Этническое многообразие занимает заметное место в «официальном списке» причин постоянных политических конфликтов и трудностей экономического развития на Северном Кавказе. При обсуждении причин оттока русского населения из Восточного Ставрополья и русских сел и станиц в Дагестане, Карачаево-Черкесии, Ингушетии, Чечни, Моздокского района Северной Осетии – Алании, Прохладненского и Майского районов Кабардино-Балкарии дискурс этнорелигиозного противостояния и в бытовом, и в экспертном сообществе рассматривается как основной. При объяснении напряжения в Кабардино-Балкарии, связанного с межселенными территориями или с ограничением доступа к политическим ресурсам для представителей балкарской этнической элиты, этнический фактор противостояния кабардинцев и балкарцев доминирует. Конфликты, возникающие на дагестанской равнине как вокруг земель отгонного животноводства, так и вокруг земель под застройку в рамках махачкалинской агломерации, маркируются как этнические конфликты между кумыками, ногайцами и русскими с одной стороны и даргинцами и аварцами с другой. Трудноразрешимым выглядит конфликт в Пригородном районе Северной Осетии – Алании, откуда, по информации районной администрации, в 1992 г. было выселено около 60 тыс. ингушей, причем кто-то из них до сих пор живет в лагерях беженцев. Обостряется конфликт в Новолакском районе Дагестана из-за протестов кумыкского населения, земли которых были отчуждены. На перекрестные права собственности на землю накладываются высокие цены на земельные участки из-за близости к Махачкале, и истечение срока на передачу земель чеченцам-аккинцам, вернувшимся после депортации. В Карачаево-Черкесии создание Ногайского, Абазинского и двух черкесских районов изменило характер политической конкуренции карачаевских и черкесских лидеров, но напряжение сохраняется. Все эти сюжеты рассматриваются как межэтнические конфликты.
В этих условиях Ставропольский край воспринимается своеобразным форпостом России на Юге. В предыдущие столетия русские, украинцы, казаки и другие народы империи (немцы, например) колонизировали Северный Кавказ, замещая кабардинцев, ингушей, чеченцев, кумыков и ногайцев на равнине. С середины XX в. миграционный вектор изменился. Урбанизация среди русских была интенсивнее, традиционное общество разложилось к середине века в значительной степени, рождаемость упала, молодежь начала покидать сельскую местность, выезжая на учебу и заработки, многие оставались работать в городах. В то же время с 1970-х гг. миграция горцев на равнину стала активнее, достигнув своего пика на территории национальных республик в 1990-е гг. События в Пригородном районе Северной Осетии – Алании, две чеченские войны и промежуток между ними способствовали формированию крупных диаспор ингушей и чеченцев в других регионах РФ и за пределами страны.
В настоящее время миграционный поток постепенно захватывает Ставропольский край (особенно Восточное Ставрополье), Ростовскую область, Астраханскую область, Волгоградскую область. Миграция выходцев из северокавказских республик затрагивает и крупные мегаполисы, такие как Москва и Санкт-Петербург, и северные, добывающие газ и нефть, регионы. Почти половина ногайцев, преимущественно молодых, работоспособных выходцев из Дагестана, Ставрополья и Карачаево-Черкесии, живут и работают в Сургуте, Уренгое и других северных городах.
2.1. Этнический фактор и конфликты
Первое, на что обращают внимание большинство экспертов и исследователей, – это то, что этничность проявляется в различных системах координат. Так, этнические конфликты на Северном Кавказе описываются как минимум в трех измерениях:
• конструирование идентичности, включая формирование «истории народа»,
• борьба за «этническую территорию», составляющая существенную часть дискурса у большинства народов Северного Кавказа,
• политическая конкуренция за распределение ресурсов и статусов.
«Одна линия раскола связана с историческим соперничеством по земельно-территориальным вопросам. Другие проблемы связаны с формированием идентичности и с вопросами современной политики, такими как доступ к должностям, распределение федеральных субсидий и обеспечение благоприятных условий для развития бизнеса… В отличие от остальных регионов Российской Федерации, этничность здесь превратилась во влиятельную политическую категорию, которая определяет социальный статус человека, приемлемый уровень его притязаний и возможность доступа к административным и экономическим ресурсам». В процитированном докладе SAFERWORLD, который достаточно полно и точно отражает современное понимание ситуации на Северном Кавказе, название параграфа, посвященного соответствующей теме, звучит, как «межэтнические проблемы».
Однако далеко не все факты вписываются в предлагаемую трактовку. Следующий пример как минимум усложняет обсуждаемую схему. Селение Орота в Хунзахском районе Республики Дагестан не входит в число тех сельских сообществ (джамаатов), которые формируют районную власть. Это сельское общество численностью примерно 1500 человек, насчитывающее около 400 дворов, находится в систематической оппозиции Хунзаху. Село расположено в долине небольшой реки, впадающей в Аварское Койсу. Орота, в отличие от горных скотоводческих общин, всегда славилось своими садами, раскинувшимися как вокруг селения, так и в урочище Ахедуни, находящемся ниже по течению реки, прямо под скалами, которыми обрывается небольшое плато – место основной застройки. В село не доведена асфальтовая дорога, проехать можно либо через селение Тлох, по дороге, ведущей через Гимры, либо через сам Хунзах. Но в обоих случаях дополнительный час пути придется проделать по грунтовой дороге. В Орота не проведен и газ, в отличие от большинства селений Хунзахского плато. Большинство выходцев из Орота, покинувших сельскую общину, работают на рынке в Кизляре. Практически никто не занимает бюджетные должности на уровне района, тем более – не служит в воинской части, которая, достигая 1000 человек по численности, является «градообразующим предприятием» для нескольких селений района (Хунзах, Арани, Цада и т. д.).
Как и большая часть населения плато, оротинцы не признают своим шейхом Саида Эфенди Черкейского, а считают себя последователями Магомеда Ободинского, знаменитого аварского шейха начала XX в. Около села много святых мест (зияратов), жители религиозны – в мечеть ходят почти все. Последователей салафии в селении нет, все придерживаются «традиционного ислама». И имам, и несколько алимов – очень уважаемые люди, включенные в разрешение конфликтов и регулирование земельных вопросов. Единственный депутат от Орота в районном совете, выходец из села, живет в Махачкале, в прошлом – член Союза правых сил (СПС). Это мало связано с политическими убеждениями: просто СПС был на момент выборов политическим инструментом Саида Амирова, мэра Махачкалы, даргинца по национальности. Попытаемся перечислить те факторы, которые сформировали политическую коалицию джамаата Орота и Саида Амирова:
• противостояние сельского джамаата Орота районной власти, погруженное в дискурс исторической памяти: «Орота с 1640 г. находится в состоянии войны с Хунзахским ханством»; «Мы поддержали Шамиля, многие погибли в битве при Ахульго, а хунзахцы воевали против [третьего имама Дагестана]»;
• противостояние бывшему в то время президентом республики Муху Гимбатовичу Алиеву, выходцу из горного села Тануси, исторически связанного с Хунзахом;
• включенность оротинского политического лидера в строительный и ресторанный бизнес Махачкалы, что автоматически означало связь с мэром города;
• конкуренция политических и религиозных лидеров Орота с районными институтами власти за право разрешать земельные и прочие споры на территории муниципалитета.
Эти мотивы «перевесили» этническую солидарность и привели кандидата в районные депутаты, аварца по национальности, к политическому союзу с одним из самых влиятельных представителей «даргинской элиты». Родственники депутата представляют очень уважаемый в селении Орота тухум – наследников известного в аварских районах шейха, они активно поддержали своего двоюродного брата на выборах.
Нужно отметить, что Хунзахский район – не единственный, в котором патрон-клиентские сети, особенно замыкающиеся на мэра Махачкалы, одновременно председателя общественной организации «Ассоциация муниципальных образований Республики Дагестан», разрушают этническую солидарность. Необходимость опираться на сильных союзников на республиканском уровне при выборах глав районов в Дагестане стимулирует размывание этнической мобилизации даже в моноэтничных районах, таких как Хунзахский, Гергебельский, Табасаранский и т. д. В Дагестане этническая солидарность, часто проявляющаяся в бытовых конфликтах или мобилизуемая для решения конкретных политических задач, значит значительно меньше при формировании устойчивых во времени политических коалиций.
Приведем еще один пример. В ногайском селе Сары-Су, в Щелковском районе Чечни, примерно 15–20 % населения – чеченцы, 80–85 % – ногайцы. На выборах главы села победила женщина, что исключительно редко случается при плебисците в северокавказских локалитетах. В итоге глава села – этническая ногайка, ее муж – чеченец. Предыдущий глава, ногаец, проиграл выборы, потому что все чеченцы проголосовали за его соперницу, жену своего соплеменника. В этой ситуации этнический фактор сработал совершенно по-другому, чем в предыдущем случае.
Ярким примером сопротивления миграционным трендам является станица Галюгаевская Курского района Ставропольского края. «Общий враг» – это чеченцы. Им запрещено не только селиться на территории Галюгаевской, но и даже просто находиться на территории станицы под угрозой избиения людей и порчи автомобилей. Впрочем, побить в Галюгаевской могут не только чеченца, но и любого чужака. Это называется «прописать». Мобилизация при необходимости выступить «стенка на стенку» не требует организационных затрат. Зато «запрещение селиться» – этот принцип не только нарушает российское законодательство, но и требует существования определенного механизма принуждения: например, принуждения не продавать потенциальным мигрантам свои дома и паи, что часто не выгодно экономически. Косвенно это подтверждается тем, что средняя стоимость жилой недвижимости и паев в Галюгаевской ниже, чем в других населенных пунктах Курского района.
Здесь появляется простейший организационный элемент – выделение лидера и группы поддерживающих его союзников. В Галюгаевской – это казачий атаман, он же – глава муниципального образования. Глава администрации – атаман контролирует:
– «казачьи земли»;
– назначение главы сельскохозяйственного предприятия (бывшего колхоза), и через него почти все не выделенные фермерам земли сельскохозяйственного коллективного предприятия (СКП), переданные предприятию пайщиками;
– распределение ресурсов, которые в форме различных видов поддержки направляются из районного и краевого бюджетов;
– земли муниципального образования;
– бюджетные должности.
