ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГРУППА Каманина находилась еще в море, когда поступило сообщение о том, что пилот Ляпидевский вывез всех женщин и детей на материк.
Кто-то высказался:
— Эдак он всех и вывезет, и мы явимся к шапочному разбору.
— У нас есть приказ, — сказал Каманин. — Может быть, и мы на что-нибудь сгодимся.
Военлеты стали расспрашивать Молокова, каков Ляпидевский. Но Василий Сергеевич только и сказал:
— Грамотный, думающий. Летал на дальневосточных трассах и все без летных происшествий.
В пути стало известно и о том, что Ляпидевский исчез.
— По-видимому, он произвел вынужденную посадку, — предположил Каманин, — из-за отказа матчасти.
— Хорошо, если так, — невесело улыбнулся Фарих. — Впрочем, и сидеть в тундре — тоже удовольствие ниже среднего. Сейчас самые сильные морозы. В тундре можно и остаться сидеть… вечно.
Каманин задумался.
«Чтобы летать, надо, пожалуй, очень верить в свою судьбу, — подумал он. — Вера в себя, видимо, и лежит в основе всех мужественных поступков».
Он вспомнил события сравнительно недавней гибели экспедиции Нобиле. И подумал об итальянских летчиках, которые не осмелились лететь спасать своих соотечественников: отсиживались на Шпицбергене, а погибли в Европе, на обратном пути.
Пароход «Смоленск» сумел пробиться только до мыса Олюторского, далее простирались бесконечные ледовые поля.
Разобранные самолеты доставили на берег по льду.
Во время совещания и выбора маршрута в кают-компании «Смоленска» возникло некоторое разногласие. Ну, а в армии спор и дисциплина — вещи взаимно исключающие и потому недопустимые. Каманин наметил маршрут по прямой через Анадырский залив. Разумеется, полет через море на самолете с одним мотором — дело рискованное. Но когда дело касается спасения людей, никто не заостряет внимания на собственной безопасности.
Фарих считал этот маршрут не рискованным — полет через горы тоже небезопасен, — а бессмысленным.
— Я не намерен лететь через залив, — сказал он, — его можно обойти. И вообще, что за нужда ходить строем? Мы — не дети. Этак мы в тумане и посшибаем друг друга. Вы летите, как вам угодно, а я полечу, как сам знаю. И потом поглядим, кто из нас раньше будет на льдине. Могу заключить пари, что доберусь безо всяких происшествий первым.
Прекрасный опытный летчик, мужественный человек «джеклондоновского» склада, Фарих сделал одну непростительную ошибку: он не учел того, что имеет дело с военными людьми. Он не сообразил, что перед ним не Слепнев, не Водопьянов, не Галышев.
Он поглядел на Молокова, как бы ища поддержки. Но Василий Сергеевич не посчитал нужным участвовать в споре: он полагал, что любой маршрут одинаково хорош и в любую минуту могут произойти какие-то изменения. Чего ж тут спорить?
Каманин же рассердился окончательно.
— Итак, вы отказываетесь идти в строю, товарищ Фарих? — спросил он тихим голосом, не предвещающим ничего хорошего.
— Я думаю, что это ни к чему.
До Фариха, по-видимому, все еще не доходило, что он имеет дело с военными.
— Я не уверен в том, что вы понимаете, что такое дисциплина, и поэтому отстраняю вас от полета, — сказал Каманин.
Фарих не ожидал такого поворота и растерялся.
— Сообщите об этом правительству, — сказал он, — оно решит, кому лететь и у кого больше опыта работы в Арктике.
— Сообщайте сами, если вам угодно. Я отвечаю за свои поступки.
Самолет Фариха передали пилоту Бастанжиеву.
Самолет «Р-5», на котором следовало лететь в лагерь Шмидта, был двухместным разведчиком конструкции Поликарпова с деревянным силовым набором, то есть скелетом и перкалевой обшивкой.
Молоков и Пилютов загрузили в свой самолет запасной воздушный винт, запасную лыжу, паяльные лампы, примус, канистры с бензином, спальные мешки и многое другое. Кое-кто из военных посчитал все это лишним.
— Не слишком ли перегружена машина? — спросил Каманин у Молокова.
