5.1. Стратегия СКФО и конфликты
Основной рецепт, который предлагают федеральные власти для урегулирования ситуации на Северном Кавказе, – это стимулирование экономического развития, в первую очередь создание новых рабочих мест. Стратегия социально-экономического развития Северо-Кавказского федерального округа до 2025 г., утвержденная Распоряжением Правительства РФ № 1485-р от 6 сентября 2010 г. (далее – Стратегия СКФО), предусматривает существенные позитивные сдвиги в этом направлении. В рамках оптимального сценария развития СКФО к 2025 г. планируется:
• создать не менее 400 тыс. рабочих мест, сократить уровень безработицы с 16 до 5 %; долю населения с доходами ниже прожиточного минимума – с 16,5 до 9,2 %; увеличить среднюю заработную плату с 9,6 до 23,8 тыс. руб.;
• достичь ежегодных темпов роста ВРП в 7,7 % (рост за весь период – в 2,7 раза), промышленности – в 10,1 %;
• повысить в 4 раза доходы консолидированных региональных бюджетов на душу населения.
Добиться подобного прорыва предполагается за счет стимулирования развития реального сектора экономики, в том числе агропромышленного комплекса, туристско-рекреационной сферы, энергетики, добывающей и обрабатывающей промышленности, транзитных функций. Предполагается также развитие инновационно-образовательной деятельности, создание федерального университета.
В работе «Северный Кавказ: модернизационный вызов» подробно анализировались перспективы и риски реализации Стратегии применительно к экономическому развитию региона. Попытаемся оценить, как повлияют предусмотренные Стратегией меры на конфликтный потенциал на Северном Кавказе.
Воздействие создания рабочих мест на конфликты не столь однозначно, как кажется на первый взгляд. Не очевидно, что именно недостаток рабочих мест как таковой является той ключевой проблемой, которая позволит снизить конфликтность в регионе. Действительно, отсутствие работы способствует радикализации части молодежи, а участие в незаконных вооруженных формированиях дает ей альтернативный источник заработка (об этом шла речь в главе 3). Однако подобная ситуация характерна, в первую очередь, для отдаленных горных районов со сложной транспортной доступностью, где развитие экономики в принципе не имеет особых перспектив. Стимулирование инвестиций в северокавказские регионы в соответствии со Стратегией СКФО эту проблему не решит.
В то же время многие респонденты не менее остро ставили проблему иждивенчества молодежи, ее нежелания работать. «Вопрос безработицы, потому там экстремизм, где-то да, отчасти, но, в общем, это неправда. <…> Они отучились уже от работы. Сад пустует, стоит уже, стареет; поле, пожалуйста, давно не пашут, и при этом мы говорим – безработица. <…> Работать просто не хотим. <…> У всех „липовые“ инвалидности». Проблема есть не только применительно к традиционному, архаичному сельскохозяйственному труду. Вот трудности, с которыми сталкивается руководитель вполне современного сельскохозяйственного предприятия в Южном Дагестане: «Мы говорим: ребята, много не надо учиться. Три месяца, даем деньги, все. <…> Езжайте, учитесь, приезжаете – будете 20 тыс. получать. Он не едет. Он едет в тот же Краснодарский или Ставропольский край собирать ягодки на два-три месяца, живет черт знает в каких условиях. <…> Два-три месяца поработает, 40 тыс. привез и весь год на них живет. <…> Не хотят здесь работать. Стыдятся работать».
Что касается людей с высшим образованием, то, как уже отмечалось, есть проблема, в первую очередь, невозможности обеспечить работу в соответствии с притязаниями, определяемыми уровнем образования и квалификации. Так, далеко не все выпускники вузов готовы работать на промышленных предприятиях. В соответствии с опросами студентов, проведенными в Махачкале и Нальчике, чуть менее 20 % респондентов не видят для себя такой жизненной стратегии в принципе. Около 30 % (в Махачкале – около 40 %) считают ее возможной, и при этом вообще не предъявляют требований к условиям труда либо предъявляют минимальные требования (отсутствие физического труда). В то же время более 40 % (в Нальчике – почти 50 %) готовы согласиться на подобную работу, только если она соответствует их финансовым и квалификационным ожиданиям, причем для опрошенных из Махачкалы более важны финансовые условия, а для опрошенных из Нальчика – возможность реализовать свою профессиональную квалификацию. Тем самым само по себе появление новых рабочих мест может и не решить проблемы конфликтности, если сохранятся механизмы продвижения в соответствии с личными связями, а не личными качествами и способностями (а они, как уже было показано выше, сохранятся достаточно долго).
В принципе одним из способов борьбы с клановыми принципами продвижения является создание рабочих мест, требующих высококвалифицированного персонала, где знания и навыки являются необходимыми условиями участия в экономической деятельности. Однако в отсутствие культуры и опыта подобной деятельности соответствующий персонал неизбежно окажется в дефиците. Единственным вариантом решения данной проблемы может оказаться привлечение работников с других территорий. А это – снова проблема «местных» и «пришлых», дополнительная конкуренция за рабочие места, а тем самым и дополнительные конфликты. С подобным противоречием неизбежно столкнется «горнолыжный кластер», если проектируемые курорты будут действительно построены.
Однако это не единственные типы конфликтов, порождаемые принятыми стратегическими установками. Уже в первый год реализации Стратегии обнаружились не только проблемы, определяемые потенциальной миграцией. Не менее остро проявились конфликты, связанные с ресурсным перераспределением. Особенно сложная ситуация сложилась в Ногайском районе Дагестана, где предполагалось строительство сахарного завода.
Конфликтный потенциал в районе нарастал и до решения о строительстве завода. Это было связано, в первую очередь, с земельным вопросом. Ногайский район является территорией, где значительная часть (более 60 %) земель относится к так называемым землям отгонного животноводства, т. е. используется не коренным населением, а переселенцами из горных районов (даргинцами и аварцами). Бывшие горцы также заняли большую часть пастбищ на территории района, не относящейся к землям отгонного животноводства. Фактически в распоряжении ногайцев осталась незначительная часть районных земель. Именно на основную часть этих земель (около 100 тыс. га) и претендовал проект, предусматривавший строительство завода. В сахарном заводе коренное население увидело угрозу с нескольких точек зрения.
Во-первых, отсутствие формальных прав собственности на выделяемые под проект земли не означало, что они по факту не закреплены за местными жителями. Неформальные права собственности получили в Дагестане широкое распространение и рассматриваются населением как легитимные. Тем самым фактически приход инвестора воспринимался как способ отобрать последние земли, еще остающиеся в районе в распоряжении ногайского народа. Тем более что, в соответствии с распространенным в районе мнением, сахарная свекла в характерных для данной территории климатических условиях расти не может.
Во-вторых, строительство завода воспринималось как способ обеспечения дальнейшей миграции горцев на территорию района. Подобные выводы делались исходя из того факта, что проект предусматривает создание 15 тыс. новых рабочих мест. Однако население района не сможет обеспечить такое количество рабочей силы. Кроме того, среди местных жителей практически отсутствуют люди нужной квалификации – выращивание сахарной свеклы не относится к традиционным сферам деятельности ногайского населения. Необходимость привлечения в район дополнительной рабочей силы была озвучена и руководством республики.
Протесты населения достигли своей цели – строительство сахарного завода было перенесено в соседний, Тарумовский, район. Однако сохраняющееся в районе хрупкое равновесие было нарушено, политическая мобилизация населения произошла, и конфликт зажил собственной жизнью, независимой от инвестиционного проекта, сыгравшего роль спускового крючка. На съезде ногайского народа, проходившем в конце мая 2011 г. в центре Ногайского района Дагестана, поселке Терекли-Мектеб, наряду с проблемой сахарного завода, были подняты и более общие политические вопросы: необходимость объединения всех ногайцев в рамках одного административно-территориального образования, переход к прямым выборам главы района и т. п. Даже после решения о переносе места строительства завода активность жителей Ногайского района не снижается, нарастает противостояние с руководством района, расширяется спектр политических требований (теперь оппозиция выступает также против выбора представительного органа района по партийным спискам). По мнению СМИ, «сам район постепенно превращается в полноценную зону конфликта».
