Впечатления детства неизгладимы. Через всю жизнь проносит память картины безмятежного прошлого. Посещая места, где протекали детские годы, лишь удивляешься ребяческим преувеличениям. То, что запомнилось как огромное пространство, окажется небольшой площадкой, а большая в памяти детская комната будет совсем маленькой клетушкой.

От этого становится немножко грустно. Жаль расставаться с романтической окраской прошедшего. Но как бы прозаически ни выглядело прошлое при столкновении с настоящим, оно живет в нас, и мы благодарны своей памяти за то, что она сохранила нам наши детские впечатления во всей непосредственности…

Нас было четыре брата и две сестры. Когда в 1914 году родилась младшая сестра Вера, старшему брату, Николаю, исполнилось двенадцать лет.

Наша детская комната в небольшом одноэтажном особнячке, стоявшем на Пресненском Камер-Коллежском валу, казалась нам таинственной и большой. В ней мы играли в театр, в колдуны, охотились и путешествовали. Детским воображением комната легко превращалась в дремучий лес, море, пароход.

Недавно я побывал в детской. В ней оказалось пятнадцать квадратных метров.

Не помню точно, когда мне впервые довелось услышать магическое слово «футбол». Наверное, дома, от Николая. Но в этом слове, по-видимому, было столько притягательности, что ее хватило на всю жизнь для всей нашей семьи. И по сие время, когда я слышу по радио или телевидению это слово из шести букв, то неизменно настораживаю ухо, как будто сейчас услышу что-то необычайно интересное и важное.

Ножной мяч, к великому огорчению Клавдии и Веры, вытеснил из детской все игры. На смену воображаемым лодкам, поездам, пароходам, морям и горам, дремучим лесам пришел реальный, изготовленный из материнского чулка, набитого газетной бумагой, туго-натуго переплетенный шпагатом мяч. Он оказался волшебником, заколдовавшим наши души на пожизненную страсть к футболу. Он заставил нас увидеть в детской комнате стадион и вселил в ребячьи сердца жажду непримиримой борьбы. Начался матч, длинней которого мне видеть не пришлось. Мы разделились на две пары. По принципу возрастной справедливости в одну команду входили самый старший – Николай – и самый младший – Петр; в другую – два средних – Александр и я. Хронологически это событие относится к году, когда началась первая империалистическая война. Таким образом, средний возраст команд был примерно одинаков – 8 лет.

Тогда уже складывались наши спортивные характеры, поглощенные страстью к этой, до сих пор не разгаданной игре, со всем ее миром радостей, бед, болей, обид, всепрощений. За шум, возню и беспорядок, которые мы учиняли в азарте борьбы, нас строго наказывали. Отец, по профессии егерь, из плеяды знаменитых псковичей-окладчиков, будучи очень вспыльчивым, иногда применял сильные средства воспитания. Арапник, предназначавшийся для дрессировки охотничьих собак, нередко прохаживался по нижней части туловища участников соревнования.

Но матч продолжался и продолжался. Мы с Александром отыгрывались всю зиму. Счет шел по нарастающей. Ворота – ножки кроватей – приняли не одну сотню голов. Но «сборная Москвы», которую представляли старший и младший брат, ни разу не уступила лидерства в ходе этого матча своему противнику – «сборной Петербурга».

Николай брал верх в схватках массой и напором. Он таранил наши ряды, оставляя Петра, который ростом едва достигал кровати, для охраны тылов. Он был осведомленнее нас в правилах игры. Первокласснику училища иностранных торговых корреспондентов, изучавшему английский язык, была хорошо знакома английская футбольная терминология тех времен. Он безапелляционно останавливал жаркую стычку, завораживая нас словами – «хэндс», «пенальти-кик», «фоол», «оффсайд»!.. Не мог же он, при широте своих знаний правил футбола, проигрывать нам!..

Лето выманивало на улицу. Футбол гоняли прямо у нас под окнами на немощеной части Пресненского Камер-Коллежского вала. Мы жили, играли и «болели», терзаемые постоянным страхом за сохранность футбольного мяча.

Израненная, истерзанная покрышка, давно потерявшая форму, с огромным флюсом в одну сторону, резиновая камера, заклеенная бесчисленными заплатками, – ненужные даже старьевщику отбросы – были сказочным богатством для мальчишек того времени.

Чтобы привести мяч в боевую готовность требовались немалые усилия. Насоса не было, его заменяли ребячьи легкие. Щеки вот-вот лопнут, так напрягались мальчишки, чтобы надуть мяч, стараясь сделать его еще хоть немного поупруже. Сидя на земле и зажав мяч в коленях, надувальщик с пипеткой во рту, сдавив для прочности губы ладонью, от напряжения красный словно рак, кивает головой: давай, мол, скорей перехватывай тесемкой резиновое горло камеры. Оставалось еще с помощью женской шпильки зашнуровать покрышку сыромятным ремешком. И тогда в бой, до очередной беды.

А беда, это «гужбаны», как тогда называли ломовых извозчиков.

Громыхая по булыжной мостовой, тянулись они гужом по Пресненскому валу. Тут же цокали подковами легковые извозчики – «ваньки». Пресненский вал, ближе к заставе, был сплошь в дровяных складах. Везли гужбаны дрова, уголь, кокс, уставшие, злые.

От страха замирало сердце, когда с земляной полосы улицы, которая была нашим стадионом, мяч выкатывался на булыжник. Как его убережешь, когда извозчики так и норовят раздавить наше сокровище.

