К сожалению, серьезное изучение проблем терроризма на Северном Кавказе фактически еще не началось, хотя сам феномен начиная с 1990-х гг. привлекает повышенное внимание. Существующие на настоящий момент работы на эту тему (во всяком случае в открытом доступе) скорее можно отнести к тому направлению исследований, которое один из специалистов по данной проблеме назвал пропагандистским подходом, создающим концепцию терроризма как оружие, которое должно применяться на службе у тех, кто поддерживает существующую систему власти. В этой ситуации представляется целесообразным начать с обзора подходов к анализу проблем терроризма в мировой науке, которая тоже сталкивается с серьезными трудностями в данном процессе, но имеет некоторые методологические наработки и пришла к определенным предварительным выводам.
3.1. Исследования терроризма – международное измерение
[121]
Трудности в изучении терроризма носят многоплановый характер.
Во-первых, специалисты не договорились о базовых определениях в данной сфере. Сейчас существует более 200 определений терроризма. В основном исследователи согласны в том, что:
1) терроризм – скорее набор методов и стратегий борьбы, чем определенная идеология или движение;
2) терроризм включает предумышленное использование насилия, в первую очередь против мирного населения (иногда сюда же включаются военные и полицейские в условиях мирного времени);
3) целью является психологический эффект устрашения тех, кто не является непосредственными жертвами насилия.
Тем самым терроризм фактически выступает технологией коммуникаций, давая определенные сигналы различным целевым аудиториям – власти, населению, собственным сторонникам, международной общественности и т. п.
По остальным вопросам существуют серьезные разногласия, в том чсиле идеологические. Они достаточно четко выражены в тех вопросах, которые считает ключевыми один из арабских исследователей терроризма:
– Что есть терроризм?
– Кто есть террорист?
– В чем отличие террориста от борца за свободу?
– Что можно сказать о государственной поддержке терроризма?
Достаточно сложно провести четкую и однозначную грань между терроризмом и другими проявлениями насилия: гражданской войной (особенно если в ее рамках применяются террористические методы), преступлениями на почве ненависти.
Во-вторых, что вытекает из первой проблемы, нет консенсуса по вопросу о том, какие явления подпадают под категорию терроризма. Можно ли сказать, что терроризм обязательно носит политический характер? Является ли похищение людей и взятие заложников с целью выкупа формой терроризма? Можно ли отнести к терроризму самосуд и суд Линча? Все эти вопросы не имеют однозначных ответов, что напрямую влияет и на выводы в отношении терроризма.
Достаточно распространенной является следующая классификация терроризма, используемая с определенными модификациями рядом исследователей.
На «макроуровне» терроризм делится на:
1) политический;
2) связанный с организованной преступностью;
3) патологический.
В свою очередь, политический терроризм подразделяется на:
– протестный или мятежный – направленный против государства;
– государственный – направленный против личности, например против диссидентов, с участием спецслужб или связанных с ними формирований;
– поддерживаемый государством – направленный против другого государства путем поддержки терроризма на его территории;
– иногда выделяют также терроризм масс – одной группы населения против другой (к которому относят, например, суд Линча).
В рамках протестного терроризма также выделяют ряд форм, в частности левацкий терроризм, правый терроризм, национально-сепаратистский терроризм, религиозный терроризм.
В-третьих, информационная база в отношении изучения терроризма достаточно ограничена и фрагментарна. Изучение различных работ по данной проблеме позволяет выделить следующий набор наиболее часто встречающихся информационных источников.
1. Информационные базы различных государственных и негосударственных организаций, занимающихся изучением терроризма. Подобные информационные системы содержат данные о террористах, террористических организациях, террористических актах. Наиболее известные из них – это данные Международного института антитеррористической политики (ICT); Госдепартамента США (STATE); Международного исследовательского центра в Великобритании (WMRC-GTI); группы ученых из Калифорнийского университета (ITERATE, International Terrorism: Attributes of Terrorist Events); Национального института по предотвращению терроризма в Оклахоме (MIPT terrorism knowledge base).
2. Данные социологических опросов об отношении к терроризму, допустимости террора для достижения политических целей, отнесении тех или иных деяний к терроризму и т. п.
3. Данные средств массовой информации, в том числе изданий самих террористических организаций.
4. Интервью с участниками террористической деятельности, а также их родственниками.
5. Судебные дела участников террористической деятельности.
6. Документы террористических организаций, попавшие в руки правоохранительных органов.
Очевидно, что практически все эти источники достаточно фрагментарны. Информационные базы не всегда ведут аккуратный учет данных и часто не согласуются между собой. Доступные биографии террористов в основном включают сведения о тех, кто погиб или был арестован, не ясно, можно ли считать подобную выборку репрезентативной. Средства массовой информации стараются преподнести наиболее яркие факты, не всегда представляют сбалансированную информацию, и исследования на их основе в связи с этим могут содержать существенные искажения. Интервью по понятным причинам не могут носить массового характера и исчисляются в лучшем случае десятками. Часто имеющаяся информация концентрируется на одной стране или одном регионе, что смешивает общие и территориально-специфические характеристики терроризма и террористов.
В этих условиях в научном мире выработалось несколько подходов к анализу терроризма.
Первый подход связан с попытками определить, какие объективные экономические и политические факторы влияют на появление терроризма. Обычно исследования проводятся количественными методами для установления связи между характеристиками террористов и терроризма на основе информационных источников, указанных выше (обычно используются несколько источников), и статистических показателей, характеризующих экономическое развитие, бедность, неравенство, безработицу, а также демократию, политические права и свободы.
Примером подобного подхода может служить проведенный А. Шмидом анализ 70 стран, на примере которых он пытался определить зависимость Индекса терроризма (в который им включаются три показателя – число убитых и раненных в результате террористических актов в течение года, число террористических актов в течение года и число активно действующих террористических групп в стране) от странового Индекса человеческого развития, включающего подушевой ВНП, продолжительность жизни и уровень образования населения. Другой вариант оценок исходит из сравнения уровня жизни и образования террористов со средними уровнями данных показателей на соответствующей территории. Такой анализ проводят, например, Алан Крюгер и Жидка Малечкова.
Полученные в рамках подобных исследований результаты плохо согласуются между собой, что определяется различием в дефинициях терроризма, разницей в используемых данных, выбранным сегментом исследования (например, рассматривается ли международный, внутренний терроризм или обе его формы, и как проводится различие между первыми двумя). Так, в исследованиях международного терроризма, обобщенных в цитировавшейся выше работе Алана Крюгера «Откуда берутся террористы: экономика и корни терроризма», утверждается, что распространенное представление о том, что терроризм порождается бедностью и низким уровнем образования, не подтверждается результатами эмпирических исследований. К тому же выводу приходит и Алекс Шмид. Вместе с тем по отдельным регионам, например в отношении арабских террористических организаций, утверждается, что они включают значительное число бедных людей, в том числе беженцев. То же следует и из большинства интервью с террористами. Однако здесь речь идет о внутреннем терроризме, а применительно к нему провести границу между террором и гражданской войной гораздо сложнее. Если же речь идет о гражданской войне, роль бедности населения в ее возникновении получила гораздо более широкое признание.
Столь же дискуссионны и выводы в отношении других показателей. Так, неравенство, измеряемое различными способами, в одних случаях оказывается значимой, в других – незначимой переменной. Но очевидно, что количественно выразить различные аспекты неравенства является чрезвычайно сложной задачей. Одно из серьезных исследований данной проблемы на примере Непала рассматривает не просто неравенство в доходах, но неравенство в образовании, индексе человеческого развития, доступа к земле, доступа к рабочим местам и т. п. Оценка неравенства производилась по территориям и по кастам. Практически все указанные переменные оказались значимыми в определении масштабов маоистских волнений в Непале, однако подобная ситуация относится, скорее, к категории гражданских войн, чем терроризма.
Гораздо более неоднозначны оценки связи между терроризмом и безработицей. Если в целом подобные взаимозависимости также не просматриваются, то в отношении молодежной безработицы, а также безработицы людей с высшим образованием они признаются в гораздо большей мере. «Большие группы высокообразованных молодых людей без особых карьерных перспектив в системе, блокирующей продвижение, могут чувствовать себя отчужденными и разочарованными». Однако в данном случае также статистические показатели присутствуют далеко не всегда, поэтому связь подтверждается, в первую очередь, отдельными примерами. Вот, например, как выглядят наиболее распространенные мотивы присоединения к герилье и террористическому движению в Джамме и Кашмире:
– угрозы либо принуждение (в том числе давление со стороны семьи) – 25 %;
– религиозные или политические обвинения – 20 %;
– безработица – 24 %.