Однако наиболее серьезные вопросы о соотношении Стратегии СКФО и конфликтного потенциала на Северном Кавказе были поставлены в другом северокавказском регионе. 18 февраля 2011 г. в Кабардино-Балкарии произошел террористический акт, в ходе которого трое туристов погибли и двое получили ранения. Расстрел туристов оказался лишь первым звеном в череде террористических актов на данной территории, направленных на подрыв туристического бизнеса в Приэльбрусье. На следующую ночь была взорвана опора канатной дороги «Азау – Старый Кругозор», на поляне Чегет был обнаружен заминированный автомобиль. Заставляет задуматься тот факт, что первый теракт против туристов на территории произошел именно после объявления масштабных планов развития туристического комплекса на Северном Кавказе, когда данные вопросы приобрели повышенную политическую и экономическую значимость. Ставки оказались высоки, и конфликт как актив начал использоваться в полной мере. И судя по всему в условиях дисперсности потенциала насилия подобная реакция на крупномасштабные проекты, затрагивающие многие противоречивые интересы, весьма вероятна.
Ответ на всплеск террористической деятельности носил силовой характер. Основной реакцией на усиление терроризма в республике стало проведение с 20 февраля 2011 г. контртеррористической операции. В Эльбрусском районе и на части Баксанского района режим КТО был отменен только 5 ноября 2011 г., т. е. продолжался более 8 месяцев. С точки зрения логики силовых действий результаты данного мероприятия можно оценить вполне положительно. Вооруженному подполью был нанесен серьезный урон. По данным республиканского МВД, за время действия КТО в республике убиты 65 боевиков, 97 членов незаконных вооруженных формирований задержаны. В то же время долгосрочная успешность подобной политики не столь очевидна.
Во-первых, проведенная акция, как и многие другие, внесли свой вклад в развертывание «спирали насилия», поскольку сопровождалась нарушением прав человека; убийством невинных людей, объявленных боевиками; нанесением ущерба имуществу мирного населения. Так, снова усилились репрессии против «молящихся» – людей, регулярно посещающих мечеть и совершающих религиозные ритуалы. Все это будет препятствовать, и уже препятствует, урегулированию ситуации в республике «мирными» методами (не случайно речь идет именно о «замкнутом круге насилия», из которого не так-то легко вырваться). Так, Общество «Мемориал» приводит пример провала инициативы руководства республики по подключению семей боевиков к выводу детей из «леса». После видеообращения матерей к своим детям с призывом прекратить гражданскую войну через 1,5 месяца было опубликовано второе, из которого следует, что сыновья двух женщин, выступивших в видеообращении летом, были убиты буквально у них на глазах во время спецоперации в г. Баксан.
Во-вторых, дезорганизована хозяйственная деятельность на данных территориях. Особенно сильно пострадало Приэльбрусье. С момента введения режима КТО приток туристов в данный район полностью прекратился. Серьезная угроза возникла для владельцев отелей и других объектов местной туристической инфраструктуры – в расчете на развитие бизнеса многие из них брали кредиты. На грани голода оказались наемные работники, а также мелкие предприниматели, в частности производители и продавцы сувенирной продукции (была вероятность того, что 1 сентября детей не отправят в школу, поскольку их не во что одеть). Неизвестными структурами активно производилась скупка земель по бросовым ценам. И хотя режим КТО отменен в начале ноября 2011 г., очевидно, что и при этом будет достаточно сложно избежать долгосрочных негативных последствий.
С одной стороны, нарастающее недовольство населения было направлено не только против боевиков, но и против властей. Это проявилось даже на официальном уровне. На встрече с жителями поселка Эльбрус президент Кабардино-Балкарии А. Каноков специально подчеркнул: «Ни у кого не было намерения ущемить интересы жителей района, несмотря на обилие разговоров на эту тему». Но при этом в разговорах собеседники с возмущением цитировали фразу одного из высокопоставленных федеральных чиновников: «Будете голодать до последнего ваххабита!». Подобное автоматическое зачисление местных жителей в пособники террористов также не способствует достижению социального мира в республике, добавляя свой вклад в «замкнутый круг насилия».
С другой стороны, явно пострадали перспективы развития туризма в Приэльбрусье, а возможно, и на всем Северном Кавказе. Сейчас еще рано оценивать размеры потенциальных потерь, известны лишь краткосрочные итоги. В середине декабря курорт был загружен только на 15 %, в «высокий сезон» (новогодние каникулы) в Приэльбрусье отдохнуло в 2 раза меньше людей, чем год назад. Экономические потери усиливаются еще и тем, что, неся дополнительные издержки на обеспечение безопасности, местные предприниматели не рискуют повышать цены даже в соответствии с инфляцией. При этом выплачиваемые населению компенсации в связи с проведением КТО мизерны. По информации местных органов власти, всего на Эльбрусский район выделено 1,5 млн руб., наиболее нуждающимся семьям выдано по 15 тыс. руб.
Официально причиной малого притока туристов в Приэльбрусье, наряду с проведением КТО, объявляется отсутствие снега. Будущее покажет, какой фактор является более важным. Однако ясно, что восстановление репутации Приэльбрусья, да и Северного Кавказа в целом, как привлекательного места горнолыжного отдыха может потребовать значительных издержек, в том числе и временных.
В этой ситуации очевидно, что без принципиально новых подходов к обеспечению безопасности в данном регионе успешность развития туристического кластера, да и результаты реализации Стратегии в целом, оказываются под большим вопросом. Ниже будут рассмотрены возможные альтернативы силовому решению проблем терроризма и экстремизма в регионе. Здесь же хотелось бы обратить внимание на экономические аспекты проблемы.
В работе «Северный Кавказ: модернизационный вызов» были предложены подходы к стимулированию модернизации на Северном Кавказе, альтернативные включенным в Стратегию СКФО. В данном случае ставятся другие задачи – исходя из проводимой политики как данности, предложить меры а) способствующие уменьшению конфликтности при ее проведении; б) в целом способные внести вклад в снижение конфликтогенности на Северном Кавказе. Хотелось бы остановиться на трех группах подобных мер.
Во-первых, необходимо дополнить Стратегию СКФО требованиями к предлагаемым проектам в части проведения информационной кампании и учета мнения населения. При этом должны быть определены критерии отказа в государственной поддержке применительно к проектам, последствия которых могут наиболее негативно влиять на социальную стабильность в регионе. Так, представляется целесообразным полностью отказаться от проектов, предусматривающих вывод из хозяйственного оборота значительных площадей плодородных земель (например, в результате их затопления) исходя из того, что подобные проекты, разрушая традиционные стратегии жизнедеятельности населения фактически без появления новых альтернатив, могут провоцировать возникновение на территориях крайних форм экстремистской деятельности. Необходимо также проводить серьезные консультации с местными сообществами и их лидерами в тех случаях, когда реализуемые в рамках Стратегии СКФО проекты могут негативно повлиять на конкурентоспособность и перспективы развивающихся в регионе форм хозяйственной деятельности, стремясь сглаживать противоречия интересов и добиваться подключения существующих «точек роста» к масштабным проектам, поддерживаемым «сверху».
Во-вторых, необходимо дополнить Стратегию СКФО механизмами поддержки «модернизации снизу», предусматривающими содействие реализации проектов в рамках местных сообществ, направленных на стимулирование устойчивости и повышение эффективности их экономической деятельности. Подобные проекты имеют существенную специфику по сравнению с теми, которые поддерживаются в рамках Стратегии на настоящий момент. В частности применительно к данным проектам:
• нижняя граница стоимости проекта должна быть меньше;
• должно быть обеспечено содействие местным сообществам в разработке проектов;
• должны быть предусмотрены институциональные механизмы контроля и ответственности местного сообщества (либо группы его членов) за реализацию проекта;
• должны использоваться адекватные применительно к подобным проектам формы поддержки;
• должны быть выработаны формы доведения поддержки до участников проекта, исключающие, или в крайнем случае минимизирующие коррупционную составляющую (что, наверное, является наиболее сложной задачей).
