Помните девиз, под которым юный Каверин представил на конкурс начинающих писателей свой первый рассказ «Одиннадцатая аксиома»? «Искусство должно строиться на формулах точных наук». Вряд ли думал тогда писатель, делающий первые свои шаги в творчестве, о том, что наступит время, когда его увлечет эта трудная задача и он напишет не один, а несколько романов, посвященных людям науки.

«Мне всегда казалось, что самые принципы научного творчества поучительны и важны для писателя, недаром изучение их всегда с такой плодотворностью отражалось в литературе, — писал Вениамин Каверин в „Очерке творчества“. — Но как подойти к делу? На каком научном материале остановиться? Должен ли он иметь познавательный характер или войдет в общий исторический фон?

Эти и многие другие вопросы решились сами собой, когда я остановился на микробиологии. Русскую микробиологию всегда вели вперед люди сильного характера, смелые оптимисты, готовые к самопожертвованию и ясно представляющие то место, которое предстоит занять этой молодой науке среди других наук о природе. Таковы Мечников, Заболотный, Гамалея. Эти высокие традиции сохранились и в наше время».

Вениамин Александрович видел примеры подобного высокого самопожертвования: Лев Николаевич Тынянов, Лев Александрович Зильбер, жена Льва Александровича Зинаида Виссарионовна Ермольева, которую принято стало считать прототипом героини «Открытой книги» Татьяны Власенковой, «действительный член Академии медицинских наук, ученый, известный не только своими трудами, но и врачебным подвигом в осажденном Сталинграде». Начиная со второй части романа, Каверин, по его собственному признанию, «более или менее последовательно шел вслед за ее профессиональной биографией — светящиеся вибрионы, открытие консервации икры, работа по фагу и, наконец, пенициллин с его предысторией, основанной на исторических данных». Об этой женщине Каверин подробно напишет в своей книге «Эпилог».

Зинаида Ермольева, по словам писателя, была тем самым человеком, без близкого и длительного знакомства с которым он никогда не взялся бы за эту работу; неоценимая ее помощь выражалась не только в подробных рассказах о первых победах и поражениях в научной деятельности, но и в показах практической, лабораторной работы.

И, может быть, в каком-то смысле главной стала для писателя мысль об этой незаурядной женщине, одаренной «ни с чем не сравнимым, поглощающим, почти непонятным примером таланта любви». Оставленная мужем после десяти лет не очень счастливой жизни, Зинаида Ермольева до последних дней продолжала любить Льва Александровича Зильбера и бросалась на помощь ему во всякую трудную минуту, привлекая к деятельному участию в его судьбе людей близких и далеких, потому что, по словам Вениамина Каверина, «это было чувство безнадежное и вместе с тем не разоряющее, не опустошающее, а, напротив, выстроившее душу» (выделено мной. — Н. С.).

Вот один лишь «пример с комментарием». Буквально потребовав от матери Льва Александровича, чтобы она приехала в Москву и обратилась в соответствующие инстанции с прошениями о его освобождении, Зинаида Виссарионовна не задумалась, каково было это для старой и не совсем здоровой женщины. «Но она приехала и выстояла (с нашей помощью) эту очередь, только для того, чтобы услышать невероятную новость: ее сын, оказывается, арестован за измену родине. На вокзале, прощаясь, она сказала мне несколько слов, запоминавшихся, потому что они осветили характер Зинаиды Виссарионовны с неожиданной стороны, — пишет Каверин в „Эпилоге“.

„Опасайся Зины, — сказала мама. — Она готова бросить в горящую печь и тебя, и меня, и кого угодно, для того чтобы вытащить Леву“.

Своего старшего сына мама любила больше всех детей, но, по-видимому, тихая, непреклонная, фантастическая энергия Зины поразила ее — и испугала».

В соединении, слиянии этих двух щедрых даров природы, таланта науки и таланта любви, помноженных на фантастическую энергию, и рождался образ героини «Открытой книги» Татьяны Петровны Власенковой на протяжении тех тридцати пяти лет, в пространстве которых протекает запечатленная в книге жизнь. Потому что невозможно отделить глубину ее чувства к Дмитрию от поглощающих целиком и полностью научных свершений и важнейших открытий. Как невозможно отделить и от борьбы с лженаукой, представленной в романе талантливым когда-то, но ныне перешедшим нравственные границы Крамовым и его приспешниками.

В «Открытой книге» отразилась в реальности и художественном осмыслении жизнь не одной только героини, но и всех прочих героев, и всей страны…

Книга писалась долго и нелегко — не только потому, что Вениамин Каверин вышел здесь на иной «уровень творчества» и в тематике, и в стилистике (повествование от лица юной девушки и зрелой женщины-ученого всё-таки отличались от первого каверинского опыта в этой области — повествования от лица Кати Татариновой в «Двух капитанах»), но и потому, что приходилось бороться с критиками, набросившимися на публикацию первой части «Открытой книги», и с хорошо организованными негативными читательскими откликами.

Один из подобных весьма красноречивых примеров Каверин приводит в книге «Вечерний день»: «В „Литературной газете“ 11 декабря 1949 года (время, когда была опубликована первая часть романа. — Н. С.) было помещено письмо первокурсников Ленинградского педагогического института, посвященное разбору моего романа. Оно называлось „Герои не нашего времени“. Вот что писали первокурсники:

„Автор вводит нас в какой-то странный, словно неживой мир, в котором действуют не люди, а какие-то непонятные фигуры, похожие на манекены, совершающие столь же непонятные поступки… А автор всеми силами пытается ‘заинтересовать’ читателя странными сюжетными ходами, удивительными совпадениями, которых никогда не бывает в жизни, нарочитыми недомолвками, намекая на какие-то страшные’, но по сути дела очень скучные и пустые тайны… Нам просто неинтересно читать об этом..“» (курсив автора. — Н. С.).

А дальше Вениамин Каверин рассказывает, со слов Константина Федина, что, встретившись со студентами-первокурсниками Ленинградского педагогического института, Федин упрекнул их в дерзости тона письма и спросил, интересно ли им было читать книгу. Не задумываясь, они ответили: да! «А когда он усомнился в том, что первокурсники написали это письмо по собственной инициативе, наступило долгое, неопределенное молчание».

Но что первокурсники? В более изощренной форме, чем в письме (я привела его не полностью. — Н. С.), подобные доводы заполняли статьи известных критиков, таких как А. Тарасенков, З. Паперный, многих других. Вениамин Александрович пытался объясниться с тогдашним главным редактором «Литературной газеты» В. Ермиловым, даже написал письмо в газету, которое Константин Симонов, главный редактор «Нового мира», на чьих страницах была опубликована первая часть «Открытой книги», посоветовал писателю не отсылать.

Приведу только начало этого письма: «Начну с того, что вы, товарищи, напрасно взяли на себя труд пересказывать содержание первой части романа. Она напечатана, и любой читатель легко может убедиться в том, что ваш пересказ нисколько ее не напоминает. Более того, он дает представление о каком-то нелепом произведении, за которое не взялся бы, находясь в здравом уме и твердой памяти, ни один писатель.

Передает ли известная эпиграмма:

содержание „Анны Карениной“? Любое произведение, даже самое совершенное, можно пересказать так, что при всей видимости правдоподобия оно предстанет в глубоко искаженном виде…»

Вся эта, по выражению А. С. Пушкина, «жизни мышья суета» сильно осложняла, замедляла работу, однако Каверин был тверд в своем убеждении, что «сюжет романа — история открытия, оказавшего глубокое влияние на развитие медицинской науки, начавшего в этой науке новую эру. Но, работая над третьей частью, я понял, что история Тани Власенковой давно вышла за пределы этого сюжета… Начиная с третьей части, книга как бы сама стала писать себя, мне оставалось только следить, чтобы главная тема не утонула в подробностях — болезненно памятных, слишком многочисленных и, следовательно, требующих отбора.

