наша вина. Вы хотите, чтобы я настаивал на этом?

– Именно. Вините погодные условия, божественное правосудие, хоть милашку принца Чарльза. Кого и что угодно, только не нас.

– А производителей?

Лавлок позволяет себе легкую улыбку.

– Вы меня опередили. "Амфитрита" была построена немецкой фирмой под названием "Кремер – Штайнбах". Как раз сейчас двое сотрудников по моему поручению тралят мелкой сетью всю историю кораблекрушений, чтобы выяснить, к скольким и каким инцидентам были причастны их суда. Мы предоставим вам эту информацию как можно скорее.

– А если ее не окажется?

– Тогда нам придется прибегнуть к намекам и инсинуациям. У вас хорошие юристы. Они подскажут, как далеко можно зайти в этом направлении, чтобы все сошло нам с рук.

– Догадываюсь.

– Хорошо. Далее: забота и сострадание. Само собой, "Паромные перевозки" ответят на любые вопросы и предоставят помощь консультантов-психологов всем, кто этого пожелает. Спасшимся пассажирам, их близким, участникам спасательной операции – всем. К нам приедут консультанты из Эдинбурга и Глазго, и они пробудут здесь столько, сколько потребуется. Директора компании уже сегодня отправятся в больницу, к уцелевшим. Кроме того, они побывают и на похоронах. И каждый их шаг должен быть расписан наилучшим образом. Все должны знать, что мы заботливая, сострадательная компания, делающая все возможное, чтобы облегчить людям боль.

– Ага, только у меня проблемы со штатом. Мои люди уже валятся с ног.

– Когда и куда направить репортеров, мы вам сообщим. А где вы их возьмете, это уже ваша забота.

Шиллинглоу кивает.

– Следующий пункт – моя биография. Где, как вы ее пропихнете, дело ваше, хоть некролог печатайте, но людям необходимо напомнить о моем жизненном пути. О том, как я начинал это дело практически с нуля, с одной-единственной калоши, курсировавшей меду Дувром и Гавром, как влезал в долги, набирал кредиты, чтобы создать флот из самых надежных, самых современных паромов. Как разрабатывал новые маршруты, проводил энергичную маркетинговую политику. Короче говоря, не побоялся пойти на риск и выиграл. Напомните, что цены при мне снизились настолько, что для многих и многих перестало быть проблемой сплавать на континент не только на недельку-другую, но и на денек. К концу восьмидесятых моя компания стала ведущей в стране фирмой своего профиля, а в 1986-м и 1988 годах меня дважды объявляли предпринимателем года. Объявили бы и в 1987-м, но тут приключилась эта история в Зеебрюгге, и вся отрасль оказалась в заднице. Не забудьте написать о том, как я трижды за пять лет отбил попытки сместить меня и поглотить фирму. Ну и уж конечно, побольше всей этой хрени насчет филантропии.

– А не боитесь, что в нынешней ситуации такая похвальба может выйти вам боком?

– Чушь собачья. Я боец. Это то, что хочет видеть публика. И пусть знают, что я не ассоциирую себя с неудачниками.

– Две недели тому назад вы выступили с предупреждением насчет прибылей. Люди это запомнили.

– Может быть. Но вот напоминать им об этом не обязательно.

– Но это...

– Я же сказал, об этом не упоминать.

* * *

Кейт сидит на полу своей спальни, совершенно обнаженная.

Она отдает себе должное в том смысле, что для тридцати пяти лет тело ее выглядит совсем неплохо. Грудь еще далеко не обвисла, ягодицы тоже, да и лишнего жирка на бедрах и животе совсем немного. Для нее очевидно, что для недопущения целлюлита нервная энергия важнее, чем упражнения, но не забывает и о них, постоянно напоминая себе, что цель оправдывает средства. В целом Кейт довольна своим телом. Единственное, что бы ей хотелось изменить, – это уменьшить размер ноги.

Тело ее блестит от пота. Снаружи тепло, и прогноз на завтра обещает дальнейшее потепление, но Кейт не ждет милостей от природы. Центральное отопление включено на полную мощность, и два портативных обогревателя обдувают обжигающе жарким воздухом ее голую кожу.

Она потеет, потому что хочет очистить организм от ужаса, как от физической субстанции. Она хочет прогнать воспоминания об "Амфитрите" через поры, почувствовать, как они пощипывают кожу на ее руках, ногах и груди, перед тем как испариться в тяжелый воздух. Очиститься от того, что произошло, и уже чистой начать сегодня жизнь заново, во второй раз. Поэтому она сидит и позволяет поту – соленому, как морская вода, – сбегать ручейками по ее телу.