Подобные зависимости могут служить аргументом в пользу связи между экономической ситуацией и «качественными», а не «количественными» показателями терроризма, которую пытаются доказать в некоторых исследованиях. В этом случае исследователи исходят из предпосылки, что рациональные индивиды становятся террористами в том случае, если ценность участия в осуществлении терактов выше ценности работы на рынке труда. В условиях растущей экономики и низкой безработицы у людей есть много возможностей для применения своих знаний и навыков на рынке труда, поэтому террористическим организациям приходится набирать рекрутов из числа малоспособных людей. Напротив, в условиях депрессивной экономики у террористических организаций есть возможность вербовки хорошо образованных кадров, которые в силу объективных причин не могут найти достойную работу. В результате теракты могут быть более разрушительными, и их сложнее предотвращать. Другими словами, экономические условия влияют на предложение потенциальных участников террористической деятельности.
Эфраим Бенмелех, Клод Берреби и Эстебан Флор попытались количественно подтвердить данную гипотезу. Анализ проводился на основе биографических сведений о 157 палестинских террористах-смертниках. Выяснилось, что рост безработицы в соответствии со стандартным отклонением, составляющим 4,9 %, приводит к увеличению вероятности найма образованного террориста на 34,3 %, взрослого (старше 20 лет) – на 5,57 % и опытного – на 33,5 %. Кроме того, высокий уровень безработицы и высокая степень неравенства существенно усиливают вероятность того, что террористической атаке подвергнется крупный населенный пункт. Ухудшение экономических условий также приводит к тому, что цели атак располагаются ближе к месту постоянного жительства террористов.
В целом в отличие от общественного мнения и соображений политиков большинство исследователей, опирающихся на эконометрические методы исследования, скептически относятся к утверждениям о зависимости терроризма от тех или иных показателей экономического развития. Гораздо более непосредственные связи установлены с индикаторами политических прав и гражданских свобод. Значительное число исследователей разделяет представление о том, что в более демократических и свободных странах вероятность внутренних террористических актов ниже (но при этом они более уязвимы для международного терроризма). К подобным выводам приходят А. Крюгер, Ж. Малечкова, А. Шмид, а также ряд других специалистов по данной проблеме.
В то же время и в данном случае все не так однозначно. Во-первых, степень демократичности и свободы государства во многих случаях достаточно тесно коррелирует с уровнем экономического развития, бедностью, неравенством и т. п. Во-вторых, по мнению ряда исследователей, связь в данном случае нелинейна. Так, А. Абади показал, что в странах с жесткими авторитарными и демократическими режимами уровень террористической угрозы ниже, чем в странах со средним уровнем политических прав (правда, А. Крюгер с ним не согласился).
Второй подход к анализу терроризма связан с психологическим анализом личности террориста. До сих пор сохраняются попытки представить террористов людьми с больной психикой, суицидальными наклонностями. Однако большинство исследователей не поддерживает подобную трактовку. Считается, что подавляющее большинство террористов психически нормальны. Более того, террористические организации избегают привлекать людей с нестабильным психическим состоянием, поскольку это создает дополнительные риски для их деятельности. Не удалось выделить и определенный тип личности, имеющий наибольшую склонность к террористической деятельности. Специалисты по терроризму предпочитают искать рациональные основания для подобного выбора: «…часто терроризм – последнее звено в цепи выбора. Он представляет собой результат процесса обучения. Опыт оппозиционной деятельности обеспечивает радикалов информацией о потенциальных последствиях того или иного выбора. Вероятно, терроризм является достаточно осознанным выбором (выбором на основе информации) из числа имеющихся альтернатив, попытки использовать некоторые из которых не принесли успеха». Тем самым переход к террористической деятельности связывается с разочарованием в ненасильственных методах борьбы.
Однако очевидно, что участие в терроре, особенно в варианте «живых бомб», требует дополнительного объяснения, не сводимого к абстрактному тезису о рациональном выборе. Когда участие в террористической деятельности рассматривается как простой выбор на рынке труда, при этом анализируются биографии террористов-смертников, возникает вопрос об адекватности предпосылок подобного анализа. Нельзя сказать, что исследователи дают полное и удовлетворительное объяснение данному феномену, поскольку его сложно обосновать на основе личной пользы. Обычно речь идет о подчинении индивида группе в такой степени, что самопожертвование ради группы становится личным интересом ее участника. Д. Гупта формулирует данный вывод в терминах теории коллективных действий, утверждая, что формула максимизации полезности для индивида в этом случае имеет следующий вид:
Полезность для участника = индивидуальный выигрыш + групповой выигрыш – издержки
При этом под издержками имеется в виду, в первую очередь, страх предать и подвести группу.
Типичный портрет террориста-смертника включает следующие характеристики: обычно это мужчина (хотя в ряде движений активно участвуют женщины), неженатый, относительно молодой (хотя, судя по всему, возрастные границы становятся шире), часто безработный. Относительно значимости бедности и личного опыта несправедливостей со стороны противника мнения исследователей расходятся.
Полезный материал для понимания данного феномена дают интервью с участниками террористических актов, их родными и близкими. На их основе можно предположить, какие психологические причины и в каких условиях заставляют людей жертвовать жизнью ради «общего дела»:
• часто террористы – люди, насильственно оторванные от корней, изолированные от окружения и потому нуждающиеся в обретении групповой идентичности, в то же время они не полностью вышли из системы институтов традиционного общества;
• участие в террористической деятельности рассматривается как самореализация и освобождение в тех условиях, когда другие пути для достижения данных целей перекрыты;
• участие в террористической деятельности – способ статусного продвижения в рамках сообщества, обретения уважения для себя и своей семьи, причем часто это единственный доступный способ;
• участие в террористической деятельности позволяет обеспечить семью материально;
• самопожертвование в террористическом акте воспринимается не как показатель слабости, а как проявление силы, форма самоутверждения, как способ быть равным более сильному и могущественному противнику («нет способа противодействия „живым бомбам“, даже с помощью ядерного оружия»; «мы здесь… мы можем настигнуть их везде»).
Наконец, еще одним способом исследования терроризма является анализ отдельных видов терроризма либо примеров отдельных стран (case study). Часто подобные исследования по различным странам объединены в сборники или в монографии. Не приходилось встречать в данной сфере исследования, которое бы систематизировало детально рассмотренные примеры нескольких стран, используя определенную методологию их сравнения. Тем не менее некоторая информация из подобных исследований может представлять интерес.
Продемонстрируем это на примере движения «Тигры освобождения Тамил-Илама», действовавшего в государстве Шри-Ланка. Это одно из наиболее масштабных и жестоких террористических движений, массово использовавших террористов-смертников (в основном детей, средний возраст которых меньше 15 лет). В то же время указанное движение не имеет отношения к религиозному радикализму, по своей природе оно является сепаратистским. Тем самым данный пример позволяет проанализировать предпосылки и динамику террористической деятельности, «свободной» от исламского фундаментализма.
Тамильское меньшинство населения Шри-Ланка в переходный от колониализма период занимало достаточно привилегированные позиции: доля тамилов среди учащихся высших учебных заведений, а также государственных служащих была непропорционально выше их доли в населении в целом. Это вызывало протесты сингалезского большинства, которое стремилось всячески ограничить экспансию тамилов. Конфликты на данной почве начались с середины 1950-х гг. и особенно усилились в 1970-х гг., когда конституция Шри-Ланки закрепила следующие положения:
• унитарный характер государства;
• единственный официальный язык – сингалезский;
• государственная религия – буддизм (тамилы – индуисты).
Была также введена дискриминация тамилов при поступлении в высшие учебные заведения – они должны были демонстрировать более высокие результаты, чем их сверстники-сингалезцы. Целенаправленное переселение сингалезцев на земли, заселенные тамилами, привело к конфликтам по земельным вопросам и еще более ослабило роль тамилов и их возможность влиять на принимаемые решения. В результате каналы вертикальной мобильности для тамильской молодежи были во многом перекрыты – признание лишь сингалезского языка в качестве государственного усложнило поступление на государственную службу, повысились барьеры к получению образования. Тамилы стали ощущать себя второсортными гражданами.
Мирные методы воздействия на ситуацию со стороны политических партий оказались безрезультатными. Умеренные предложения по переходу к федерализму были отвергнуты. В результате все большее распространение получал насильственный протест против ущемления прав тамилов, причем в его рамках стала доминировать наиболее радикальная группировка «Тигры освобождения Тамил-Илама», не только в результате бескомпромиссности своей позиции (борьба за самостоятельное тамильское государство), но и уничтожения конкурирующих групп. Насилие порождало насилие – погромы и столкновения сингалезцев и тамилов еще более усиливали националистические и сепаратистские настроения.
Любопытен анализ позиции правительства Шри-Ланки: для него характерны постоянные колебания от ужесточения позиции до уступок и мирных переговоров. При этом мирные переговоры ни разу не были доведены до конца, но власти не гнушались использованием «Тигров» для решения своих политических вопросов, в частности борьбы против индийских сил поддержания мира, и даже предоставляли им для этого оружие. В рассматриваемой работе нет детального анализа причин срыва переговоров, но можно предположить, что не последнюю роль здесь сыграли коалиции интересов, сложившиеся вокруг конфликта и рискующие серьезно проиграть в случае его прекращения. Так, «Тигры» организовали систему успешных бизнес-операций, направленных на обеспечение поставок вооружений: морские перевозки, наркотики и т. п.