Лев Толстой говорил, что его герои действуют не так, как он им приказывает, а так, как они не могут не действовать. Думаю, что этот закон является одним из самых важных законов реалистической прозы».

«Открытая книга», на мой взгляд, роман завораживающий. Прочитав его довольно поздно, я подумала о том, что наверняка выбрала бы профессию микробиолога, попади он мне в руки в подростковом возрасте. И то тугое сплетение лишь на первый взгляд простой любовной линии, первых прикосновений к науке, ощущение ее невероятной притягательности, последующие научные открытия и постепенное осознание, что все эти опыты и поиск новых качеств развивают, продвигают вперед науку о природе, а значит — науку о человеке, о его организме и скрытых возможностях, — воспринимается как новое раскрытие вечного увлечения писателя идеей пересечения параллельных прямых в пространстве.

Критики более позднего времени, когда роман был уже не только опубликован полностью, но вызвал живую реакцию читателей и профессионалов, справедливо отмечали (в частности, эта мысль проходит через соответствующие главы книги О. Новиковой и Вл. Новикова) в «Открытой книге» незримую связь науки и литературного, писательского труда. Вениамин Каверин (это особенно отчетливо видно из дня сегодняшнего) относится к тому немногочисленному ряду русских писателей советской эпохи, для кого мысль ни на миг не отрывалась от творчества, для кого писательское поприще постоянно проходило через горнило не только сомнений, но и накопленного веками культурного опыта — им и выверялось каждое слово, каждая фраза.

Прошло несколько десятилетий после выхода первой части романа, и режиссер Владимир Фетин снял в 1973 году по сценарию, написанному самим Вениамином Кавериным, художественный фильм «Открытая книга» с Людмилой Чурсиной в роли главной героини Татьяны Власенковой. В том чувстве, что выразительно воплотила актриса, были не только ноты мучительной горечи неслучившегося. Это была любовь жертвенная, не мешающая работе, а вдохновляющая на нее, заставляющая отдавать все свои силы микробиологии, совершая открытия, добиваясь не званий и наград, а пользы для людей.

Неистребимая любовь…

И здесь возникала особенно яркая «внутренняя перекличка» с Зинаидой Ермольевой.

Перечитывая роман совсем недавно, я подумала о том, что он без преувеличения входит в золотой фонд русской советской литературы (как и «Исполнение желаний», и «Два капитана», и другие произведения писателя, и его изумительные мемуары), хотя Вениамина Александровича Каверина по-настоящему чтут лишь за «Двух капитанов», забывая или зачастую просто не зная другие его произведения.

Почему столь естественно входит роман в этот фонд?

Потому что в «Открытой книге» удивительным образом, живо, увлекательно сочетаются яркие характеры, психологическая обоснованность поступков, поисков, решений, «плетение судеб», невымышленно важные для страны научные проблемы, самая картина жизни советского общества на протяжении десятилетий.

Сценарий фильма писал сам Вениамин Каверин в дуэте с Натальей Рязанцевой, поэтому упрекнуть экранное воплощение в пожертвовании какими-то линиями ради эффектов было бы крайне несправедливо, хотя неизбежные потери при переносе сюжета на экран или сценические подмостки случаются всегда. В «Эпилоге» писатель назвал фильм «бездарным» (главным образом потому, что сцена, когда Таня читает письмо от Андрея, происходит в бане, и читает его Чурсина, придерживая зубами простыню, в которую завернута). Тем не менее от кинематографического прочтения он не отрекся, имени своего из титров не снял, а значит, всё-таки отдал должное работе режиссера и актеров, не противоречащей в главном замыслу романа.

Но и здесь критика дала волю собственным толкованиям. Не могу удержаться от искушения привести два мнения, во многом схожих, однако как будто рассуждающих о разных произведениях. Ниже — с небольшими сокращениями — даны две рецензии на художественный фильм «Открытая книга».

Итак, мнение критика Р. Соболева.

«Рассказ о двух женских судьбах — Татьяны, шедшей прямыми, но зато и трудными путями, и Глафиры, всю жизнь ускользавшей от забот, устраивавшейся так, чтобы иметь всё, не давая взамен ничего. Простота сравнения рождает простой ответ: Глафира, эта прелестная женщина-мотылек, придет к душевной пустоте, к драматическому и нелепому, как вся ее жизнь, прыжку в пролет лестницы, Татьяну же мы увидим в финале уважаемым ученым и счастливой матерью. Впрочем, не будем упрощать сюжет картины, хотя режиссер бесконечными шаблонами и мелодраматическими эффектами и толкает нас на это. Всё же в основе фильма лежит сложный и оригинальный роман, многие достоинства которого сохранились, — в частности, чисто каверинская интонация душевности и доверительности в рассказе о сложной простоте жизни. Андрей любит Таню, Таня — Митю, Митя — Глафиру, а Глафира — только себя, в изложении критика это даже смешно, но на самом деле за этой „каруселью“ скрывается истинный драматизм жизни. Что же касается выводов, то даже о Тане мы не можем коротко сказать, что она — счастлива. Да, она женщина красивой души, высокого благородства, добившаяся всего, чего может добиться такая женщина в социалистическом обществе, но вспомним: Митя любит Глафиру, а Митю — Таня.

Сюжет „Открытой книги“ многослоен и, если так можно сказать, растянут во времени. Мы встречаемся с героями в их провинциальном детстве и потом долго идем вместе с ними по жизни, наблюдая, как они учатся и мужают, работают и воюют, как одни подчиняются жизни, а другие — подчиняют ее себе. В жизни всё встречается — драмы, приключения, горькое и радостное. Всё это есть и в фильме. Даже что-то вроде детектива есть, связанного с судьбой бумаг старого врача, похищенных неким проходимцем Раевским.

Однако вторую часть картины — она называется „Призвание“ — составляет композиционно целостная повесть о жизни ученых, о борьбе творческих людей с бюрократами от науки, такими как директор института Крамов, о судьбе Таниного открытия, в котором мы узнаем антибиотик типа пенициллина. Сегодня, когда наука так прямо и резко определяет судьбы человечества, необычайно вырос интерес к жизни ученых. „Открытая книга“ — да простится нам невольный каламбур — приоткрывает занавес над этой жизнью, помогает почувствовать ее напряжение и понять душевную красоту таких людей, как Таня, Андрей, Дмитрий. От того, что в этом повествовании акценты расставлены так же четко, как в рассказе о судьбах Тани и Глаши, она, эта жизнь, не выглядит ни простой, ни легкой. Интерес к этой истории поддерживается не только хорошо разработанным каверинским сюжетом, но и удачной в большинстве случаев игрой актеров. Помимо Чурсиной и Гурченко, особо надо отметить еще В. Дворжецкого, у которого, похоже, вообще не бывает неудачных ролей. Актеры преодолели режиссерские просчеты и, познакомив нас с прекрасными людьми, нашими современниками, сделали из „Открытой книги“ фильм, который рождает раздумья и помогает увидеть привычное и даже знакомое с новых сторон. Подкупает „Открытая книга“ и поразительной достоверностью быта, правдой внешних примет жизни героев. Уют провинциальных домиков, аскетизм 20-х годов, холодная шикарность кабинета и квартиры Крамова, типичная для такого рода людей, — всё это воссоздано в картине с большим мастерством и тонким пониманием особенностей каверинского реализма».

Зачем, спросите, я привела почти полностью эту старую и, по сути, пустую рецензию на фильм Владимира Фетина?

Ответ (для меня, по крайней мере) очевиден: когда появился роман Вениамина Каверина, он вызвал, как уже говорилось, не только споры, но и прямые осуждения, в которых принимали участие и ученые. Впрочем, для писателя в этом было много неприятного, раздражающего, но ничего неожиданного: со времен литературного сообщества «Серапионовы братья», в которое он входил еще «на заре туманной юности», едва ли не каждое его произведение подвергалось критике, вызывало горячие споры. Здесь же, в этой рецензии, есть одна из самых досадных черт, присущая не только критике тех давних времен, 70-х годов прошлого столетия: раздать «всем сестрам по серьгам», не углубляясь в анализ, тщательно пряча собственное мнение, собственные эмоции под покровом того стиля, который в Древней Руси носил название «плетение словес».