Это те ресурсы, которые могут быть использованы атаманом – главой администрации для поддержания лояльности членов своей группы сторонников. Конкуренция за возможность распределять эти ресурсы, конечно, существует. Так, на выборах главы администрации с атаманом конкурировала директор школы, вокруг которой сложилась своя коалиция. По сообщениям информантов, директор школы представляла партию уволенного председателя коллективного предприятия, который, по мнению союзников атамана, «окончательно разрушил колхоз». Примечательно, что директору школы приписывается то, что она обвинила атамана в незаконном отказе прописывать мигрантов. При этом глава администрации вынужден сотрудничать с выходцами или из Чечни, или из других национальных республик, продавая им пшеницу и другие зерновые, сдавая в аренду кирпичный завод на окраине села.
Кроме определения главных «чужих» – чеченцев, – существует еще один способ деления сообщества на две части. Это – старожилы и так называемый «наплыв». Старожилы – настоящие казаки, которые поддерживают образ жизни и традиции истинных галюгаевцев. «Наплыв» – преимущественно русские мигранты из Чечни. К ним отношение настороженное, рассказывают про их деловую хватку, граничащую с мошенничеством, про то, что они не поддерживают традиции, захватили все хлебные места и т. д. Действительно, большинство «коммерческих предприятий» принадлежит представителям «наплыва». Это торговые точки, паркетный цех, торговля строительными материалами. Только кирпичный завод в аренде у чеченца из-за Терека. Представители «наплыва», в свою очередь, жалуются на то, что ни бюджетные должности, ни прочие преференции им недоступны, что выживать приезжим в станице очень тяжело.
В качестве примера, в чем-то противоположного станице Галюгаевская, приведем описание межэтнических отношений в селе Кичмалка Зольского района Кабардино-Балкарии. Согласно исторической справке, которая приводится в статье Капустиной и Захаровой, «…населенный пункт Кичмалка возник в 1927 г. в результате переселения раскулаченных в период коллективизации жителей степных районов Кабардино-Балкарской автономной области – украинцев, немцев, русских, осетин. Однако еще в 1860-х гг. примерно в этом месте находился аул Магомета Жерештиева, территория современного села была прирезана к Урусбиевскому обществу. Свои земельные участки имели здесь и карачаевцы… В 1935 г. по причине селевого схода в Кичмалку переселяются балкарцы из с. Шыкъы… Со временем русское население выезжает из Кичмалки, а в 1944 г., как и повсеместно по республике, из села было депортировано все балкарское и карачаевское население. В период депортации в Кичмалке проживают кабардинцы, переселявшиеся сюда из окрестных сел. После 1956 г. в село приезжают балкарцы и карачаевцы, причем не только те, кто жил здесь до 1944 г., но и выходцы из других балкарских сел.
Как можно заметить, <…> в отличие от Хабаза (соседнего села), где практически все население – балкарцы, Кичмалка и сегодня многонациональное село. Более 60 % жителей считаются балкарцами, от 10 до 20 % кабардинцы (по разным оценкам), примерно 10 кумыкских семей, остальные жители – карачаевцы… Скорее всего, уменьшение численности кабардинцев связано с невозможностью найти в Кичмалке достойный заработок и поиском более выгодной работы. О желании переехать ближе к Нальчику высказывались многие информанты (если не для себя, то для своих детей – „чтобы дети не увязли тут в навозе“), однако высокие цены на жилье на равнине и отсутствие работы сдерживают отток из села».
Кичмалкинцы признают свою пассивность в отстаивании балкарских интересов, в том числе и в деле обсуждения вопроса о межселенных территориях, так активно затрагиваемого на всех собраниях балкарской общественности.
С: А почему же тогда Кичмалка не столь активно, как Хабаз, участвует в балкарском движении?
И.: Здесь, хотя это и называется балкарским селением, много национальностей здесь проживает. Есть и кабардинцы, есть и карачаевцы, есть и кумыки… Как в басне говорится – лебедь, рак, щука – тот туда тянет, тот туда тянет. А когда одна нация, как в Хабазе, они более сплоченные. А когда балкарец говорит, что давай вот так сделаем, кумык потянет на другую сторону. Он хочет по-своему предложить, понимаешь, свой вариант.
С.: Но ведь если все земли перейдут в муниципальную собственность, в собственность сельской администрации, то от этого выиграют и кумыки, и балкарцы, и кабардинцы, которые живут на территории этого сельского образования. Казалось бы, зачем местным кумыкам или местным кабардинцам препятствовать возвращению земель из районного владения?
И.: Они не препятствуют. Просто их подход к национальному вопросу, к балкарскому вопросу, они косвенно относятся.
С.: То есть не интересуются?
И.: Не интересуются. Пусть об этом позаботятся лично коренные балкарцы.
Вот эти семьи все, и кумыки, и карачаевцы, и балкарцы, у них у всех смешанные браки, понимаете?… Они, хочешь, не хочешь, зависимы друг от друга. Не хочет один раскачивать лодочку, понимаете? Чтобы угодить ему, тот делает поблажку. В итоге единства нет, сплоченности нет».
Напрашивается вывод, что сохранение баланса интересов в локальном сообществе оказывается важнее и предпочтительнее участия в политической балкарской мобилизации. В Кичмалке этнический фактор блокируется локальной солидарностью.
Из этих и многих других примеров складывается впечатление, что политические союзы и конфликты не формируются исключительно на основе этнических групп, а конструируются по принципу «здесь и сейчас», без очевидного этнического детерминизма.
На Северном Кавказе этническая солидарность, возможно, ослабляется еще и тем, что деловым и административным языком, общим для всех, безусловно, является русский язык. Использование национальных языков ни в деловом, ни в административном документообороте не принято. Поэтому дальше с большим трудом поддерживаемой национальной литературы и прессы (значимым потребителем газет на национальных языках являются жители сельской местности), групповой мобилизации, семейной и бытовой сферы функция языков и диалектов как коммуникационной основы институциональной системы не простирается. Доступ к образованию, в том числе – к освоению на приемлемом уровне русского языка, является более значимым ресурсом для карьерного роста, чем родной язык.
Описанная в литературе применительно к другим странам ситуация, когда одна этническая группа доминирует, ограничивая доступ других к административным должностям, военным и полицейским специальностям, торговле и образованию, используя язык как один из основных барьеров, именно на Северном Кавказе не складывается. Национальные языки не могут стать здесь инструментом этнической дискриминации в политическом и экономическом пространстве. Однако в публичной сфере, профессиональных коллективах, иногда даже на уровне советов и «актива» муниципальных образований язык все-таки может выступать в роли дискриминирующего инструмента или в другой символической роли.
Необходимо отметить также, что кроме этнической идентичности на Северном Кавказе существует множество других – локальная, религиозная, родовая и т. д. Интересны попытки адыгов и карачаевцев возродить родовые структуры. Они отмечены в литературе: «Большую роль в современном горском обществе играют клановые структуры, в рамках которых создаются объединения родственников – лъэпкъ Хасэ. В 2006 году в ауле Хакуринохабль РА проводился съезд рода Сиюховых – в этом ауле компактно проживает много Сиюховых. На съезд приехали представители этого рода из Краснодара, Майкопа, Красногвардейского и Кошехабльского районов РА. На этом собрании Сиюховы приняли решение об организации родового фонда. В ауле Мамхег РА в 2006 году проходил футбольный турнир между 9 «фамильными родами» разных аулов района…
…Каждая семья стремится возродить свою тамгу, которая используется в разных сферах жизни семьи: на памятнике обязательно ставится тамга того рода, к которому относился умерший…».
Похожая с Сиюховыми история описывается информантом в Кабардино-Балкарии, где была организована встреча представителей фамилии Джаппуевых. Интересно, что на встрече, на которой собралось больше 1000 человек, присутствовали и кабардинцы, и балкарцы, и гости из Абхазии.
Под одной тамгой Бешто объединены более 250 семей в Кабардино-Балкарии, в основном – в Баксанском районе, где в ауле Кызбурун 3 есть целая улица Бешто. Консолидация представителей фамилии возможна. Она имела место, по словам информанта, вокруг экономических интересов, во время выборов (особенно – если представитель семьи баллотируется), для силовой защиты членов фамилии при необходимости.
Размывание этнического фактора не снимает с повестки «этнический конфликт» как формулу, которой привычно пользуются и эксперты, и представители населения, непосредственно в этот конфликт вовлеченные. Эта трактовка укрепляется распространенным определением этнической группы, используемым в антропологической литературе, которое идеально приспособлено как раз для этнически детерминированной модели конфликтов – «… термин «этническая группа» обычно используется для обозначения народонаселения, которое:
1) в значительной степени биологически самовоспроизводимо;
2) разделяет фундаментальные культурные ценности, реализованные во внешнем единстве культурных форм;
3) образует поле коммуникации и взаимодействия;
4) характеризуется тем, что принадлежность к группе, идентифицируемой как теми, кто в нее входит, так и теми, кто в нее не входит, конструирует категорию, отличную от других категорий того же порядка».
В «Большой советской энциклопедии» академика Ю. В. Бромлея про нацию сообщается примерно то же – общность людей, объединенная языком, культурой, вероисповеданием, территорией.
Однако подобное определение нельзя считать полностью удовлетворительным. Есть примеры этносов и наций, которые не обладают одним из этих признаков (кроме последнего в определении этнической группы – поддержание границы с иными), а есть примеры не наций и не этнических групп, которые, в свою очередь, всеми этими признаками обладают. Ногайцы в Ногайском районе Дагестана отличаются и от сулакских ногайцев, и от ногайцев Карачаево-Черкесии, и от ногайцев селения Канглы Ставропольского края. Это один этнос или несколько? Если один – то где общность территории, биологического воспроизводства и даже языка (некоторые бабаюртовские ногайцы говорят по-кумыкски)? Если несколько – почему и сами ногайцы (безусловно, выделяя внутри себя так называемых «караногайцев» и кубанских ногайцев), и народы, живущие рядом с ними, определяют все эти группы как один этнос? Армяне села Эдиссия Ставропольского края говорят на тюркском языке и ходят в армянскую церковь. Они, безусловно, считают себя армянами, но иногда говорят об особом «эдиссийском народе». Аварцы селения Согратль Гунибского района Дагестана имеют все признаки отдельной этнической группы, но по всеобщему мнению (да и по собственному признанию) – относятся к «этническим аварцам». Попытка «зафиксировать» и с полнотой определить этническую группу приводит к «дурной бесконечности» форм.