3.2. Кто становится террористом на Северном Кавказе
В условиях отсутствия систематизированных данных о демографическом, социальном, гендерном и прочем составе террористических групп на Северном Кавказе, а также серьезных исследований на эту тему, изучение данного вопроса вызывает большие проблемы. Однако можно попытаться сформулировать некоторый предварительный вариант ответа, обобщив достаточно фрагментарную и разрозненную информацию, содержащуюся в интервью с различными респондентами, в первую очередь в Республике Дагестан. Среди наших собеседников были специалисты по проблемам экстремизма, представители интеллигенции, религиозные деятели, жители территорий с широким распространением экстремистских взглядов.
Все наши собеседники признавали, что среди террористов есть «идеологические», т. е. примкнувшие к вооруженному подполью исходя из своих религиозных взглядов. Однако, по мнению респондентов, они составляют явное меньшинство «лесных» (хотя единственная полученная количественная оценка —2–4 %, – скорее всего, все-таки преуменьшает их долю).
Любопытно, что многие связывали склонность к насилию среди представителей рассматриваемой группы с плохим знанием ислама. «В общем плане наши граждане очень скудны, очень невежественны в вопросах религии. Это становится как раз одной из причин того, что в нашей стране, особенно в Дагестане, получают развитие сектантские идеологии, идеологии экстремизма, терроризма». «У молодых нет знаний, недостаточно знаний <…> Они не хотят <…> Чтобы обладать знанием шариата, он должен днем и вечером так и учиться, на этих книгах сидеть и читать. Это никто не хочет». С такой позицией солидаризируется и часть экспертов: «Современный ваххабизм является, во-первых, консервативной, а во-вторых, примитивно-буквалистской идеологией, рассчитанной на малограмотные слои населения и привлекательной для последних простотой и доступностью вероучения».
В то же время правота подобной позиции не столь очевидна. Экстремистская активность на идеологической почве характерна и для территорий, где ислам не имел серьезного распространения, и для тех, которые известны глубокой религиозностью и богословской культурой. Идеологическую часть подполья составляют не только малограмотные сельчане. Анализируя взгляды ряда молодых специалистов по вопросам религии, в дальнейшем присоединившихся к подполью и погибших в ходе антитеррористических операций, З. Абдулагатов приходит к совершенно другому выводу: «Молодежное крыло салафитов опровергает общепринятый тезис о том, что только слабое знание исламской религии приводит к салафитскому экстремизму. Можно утверждать, что хорошие знания ислама не только не спасают от салафизма, но и, в отдельных случаях, сами приводят к салафизму». Эту позицию поддерживали и некоторые из респондентов: «Ваххабизм требует определенного уровня понимания религии».
Более подробно причины распространения радикальных религиозных течений на Северном Кавказе будут рассмотрены в главе 4. Здесь же только стоит отметить, что позиция респондентов в целом полностью подтверждает наш методологический подход, связанный с разделением исследования терроризма и радикального ислама. Хотя эти два явления имеют явные пересечения, они, очевидно, существенно различаются, каждое из них обладает собственной логикой и внутренней динамикой.
Еще одну достаточно многочисленную группу составляют те, кто примкнул к вооруженному подполью в результате «замкнутого круга насилия». Это люди, которые либо сами подверглись унижениям и издевательствам со стороны силовых структур, либо готовы мстить за смерть и страдания своих близких. «Кто виной: ваххабит, ваххабит. Это откуда взялся этот ваххабит? <…> Вот здесь людей убивают, уничтожают, машины сжигают, умерших продают у нас здесь. <…> Двадцать лет этот идет конфликт <…> Вот сейчас идет война. Если молодежь: сегодня отца моего, другого, третьего убили, потом он теперь думает, как мстить, что делать. Оружие надо. Где? Куда пойти? В лес». «Там есть просто люди, доведенные до отчаяния, потому что <…> сделали с их честью и достоинством все, что можно сделать и нельзя <…> Они поняли, что те, кто с ними это делал, это олицетворение этого государства, они будут с ним бороться и ломать все, что было. То есть они даже не понимают, что будет потом».
Следующая группа – люди, для которых стимулы участия в подполье носят финансовый характер. Она тоже неоднородна. Частично это молодые люди, не имеющие работы и рассматривающие террористическую деятельность как заработок. «Больше молодому человеку ничего не остается. Денег нет, дома нет, жены нет, детей нет – что им остается делать? Жениться не могут. Места нет, домов нет. Рабочих мест нет». Ситуация неустроенности и отсутствия перспектив неизбежно вызывает озлобление: «Если человек захочет пойти в лес, что я ему скажу? Он мне говорит: „Мне там деньги дают, там свободу дают, кушать дают. Чем здесь оголодаю и умру, я лучше там кого-нибудь из чиновников застрелю и умру“. Вот так говорят они». На некоторых особо бедных территориях «предложение» явно превышает «спрос» – молодежь по полгода ждет, чтобы уйти «в лес». Часть людей втянулась в бизнес, поддерживаемый «лесными», связана с ними деловыми взаимоотношениями, и в какой-то момент за это приходится платить. Частично речь идет об откровенном криминале. «Просто практически сегодня криминал перекрашивается в зеленый цвет. Это модно: джихад, джихад». Частично это – люди, для которых война является профессией: «А есть реально которые ничего другого не умеют, только воевать. Вот они воевали в Чечне, тут воюют, и дальше продолжается».
Наконец, есть люди, которые оказались «в лесу» достаточно случайно, по воле обстоятельств. Эти обстоятельства могут носить различный характер. Однако респонденты отмечали, что существует и такое явление, как сознательное выталкивание людей «в лес». Это может происходить в различных формах. Так, для людей, уже отбывших наказание за участие в незаконных вооруженных формированиях, либо известных своей религиозностью, либо вступивших в конфликт с элитными группами могут быть созданы невыносимые условия жизни, фактически не оставляющие им другого выхода.
Но есть и более откровенные варианты. Несколько респондентов приводили очень схожие примеры, сводящиеся к тому, что представители силовых структур (или люди, представляющиеся таковыми) угрожали молодым людям репрессиями («тебя завтра родители потеряют»), вынуждая их переходить на нелегальное положение. Очевидно, здесь уже действуют силы, ориентированные на получение ренты с конфликта, что требует его постоянного воспроизводства.
Соответственно, подполье выполняет достаточно разнообразные задачи и борьба за построение исламского государства – в лучшем случае лишь одна из них. Наряду с этим оно представляет собой механизм реализации насильственного потенциала различных элитных групп в условиях слабого государства (в терминологии Норта – «хрупкого естественного государства»). «Каждый глава администрации имеет своих боевиков – это все знают». За теми или иными террористическими актами вполне могут стоять интересы отдельных элитных групп. «Но большая часть этих дурачков, ребят, <…> убивают они людей под заказ. <…> Чисто деньги, здесь верой никакой не пахнет вообще».
Наконец, судя по всему, некоторые не имеющие прямого отношения к «лесу» группы используют технологии подполья, ориентируясь на то, что их преступные действия спишут на боевиков. Так, одним из самых заметных явлений со стороны подполья в последнее время стал массовый сбор дани с бизнесменов на вооруженную борьбу за исламское государство (так называемые флэшечные технологии – подбрасывание флэшек с требованием заплатить так называемый закят, трактуемый в данном случае как поддержка войны с неверными). В принципе в подобном подходе нет ничего нового – революционный налог на финансирование достижения светлых идеалов использовался многими экстремистскими движениями. Однако, по оценкам одного из наших респондентов, лишь половина этой дани идет религиозным экстремистам. Еще половина – бандиты, чисто криминальная деятельность, имитирующая действия боевиков, но не имеющая к ним отношения.
Картина, полученная на основе проведенных интервью, вполне соответствует результатам других исследований в данной сфере. Так, З. Абдулагатов в 2010 г. исследовал представления молодежи до 30 лет 12 городов и районов Республики Дагестан (всего 574 человека). На вопрос о причинах ухода молодежи «в лес» были получены очень схожие ответы: «В частности на религиозный фактор – „защита истинного ислама“ – указали 7,8 % общей выборки, на пункт “из-за бандитских побуждений” указали 16,5 %, “из-за желания заработать” – 34,4 %. <…> Один из новых вариантов ответа – “многие из них попадают туда случайно, поддавшись уговорам, желая почувствовать силу, романтику”, отметили 33,1 % опрошенных. <…> В пункте “желание заработать” речь не идет о том, что была необходимость “содержать свою жизнь, семью”. Данный вариант ответа также был предложен в числе других и занял четвертое место в иерархии причин этого явления в сознании молодежи (10,5 %). Религиозный фактор на пятом месте (7,8 %). Борьба за социальную справедливость, о которой так часто говорят защитники “лесных братьев”, оказалась на последнем, седьмом, месте (4,4 %)».