Можно ли говорить о недостатках режиссерской работы, о шаблонах и мелодраматических эффектах, не приведя ни одного конкретного примера? Допустимо ли писать о фильме, бегло, почти случайно упомянув фамилии актеров, не давая никакой оценки их работе (только В. Дворжецкий удостоился снисходительной похвалы, но опять же — без каких бы то ни было примеров), не отметив со знаком «плюс» или «минус» хотя бы одну сцену?

А этот фильм Владимира Фетина, на мой взгляд, нуждается в пристальном и пристрастном анализе, тем более — повторю еще раз, — что сценарий писался самим Вениамином Кавериным, а значит, несмотря даже на его резкий отзыв, быть необязательной поделкой никак не мог. И режиссер отнесся к «Открытой книге», как к работе отнюдь не случайной — фильм давал возможность сочетать в сюжете многоплановость, тесно переплести судьбы стремительно меняющейся страны с судьбами героев, наполнив характеры драматическим и психологическим содержанием, которое просто невозможно без мелодраматических не эффектов — нет! — без того мелодраматизма, что волей-неволей присутствует в каждой жизни, наполняя ее не только ненужными, но и необходимыми эмоциями. И тогда ни о каких эффектах речи идти не может, потому что в мелодраме сокрыта та самая простая правда жизни, к отображению которой стремятся экран и сцена.

А вот вторая рецензия, принадлежащая перу критика А. Мухина.

«Люблю Каверина. И знаю, что в этом чувстве к писателю я не одинок. Его романы — робинзонады и исповеди героев — прочитываются от корки до корки даже торопливыми людьми, не слишком охочими до обстоятельных жизнеописаний.

…Роман „Открытая книга“ мог бы иметь оттиснутый затейливыми литерами подзаголовок: „Жизнь и удивительные приключения Татьяны Петровны Власенковой, провинциальной девчонки, ввергнутой в круговорот треволнений, но выстоявшей и победившей, ставшей крупным микробиологом, автором замечательного открытия, о чем, как и о многих делах и случаях, радостных и печальных, и о многих людях, очень хороших, так себе и совсем плохих, рассказано без утайки ею самой“.

Создать на основе этого романа фильм — заманчивая задача. Активная и целеустремленная героиня, запоминающиеся лица из ее пестрого окружения, калейдоскоп событий, игра фактур, запечатлевших смену времен, — здесь всё кажется зрелищным, кинематографичным.

Кинорежиссер Владимир Фетин прокладывал к экрану свой маршрут — это его право, здесь он капитан. Скажем, в фильме бегло показана провинциальная Россия эпохи революции и Гражданской войны, почти нет Ленинграда двадцатых годов, Москвы тридцатых — значит, таков замысел режиссера, не обязанного во всем следовать за писателем. Отказ от широкой исторической панорамы может быть обусловлен стремлением сосредоточить внимание кинозрителей на одной личности, на одной судьбе.

Не случайно же опять-таки в отличие от романа, где события излагаются в хронологической последовательности, киноповествование выстроено на приеме ретроспекции — как взгляд героини в прошлое, как вспышки разбуженной памяти.

Надо бы сказать, что именно ретроспекция, манерная и утомительная в длинной двухсерийной картине, надламывает повествование, утомляет сбивчивостью. Не буду, однако, задерживаться на профессиональных просчетах постановщика фильма.

Главное — было бы что вспомнить Татьяне Петровне. А ей разное приходит на ум: и жаркая банька в глухой деревне, и жаркие споры в кабинете наркома здравоохранения. Она бы, может, и рада была безраздельно предаться воспоминаниям, приличествующим ее ученому званию. Но наука не избавила ее от бремени человеческих страстей.

Автор романа держится того же принципа: ничто человеческое не было чуждо Власенковой. Его искренне занимали все стороны бытия героини. Режиссер касается тех же сторон ради занимательности, эффекта ради. А ведь зрителя привлекла бы и судьба затворника в науке. Жизнь Власенковой в романе вызывает интерес вовсе не потому, что дразнит любопытство „личными подробностями“.

Иное волновало — кто они, многотысячное научное племя, рожденное нашим веком? Кто мы — откуда у нас неутоленная жажда познания? Какая сила ведет нас сквозь заблуждения юности, не оберегая от временных увлечений, но помогая справиться с собственными ошибками и одолеть зло, по крайней мере, в себе? Роман Вениамина Каверина ставил эти вопросы… экран соблазнил режиссера лишь возможностью эффектно продемонстрировать удачное завершение научной работы. Нам выдают результаты, они впечатляют, однако не учат и к размышлениям не влекут.

Есть, например, в романе небольшой эпизод, рассказывающий о том, как Татьяна Петровна Власенкова испытала лизоцим — вещество, убивающее микробов, в качестве консерванта зернистой икры и добилась успеха. И есть там же, в романе, существенное замечание доктора Власенковой: „Мне не хочется, чтобы у читателя создалось впечатление, что консервация зернистой икры была одной из основных задач моей жизни, вот почему я не стану подробно рассказывать об этой работе“.

Режиссер не внял предостережению. Развернул эпизод в большую сцену. На экране разыгрывается победный финал столкновения науки с кустарным промыслом. Но итог состязания предопределен…

У Каверина, как ни кратко изложена эта история, читатель получал вполне доброкачественную научную информацию. Мы знакомились с кругом повседневных дел героини, с логикой и эмоциями ученого; на это был направлен читательский интерес и мог быть направлен зрительский интерес. Наверное, такую цель ставил перед собой и фильм. Но почему же тогда, подчиняя себе сюжет, подолгу интригует на экране антипод Татьяны — Глафира-разлучница? Ее козни, запоздалое раскаяние, символическая погибель (контраст Татьяне) обходятся нам дорого — отнимают время и внимание».

В отличие от первой процитированной рецензии здесь хотя бы «повезло» артистам — автор отмечает работы В. Стржельчика, Л. Чурсиной, А. Демьяненко, Л. Дурова, В. Дворжецкого, считая, правда, что «актерский ансамбль нельзя сложить вне единого образного строя и без общей идеи. Досаднее всего, что не повезло в фильме доктору Власенковой. Ее девизом стало бороться и не сдаваться, найти, но… не искать».

Почему столь подробно остановилась я именно на фильме «Открытая книга»? По нескольким причинам сразу.

Во-первых, пересмотрев его сегодня, я убедилась, что он не утратил ни своей актуальности, ни «единого образного строя и общей идеи», которых не обнаружил в работе Владимира Фетина рецензент. А они были — и были достаточно выпуклыми: прием ретроспекции позволил режиссеру и главной героине пересмотреть ленту своей жизни с дистанции нескольких десятилетий, когда всё разительно изменилось не только внутри героев, но и вокруг них. А это всегда было важно для Вениамина Александровича Каверина в его романах и мемуарных книгах 1960–1980-х годов — он ведь тоже «пересматривал» свою и не только свою жизнь с дистанции времени, что-то осознавая глубже, мудрее.

Во-вторых, именно этот нехитрый прием давал возможность кропотливо проследить формирование и взросление провинциальной девочки, у которой первый, еще не до конца осознанный интерес к науке оказался нерасторжимо связанным с рождением первой любви, сохранившейся на всю жизнь, бережно пронесенной в глубокой тайне. И Глафира именно здесь и тогда сыграла свою очень важную роль в судьбе Тани Власенковой, не случайно появление ее связано с переломными в судьбе Татьяны моментами, потому что дело не в женской ревности, а в проблеме куда более значительной для Вениамина Каверина — в полярности нравственных позиций.