Согласно предлагаемой концептуальной рамке следует рассматривать этничность не как имманентное свойство определенной группы людей, связанных общим происхождением, занимаемой территорией, языком, культурой, рефлексирующих и о своей общности, и о своей особости одновременно, а как процесс, который как минимум должен обеспечивать два результата:
• поддерживать границы группы индивидов, относящих себя и относимых внешним миром к одному этносу;
• регулировать «правила перехода» этой границы.
Тем самым этнический фактор определяется как совокупность нескольких функций из ряда определения «свой-чужой», а не как статичный набор связанных друг с другом признаков. Кроме «этнического фактора», есть еще много способов отделения «своих» от «чужих», способов формирования внутреннего социального пространства по отношению к внешнему. «Своих» от «чужих» отличают по родству, по принадлежности к локальному сообществу, по лояльности в рамках патрон-клиентских связей. По правому или левому берегу реки или стороне улицы, по времени заселения («наплыв» и старожилы) в село или город, по вероисповеданию, по участию в группе интересов, по языку, по убеждениям или профессии, по классовой принадлежности, по учебному заведению, в котором вместе учились, и т. д.
Этнический фактор, в отличие от территориального, языкового, родственного и других способов отделения своих от чужих, не имеет безусловной «материальной» основы. Его нужно конструировать, причем конструировать именно как границу с другим, внешним социальным пространством. Это «неестественный», рукотворный, дискурсивный фактор, требующий признания изнутри (считающими себя представителями этноса) и снаружи (признающими существование этноса). В то же время членом сообщества, определяемого как этническое, человек не становится, а практически рождается. При этом, покидая границу «своего», он не становится автоматически членом другого сообщества. Вместе с тем границу между разными этническими группами нельзя считать полностью непроницаемой, она является полупроницаемой, в силу того что:
– в качестве исключения в сообщество могут приниматься представители другой этнической группы, принявшие частично новую идентичность (аварец, «женатый на казачке, свинину ест, водку пьет» в казачьей станице);
– смешанные браки ставят задачу перехода границы на одну или другую сторону;
– дети от смешанных браков либо «определяются» этнически, либо остаются полукровками, что чаще бывает в городах, где один человек в зависимости от обстоятельств может быть признан или, например, евреем, или даргинцем;
– из усыновленных во время Второй мировой войны ленинградских детей в одном из черкесских сел некоторые стали евреями, а некоторые – черкесами.
В свете вышесказанного конфликты теряют свое этническое объяснение и требуют новой типологизации и теоретической модели, не объясняющей насилие через этническое разнообразие, но объясняющей и сами насильственные практики, и участие в их становлении этнического фактора.
2.2. Формы и границы этнической мобилизации
На основе материалов проведенных полевых исследований можно выделить четыре класса мобилизационных процессов, или четыре контура мобилизации, в которых используется «этнический фактор»:
• мобилизация для регулирования насилия на уровне сообществ (бытовые конфликты);
• мобилизация для сбора и распределения криминальной и /или административной ренты;
• политическая мобилизация (связана с конкуренцией региональных элит на рынке насилия, на бюджетном и административном рынках, в медийном пространстве, на политическом рынке);
• националистическая мобилизация (национальный суверенитет).
При этом каждый новый класс мобилизационных процессов не просто поглощает менее масштабные, а поляризует сообщества в своем дискурсе. Если на территории района или региона запущена националистическая мобилизация, она будет проявляться на всех уровнях. От бытовых конфликтов и криминальных разборок до политической конкуренции на выборах и национального самоопределения. Любой конфликт, даже драка на дискотеке или самовольный захват участков под жилую застройку, будет получать этнополитическую или просто политическую трактовку.
Все локальные, иногда бытовые, конфликты, которые маркированы как этнические и общественным, и экспертным мнением, из тех, которые удалось в той или иной степени изучить в рамках проведенных полевых исследований, в основе имеют схожий сюжет. Осуществляется незаконный или несправедливый акт насилия и /или отчуждения или порчи имущества (избиение, насилие, отъем участка, потрава посевов, арест скота, снос дома) по отношению к члену сообщества. В ответ на насилие на защиту последнего мобилизуется группа (10, 100, 1000 и более человек). Участники этой группы воспринимают «потерпевшего» как «своего» и помещают безопасность и неприкосновенность его имущества в зону своей ответственности, а виновника, если он относится к другой этнической группе, напротив, воспринимают как «чужого».
Две стратегии мобилизации действуют одновременно.
Одна – стратегия мобилизации вокруг лидера, построенная на гласном или негласном самовыполняющемся контракте между патроном и клиентелой. Создание такого союза (или союзов) вокруг лидера (или лидеров) описано в антропологической и социологической литературе. Если стратегия лидера оказывается эффективной, а правила распределения полученных ресурсов устраивают членов группы – приносит им ренту, доступ к принятию решений и особый статус в сообществе, – такая коалиция получает существенный организационный ресурс и способна на целенаправленные действия. Недостаток в том, что мобилизация вокруг лидера не охватывает всех членов сообщества, если численность группы выходит за рамки нескольких десятков человек, и легитимность лидера может быть легко оспорена «общим собранием».
Вторая стратегия – разделение на «своих» и «чужих» по одному или нескольким признакам, построенное на принципе «общего врага». Если нет «чужих», а сообщество слишком большое, чтобы ограничения насилия внутри малых групп было достаточно, когда численность сообщества вырастает до тысячи или нескольких тысяч человек (а именно о таких сообществах идет речь), такие количества людей требуют разделения на различные группы: фратрии, тухумы, тейпы. Если мы имеем дело с разложившейся родовой общиной, больше напоминающей соседскую, – все равно идет дихотомия, или деление на три и более частей, – на улицы или кварталы. При любом способе деления на «своих» и «чужих» индивид вправе рассчитывать на защиту со стороны «своих». А сам обязан, так или иначе, участвовать в мобилизациях для оказания поддержки другим членам своей группы.
Обе эти стратегии функционируют как инструменты ограничения насилия и, одновременно, упорядочивания доступа к ресурсам и статусам. Но у них различный, иногда действующий в противоположных направлениях, принцип консолидации. Деление на этнические группы, или старожилов и «наплыв», отличает «своих» от «чужих» при сохранении равенства среди «своих», это – консолидация «против» на основе равноправия.
Другая стратегия, формирующая патрон-клиентские сети, наоборот, предполагает консолидацию ради привилегий, ограничение доступа к ресурсам и статусам внутри сообщества в пользу лидерской коалиции. Лидер, присваивающий себе, пусть при общем согласии, право распоряжаться некоторыми ресурсами и значимыми в сообществе статусами, претендует на ренту в обмен на организационные услуги общине, на ограничение применения насилия внутри общины и т. д.
Примечательно, что формирующиеся патрон-клиентские сети формально поддерживают идею мобилизации «своих» против «чужих», но, даже опираясь на эту общую мобилизацию, они способствуют коррозии локальных и этнических идентичностей внутри групп интересов. Своими внутрисетевыми связями они выходят за границы группы «своих», разрушая локальные и этнические границы и строя взамен клановые, интернациональные конструкции. Интернационализация патрон-клиентских сетей подтверждается результатами наших полевых исследований в Ставропольском Крае, в Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, Дагестане и даже Ингушетии.
При этом на уровне локальных сообществ, где нет собственного источника этнической мобилизации, иногда наблюдается противоположный по своему направлению процесс. Бытовые конфликты и локальная система ограничения насилия и распределения ресурсов вдруг обретают этническую коннотацию. Этот дискурс создается на основании:
– политических интересов выходцев из села, жители которого принадлежат конкретной этнической группе;
– миграционных процессов, связанных с конкуренцией за ресурсы или за «ренту старожила».
2.3. Этнический фактор и миграция
Мифы и реальность миграционных процессов
Один из основных процессов на Северном Кавказе – это миграция горцев на равнину и в города. Как пишет Владимир Бобровников, «…сами “кавказские горцы” в большинстве своем давно уже не горцы, а далекие потомки людей, которые когда-то жили в горах. На равнине и в предгорьях живет 2/3 выходцев из Нагорного Дагестана, а также подавляющее число чеченцев и ингушей, правда, все еще называющих себя горцами. Почти полтора столетия дагестанские мусульмане, прежде не знавшие власти централизованного государства, живут в правовом и социальном пространстве России. Это замечание еще более справедливо для кабардинцев, черкесов, балкарцев, карачаевцев и других «горцев» Северо-Западного Кавказа, предки которых были переселены с гор на равнину в XVII–XIX вв.».
Однако именно в последние несколько десятков лет миграция на равнину и в города жителей гор и предгорий усилилась. Население некоторых сел сократилось на треть, в некоторых – в половину, почти вся молодежь либо на заработках, либо совсем переехала в города, а иные небольшие, далекие высокогорные села обезлюдели полностью. Вытеснение горцами русских, ногайцев и кумыков, которые в последние полтора-два столетия населяли плоскость вдоль Главного Кавказского хребта, обсуждается то как этнический конфликт, то как вытеснение животноводами земледельцев. Вокруг этого, несомненно, значимого процесса сложились свои мифы и стереотипы, обслуживающие интересы локальных элит и националистические дискурсы в Москве и других регионах страны. На основании этих мифов, которые перерастают в убеждения, принимаются административные решения, часто направленные на дискриминацию мигрантов. В ответ на административную дискриминацию переселенцы обращаются к своим политическим лидерам, правительствам республик, которые формируют свою «правду», пытаясь защитить интересы мигрантов. Возникает целая мифология о геополитических интересах и т. д.
Вот так, например, выглядит ситуация в Восточном Ставрополье с точки зрения экспертной группы, которая провела обширные исследования в Арзгирском, Нефтекумском, Левокумском и Степновском районах. Исследование было построено на экспертных интервью с представителями власти и лидерами общественных организаций.
Согласно аналитической записке Ефимова – Щербины – Баева:
В районах [восточного Ставрополья] существуют глубокие, резко выраженные, опасные возникновением конфликтов в ближне– и долгосрочной перспективе противоречия между основными этническими группами. Основная линия противоречий пролегает между славянским населением, ногайской и туркменской диаспорами с одной стороны и представителями дагестанских этносов (прежде всего даргинцев) – с другой, <…> участники опросов склонны считать представителей славян, ногайцев и туркмен союзниками в общей борьбе против экспансии даргинцев. Эту же позицию в неофициальных беседах разделяют представители органов власти, правоохранительных структур, органов образования и соцзащиты, общественных организаций.