В-третьих, необходимо инициировать процессы, связанные с земельной реформой на Северном Кавказе. Под земельной реформой в данном случае имеется в виду набор следующих мер:
• завершение разграничения земельных участков между федеральным, региональным и местным уровнями власти в северокавказских регионах;
• доведение до конца процесса выделения земельных паев там, где он не был завершен либо вообще не проводился;
• отмена моратория на оборот земли;
• создание максимально благоприятных условий для официального оформления земли в частную собственность;
• решение вопросов о статусе земель, фактическое использование которых не соответствует их официальному назначению (в первую очередь земель отгонного животноводства).
Поскольку тезис о необходимости земельной реформы вызывает наибольшие дискуссии в экспертном сообществе, остановимся на этом более подробно. Попытаемся ответить на основные аргументы, высказываемые против данной идеи.
1. В условиях кавказского малоземелья выделять паи не имеет смысла, они будут неоправданно малы. Масштабы собственности на землю и масштабы фактического землепользования не являются жестко связанными. Опыт земельной реформы показывает, что там, где использование больших участков земли экономически оправданно, концентрация все равно происходит, в частности с помощью аренды паев. Точно так же там, где подобной экономической необходимости нет, может происходить аренда мелких участков у крупного собственника (распорядителя) земли. В целом же упорядочивание прав собственности при прочих равных должно повысить эффективность использования земельных участков и выявить, наконец, реальные масштабы малоземелья на Северном Кавказе, которые сейчас не поддаются однозначной оценке.
2. Разрешение купли-продажи земли в условиях кавказских традиций, отношения к земле не просто как к экономическому активу, но как к основе жизни, не только не приведет к ослаблению конфликтов, но вызовет их резкое усиление. Мораторий на оборот земли не привел к отсутствию купли-продажи земли на практике. Легально собственность на землю приобретается в виде долгосрочных прав аренды. При этом значительная часть земельных участков присваивается нелегально, за взятки, что фактически поддерживается силовым ресурсом. Неопределенность прав собственности создает обстановку, способствующую злоупотреблениям в данной сфере, в том числе выделению одного и того же участка разным землепользователям, неоправданным манипуляциям с арендной платой и тому подобное. При отсутствии земельных паев и сохранении административного контроля за земельными ресурсами жители ничего не получают при отчуждении земель, вся выгода присваивается в виде административной ренты. В то же время, как уже было продемонстрировано в главе 2, при наличии паев компенсация жителям в рамках неизбежно идущих процессов «огораживания» тем выше, чем более четко оформлены права собственности на землю.
3. Перекрестные права на землю, многочисленные земельные конфликты создают такую ситуацию, в которой любые попытки упорядочить отношения собственности, изменяя сложившийся хрупкий баланс интересов, могут вызвать социальный взрыв. Представляется, что это аргумент, по сути, не против земельной реформы как таковой, а против быстрой и единообразной ее реализации. Действительно, реформу необходимо проводить последовательно и постепенно, юридически закрепляя те достигнутые в рамках закона договоренности, к которым в условиях исходно неоднозначных земельных прав могут прийти все стейкхолдеры, стимулируя их к достижению подобных договоренностей и стремясь найти варианты «игры с ненулевой суммой (т. е. когда выигрывает и та, и другая сторона). Так, применительно к землям отгонного животноводства в Дагестане в принципе может быть рассмотрен (опять же не как универсальный) вариант обмена легализации земельных прав переселенцев с гор, жилища и земельные наделы которых на данных землях на настоящий момент носят внелегальный характер, на их отказ от части земли в пользу равнинных жителей, страдающих от малоземелья. Возможно, на некоторых территориях, где перекрестные права на землю сформировались в результате депортации и последующего возвращения репрессированных народов, земельную реформу нужно отложить. Однако в целом вариант инициирования земельной реформы представляется более предпочтительным по сравнению с сохранением status quo, поскольку сложившаяся ситуация не является устойчивой. Ее конфликтный потенциал высок, имеет тенденцию к нарастанию, постоянно прорывается вспышками насилия и может вылиться в крупномасштабные беспорядки.
Отношение в северокавказских республиках к земельной реформе неоднозначно. Кто-то считает, что вопросы земельной реформы сейчас затрагивать нельзя, особенно на землях отгонного животноводства. Другие видят в нереализованности реформы основную причину существующих земельных конфликтов: «Земельные проблемы у нас начались от того, что <…> постановление тогдашнего Правительства России [про выделение паев], оно не было исполнено в Дагестане». «Это большая ошибка – то, что на 50 лет отложили право собственности [на землю], это огромная ошибка». Причем аргументы в пользу проведения реформы сейчас представляются более весомыми, чем в 1990-е гг.: «Если бы в то время в Дагестане это было бы реализовано, <…> была бы большая война. <…> Потому что частная собственность на землю не воспринимается, хотя оно до революции так и было, но слишком много было пройдено за этот период советский, что люди отошли от этого. <…> Но сегодня мы уже ощущаем, что бесконечно так идти нельзя. Мы сегодня ощущаем, что, все-таки, когда вокруг есть частная собственность на землю, у нас тоже должен быть какой-то хозяин. Даже вот этот факт, что незавершение разграничения земель, оно пагубно влияет, идет разбазаривание, <…> неэффективное использование. <…> Представьте себе, если была бы частная собственность на землю, тогда бы, конечно, эта проблема вообще не возникала бы. То есть сегодня она идет с большим плюсом для обеспечения… общественно-политической стабильности в республике. К этому потихонечку, я думаю, надо прийти…».
На практике же борьба за права собственности является неотъемлемой частью многих земельных конфликтов. Вот несколько примеров, наглядно демонстрирующих, как в реальной жизни права собственности меняют положение сторон в конфликте и в чьих интересах в первую очередь происходит торможение земельных преобразований.
В Унцукульском районе Республики Дагестан в период затопления земель власть всячески препятствовала официальному оформлению прав собственности: «Когда распределили эти земли между людьми, многие хотели это оформить… на законном основании на правах собственности. <…> Я знаю человек 100–150, которые хотели оформить эти участки на правах собственности. Вот это наш генеральный… Он не дал этим людям оформить на правах собственности. <…> Кого там затопили, те земли, которые ушли под воду – нет „зеленки“». «В советское время все это было у совхоза. Потом в связи с перестройкой… землю распределили между людьми, и они стали хозяевами. Это было только на деле, не на бумаге, а на самом деле. А получить „зеленку“, как сейчас мы делаем, оказалось недоступным».
Показателен следующий диалог:
«– Если бы земля была в частной собственности, то ваши позиции были бы гораздо более сильными?
– Да, там бы вопросов не было. <…> Ее поэтому и не было здесь, частной собственности, потому что, если бы она была, невозможно было бы отобрать землю. Поэтому ее и не было».
В тех немногих случаях, когда права собственности все-таки были официально оформлены, собственники земли при затоплении оказались в гораздо лучшем положении. Так, респондент, которому удалось решить эту задачу, получил компенсацию за землю в 5 раз больше, чем его односельчане.
В казачьей станице Исправная в Карачаево-Черкесии оформление земли в собственность стало способом противостояния процессу вытеснения русского населения из станицы. Реально потребность в спецификации прав на землю возникла тогда, когда на земли, юридический статус которых не был четко определен, при поддержке административного ресурса стали претендовать представители другого этноса – карачаевцы. «Мы не могли ни пастбища свои использовать, мы не могли ни косить сено. <…> Здесь веками из поколения в поколение передавались сенокосы как свои земли». Выделения земли в частную собственность также добивались «с боем» – когда требовали созвать собрание пайщиков для решения этого вопроса, перекрывали трассу. «Ну вот и, в общем, получилось так, что мы вырвали эту победу все-таки, провели собрание пайщиков, приняли решение, разделили землю».
По имеющейся информации, на 2011 г. из 5 тыс. га земель в станице на праве частной собственности было выделено чуть больше 1 тыс. га. «Все остальное – это неизвестно чья [земля] и неизвестно кому, и тем не менее с каждым годом все больше и больше появляются те, которые приходят сюда и говорят: “А у меня есть разрешение”. – “Покажи”. – “Нету” <…> Требуем документы предоставить на эту кошару, а он говорит: “Я ее купил”. – “У кого ты купил, как ты мог купить, когда нет владельца?” <…> “Ну, я купил”».