Правда, ей все равно зябко. Врач после беглого осмотра заявил, что от гипотермии она не травмирована, а только испытала переохлаждение, после чего отпустил домой, посоветовав держать себя в тепле. Уже уходя, Кейт увидела Джейсона, основательно помятого, но, во всяком случае, живого. Таким образом, семеро из десяти членов труппы спаслись, а одна – Сильвия, – несомненно, погибла. А вот судьба Мэтта и Давенпорта оставалась невыясненной. Кейт очень жаль Сильвию, но она почему-то чувствует, что до тех пор, пока не установлено точно, кто еще спасся, оплакивать погибшую было бы неуместно.

Из лечебницы Кейт прямиком отправилась к Бронах, где долгое время только и делала, что обнимала то тетушку, то сына. Все это происходило в молчании. Одно из качеств, особо ценимых Кейт в родственнице, заключалось как раз в этом. Тетушка прекрасно знала, что, когда племяннице потребуется выговориться, она заговорит сама, и не цеплялась к ней с миллионом вопросов, что, будь он там, непременно сделал бы Дэвид. Ну а Лео, тот вовсе не знает о несчастье с паромом и просто радуется возращению мамы после двухнедельного отсутствия. Правда, целуя ее, он все же замечает, что нынче от нее как-то чудно пахнет. Еще бы не пахло, после того как ей довелось столько времени отмокать в Северном море.

Она оставила Лео с Бронах, потому что хочет побыть наедине с собой и всем произошедшим.

Единственный, кому она позвонила, это Синклер. Она оставила для него простое короткое сообщение, а потом отключила телефон в своей спальне. Она слышит, как в квартире звонят другие параллельные телефоны и собственный голос, когда автоответчик предлагает оставить сообщение. Говорить сейчас ей не хочется ни с кем. А единственное, чего хочется, – побыть одной, чтобы изгнать терзающих сознание демонов.

Она подносит правую руку к лицу и лижет гладкую кожу с внутренней стороны запястья, гадая, может ли ощутить вкус борьбы за выживание. Ощущается прежде всего вкус алкоголя: вместе с потом выходит похмелье, а там, глядишь, выделится и что-нибудь еще. Теплый переизбыток страха или холодный призвук плавающих трупов.

Но вкуса всего этого она не ощущает.

Вчера в это самое время, до того как паром покинул Берген и направился в длинный путь обратно в Абердин, Кейт знала, кто она и что делает со своей жизнью. Она знала, во что верит и каковы ее принципы. Все ее существование поддерживалось аккуратным решетчатым каркасом, бывшим когда-то феноменально прочным и тревожно хрупким. Почти как само человеческое тело.

А потом Северное море раздробило эту решетку на тысячу крохотных кусочков и швырнуло в волны, как ту женщину на трапе.

Кейт никогда не предполагала, что с ней может произойти что-то подобное. Несчастья, катастрофы – это случается с другими. Конечно, Бог свидетель, за время службы в полиции на ее долю выпало немало испытаний, но ей всегда удавалось с этим справляться. Даже тогда, когда часы судьбы, казалось, отсчитывали ее последние мгновения, она ухитрялась найти выход из самого запутанного лабиринта. Но вот теперь мысленные карты, по которым Кейт прокладывала свои маршруты, оказались разорванными в клочья, и ей нужно чертить новые, начиная с нуля.

В настоящий момент единственная точка отсчета для Кейт – "Амфитрита". Это единственное в ее жизни, что ощущается реальным. Более реальным, чем сработанное в Бангладеш покрывало на кровати и фотографии на стене. Более реальным, чем ее работа в полиции округа Грампиан. И в настоящий момент, хотя это даже трудно себе представить, более реальным, чем Лео.

Это ее жизнь. Куда бы она ни повернулась, "Амфитрита" повсюду – огромная, обволакивающая, ощутимая, но непостижимая. И эта непостижимость выводит Кейт из себя.

Кейт утратила свое прошлое и не представляет себе будущего. Сохранился лишь один обрывок утраченного – понимание того, что она не сможет выползти из-под этой тени и возобновить свою жизнь, пока не разберется с тем, что произошло на "Амфитрите".

* * *

Это всего лишь ванна. В своей жизни она принимала ванну тысячи раз. Ванна не может никому повредить.