Работают процессы вытеснения славян, прироста доли дагестанского населения.
В ближайшем будущем сохранение существующих тенденций может привести к переходу муниципальных должностей, избираемых всеобщим голосованием, под контроль дагестанских этносов… В случае падения численности славян ниже критического предела, столкновения ногайцев и туркмен с одной стороны и дагестанцев с другой стороны станут не только неизбежными, но и более острыми и кровавыми… сегодня главы районов и поселений не имеют ресурсов для влияния на межнациональную ситуацию. По консолидированному мнению представителей местных властей, мощная ресурсная поддержка со стороны края могла бы оказаться достаточно мощным фактором сохранения межнационального мира…
Социально-экономическая ситуация в указанных районах напрямую связана с описанной выше межнациональной ситуацией. Так, экономическая депрессия порождает отток старожильческого населения. Образующийся вакуум заполняют переселенцы из соседних регионов, пользующиеся бросовой ценой на недвижимость. Изменение этнического состава поселений с увеличением доли неславянского населения, в свою очередь, приводит к резонансному усилению оттока старожильческого населения. Это влечет за собой изменение в производственной структуре поселений – традиционные формы земледелия, кустарного и промышленного производства приходят в упадок, замещаясь формами производства, характерными для переселившихся этнических сообществ – преимущественно овцеводства. В итоге оставшиеся в поселениях представители старожильческого населения оказываются в новой экономической реальности, встроиться в которую на достойных условиях практически невозможно.
Эта новая экономическая реальность возникла из многих разнонаправленных процессов, но все же, по нашему представлению, некоторые обобщения возможны. Практически во всех населенных пунктах Восточного Ставрополья, в которых удалось провести исследования, фиксировались одни и те же сюжеты:
• разрушение колхозов и совхозов, сопровождающееся передачей паев в аренду частникам, фермерам, средним и крупным предприятиям;
• распродажа сельскохозяйственной техники;
• разрушение мясного (КРС и свиноводство) и молочного животноводства в коллективных хозяйствах;
• перевод содержания свиней, бычков на откорме и молочных коров на подворья, в приусадебные хозяйства, основанные на зерне, получаемом в качестве аренды за паи, возможностях выпаса на сельском выгоне;
• последующее сокращение поголовья на подворьях из-за следующих причин:
– трудностей со сбытом продукции, отсутствия сельских выпасов (конкуренция с овцеводством и жилищным строительством);
– постепенной продажи паев и потери «ренты старожила»;
– в случае со свиноводством – катастрофического распространения африканской чумы свиней одновременно с развитием крупных свиноводческих комплексов, как самостоятельных, так и принадлежащих крупнейшим мясокомбинатам страны (например, Микояновский мясоперерабатывающий завод);
– старения населения;
• расширение (в некоторых случаях) овцеводства (по информации экспертов и собеседников поголовье выросло в 2–3 раза, по сравнению с «колхозными временами»), но поголовье колеблется в связи с проблемами с выпасом (часто конфликты из-за потравы овцами и КРС посевов или использования сельского выгона). Овцеводством занимаются преимущественно выходцы из северокавказских республик, привлеченные чабанами еще в 1970-е гг.. Но их средний возраст приближается к 60 годам, а молодежь мигрирует в города так же, как и представители русского и казачьего населения;
• расширение площадей посевов пшеницы и подсолнечника за счет пастбищных угодий, площадей, использовавшихся для других культур, и изменения технологии (переход на «полупары») с внедрением новой техники, новых мощностей хранения, переработки и транспортировки. В модернизации преуспели не СКП и фермеры, а агрохолдинги и частные организации, часто созданные мигрантами или бывшими заготовителями из системы «Роспотребсоюза»;
• постепенная скупка паев у бывших колхозников и расширение земельных владений частного капитала, связанного с административной элитой края.
Когда обсуждаются детали – кто и кому передает в аренду землю, кто покупает «урожай будущего года» и т. д., говорят не об акушинцах, даргинцах и даже не о дагестанцах или чеченцах. В этом контексте называются конкретные влиятельные люди, подчеркивается их связь с силовыми структурами, органами государственной власти (в том числе – соседних субъектов), локальными административными и экономическими элитами.
Для новой экономической элиты Ставропольского края характерны черты патрон-клиентских сетей, построенных достаточно иерархично, ориентированных на нескольких крупных игроков, обладающих одновременно экономическими, административными и силовыми ресурсами, позволяющими им держать в зависимости от себя и фермеров, и руководителей СКП. Эти связи интернациональны. Ногайские лидеры (например, руководители и крупных предприятий, и ногайской этнической организации одновременно) могут находиться в экономической и политической зависимости у предпринимателей-даргинцев. В свою очередь, аварцы и даргинцы иногда выполняют функции управляющих целых «холдингов», состоящих из десятков СКП (бывших колхозов), возглавляемых русскими, туркменами, ногайцами, а бенефициарами этих неформальных акционерных обществ являются представители административно-силовой элиты.
Более того, выясняется, что пастбищных земель лишаются и чабаны-даргинцы, которые по 30–40 лет отработали в колхозах, имеют паи, и чабаны-ногайцы, и чабаны-русские, и, точно так же, как русские и ногайцы, не могут удержать детей на земле – те уезжают в города учиться, потом работать.
Таким образом, происходящее очень сложно встроить в узкие рамки этнического конфликта. Здесь происходят гораздо более сложные социальные процессы, включающие следующие значимые элементы:
– переплетение групповых и индивидуальных политических и экономических интересов на фоне деградации колхозной системы;
– урбанизация, особенно связанная с поколением младше 40 лет;
– миграция с гор на равнину и в города представителей разрушающегося традиционного общества;
– «наплыв» (в том числе – этнических) групп с высокой рождаемостью (4–6 детей в семье) на группы старожилов с низкой рождаемостью (1–2 ребенка);
– смена хозяйственного уклада, связанная и с миграцией, и с изменившимися политэкономическими условиями;
– потеря одними группами населения базовых смыслов на фоне этнического и религиозного ренессанса других групп;
– формирование люмпенизированной молодежной субкультуры с характерными массовыми драками «стенка на стенку», постепенная криминализация сельской молодежи.
В Ставропольском крае отток сельского населения определенно связан с расформированием колхозов в 1991–1992 гг. и потерей перспектив трудоустройства и налаживания современной жизни в селе для молодого поколения. Выезд в города начался еще до 1990-х гг., но в 1990-е гг. интенсифицировался: если в 1970-х и 1980-х гг. многие молодые люди пытались закрепиться в городе и не возвращались в станицы, то с 1990-х гг.:
– «невозврат» молодежи стал почти поголовным;
– начался отъезд молодых семей и специалистов, которые уже вернулись домой после учебы;
– началась миграция семей с детьми ради образования и карьеры детей.
Расформирование колхозов и дальнейшая трансформация хозяйственной модели сопровождается другими экономически значимыми процессами.
(1) Разрушением животноводства, как молочного, так и мясного направлений.
На протяжении 1990-х гг., по словам информантов, непосредственных участников событий, из Ставропольского края только самолетами в арабские страны вывозилось от 100 тыс. тонн мяса в неделю. Заготовители «Роспотребсоюза» в условиях снижения цен на шерсть, разрушения инфраструктуры сбыта молочной продукции, разрушения кормовой базы, в том числе и из-за роста производства спирта, провели беспрецедентную распродажу поголовья крупного и мелкого рогатого скота на территории края.
(2) Модернизацией производства зерновых культур, приводящей в итоге к увеличению площади посевов и уменьшению количества занятого населения.
Почти в каждом селении есть сюжет о том, что пашню, которая была у колхоза, взял в аренду сириец, даргинец, еврей, московский холдинг или крупный фермер из соседнего района. Эти огромные пространства пашни обрабатываются не силами вчерашних колхозников и не с помощью колхозной (тем более разворованной) техники. Либо покупаются, либо берутся в лизинг, либо берутся в аренду новые комбайны и тракторы, строятся современные автоматизированные элеваторы и мельницы, нанимаются квалифицированные специалисты. В этом новом технологическом цикле вчерашним колхозникам нет места.
На место населения, которое привыкло существовать в рамках крупных сельскохозяйственных предприятий, дающих не только экономическую, но и идеологическую основу социальных и экономических практик, приходят мигранты, способные к традиционной самоорганизации и самозанятости. Но эта заместительная миграция в сельские поселения по масштабам примерно равна или уступает миграции в города и пригороды. Основная миграция из северокавказских республик прежде всего направлена в города, как и миграция сельского старожильческого населения.
Таким образом, отток сельского населения из восточных районов Ставрополья мы склонны объяснять:
– деградацией агропромышленного комплекса (вместе с колхозами и совхозами «умерли» и перерабатывающие предприятия) в части молочного и мясного животноводства, овощеводства и пищевой промышленности;
– деградацией государственных институтов;
– модернизацией производства зерновых, которая привела к существенному сокращению занятости в этой отрасли.
Несомненно, процессы деградации были ускорены на территориях, так или иначе затронутых чеченскими войнами. Это относится прежде всего к восточной части Курского района. Например, в станице Галюгаевская располагались воинские части, прямо на сельском выпасе стояла артиллерийская батарея. Между войнами обстановка на пастбищах, там, где располагались кошары, мало чем отличалась от собственно чеченской территории: нападения, похищения и убийства людей и скота, порча и воровство имущества и техники. На таких территориях животноводство и другая хозяйственная деятельность были разрушены быстрее. Очевидно, что при существовавшей тогда практике похищения людей, скотокрадства и многочисленных убийств сотрудников правоохранительных органов (больше 20 человек только в Курском районе) хозяйственная деятельность, связанная с проживанием чабанов на хуторах, была обречена на вымирание. Тем самым можно говорить о бандитизме, разрушении государственных институтов и системы хозяйствования. Говорить же о том, что именно этнические конфликты стали причиной массового оттока населения из восточных районов края не совсем корректно.
При этом принципиально важно, что социальные структуры и стратегия ответа на негосударственное насилие у русских сообществ и сообществ выходцев из северокавказских республик несколько различаются. Русские предпочитают искать место, где государство продолжает в каком-то виде удерживать монополию на насилие, а даргинцы, например, могут начать строить собственную систему безопасности – выполнение функций государства совсем недавно лежало на джамаате, и эти практики еще не совсем забыты, воспринимаются как приемлемые. На кошарах появляется оружие, молодые «племянники», выстраиваются отношения с теми, кто может стать источником агрессии, – отношения с элементами кровной мести и персональной ответственности всех членов сообщества за действия выходцев из него.