Хлопнет, как выстрелит, придавленный колесом мяч и лежит неподвижно на мостовой, словно и не метался он сейчас между мальчишеских ног, не взлетал над их головами, упруго ударяясь о землю, принося им безграничное упоение борьбой.

У ребят слезы на глазах. А извозчики громкоголосо, на всю улицу: «Ха-ха-ха!»

Правда, у извозчиков были свои причины недружелюбно относиться к ребятам. Дело в том, что многие из мальчишек, живших на валу, по Малой Грузинской улице и прилегающим к ней переулкам, находились под прямым или косвенным влиянием знаменитой «Горючки».

«Грузины», как тогда именовался наш район, стяжал себе незавидную славу одного из самых опасных мест Москвы. Разве что Хитров рынок да Марьина роща могли соперничать с ним дурной репутацией.

«Горючка» – своего рода казино уголовного мира. Это был летний филиал «Широковки» – притона, находившегося в Большом Тишинском переулке и служившего штаб-квартирой рецидивистов всех мастей. Они-то и не давали застраивать пустырь, окруженный с трех сторон брандмауэрами прилегающих домов, а с четвертой – низеньким деревянным забором, глядевшим прямо на «Широковку». Кто бы ни возводил на пустыре постройку, ее неизменно поджигали, и она сгорала дотла. Отсюда и название – «Горючка».

Пустырь с утра и до поздней ночи кипел напряженной жизнью. Картежники, сбившиеся в кучки, с пьяным азартом метали и понтировали, просаживая «заработанные» деньги, тут же с горя или радости взбадривали себя водкой, а за неимением ее, ханжой, политурой, благо одурманивающие напитки всегда можно было достать у широковской шинкарки Евдохи.

Жуткие сцены разыгрывались на «Горючке», когда в пылу азарта кто-нибудь проигрывал больше, чем имел расплатиться. Сбившийся с круга бывший эстрадный актер Раздольский, по кличке «Старик», поплатился жизнью, проиграв вору-рецидивисту «Торгашу» одежду с себя, но не снявший ее для немедленного погашения долга. Банкомет без промаха всадил нож в сердце партнера.

– Жулик жулика убил, – бесстрастно обсуждали обыватели решение суда, приговорившего убийцу к церковному покаянию.

Полиция от случая к случаю устраивала облавы на «Горючку». Но появление городовых предупреждалось коротким, как выстрел, сигналом – зекс!!! – что означало тревогу первой степени. Словно стая вспуганных воробьев перемахивали через забор «деловые». Вмиг на площадке ни души.

Городовые уходили ни с чем. Завсегдатаи воровского казино возвращались обратно. Язва не поддавалась лечению.

– Да переарестуйте их всех, – возмущенно говорил дядя Митя, старший брат отца, тоже знаменитый егерь, околоточному полицейскому, приходившему в большие праздники к нам в дом с поздравлениями.

– Всех не пымаешь, – хрипел в ответ страдавший одышкой, пузатый, с апоплексической шеей полицейский чин в голубой шинели, зажимая в огромной длани традиционную, по случаю праздника, трешницу.

– Смотри, Петр, – не раз обращался к отцу дядя Митя, – затянет ребят «Горючка».

А мы, хоть и боялись отцовского арапника, все же бегали в запретное место, благо проходной двор на «Горючку» был всего через два дома от нашего. Затаив дыхание, смотрели на пугающий, но и притягивающий своей таинственностью мир страстей и порока.

Тлетворный дух «Горючки», хоть в малой степени, но влиял на нравы молодежи. Конечно, не в масштабах героев «Горючки», но ребята по-своему «гусарили», дерзко похищая у ломовиков куски антрацита, торфа, поленья.

Топливо было в цене. Москва того времени отапливалась главным образом печами. Удача вознаграждалась здесь же. В соседнем с нами доме, Требогановке, скупщики краденого за крупное полено платили две копейки, за кусок антрацита – три.

Я страшился принимать непосредственное участие в этих «заработках». Сознаюсь, что мной руководили не благородные чувства. Желание съесть кромскую ириску могло пересилить нравственные устои. Меня напугало возмездие, обрушившееся за попытку «заработать».

Сережка Косой, подмастерье сапожника, участник наших футбольных баталий, вместе с другими мальчишками дерзко напал на обоз гужбанов, везущих каменный уголь. Против обыкновения извозчики, оставив без охраны свои телеги, кинулись вдогонку за сорванцами. Сережка бросил увесистый кусок антрацита, наддал ходу, но уйти от преследования не смог. Его настигли три ражих извозчика и начали нещадно бить.

Не знаю, чем бы кончилось это истязание, если бы не подоспел Фан Захарыч.

Имя этого человека было Иван. Но у него отсутствовали передние зубы, и, когда Иван Захарыч с присвистом и брызгами рекомендовался, у него получалось «Фан». Он тоже был ломовиком. Промышлял извозом на собственной лошади. Но славу стяжал себе как несравненный кулачный боец на «стенке». Всегда вполпьяна, рыжий, лупоглазый с огненными волосами на распахнутой груди, с кулачищами, как двухпудовые гири, с красным и круглым, словно гигантский помидор, лицом, он в критический для его партии момент появлялся на кулачном игрище, расправляя грудь и широко расставляя ноги, зычным голосом возвещал:

– А ну, который тут с Фан Захарычем?!

Ломовик этот был популярен и любим в нашей округе как человек добродушный, жизнерадостный, справедливый, своих он в обиду не давал.

Выйдя из трактира Бурлова, размещавшегося здесь же, в Требогановке, Фан Захарыч увидел расправу над подмастерьем и, не раздумывая, кинулся на защиту Косого.