В ее мозгу схлестнулись логика и эмоции. Ее одолевает страх погружения, страх, о существовании которого Кейт даже не подозревала, пока не вошла в ванную комнату и ужас перед перспективой оказаться в воде не скрутил узлом ее желудок.

Она тянется к крану с горячей водой и медленно поворачивает его. Кран булькает и выпускает тонкую струйку. Костяшки ее пальцев белеют от напряжения.

Струйка. Это все. Тонкая, деликатная струйка. С этим она может справиться. Но если повернуть кран еще, вода хлынет оттуда бурлящим, яростным потоком.

Кран кашляет, и Кейт отскакивает. Он кашляет снова, и струйка возобновляется. Ее сердце едва не выскакивает из груди.

У Кейт уходит десять минут, чтобы наполнить ванну наполовину, и еще пять, пока поверхность не становится идеально неподвижной. Эмаль окрашивает воду в зеленый цвет.

Пар вьется над поверхностью ленивыми спиральками.

Кейт ежится. Холод по-прежнему с ней. Даже внутри нее. Словно микроволна наоборот – не согревающая, а морозящая весь организм, изнутри наружу.

Она смотрит на себя в зеркале. Аккуратный нос, большой рот, карие глаза, форма лица ближе к квадратной. На подбородке ямочка.

Ее брови экстравагантными дугами опускаются к крыльям носа, волосы, ниспадая по обе стороны, обрамляют лицо. Отбросив со лба свалявшуюся прядь, она открывает взору рубец, под самой линией волос. Еще один рубец остался у нее на правой щеке, а на животе багровеет треугольник шрамов. Кейт пытается поднять ногу, но ступня почему-то становится невероятно тяжелой.

Абсурд – голая женщина в собственной ванной комнате, замерзающая в облаках пара и прикованная к месту страхом.

Осторожно, старясь не поскользнуться, Кейт берется за край ванны и медленно перекидывает через него ногу, недоверчиво наблюдая за затаившейся, коварной и злобной (в этом она уверена) поверхностью.

Кончик ее большого пальца касается воды, тревожа поверхностное натяжение.

Нет, это ей не под силу. Она не может заставить себя погрузиться в воду. Даже окунуть палец!

"Не будь дурой! – мысленно твердит себе Кейт. – Это всего лишь ванна!"

Ей вспоминаются дни, проведенные в Бергене. Ночные посиделки в барах, размещенных в бревенчатых постройках двенадцатого века, посещение музея проказы с его ужасными экспонатами, блуждания по улочкам, дома на которых окрашены в фантастические сочетания горчичного и индиго, охры и розовато-оранжевого. Вспоминается Синклер, сущий вихрь энергии, на репетициях заставляющий их без конца повторять одну и ту же сцену, добиваясь желаемого результата, и то, как они каждый вечер аплодисментами вызывают его на сцену. Они понимают, что он требует от них того, чего они сами желают от себя добиться. Понимают, что именно он, со своей преданностью делу, помогает некоторым из них открывать в себе нечто такое, о чем они даже не подозревали. Взять хотя бы Алекса, в ходе представления трансформирующегося из бесшабашного весельчака-моряка в одержимого безумца. Когда они начали репетировать, у него ничего не получалось, но к премьере он мог бы дать фору Ганнибалу Лектору.

Вспоминаются Мэтт и Алекс, дерущиеся на сцене, среди стоивших Давенпорту таких трудов декораций. Мэтт, о котором так ничего и не известно, и Алекс, на последней вечеринке целующий ее в губы. Ей очень хотелось раздвинуть его губы своим языком и ответить на поцелуй, но вокруг крутилась вся труппа, а она еще не напилась настолько, чтобы на это наплевать.

Кейт опускает в ванну ладони и плещет на себя воду. Под мышки, на грудь, между ногами – как будто омовение самых интимных мест скомпенсирует ее неспособность нормально лечь в воду. Плещет и размазывает воду, пробуждая в себе злость и надеясь, что, разозлившись как следует, плюхнется-таки в ванну. Это злость на страх. Злость, родившаяся из страха.

Но увы, от этого страха опускаются руки. Она сегодня не умерла, но и лечь в ванну сегодня она не сможет.

Внезапным раздраженным движением Кейт выдергивает цепочку с затычкой из сливного отверстия. Вода начинает вытекать, на поверхности образуется водоворот, и ей чудится, будто в эту воронку затягиваются человеческие тела.