Когда же возникает, в этом случае, этнический компонент конфликта, который, так или иначе, манифестируется, например, в виде массовых драк? Можно говорить, что этнический компонент возникает на фоне сужения экономического и социального пространства, актуального как для старожильческого населения, так и для мигрантов. Получается, что экспансия «зерновых» королей, которой ни одна из локальных групп (за крайне редким исключением) не может противостоять, сталкивает интересы фермеров и чабанов на очень узком производственном и экономическом пространстве. Против крупных игроков, которые часто ссужают деньги фермерам в счет будущего урожая, никто из населения, маркированного различными этническими признаками, на сегодня открыто выступить не может. В этих условиях представители разных национальностей оказываются в географическом и социальном пространстве, в котором их экономические и политические возможности ограничены, ограничены также экономические свободы и возможности для самореализации для молодежи. Все они (и даргинцы, и аварцы, и русские и т. д.) находятся в очень сложных условиях дискриминации фермерской деятельности и мясного животноводства по доступу к необходимым ресурсам (пашне, пастбищам и сенокосам) и рынкам сбыта. В итоге сельский выгон и сельские огороды оказываются объектом потравы со стороны скота, оставшегося на кошарах, зерновые и другая продукция, произведенная фермерами и ЛПХ, скупаются по низким ценам, а сложившееся напряжение сублимируется в бытовых конфликтах.
Любой бытовой конфликт превращается в институт распределения символических статусов – других инструментов нет, требует жесткой демаркации «свой – чужой» и с неизбежностью маркируется как межэтнический. Нехватку цивилизованных инструментов статусной конкуренции усугубляет тотальная недооценка стоимости земли (минимум – в 10 раз) и сохранение административного контроля за ее использованием. У местного населения не остается никаких доступных инструментов, чтобы фиксировать свою успешность, например, увеличением земельного надела и т. д. Другими словами, в сообществе не остается внутренних, конкурентных источников неравенства кроме силового определения доминирующих индивидов и групп. Все это усугубляет экономическую ситуацию: сводит на нет начатую в начале 1990-х гг. земельную реформу, превращает масштабное социальное расслоение в экзогенный, неконкурентный процесс.
Наше предположение о значении стоимости земли построено на полевом исследовании, подкрепленном изучением практики работы на территории агентства недвижимости, занимающегося земельными паями. Средняя стоимость пая в колхозе, который целенаправленно скупают спекулянты, – 150 тыс. руб. Пай – это, например, 10 га. Получается, что стоимость пашни, если приобретать паи по доверенности или в длительную аренду, – 15 тыс. руб. за гектар. В то же время анализ рынка недвижимости (по совершаемым сделкам, на основании данных риелторского агентства) позволяет минимально оценить стоимость гектара, в том случае если земля продается со свидетельством о собственности, в 300–600 тыс. руб. Разница —150 тыс. руб. пай, или 15 млн руб. за 10 га земли со свидетельством о собственности, – как видно, кратная.
Социальный протест тоже маркируется как этнический конфликт. Это связано с тем, что часто партнерами местной, районной и краевой административной элиты становятся выходцы из соседних республик. С одной стороны, в распоряжении некоторых из них есть «бюджетная рента»: источником финансирования покупки домов, а особенно – земельных участков становятся свободные деньги родственников-чиновников. Иногда для аналогичных целей используется часть поголовья овец, это очень легко капитализируемый актив. С другой стороны, в северокавказских республиках институциональная среда еще меньше располагает к инвестициям, чем в Ставропольском крае. Свою лепту в экономическую экспансию этнических даргинцев, аварцев, чеченцев, карачаевцев и т. д. вносит наличие у сообществ мигрантов институтов, с успехом компенсирующих деградировавшие государственные институты.
Сами мигранты оценивают «ресурсы миграции» следующим образом: на первое место ставят взаимную поддержку, на второе – поддержку собственными административными элитами (правительствами регионов, откуда прибыли мигранты), на третье – поддержку родственников.
При этом необходимо отличать экономическую и политическую экспансию московских, дагестанских, чеченских и т. д. предпринимателей от миграции больших масс населения совпадающих (особенно дагестанских) этнических групп. Смешивание этих процессов приводит к опасным заблуждениям, когда попытки остановить политическую и экономическую экспансию представителей различных элитных групп интересов, включающих как компоненту этнических кавказцев, сводятся к не совсем законному ущемлению прав простых чабанов и фермеров. Речь идет о таких несправедливых и /или неоправданных шагах, как:
1) отмена регистрации чабанов и их семей на кошарах, на которых они прожили несколько десятилетий (особенно остро воспринимается с учетом того, что прописывали чабанов и членов их семей на кошарах тоже и те же представители органов государственной власти);
2) изъятие пастбищ из имущественного комплекса овцеводческих предприятий: в результате получается, что чабан купил, например, за 700 тыс. руб. кошару, предполагая, что к ней прилагается еще 500 га пастбищ, а пастбища через аукцион приобрел совершенно другой человек;
3) формальные и неформальные препятствия заселению выходцев из северокавказских республик в пустеющие и стареющие сельские поселения края.
Практика не прописывать дагестанцев и чеченцев, купивших дома в селах, довольно широко распространена. Главный эффект этого барьера – снижение цены недвижимости, основными владельцами которой являются пока старожилы. Вообще все запретительные меры ведут именно к обесцениванию активов старожилов. Даже стоимость земельных паев занижена в десятки раз, потому что для борьбы со скупкой их продажа на открытом рынке крайне затруднена, а выделение причитающихся участков в натуре достаточно дорого обходится. В итоге на селе из числа старожилов часть населения люмпенизируется или по крайней мере нищает. Отказ некоторых сообществ (например, станица Галюгаевская) от мигрантов приводит к деградации рынка жилья (около 100 дворов в станице заброшены), деградации экономики и в конечном итоге к ускоренной деградации человеческого капитала.
Миграционные потоки
Если говорить об основных миграционных потоках, то они состоят из следующих частей.
1) Отток равнинного и городского населения из северокавказских республик и Ставрополья в другие регионы Российской Федерации, преимущественно в Москву и Санкт-Петербург, а также за рубеж. Этот отток характерен для всей территории РФ: по данным многочисленных демографических исследований, трудоспособное население переезжает в областные, краевые и республиканские центры, а оттуда – в Москву, Санкт-Петербург, иногда на юг – Ставрополь, Краснодар, Пятигорск например. Наиболее конкурентоспособные мигранты уезжают за границу РФ (Европа, США, Юго-Восточная Азия).
Наши исследования не позволяют в полной мере рассуждать об этой миграции, поскольку мы можем опираться только на 300 глубинных интервью. Можно только отметить, что выходцы из экономически благополучных семей и молодые люди, получившие хорошее образование, настроенные на продолжение профессиональной карьеры, часто учатся или работают в Москве, Санкт-Петербурге или в Европе, США и Канаде. Таких историй меньше в депрессивных населенных пунктах, больше – в успешных. Например, экономически развитое армянское село Эдиссия дает такие результаты: минимальный отток из селения (снижение численности населения за 10 лет меньше 10 %, население сохраняется на уровне 5800–6000 человек), отток направлен в райцентр (станица Курская, около 2000 человек), Ставрополь (значительно меньше), Пятигорск, Москву и США.
2) Отток населения (особенно молодежи, независимо от национальности) из сельской местности в города Ставропольского края. Для депрессивных населенных пунктов характерна следующая картина. Молодежь преимущественно на заработках, в лучшем случае удалось купить жилье в Ставрополе, точнее – в пригороде, примерно 10–20 % хозяйств в крупных селах либо пустуют, либо выкуплены мигрантами. Направление миграции – райцентры и областные центры, как вариант – трудовая миграция. Специфическая картина «отходничества» сложилась в станице Галюгаевская Курского района, там молодежь служит по контракту в Чечне.
Одним из самых престижных мест работы является милиция. Большинство молодых людей русской национальности при обсуждении будущего как о «задаче максимум» говорят об окончании милицейского вуза и службе в органах, ФСБ еще привлекательнее. В рассуждениях о будущем трудоустройстве у молодых людей складывается своеобразная тенденция. Практически нет мотивации на получение каких-то серьезных профессиональных навыков (за исключением «аутсайдеров», не имеющих связей и ресурсов и рассчитывающих на зарабатывание средств к существованию своими руками), в качестве предпочтительных целей рассматриваются разной сложности распределительные позиции. От простой – милиция, до сложной – какая-нибудь экспертиза, позволяющая иметь устойчивую ренту. Никто не хочет производить, все хотят распределять. Негласная «лицензия» на производительный труд добровольно передается мигрантам из соседних республик. И они этим пользуются, поскольку на родине возможности для заработка ограничены еще больше.
Так, из 130 тыс. населения Цумадинского района Республики Дагестан в горах реально осталось около 15 тыс. человек (23 тыс. официально прописанных). Около 60–80 тыс. заселили равнинные районы Дагестана, а остальные – Астрахань, Ростов и Ставропольский край. Цумадинцы освоили, научившись у корейцев в 1980-х гг., выращивание лука, бахчевых, других овощей, рыбную ловлю и торговлю. Два села цумадинцев существуют в Ставропольском крае еще с 1970-х гг., но сейчас выходцы из Цумадинского района Дагестана составляют заметную часть и сезонной трудовой миграции.
В восточные районы Ставрополья идет постоянный приток тех представителей даргинцев, которые уже несколько десятков лет занимаются овцеводством и разведением крупного рогатого скота в Ставропольском крае. Эта миграция связана с тем, что если в этом регионе появляется возможность купить землю, то эта земля лучше и дешевле, чем в Дагестане. В республике бытует устойчивое мнение, что животноводством нужно заниматься в Ставропольском крае, поскольку там можно купить землю, безопаснее и больше возможностей. Из 10 опрошенных животноводов в Дагестане все 10 готовы при малейшей возможности перенести свое хозяйство в Ставропольский край. «Здесь люди кровожадные и завистливые», «здесь нет земли, нет кормов», «в Дагестане слишком много родственников, которые попросят свою долю в прибыли» и т. д.