– Ух, стерьвя, – приговаривал свои любимые присказки Фан Захарыч, нанося, словно кувалдой, очередной удар по противнику, – читай отходную!

Ломовики, не выдержав боя, отступили. Косой был возвращен футболу, хотя долго еще ходил в синяках и с распухшей скулой. Но ведь не всегда явится такой спаситель. И я бежал от соблазна заработать на ириски. Страшило возмездие.

Почти напротив нашего дома были ворота знаменитых своей революционной активностью в 1905 году Брестских мастерских.

В 6 часов утра протяжный гудок, целых пятнадцать минут беспрерывно нудно и тоскливо воя, поднимал слесарей, токарей, чернорабочих на очередную двенадцатичасовую вахту. Второй гудок был короче. А третий совсем короткий и отрывистый, как приказ с угрозой за опоздание. В черных промасленных спецовках, куртках, таких же лоснящихся кепках рабочий люд длинной вереницей тянулся к воротам мастерских.

В полдень мастеровые шли на обед. Двигались по нашему «полю», по незамощенной части улицы. Шли аккуратно, стараясь не мешать гоняющим мяч, не сердясь на них, когда они, как цыплята, путались под ногами. Бывало даже, кто-нибудь не удержится, да и ударит ногой вместо мяча по воздуху. И сам рассмеется на свою неловкость и вызовет дружный смех у проходящих. Смех дружелюбный, а не злой, каким смеялись извозчики, нарочно давившие мяч.

К началу первой империалистической войны футбол уже вырос из пеленок. Давно миновало время, когда в прессе какой-нибудь журналист выражал недоумение по поводу того, что бородатые мужчины появляются на людях без брюк, в коротеньких хлопчатобумажных штанишках, бегают по поляне за мячом, в промежутках между ударами по мячу подходят к обочине, пьют пиво и закусывают бутербродами, которые достают из заранее заготовленных корзин. Трусиками и мячом никого уже удивить было нельзя. В разных районах первопрестольной появились спортивные клубы.

Вспоминается, в какое волнение приходили мы, когда слышали загадочно звучащие слова – «зэкаэс», «олэлэс», «каэфэс», «эскаэс». Теперешнему молодому поколению эти обозначения ничего не говорят. А между тем сегодняшние ведущие футбольные клубы столицы – ЦСКА, «Спартак», «Динамо», «Торпедо», «Локомотив» – прямые потомки тех клубов, которые носили такие странные названия.

Тонны пота пролило не одно поколение ребят на пустырях, лужайках, площадках и футбольных полях с рытвинами и ухабами где-то на Благуше, у Рогожско-Симоновской заставы, на Ходынке, в Сокольниках и на Пресненском валу, пробежало по ним сотни тысяч километров, нанесло в астрономических цифрах выраженное количество ударов по мячу, чтобы от «олэлэсов», и «зэкаэсов» с их деревянными, вмещающими до двух тысяч зрителей, лавчонками и трибунами прийти к современным клубам ЦСКА и «Динамо», к стадионам на сто тысяч зрителей…

Конечно, наивно было бы сопоставлять футбол начала века с футболом современным. Но у каждого времени свои герои. И как сегодняшний мальчишка с благоговением смотрит на Льва Яшина или Альберта Шестернева, так мальчишки того времени не менее восторженно поклонялись своим кумирам – Василию Житареву или Льву Фаворскому.

Мальчишкам нужны герои. Подражательность свойственна детской душе. У них должен быть пример для подражания. И самый убедительный пример – пример увлеченного взрослого. Были свои герои и у нас. Вспоминается один из них. Мишка Ходин, по кличке Сухорукий, раскрыл нам, мальчишкам, глубину любви к футболу, силу увлеченности им, показал величие спортивной души.

Сухорукий – у него действительно левая рука была недоразвита и не разгибалась в локте – был не ахти как красив. Медно-рыжие волосы, причесанные а-ля капуль, с бабочками на лбу, конопатое, землистого оттенка лицо с несоразмерно маленьким остро вздернутым носиком. Но он часто влюблялся и в свои двадцать с небольшим лет стяжал себе славу незадачливого ухажера, почти равную славе Фана Захарыча, как стеночника.

В тот памятный день Мишка явился на Пресненский вал франтом. Особенно бросались в глаза его черные лаковые ботинки с желтой замшей на высоченных каблуках, так как сам он был невысок ростом.

Оставался всего час до волнующего свидания с дамой сердца. Поэтому он не вступил в игру, отошел подальше к тротуару, чтобы не поддаться соблазну, и следил за игрой оттуда, изредка поглядывая на ботинки. Но в борьбе страстей, терзавших душу Сухорукого, футбол взял верх. Мишка ринулся в бой со всем пылом страстотерпца, освободившегося от обета.

– Рэ-рэ, канапу! Рэ-рэ, канапу, давай! – восторженно кричал татарченок Шарифка Бульдимов, из-за хромоты постоянный болельщик, а не игрок. Он был изобретателен и остер на клички, почему и ребята его безжалостно дразнили: Бульдо, Бульдо, Бульдошка – коротенькая ножка!

Время свидания приближалось, и Мишка вышел из игры. Но в каком виде! Взлохмаченные и спутанные на лбу волосы, потное, запыленное лицо, от прически а-ля капуль не осталось и следа. Но драма заключалась… в ботинках. Истерзанные, с потрескавшимся лаком, они являли собой жалкие остатки недавней красоты и блеска. И главная беда – на одном начисто был оторван каблук. Одна нога стала короче другой.