Выделены в основном пашни и немного сенокосы, пастбища выделить не дают. Вообще в этом процессе инициаторы сталкиваются не только с многочисленными административными препонами, но и с силовым давлением, за которым явно стоят финансовые интересы. «“Много пастбищ вообще не используется?” – “Все используется, но используется неизвестно кем, этот скот не учтен, не платятся налоги, неизвестно кому принадлежит”».
5.2. Борьба с терроризмом: есть ли альтернатива силовому решению?
Антитеррористическая деятельность в любом случае включает силовой компонент. Тем не менее его роль в различных странах, противостоящих террористической угрозе, далеко не одинакова. Исследователи выделяют два типа антитеррористической политики:
1) в одних странах силовые действия власти, направленные на разрушение инфраструктуры террористической деятельности, дополняются проведением реформ, нацеленных на лечение тех болезней общества, которые обусловливают поддержку либо приятие насилия и экстремизма населением;
2) в других странах ставка делается в первую очередь на репрессии, а не на реформы.
Опыт показывает, что ни та ни другая политика не гарантирует успеха. Есть примеры, когда ситуация в стране претерпевает существенные позитивные изменения, но терроризм не сходит на нет. В то же время далеко не всегда государственный терроризм в ответ на силовые действия оппозиции приводил к успеху, и даже когда результаты в этой узкой сфере можно было рассматривать как позитивные, последствия для общества в целом часто бывали столь плачевны, что возникает вопрос, не являлась ли плата за успех чрезмерной.
Российскую политику на Северном Кавказе явно можно отнести ко второй группе. Подобная практика получает и тео ретическое обоснование. До сих пор ряд экспертов считают, что «основным средством защиты от эскалации террора остается страх возмездия со стороны армии государства». При подобной логике террористы приравниваются к обычным преступникам и бандитам, применительно к которым «как вероятность, так и жесткость наказания снижают ожидаемый выигрыш преступника и, соответственно, вероятность того, что он совершит преступление». Между тем данный подход не свободен от серьезных противоречий.
Во-первых, приведенный выше анализ показывает, что функция полезности террориста не совпадает с функцией полезности преступника (особенно это очевидно в случае террориста-смертника). Часто для него личная выгода в узком смысле этого слова не является непосредственной целевой функцией. С этой точки зрения можно согласиться с тем, как Эндрю Силк характеризует психологическую аберрацию, возникающую у сторонников жестких мер: «если внешняя группа убивает членов нашей группы, мы не сдадимся, но будем продолжать борьбу и выстоим до конца. Однако, если мы убиваем членов внешней группы, это даст им понять, что они не могут нас победить, они должны прекратить борьбу и сдаться на нашу волю».
Во-вторых, террористы сильны подпиткой своих сторонников, их материальной и организационной поддержкой, дополнительным притоком новых членов террористических групп. Жесткий курс на борьбу с терроризмом постоянно воспроизводит «замкнутый круг насилия», а тем самым и потенциал поддержки борцов против государства, в том числе и террористов. Как отмечают эксперты, «неясно, приводит ли реакция силового подавления терроризма к усилению поддержки власти или оппозиции». Делая ставку на «замкнутый круг насилия» как серьезный фактор самоподдерживающегося характера террористической деятельности, лидеры террористов во многих случаях оказываются заинтересованными именно в подобной политике государства. «Устрашение часто не работает против негосударственных террористов. Свидетельства насилия могут иметь противоположный сдерживанию эффект, поэтому многие террористические группы стремятся спровоцировать чрезмерную реакцию». Что касается мирного населения, то оно часто страдает и от насилия со стороны подпольных групп, и от насилия со стороны силовых структур, оказываясь между двумя противоборствующими сторонами как между молотом и наковальней.
Контрпродуктивность чисто силовых методов антитеррористической деятельности демонстрирует, в частности, пример Северной Ирландии, где возобновление террора в начале 1970-х гг. было напрямую спровоцировано действиями властей, ужесточивших применение силовых методов после массовых беспорядков в августе 1969 г. в Дерри и Белфасте. Практиковались массовые обыски домов с целью поиска оружия, несанкционированное задержание людей. Действительно, в ходе этой кампании было изъято определенное количество оружия, задержаны некоторые террористы. Однако гораздо более масштабное воздействие она оказала на мирное население, не имевшее до этого отношения к террористической деятельности. Так, из обысканных за 2 месяца 1183 домов (всего за 1971 г. их было 17 262) оружие было найдено в 47, но для всех зданий последствия были достаточно плачевны (обыскивающие поднимали половую доску, просверливали стены, выбивали двери). Из первых 2 357 человек, попавших под несанкционированный арест, 1600 были освобождены без предъявления обвинения. Однако в период задержания их подвергали издевательствам и пыткам. В результате террористическое движение, практически исчерпавшее к концу 1960-х гг. свой потенциал, было возрождено и укреплено: активизировался поток рекрутов, усилилась международная поддержка, пошли пожертвования. Все это привело к новым волнам беспорядка и террора.
В-третьих, жесткий курс на борьбу с терроризмом может бумерангом серьезно ударить по тому обществу, которое этот курс проводит. Собственно, это не отрицают и сторонники силового варианта: «реальная и масштабная угроза терроризма создает у властей сильный соблазн воспользоваться законными требованиями избирателей по ужесточению борьбы с преступниками-террористами для того, чтобы:
• записать в террористы своих политических оппонентов и экономических конкурентов;
• под предлогом необходимости координации действий централизовать управление в ущерб демократическим механизмам;
• ограничить права и свободы граждан для снижения издержек „охоты на террористов“ и т. п.».
Сторонники «жестких мер» видят противоядие от этих тенденций в сбалансированном демократическом механизме и надежно гарантированной конкурентным медиарынком свободе слова. Однако неясно, откуда возникнет потенциал для поддержания подобных гарантий, когда силовой вариант борьбы с терроризмом объективно укрепляет позиции в обществе наиболее недемократических его слоев. Расширение полномочий силовых структур усиливает их бесконтрольность, а асимметрия информации в этом случае во многом делает общество и государство заложниками позиции силовиков, которые могут представлять картину террористической деятельности, своих успехов в борьбе с терроризмом, необходимых для этого ресурсов в выгодном для себя свете. При этом масштабная террористическая деятельность позволяет силовикам максимизировать выделяемые им ресурсы и престиж в обществе, тем самым их интересы использовать «конфликт как актив» очевидны.
Извлечь соответствующие уроки позволяет опыт Аргентины, где в 1970-е гг. террористическая деятельность оппозиции вызвала активную ответную реакцию военного режима. Государственный террор приобрел масштабный характер. Использовался целый комплекс «антитеррористических» мер: бригады устрашения, убийства и другие средства «грязной войны». Исчезновение людей стало массовым. По всей стране было создано 340 секретных концентрационных лагерей, где подозреваемые содержались без суда и следствия неопределенное время и подвергались пыткам. Группы устрашения действовали как «оккупационная армия, грабя дома своих жертв и разрушая все, что они не могли унести». Число жертв государственного террора в десятки раз превысило число пострадавших от рук террористов.
Даже когда террористическая деятельность пошла на спад и антиправительственные группы объявили о прекращении борьбы, интенсивные репрессии продолжались еще по меньшей мере год. Дело в том, что раз созданная инфраструктура насилия продолжает жить собственной жизнью, причем не в последнюю очередь благодаря своей экономической составляющей. Экономика государственного террора включала распоряжение конфискованным имуществом жертв репрессий (для продажи которого были созданы специальные магазины); распоряжение судьбой детей, родившихся в заключении, матери которых были затем умерщвлены, и т. п. Дошло до того, что прекращение потока заключенных спровоцировало телефонные звонки персонала концентрационных лагерей менеджерам предприятий с вопросом, нет ли у них лидеров рабочего движения, доставляющих особое беспокойство. Исследователи также отмечают, что пересечения экономических интересов государственных террористических структур и оппозиционных террористов, а также заинтересованность обеих сторон в эскалации насилия облегчают объяснение различных случаев сотрудничества между ними, а также успешности государственных манипуляций и провокаций в рядах герильи.