* * *

Запись последних радиопереговоров "Амфитриты" доставляется в офис "Паромных перевозок". Лавлок запирается в своем кабинете и в одиночестве прослушивает ее, улавливая водоворот отчаяния за спокойным голосом связистки, сообщающей миру, что ее корабль идет ко дну. Запись не отредактирована, долгие интервалы заполняются лишь треском статики.

Начинается она с долгой электронной трели – сигнала тревоги, – подающегося попеременно на частотах 2200 и 1300 герц. Потом на частоте 2182 килогерца, на международном морском спасательном канале, звучит голос.

– СОС! СОС! СОС! Это "Амфитрита", "Амфитрита", "Амфитрита. "Амфитрита", 58 и 36 десятых градуса севера, 00 и 54 десятых градуса востока. У нас сильный крен на правый борт, мы тонем. Требуется немедленная помощь. Будем периодически запускать сигнальные ракеты. Конец связи.

– "Амфитрита", это "Питерхэд", "Питерхэд", "Пи-терхэд". СОС принят. Конец связи.

– "Амфитрита", это "Гарвич вентурер", "Гарвич вентурер", "Гарвич вентурер". СОС принят. Следуем полным ходом. Время прохода оценивается в тридцать четыре минуты. Конец связи.

– СОС! Это "Амфитрита". Двигатели остановились. Крен на правый борт усиливается. Спасательные шлюпки спущены. Нужен воздух и спасатели как можно скорее. Конец связи.

– Всем кораблям. Это Береговая служба. "Питерхэд", "Питерхэд", "Питерхэд", "Гарвич вентурер" готов принять на себя ответственность за проведение спасательной операции. Если потребуется, будет координировать эвакуацию. Вертолеты уже вылетели к месту крушения; два вертолета "Суперпума", один "Боинг-Кавасаки", один "Агуста-Белл 412", один "Си Кинг". Конец связи.

– СОС! Это "Амфитрита". Плохо. Действительно плохо. Это...

Молчание.

* * *

Поиск уцелевших продолжается до наступления ночи, но надежда спасти еще кого-нибудь тает вместе с дневным светом.

Все находящиеся поблизости суда, приняв сигнал "Амфитриты", прибывают в район бедствия и ложатся в дрейф. Капитаны командуют: "Стоп машина!", чтобы вращающиеся винты не затащили под воду и не изрубили в куски спасательные плоты или тела в спасательных жилетах.

Корабли в облаках дыма покачиваются на волнах под вой кружащих летательных аппаратов. Вертолеты и легкие гидропланы из Шотландии, Норвегии и Северной Дании, словно гигантские насекомые, слетаются к месту катастрофы, ненадолго снижаются или садятся, чтобы подобрать уцелевших, и переправляют их в ближайшее безопасное место. Не получивших серьезных повреждений высаживают на спасательные суда, а тех, чье состояние внушает опасение, доставляют прямо в Абердин. Аварийные частоты перегружены, никакой системы мониторинга нет, так что летчики и спасатели работают вглухую, без наводки по радио. И делают это великолепно.

Спасатели приседают в дверцах вертолетов, ожидая сигнала "десять на десять", означающего, что они пролетают в десяти футах над водой при скорости в десять узлов. Потом они, защищенные от холода гидрокостюмами, солдатиком ныряют в воду, вынырнув, продувают дыхательные трубки и плывут к спасательным плотам. Шторм стих, но море еще не успокоилось, и волны швыряют пловцов то вверх, то вниз. Порой им приходится подныривать под пенящиеся белые гребни. Выбравшись на плот, спасатель первым делом срезает тент, чтобы его товарищи видели – этот плот уже проверен и им не стоит тратить на него время.

"Гарвич вентурер", первое прибывшее к месту трагедии судно, спускает на воду собственный спасательный плот с тремя добровольцами на борту, которые начинают подбирать уцелевших. Вскоре плот переполняется, а люди плывут к нему со всех сторон. Моряки говорят, что только поднимут спасенных на борт и тут же вернутся, чтобы забрать остальных, но им не верят. Люди цепляются и карабкаются на плот, хотя там уже нет места. Спасателям не остается ничего другого, как скомандовать палубной команде: "Подъем", и лебедка начинает поднимать перегруженный надувной плот. Днище его под совокупной тяжестью людей и воды прогибается, выпирает, а потом, не выдержав, лопается. Пятеро находившихся на плоту падают в море, около дюжины успевают вцепиться в борта и теперь болтаются, зависнув между палубой и морем. Между жизнью и смертью.