Въездная миграция в сельскую местность края связана либо с сезонными работами, либо с переездом животноводов, покупкой или арендой пустующих ферм, что может оказаться весьма значимо экономически, но по количеству мигрантов уступает мигрантам в города, пригороды и ближайшие к городам поселки.
В основном это трудовая, сезонная миграция с целью заработать на выращивании лука, овощей, арбузов или дынь за лето и вернуться в селение и покупка пустующих кошар. Эта миграция:
– носит преимущественно заместительный характер и никак не направлена на вытеснение старожильческого населения;
– направлена в малые села и хутора, где цена недвижимости минимальна и есть возможность взять в аренду землю под огород или бахчу, купить ферму недорого;
– состоит преимущественно из малообеспеченных слоев населения горных районов Дагестана;
– состоит из неполных семей и молодежи, а также женщин, которые нанимаются на полевые работы.
Небольшая часть таких мигрантов, как уже говорилось, приезжает, чтобы заниматься животноводством – купить кошару, ферму для молочного или мясного животноводства. Эти люди в основном едут к родственникам, которые помогают им на первом этапе: «У меня брат в Левокумском районе, он обещал помочь, говорил, что там есть место, чтобы пасти скот, можно недорого взять кошару, но – ближе к Ставрополю. В самом Левокумском пасти скот нет места, много под зерно распахано». При этом даргинцы используют больше земли, чем среднестатистическое старожильческое население: берут ее в аренду, выкупают паи, выкупают кошары.
Основной приток мигрантов направлен в города и пригороды, где жилье дешевле, но работать все равно можно в городе. Можно выделить следующие причины подобной миграции:
– развивающаяся перерабатывающая промышленность, цеха, торговля, строительство создают рабочие места, на которые русское население не претендует в силу низкой оплаты труда, а для мигрантов – это хороший шанс начать строить новую жизнь, покинуть горную местность с очень тяжелыми условиями жизни;
– качество жизни в городах и районных центрах Ставропольского края выше, чем в районных центрах других субъектов Северо-Кавказского федерального округа (СКФО), кроме того, недвижимость более ликвидна и менее переоценена, а стоимость земли вообще занижена в десятки раз;
– образование для детей, которое невозможно получить на приличном уровне в Дагестане, в Ставрополье все-таки лучше;
– после прекращения роста цен на недвижимость в Махачкале ставропольские активы и квартиры в Москве – все, что осталось из инвестиционно привлекательных и доступных активов;
– социальные программы и доступные кредиты – ипотека, материнский капитал и потребительские кредиты – значительно доступнее в Ставрополе, чем в Дагестане или Чечне.
Отток русского населения как самого многочисленного в Ставропольском крае по своим масштабам наиболее существенен. Во-первых, русского населения в Ставропольском крае больше, чем представителей других этносов, поэтому и доля в общей миграции выше, чем у ногайцев, туркмен, армян, даргинцев и т. д. Во-вторых, русские имеют наименьшее количество препятствий для переселения – в других субъектах Российской Федерации они не подвергаются дискриминации при трудоустройстве и регистрации. В-третьих, русские наиболее чувствительны к деградации государственных институтов, так как на протяжении длительного времени жили при социальном порядке, где государство монополизировало функции по ограничению насилия: защите жизни, собственности и контрактов. Традиционные институты деградировали, а их восстановление связано с такими издержками и рисками, что миграция в регионы, где функции государства сохранены лучше, оказывается единственным возможным выбором.
В то же время из демографических данных (перепись 2002, 2010 гг.) видно, что среди русского населения преобладают пожилые женщины, среди даргинцев наблюдается «постмиграционный» эффект – преобладает взрослое трудоспособное население, дети и подростки. У ногайцев детей и молодежи меньше, чем у даргинцев (рождаемость на уровне 2–4 ребенка в семье), но такого старения населения, как у русских, не наблюдается. Эти данные подтверждают результаты наших качественных исследований, показывающих, что основным механизмом уменьшения русскоязычного населения в сельской местности края является естественная убыль, что ногайцы несут существенные потери, связанные с трудовой миграцией, а обеспечивается естественный прирост населения в основном за счет мигрантов и постоянно проживающих в крае даргинцев. Это особенно заметно по составу учеников в сельских школах. Если русское население составляет от 50 до 90 %, то в школах русских учеников может быть только от 10 до 25 %. В то же время количество детей мигрантов при общей их доле в населении 10–15 % достигает 50 %.
Очень часто молодые информанты русской национальности в районных центрах или городах говорили, что дом в селе – для родителей, которые не хотят уезжать из родного села. Когда старики уже не могут поддерживать хозяйство – дети забирают их в город, а дом часто продают, естественно – мигрантам. Больше некому. У половины респондентов, опрошенных в ходе исследований в Ставрополе, имелись родители или бабушка с дедушкой в сельской местности, дом которых нужно давно продать, но «старики против». Про покупку домов выходцами из Дагестана в самом Восточном Ставрополье собрать информативные истории не удалось. В связи с этим интересен рассказ старого ингуша, беженца из Пригородного района Северной Осетии о покупке дома в Казачьей станице, расположенной на границе Ставропольского края, но на территории Ингушетии. Рассказ этот очень показателен для понимания роли мигранта в определении экономической стратегии старожила.
Есть “вверху” станица Вознесенская. На Моздок когда едешь, она на бугре лежит. Вот я туда поднялся, иду по улице, высматриваю – где-нибудь написано «Продается дом» или нет? Где-то улиц 5–6, наверное, я обошел, но нигде не было написано «Продается дом». А потом улица Шоссейная. По этой улице, уже потеряв надежду найти продажный дом, я шел, и такой пожилой мужик стоит у ворот. Я поздоровался, неприятно пройти молча, как свинья. Говорю: «Здравствуйте!» «Здравствуйте! – говорит. – Вы нездешний что-то». «Да, – я говорю, – я нездешний». «Откуда?» Я говорю: «Я с Пригородного района, так называемый беженец». «А что вы ходите здесь?» Я говорю: «Ищу себе купить дом». «Купить дом ищешь?» «Да». «А вот я продаю». «Но у вас же не написано „Продается дом“». «Я боюсь написать». «Почему боишься написать?» «А вдруг будут следить. Сейчас же народ такой, что верить нельзя. Я дом продам, а потом меня убьют и деньги заберут». Я говорю: «Вы что… Такого не может быть». «Не-е-ет. Поэтому не написал». Я говорю: «Так можно посмотреть?» «Можно». Я зашел, посмотрел. Дом, построенный еще в прадедовское время, балки торчат вниз. Шифоньерку занести, поставить расстояние не позволяет, нужно ставить промеж этих балок. Такая вот избушка. «И сколько, – я говорю, – это стоит?» «200 тысяч». «О-о-о, 200 тысяч, – я говорю, – это не по моему карману». Я начал выходить, он за локоть меня взял: «Мужик, окончательно 150 тысяч. За ISO тысяч я отдам, и ты меня проводишь до границы Моздокского района, и я уеду туда, в Моздокский район, там родственники у меня живут». Я говорю: «Пожалуйста». <…>
Я говорю: «…Пойдем в сельсовете оформим, я тебе деньги отдам». «Нет, – говорит, – в сельсовете дорого возьмут. Тебя никто беспокоить за это не будет, а мне каждая копейка дорога там, куда я поеду обустраиваться. Ты мне деньги отдай, а мы составим договор при свидетелях, они распишутся, что в присутствии, что они свидетели, что вы мне деньги отдали, я получил. Я распишусь, свои паспортные данные оставлю, и так мы договоримся». Мы так и договорились. Я деньги ему заплатил. Действительно он свои манатки погрузил, я его проводил до Моздокского района, и он уехал.
Мигранты, покупая недвижимость, создают хоть какой-то рынок жилья, позволяющий отъезжающим старожилам что-то купить в городах или в других регионах. Ногайка, 24 лет, проживающая во Владикавказе, рассказала, что ее семья была вынуждена продать в Ставропольском крае свой дом и паи в Тукуй-Мектеб Нефтекумского района, переехать в Иргаклы Степновского района к родителям ее матери, чтобы она и брат смогли учиться во Владикавказе. И дом, и паи они продали даргинской семье, с которой поддерживают дружеские отношения.
Русские респонденты свой отъезд из Буденновска, Курской, Нефтекумска связывают с продажей жилья – «продам квартиру / дом – и уеду отсюда». Кроме продажи жилья стимулом к отъезду является наличие работы. Женщина, 37 лет, из Буденновска: «Мы срочно продаем квартиру и дом, потому что мне предложили хорошую работу в Ростове-на-Дону. Как только продам здесь недвижимость – перевезу семью. А пока буду работать в Ростове и приезжать к детям в Ставрополь. Дети с бабушкой будут».
Анализ миграционных процессов на уровне принятия решения конкретным человеком и механизма осуществления переезда показывает, что имеет место не столько вытеснение, сколько замещение старожильческого населения приезжими. Этнические конфликты не являются драйверами оттока русскоязычного или ногайского населения. Более того, для некоторых респондентов этнические противоречия и конфликты служат объяснением того, что они еще не уехали из своего села: «Это моя земля, не хочу ее никому отдавать».
Миграция ногайского населения существенно отличается от демографической и миграционной динамики русского населения. Ногайцы не так активно выезжают на постоянное место жительства в другие регионы. Более популярна трудовая миграция на север. Среди опрошенных нами респондентов у более чем 50 % кто-то из близких членов семьи работает на севере. Большинство взрослых мужчин прошло через трудовую миграцию. Показательно, что работа на севере в прошлом существенно поднимает социальный статус бывшего «отходника», люди гордятся своей северной биографией. Большинство «северян» строят дома и даже содержат семьи «на земле» (так в Сургуте или Уренгое называются родные села в Нефтекумском, Степновском или Левокумском районах Ставропольского края, в Ногайском районе Дагестана, в Бабаюртовском районе Дагестана или в Сулаке в Махачкале или же в Ногайском районе Карачаево-Черкесии).