В условиях, когда силовые методы дополняются реформами, эффекты также неоднозначны. Так, известная работа Эрнандо де Сото «Иной путь: Экономический ответ терроризму» утверждает, что успехи в борьбе против террористической маоистской группировки «Сверкающий путь» в Перу были достигнуты в первую очередь благодаря проведенным в стране институциональным преобразованиям. Отвечая на вопрос, что заставляло людей в Перу поддерживать террористов, де Сото отмечал, что это не только принуждение. Исключительную роль сыграла реальная помощь, которую террористы смогли обеспечить в тех сферах, где государство оказалось бессильным – в предоставлении социальных услуг, а также в защите прав собственности: «если государство не защищает активы бедняков, то тем самым оно отдает эту свою функцию под контроль террористов, которые могут использовать ее для привлечения отверженных на свою сторону». Таким образом повышение эффективности функционирования государственных институтов рассматривалось как ключевое направление борьбы с терроризмом. Предлагаемые де Сото реформы в основном затрагивали следующие направления:
• усиление обратной связи с гражданами при разработке законодательства, а также решении других вопросов государственного управления;
• снижение административных барьеров во всех сферах жизни, в том числе в хозяйственной;
• усиление роли правительства как гаранта прав собственности.
В результате, по информации де Сото, поддержка террористов со стороны сообществ ослабла, значительные слои общества удалось втянуть в антитеррористическую борьбу. Так, эту борьбу поддержали фермерские организации отдельных районов, а также крестьяне, которым дали возможность официально оформить собственность на свои активы.
Действительно, в период президентства Альберто Фухимори, экономическим советником которого был де Сото, в стране проводились активные экономические реформы, была достигнута макроэкономическая стабилизация, восстановился экономический рост. Правда и то, что в этот период лидеры и многие боевики террористической организации «Сверкающий путь», долгие годы державшей в страхе перуанцев, были захвачены, что дезорганизовало деятельность террористов. Всего было арестовано около 2500 человек.
Однако, наряду с институциональными преобразованиями, силовые действия в этот период также играли не последнюю роль. В 1992 г. Альберто Фухимори распускает парламент и вводит в стране чрезвычайное положение. Борьба с терроризмом, как и в Аргентине, велась далеко не «в белых перчатках». Спецслужбам страны были предоставлены фактически неограниченные полномочия. В результате – секретные военные трибуналы; насилие по отношению к местным сообществам, заподозренным в поддержке террористов; репрессии против преподавателей и студентов университетов; похищения и пытки, массовое ограничение демократических свобод. И те неизбежные последствия, которые, судя по всему, вызывает подобная политика: убийство невинных людей, сведение личных счетов под флагом борьбы с терроризмом, усиление бесконтрольности и злоупотреблений со стороны власти. В Перу все это закончилось тем, что основной вдохновитель антитеррористической кампании был обвинен в шпионаже в пользу ЦРУ и связях с наркомафией; президент Фухимори был вынужден уйти в отставку и в дальнейшем был осужден на длительные сроки тюремного заключения за нарушение прав человека, коррупцию и злоупотребление властью. А организация «Светлый путь» возобновила активную террористическую деятельность в начале 2000-х гг., хотя и в меньших, чем ранее, масштабах. И теперь уже невозможно ответить на вопрос, какую роль и в серьезном успехе начала 1990-х гг., и в последующем провале антитеррористической политики в Перу сыграла экономическая, а какую – силовая политика властей.
Какие уроки можно извлечь из многогранного и противоречивого опыта антитеррористической деятельности применительно к современной политике России на Северном Кавказе? Очевидно, широкое использование силовых методов давления на вооруженное подполье, насчитывающее достаточно долгую историю, продемонстрировало как свои возможности, так и негативные стороны и издержки. Судя по всему баланс явно склоняется в негативную сторону:
• не удается достичь существенного снижения масштабов террористической деятельности и насилия в регионе;
• усиливается недовольство населения властью, как по причине необоснованных репрессий, так и отсутствия впечатляющих результатов в борьбе с терроризмом;
• расширяется практика использования «конфликта как актива» всеми сторонами противостояния.
Следовательно возникает острая необходимость искать альтернативные стратегии, еще более усиливающаяся в условиях стимулирования притока инвестиций в регион (об этом уже говорилось в параграфе 5.1).
Бесперспективность чисто силового решения проблемы находит понимание в северокавказских республиках. В некоторых из них предпринимаются попытки возвращения боевиков из «леса» и их адаптации к мирной жизни, в том числе с использованием семейных связей. Пожалуй, наиболее серьезные попытки разорвать «замкнутый круг насилия» предпринимаются в Республике Дагестан. В ноябре 2010 г. при президенте Республики Дагестан создана «Комиссия по оказанию содействия в адаптации к мирной жизни лицам, решившим прекратить террористическую и экстремистскую деятельность на территории Республики Дагестан». Комиссию возглавил вице-премьер правительства Республики Дагестан Ризван Курбанов. В состав Комиссии вошли руководители силовых структур в регионе, руководство ряда министерств, представители гражданского общества, религиозного сообщества Дагестана. В Комиссию был включен один из лидеров салафитского религиозного движения Аббас Кебедов. Цель работы данной Комиссии состоит в упрощении выхода из «леса» тем, кто готов прекратить участие в незаконных вооруженных формированиях и сдать оружие. За прошедший период комиссия рассмотрела несколько десятков дел боевиков и их пособников, часть из которых обвинялась в содействии незаконным вооруженным формированиям, часть – прекратила вооруженное сопротивление в ходе спецопераций, часть (хотя судя по всему и небольшая) действительно вышла из «леса».
С начала работы Комиссии стало ясно, что достижение мирных договоренностей является чрезвычайно непростой задачей.
Во-первых, вопрос о взаимоотношениях умеренных и радикальных салафитов весьма неоднозначен. С одной стороны, неясно, насколько широко согласившиеся на переговоры лидеры салафитов, понимающие бесперспективность продолжения вооруженного противостояния (а судя по всему такое понимание у части лидеров есть), представляют движение в целом, в какой мере они могут выступать от имени «леса». С другой стороны, как справедливо отмечает З. Абдулагатов, «умеренный салафизм постепенно приобретает легитимность и политическую значимость благодаря активности радикальных салафитов. В связи с этим нет никаких оснований думать, что “умеренный” исламизм будет активно противодействовать радикальному».
Во-вторых, требования даже умеренных салафитов достаточно радикальны: джума-мечети в крупнейших городах Дагестана; эфирное время; религиозные образовательные учреждения (включая детские сады); право получать образование в зарубежных исламских центрах, вплоть до разрешения деятельности альтернативных шариатских судов для тех мусульман, которые хотели бы ими воспользоваться. Очевидно, что реализация подобной программы несет в себе существенные риски. И идеологические – фундаменталисты получают многообразные способы воздействия на аудиторию, начиная с малых детей. И институциональные – подобная программа означает радикальный подрыв монополии Духовного управления мусульман Дагестана, что может вызвать серьезную напряженность, в результате которой государство может оказаться между двух огней: все еще неудовлетворенные салафиты и уже недовольные официальные духовные структуры, причем и те и другие будут готовы проводить мобилизацию верующих для защиты своих позиций.
Означает ли это, что легитимизация умеренных салафитов нецелесообразна, поскольку неспособна решить задачи противодействия террору? Представляется, что такой вывод был бы неверен. Действительно, эта мера – явно не панацея от эскалации насилия. Многие радикальные организации имеют и легальное политическое, и нелегальное крыло, опирающееся на насильственные действия. Если процесс урегулирования будет успешным, эволюция салафитского движения, скорее всего, пойдет по этому же пути. Тем не менее представляется, что такой вариант является предпочтительнее сложившейся ситуации по следующим причинам:
• наличие умеренного крыла протестного движения дает альтернативу людям, выступающим против существующих государственных структур: они не обязательно должны примкнуть к боевикам, но могут реализовать свой протест в институционализированных, политических формах;
• легальное умеренное крыло дает еще один канал «вертикальных лифтов» для тех, кто не имеет возможностей для продвижения в рамках официальной системы;
• наличие умеренного крыла позволяет осуществлять коммуникацию с радикалами, избегать провокаций с обеих сторон, облегчать выход из «леса» тем, кто готов вернуться к мирной жизни.