Джеймс Гертфорд, капитан "Гарвича", одним взглядом оценив ситуацию, приказывает снова опустить плот. Находящиеся на нем люди вопят от ужаса, капитан орет им, чтобы они заткнулись. Команда смотрит на него в нерешительности, но, по движению его головы, стравливает троса, и несчастные снова оказываются в воде. Затем Гертфорд велит надуть эвакуационный спускной желоб. Хобот из желтого пластика разворачивается к поверхности моря. Двое членов команды спускаются вниз и одного за другим доставляют уцелевших к желобу, по которому те карабкаются наверх, на борт, где им уже ничто не грозит. Когда становится ясно, что надувной хобот никуда не денется и места на палубе хватит всем, ожесточенная борьба за то, чтобы стать первым в очереди, прекращается.

Со статистикой человеческих жертв полная неразбериха. Количество лиц, занесенных в бортовые журналы вертолетов, не совпадает с количеством зарегистрированных на берегу. Никто не может вспомнить, кто и когда был спасен или скольких они подняли из моря. Списки с именами потеряны, переданы не тем людям, забыты. Пассажиры поделены на три категории: спасшиеся, погибшие, пропавшие без вести. Поначалу категория "пропавших" является самой многочисленной, но с ходом спасательных работ и наведением хоть некоторого подобия порядка неуклонно сокращается. Все больше пассажиров вычеркиваются из этих списков, кто в связи со спасением, а кто и со смертью.

К тому времени, когда с наступлением темноты поиски прекращаются, спасенными из восьмисот восьмидесяти одного пассажира значатся пятьсот двадцать девять. Из оставшихся трехсот пятидесяти двух для ста пятидесяти восьми установлен факт смерти, и пропавшими без вести продолжают числиться сто девяносто четыре человека. Надежда на то, что кого-то еще найдут живым, еще теплится, но она очень слаба. Ясно, что большинство из них погребены в чреве "Амфитриты", да и остальные наверняка утонули. Спасатели сделали все возможное, но масштаб катастрофы был слишком велик, а Северное море не то место, где спасательные работы могут затягиваться надолго. Кораблекрушение – это не землетрясение, когда люди могут по нескольку дней дожидаться спасения под завалами. Давенпорт Лейверс и Мэтт Келлман числятся среди пропавших без вести.

Вернувшись на свои базы, пилоты вертолетов устало опускаются на обшарпанные стулья и тупо смотрят в пространство. Те, у кого еще остались на это силы, плачут. Все они суровые, закаленные, привыкшие к смерти люди, но сам масштаб бедствия делает невозможным от этого отмахнуться.

В королевской лечебнице Абердина приступает к дежурству новая смена. Предыдущая, работавшая без продыху до рассвета, вымотана до предела. Палаты забиты стонущими ранеными, что делает больницу похожей на военно-полевой госпиталь. Сломанные руки и ноги, раны на голове и переохлаждения – вот список самых типичных повреждений. В коридорах толкутся родственники пострадавших и репортеры.

Лавлок весь день на ногах, снует между госпиталями, редакционными отделами новостей, пресс-конференциями и собственным кабинетом. Завтра ему предстоит встреча с правительственным инспектором. Большинство служащих ушли домой, но некоторые остались, чтобы продолжить расследование. Шеф по очереди обходит каждого и благодарит за помощь. Они смотрят на него тусклыми, утомленными глазами.

За Абердинской гаванью Северное море возвращается к привычному нескончаемому ритму приливов и отливов. Ветер стих, и мурлычущие волны мягко плещутся над тем местом, где затонула "Амфитрита". Море снова демонстрирует обманчивое миролюбие. Трудно поверить, что его коварное alter ego только что поглотило триста пятьдесят две человеческие жизни.

* * *

Синклер единственный человек, которого Кейт хочет видеть.

Он заходит к ней ближе к вечеру, и они долго стоят молча, обнявшись. Им всегда нравилось помолчать вместе, и сейчас это на пользу и ей, и ему. Никто из них не испытывает особого желания говорить о пережитом. Хочется просто побыть с человеком, тоже прошедшим через весь этот ужас, а стало быть, способным понять всю боль и страдания.

Синклер заваривает крепкий чай и щедро разбавляет его бренди. Кейт наблюдает за тем, как он деловито хозяйничает у нее на кухне: чайные пакетики, молоко и сахар Синклер находит с такой легкостью, будто находится у себя дома. Даже в столь заурядной, повседневной обстановке бросается в глаза его неуемная энергия, проявляющаяся в каждом движении, даже в том, как он наливает алкоголь в чашки.