— Есть малость. Но тут, на Севере, надеяться можно только на себя. Но всей трассе не будет ни заправки, ни мастерских.
За день до вылета Молоков произвел контрольный облет своей «голубой двойки» и остался весьма доволен ее поведением в воздухе. Самолеты ведь, как и люди, все разные. И это совсем не важно, что они одной конструкции и с одного завода.
Есть машины «дубоватые», непослушные, тяжелые в управлении, а есть «летучие», которые отзываются на каждое твое движение.
«Голубая двойка» оказалась хотя и самой старой в группе, но вполне хорошей и удачной машиной.
«Ну, старуха, — сказал ей Василий Сергеевич, — не ожидал от тебя такой прыти. Молодец! Вот мы с тобой по-стариковски и поработаем на благо Отечества».
Он даже похлопал машину по фюзеляжу, как лошадь.
Вылетели 21 марта развернутым строем в виде римской пятерки.
Шли вдоль отвесных, извилистых берегов. Забрались на высоту две тысячи пятьсот. Открылись сверкающие шпили Корякского хребта, покрытые снегом. Над вершинами клубился морозный пар.
Дул сильный встречный ветер, машины кидало из стороны в сторону. В таких случаях всегда особенно внимательно прислушиваешься к работе мотора: сесть-то негде.
«Нет, за три часа не долетим, — подумал Молоков. — Машины перегружены, и этот подлый ветер…»
Справа был замерзший океан с темными полосами дымящихся разводий.
И вдруг раздался треск, и самолет вздрогнул — Молоков внутренне напрягся: неужели падаем?
Некоторое время он чего-то ждал и прислушивался к гулу мотора.
«Кажется, не падаем, — подумал он. — Если несколько секунд продержались, протянем и дальше. Что же это было? А вот и счетчик оборотов отказал. Ничего. Какая же это у нас скорость? Вряд ли больше восьмидесяти километров: уж больно силен встречный ветер».
Горы и море остались позади, пошла бесконечная тундра.
«Ну, тут проще», — подумал Молоков.
А Каманин в этот момент думал: «Ничего не видно, никаких ориентиров. Плохо здесь штурману. То ли дело на материке, иди себе вдоль железной дороги, а если что не ясно, опустись да прочитай название станции на здании вокзала».
Штурман доложил Каманину, что через пять минут будет Мейныпильгино.
Но через пять минут полета Каманин ничего не увидел. Неужели штурман ошибся? И, только приглядевшись, он увидел три белых домика и длинную металлическую трубу, укрепленную тросами на случай пурги. Это, кажется, и есть консервный заводишко.
Каманин первым зашел на посадку, сел, почувствовал, как машину затрясло на снежных застругах, и несколько растерялся: из-за снега, который бил в лицо, невозможно было определить, с какой скоростью рулишь. И на земле нет ни одного видимого ориентира, сплошная крутящаяся, обжигающая холодом белизна.
«Это похуже, чем ночной полет», — подумал он.
Четыре самолета кружились в воздухе, ожидая, когда командир даст «добро» на посадку.
Каманин расставил флажки и лег на землю, изображая посадочное «Т» раскинутыми в стороны руками.
Все приземлились благополучно.
«Ну, не так страшен черт, — подумал Каманин. — И нечего нас пугать».
Все население поселка Мейныпильгино, одиннадцать человек, вышло встречать каманинцев.
— Что скажете, Василий Сергеевич? — спросил Каманин у Молокова.
— За все время полета я не видел ни одного клочка земли, где можно было бы сесть так, чтоб сломать только машину и не разбиться самому, — улыбнулся Молоков.
Только тут, на земле, он понял, что произошло в воздухе: в полете сорвало обтекатель винта.
Пока заправлялись бензином, стало темнеть.
— Полетим? — спросил Каманин у Молокова.
— Новые трассы лучше осваивать в светлое время, — осторожно намекнул Василий Сергеевич.
— Пожалуй, вы правы.
— В хорошую погоду и светлое время надо летать до упора. Но надо уметь и пережидать и ночь и пургу. Товарищи, — обратился Молоков к зимовщикам, — нет ли у вас самоваров?