– Кто найдет каблук, плачу гривенник, – скорбно объявил Сухорукий.

Каблук нашел Бульдошка на булыжной мостовой и зажав его в кулаке за спиной, протянул другую руку за расчетом. Мишка барственно сунул гривенник в ладонь мальчишки и получил свой каблук. Но сапожное изделие, выточенное из дерева и попавшее под колесо телеги, перестало быть каблуком.

Недолго поразмышляв в нерешительности, Мишка, не меняя скорбной тональности, произнес: «Принесите кто-нибудь косарь…»

Никто не смеялся. Окружившие Мишку ребята понимали, какую жертву принес он футболу. И когда появился косарь, обязательная принадлежность кухонного обихода того времени, Мишка снял с ноги ботинок с каблуком, поставил его задником на край тротуара и одним ударом напрочь отсек от подошвы каблук, в отличие от своего близнеца не погибший в футбольной схватке.

– Клашка заметит? – как-то наивно-доверчиво спросил он у ребят в надежде найти в их ответе призрачное успокоение. Изогнувшись, он поглядел на пятки своих ног в бескаблучных ботинках.

– Не заметит, не заметит, – хором закричали все. Так нам не хотелось, чтобы Мишка был обижен футболом, чтобы Клашка отвергла его.

Уже собравшись уходить, Мишка позвал:

– Бульдо, подойди-ка сюда.

Все подумали: прощайся Бульдошка с гривенником. Но Мишка расплачивался за другое. Он взял подошедшего Шарифку сухой рукой за волосы, дернул книзу и сказал: «Это тебе за рэ-рэ, – а потом дал пощечину И добавил: – А это за канапу».

«Рэ-рэ», «канапу», на бульдошкином жаргоне означало – рыжий, рыжий, конопатый.

– Поеду с Клашкой на «олэлэс», – вслух принял решение Мишка и двинулся, пыльный, мятый, в разодранных ботинках к дому своей возлюбленной. Обдергай! А ведь только что был отменный франт!

Давно уже нет в живых Мишки. Говорили, что ушел он добровольцем на гражданскую и пропал где-то бесследно, так и не появившись больше на Пресненском Камер-Коллежском валу. Но в мальчишеской душе оставил о себе память как рыцарь футбола без страха и упрека.

«Олэлэс» – общество любителей лыжного спорта – вот и вся разгадка таинственного слова. После первой буквы нужное для правильного произношения «э» оборотное опускалось. Считалось шикарнее называть клуб именно без нее. И чудились нам, никогда не бывавшим на стадионе «олэлэс», в этом названии что-то возвышенное, о чем можно только мечтать. Вот есть где-то такое место, где настоящие гладиаторы футбола наносят такие удары по мячу, что с ног сбивают, если стоишь ближе двух саженей. А смелые голкиперы бесстрашно бросаются в ноги форвардам и отражают пушечные удары, не щадя своей жизни. «Вот бы куда попасть! Да где там – ведь это в лесу, в Сокольниках, на краю света: там лоси водятся», – вздыхая, говаривали между собой ребята.

Лоси в то время действительно водились в примыкающем к Сокольникам Лосиноостровском лесу. Отец и дядя Митя там на них охотились. Но пугали не лоси, а расстояние. Оно представлялось огромным. Старая Москва второго десятилетия нашего века была городом кривых улиц и переулков. Многоголосая, крикливая и тихоходная. Самый быстрый транспорт – трамвай. Он же и самый долгий. Трамвайные пробки возникали постоянно. То с рельсов сойдет, то столкнется, то просто черепашьим шагом продвигается через людское море Сухаревки, Трубной площади или Охотного ряда.

Путешествие с Пресненского вала в лесную глубь Сокольников представлялось неосуществимым. Попытки разведать обстановку у взрослых ничего толкового не давали, их неясные ответы только еще больше пугали. Старшие братья уже побывали в заветном месте. За недостатком средств меня с собой не брали. А на мои вопросы, сколько до «олэлэса» верст, Николай коротко, обескураживающе отвечал: двадцать пять!

Но настал день, когда я решился. Этому помог случай. На тротуаре возле дома я поймал жар-птицу с золотым пером. Она была в образе гривенника, на который меня навела судьба. Монета лежала орлом вверх: предзнаменование удачи! Это произошло в субботу, когда я с двумя ведрами, наполненными до краев водой, изнемогая под их тяжестью, но не останавливаясь для отдыха, потому что загадал: донесу без остановки, будет «хорошо», подходил к калитке. Это загадывание на «хорошо» вбирало в себя самый широчайший круг понятий: тут и школа, и футбол, и арапник, и вся мальчишеская жизнь со всеми преувеличениями незначительного и непониманием важного.

Вот тут-то гривенник и попался мне на глаза. Только когда я, с соблюдением всех правил осмотрительности, запихнул его за щеку, тогда поверил, что свершилось что-то огромное и радостное для меня.

Спрятав гривенник в укромное место, я потом стал перепрятывать его, не надеясь на надежность «заначки». Я подозревал весь дом в возможном лихоимстве.

В памятное воскресное утро после беспокойно проведенной ночи я нашел свое богатство в целости и сохранности. И твердо решил – сегодня поеду на «олэлэс».

Я знал, что от этого решения не отступлюсь. Упорство в достижении цели с самого детского возраста воспитывалось в нашей семье самими условиями жизни.