Явным преувеличением было бы утверждать, что сложившаяся в общественном сознании картина причин террористической деятельности обязательно полностью соответствует реальности и что верное для Республики Дагестан можно без дополнительных исследований переносить на другие северокавказские регионы. Тем не менее представленный взгляд важен тем, что показывает неоднородность рассматриваемого явления, невозможность его сведения к единому источнику (например, радикальному исламу).
3.3. Исследование сообществ – еще один путь анализа терроризма
Есть ли еще неиспользованные резервы в методологических подходах к изучению терроризма с учетом практики международных исследований и ограниченности информации о ситуации на Северном Кавказе? Представляется, что можно попытаться пойти еще одним путем, достаточно продуктивным с точки зрения определения способов борьбы с террористической угрозой. Известно, что террористические движения являются жизнеспособными только тогда, когда получают широкую поддержку населения и стремятся действовать в рамках, приемлемых для своих «групп поддержки». Изучение сообществ, порождающих и поддерживающих терроризм, их экономического положения, взаимодействия с государством, особенностей институциональной организации могло бы выявить более конкретные факторы, воздействующие на данное явление. В то же время изучение подобных сообществ, хотя и является весьма сложной задачей (часто они достаточно закрыты и небезопасны), все же представляет собой не столь неразрешимую проблему, как непосредственное исследование террористических формирований.
На настоящий момент нам удалось произвести подобный анализ в Унцукульском районе Дагестана, где по меньшей мере два села – Гимры и Балахани – считаются активными центрами вооруженного подполья.
Унцукульский район – case study
Общая характеристика
Унцукульский район расположен в центральной части Дагестана и граничит с Буйнакским, Левашинским, Гергебильским, Хунзахским и Гумбетовским районами республики. Площадь территории – 560 км2. Район образован 23 января 1935 г. в результате разукрупнения Аварского округа и Койсубулинского района. Численность населения района составляет 27460 человек, в основном здесь живут аварцы (около 97 % населения).
В состав района входят 12 муниципальных образований:
1) городское поселение «поселок Шамилькала»;
2) сельсовет «Араканский» (села Аракани, Урчиаб и Таратул-Меэр);
3) село Ашильта;
4) сельсовет «Балаханский» (села Балахани, Моксох и Шулатута);
5) село Гимры;
6) село Ирганай;
7) сельсовет «Иштибуринский» (села Иштибури, Колоб и Инквалита);
8) сельсовет «Кахабросинский» (села Кахабросо и Бетли);
9) сельсовет «Майданский» (села Майданское и Зирани);
10) сельсовет «Унцукульский» (села Унцукуль и Хинтлимита);
11) село Харачи;
12) село Цатаних.
Из Махачкалы в район можно попасть либо через Буйнакск и Гимринский тоннель, либо в объезд – через Гергебильский район и «Красный мост» около строящейся Гоцатлинской ГЭС. Был период, когда оба пути были перекрыты и приходилось добираться окружными дорогами, на протяжении 6–8 часов.
Уклад жизни
В целом Унцукульский район можно отнести к традиционным территориям Дагестана, хотя и его уже коснулись современные веяния. В районе сохранился ряд характеристик традиционного общества.
Одна из них – низкая мобильность населения. «Наша территория – Унцукульский район – он, по сравнению с другими горными районами, оседлый. У нас очень мало за пределами района проживающих <…> Потому что они привыкли жить здесь и добывать себе пропитание своим трудом. Им не было необходимости выезжать. <…> Здесь они были устроены, здесь у них было все необходимое. Унцукульцы – у них свой художественный промысел, они ходили продавали и прочее. Остальные занимались садоводством, животноводством».
Диаспоры в крупных российских городах все же формируются, но в основном из районного центра. «[В Унцукуле] примерно 2100 хозяйств. Около 6–7 тысяч жителей. У нас много [земляков] в Питере – около 150 хозяйств. <…> В Москве тоже где-то 200–250 хозяйств».
Однако низкая мобильность не означает, что молодежь не стремится получить высшее образование. Закончить вуз – это престижно, и родители идут на большие жертвы, чтобы обеспечить детям возможность поступить в престижные вузы и проживать вдали от дома во время учебы. Вот как характеризует данный процесс директор школы в поселке Гимры: «В этом году у меня было 27 выпускников. Из них, я знаю, около 20 человек поступает. <…> Вот за эти последние четыре года, как ЕГЭ началось, [стали] дальше Махачкалы ездить. И в Ростове, и в Саратове в Медакадемии учатся наши ребята. В прошлом году у меня было, по-моему, тоже 27. У меня 7 человек, по-моему, не поступили. А где-то 20 или 21 человек поступил в прошлом году. В основном в вузы поступили <…> [В Махачкале есть] у нас политехнический университет. Вот туда, в основном, поступают наши. Это с [ГЭС] связано. И на льготной основе поступают, и на платной, и на бюджетной. В основном технические специальности. <…> В прошлом году… по результатам ЕГЭ поступили двое наших детей в Саратовский медицинский. Сейчас там пять моих выпускников, в Саратовской медакадемии. Есть в Москве. Есть [один гимринец] в экономическом институте, кажется».
Однако после вузов многие возвращаются. Вот типичный диалог:
«– А класс большой был?
– Ну, 19.
– Много уехали в Махачкалу учиться или работать, а потом приехали назад?
– Почти все.
– То есть уезжают и возвращаются?
– Да».
При этом специалисты с высшим образованием не востребованы. Достаточно типично высказывание по этому вопросу директора гимринской школы: «Есть и такая ситуация тоже. Приезжают с дипломами, вот здесь валяются. Нигде они… Вот здесь бродят с дипломами. Есть такое тоже. Негде же им устраиваться. <…> У нас, например, в селении школа, больница и садик. <…> Сейчас с дипломом у меня где-то 5–6 учителей бродят. Нет у меня мест в школе».
В других селах ситуация схожая: «Работа – это самое главное, и работа была у людей. Сейчас этого нет. Сейчас молодежь с высшим образованием… У нас человек 100, наверное. У меня тоже сын с высшим образованием. Вот недавно защитился, приехал. Он сейчас должен получить диплом энергетика. Без работы сидит. Вот такая молодежь без работы».
Трудоустройству по специальности способствуют клановые связи: «У нас как раз направление ГЭС в Политехническом, если заканчивают. По родству, по семейным отношениям – вот так тоже устраиваются на работу. А вот те, у кого нет родственников, так все бродят. У нас сейчас очень много детей с дипломом». Остальным приходится заниматься чем придется: «Есть – закончили вузы, большинство есть, сейчас рабочих мест нет, занимаются вот такими. Кто-то на стройке работает, кто-то охранником». Один из вариантов – уехать на заработки: «Вот учатся, получают диплом, диплом в карман и едут на заработки. Потом по специальности здесь нету работы».
Неудивительно, что в этих условиях качество образования в селах не является реальной ценностью. Это проявляется, например, в том, что среди критериев выбора главы села образование явно не является приоритетом: «Бывший на четвертый раз остался. Хорошо работает. Да, налаживает отношения со всеми структурами. Он нормальный, так сказать. Главное, что он из простых, водитель. КАМАЗистом работал. У него бабушка в совхозе бригадиром была, водителем работала. Воспитанник своей бабушки. Его бабушка писать не умела, но такой организатор! Полсела за собой тянула, языкастая, душевная такая была».
С низкой мобильностью во многом связано и то, что, судя по информации, собранной нами в ходе полевых исследований, унцукульцы в целом незначительно представлены в политическом классе республики. Мало выходцев из района проживает в Махачкале. «Если так оценить, в органах Республики Дагестан это единственный район, который практически не представлен». «У нас в чем беда? Ни в министерствах, ни в руководствах, правительствах нет наших представителей. Вот основная беда». В свою очередь в условиях клановых механизмов продвижения это мешает представителям района найти себе место в Махачкале. «Большинство – хорошие врачи, они работают в Центральной России, потому что тут по кланам все идет. Например, председатель правительства там сидит, у него двоюродные, троюродные братья, кунаки, там знакомые. Вот. Минздрав, министр сидит там, у него знакомые, через кого-то, однокурсники, сослуживцы. Система, короче, их клан». Вообще, отношение к возможности устроиться на работу в Махачкале очень скептическое: «Что им [молодым ребятам] делать в Махачкале? Там тоже нет работы. <…> Там чем заниматься? Там разгул мафии. Они в мафию попадают. Воруют».