В-третьих, можно сколько угодно рассуждать о том, что зрителям 1970-х годов были интересны научные проблемы, но в отрыве от живой и полнокровной жизни с ее не просто неизбежными, но необходимыми мелодрамами по крайней мере часть своей увлекательности они растеряли бы.

Владимир Фетин снял фильм честный, насколько это было возможно в ту пору, когда роман Каверина продолжали ругать, и, доверив роль главной героини Людмиле Чурсиной, во многом выиграл: перед нами предстала девочка-девушка-женщина во всей разноплановости своей судьбы, в постепенном духовном и личностном росте, на который она оглядывается во имя переосмысления — что было сделано не так? В чем она по-прежнему не сомневается?

Когда сегодня перечитываешь роман Вениамина Каверина и пересматриваешь фильм Владимира Фетина, многое встает на свои места и в переосмыслении собственной жизни. И главное, что, на мой взгляд, великолепно удалось Людмиле Чурсиной в «Открытой книге», это процесс движения к себе сильной, не сдающейся никому и никогда личности, процесс самопознания, в котором одинаково важны мотивы личные и общественные, самой жизнью сплетенные между собой куда более тесно, чем мы это зачастую осознаем.

А разве Вениамин Каверин писал свой роман о другом?

Может быть, и в оценке этой картины свою роль сыграла наша приверженность к стереотипам? Прочитав роман, каждый нашел для себя свою Татьяну Власенкову — вовсе не такую вызывающе красивую, какой была актриса, не так порой подверженную рефлексии, как выстроил ретроспективу жизни героини режиссер Владимир Фетин…

Скорее всего, отчасти и эти «мотивы» присутствовали в восприятии «Открытой книги».

В своей последней книге «Эпилог», рассказывая о том, как принимали каждую из трех частей романа, публиковавшихся с большими перерывами, Каверин много пишет о времени, диктовавшем не только критикам, но и ему самому немало «отступлений от истины», умолчаний. О фильме Владимира Фетина он говорит всего одной фразой отрицательно, не объясняя такого восприятия. Но, кажется, здесь писатель немного не прав — режиссеру тоже приходилось «пристраиваться» к времени, к его неумолимым законам, какими бы бредовыми они ни были.

А спустя всего четыре года появилась на экранах вторая экранизация романа «Открытая книга» — на этот раз девятисерийная лента, снятая режиссером Виктором Титовым. В числе трех авторов сценария снова был Вениамин Александрович Каверин. Здесь удалось избежать многих упреков, высказанных Владимиру Фетину (хотя попробуй разобраться в них, если один критик пишет, что в фильме «подкупает… поразительная достоверность быта, правда внешних примет жизни героев. Уют провинциальных домиков, аскетизм 20-х годов, холодная шикарность кабинета и квартиры Крамова, типичная для такого рода людей, — всё это воссоздано в картине с большим мастерством и тонким пониманием особенностей каверинского реализма», а другой отмечает, что «в фильме бегло показана провинциальная Россия эпохи революции и Гражданской войны, почти нет Ленинграда двадцатых годов, Москвы тридцатых…»), но фильм оказался неоправданно растянутым.

Почему столько внимания я уделила на этих страницах экранизациям? Ответ на этот вопрос до примитивности прост. Если на протяжении всего лишь четырех лет, весьма незначительного отрезка времени, два разных режиссера обращаются к одному и тому же роману, — это может означать только одно: по законам читательского и зрительского спроса «Открытая книга» стала по-настоящему востребованным произведением, позволяющим «обозреть» как свою жизнь, так и жизнь всей страны на протяжении трех с половиной десятилетий, а пытливым молодым читателям и зрителям давала возможность прислушаться к себе, к своему внутреннему миру и выстроить его так, как положено. Судьбой. Культурным опытом. Генетической памятью, в конце концов.

В книге О. Новиковой и Вл. Новикова справедливо отмечается одна из главнейших особенностей «нового стиля» Вениамина Каверина: «Каверин… предпринял попытку освоить повествовательный темп, пропорциональный стабильному течению самой жизни в ее повседневном, молекулярном измерении… Драматическое начало подчинено в „Открытой книге“ эпическому и трансформируется им. За этим стоит особое, новое для Каверина соотношение индивидуальных человеческих судеб и жизни в целом… „Открытая книга“ дает исключительно „взрослый“ взгляд на мир: уже в первой части детские впечатления Тани скорректированы мироощущением доктора Власенковой… Новый поворот в творческой биографии Каверина, жанровые сдвиги в его работе были связаны и с углублением житейского опыта писателя».

На страницах книги исследователей приводится и важнейшая цитата из очерка Вениамина Каверина, посвященного Эммануилу Казакевичу: «Толстой чем силен: кроме прочего тем, что овладел ритмом жизни… Опоэтизировать обыкновенное, а не выискивать среди обыкновенного поэтичное, вот, мне кажется, верный путь». Это — из дневника Казакевича, и, прочитав его, Каверин, вероятно, еще больше утвердился в мысли попробовать поработать над эпическим ритмом и течением прозы. Задача сложнейшая, но до чего же увлекательная!..

И можно смело сказать, что Вениамин Каверин в «Открытой книге» справился с ней блестяще. А довольно подробный рассказ о двух фильмах по этому роману позволяет нам думать о том, что и в работе над сценариями писатель стремился достигнуть именно этого ритма, не пренебрегая законами кинематографа, а пытаясь «привить» ему некую новую культуру — культуру подлинно эпического размышления, внутренних монологов, рисующих наиболее полные портреты персонажей, те особые «зоны молчания», которые в кинематографе стали естественными и даже необходимыми значительно позже.

Виктор Шкловский еще в 1920-х годах, в своем «Сентиментальном путешествии» назвал юного Вениамина Каверина «очень отдельным писателем». Таким он и остался в истории литературы на протяжении всей своей долгой и плодотворной творческой жизни, несмотря на то, что с каждым новым произведением напряженно искал и новые жанровые, стилистические и психологические способы обрисовки характеров и действительности.

Пожалуй, именно с «Открытой книги» началось всё более и более укреплявшееся, сознательное «движение» Каверина к эпическому (не только в плане стиля) познанию мира, присущему Льву Толстому. С особенной силой сказалось это в произведениях, посвященных людям науки и в том «перекрестном», на зыбкой грани мемуарной литературы и романа, методе, который явился нам в «Освещенных окнах», «Вечернем дне», в сборниках «Литератор» и «Эпилог», где жанровую природу невозможно да и не нужно определять с точностью.

Но об этом разговор пойдет в следующих главах. Пока же перейдем, сознательно нарушая хронологические границы, к произведениям, в которых главными героями являются ученые, — «Двойной портрет», «Кусок стекла» и «Двухчасовая прогулка». Здесь же необходимо задуматься о романах, в которых живут люди искусства, — «Перед зеркалом», «Косой дождь». Потому что, как бы ни были они отдалены друг от друга по «тематическому признаку», именно в этом сопоставлении со всей очевидностью предстает перед нами одна из заветных мыслей Вениамина Александровича Каверина — о глубоком внутреннем сходстве, об особой обусловленности связи «точных наук» и литературного труда.

В книге «Вечерний день» Вениамин Каверин подробно излагает историю, послужившую творческим толчком к созданию романа «Двойной портрет». Но сначала был написан очерк о событиях, берущих свое начало в 1932 году, когда профессор МГУ Л. Зенкевич выступил с предложением изменить фауну Каспийского моря. «Эта мысль, необычайно смелая, казавшаяся на первый взгляд почти фантастической, была основана на многолетних исследованиях донных животных. Ученый предложил перебросить из Азовского моря в Каспийское живой корм, которым питаются рыбы…» В суровом состязании победил в конце концов кольчатый червь нереис.