Главной темой разговора в доме была охота. Отец и дядя Митя вели разговоры в лицах и, по общему признанию широкого круга знакомых, посещавших дом, были превосходными рассказчиками. За многолетнюю практику охоты на хищного зверя у них накопилось много самых драматических сюжетов, когда жизнь каждого, как говорится, висела на волоске.

Слышали мы и про схватку с бешеным волком один на один, и про поединок с топором в руках против косолапого, и про трагический случай, когда наш двоюродный дед по линии отца застрелил любимого младшего брата: «Седой от мороза туман был, померещилось – лось! Ан, оказалось братец Онуша на просеку вышел из лесу. Наповал из штуцера и уложил».

Запомнились рассказы про выдающихся спортсменов, прославивших Россию на международной арене, в особенности чемпионов мира: Панина и Струнникова.

Имена знаменитых борцов профессиональных цирковых чемпионатов – Ивана Поддубного, Ивана Шемякина, Ивана Заикина – произносились с благоговением. Будучи заядлыми охотниками, наш дом посещали известные авиаторы того времени Габер-Влынский и Прохоров. Нашумевший тогда перелет Блерио через Ламанш в их пересказах мы подслушивали с замиранием сердца.

Все эти рассказы про сильных, мужественных людей пленяли воображение, вызывали желание подражать им, воспитывали твердость характера: сказал – сделал.

Я сказал себе, что поеду на «олэлэс», и знал, что поеду, несмотря на то что перелет Брелио мне представился не более трудным, чем предпринятое мною путешествие «через всю Москву».

Я не пошел с братьями на Ходынку подавать мячи из-за ворот. Там по воскресным дням было особенно людно. Мальчишки, подростки, юноши со всего Пресненского района шли на Ходынку, где процветал «дикий» футбол.

Засунув, что мне казалось, наиболее надежно, гривенник за щеку, я вышел из дому и отправился, боязливо оглядываясь, в путешествие.

Мой путь лежал по Грузинскому валу до Александровского вокзала, так назывался теперешний Белорусский, оттуда по Тверской до Садово-Триумфальной площади, через Самотеку и Сухаревку к Красным воротам.. Дальше все представлялось туманным, загадочным.

Площадь трех вокзалов, Краснопрудная, Стромынка, наконец, Сокольники – конец света. Главным ориентиром были трамвайные линии. Я знал, что шестой номер от Александровского вокзала идет в Сокольники. Но он плутал долго через центр Москвы. Поэтому я разработал маршрут по линии трамвая «Б», ходившего по Садовому кольцу.

Наиболее распространенным способом передвижения мальчишек были задние «места»: запятки извозчичьих саней, пролеток, буфера трамваев. На последнем я и отправился в путь, усевшись на металлический ствол со шляпкой как у гриба и ухватившись руками за толстый резиновый шланг. Я катил на буфере по центральной магистрали города, по которой запрещено ездить «золотарикам» даже в ночное время. Там жили люди, по своему достатку имевшие возможность снимать квартиры с канализацией – с «домашней уборной».

Из района, где небольшие бакалейные лавки – Д. И. Иванова, на углу Малой Грузинской, и А. Ф. Золотова, на валу, – со скромными, белым по черному, вывесками «Торговля колониальными товарами», обслуживали весь огромный квартал, я попал на оживленный проспект, по обеим сторонам которого в ряд тянулись магазины самых известных московских фирм. Вывески синие с золотом «Поставщик двора его величества Д. И. Филиппов», или «Н. И. Чуев»; по белому кафелю синим фамилии бескомпромиссных конкурентов, торговцев молочно-гастрономическими продуктами, Чичкина и Бландова. Если на одном углу перекрестка магазин одной фирмы, то на другом обязательно магазин конкурента. В гостях, пробуя нежно-розового цвета ветчину, считали обязательным спросить: вы покупаете у Чичкина или у Бландова? А вон не менее знаменитые соревнующиеся фирмы по торговле чаем – Перлова и Высоцкого. Обувной магазин Видонова, тканей Коншина, Миляева-Карташева. Много раз слышанные в упоминаниях взрослых имена «Чичкин, подлец, снятым молоком торгует»… «у Коншина обмеривают», – сейчас они как бы живые смотрели на меня со своих вывесок, и я почему-то почувствовал себя взрослее, как бы переселившись из мира отвлеченных представлений в мир конкретных наблюдений. Уверенность мне придавал и мой «капитал», который я время от времени нащупывал языком.

Однако отлично помню, что весь этот калейдоскоп впечатлений хотя и удивлял и завораживал, но за душу не брал.

И вдруг… «Все для спорта» – магазин Биткова! Я соскочил с буфера и, как зачарованный, остановился у витрины. Там среди массы всяческих принадлежностей для спорта выставлены были бутсы. Одна бутса глядела на меня нашивным, из рубчатой коричневой кожи, бульдожьим носком. Запяточные ремни с блочками для шнуровки на концах змеились по сторонам. Другая бутса была повернута подошвой вверх. Ах, что это была за подошва!.. По всему периметру она была прошита тройным рядом медных гвоздей. На полукружиях пятки и носка были возведены бортовые укрепления в сантиметр высотой. Два, в палец толщиной, поперечных вала, под плюсной стопы и под пяткой, придавали подошве вид обуви для бронтозавра.

Значит, верно: мячом можно убить – первое, что пришло мне в голову, когда я разглядывал витрину. Удар такой бутсой бесспорно смертелен – пришел я к категорическому заключению.