Еще одна традиционная черта жизненного уклада – высокая религиозность унцукульцев. «Можно сказать, с XVII–XVIII вв. культуры и цивилизации связаны с исламом, и с исламской наукой тоже. Раньше же у нас английского не было, арабский знали [арабским письмом писали]». В районном центре 6–7 мечетей, в центральной мечети на пятничную молитву помещается до 1,5 тыс. человек. Есть медресе: «У нас хорошее медресе и для местных, и для приезжих. Преподают свои, местные, в Дагестане (учились). Арабский многие знают уже лучше, чем русский… У одного человека библиотека есть, сто лет ему… Он не здесь живет сейчас, а в Махачкале…».
Используются характерные для исламской культуры формы помощи бедным, собирается закят: «Закят есть. После уразы. Есть определенные семьи, именно им даем. Есть список тех, которые закят получают, – 220 человек. В основном сироты: те, у кого нет отца, матери, мужа нет и некому за них присматривать. Три года тому назад было 170, сейчас уже 200 с чем-то. После уразы закят идет, даем деньги туда, в мечеть. Имам тоже может деньги давать. Там уже составляем список тех, кто получает. В прошлом году собрали 109 тысяч рублей. На душу – 500 рублей. В одном хозяйстве, может, 5–6 человек и в другом хозяйстве, может быть, одна душа. Сколько поступило, так и распределили – [по душам]». Хотя, судя по имеющейся информации, закят собирается не во всех селах района.
Мечеть активно участвует в разрешении земельных споров, особенно если бывшая колхозная или совхозная земля делилась «по предкам» (например в селах Гимры, Ашильта): «Нет, ну, документов, конечно, нету. …Обычно в мечети решался [спор]. Да, выступают свидетели, их заставляют клясться». К посещению мечети приурочивается и решение других важных общественных вопросов, например связанных с выборами: «После молитвы собираются возле мечети, внутри такие вещи запрещены. Мулла говорит, Магомед или другой: „У кого что, какие вопросы, остановитесь посоветоваться после молитвы“. И вот там советуются, человек выдвигает свою кандидатуру на собрании».
В последнее время респонденты отмечают усиление жесткости соблюдения религиозных требований, связанное, в частности, с распространением радикального ислама: «В наши годы, при Советском Союзе, было принято и выпивать, и застолье. Но молодежь сейчас другая пошла. Они не пьют, не курят. В основном спортом занимаются». «Раньше бывали очень хорошие свадьбы. Вот в 1980 г., когда я женился, два дня играли. А еще раньше три дня играли, а теперь начали один день сыграли свадьбу – последнее время в селении ни одной свадьбы не сыграли так… Приглашают гостей покушать, сидят и все». По некоторым сведениям, в районе получили определенное распространение полигамные браки.
Тем не менее прежний уклад начинает разрушаться даже в наиболее традиционных селах района. Рассмотрим данный процесс на примере села Гимры. Это известное село: «Гимры – родина двух имамов. Газават горцев Дагестана и Чечни зародился именно в аулах Койсубулу… В советские времена власти с недоверием относились к местному населению, отличавшемуся глубокой религиозностью и имевшему богатые традиции сопротивления… Местные органы власти и управления формировались в основном не из числа уроженцев района». Многие черты традиционного общества сохраняются до сих пор. Так, в селе низка мобильность населения, при этом еще явно не произошел демографический переход: «Населения где-то 3,5 тыс., а хозяйств 1180. <…> Учеников и в этом году 517 будет. У нас рождаемость очень хорошая за последние 10 лет. <…> Наше селение традиционно вот здесь. Никто никуда не уезжает. Между горами вот здесь живем, вот так <…> В Махачкале около 30 хозяйств всего». Высокую рождаемость в Гимрах подчеркивали многие респонденты: «У них много детей. Самое меньшее у них 4–5 детей. Есть и 12 детей. Такие тоже есть». Землю в селе распределили по предкам («эти государственные сады, которые были у совхоза, как совхозы расформировались, мы раздали по наследству»). В школе по возможности вводится раздельное обучение мальчиков и девочек, хотя только в том случае, если это позволяет наполняемость классов: «Раздельного обучения у нас нет, в основном. Есть по одному предмету – по русскому языку разделили. Где-то в одном классе, где 20 учащихся набирается, там можно разделить. А у нас нет. Средняя наполняемость в классах у нас 15–17 человек. Когда доходит до 20, мы разделяем классы». Сохраняются тесные внутрисемейные связи: родители считают себя обязанными построить детям дом, дети ухаживают за престарелыми родителями.
Тем не менее, судя по имеющейся информации, Гимры нельзя считать совсем уж классическим «закрытым» селом. Хотя в целом типичны браки внутри села, даже внутри одного тухума отношение к этому вопросу, судя по всему, в определенной степени эволюционирует: «Куда-то уехать, кого-то взять в жены – это у нас позорно было. Но сейчас берут. И русских берут, и кого угодно берут. <…> У нас как ГЭС появилась, уже здесь полностью интернационал».
Более «либеральной» стала и практика получения высшего образования девушками. Вот как характеризует этот процесс директор гимринской школы: «И девушки тоже поступают. До 96 года, честно скажу, из нашего села не поступали где-то в течение 10 лет. Никто не поступил учиться. В 96 году я сам лично поехал и устроил пятерых девушек в пединституте и университете. Потом, после этого… все поступают. Пример подал…». Правда, для того чтобы девушка могла уехать далеко от дома, нужно сохранить поддержку и контроль родственников: «В Саратов, в основном, девушки [уезжают]. Там один постоялец, который там живет, наш земляк есть, односельчанин. Вот одна его родственница устроилась, окончила школу. И она туда зовет их, жить у нее можно. Если честно сказать, одного рода, одного тухума в Саратове. Там есть вот эта семья. Своих племянниц в основном приглашает туда, и они учатся».
В других селах района наблюдаются и другие признаки разложения традиционного общества. Так, далеко не везде землю разделили «по предкам». Например, в Ирганае и Майданском делили по душам и домохозяйствам: «Мы же знаем, сколько людей в Ирганае, кому положено. Мы распределили между этими жителями по 18 соток на душу. С учетом плана и приусадебного участка дополнительно мы дали совхозные. <…> Сенокос и пастбища туда, конечно, не входили. Чисто сады. <…> [Сенокосы и пастбища] за администрацией остались. В общественном пользовании остались». «Садоводством занимаются все. Скажем, когда в 95-м году распределяли земли, у кого была семья – распределяли 30 соток ему. А у кого был возраст выше 18, им выделяли 12 соток. Вот такое было распределение». Все более распространяется стремление оформить недвижимость в собственность по российскому законодательству, получить «зеленку» хотя бы на дом.
Еще более активно разрушаются и традиционные брачные стратегии, что видно, например, из диалога в селе Ашильта:
«– А народ женится, замуж выходит за своих, за местных?
– Я бы не сказал. Уже интернациональный [состав]. Из всех селений аварских районов, есть и других национальностей, и русские, и кумыки».
Экономические шоки и их последствия
В последнее десятилетие традиционная модель жизнедеятельности в районе подверглась серьезным испытаниям. Они были связаны, в первую очередь, со строительством Ирганайской ГЭС, что повлекло за собой вывод из хозяйственного оборота значительной части земель. Садоводство традиционно играло ключевую роль в экономике района. Например, по данным Османова, в 1980 г. в Хасавюртовском районе отношение площади садов к площади всей пашни составляло 8,8 % и в 1985-7,8 %, а в Унцукульском районе 36,2 % – в 1980 г. и 33,9 % – в 1985 г.. «Раньше считалось, что если у человека есть 10 абрикосовых деревьев, за этого человека можно было выдать замуж девочку. Вот так раньше считалось». В этой ситуации потеря более 400 га садов, которые были затоплены под Ирганайское водохранилище, оказалась очень болезненной для района, особенно для таких сел, как Унцукуль, Гимры, Майданское, Ирганай и др.
Строительство Ирганайской ГЭС началось в 1980-х гг., с 1990 г. оно перешло в активную фазу. Вот что говорят, например, в Майданском: «Здесь такое огромное строительство. Единицы наших людей были на этой стройке… Единицы работали. Там были хорошие деньги. 180-200-250 руб. в месяц получали. А здесь 30-40-50 руб. в совхозе, и свой сад. Обеспечена была на 150 % семья. И машины покупали, и все. За счет этих садов. А сейчас как получилось? Основную часть затопили, и оставшиеся [земли] заболели. Грибковые заболевания». Кроме садов, под водой оказались системы водоснабжения части селений, системы полива садов и огородов. При строительстве водохранилища ГЭС под воду ушло более 1800 га, в том числе 405 га садов. Были затоплены поселение Хинтлимита, дома на землях селений Кушмата, Ирганай, Майданское, Зирани, Аракани Унцукульского района и села Кудутль Гергебильского района.
Подлило масла в огонь и то, как был организован процесс затопления. «Нет, месяц не предупредили там. <…> В 2008 г. зампредседателя правительства Ризван Газимагомедов приехал, где затапливали. Там люди жили. Изгонять селения. Обещал человек – пока не будут выплачены последние копейки компенсации, воду не будем поднимать. Они уехали. На второй день люди встают, и под кроватями вода. Даже консервные продукции, заготовку не успели вынести». «А когда затапливали вот эти дома… представляете, нормальный человек лежит на диване, утром встаешь, а полдивана у тебя в воде».