Уже в 1944 году (на время войны исследования, естественно, были прерваны) выяснилось, что нереис расплодился и стал излюбленной пищей осетров и других промысловых рыб. Итоги открытия группы ученых под руководством Л. Зенкевича были выдвинуты Министерством рыбной промышленности СССР на соискание Государственной премии. И дальше, пишет Каверин, «началась совсем другая история — не менее, а может быть, и более поразительная, чем история переселения кольчатого червя. Акклиматизацией нереиса заинтересовался вдруг профессор Л. <…> один из многочисленных учеников профессора Зенкевича».

В свое время этот ученый написал докторскую диссертацию на тему хода хамсы через Керченский пролив, но многие факты в работе были подтасованы, диссертация вызвала возражения, с особенно резкой критикой работы выступил профессор Л. Зенкевич.

Далее Каверин пишет: «В 1947 году студент Власов, кончая биофак МГУ, написал под руководством Л. дипломную работу. Познакомившись с нею, другие преподаватели университета уличили студента в фальсификации, подтасовке фактов. Тогда Власов обратился в партбюро с письмом, в котором признал, что действительно „подогнал факты под гипотезу“, но что следовал при этом указаниям своего шефа. Шеф… назвал Власова клеветником и полностью отверг позорящие его обвинения. Через несколько дней студент Власов выбросился в окно с одиннадцатого этажа».

Естественно, что дело разбирали, и не только в парткоме биофака, — Л. было запрещено заниматься преподавательской деятельностью, он вынужден был покинуть Всесоюзный научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии, но… к трагедии это не привело. Л. взял под защиту декан биологического факультета МГУ И. Презент (весьма недоброжелательно относившийся к Зенкевичу) и по его рекомендации труд, представленный на соискание Государственной премии, был передан на рецензию именно этому «изгнаннику».

«…Нетрудно представить себе те чувства, с которыми писал свою рецензию Л., — размышляет Каверин. — Здесь всё сошлось — зависть, злорадство, жажда мести, и полная уверенность в том, что удар попадет в цель, и торжество неудачника, и злоба невежды. Отзыв был столь резко отрицателен, что биосекция Комитета по Государственным премиям признала работу Зенкевича и его группы — редкий случай! — вредной».

Битва науки с лженаукой на этом не завершилась — вопреки всему Л. продолжал доказывать бесполезность и даже вредоносность работы группы Зенкевича, «оспаривал неоспоримое» и — продолжал оставаться профессором МГУ, весьма комфортно чувствуя себя под защитой И. Презента и сторонников Лысенко.

Так из очерка рождался роман «Двойной портрет», документально подтвержденные факты вкупе с буквально посыпавшимися в редакцию письмами «за» и «против» (Каверин выпросил папки с этими письмами у главного редактора «Литературной газеты» Б. С. Рюрикова) приобретали необходимое художественное осмысление вечной для писателя проблемы нравственной позиции, личностного мужества и благородства, требующих от человека твердости вопреки всему.

Можно смело говорить о том, что в основу «Двойного портрета» положена своего рода детективная интрига, но для ее «уравновешивания» с психологическим способом отображения характеров и событий Каверин ввел в роман фигуру автора, «беспристрастную, но отнюдь не отказывающуюся от своей точки зрения». И сделано это было с целью «замешаться в толпу героев, скрестить их судьбы со своей судьбой, со своей верой в конечную справедливость».

Как любопытно это признание!

Работая над «Концом хазы», Вениамин Каверин сознательно пытался замешаться в толпу совершенно чуждых для него героев, людей того круга, о котором он знал лишь понаслышке; в «Скандалисте» он пристально исследовал знакомый ему круг; в «Исполнении желаний» шел (при создании образа Николая Трубачевского) от собственных размышлений и переживаний.

Начиная с «Двух капитанов», многое изменилось — Вениамин Каверин обратился к чужому опыту, проживая словно двойную жизнь: своего персонажа и собственную, скрещивая их, как параллельные прямые в пространстве. И в романе «Двойной портрет» это скрещение выявилось едва ли не более определенно, чем в предыдущих творческих опытах.

И здесь для нас приобретает особую важность один из эпизодов романа. «Это может показаться странным, — пишет автор, — но, прочитав „опровержение“, напечатанное в газете „Научная жизнь“, я вспомнил Ленинград осенью 1937 года. Город был охвачен каким-то воспаленным чувством неизбежности, ожидания. Одни боялись, делая вид, что они не боятся; другие — ссылаясь на то, что боятся решительно все; третьи — притворяясь, что они храбрее других; четвертые — доказывая, что бояться полезно и даже необходимо. Я зашел к старому другу, глубокому ученому, занимавшемуся историей русской жизни прошлого века. Он был озлобленно-спокоен.

— Смотри, — сказал он, подведя меня к окну, из которого открывался обыкновенный вид на стену соседнего дома. — Видишь?

Тесный старопетербургский двор был пуст. К залатанной крыше сарая прилепился высокий деревянный домик с лесенкой и длинным шестом. Голубятня? Но и домик был безжизненно пуст.

— Ничего не вижу.

— Присмотрись.

И я увидел — не двор, а воздух двора, рассеянную, незримо-мелкую пепельную пыль, неподвижно стоявшую в каменном узком колодце.

— Что это?

Он усмехнулся.

— Память жгут — сказал он. — Давно — и каждую ночь.

И он заговорил о гибели писем, фотографий, документов, в которых с невообразимым своеобразием отпечаталась частная жизнь, об осколках времени — драгоценных, потому что из них складывалась история народа.

— Я схожу с ума, — сказал он, — когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники.

Казалось, давно забылись, померкли в памяти эти дни, пустой двор, запах гари, улетевшие голуби, легкий пепел в лучах осеннего солнца! Но как на черно-белом экране, вспыхнула передо мной эта сцена, когда я подумал, что вслед за „опровержением“ все бумаги по снегиревскому делу будут брошены в мусорный ящик».

Забрав за ненадобностью пухлые папки себе, автор думает: «Не надо было обладать дарованием историка, чтобы понять, с какой отчетливостью отразилась в этих бумагах шаткая, ломающаяся атмосфера начала пятидесятых годов… Это был целый мир, внезапно раскрывшийся, меняющийся, необъясненный, требующий участия и разгадки».

Прошло почти два десятилетия с памятного дня 1937 года, не стало Сталина и многих из ближайшего его окружения, оставалось всего два года до исторического XX съезда КПСС, на котором был разоблачен культ личности «отца народов», а по сути — мало что изменилось, и Вениамин Каверин вновь пересекает параллельные прямые: отнюдь не в бесконечности, строя свою вовсе не зыбкую параллель на своего рода генетической памяти. «Фантом страха», как точно обозначает его Кузин, разработчик материалов в газете «Научная жизнь», с трудом уговоривший автора взяться за статью, разоблачающую профессора Снегирева, обладает особенностью разрастаться, распространяться «со скоростью света» при малейшем изменении ветра.

И не раз за годы, прожитые нами с 1950-х годов, он вспыхивал, подобно искре, и поджигал всё вокруг…

Подобных перекрещений параллельных прямых в романе «Двойной портрет» немало, они имеют прямое отношение и к любовной линии, и к другим. И это представляется настолько важным, что приходит мысль: не во имя ли этой возможности высказывания, четкого определения собственной нравственной позиции ввел Вениамин Каверин в повествование образ автора?..

В эпилоге к роману он писал: «Впервые в жизни без оглядки назад, с полной искренностью я заговорил о себе — и это было решительным поворотом, определившим многое в предстоящей работе. Каким-то образом „раскованность“ связывалась с суровым словесным отбором, к которому я стал сознательно стремиться с тех пор: слова существовали теперь не для того, чтобы „украсить“ мысль, а чтобы выразить ее, и оказалось, что для этой цели (простой и сложной) надо не очень много слов, а иногда — мало».