В то же время работа Комиссии выявила те барьеры, которые возникают при ограничении процесса урегулирования лишь региональным уровнем. Это связано с несколькими факторами.
Во-первых, с неясностью правовых основ работы Комиссии. Если во многих государствах, столкнувшихся с проблемой насилия и стремящихся достичь гражданского мира, такие структуры получили достаточно широкое распространение, для России подобный подход является существенной новацией. Однако новацией, не осмысленной с правовой точки зрения. Тем самым основы легитимации ее деятельности достаточно неопределенны.
Во-вторых, с двойственным положением силовых структур в данном процессе. С одной стороны, их руководители включены в работу Комиссии, участвуют в принятии решений о судьбе боевиков, готовых прекратить участие в вооруженных формированиях. С другой стороны, ее решения ни в какой степени не являются для них обязательными, во всяком случае с официальной точки зрения.
В результате доверие к деятельности данного органа недостаточно, в его рамках воспроизводятся конфликты, что существенно тормозит процесс урегулирования.
Решение могло бы состоять в том, чтобы поднять на федеральный уровень те инициативы по снижению конфронтации и адаптации к мирной жизни бывших боевиков, которые возникают в северокавказских регионах. При этом в процессе урегулирования должны участвовать на ключевых позициях известные политические фигуры федерального уровня. Включенность федерального центра в данные процессы в роли арбитра и гаранта реализации достигнутых договоренностей способна придать диалогу большую легитимность и устойчивость, обеспечить большую согласованность деятельности силовых структур с задачами мирного урегулирования в регионе. Кроме того, подобная деятельность могла бы хотя бы частично изменить имидж самого федерального центра в глазах жителей северокавказских республик, что способствовало бы меньшей привлекательности радикальных взглядов.
Еще один способ смягчения проблемы – вовлечение в борьбу с терроризмом местных сообществ. В условиях «жестких мер» фактически действует механизм коллективной ответственности. Люди в местных сообществах, которые являются родиной террористов либо местом действия групп боевиков, страдают независимо от того, имеют ли они отношение к незаконным формированиям. Как уже указывалось выше, это усиливает эффект «замкнутого круга насилия». Но одновременно создает условия для переговоров в рамках «игры с ненулевой суммой»: отсутствие репрессивных мер против местных сообществ «в обмен» на активную работу с молодежью с целью не допустить ее ухода в «лес». Очевидно, что подобные переговоры также чрезвычайно сложны: отсутствует взаимное доверие договаривающихся сторон; не везде местные сообщества полностью контролируют ситуацию; вовлечение в данный процесс силовых структур требует особых усилий. Тем не менее отдельные примеры данного процесса уже появляются.
Единственный пример подобного процесса, где нам пришлось присутствовать лично, – это встреча Общества Согратль с новым руководством Гунибского района. Шел открытый разговор о необходимости нормализации ситуации вокруг села с точки зрения давления на население силовых структур. Как отмечало руководство Общества, необходимо пересмотреть «списки подозрительных», которые не обновлялись много лет, и исключить тех граждан, связь которых с вооруженным подпольем не доказана. Кроме того, необходимо прекратить разговоры о проведении в селе спецоперации. В свою очередь, руководители Общества обещали активизировать работу с молодежью села, противодействуя любым попыткам накалить ситуацию с ее стороны. Руководство района конструктивно отреагировало на данные предложения, стало обсуждать конкретные процедуры, в рамках которых эти предложения могли бы быть реализованы. Если это взаимодействие будет успешно развиваться, появится очень важный пример «лучшей практики», и этот опыт можно будет распространять в более широком масштабе.
В то же время необходимо учитывать, что принципиальным моментом, провоцирующим широкое использование силовых методов на Северном Кавказе, является неотделенность понятия «экстремист» (террорист) либо «сочувствующий экстремизму» от а) оппозиционера власти независимо от его взглядов и методов противостояния;
б) верующего, четко соблюдающего обрядовую сторону ислама;
в) сторонника определенного направления внутри ислама, называемого салафийей.
Без проведения четкой дифференциации между насильственными действиями, нарушающими Конституцию и законы Российской Федерации, и приверженностью определенным политическим либо религиозным взглядам, выйти за рамки силового варианта оказывается невозможным. Теряется грань между теми, кто может быть партнерами по переговорам, и теми, против кого силовые действия являются вполне оправданными и легитимными.
Тем самым первым шагом по нормализации ситуации могла бы стать отмена «антиваххабитских» и аналогичных им региональных законов. Термин «ваххабизм» плох в первую очередь, не тем, что не соответствует самоидентификации представителей радикального ислама, а тем, что им обозначается одновременно и последователь определенного религиозного направления, и участник экстремистских формирований, осуществляющих противозаконные насильственные действия. Подобное, в принципе недопустимое смешение, получило сейчас широкое распространение, в том числе и в общественном сознании. И это будет одним из серьезнейших барьеров к предлагаемому повороту в политике. Еще более труднопреодолимый барьер – это система интересов разных уровней, ориентированная на использование конфликта как актива, получение ренты с его воспроизводства, и тем самым готовая провоцировать напряжение любой ценой. В этих условиях урегулирование, даже если на федеральном уровне найдутся люди, готовые проводить подобную политику, будет идти сложно, противоречиво, с отступлениями и топтанием на месте. К этому нужно быть готовым, поскольку альтернатива представляется еще более бесперспективной.
При этом утверждение, что предлагаемые меры способны полностью справиться с проблемой терроризма, было бы безосновательным. Базовые факторы, порождающие терроризм, лежат намного глубже и связаны с основами институциональной структуры общества. Характерные особенности естественного государства на Северном Кавказе, о которых говорилось выше, играют здесь центральную роль. Основные причины этого четко сформулировал Алекс Шмид:
«Причины просты:
• Когда управление несовершенно, противодействие коррумпированной власти обретает сторонников и поддержку.
• Когда непопулярный правитель не может быть удален голосованием в рамках демократических про цедур, защитники политического насилия находят широкую ауди торию.
• Когда власти стоят над законом и используют закон как политический инструмент против оппонентов, доверие к закону теряется.
• Когда несправедливость в обществе не корректируется, но сохраняется годами, и нет света в конце тоннеля, мы не должны удивляться, что доведенные до отчаяния люди и те, кто защищает их дело, готовы умереть и убить за то, что они считают правым делом».
5.3. Ислам и государственная политика
При наличии большого числа исследований проблем радикального ислама, в том числе и на Северном Кавказе, рекомендации по противодействию данному движению на удивление немногочисленны и фрагментарны. Судя по всему это не случайно. Во всем мире власти сталкиваются с непростой дилеммой. Поддержка радикальных исламских групп населением во многих мусульманских странах приводит к тому, что демократические механизмы не предотвращают приход радикалов к власти, а напротив, дают им для этого легальную возможность. В то же время стремление ограничить «нежелательные» религиозные взгляды силовыми методами также не работает, репрессии и дискриминация делают соответствующую идеологию лишь более привлекательной для молодежи и усиливают ее радикализм. С учетом того, что распространенность радикальных религиозных взглядов не есть результат внешнего воздействия или чьей-то злой воли, а определяется состоянием общества, необходимо признать, что возможности влияния государства на эту ситуацию достаточно ограниченны. И чтобы реализовать эти возможности, государство во многом должно перестать быть тем, что оно представляет собой сейчас, и принципиально изменить принципы проводимой политики.
Тем не менее обсуждение вопроса о практических рекомендациях имеет под собой определенную почву. Первое – необходимо избегать мер, которые могли бы ухудшить ситуацию, не «заливать огонь бензином». А для этого хорошо бы делать выводы из прошлых ошибок. Второе – даже при существующих ограничениях можно попытаться найти такой набор рецептов, который если и не привел бы к немедленным позитивным результатам, то мог хотя бы содействовать долговременным позитивным трендам.