После окончания строительства ГЭС строители перебрались в Махачкалу, бросив на произвол судьбы 8-тысячный поселок Шамилькала. Пока руководство ОАО «Чиркейгэсстрой» проживало в поселке, у людей были льготы на электроэнергию. «А теперь мы остались без льгот, работы, земли и с недостроенными объектами социального назначения. Инженерные сети устарели, летом боимся эпидемии, потому что водопроводные трубы сильно изношены, и в них может попасть все что угодно, а зимой они замерзают».
Конфликты вокруг строительства ГЭС и затопления территорий носят весьма острый характер. Так, еще в начале 2005 г. ирганайцы перекрывали дорогу к гравийному карьеру, требуя выплат компенсаций за имущество, которое попадает в зону затопления водохранилища ГЭС. В 2008 г., когда водохранилище стали заполнять, а вынужденные переселенцы так ничего и не получили, люди были вынуждены снова выйти на митинг. «Проходит 2011, наступает 2012, а денег до сих пор нет, и вряд ли будут, – говорит один из митингующих. – Ни одного рубля в бюджете на будущий год для выплат компенсаций переселенцам Унцукульского района не предусмотрено. Теперь исполняющий обязанности главы района обещает, что деньги будут в 2013 г.».
На настоящий момент причин для возмущения жителей района несколько. В первую очередь – это злоупотребления при предоставлении компенсаций за затопленные территории и имущество. По мнению населения, злоупотребления были многообразны и связаны:
– с занижением размера компенсаций. По словам респондентов, урожайность при расчете упущенной выгоды занижалась, не все земли были включены в расчет. «По документам было 1000 гектаров, а реально —1800. Они хотят за 1000 гектаров платить, а не за 1800. Или, например, у тебя там дом стоял, в этой местности. Они говорят: «Как это, у тебя там дом и здесь дом?»… За сотку дали 10 тыс., а сейчас независимые эксперты доказывают, что за сотку надо давать 200–240 тыс. Сейчас 180 тыс. стоит в Махачкале сотка. А в центре, где республиканская прокуратура, три сотки стоят миллион руб. В центре города миллион-полтора миллиона стоят сотки». Фактически, по оценке многих респондентов, они получили сумму, сопоставимую с годовой стоимостью урожая, причем выплаты компенсаций до сих пор не завершены;
– со списками получателей компенсаций. Население за прошедшее с момента начала строительства время существенно обновилось, численность его выросла, что не учитывается при их выделении. «А в процессе строительства, например, у него сын родился в 1980 году, а объект сдавали в 2008 году, уже 28 лет его сыну. А кто ему будет дом строить, раз у него нет земли, нет садов? (Не) предусмотрен прирост… населения». Однако власти считают, что здесь дело и в желании местного населения нажиться на государственных деньгах: «С каждым годом аппетиты ряда жителей района возрастают. В 2003 году в техническом проекте на строительство ИГЭС числилось 979 человек, которым полагается выплата компенсаций. В 2004 г. в списках, представленных главами сельских администраций, значится уже 1227 человек…». По вопросу правильности списков проходят многочисленные проверки, много судебных дел;
– с многочисленными нарушениями уже в процессе выделения компенсаций. «Вместе с домами были спроектированы хозяйственные перестройки. Их убрали. <…> Никому не платили и не построили. Дома тоже как строили? Наши же дома через подрядные организации приняли как будто вновь построенные. Все бумаги, связанные с этим затоплением – все уголовные. <…> Сады тоже восстановлены по этим бумагам. Там уже фрукты растут». «И притом, что здесь была такая система. Тут скрывать ничего не надо. Когда они говорили за самострой выплачивать, сказали 500–600 тыс. рублей, шла двойная бухгалтерия. Это знали все: и простые люди знали, и все служащие. Все знали эту систему. <…> Например, если 500 тыс. рублей человек получал на семью, по бумагам шло в Москву 2 млн 700. <…> Это все знали, но ничего поделать не могли».
В то же время выплата компенсаций не решает проблему отсутствия земли для хозяйственной деятельности и других нужд. «Из ирганайской администрации уходит 646 га сельхозугодий под воду. Там пастбища, сенокосы, сады – все вместе взятое. Нам за это должны были восстановить гектар за гектар, в натуре. До сих пор ни одного гектара не восстановлено». Причем проблема не только в резком сокращении земли под сельскохозяйственную деятельность. Не менее важно – отсутствие земель под новое жилищное строительство.
Чрезвычайно остро этот вопрос стоит, например, в селении Гимры: «У нас около 400–500 человек, для которых места нет для строительства. Места нет. Земельных участков нет у нас. <…> Живут вместе с родителями. Есть даже здесь по две-три семьи, которые живут у родителей». Подобная ситуация в условиях традиционных ценностей существенно мешает молодым людям реализовывать свои жизненные стратегии: «Молодежь в основном бедствует. Молодежи негде дом строить. <…> Денег нет, дома нет, жены нет, детей нет – что им остается делать? <…> У нас здесь самый насущный вопрос – тридцатилетние парни еще не женаты здесь. Негде строить дома. Как они? Жениться не могут. Места нет, домов нет. Рабочих мест нет». «В данное время, можно сказать, практически приостановлен демографический вопрос. Как? В связи с отсутствием жилплощади для строительства жилья для молодых. Они живут рядом с родителями. С родителями рожать… У нас так не принято. Если нет места… Это же касается демографического вопроса, правильно?».
Поскольку в окрестностях свободных земель не осталось, предлагаются более радикальные решения: «Единственное решение – это на свободное место в России, в Дагестане или в другом регионе найти и туда переселить. Какое еще может быть решение? Или открыть какие-нибудь фабрики, заводы, освоить новую землю… Какой выход? Я не знаю даже, какой здесь выход можно найти…». «В другом месте надо селение строить, иначе эту проблему не решить. <…> Ни одного метра земли нет. Дома нет, ничего нет. Сейчас их количество уже каждый год растет – молодежи. Что с ними делать. <…> Не знаю, что делать». В этих условиях рассматривается и такой вариант, как переселение на равнинные, кутанные земли, уже освоенные выходцами с гор: «С удовольствием поехали бы. <…> Там животноводством [заниматься] можно. Там можно бахчи выращивать. Помидор, огурец – этим можно заниматься. <…> Короче, есть письма, написанные на имя президента <…> Чтобы назвали селение Новые Гимры».
В позиции администрации и гидроэнергетиков по этим вопросам акценты расставлены явно по-другому: «Главное требование людей – земля. Предоставить ее невозможно: лишней земли попросту нет. Поэтому жителям выделяют денежную компенсацию. Из 80 га затапливаемых сельхозугодий осталось компенсировать 30 га. Другое их требование – пожизненная рента – никем не рассматривается. Есть еще заявка на предоставление электроэнергии по заниженным тарифам, которая будет рассмотрена. Экологическая же безопасность проекта подтверждена экспертом, кстати, уроженцем этого же района». Замгендиректора ОАО «Сулакэнерго» Ахияд Идрисов видит ключ к расшифровке проблемы в дилемме «Абрикос или электричество?». При благоприятной конъюнктуре выращивание абрикоса дает району налогов не более 4 млн руб. Ирганайская ГЭС при ее запуске на полную мощность даст порядка 180 млн. По словам Идрисова, только на самой станции работают около 100 унцукульцев, не говоря о стройплощадках. Более того, строители ОАО «Чиркейгэсстрой» обеспечены работой на перспективу, так как планируется строительство каскада ГЭС на Аварском койсу.
Еще одна серьезнейшая проблема района – это Гимринский тоннель (длина тоннеля 4285 м), являющийся самым коротким путем унцукульских фруктов на рынок. В начале 2008 г. движение через тоннель закрыли. Сначала сроком окончания работ назывался конец 2009 г., затем 2010, 2011 г. 14 июня 2011 г. жители нескольких горных районов республики вышли на митинг с требованием открыть для проезда Гимринский тоннель.