Информант: глава сельской администрации Динакаев Янибек, 1964 г.р.:
Из нашего селения и сельской администрации, население всего 1400 человек, 400 человек уехали на север, на заработки… Люди на севере зарабатывают деньги – строят дом, покупают машины, а в производство никто ничего не вкладывает. Еще все земли уже распределены, арендованы, а другим делать (здесь) нечего. В селе остались старики, инвалиды, а работающие уезжают в Москву. Сейчас кто заработал деньги, покупают грузовые машины, занимаются перевозками скота, сена. На севере, в Москве, работают в охране, в ресторанчиках, в магазинах. Сейчас из села 7 строительных бригад, ездят по районам. Я бы их нанял, но не удается, так как я плачу по государственным расценкам, а они низкие, по ним не хотят. У всех уехавших дома здесь, на похороны, свадьбы сюда приезжают… Из Сургута все наши должны будут лет через 10–15 уезжать, запасы нефти кончаются… Некоторые не держат скот. Я считаю, что из-за лени, у их детей заработки на севере, а здесь не хотят работать, даже птицу не держат, живут на то, что дети присылают с севера. (Уехавшие) детей оставляют на дедушек и бабушек, многие дети даже не знают своих родителей, сейчас у нас 17 таких детей, из 78 школьников. Пособия на них не дают…
В Карасу много ногайцев переехало из Чечни, из Кумли, мы поближе к райцентру. От совхоза осталось две кошары, директор и бухгалтер. Раньше было 8 кошар. Сейчас эти две кошары держат двое местных даргинцев. Даргинцев здесь живет три семьи, две – на кошарах, один – в селе. Даргинцы приезжали, устраивались чабанами, наши не очень шли, это трудная работа. Здесь есть селение Сула-Тюбе, большинство местных жителей переселились в Карасу. Там госплемсовхоз был, когда он распался, люди переселились сюда. Сейчас там 18 семей живет, из них 15 дворов – даргинцы. Совхоз стал разрушаться, водопровода там не было, а земли очень много было. Вот туда даргинцы переехали, по 500–600 голов там держат. Это переселение 95–96 годов. И сейчас оттуда два ногайца переехали в Терекли (райцентр – Авт.), а два даргинца поселились там. Сейчас им надо земельный налог платить, раньше никто не собирал налоги, сейчас я заставляю платить, или земельную плату. Теперь они начинают меня хаять. Арендную плату они платить не хотят, раньше не платили, просто пользовались землей. Сейчас эти земли выставили на аукцион. Они держат по 500–600 голов мелкого рогатого скота, это нормально, 100 голов держать невыгодно, так как сено надо покупать, кормовой базы нет, люцерну надо покупать на стороне….
Многие мигранты на севере живут в очень трудных условиях, в «балках» (строительные вагончики, переделанные под стационарное жилье, с подведенными коммуникациями), снимают квартиры или комнаты в общежитиях, работают грузчиками, водителями, в лучшем случае – «помбурами» (помощник бурильщика) со средней заработной платой 25 тыс. руб. Для женщин в ХМАО работы еще меньше, хотя есть достаточно случаев трудоустройства в детских садах воспитателями и нянечками, в школах учителями и уборщицами и в больницах средним медперсоналом и санитарками.
На севере постоянно находится около 15 тыс. ногайцев, в основном от 20 до 45 лет. Если учесть, что всего в Ставропольском крае проживает 21 тыс. ногайцев, а в Ногайском районе Дагестана —18 тыс., вместе с северянами – это очень большой процент населения, практически большинство молодежи.
Тем не менее как место постоянного проживания ногайцы воспринимают Северный Кавказ, на родину едут жениться, на родине хоронят умерших (в Сургуте даже есть специально купленный ногайской культурной автономией транспорт для доставки тел соотечественников на родину), два раза в неделю в Сургут из Терекли-Мектеб ходит автобус, а в отпуск все «северяне» собираются «на земле», в родных селах. Северяне не только строят дома на родине, но и помогают строить мечети, пытаются вкладывать свои «активы» в хозяйство. Так, крупный рогатый скот на откорм многие жители ногайских и смешанных сел покупают на деньги, которые их братья, дети или родственники заработали в Сургуте или Уренгое.
Как проблемы родины интересны «северянам», так и проблемы севера хорошо знакомы ногайцам в Ставропольском крае. С осуждением говорят:
– о дискриминации при приеме на работу в нефтяной отрасли (один 30-летний ногаец, работавший на родине учителем, с гордостью рассказывал о том, что в Уренгое он за 6 лет трудом и организационными умениями добился должности бригадира грузчиков);
– о запрете на работу в правоохранительных органах;
– о запрете на работу на руководящих должностях;
– о том, что среди ногайцев нет имамов в северных мечетях (за исключением Вертолетки-аула все имамы – татары, есть ногаец-помощник имама в Уренгое).
Миграция и конфликт
Тем не менее совсем исключать сюжет вытеснения мигрантами старожильческого населения было бы упрощением. Проведенные исследования позволяют говорить о том, что напряжение между мигрантами и старожилами нарастает, когда появляется реальная возможность для политической конкуренции. Когда возникает такая возможность? Когда приезжие могут претендовать на занятие должностей в правоохранительных органах, муниципальных органах власти, сельскохозяйственных предприятиях. Именно возможность для некоторых субъектов получить доступ к распределению ресурсов и статусов превращает этнический фактор из пассива в актив, стимулируя использование его мобилизационных возможностей. Другими словами, этнический фактор включается при появлении возможности криминальной, политической или националистической мобилизации. Именно на эти уровни мобилизации болезненно реагирует бизнес-сообщество, например в Ставропольском крае.
Очень важно, что появление политических интересов у представителей этнических элит никак не связано с миграцией сезонных рабочих и экономической деятельностью чабанов. Это два параллельных процесса, которые пересекаются только в тех селах, в которых образуется этническое большинство мигрантов. Например, в Левокумском районе Ставропольского края, в одном из муниципалитетов по крайней мере, глава уже даргинец, как и большинство населения. Вообще среди даргинцев и аварцев предпринимателями часто становятся не бывшие колхозные чабаны и не мигранты из горных и предгорных сельских районов Дагестана, а люди какое-то время жившие в крупных городах, занимавшиеся там бизнесом. За все время исследования мы ни разу не видели ни одного современного сельскохозяйственного предприятия, созданного без участия горожан.
Можно говорить о существенном присутствии даргинцев, чеченцев, аварцев, карачаевцев, кабардинцев и черкесов в зерновом, строительном, энергетическом, финансовом бизнесе, розничной и оптовой торговле, ресторанном бизнесе, в животноводстве и транспорте Ставропольского края. Это присутствие не пропорционально их скромной, менее чем 20-процентной доле в этническом составе субъекта. Русские предприниматели, да и обыватели, считают, что неравное положение субъектов в СКФО по объемам финансирования из федерального бюджета приведет к выдавливанию их из бизнеса. «Вот у нас сейчас летное училище разбирают. Хорошее дело, большой объект, создание рабочих мест… привезли 1000 человек из Дагестана, а местным – даже не предложили. Привезли 800 ногайцев, 200 дагестанцев. И это бюджетные деньги. Их там кормят, они там живут».
У этой экспансии есть несколько причин.
• Институциональная среда в республиках не предполагает выдвижения эффективных, хорошо подготовленных управленцев и предпринимателей, выталкивая лучшие, конкурентоспособные кадры за пределы этнических республик, например в Ставропольский край.
• В республиках практически нет ликвидных активов, нет возможности сохранить деньги, полученные от бюджетной и административной ренты, не вывозя их за пределы регионов. В итоге – племянники, талантливые дальние родственники, младшие сыновья из элитных семей или просто те, кому лучше покинуть опасные субъекты Федерации, получают инвестиции или кредиты от своих патронов или просто родственников. Они и являются чуть ли не основными инвесторами в земельные ресурсы Ставрополья, заметными инвесторами в недвижимость Кисловодска, Пятигорска и Москвы.
• В силу уже описанных причин мигранты обладают способностью компенсировать недостаточность государственных институтов своими собственными неформальными правилами игры и системой защиты этих правил.
Из четырех эпизодов «включенного наблюдения», а именно – участия в переговорах о покупке сельскохозяйственных объектов разной величины, можно на качественном уровне сделать следующие обобщения:
– инвестиции искали выходцы из Дагестана;
– бенефициарами оказывались ставропольские чиновники;
– речь о покупке шла только относительно небольших объектов, крупные предлагалось банкротить и контролировать, не покупая ни землю, ни имущественный комплекс.
«Этническое» дисконтирование стоимости активов
Этот феномен состоит в том, что старожилы платят за доступные им ресурсы меньше, но список доступных ресурсов ограничен и не всегда достаточен для ведения современной конкурентной экономической деятельности, а мигранты абсолютно свободны в выборе стратегий выживания, но платят за все по рыночной цене.
Действительно, существует две группы факторов, актуальность которых «этнически предопределена».
Первая группа факторов: существование определенных экономических преференций для старожильческого населения, связанных с наличием жилья, паев и включенностью в определенные социально-экономические отношения, – «рента старожила». Жители, постоянно живущие в селении, связаны определенными обязательствами перед соседями, коллективным предприятием и односельчанами. Эти обязательства, например, не позволяют им:
– переплачивать за аренду земельного пая, если все пайщики получают от 1 до 3 т пшеницы на пай в год: «Мне председатель дает одну тонну пшеницы за мой пай аренды, и всем так дает. Когда я прихожу к нему и прошу землю в аренду 5, 10 гектар, он говорит, что нет свободной земли. А когда к нему даргинец приходит и предлагает 3–4 тонны пшеницы за гектар, то он ему землю отдает. Вот даргинцы все и забрали»;
– продавать паи или дома без согласования с общиной приезжим, например, даргинцам. Это классическое ограничение рыночных отношений особенно выражено в некоторых населенных пунктах, вроде уже описанной станицы Галюгаевская, приводит к дисконтированию стоимости и земельных паев, и строений. В Галюгаевской некоторые дома стоят 50-100 тыс. руб., паи – 50 тыс. руб., тогда как «средняя цена» составляет 300–500 тыс. руб. за дом, 150 тыс. руб. за пай. Иногда, когда идет активная скупка СКП, да еще при наличии конкуренции, стоимость паев доходит и до 250 тыс. руб.;
– выходить со своим паем из общего надела: «Мне в колхозе держать свой пай невыгодно, но я никогда не вый ду из колхоза, потому что он (колхоз или бывший председатель) очень много сделал для меня и для моей семьи». Здесь препятствия создаются не только общест венным мнением, но и административными барьерами – например, в некоторых случаях меньше 300 га не выделяют, требуется регистрация в краевом реестре и т. д., – это коррупционноемкий и очень хлопотный процесс;
– претендовать на «слишком большой участок земли». Когда казачий атаман и глава станицы взял 300 га в аренду, начались разговоры (притом что до этого эпизода желающих обрабатывать землю не было), что он «капиталист» и пользуется служебным положением. Элемент коллективной собственности еще присутствует в сознании людей.