Бутсы были значительно выше лодыжки, которую, кроме берцы, дополнительно защищал нашитый с внешней стороны круглый кожаный тампон. Длина запяточного ремня достигала примерно полуметра. В каждую бутсу было вбито по сто пятьдесят медных гвоздей, не считая более крупных, по двадцать пять штук в каждом шипе. Сшиты они были из плотной юфти с негнущейся подошвой из полувала.

Разные чувства переживал я, простояв не менее получаса у битковской витрины. С одной стороны, был обрадован до восторга, впервые увидев «всамделешную» бутсу, о которой знал только понаслышке. Так, наверное, радуется мальчишка, мечтающий о небе и впервые вблизи увидевший настоящий самолет. С другой, меня охватила грусть: уж больно далекой мне показалась мечта стать обладателем таких же вот бутс.

Но все же от битковского магазина я не вернулся домой. Не теряя бодрого состояния духа, я уселся на буфер, теперь уже трамвая «Б», шедшего по направлению к Красным воротам.

Сухаревка меня ошеломила. Людское море! Оно начиналось от Самотеки и кончалось где-то за Спасскими казармами. А посреди него возвышалась высоченная остроконечная башня буро-красного цвета.

Трамвай плыл сквозь гущу толпы, беспрерывно звоня и останавливаясь. Я понял, что пешком миную площадь значительно быстрее. Однако сухаревские сценки задерживали. Буйство звуков стояло в воздухе. Тут были свои доморощенные поэты, в стихах рекламирующие свой незатейливый товар.

речитативом славит курительную бумагу фабриканта Зимина торговец с лотка. Сколько прошло время, а стихи запомнились…

А вон собрал вокруг себя кольцо любопытствующих черный, как жук, здоровенный детина в красной рубахе, ни дать, ни взять суриковский стрелец. Зычным голосом покрывая всю Сухаревскую, он выкрикивает какие-то шаманские слова: «Куста-макуста, – камень карборунд! Куста-макуста, камень карборунд!» Все это он делает картинно, задрав голову вверх, ни к кому не обращаясь, держа в высоко поднятой руке крупнозернистый брусок для точки ножей. Потом берет со столика, стоящего перед ним, нож и вещает собравшимся:

При этом он плавно с оттяжкой проводит ножом по бруску и ловким взмахом рассекает, по-видимому, заранее как бритва наточенным ножом кусок картона.

Вдруг из трактира на углу Сретенки разгульной походкой вышел пьяный детина, по всему облику хитрованец, яростно потрясая грязными руками в рукавах с бахромой. Я и ахнуть не успел, как хитрованец сцапал меня за воротник рубашки и, обдавая сивушным запахом, зловеще прошептал: «Гони деньгу, гаденыш!»

Кругом народ. Шум, галдеж, толкотня. Но все чужие друг другу и мне: волчье царство, каждый сам за себя. Я онемел от страха. Беспорядочные и нелепые мысли молниеносно пронеслись в голове: откуда он знает про гривенник, а может быть, это он его потерял? И я уже готов был расстаться со своим капиталом, если бы не собутыльник хитрованца, вышедший следом из трактира и увидевший мое смертельно бледное лицо.

– Оставь дитю, Афоня, поди, помрет с испуга.

Через минуту я мчался со всех ног мимо Спасских казарм к заветному шестому номеру трамвая.

На буфере трамвая, уносившего меня в направлении вокзальной площади, я почувствовал себя спокойнее, чем среди людей на Сухаревке. Однако какую-то внутреннюю тревогу я в душе ощущал. Это не были сомнения, возникшие после испытанной передряги с хитрованцем: ехать дальше или вернуться домой. Естественно возникшие в момент высшей взволнованности, они с каждой минутой отдаления факта в прошлое все меньше одолевали меня и к моменту моего водворения на буфер совсем отпали. Я твердо ехал на «олэлэс».

Но все же я испытывал такое состояние, которое бывает, когда вам кажется, что вы что-то забыли, оставили, потеряли, но не знаете, что именно и где.

Тревожился душою я не зря. По выработавшемуся рефлексу, но притормозившемуся из-за пережитых волнений, я полез языком за щеку, и сердце мое дрогнуло. Отчаяние все больше леденило мою душу, чем старательнее я обыскивал свой рот. «Обыскивал» выражение точное, потому что на помощь языку я призвал указательные пальцы. Так как язык от непосильной нагрузки устал, я, продолжая на что-то надеяться, допускал мысль, что он потерял осязаемость. Мои надежды основывались на том, что клятвы, данной себе перед выходом из дома, я в пути не нарушил. Поклялся же я в том, что до приезда на «олэлэс» рта не открывать, чтобы не поддаться соблазну потратить гривенник на что-нибудь в дороге, а главное, чтобы его не потерять.

Я твердо знал, что всю дорогу ехал, мертвой бульдожьей хваткой замкнув свой рот. Я не сказал ни единого слова, и мой «сейф» с гривенником извне был неприступен. Впервые, я раскрыл его, чтобы обыскать пальцами. Но гривенника не было. Значит?.. Значит я его проглотил…

Сначала это предположение показалось мне чудовищно неправдоподобным, и я в тысячный раз начал обыскивать языком рот. Увы, гривенника не было. Не появился он и тогда, когда я несколько раз натужно кашлянул в наивной надежде, что монета где-то тут, близко от гортани и выскочит обратно.

Установив, что монета проглочена, я был крайне обескуражен. Случай, толкнувший меня на путешествие, утратил материальную значимость – гривенник предназначался для оплаты входа на стадион. Поездка теряла смысл: финансовое обеспечение рухнуло.