Они сидят молча, поскольку и без слов прекрасно понимают друг друга. Все время, пока они знакомы, то есть с тех пор как Кейт, перебравшись пять лет назад в Абердин, пришла в труппу, и он, и она оставались в основном одинокими. Отношения Кейт с Дэвидом, отцом Лео, прекратились еще в ту пору, когда Лео ворочался в ее животе, а Синклер и вовсе никогда не был женат. Кейт живет с сыном, Синклер один.

Отношения между ними таковы, к каким часто стремятся, но какие очень редко бывают между мужчиной и женщиной: это искренняя привязанность, без налета похоти. Кейт радуется возможности дружить с мужчиной, который не помышляет о том, чтоб ее трахнуть, а Синклеру, не имеющему детей, нужен кто-то, принимающий его заботу и отеческие советы. Проще говоря, они словно отец и дочь, что очень важно для обоих, поскольку у Кейт нет отца, а у Синклера дочери.

Бронах живет на северной стороне гавани в маленьком коттедже, на территории бывшего рыбачьего поселка Футди. Кейт любит этот район, поскольку он восхитительно неупорядочен, и в теплые дни старушки, сидя на лавочках перед своими коттеджами, на деревенский лад глазеют на прохожих и вовсю о них сплетничают.

Центр города менее чем в полумиле отсюда, но с равным успехом мог бы находиться в другой галактике.

Кейт звонит в колокольчик. Обычно у нее есть комплект ключей, но она пока отдала их Бронах, для делающих кое-какой ремонт строителей.

Зуммер интеркома сообщает, что дверь открыта. Кейт входит, и к ее ногам с сопением бросаются Водка и Тоник, два тетушкиных пекинеса. Кейт наклоняется и треплет собачек по спинам.

– Давай сюда! – кричит Бронах сверху.

Кейт оглядывается по сторонам, чтобы протиснуться мимо стремянки и банок с красками, и устало, вставая обеими ногами на каждую ступеньку, поднимается по лестнице. Собачонки следуют за ней по пятам.

Бронах и Лео находятся в гостиной. Лео смотрит мультики по телевизору, а Бронах наносит мазки на акварель на своем мольберте. Рядом, на шатком столике, опасно балансирует баночка "Фостерса" – Бронах хотя и ирландка, но "Гиннес" она на дух не переносит. Вокруг большой клетки у ног тетушки вразвалочку разгуливают два волнистых попугайчика. Один из них слеп, и другой водит его по кругу. В саду, в беседке, есть и другие попугайчики – по мнению Кейт, штук примерно триста.

Атмосфера в доме, как обычно, царит аховая – невероятная смесь запахов птичьего корма, псины, ментоловых сигарет и всего того, что Бронах готовила в последние два дня. Повар из нее никудышный, не говоря уж о том, что ее кулинарные экзерсисы попросту опасны, а кухонное окно, насколько помнится Кейт, всегда плотно закрыто. Не удивительно, что амбре распространяется по всему дому.

На Бронах пурпурная юбка-клеш и черная блуза художника, наряд, который, как известно Кейт, является одним из наименее экстравагантных в тетушкином гардеробе. Ее подкрашенные хной, подернутые сединой волосы зачесаны вверх и назад, в стиле Маргарет Тэтчер. Левая рука Бронах, от локтя до запястья, вся в серебряных браслетах, а кожа ее правой руки покрыта пятнами – результат многолетней приверженности к пиву.

Несмотря на всю эксцентричность этой особы, Кейт любит тетушку и вовсе не хочет, чтобы та меняла свои привычки.

Лео поднимает глаза, видит входящую Кейт и, вскочив с дивана, бежит к ней. Она подхватывает его на руки и прижимает его личико к своему.

– Теперь от тебя пахнет лучше, – говорит мальчик.

Она целует его, он льнет к ней, обхватив ручонками шею. С ним на руках Кейт направляется к Бронах.

– Чувствуешь себя лучше?

Голос у Бронах низкий и хрипловатый, а когда они целуются, Кейт чувствует сильный запах пива.

– Немного.

– Должно быть, помогла горячая ванна.

– Хм-м. Я вижу, ремонтники все еще здесь.

– Когда это ремонт заканчивался в срок?

Кейт обращает внимание на то, что выражение лица у тетушки какое-то странное.

– Что-то неладно? – спрашивает она.

– Кейт, – натянуто отзывается Бронах, – тебе нужно кое-что узнать.

Все еще не сводя глаз с тетушки, Кейт наклоняется и тихонько ставит Лео на пол.

– Что?