Герой «Двойного портрета» Остроградский умирает, не дожив нескольких дней до реабилитации и получив предложение возглавить новый научный институт. Снегирев наказан не только презрением студентов, публично уличивших его в невежестве, но — и это самое главное! — презрением единственного сына. А автор… встретившись с Мишей Лепестковым, размышляет о том, что, написав «двойной портрет» Остроградского и Снегирева, за каждым из которых контурами просвечивают «бесконечно далекие друг от друга люди», создал и собственный портрет. В нем, словно в треснувшем зеркале, отображена и его двойственность: «…Я думал о том, что и я был обманут и без вины виноват и наказан унижением и страхом. И я верил и не верил и упрямо работал, оступаясь на каждом шагу, и путался в противоречиях, доказывая себе, что ложь — это правда. И я тосковал, стараясь забыть тяжкие сны, в которых приходилось мириться с бессмысленностью, хитрить и лицемерить».

Именно с этим признанием из эпилога к роману связаны приведенные выше слова Вениамина Александровича Каверина.

Можно, конечно, приписать эти горькие мысли персонажу по имени «автор», но невозможно отделаться от впечатления, что они в первую очередь принадлежат и его создателю, Вениамину Александровичу Каверину, в столкновении с сугубо научными проблемами взглянувшему на свою творческую жизнь с несколько смещенной точки зрения…

И потому, наверное, непросто согласиться с выводом О. Новиковой и Вл. Новикова: «…В „Двойном портрете“ он вымыслу придает слепящую наготу факта». Не вымысел, а его художественное осмысление, художественное воплощение помогли факту обрести наполненность пульса, которую можно было бы обозначить как «тройной портрет»: Остроградского, Снегирева, автора, взглянувшего на собственную жизнь под другим углом зрения.

«Где кончается документ, там я начинаю» — эта исчерпывающая формула Юрия Тынянова, впервые столь четко обозначенная в «Двойном портрете», станет определяющей для дальнейшего творчества Вениамина Александровича Каверина.

В чем-то по прямой, в чем-то по касательной связан с «Двойным портретом» и роман «Двухчасовая прогулка». Он тоже посвящен людям науки, череда которых, проходящая перед нами, значительно разветвлена и усложнена. Кроме открытого противостояния настоящего ученого Петра Коншина и директора института Павла Врубова и стоящего за его спиной заместителя директора Валентина Осколкова, здесь немало скрытых противостояний — с откровенной карьеристкой, перешагивающей через людей, словно через ступени в карьерной лестнице, Леночкой Кременецкой, с нерешительным, до конца не освобожденным от давних и недавних страхов директором другого института Саблиным… И уже не только лаборатория Коншина участвует в этом поединке науки и карьеры — постепенно весь институт втягивается в противостояние: так неожиданно, поистине сказочно появившаяся в судьбе Петра Андреевича Маша, ее бывший однокурсник, отчисленный некогда из университета за карточную игру и за прошедшие годы погрузившийся в эту страсть без остатка Паоло Темиров…

Тема двойной жизни, как будто бы случайная в романе Вениамина Каверина, в какой-то момент становится едва ли не главной: ведь она есть почти у каждого, будь то герой «положительный» или «отрицательный». А страсть к карточной игре совсем не случайно соседствует со страстью к науке, потому что в самом понятии страсти, охватившей человека безраздельно, есть нечто общее.

И появление на страницах романа автора — совсем не такое, как в «Двойном портрете» — полускрытое, словно отделенное невидимым занавесом, здесь у Вениамина Каверина принципиально иное, хотя в каждом из этих немногочисленных появлений содержатся очень важные мысли, сближающие науку и литературное творчество.

В своей книге О. Новикова и Вл. Новиков пишут о том, что от романа «остается ощущение неполноты. Автор романа знал немало литераторов, чьи профессиональные и человеческие судьбы развивались по моделям, представленным в „Двухчасовой прогулке“… Чувствуется, что у Каверина имелось обилие материала, который просто не вместился в сюжет „научный“, „биологический“. В свою очередь профессиональная жизнь биологов переживалась автором не так остро, как в пору „Открытой книги“ и „Двойного портрета“… Роман стал суммой противоречий, необходимых для дальнейшего развития писателя и его мира».

С этим утверждением можно согласиться лишь отчасти: да, Каверин не углублялся в «Двухчасовой прогулке» в подробности работы лабораторий, но для него, как представляется, важно было четко и внятно проговорить мысль, овладевшую им уже давно, — мысль о нравственности и безнравственности в науке, соотносимую с этими понятиями и в творчестве. Коншин объясняет Маше, вспоминая своего учителя Шумилова: «Дело в том, что нельзя ученого заставить думать так, а не иначе… Дело в том, что порядочность неразрывно связана с независимостью от мелочей, от предвзятости, от ложных отношений. Там, наверху, в сфере идей, где, казалось бы, кончается логика, он должен мыслить с полной, окончательной искренностью. Он не может ни притворяться, ни лгать, ни лицемерить. Он просто вынужден быть порядочным человеком… Когда ученый лишается совести, наступает самое страшное: научная смерть».

А разве не то же самое происходит в литературе, в искусстве? Разве не сближаются до неразличимости именно в этом такие понятия, как нравственность, порядочность, невозможность лицемерия? Несомненно, Вениамин Александрович Каверин сталкивался с этим горьким явлением множество раз на протяжении жизни — достаточно припомнить упоминавшуюся историю разрыва отношений с последним из «Серапионовых братьев», Константином Фединым. И предшествующие моменты предательств других «братьев», Михаила Слонимского, Николая Тихонова, о котором Каверин написал в «Эпилоге»: «Из человека, который говорит то, что думает, Тихонов так же, как десятки и сотни других людей искусства (и не только искусства), превращался в человека, который думает одно, а говорит другое… Его жизненной задачей стала необходимость убедить себя в том, что он думает действительно то, что он говорит. С присущей ему энергией он сам принялся за сложное дело превращения себя из поэта в административного деятеля, исполнителя, функционера. Поэзия по самой своей природе сопротивлялась этому насильственному превращению. Но он не собирался, подобно Маяковскому, воспользоваться револьвером для решения этого спора… Разобраться в его превращении — это значит разобраться в судьбе его сверстников, а сверстниками были писатели, которые могли бы обогатить нашу литературу. Непревратившиеся обогатили. Но это — малая доля безвозвратно утраченного богатства».

И о Константине Федине, приведя жестокую цитату из А. И. Солженицына, сравнившего Федина с Дорианом Греем, у которого все пороки отражал портрет, а многолетнему председателю Союза писателей «досталось принять своим лицом», Каверин написал: «Да, память о свободной дружбе в свободной „долитературе“ еще долго занимала маленький краешек в этой истасканной компромиссами холодной душе. Но пришел час, когда и он затушевался, растаял, отступил перед всемогущей „заменой“…»

И подобных «превращений» на веку Вениамина Александровича Каверина встречалось немало.

В «Двухчасовой прогулке» писатель сближает науку и литературу, что называется, открытым приемом: совсем не случайно Осколков вспоминает, как, выступая в Московском микробиологическом обществе, Шумилов высмеял Врубова, назвав его «гением обусловленности». Давайте и мы вспомним, что именно так определил Константина Федина Вениамин Александрович Каверин, а вспомнив его работу об Осипе Сенковском, мы вновь невольно обратимся к тем двум философиям, одна из которых, по сути, означала то же самое.