— Как же это нет! — обиделись заросшие бородами краснолицые зимовщики. — И чай у нас прекрасный. И не только чай, а кое-чего и покрепче для согреву.
Зимовщики Мейныпильгино изнывали от чувства гостеприимства.
— А баня есть?
— И баньку для вас истопим.
— Нам надо моторы заливать горячей водой. Они у нас водяного охлаждения. На всех нужно сорок ведер воды. Сумеете согреть нам сорок ведер к утру?
Северяне заверили, что вода будет.
Летчиков поселили на фельдшерско-акушерском пункте.
Уже перед сном, лежа на койке, Каманин спросил Молокова:
— Как вы думаете, Василий Сергеевич, хоть один самолет из нашей группы доберется до лагеря?
— Доберутся два, — очень просто сказал Молоков.
Все задумались.
«Вообще стариков надо слушать, — подумал Каманин. — Но почему он сказал «два»? И кто эти «два»?»
Старику Молокову недавно стукнуло тридцать девять лет.
В Мейныпильгино стало известно, что базу спасения перенесли в Ванкарем. Маршрут полета, следовательно, менялся, и лететь уже приходилось не через залив, а через Паль-Пальский хребет.
Стояла на редкость прекрасная погода. Светило солнце, окруженное белой радугой, летели серебряные иголки замерзшего тумана. Дым из печных труб поднимался сперва кверху, но на высоте перегибался и образовывал арки.
Все население Мейныпильгино готовило для летчиков воду и подвозило к самолетам баки, закутанные в оленьи шкуры.
И когда уже все было готово, оказалось, что на самолете Бастанжиева мотор не хочет запускаться.
— Отставить! — приказал Каманин. — Догонишь нас.
Вылетели вчетвером. И сперва все было без приключений. Но над горами началось. Самолеты словно взбесились и перестали слушаться рулей. Высотомеры показывали что-то несусветное: за две секунды высота падала на триста метров, но вот падение прекращалось, летчиков вдавливало в кресла, и машины начинало подбрасывать на сотни метров. Горы, казалось, были и сверху, и снизу, и сбоку. Самолеты то кренило, то заставляло опускать нос, то задирать.
«Неужели это конец? — подумал Каманин. — А как же челюскинцы? Как это говорит Молоков? «Робость у летчика исчезает, если он хорошо знает матчасть и представляет все, что происходит внутри самолета». Я вот все представляю, а от этого мне ничуть не легче. Впрочем, я никак не могу представить, почему еще не отвалились крылья в этой свистопляске. Спокойно! Надо набрать максимальную высоту, чтоб ослабить влияние воздушных потоков над горами…»
Моторы меняли голос: то надсадно ревели, то принимались жужжать, как жуки, — похоже, что менялась плотность воздуха.
Но Арктика решила, что для испытания людей и техники совсем недостаточно одной болтанки, и выставила еще и облака.
«А какова тут высота гор? Не дай бог столкнуться с какой-нибудь сопкой. Ведь нас ждут, на нас надеются… Что же делать? — Каманин задумался. — Пробивать облачность или возвращаться назад? Все сделают то же, что и я… Нет, возвращаться нельзя».
И самолеты окунулись в белую мглу. Теперь невозможно было разглядеть даже плоскостей собственного самолета. А вдруг столкнешься с товарищем в этой белой темноте?
Каманин стал набирать высоту.
«Лучше уж идти над облаками, тут хоть увидишь вершины гор», — подумал он и включил секундомер.
Через двенадцать минут облака остались внизу. Да и болтанка как будто уменьшилась.
Каманин оглянулся и увидел только две машины — Молокова и Пивенштейна. Куда же делся Демиров?
Штурман Шелыганов, высунув голову из кабины, тоже посмотрел назад.
«Вернулся, — подумал Каманин, — вернулся, или… или…»
— Через пятнадцать минут будет Анадырь, — сказал штурман Каманину.
Облака стали редеть и остались над горами. Каманин поглядел вниз и не увидел ни одного ориентира, за который можно было бы зацепиться. Белесое, ослепительное небо сливалось с бесконечной снежной равниной. Было такое ощущение, словно стоишь на месте, а в открытой кабине вокруг тебя грохот и вой ветра.