Такая острая реакция людей на постоянные переносы срока сдачи тоннеля объясняется тем, что Гимринский тоннель сфокусировал все проблемы ограниченного доступа к рынку садоводов из Центрального Дагестана. К настоящему времени на рынке остались только абрикосы (яблоки и груши вытеснены импортом), а абрикосы – продукт скоропортящийся. Кроме того, стоимость перевозки через тоннель и в объезд отличается в несколько раз. «Вы представляете, о какой экономике идет речь? 300 рублей заплати за бензин, и поезжай в Махачкалу [через тоннель]. 1200 рублей мне надо за бензин, если я буду ехать туда. Вот такая экономика у нас». «У нас очень большая трудность, очень больной вопрос – автодорожный тоннель. Про тоннель обязательно что-нибудь надо… Вообще не видано, в каких условиях мы выращиваем вот эти фрукты. И сейчас не выгодно их выращивать здесь. Почему? Потому что… сколько перевозка стоит через Леваши… в Махачкалу, двести сорок что ли километров, <…> как говорится, овчинка выделки не стоит. <…> Сейчас 50, 60, 30, 40 рублей картошка стоит, лук также стоит дороже, овощи дорого стоят. А фрукты заняли место десерта. И их перевозить туда, продавать за 20–30 рублей – по цене картошки, и выращивать целый год, и везти их через Леваши – нет смысла. Уже начинают люди отказываться от этого дела. Но если тоннель открыть, то за полчаса туда [в Буйнакск] поехал, все сдал по дешевке, хотя бы что-то можешь иметь. Оптом можно было бы сдавать».
По мнению местных жителей, после закрытия тоннеля жизненный уровень более 270 тыс. горцев сильно ухудшился. При этом больше всех пострадали незащищенные слои населения. Теперь, чтобы поехать в города или другие плоскостные районы Дагестана, жителям горных районов приходится делать большой крюк 200–350 км, потратив 6–8 часов времени. По расчетам некоторых экономистов, из-за закрытия тоннеля горные районы республики несут 3,5–4 млн руб. убытков в день. При этом окончательный срок открытия тоннеля все время переносится.
Ситуация вокруг Гимринского тоннеля обострилась после проезда через незавершенный объект военной техники и личного состава Ботлихской 33-й бригады. Под давлением населения горных районов тоннель был временно открыт на несколько часов в день. Это немного сбавило накал напряжения, хотя и далеко не полностью: «И как открыли? Посмотрите. Никакие работы в тоннеле не производят. И только по графику. Утром с 6 до 11, потом закрывают. И вечером с 16 до 20. И никакие работы в этом тоннеле не производят. <…> А там стоят целые колонны. Пробки в тоннеле получаются. И с той стороны сюда идет огромная колонна автомашин. И отсюда туда. И одновременно открывают тоннель. Отсюда едут, оттуда тоже едут. В тоннеле мучения. Там пробки и так далее, 3–4 часа надо ждать там. Такое издевательство над нами».
Экономические стратегии населения после затопления садов
Затопление садов оказало сильное негативное влияние на экономику района, заставив людей искать альтернативные стратегии. Возможности для этого различаются в разных населенных пунктах.
Земледелие, в первую очередь садоводство, сохранилось как важное направление специализации района. После затопления пойменных земель частично восстановлено террасное земледелие. В целом есть понимание, что землю в этих условиях необходимо использовать более интенсивно. «Раз земли мало осталось, ее надо более эффективно использовать. Люди начали делать теплицы». «Сады у нас небольшие. Земельные участки у нас маленькие – по 5–6 соток. Деревьев мы больше сажаем, чтобы больше абрикосов дали».
В районном центре возможностей трудоустройства больше, чем на других территориях района: более развитая бюджетная сфера, больше возможностей для бизнеса, сервисных услуг. Примерно 1 тыс. руб. в день зарабатывает механик, занимающийся ремонтом автомобилей. Ведутся строительные работы. «Молодежь у нас не уезжает. У нас здесь есть работа: кто стройкой занимается, кто там государственной работой, а так… [я мансарды делаю]. Да, отделочные работы, там ремонты всякие, санузлы, там все такое. Ну, все стройкой, кто чем занимается: один кладкой, другой штукатуркой. Один штукатурку умеет делать, другой каменщик…»
Кроме того, исторически Унцукуль является центром уникального искусства инкрустации по дереву. «Сейчас мастера обычно дома работают, не на комбинате. Нет резона работать по дереву на комбинате. Там налоги, там электроэнергия, за все [надо] платить. Стоимость продукции выходит высокой. А по домам, наверное, 150–200 мастеров есть. <…> Это единственное в мире искусство, передается из рода в род. В основном – районный центр. В других селах района – у кого садоводство, у кого скотоводство, кто-то откармливает бычков на мясо. Наши сдают изделия в „кубачинские“ магазины. Они берут на продажу, делают наценку и все. 120 хозяйств занимаются промыслом, остальные, как и везде – садоводством и скотоводством, [кто-то строительством]. В основном у нас козы, барашки не так уж хорошо здесь себя чувствуют». «Работают в основном люди от 40 лет и старше. У нас, по-моему, на комбинате 4 человека работает. Там еще какой-то дорогой станок стоит. В основном директор пользуется».
Общий объем промысла не превышает, по всей видимости, 20–30 млн руб. в год. «В основном ходовой товар – это дешевый. Все равно все, что делается, все уходит. <…> Зарабатывают в среднем, можно сказать, 15 тыс. Бывает больше, меньше». Сбыт зависит от случая, моды, личных отношений. Сложные изделия – вазы, подарочные трости, письменные приборы – в основном делаются на заказ, для дорогих подарков.
Однако прожить лишь народным промыслом, видимо, достаточно трудно, хозяйствам приходится сочетать различные экономические стратегии. «Мастера, которые занимаются деревом, тоже ездят на заработки. Наждачку надо купить, мельхиор надо купить, лаки, краску надо купить, дерево надо купить. Все это тоже стоит хорошие деньги. Ездят обычно летом, на зиму домой приезжают, заготавливают дерево, или им „подгоняют“ материал. Кто сырой привозит (и сам сушит), кто сухой покупает». Кто-то параллельно работает в налоговой, кто-то тренирует детей в спортивном клубе, кто-то по совместительству – заместитель имама.
Эволюция экономических стратегий связана не только с фактом затопления садов. Это хорошо видно на примере судьбы животноводства. «У нас жаркий климат. В горных селах овец держат, а у нас больше козы. В общем, на село 2–3 тысячи коз. Раньше много больше было. Старшие, кто этим занимался, многие умерли. Вот мой дедушка умер, у его дома было 300–400 голов. Он с 15–16 лет чабаном был. Сейчас молодежь не хочет [чабановать] <…> Например, взял маршрутку хорошую за 180 тысяч, поехал. За день свободно тысячу руб лей можно делать. Даже если „откатить налоги“, тысячу руб лей свободно зарабатываешь. 30 тысяч в месяц, нормальные же деньги. Зачем ему идти чабаном?».
В других селах ситуация более сложная. В селении Гимры, например, потеря садов чувствуется острее, чем в самом Унцукуле. «…Были сады, пропали. В пределах 40–50 га. Люди жили в основном садами. У нас же меньше бюджетных рабочих мест, чем в Унцукуле. У меня [в школе] на сегодняшний день где-то 68 учителей. Всего работников —108. <…> У нас есть сельская участковая больница. Школа, участковая больница и садик. Здесь, в основном, где работают. Средняя зарплата у нас где-то 5–6 тыс. Больше нет».
Еще один вариант – работа на ГЭС. «Очень много людей работает на ГЭС. <…> Там почти [только] наши сейчас работают. Где-то 200 человек там работает». Тем не менее перспективы молодежи весьма неопределенны: «Не знаю, уедут или нет. Тут работа еще есть, но плотность населения какая. На каждого в школе или в больнице работу не найдешь. Идут 100 выпускников за год. Они, что ли, будут работать в одной больнице? К примеру. Поступают ведь в медицинский или в педагогический, допустим, 20–30 каждый год. По 20–30 человек в одной больнице не будут работать. А где-то надо работать».
Универсальной практически для всего района экономической стратегией является стратегия отходничества, выезда на заработки. Вот несколько примеров. Достаточно схожа стратегия отходничества в селах Унцукуль и Гимры: «На заработки тоже выезжают летом и в Питер, и в Москву, на вахте работают на пятнадцать дней, тридцать тысяч – сорок тысяч, это тоже нормально. Например, в Загорске, там тоже ребята работают. <…> На эти деньги строятся». Село Ашильта: «Женщины обычно едут на прополку лука, на сборы овощей. Обычно едут в Ростовскую область, едут и в Волгоградскую область, едут в Ставрополь, в Калмыкию. На строительство едут и в Махачкалу, и в Сочи. Да, это мужчины. Очень много наших в Новороссийске, в Сочи, есть и в Москве, и в Краснодаре – на строительные работы». Село Майданское: «От 20 до 40–45–50 лет… уезжают на заработки. Человек 200–300 – это точно. Кто в Махачкалу, кто в Сочи, кто в Абхазию. В Ростовскую область. В Чечне есть. В Липецкую область. Куда только не уезжают. Хлеб-то кушать надо. <…> А сейчас наводнили эти самые места, где они работали, вьетнамцами и китайцами…». Поселок Шамилькала: «„Не только в Махачкалу уезжают. Помимо Махачкалы могут и в Москву уехать обустраиваться, на заработки… Под Москвой сейчас строится Загорская ГЭС – туда едут тоже. В Осетию многие по работе уезжают“.