На последних страницах романа, когда Коншин отправляется на свою привычную «двухчасовую прогулку», он вновь видит на лесной дорожке дуб с красной отметиной, предназначенный к спиливанию. В прошлый раз, когда он шел здесь, дуб стоял, словно мертвый, а теперь на нем появилась «большая зеленая ветвь. „Держись, старик!“ — говорит ему Коншин». И в памяти мгновенно возникает дуб из эпопеи Л. Н. Толстого «Война и мир» как вечный символ возрождения, продолжения жизни…

Стоит обратить внимание и еще на одно открытое сопоставление. Приведенные выше слова Коншина переплетены со словами автора, «неожиданно» вторгшегося в повествование: «Проза не растет, как лопухи и лебеда, она строится, как город. План этого города лежит перед глазами, меняясь, повинуясь воле автора, который знает, где живут и встречаются (или не встречаются) его герои. Улицы, как воспоминания, переливаются одна в другую, сталкиваются на перекрестках, упираются в тупики, заставляя пешехода пользоваться проходными дворами… Впрочем, если роман не похож на строящийся город, он напоминает фрегат с выгнутыми от ветра парусами. Фрегат плывет к берегу, трудный путь позади. Книга начинает сама писать себя, и подчас нелегко остановить разлетевшуюся руку. Брошен якорь не по расписанию, не в угаданный заранее час.

…Герои заняли свои места и нетерпеливо ждут воплощения. Они видят себя не так отчетливо, как видит их автор… Становится ясно, что в орбиту работы должно вторгнуться Знание… Это — знание последовательности, с которой одни события следуют за другими». А затем автору, «как и Коншину, начинает мерещиться, что за главным он не разглядел самого главного. Что значительные подробности пробежали рядом с ним и догнать их, оценить их так и не удалось».

Если сравнить это размышление Вениамина Александровича Каверина с теми раздумьями, с которыми каждый раз отправляется на свою прогулку Петр Коншин, мы увидим невымышленную связь, и она предстанет той путеводной нитью, что ведет к мыслям о нравственности в профессии. И еще одна связь кажется очень любопытной.

Так или иначе всё разрешилось: кроме твердой позиции в институте, Коншин обрел семью — Машу и родившуюся у них дочь Настеньку; Осколков, жалкий и потерянный, ночи напролет проводит в катране и, если бы не помощь Паоло Темирова, «он давно умер бы где-нибудь в канаве»; умер профессор Ватазин, на которого делала ставку Леночка Кременецкая, — о ее судьбе не рассказано, но подобные ей всегда остаются в выигрыше…

«— Ты написал сказку», — говорит автору один из друзей. «И автор задумывается. Может быть, он всю жизнь пишет сказки?» В этих скупых словах просвечивает тот долгий и сложный путь, который проделал Каверин от первых своих произведений, полных сказочного, фантастического духа в стиле Гофмана, Шамиссо, Тика, — до сказочного цикла о городе Немухине и повести «Верлиока», речь о которых пойдет в следующей главе.

А пока — вернемся к разговору о романах, посвященных науке, и от них проложим прямой путь к произведениям об искусстве, чтобы еще раз доказать взаимообусловленность и органичную взаимосвязь проблем.

В исследовании О. Новиковой и Вл. Новикова есть любопытное рассуждение о том, что прием «двойных портретов» пронизывает буквально все произведения Вениамина Каверина в прямом противопоставлении героев и их позиций, очерченных порой отчетливо и ярко, а порой недостаточно определенно.

Это внятное и доказательное наблюдение представляется мне не вполне точным. Так, о противопоставлении Трубачевского и Карташихина в «Исполнении желаний» авторы пишут, что куда эффективнее выглядела бы антитеза Трубачевский — Неворожин. И — словно забывают о главном, о позиции нравственной, духовной. Именно в ней, как бы ни разнились между собой Трубачевский и Карташихин, они — едины, а Неворожин и Дмитрий Бауэр находятся на противоположном полюсе, и в романе это доказано со всей очевидностью. То же и в «Двухчасовой прогулке»: считая «периферийной» антитезу Врубов — Коншин, авторы словно забывают, что именно она и представляется главной с точки зрения нравственности ученого. Осколков, Кременецкая — это тоже другие полюса, но скорее «служебные», представляющие еще более явственное падение личности и ту самую «круговую поруку» Зла, о которой уже говорилось на этих страницах.

Если же начать, наконец, разговор о произведениях, посвященных искусству и литературе, эта мысль скорее будет относиться лишь к противопоставлению Некрылова — Ложкина в «Скандалисте», к противостоянию именно нравственных позиций архитектора Токарского и скульптора Аникина в «Косом дожде», весьма зыбкого, условного противопоставления Лизы Тураевой и Константина Карновского в романе в письмах «Перед зеркалом».

К книгам, посвященным творцам науки, примыкает и рассказ (его не раз называли повестью) «Кусок стекла». И в каком-то смысле его можно назвать переходным, потому что размышления о науке и об искусстве скрещиваются в суждениях молодого биолога Углова, словно продолжая друг друга. Впрочем, эту линию, пусть и слегка намеченную, мы можем наблюдать и в «Двойном портрете», и в «Двухчасовой прогулке», где героям не просто не чужды, а духовно необходимы отношения с живописью, музыкой, театром. Но в «Куске стекла» это выражено более отчетливо.

В исследовании О. Новиковой и Вл. Новикова справедливо отмечается, что «это первый для писателя опыт бесфабульного рассказа. Как мы видели прежде, малый жанр в творчестве Каверина был до этого представлен острой и напряженной новеллой, предельно сгущающей противоречия жизни. Здесь нет ничего подобного: спокойное и подробное повествование о командировке молодого биолога Углова в Ленинградский институт стекла».

Стекло, как представляется, выбрано Вениамином Кавериным отнюдь не случайно — ведь этот материал как будто соединяет в себе усилия науки и искусства. В повести «Косой дождь» герои, оказавшиеся в туристической поездке в Италии, любуются искусством стеклодува, наслаждаются, держа в руках старинные и вечно прекрасные изделия из муранского стекла.

В «Куске стекла» почти каждая встреча Углова с Круазе, Евлаховым, разговоры с Валей Колосковым складываются, по наблюдению исследователей, «в пеструю, но в самой пестроте последовательно нацеленную картину». Ту самую картину, что явится нам в более поздних произведениях Каверина, посвященных не науке и искусству по отдельности, а в качестве целостно, органично существующего мира во всех своих красках.

В «Очерке работы» Вениамин Александрович подробно рассказал историю создания романа «Перед зеркалом»: «Лет восемь тому назад мне позвонил почтенный ученый, с которым я встречался очень редко — на новогодних вечерах в доме общих знакомых. Он производил впечатление человека сдержанного, скромного, прожившего такую же сознательно ограниченную, сдержанную жизнь… И вдруг этот человек — будем называть его Р. — неожиданно позвонил по телефону и спросил, не хочу ли я познакомиться с многолетней перепиской между ним и… Он назвал незнакомую фамилию, которую я сразу же забыл.

В юности, занимаясь древней русской литературой, я проводил целые дни в архивах, и с тех пор чувство острого интереса к тайне неопубликованной рукописи не покидало меня. Когда Р. позвонил, оно зажглось, как в старину зажигался трут от искры кремня — неярко, но надежно и деловито. Я поблагодарил, и вскоре он привез три аккуратно переплетенных коричневых тома…

…Упорная, последовательная, тщательная работа продолжалась долго. В сущности, она почти не отличалась от работы текстолога, изучающего варианты вновь открытого текста. Ведь будущей героине — я назвал ее Лизой Тураевой — не могло и в голову прийти, что когда-нибудь не только Р. прочтет ее торопливые, неразборчивые, подчас беспечные письма… Передо мной постепенно, год за годом, стала раскрываться жизнь девочки, потом женщины, смелой, взыскательной, воспитавшейся в суровой школе искусства, внутренне свободной, всегда стремившейся к задаче, которая была выше ее сил…

Я мог бы придумать занимательную историю о том, как попали ко мне эти письма… Склонность к странностям и неожиданностям, так долго украшавшая мою жизнь, снова пригодилась бы, и читатель, может быть, поверил бы этой истории… Но впервые в жизни захотелось отстранить или даже забыть свою любимую склонность…

…Жизнь, о которой я рассказываю в романе „Перед зеркалом“, в сущности, проста. Но над ней стоит знак истории. Я не стремился перекинуть мост между людьми двадцатых и шестидесятых годов. Искусство не останавливается, даже когда оно умолкает».