Впоследствии я нередко вспоминал эту великую минуту своего футбольного детства. Смалодушничай я на распутье дорог, из которых одна вела к дому, другая на «олэлэс», и неизвестно, как бы сложилась моя судьба. Но, к счастью, я сумел победить самого себя. Поудобнее примостившись на буфере, с отчаянной решимостью двинулся я к Сокольникам, подсознательно следуя по линии наибольшего сопротивления, единственно правильной в развитии характера любого спортсмена…

Стадион общества любителей лыжного спорта был расположен в Сокольническом лесу, на 4-м Лучевом просеке. Он был окружен дощатым забором, из-за которого доносились ни с чем не сравнимые звуки: как бы приглушенные удары по гигантскому барабану. То были звуки ударов по мячу, вызвавшие у меня необычайное волнение.

С трех сторон к стадиону близко примыкал лес. Я вскарабкался на дерево, не без помощи уже восседавшего там парня, протянувшего мне руку. Сук был прочный, толстый и, обхватив рукою ствол, я почувствовал себя так же уверенно, как на буфере трамвая.

Передо мной открылась сказочная панорама. Огромный зеленый ковер, размеченный белыми линиями, футболисты в синих рубашках и белых трусах, все в бутсах! Четыре флага по углам поля, ворота с массивными четырехугольными штангами, окрашенными в белый цвет, с железными сетками, издающими какой-то особый музыкально-звенящий звук, когда в них попадает мяч. Судьи, торжественно выходящие на поле: боковые – с флажками, а главный – рефери с лентой на шее, на которой висит свисток. Мяч новенький, желтой кожи, положенный на отметке центрового круга. Выбег, да, именно выбег, а не выход, гладиаторов, направившихся этакой мощно-расслабленной трусцой к центру поля. Выбор ворот, взаимное приветствие противников громкогласным «Гип-гип, ура! Гип-гип, ура! Гип-гип, ура, ура, ура!» – все это с высоты березового сука воспринималось как чудесное сновидение.

Но это была явь, продолжавшаяся около двух часов. Затаив дыхание, я смотрел на отстрельные удары беков, то зажигавших высокую «свечу» под бурное одобрение зрителей, то настильно по воздуху посылавших мяч подальше от своих ворот. Смотрел и захлебывался от восторга, когда форварды наносили пушечные удары по воротам, а вратари, «ласточкой» в верхний угол и «рыбкой» в нижний, бросались и отражали, казалось бы, неотражаемые мячи.

Мой сосед по дереву (он сидел с другой стороны ствола) был из разряда болельщиков, не умеющих смотреть футбол молча. Он был скептик и иронически комментировал каждый эпизод идущей на поле борьбы. Но, как потом выяснилось, он страдальчески болел за «олэлэс» и лечился лекарством, до наших дней не утратившим популярности: маскировкой своего пристрастия ироническими репликами в адрес тех, за кого страдает всей душой. Но только до тех пор иронических, пока результат еще гадателен. Это называется – болеть от обратного.

Когда же хозяева поля повели в счете, а затем удвоили результат, он «выздоровел» и бесконечно повторял: «Как горбатятся, как горбатятся! Любо смотреть, как горбатятся ребята!»

В то время темпераментная, азартная, а значит, и требующая больших физических усилий игра ценилась в футболистах превыше всего. Сосед отмечал своих любимцев высшей похвалой и, убедившись, что игра сделана, заключил: «Да разве у сокольнических футболистов может кто выиграть? Никто!»

На этот раз он был прав: «олэлэс» выиграл. С финальным свистком судьи лицо его засияло. Он подвинтил свои светлые усики, поправил на круглой голове чуб, подтянул голенища у сапог и, подмигнув мне, сказал: «Ну, бывай, сынок, до воскресенья! Он протянул мне руку, пожал своей твердой мужской ладонью мою мальчишескую дощечку и уверенно-бодрой походкой ушел в глубь Сокольнического леса.

С его уходом я понял, что праздник кончился, наступают будни. Страх за самовольную отлучку из дома на необычно долгое время кольнул сердце. Терзаемый мрачными мыслями о неминуемой расплате, я бегом, обгоняя уходящих со стадиона зрителей, устремился к спасательному трамваю…

В детскую прошмыгнул незаметно. На вопросы братьев, где я пропадал, ответил правдиво, не вызвав у них изумления: они сами недавно вернулись с Ходынки.

А из столовой доносилось пение. В гостях у нас был знаменитый «баян русской песни» П. И. Баторин. Автор популярнейшего романса «У камина», написанного им в госпитале, куда он попал после неудачной попытки самоубийства из-за нераздельной любви к знаменитой звезде синема Вере Холодной.

Приезд Баторина отвлек родителей от детской, и мое отсутствие они не заметили. «Недаром, – думалось мне, – гривенник лежал орлом, вот все и закончилось благополучно».

Гривеннику я не дал пропасть. Вторично найденная монета была истрачена на покупку двух выпусков Нат Пинкертона под заглавием «Том Браун – черный дьявол» и «Борьба на висячем мосту».

На другой день в школе и на улице я рассказывал о своей поездке на «олэлэс». Если у кое-кого и были сомнения в правдивости моего рассказа, то они молчали, а Бульдошка категорически его отвергал: «Врет, врет, хоть и интересно, а врет».

Меня это недоверие очень огорчало. Но впечатления от стадиона на 4-м Лучевом просеке так и осталось неизгладимым на всю жизнь. Тогда я, конечно, не предполагал, что этот маленький родничок в Сокольниках со временем разольется в одну из самых полноводных рек советского спорта и футбола в частности.