Еще один вариант стратегии – получение бюджетных денег, пенсий и различных пособий. Особенно славится этим поселок Шамилькала. «Большинство [людей приезжает жить в поселок] из близлежащих сел, из этого же района. Ничего не делают, сидят дома. Оформились, что безработные. Тысяча с чем-то [безработных] [в Шамилькале], кажется. Кто-то пенсию оформляет… У кого работа в больнице, в налоговой – ну, какие-то организации же тут остались – вот кто в них работает, те и остались. А так все уехали». Чрезвычайно широко распространены и пенсии по инвалидности. «Процентов 70 точно наберем… В каждой семье… Даже если, ну вот есть некоторые семьи – каждый в семье [почти] инвалид».
В целом создается впечатление, что затопление очень по-разному повлияло на экономическое положение различных территорий и домохозяйств: где-то это привело к серьезным экономическим потерям, где-то экономические стратегии населения либо изначально не были жестко завязаны на садоводство, либо смогли адаптироваться к новой ситуации. По мнению местных жителей, адаптацию существенно осложняет имидж Унцукульского района в целом и особенно сел Гимры и Балахани как центров вооруженного подполья и террористической деятельности: «В советское время и первые постперестроечные годы спасал урожай хурмы и груш. Потом пошли различные спецоперации, КТО, бомбежки. Садам уже нанесен непоправимый ущерб, никто не собирается выплачивать компенсации гимринцам. На работу нас не берут, в коридорах власти всех уровней также циркулирует слух-миф, что Гимры – это никому не подконтрольный анклав, где живут исключительно ваххабиты хотя никто не может даже объяснить, что это за фрукт – ваххабит. Сегодня на учете в полиции состоят около 60 человек. В основном это молодежь. Их-то и считают ваххабитами, пособниками боевиков со всеми вытекающими отсюда нехорошими последствиями».
Однако проблема данной территории – не просто снижение уровня жизни или безработица, но отсутствие перспектив. Это очень хорошо видно по высказываниям респондентов. «Чем выше поехать, тем беднее люди живут. По сравнению с нами. Но все-таки перспектив у нас нет. У нас нет развития сельского хозяйства, животноводства, садоводства – у нас земель нет для этого развития». «Нечем заняться. А дом я могу купить. Если я могу купить каждый год машину, и дом тоже могу купить. Хотя бы не за один год, а за 3–4 года я мог бы себе дом купить. Но сегодня что получается? <…> Негде строить новое жилье. Просто негде. Просто земель здесь нет».
Культура насилия
С конца 1990-х гг. ситуация в Унцукульском районе характеризуется практически постоянной напряженностью. Многие уроженцы района участвовали в чеченских войнах на стороне сепаратистов. Вернувшись в родные места, они во многом определили последующую непростую ситуацию в районе, оказали влияние и на ситуацию в республике в целом. Так, представители Унцукульского района приняли активное участие в событиях по захвату Дома правительства Республики Дагестан в мае 1998 г. В последующие годы участие боевиков из Унцукульского района в акциях террористической направленности, особенно в Махачкале, стало заметным явлением.
Газимагомед Магомедов (Гимринский), вернувшийся из Чечни на родину в 1999 г., приобрел авторитет у местного населения и уважение руководства гидростроительных организаций. Избранный в 2004 г. депутатом Народного собрания Республики Дагестан, Газимагомед смог взять под контроль узловые точки экономической и политической жизни района. Влияние конвертировалось и в доступ к огромным ресурсам, выделяемым на строительство ГЭС.
Под патронажем Магомедова проводились протестные акции местного населения, связанные с защитой интересов, ущемляемых властью и менеджментом энергостроительных компаний, и начались масштабные выплаты компенсаций за земли, подпадающие под затопление водохранилищем. В районе в этот период сохранялась относительная стабильность.
Газимагомед Магомедов был убит в декабре 2007 г. По одной из основных версий причиной его убийства стал передел теневых средств, связанных со строительством ГЭС. После гибели Магомедова на территории Унцукульского района был введен режим КТО, который отличался жесткостью проводимых против мирного населения акций правоохранительных органов.
Та же печальная участь постигла и двух всенародно избранных глав района – уроженца Гимров Казимбега Ахмедова (расстрелян в феврале 2009 г.) и унцукульца Магомед-гаджи Тагирова (погиб вместе с сыном в результате подрыва автомобиля в августе 2011 г.). В подобной ситуации желающих выдвинуться на главу района оказывается не так легко найти.
Противостояние местной группы боевиков, которая считается одним из самых дерзких и дееспособных подразделений экстремистского подполья, и силовых структур в районе приводит к масштабным проявлениям насилия, напоминающим боевые действия. Приведем лишь один пример. «В ночь с 10 на 11 октября [2005 г.] в районе Гимринского тоннеля между сотрудниками Унцукульского РОВД и боевиками произошел двухчасовой бой. В результате погибли начальник Унцукульского РОВД майор милиции Хаджимурад Азизов, участковый Шамилькалинского ПОМ лейтенант милиции Саидбег Абдулхаликов и был ранен в ногу начальник штаба Унцукульского РОВД капитан милиции Махач Саадуев. <…> В ходе перестрелки боевики, видимо, вызвали подмогу. Со стороны Гимров подошли 7–8 человек с гранатометами и автоматами. С прибытием подкрепления МВД боевики, засевшие в тоннеле, отошли по направлению к Гимрам… В дальнейшем к поиску боевиков подключили спецподразделения 102-й бригады внутренних войск МВД РФ и военнослужащих 136-й мотострелковой бригады МО. Окрестности селения Гимры обследовали с вертолета, однако никого обнаружить не удалось… Гимры были полностью оцеплены, произведена зачистка… были задержаны 6 человек».
Насильственные действия затрагивают в том числе и мирное население. Вот хроника одной из последних КТО на территории района. «С 9 января 2012 г. в Гимрах проводились профилактические мероприятия силовиков, в которых участвовало до 50 единиц бронетехники и около 1400 личного состава. В первые дни было запрещено даже выходить за пределы села. В дальнейшем режим был ослаблен и передвижение стало свободным, за исключением времени комендантского часа с 20.00 до 8.00. Репрессии коснулись большей части жителей. Как утверждает местное население, молодежь принудительно забирали на дактилоскопирование и фотосъемку. У многих жителей в ходе обысков изымали компьютеры и исламскую литературу. Причем некоторые дома подвергались обходам по нескольку раз. В пятницу, 13 января, между гимринцами и сотрудниками ОМОН МВД РД произошел конфликт, закончившийся массовой дракой. Омоновцы пытались отобрать у местных подростков телефоны, те якобы производили видеозапись полицейских. Во время драки сотрудники ОМОНа открыли беспорядочную стрельбу в воздух, сильно перепугав более 50 женщин, находившихся в соседнем доме на тазияте.
На следующий день более 300 жителей вышли на стихийный митинг против произвола силовиков, который проходил весь день в центре села. Прибыли и журналисты республиканских изданий. Сотрудник ФСБ хотел помешать деятельности журналистов, пытаясь вывести их из села. Но гимринцы плотной толпой окружили его и не дали подойти к журналистам… На следующий день дагестанская милиция убыла из Гимров. А затем, 15 января, покинули село и части внутренних войск».
Культура насилия в районе находит многочисленные проявления не только в акциях боевиков, КТО силовых структур или заказных убийствах. Она пронизывает повседневную жизнь местного населения. Вот один из взятых из прессы примеров. В августе 2011 г., в 2 км от селения Унцукуль, на 10 км автодороги Шамилькала – Ботлих, к АЗС подъехали две группы ребят: с одной стороны – жители селения Гимры. По словам одного из жителей Гимры, конфликт разгорелся на фоне бытового скандала: якобы один из жителей Гимры Газимагомед Алимирзаев стал нелестно отзываться о девушках из Унцукуля и даже позволил себе оскорбление. Унцукульцы решили с ним разобраться. Сам Алимирзаев сначала в конфликте не участвовал. «Успокоить унцукульцев пытался его односельчанин Шамиль Магомедов, – рассказывает свою версию гимринец. – Когда Магомедову все-таки удалось сделать маслиат и все собирались расходиться, подъехал Алимирзаев и из автомата открыл огонь по унцукульцам, убив Абдурахмана Хайбулаева. Унцукульцы открыли ответную стрельбу. В это время подъехала машина с двумя братьями из селения Чирката Гумбетовского района. Один из них (Рамазан Махмудов. – «НД») в ходе перестрелки был убит, другой успел убежать. В результате Алимирзаев и Магомедов были убиты, ранения получил еще один житель Гимры Шамиль Исмаилов. Проезжавшие мимо жители решили доставить раненого в районную больницу. Но парня там не приняли, и им ничего не оставалось, как оставить его у приемного покоя больницы». Позднее в результате обстрела у больницы скончались раненый Исмаилов и отец с трехлетней дочерью Магомед и София Зиявудиновы, также касательное ранение ноги получила их родственница.