В то же время соблюдение всех этих неформальных правил позволяет старожилам рассчитывать:
– на получение пшеницы, подсолнечного масла, талонов на хлеб и т. д. на свой пай, что формирует особый вид старожильческой ренты – мелкотоварное приусадебное свиноводство, по сути – обналичивание полученной фуражной пшеницы через свинину, позволяющее получить 50-150 тыс. руб. в год в качестве прибавки к пенсии;
– на выделение участка под жилищное строительство не по рыночной цене (от 50 до 300 и более тыс. руб.), а по «цене оформления» – около 15 тыс. руб. Эта преференция активно используется в пригородах как ресурс для перепродажи, но в сельской местности рынок и так вялый, да еще и ограничивается негласным запретом на продажи таких участков мигрантам. Там, где практикуется продажа участков на окраинах даргинцам, аварцам и т. д., глава администрации фактически делится своей административной рентой со старожилами, получается такая «коллективная административная рента старожила»;
– на преимущественные права при устройстве детей в детский сад, школу или кружки. Эти преференции продать практически невозможно, так что взимание неформальной платы за то же самое с мигрантов – это уже просто административная рента.
Указанные блага в обмен на лояльность и составляют «ренту старожила», которая, с учетом «пропускания зерна через мясо», может приносить около 100 тыс. руб. в год в переводе на деньги и стоить от 150 до 500, а то и до 1000 тыс. руб.
(дом + земля + имущественный пай примерно в 10 га пашни).
Вторая группа факторов: институциональная «свобода» мигранта, в противоположность старожилу, определяющаяся отсутствием «актива старожила» и издержек, связанных с его сохранением. Мигрант всех этих благ и взятых взамен обязательств не имеет, поэтому ничто не мешает ему предложить за пай на 1 тонну пшеницы больше. В этом одна из причин того, что мигранты часто, при наличии свободных средств, обрабатывают значительно больше земли, чем старожилы. Мигрант может заплатить взятку директору СКП или председателю муниципального совета и купить кошару, участок, дом, прописку, технику, помещение под магазин, не боясь нарушить никакие неформальные правила, сложившиеся в сообществе. Причем мигрант тем свободнее в своей предпринимательской активности, чем менее лояльно к нему местное население. Местное население эту разницу в социальных и экономических практиках воспринимает как экономическое давление мигрантов, дискриминацию старожильческого (русского или ногайского) населения.
Примечательно, что выталкивая таким образом мигрантов в «свободный рынок», администрация и старожилы оказывают им огромную услугу. В рыночных условиях мигранты оказываются значительно более эффективными, чем старожилы, быстрее находят экономические стратегии, ведущие к процветанию.
Особая категория старожилов – фермеры. Они воспринимаются населением как отдельная социальная группа. С небольшой натяжкой можно сказать, что в общественном сознании в селах живут русские, ногайцы, даргинцы и фермеры. Это заметное разграничение представителей одного этноса на фермеров и всех остальных связано в том числе и с тем, что фермеры нарушают некоторые неформальные правила сообщества – они изымают свои паи из общих наделов, за арендуемые паи платят «как даргинцы», живут лучше других.
Фермерам часто администрации муниципальных образований и директора СКП создают условия, схожие с условиями для мигрантов.
• Земля предоставляется по «рыночным ценам» – фермеры в среднем платят на пай в 1,5–2,0 раза больше, чем СКП, причем и простым владельцам паев тоже. С этой особенностью связано то, что фермерам иногда удается аккумулировать значительные площади.
• Сельскохозяйственную технику приходится покупать на открытом рынке. В итоге фермерские хозяйства часто быстрее переходят на импортное или отечественное высокотехнологичное оборудование.
• За свет и газ фермеры платят по максимальному тарифу, именно с этим связана активность фермеров в поиске энергосберегающих технологий.
• Фермеры создают «локальные финансовые рынки», точнее целую социальную группу ростовщиков и спекулянтов, которая ссужает им деньги «в счет будущего урожая», поскольку не имеют никакого доступа к бюджетной ренте северокавказских республик.
Contrasting case – армяне села Эдиссия
Есть несколько ярких подтверждений справедливости рассуждений Юрия Карпова о значимости культурных отличий в экономической конкуренции. Совокупность неформальных институтов, которые формируют плотную, практически безальтернативную по распределению ролей текстуру горского традиционного общества, обеспечивает:
– устойчивость сообщества, которое обеспечивает взаимную выручку и взаимную безопасность;
– уверенное целеполагание – члены общины всегда знают, к чему стремятся и на какой статусной лестнице конкурируют, это и составляет понятие традиционных ценностей;
– эффективное разрешение внутренних противоречий, основанное на обычном праве и коллективном инфорсменте институтов собственности;
– защиту жизни, поскольку коллективная безопасность предполагает коллективную же ответственность и членов общины, и внешних агрессоров, которых останавливает неотвратимость и коллективность наказания;
– базовые права членов сообщества и их финансовую поддержку при необходимости и наличии интересов общины;
– исполнение обязательств «по умолчанию» и принятых при заключении коммерческих сделок обязательств.
Все это в совокупности способно эффективно заменить функции государственных институтов, а в случае их деградации – компенсировать и почти полное отсутствие государства. Именно это произошло (очень быстро) с горскими обществами, в частности с армянским селом Эдиссия. Население этого села – примерно 5,8 тыс. человек, около 2 тыс. человек уже переехало в районный центр – станицу Курская.
Эдиссия обладает целым рядом во многом уникальных свойств.
• Эдисситы не допускают мигрантов других национальностей в свое село. Одно время был «наплыв» карабахских армян, но они преимущественно переехали в города, использовав Эдиссию как транзитное место жизни. На сегодня люди других национальностей, не то что не армяне, а не эдисситы, появляются только через браки, и это в основном женщины, которые выходят замуж за жителей села.
• Вопросы безопасности и защиты собственности решаются на уровне общины – когда был похищен в Чечню ради выкупа сын одного из уважаемых и состоятельных предпринимателей, армяне решили вопрос самостоятельно, мобилизовав необходимый силовой и организационный ресурс, привлекли к коллективной ответственности сообщество похитителей.
• Это единственное старожильческое село Ставропольского края, жители которого не отдают свою землю в аренду крупным и средним предпринимателям со стороны. Около 100 фермеров (10 из которых имеют более 1 тыс. га под пашню) арендуют дополнительно к своим 10 тыс. га еще 30 тыс. га у соседей, в том числе в Кабардино-Балкарии и Моздокском районе Республики Северная Осетия – Алания. Как раз эдиссийские фермеры создали для своих односельчан возможность зарабатывать на ссуживании денег под урожай.
• В селении развит малый бизнес (магазины, салоны красоты, оптовые склады – около четырех, деревообработка, мебельные цеха и т. д.), центральная улица больше напоминает не типичную ставропольскую станицу, а город.
• Эдиссия участвует во всех возможных целевых программах – и жилье для молодежи, и в Программе поддержки местных инициатив (ППМИ) Всемирного банка, поскольку консолидация усилий и наличие своих людей в районной и региональной элите позволяют своевременно и качественно оформлять документы, эффективно лоббировать интересы сообщества. Целая улица на окраине села отстроена по программе «Молодая семья».
• В селении существует культурная этническая организация, связанная с религиозной общиной при сохранившейся и отремонтированной собственными силами армянской церкви. Организация поддерживает связи с Арменией, представляет селение на районном и краевом уровнях.
• Во времена Советского Союза селение Эдиссия было самым бедным и отсталым в Курском районе, но как только рыночные отношения и ликвидация колхозов разрушило советский уклад жизни, село стало очень активно развиваться, прежде всего за счет своих предприимчивых жителей, частная инициатива которых, опирающаяся на коллективную безопасность и вырастающая из внутренней конкуренции, и привела Эдиссию к сравнительному процветанию.
• Есть вполне определяемая международная социальная сеть выходцев из Эдиссии.
На основании изложенного, можно предположить, что успех армянского села связан с теми же причинами, с которыми связан экономический и, по большей части, политический успех горских сообществ. Особенно заметен мобилизационный ресурс и эдисситов, и даргинцев, например, в условиях деградации государственных институтов.
* * *
Этнический фактор сам по себе не является причиной формирования насильственных практик на Северном Кавказе. Насилие является следствием криминальной, политической и националистической мобилизации, а этнический фактор – всего лишь один из мобилизационных инструментов.
Этническая мобилизация на локальном уровне возникает и поддерживается под воздействием политических или националистических интересов и является вторичной. Более того, на локальном уровне мобилизация по линии «свой-чужой» часто не связана с этническими сюжетами. «Наплывом», как здесь говорят, могут быть и соплеменники, по каким-то причинам вынужденные переселиться на новое место и претендующие на часть ресурсов, распределяемых административно или существующих в виде общедоступных благ.
Наиболее конфликтогенной является не собственно миграция, а несовпадение скорости притока иммигрантов и оттока эмигрантов. Особенно наглядно это проявляется в случае с ногайцами и кумыками в Восточном Ставрополье и Дагестане, в станице Исправненская в Карачаево-Черкесии. Для кумыков и ногайцев миграция в другие регионы РФ не так легка, как для русских. На Севере (Сургут, Уренгой) существует, например, дискриминация при приеме на работу для выходцев с Северного Кавказа. В итоге для них нет возможности заработать ни на полноценное жилье на новом месте, ни на строительство дома на родине. В итоге экс-мигранты предъявляют свои права на участие в распределении на родине, «на земле». Эти претензии упираются в отсутствие политического ресурса у народа или выходцев из конкретного района, что и вызывает политическую мобилизацию, интегрирующую в себя этнический фактор, как еще специфический, но уже достаточно универсальный, того, чтобы создать политическое движение.
Этнический фактор превращается в инструмент мобилизации тогда, когда по каким-то причинам ослабевают государственные институты, призванные защищать жизнь и собственность граждан. В этом случае этнический фактор участвует в создании неформальной системы регулирования насилия. Наряду с факторами локального происхождения, факторами родства, религиозным фактором и т. д.