И тут появились темные точки, подвешенные в белизне. Точки превратились в людей. Видно было, что они махали руками и подбрасывали шапки.
«Э-э, да анадырцы вышли с флагами и лозунгами, — отметил Каманин. — Но черт подери, они заняли как раз то место, где только и можно сесть. Чуть в стороне сядешь — костей не соберешь. Неужели не понимают? Придется поступить невежливо».
И он прошелся на бреющем полете над полосой, все разбежались.
И только он сел, как увидел лозунг: «Привет отважным летчикам товарищам Галышеву, Водопьянову и Доронину!»
— Здравствуйте, товарищ Водопьянов! — радостно поприветствовал Каманина подбежавший к самолету человек.
— Здравствуйте. Только я не Водопьянов.
— Ой, братцы, ошибочка вышла! Вы уж извиняйте нас. А мы глядим, как раз три самолета. У Каманина ведь пять.
— Да, у Каманина пять. Было.
И тут снова задуло. Шесть дней невозможно было высунуть носа из дому. Впрочем, дома были занесены, и люди ходили по вырытым в снегу тоннелям.
Пилоты нервничали. Оставались невыясненными судьбы Демирова и Бастаижиева.
«Что же это у нас получается? — думал Каманин. — Родина мне доверила такое ответственное дело, а я его не выполнил: вместо пяти самолетов три. А что будет дальше?»
Чтобы летчики не особенно скучали, им принесли единственный в поселке патефон с единственной пластинкой «Мексика». Под жаркие ритмы южноамериканского джаза пилоты слушали завывание пурги и проклинали «небесную канцелярию», где происходит путаница.
А однажды редактор местной газеты «Советская Чукотка» увидел у пилота Пивенштейна газету, в которой был завернут кусок мыла.
— Дай почитать!
Борис Пивенштейн даже растерялся от неожиданности.
— Это старая, за прошлый месяц.
— Для нас это самая наиновейшая. Мы получаем газеты раз в год.
И выдержки из газеты появились на другой день в «Советской Чукотке».
На шестой день Каманин проснулся от непривычной тишины. В первый момент ему показалось, что он оглох. Неужели утихло? Он поднял Молокова и Пивенштейна.
Пошли по снежному лазу, потом через поставленные одна на другую железные бочки выбрались на свет и едва не ослепли — сияло солнце, сияли снег и небо. Гора Дионисий, расположенная в одиннадцати километрах от Анадыря, была отчетливо видна. По ней местное население определяло погоду: виден Дионисий — будет ясная погода, в дымке — жди пурги.
И тут начались поиски владельцев самоваров.
28 марта вылетели, не зная, что за погода впереди.
Дул попутный ветер. Прошли залив Святого Креста, выбрались к Анадырскому хребту.
Но буквально на глазах стали возникать облака, небо потемнело и началась пурга.
По тундре понеслись треугольные языки снежной пыли — так они были видны сверху, — вершины гор как бы задымились, а подножия стали заполняться темнотой. Машины начало швырять. Вошли в дымку. Временами самолеты выталкивало из облаков, и тогда возникало солнце.
Раскачивался горизонт, раскачивались горы.
Молоков слушал, как скрипят плоскости его самолета.
«Ну-ну, старуха, не скули, — говорил он своей машине. — Держись. Рано еще складывать крылья. Мне, может, и самому не нравится, что пурга догнала нас, но я молчу».
Каманин в разрывы облаков видел то самолет Молокова, то Пивенштейна. Иногда самолеты заволакивались серыми облаками и исчезали.
«Имею ли я право рисковать? — думал Каманин. — Рисковать, когда цель близка? Дальше сплошной мрак и видимость нуль. Если я войду в этот мрак, то и они последуют за мной.
Вернуться в Анадырь? Нет, отступать мы не привыкли. У нас есть палатки и продукты, замерзнуть не должны. Садимся здесь».
И тут он увидел несколько яранг, покрытых инеем, сверху они походили на перевернутые чашки. И он дал сигнал: «Садимся!»
Когда самолеты сели, словно из-под земли, то есть из-под снега, возникли чукчи. Подойти к самолетам они не решались, так как видели их впервые в жизни.
Молоков улыбнулся и пошел навстречу. Улыбка, которая понятна на всех языках, разрядила обстановку. Хозяева яранг и сами заулыбались в ответ.