Предложения российских экспертов по данному вопросу можно свести к следующим.
Во-первых, признается недопустимость использования силовых методов в случаях, когда речь идет не о вооруженном противостоянии, а о борьбе идеологий; при бесперспективности ситуации, когда «исламом занимаются, прежде всего, правоохранительные органы и силовые структуры». Эксперты во многом единодушны в том, что «использование силы против радикальных исламских организаций и носителей радикального сознания, выдвигающих альтернативные современной российской модели проекты государственно-правового устройства, но не прибегающих к насилию для их реализации, объективно превращают государственно-правовую политику в один из факторов расширения социальной базы этнорелигиозного экстремизма».
Во-вторых, речь идет об идеологическом противодействии, об объявлении «идейной войны исламскому экстремизму». В случае если данная рекомендация конкретизируется, она чаще всего апеллирует к идеологическим основам традиционного в регионе ислама, нуждающегося в коренной модернизации, а именно «модернизации северокавказского ислама, прежде всего путем воссоздания собственного российского мусульманского образования в регионе <…> с участием государства в решении этой проблемы».
Что касается первой рекомендации, то она не вызывает возражений. Можно согласиться с А. Малашенко: использование практически исключительно карательных мер – признак слабости власти, а «…исламисты чутко воспринимают слабость власти <…>, даже если она ее скрывает».
Со второй рекомендацией все гораздо сложнее. Фактически предлагается, чтобы светское государство оказывало еще более существенную поддержку одному из течений ислама – традиционному. Причем модернизация традиционного в регионе ислама рассматривается в противовес с одной стороны нетрадиционному исламу (а как мы уже обсуждали выше, к нему относятся как фундаменталистские, так и реформистские взгляды), а с другой стороны исламу, внешнему для региона. Подобная политика уже сейчас проводится властями практически всех регионов России с преобладанием мусульманского населения. Нельзя сказать, чтобы она демонстрировала значительные успехи. Дальнейшее ее проведение чревато по меньшей мере двумя типами рисков.
С одной стороны, поскольку, как это было продемонстрировано в данной работе, противоречия, лежащие в основе религиозной радикализации, находятся за рамками собственно идеологической сферы, они оказывают воздействие также и на традиционный ислам. З. Абдулагатов в своем исследовании приходит к достаточно парадоксальным выводам в отношении традиционного ислама, подчеркивая его общность с салафийей в поддержке фундаменталистского по своей сути исламского идеала: «Духовные лидеры не ставят цели развития исламской мысли, которая бы освоила общепризнанные, общечеловеческие ценности в мире. <…> Это тип адаптации, который ставит целью коренное изменение окружающего мира согласно исламским традициям. <…> Различия между салафитскими лидерами и лидерами традиционного Ислама не столько в целях, сколько в методах адаптации. <…> Государство, признавая и поддерживая традиционный ислам, забывает о возможных нежелательных последствиях развития тех тенденций, которые имеют место». Таким образом, традиционный ислам не более, а в чем-то даже менее, чем салафиты, может способствовать формированию человека современного общества. При этом, как отмечают эксперты, на Северном Кавказе будет нарастать политизация традиционного ислама, что рассматривается как новый, но, судя по всему, устойчивый феномен. Тем самым даже эффективное навязывание традиционного ислама вряд ли может предотвратить его радикализацию и связанные с этим конфликты.
С другой стороны, если идет ориентация только на внутренние ресурсы, непонятно, что будет источником модернизации ислама. Само по себе создание религиозных высших учебных заведений не решает задачи – важно, кто будет в них преподавать, кто будет нести молодежи идеи неагрессивного, но при этом привлекательного для нее исламского мировоззрения. Сейчас интеллектуальный ресурс, способный служить катализатором подобных процессов, не просматривается. Более того, дальнейшее огосударствление учебного процесса в религиозных учебных заведениях вряд ли способно повысить их авторитет в условиях, когда институты государства не работают и полностью дискредитированы.
В такой ситуации есть смысл еще раз поднять по меньшей мере два принципиальных вопроса:
• действительно ли государство должно активно поддерживать одно из течений в исламе?
• действительно ли любое зарубежное влияние на российских мусульман несет в себе зло?
Сложившаяся традиция, по которой светское государство в России тесно связано с религиозными институтами, на самом деле не идет на пользу ни государству, ни религии. Особенно велика здесь опасность применительно к исламу. В ситуации острого религиозного противостояния в северокавказских республиках отождествление государством себя с одной из сторон конфликта еще более способствует «огосударствлению» конфликта в целом, перенесению противостояния из религиозной в политическую сферу. Хотя применительно к радикальному исламу такой перенос происходит в любом случае, в подобных условиях проблема еще более обостряется. Представляется, что более эффективной могла бы быть политика государства, основанная на следующих принципах:
– четкое разделение сферы религиозной идеологии (где светское государство нейтрально) и сферы политического экстремизма (где государство должно стоять на позиции защиты личности и собственности);
– позиционирование государственных институтов как гаранта свободы вероисповедания в рамках, обозначенных Конституцией РФ;
– государственная поддержка диалога между различными течениями внутри ислама.
Очевидно, что практическая реализация подобной политики может вызвать серьезнейшие проблемы, барьеры к смене парадигмы в данной сфере достаточно высоки. Представляется, что скептицизм А. Малашенко в данном случае вполне обоснован: «Власть продолжит поддерживать контроль над духовными управлениями и центрами… Вряд ли возможно изменение стратегии государства в отношении исламской оппозиции, которая будет подавляться». Однако, очевидно, что продолжение прежней политики государства скорее будет вызывать новые конфликты, чем позволит их разрешать.
Что касается зарубежных религиозных центров, то можно позволить себе начать с очень показательной цитаты. «Для привлечения северокавказской молодежи вербовщиками экстремистских течений уже в течение более чем двадцати лет используются две основные информационно-идеологические модели и как бы два геополитических проекта будущего для региона: 1) арабо-ваххабитский, он же панисламистский, и 2) пантюркистский, или турецкий. Но это только кажущийся выбор, потому что за обеими модификациями давно стоят цели США – НАТО и проекта „Большой Кавказ“». Очевидно, что страх перед «мировым заговором» делает недопустимым любое международное влияние на религиозную ситуацию на Кавказе, не позволяя заметить хотя бы принципиальное отличие позиции Турции от того, что называется арабо-ваххабитским проектом.
Действительно, после развала СССР турки активно пытались проводить свои интересы на территориях, населенных тюркоязычными народами, однако в религиозной сфере позиционировали себя как сторонники умеренного, реформаторского ислама, «подчеркивая, что и они, и народы Центральной Азии принадлежат к самому терпимому и открытому ханафитскому толку суннитского ислама, который поощряет позитивные перемены и благоприятствует осуществлению реформ». Приравнивание турецкого проникновения на мусульманские территории в России к арабскому влиянию вызывает недоумение у серьезных специалистов по исламу. Как отмечает Р. Хакимов, активно цитирующий работы Фетхуллы Гюлена в своем философском трактате, «… лозунг борьбы с пантюркизмом активно используется и сегодня. Закрытие „турецких“ лицеев в России, гонения на сторонников Фетхуллы Гюлена, одного из самых умеренных, взвешенных, толерантных богословов современности, из той же серии борьбы с пантюркизмом».
Фактически под флагом борьбы с пантюркизмом на Кавказе были закрыты турецкие лицеи, где, по оценкам наших респондентов, детям давалось высококачественное, причем в первую очередь светское, образование. «Здесь раньше был турецкий колледж. <…> Они [турки] говорят: ислам искусственно миру показывают как религию, которая против науки, хотя это не так на самом деле.…Они основной упор на образование дают. То есть они детям дают шикарное образование, знание английского, турецкого, французского. <…> Здесь их закрыли. Люди были довольны, то есть отдавали туда детей, оттуда ребенок выходил – в любой вуз России мог поступить спокойно сам. <…> Там не было такой ярко выраженной исламской пропаганды, но она все-таки присутствовала». Вопросы пантюркизма обсуждались с представителями тюркоязычных народов Дагестана. Создается впечатление, что всерьез эту идею никто не воспринимает (даже общей границы у Северного Кавказа с Турцией нет). А вот закрытие высококачественных учебных заведений вызывает сожаление у многих собеседников.