Действительно, роман «Перед зеркалом» представляет собой совершенно «нового» Вениамина Каверина. По-прежнему оставаясь пытливым и даже дотошным в поисках фактов, Вениамин Александрович изучал по фотографиям картины своей героини, в Праге судьба свела писателя с «пани профессоркой», женщиной-искусствоведом, читавшей лекции в Карловом университете. В богатой коллекции, украшавшей ее дом, Каверин обнаружил портрет, принадлежавший кисти его героини, Лизы Тураевой.

Но еще до этого судьба художницы уже успела захватить Каверина: «…Я не только узнал свою будущую героиню, я полюбил ее… Впервые с такой вещественностью я понял знаменитую фразу Флобера: „Эмма — это я“».

Письма этой девочки-девушки-женщины, которые она писала ученому Константину Карновскому на протяжении десятилетий, их несколько встреч дышат в романе не только психологической достоверностью и даже трепетностью, но и пронизаны, вопреки утверждению Каверина, тайной. Той тайной, что нерасторжимо связывает искусство и реальную жизнь, подобно качелям, радостно вознося человека-творца к победам и мучительно опуская в разочарование и боль от несбывшегося, неслучившегося.

«Прочесть письма художницы и заново написать их, сохранив и усилив отчетливую женственность их интонации, Каверину, конечно, помог опыт „Открытой книги“, — отмечают О. Новикова и Вл. Новиков. — …Единственная цель художника — полностью отдать себя работе, за этой чертой — независимо от степени успеха и понимания другими — всегда стоит принципиальная победа». Но дальше авторы, отдавая дань «любовно-психологической динамике» отношений героев, пишут о резком противопоставлении натур художника и ученого. Думается, это не совсем точно.

«Интуитивный» и «рациональный» типы поведения зачастую могут быть связаны с женским и мужским отношением к любви, тем более — поначалу односторонним, тем более — раскрывающимся не в общении, а в переписке. В чем-то они, несомненно, связаны и с жизнью героев в разных странах и, соответственно, с вольно или невольно усвоенным образом жизни. И в романе происходит так (на мой взгляд, это мастерское открытие Вениамина Каверина!), что Лиза Тураева ощущает себя постоянно вглядывающейся в собственный облик перед зеркалом так, а не иначе сложившейся жизни, а Константин Карновский оказывается перед этим зеркалом десятилетия спустя, когда он даже не знает, жива ли Лиза.

Как ни странно, но и это — черта не противостояния различных типов поведения, а женское и мужское восприятие собственного внутреннего мира…

Тем более что Вениамин Александрович Каверин, завершая рассказ о том, как был написан роман, пишет весьма знаменательную фразу: «Мало надежды, что молодые люди нашего времени услышат в моей книге великую музыку русской живописи начала двадцатых годов с ее мерным чередованием отчаянья и надежды. Но даже отзвуки, если они донесутся до них, заставят задуматься о многом».

Роман появился в 1970 году. За прошедшие с того времени без малого пять десятилетий надежды в нас вряд ли могут теплиться — отзвуки, похоже, заглохли окончательно…

Повесть «Косой дождь» можно без преувеличения назвать одним из изящнейших произведений Вениамина Каверина, в котором акварельно запечатленные характеры не утрачивают своей психологической точности и многомерности. Нанесенные легкими (по видимости) штрихами, они складываются в то случайное и неизбежное, невольное сообщество, в котором люди ощущают себя одновременно частью целого и совершенно отдельными индивидуальностями.

В «Косом дожде» много поэзии — она, словно струи этого летнего дождя, пронизывает повествование, придавая ему удивительную простоту и прелесть. Дождь, идущий в Италии, куда выехала туристическая группа, невольно «рифмуется» с дождем в Мурманске, где сын героини Игорь пытается разыскать своего отца. Романтизируя, приподнимая зарождающиеся чувства Токарского и Валерии Константиновны на фоне старинных зданий и площадей Флоренции, косой дождь романтизирует и то отношение, которое испытывает сын Валерии Игорь к своему никогда не виденному отцу. Отец кажется ему героем, в то время как он является спившимся жалким человеком, пропавшим неизвестно куда после того, как его списали из флота.

Считается, что повесть эта посвящена людям искусства, но скорее она повествует об искусстве как части жизни — о том, насколько оно пронизывает чувства разных людей, насколько может сблизить или отдалить. Ведь не только Токарский противопоставлен заносчивому скульптору Аникину, а вся группа испытывает по отношению к чете Аникиных отчуждение, нежелание вступать в какие бы то ни было контакты.

Что же касается нравственных позиций двух персонажей, об этом более прочего свидетельствуют не размышления Аникина, не открытая неприязнь Токарского, а мысли сына Аникиных, будущего музыканта Пети, который, подобно одному из каверинских героев сказок Немухинского цикла, обладает способностью услышать музыку везде и во всем и — запечатлеть ее в импровизациях: «Не хочу лгать и притворяться, — играет он. — Не хочу равнодушно смотреть, как лгут и притворяются другие. Не хочу быть таким, как отец с его талантом и славой. Никому не нужен его талант, а что это за талант, который никому не нужен? Нет, мы другие. Сейчас я буду играть, какие мы, и Игорь… поймет, что я играю о нем».

Дружеские отношения, связывающие сына Аникиных и сына Валерии Константиновны, основаны не на мальчишеских будничных заботах и развлечениях — они скреплены нравственным стержнем, который воспитала в Игоре мать, а в Пете — дед, вычеркнутый родителями из жизни, потому что он посмел в 60 лет жениться. Петя встречается с ним тайком, причем встречи эти связаны всякий раз с посещением музеев, концертов, Ясной Поляны, с прикосновениями к природе.

Это — мир, неведомый его родителям, в погоне за славой и почестями давно забывшим обо всем остальном. «Мы другие…» — эти мысли Пети связаны с мировосприятием, и — кто знает — возможно, Вениамин Александрович Каверин вложил в них ощущение, возникшее у людей вместе с «оттепелью», а отчасти — и с весьма популярным в то время спором между физиками и лириками. И именно потому в «Косом дожде» рассуждения об искусстве (характерен эпизод, когда Токарский во время прогулки предлагает Валерии Константиновне посмотреть на собор «в перевернутом виде», чтобы лучше понять и почувствовать розовое сияние, которое распространяется вокруг «огромного стеклянного полукруга над входом») так поэтичны, легки и — внутренне свободны, независимы от общих суждений экскурсовода.

«Оттепель» была слишком коротким периодом: начавшись в 1953 году после смерти Сталина, она фактически уже через три года, в 1956-м, когда Советская армия помогла подавить восстание в Венгрии, стала постепенно сходить «на нет». Но для советского искусства эпоха эта продлилась почти до середины 1960-х годов — особенно для литературы и кинематографа. «Косой дождь» был написан Кавериным в 1962 году, и невозможно отделаться от впечатления, что сам воздух, которым пронизана повесть, соткан из светлых надежд, которым — увы! — не суждено было сбыться.

И если позволить себе пофантазировать, может ведь оказаться так, что открытость, зыбкая неопределенность финала, связанная с будущими отношениями Токарского и Валерии Константиновны, с поисками Игорем своего отца, получает определенность лишь в одном — в размышлениях Пети Аникина, который ни в чем не повторит судьбу родителей и окружающего их тесного мирка.

И поневоле прочитается в этом светлом настроении, подаренном «оттепелью», нечто волшебное. То, с чем мы встречаемся в удивительных сказках Вениамина Каверина, которым будет посвящена следующая глава. Тем более что создавались они на протяжении трех эпох — первая была опубликована в 1941 году, а последняя, сказочная повесть «Верлиока», в 1981-м.