— Еттык! — сказал один.
— И-и, — отозвался Молоков.
Длинная фраза, сказанная затем по-чукотски, поставила его в тупик: кроме «и-и», он ничего не знал.
И тут вперед вышел молодой ладный мужчина в расшитой кухлянке, протянул руку и на чистейшем русском языке произнес:
— Здравствуйте!
Молоков обрадовался: есть переводчик! Но тут же выяснилось, что переводчик, кроме «здравствуйте», не знает по-русски ни слова.
Но язык гостеприимства — единый для всех людей мира.
Уже перед сном, в теплом пологе яранги, Каманин спросил:
— Товарищи, знаете, кто мы такие?
— Русские летчики, — ответил Пивенштейн.
— Нет. Мы теперь летчики, пропавшие без вести. Вот мы кто!
По нескольку раз на дню делались попытки вылететь, но всякий раз надвигался туман или начинало дуть.
В холодной части яранги, у костерка, сидели летчики и совещались. Дым иногда заставлял их чуть ли не ложиться на землю.
— Горы на замке, — сказал Каманин, — бензин на исходе. Можно вернуться в Анадырь за топливом. А можно добираться до Ванкарема кружным путем, обогнув Чукотский полуостров. Это удлинит путь на тысячу двести километров. Каково ваше мнение, Василий Сергеевич?
— Возвращаться не следует, — отозвался Молоков. — А если будет совсем уж плохо с топливом, перельем остатки в одну машину. Пусть хоть одна долетит. Ведь мы совершаем не скоростной перелет. Мы — экспедиция спасения.
Вылететь удалось только на четвертый день. Испытания техники и людей на прочность продолжались.
Во время полета аэроплан Пивенштейна подошел вплотную к флагманской машине, и Борис показал на бензобаки, потом на часы и три раза сжал пальцы в кулак; Каманин понял, что у Пивенштейна бензина только на пятнадцать минут. Надо садиться. Но, конечно, надо сперва найти место, где можно сесть и при этом не разбиться.
Сели на лед реки возле чукотского стойбища.
— Что будем делать? — спросил Каманин.
— Отлетались, товарищ командир, — сказал механик Каманину.
— Что такое?
— Ваша машина дальше идти не может. Шасси повредили. И основательно.
— Все ясно, — сказал Пивенштейн и помрачнел.
Потом стал напевать себе под нос:
Отвори поскорее калитку
И войди в тихий садик, как тень,
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку накинь…
— Да прекрати ты! — перебил его Каманин. — Что тебе ясно?
— С точки зрения героев и разного рода рекордсменов, сейчас наступил самый драматический момент, — сказал Пивенштейн.
Молоков закурил папиросу и отошел в сторону.
Каманин задумался.
— Пожалуй, так, — согласился он.
— Не возьмешь же ты машину у Молокова, — продолжал Пивенштейн, — ты возьмешь мою машину.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что мы — старые друзья. И у Молокова опыта и мастерства больше, чем у нас с тобой. На бомбометание ты, конечно, взял бы меня. Тут — другое дело.
Каманин вздохнул.
— Войди в мое положение.
— Я и вошел. Забирай мой самолет, переливай в него топливо и лети. Я останусь на твоем ероплане. А еще лучше — поеду на собачках за топливом и запчастями. Может быть, успею принять участие в спасении.
Каманин поглядел на Пивенштейна.
— Лети. И поскорее, — сказал тот. — И еще. Имей в виду, что мой мотор при запуске любит побольше заливочки.
До Ванкарема оставалось шестьдесят километров.
Из радиограмм:
«Вчера до позднего вечера не поступало точных сведений о посадке трех самолетов звена Каманина, вылетевших 28 марта из Анадыря по направлению к мысу Ванкарем. Судя по отрывочным сведениям начальника полярной станции на мысе Северный и радиостанции Уэлена, самолеты по неизвестной причине изменили курс, повернув к району бухты Провидения…»
«Трое суток нет сведений о Каманине».
«Шесть суток не дают о себе знать Бастанжиев и Демиров, отставшие возле Мейныпильгино…»
«О звене Каманина сведений нет…»