Мы не знаем, могла ли турецкая версия ислама, действительно гораздо более толерантная и близкая к реформизму, хоть в какой-то степени стать идеологическим противовесом радикальному фундаментализму «арабо-ваххабитского» толка. И данный пример приведен не для того, чтобы агитировать за турецкое влияние на Кавказе. Но он наглядно показывает, что отсутствие серьезного анализа последствий и рисков тех или иных решений, способных повлиять на идеологическую обстановку в регионе, упрощенность и единообразие используемых подходов (все ваххабиты – экстремисты, все зарубежные центры ведут подрывную деятельность и т. п.), питаемые теорией заговора и поиском врагов, являются не лучшей основой политики, проводимой в столь сложной обстановке.
Наконец, необходимо отметить, что не стоит недооценивать роль светской идеологии в противодействии радикалам. Однако эта роль может проявиться только в том случае, если путь северокавказской элиты (в первую очередь молодежи) к светским, западным ценностям будет проходить через доступность современных образовательных программ, возможность почувствовать себя частью более свободного, более современного мира. Особенно если подобные образовательные программы будут каналом «вертикальной мобильности» в обход существующих клановых и клиентельских связей. Одним из способов продвижения в данном направлении могла бы стать особая президентская инициатива «Кадровый резерв Северного Кавказа».
По этой программе молодые люди из северокавказских республик получили бы доступ к элитным образовательным программам в лучших высших учебных заведениях Европейской части России (Москва, Санкт-Петербург). Данные программы должны обеспечивать:
– знание на хорошем уровне иностранного языка;
– доступ к современным управленческим практикам и технологиям (как в бизнесе, так и в сфере государственного управления);
– гуманитарное образование, расширение представления о различных народах и культурах.
Образовательный процесс должен обеспечивать возможности для:
– участия в нескольких стажировках за границей, например в развитую западную страну, в европейскую страну «второго эшелона» (Испания, Италия), в исламскую страну;
– интенсивной проектной деятельности по конкретным проблемам развития северокавказских республик.
Критерии отбора участников должны включать в себя:
– возрастной ценз (например, до 40 лет);
– образовательный ценз (высшее образование);
– способность продемонстрировать определенные культурные, интеллектуальные и аналитические навыки (собеседование, эссе);
– работоспособность, приверженность участию в программе (например, дополнительный контроль знания иностранного языка по результатам первого года обучения как условие дальнейшего участия в программе).
Программу следует делать достаточно объемной и долгосрочной (оптимальный вариант – 3 года), постепенно переходя от более простых к более сложным модулям. Например:
• 1-й год – в основном иностранный язык и базовые управленческие знания, обучение в рамках северокавказского региона;
• 2-й год – современные управленческие технологии, гуманитарный блок, с выездом в Москву или Санкт-Петербург;
• 3-й год – стажировки, курсы по выбору.
Обучение должно происходить в мультинациональных группах, включающих представителей различных северокавказских республик, и предусматривать интенсивное общение со сверстниками из других регионов.
Очевидно, что такая программа вряд ли даст сиюминутные результаты с точки зрения господствующей в обществе идеологии. Тем не менее ее влияние может оказаться достаточно важным.
• Часть участников программы не вернется к себе на родину и с этой точки зрения не сможет позитивно повлиять на складывающуюся там обстановку. Но не сможет повлиять и негативно, поскольку их силы и способности, подкрепленные хорошим образованием, позволят им реализовать себя в другом месте.
• Часть участников программы имеют шанс в будущем войти в руководство республик, в ведущие бизнес-структуры, и их мировоззрение будет влиять на происходящие на Кавказе процессы более непосредственно.
• Возникнет сообщество молодых инициативных людей из северокавказских республик, объединенных общим опытом адаптации в непривычной обстановке, интеллектуального роста, интенсивного творческого общения. Подобное сообщество не сможет стоять в стороне от актуальных для Северного Кавказа проблем, но оно будет смотреть на эти проблемы уже с учетом полученного «багажа», изучая происходящие процессы в более глобальной перспективе, имея более широкие представления о мотивации тех или иных «игроков», расширяя спектр возможных решений.
Стоит заметить, что в этом отношении у России есть дополнительный резерв, уже исчерпанный во многих мусульманских странах. Там западное, европейское образование получало первое «постколониальное поколение», и именно оно оказывалось в наибольшей мере затронуто ценностями «свободного мира». Следующее за ним поколение, разочаровавшись в ценностях «отцов» и получая образование, в первую очередь, внутри страны, стало наиболее активной базой возрождения религиозных, в том числе фундаменталистских идей и отстаивания местной самобытности. В России потенциал образования как способ воздействия на идеологию молодого поколения пока явно недоиспользуется.
В то же время, в отличие от других предложений, предполагающих серьезные изменения проводимой на Кавказе политики в целом, подобная инициатива вполне вписывается в русло существующих тенденций, и это значительно повышает шансы на ее реализацию.
С учетом того, что радикализация ислама происходит в том числе и под воздействием негативного отношения к кавказцам и их дискриминации в российских регионах за пределами северокавказских республик, и усиливающееся размежевание «мы» и «они» характерно для обеих сторон данного конфликта, необходимо активизировать политику по формированию более адекватного образа Кавказа и кавказских народов в общественном сознании россиян. Здесь можно было бы предложить несколько направлений политики.
Во-первых, необходимо бороться с демонизацией ислама как религии в общественном сознании. Лучший способ противодействия подобным страхам – начать серьезный разговор по существу проблемы. Необходима площадка, в рамках которой велся бы серьезный разговор об исламе как религии и идеологии, его ответах на вызовы времени, выступали бы известные исламские религиозные деятели, представлялись разные точки зрения. Подобная площадка могла бы играть двоякую роль. С одной стороны содержательно и без расхожих штампов знакомить с исламом широкую публику, представителей различных идеологий и вероисповеданий. С другой стороны давать возможность мусульманам получать более полную информацию о разнообразии взглядов и течений в исламе. С учетом данных потребностей идеальной формой подобной площадки изначально могла бы стать регулярная телевизионная передача, которая в дальнейшем диверсифицировалась бы и в другие медиа-, и не только медиа-, форматы. Однако очевидно, что данный вопрос является достаточно деликатным с учетом положения мусульманского духовенства в России и его внутренних конфликтов, поэтому подобная задача должна решаться в рамках широкого диалога со всеми заинтересованными сторонами.
Во-вторых, необходимо формировать позитивный имидж северокавказской продукции, в первую очередь сельскохозяйственной, а также ремесел. Здесь возможны различные формы. Начать можно с проведения ярмарок северокавказской продукции в крупных городах, с представлением ее «брендов»: левашинская капуста, кахунские помидоры, магарабкентская хурма, андийское мясо, а также гацатлинское оружие, балхарская глиняная игрушка и т. п. В дальнейшем подобные ярмарки могли бы стать регулярными и способствовать решению не только имиджевых, но и вполне экономических задач: более активный выход кавказской продукции на рынки Центральной России, Сибири и других регионов.
Наконец, в-третьих, необходимо бороться с однозначно негативным эмоциональным восприятием Кавказа и кавказцев, предоставляя более адекватную информацию о происходящем в данном регионе, его населении, культурной и политической жизни, обычаях и традициях. Но достоверная информация – необходимое, но не достаточное условие решение данной задачи. Она должна дополняться формированием реальных образов, вытесняющих сложившиеся штампы и разрушающих стереотипы. Так, в противовес штампу «лицо кавказской национальности», можно было бы организовать арт-проект по представлению реальных лиц жителей Кавказа (фотографии, зарисовки и т. п.) на самых различных площадках. Это могло бы способствовать также возвращению кавказской темы в искусство не только для изображения фигур террористов в детективах и боевиках, но и в более разнообразных форматах.