– Для тебя это, наверное, будет в известном смысле потрясением. Бог свидетель, ты и так хлебнула более чем достаточно, но...

– Тетушка Би, не тяни. Выкладывай.

Бронах прикладывается к баночке "Фостерса". Она мнется, что совершенно на нее не похоже.

– Дело в твоем отце. Ему поручили расследование по парому.

Кейт слышит, как воздух со свистом вырывается из ее легких. Неожиданно она снова ощущает сильную слабость.

Она наклоняется к Лео, но он уже снова залез на диван и смотрит свои мультики. Кейт решает оставить его в покое.

– Он... он занимается расследованием?

– Угу.

– Почему? Как?

– Он возглавляет контору, которая занимается такими вещами. Бюро расследований кораблекрушений, или как там его, то, что в Саутгемптоне. Сама ведь знаешь.

– Я знала только, что он работал в этой организации. А ты говоришь – возглавляет.

– Ага, уже три года. Последние три года. Занял эту должность после смерти прежнего босса.

Вот так, Фрэнк уже три года возглавляет Бюро расследований морских происшествий. Но Кейт не видела его четыре года. Четыре года, с тех пор как Энджи, ее мать – его жена, – умерла. На похоронах отец и дочь разговаривали, но тот разговор был полон горечи и взаимных обвинений. А за шестнадцать лет до того Кейт, тогда девочка-подросток, ежилась от страха наверху лестницы, тогда как внизу между ее отцом и матерью происходил страшный скандал. Наутро она узнала, что отец нашел другую женщину и уходит.

С того момента Кейт повела себя так, будто у нее вообще никогда не было отца. Она убрала его фотографии со своей прикроватной тумбочки и порвала их в клочья. Открытки и подарки, которые он посылал ей на день рождения и на Рождество, она выбрасывала в мусорное ведро неоткрытыми. А вот Бронах, оказавшаяся в непростом положении, поскольку являлась сестрой Фрэнка, сумела поддержать и племянницу, и ее мать. Немало вечеров провела она с Энджи и Кейт, за выпивкой и доверительными беседами.

Бронах никогда не притворялась, будто так же глубоко обманута в лучших чувствах, как и они, и не скрывала от них, что видится с братом, хотя о нем заговаривала только тогда, когда они спрашивали. Когда Энджи умерла, именно Бронах пришла в квартиру Кейт с полной сумкой звякающих бутылок и абсолютной готовностью стать жилеткой, в которую можно выплакаться. Бронах же поддержала Кейт после рождения Лео, Бронах, а не Дэвид. Тот спустя несколько недель после появления на свет сына смылся в Сиэтл.

– Ты думаешь, мне придется с ним встретиться?

Он. С ним. Никогда "отец", никогда "Фрэнк".

– Не сомневаюсь, они захотят опросить уцелевших.

– Он не знает, что я была на пароме.

– Не знает, так узнает, и достаточно скоро. Они получат списки пассажиров.

– Не стану я с ним встречаться. Пусть поручат это кому-нибудь другому.

Бронах бросает взгляд на Лео.

– Все не так просто.

– Почему?

– Они собираются открыть временный офис в Майклхаусе.

Кейт изумленно моргает.

– Но это прямо через дорогу от школы Лео.

* * *

Безумие – это цена, которую он платит за убийство. Само небо сделало его безумным. Они приходят к нему снова и снова, его настигает топот их ног. Их черные плащи подобны ловчим сетям. Его уши наполняются их тяжким дыханием. И исчезают они только вместе с кровью, ее кровью, впитывающейся в почву.

Он, конечно, не торопится с ней покончить. Ведь за всю ту боль, все те муки, которые он испытал по ее милости, необходимо отплатить в полной мере. Она связана по рукам и ногам, и ее глаза умоляют его о пощаде. Неужели она думает, что его так просто смягчить? Но ему-то ведомо, что все эти мольбы не более чем циничный тактический ход. Стоит ему освободить ее, и его страдания возобновятся. Но теперь испытывать муки выпало ей, а не ему. Он требует, он желает и требует, чтобы она страдала. Когда он вынимает кляп из ее рта, чтобы позволить ей кричать, ее вопли звучат для него как сладостная песнь сирены.

Пытка продолжается часами и прекращается только тогда, когда он пожелает.

Сейчас наконец он решает ускорить дело. Когда змеи наносят удар, они настолько быстры, что человеческий глаз не в состоянии за ними уследить: один кадр фильма, вот и все. Так вот, сейчас он подобен такой змее.

Радость облегчения и освобождения – вот чувства, которые испытывает он, когда она извивается под ним, когда ее тело дергается и содрогается под ударами ножа. По мере того как жизнь покидает ее, по мере того как изгоняется зло, сердце его переполняется ликованием и торжеством. Вот последний вздох срывается с ее губ и уносится ветром прочь, к морю. Он внимательно следит за тем, как угасает свет в ее глазах.

В этот момент, миг, когда она испускает дух, он овладевает ею. Победителю полагаются трофеи. Он устрашил преследователей, сразился с ней в поединке, поверг ее, и она принадлежит ему. Неожиданность, внезапность – вот то оружие, которое приносит ему победу. Ее приспешники исчезают в бескрылой трусости.

Она принадлежит ему. Место, где он убивает, священно. Конечно, здесь могут гадить собаки, а люди могут ни о чем не подозревать, однако отныне это благословенная почва, священное место обладания, которое никогда и никем не может быть лишено святости. Место, где он ощутил сладостный миг торжества.

Но кровь, которую поглощает земля, свертывается. Она не просачивается насквозь, она порождает отмщение, заражая неистовой одержимостью. Неутолимостью вины.

Рядом с Инверьюри-роуд к склону холма, над которым неподвижно висит восковая луна, прилепилась ферма. Он бывал здесь много раз: огромные порции тушеной говядины, красное вино и застольная болтовня, нескончаемые, сменяющие одна другую небылицы. Счастливые лица в свете свечей, друзья, которые не требуют от жизни и друг от друга большего, чем терпимость и хорошее настроение. В последний раз, когда он был здесь, ему ничего не стоило прогуляться по ферме, измерить шагами расстояние между строениями и приметить, где что хранится. Съестное, фураж, техника, удобрения.

Где держат свиней.

Теперь он приходит сюда снова.

Он облизывает палец и поднимает вверх. Легкий ветерок, налетевший с запада, сушит слюну. Идеально. Он приблизится с подветренной стороны. Он учует их задолго до того, как они почуют его.

Свиньи спят, их спины горбатятся над полом свинарника, делая его похожим на изрытое бороздами, вспаханное поле.

Осторожно, медленно переступая с пятки на носок, чтобы свести к минимуму хруст, он пересекает посыпанную гравием дорожку, постоянно оглядываясь в сторону дома. К счастью, все окна еще темны. Стоит вспыхнуть квадрату света, и ему придется бежать в укрытие.

У края загона для свиней он ударяется голенью о деревянную загородку, переступает ее и встает в углу, где сходятся жерди ограды. Как боксер перед поединком в углу ринга.

Животные фыркают, принюхиваясь. Они ощущают его присутствие.

Ближайшая свинья тычется пятачком в его ноги.

Кровь! Он должен пролить кровь свиньи, чтобы затушить ею пожар вины в собственной крови. Хватая свинью одной рукой, он отводит другую в широком замахе и со взрывной силой и яростью наносит удар ножом. Свинья визжит. Он бьет снова, снова и снова. В окнах фермерского дома вспыхивает желтый свет. Теплая, ласкающая кровь омывает его руки, брызги ее попадают на лицо.

Еще один удар – и нож вспарывает артерию. Кровь, черная в лунном свете, ударяет фонтаном, под который, словно это гейзер, бьющий из чрева Земли, он подставляет голову и тело. Из дома доносится знакомый голос, и он, перемахнув через ограду, бежит прочь, оставив позади свиную тушу, переполошившийся дом и крики фермера и его жены, обнаруживших, что случилось.

Он бежит во тьму, и она скрывает его.

Внизу, у речушки за территорией фермы, он позволяет себе остановиться и перевести дух. Грудь его вздымается. Его легкие вбирают теплый ночной воздух. Он весь в крови, человеческой и свиной. В крови отмщения и в крови очищения.

Раздевшись догола, он входит в воду в том месте, где она закручивается водоворотом вокруг отшлифованного потоком до почти идеальной гладкости валуна. Вода такая холодная, что у него перехватывает дыхание, однако он заходит в нее по пояс, опускается по плечи, а потом погружается с головой. Вынырнув, он видит на поверхности длинные, тягучие струйки смываемой с его кожи крови.

Очищение свершилось.

Он возвращается к машине, едет домой, ложится в постель и погружается в суровый, лишенный сновидений сон.

А просыпается потому, что их хриплый смех вытряхивает его из убежища. Зловоние человеческой крови дарует смех их сердцам, и безумие возвращается.