В 1916 году, когда я сидел на дереве с соседом, просвещавшим меня в истории сокольнического футбола, общество любителей лыжного спорта отмечало свой 15-летний юбилей. Нетрудно установить, что создано оно было в 1901 году. Пятнадцать лет в истории спорта дистанция огромная, за это время сменяются три поколения футболистов. Понятно, что и это общество шло в своем развитии вперед.

Просматривая прессу тех времен, можно видеть, что в обществе культивировались разнообразные виды спорта. Лыжники, теннисисты, легкоатлеты, хоккеисты, футболисты с эмблемой «ОЛЛС» находят свое место на страницах журнала «Русский спорт».

Технические же достижения, если их рассматривать в сравнении с рекордами современного спорта, заставят добродушно улыбнуться осведомленного человека. Выступая на отборочных соревнованиях, лучшие спортсмены общества показали такие результаты: Петр Лебедев толкнул ядро на 8 метров 25 сантиметров, Лев Бранд прыгнул в длину на 5 метров 9 сантиметров, а Павел Лауденбах метнул молот на 23 метра 56 сантиметров.

Результаты, прямо скажем, под силу сегодняшним мальчишкам, если не девчонкам. А между тем это действительно были великолепные спортсмены. Я впоследствии познакомился с ними близко и с первыми двумя совместно выступал в соревнованиях. Худой, подтянутый, длинноногий, Петр Лебедев стал одним из лучших бегунов на средние дистанции и отменным хавбеком в футболе, после окончания спортивной карьеры переквалифицировавшийся в журналиста. Лев Бранд был рекордсменом Советского Союза в беге на 1000 метров, чемпионом страны по лыжам и играл за сборную команду Москвы в хоккей.

Стали они известными десять лет спустя. А привел я их результаты, показанные в год пятнадцатилетнего юбилея, лишь для того, чтобы сказать, что и футбол тогда от легкой атлетики не далеко ушел.

Футболисты в синих рубашках и белых трусах играли по группе «Б» на первенство Москвы. Их противниками были Московский клуб лыжников – МКЛ, с маленьким стадиончиком при Царском павильоне, теперь это стадион Юных пионеров; спортклуб «Унион», размещавшийся в Самарском переулке; общество физического воспитания – ОФВ, на Девичьем поле да спортивный кружок «Замоскворечье» – СКЗ, от стадиона которого и помина не осталось. Вот и вся группа, пять команд.

Была и низшая группа. Ее Московская футбольная лига называла группой для членов-соревнователей. Она комплектовалась из команд, представляющих дачные местности. В нее входили Тарасовка, Спарта, Малютино, Немчиновка, Мамонтовка, Баулино и команда Казанской лиги (имеется в виду объединение дачных местностей, расположенных на одноименной железной дороге).

В высшей лиге – класс «А» – выступали прославленные команды: Замоскворецкий клуб спорта – ЗКС; кружок футболистов «Сокольники» – КФС; Сокольнический клуб лыжников – СКЛ; «Новогиреево», Чухлинско-Шереметьевский кружок спорта – ЧШКС и прославленные «Морозовцы».

Во всех этих клубах уже имелись свои знаменитости, слава о которых выходила за пределы Москвы. В ЗКС – братья Романовы, Михаил и Сергей, Константин Блинков, Сергей Сысоев; в КФС – Василий Житарев, Михаил Денисов; в «Новогиреево» – Павел Канунников, Сергей Бухтеев; у «Морозовцев» – братья Чарноки.

Команда сине-белых в московском футболе пребывала в середнячках. Лишь через несколько лет в ней проглянули ростки будущих великих свершений на футбольных полях, которые золотыми буквами вписаны в историю советского футбола.

…Бывает в жизни так: доставил тебе кто-то большую радость, а потом принесет и непомерное огорчение. Команда ОЛЛС по пути своего восхождения к вершинам нашего футбола, даровав мне радость открытия, которую я испытал на березовом суку, впервые наблюдая настоящую игру, через шесть лет с такой же силой заставила меня пережить огорчение.

К тому времени команда ОЛЛС стала участником высшей группы класса «А». А я за эти шесть лет успел из «дикого» футбола перебраться в организованный. Меня включили в юношескую команду Московского клуба спорта у Пресненской заставы.

Как тот болельщик из Сокольников, так и я убежденно говорил, что пресненских футболистов никто не может обыграть. Чем больше я в этом утверждался, пересчитывая действительно высококлассных игроков нашей первой команды – братьев Канунниковых, братьев Артемьевых, Виктора Прокофьева, Дмитрия Маслова, Николая Старостина, – тем тяжелее было для меня пережить удар.

В тот раз команды МКС и ОЛЛС встречались в финале весеннего первенства Москвы. Перед матчем прошла гроза с ливнем. Поле Замоскворецкого клуба спорта покрылось огромными лужами. Судьи долго совещались, играть или отложить встречу. Но предварительное объявление: «Игра при любой погоде не отменяется» – заставило следовать обещанному. Команды выбежали на поле.

Футбольный мяч любит самоотверженность. Он послушен тем игрокам, которые не гнушаются самой черновой работы: грязь так грязь, лужа так лужа – все нипочем!

В чистеньких белых трусах игроки обеих команд осторожно обегали лужи на поле, перепрыгивали их, норовили бегать по сухому. Вдруг мяч попал в огромную лужу на штрафной площадке пресненцев и, потеряв инерцию, остановился посредине ее.

Пока Павел Тикстон и Владимир Хайдин осознали неожиданно возникшую ситуацию, а вратарь Станислав Мизгер рассмотрел угрозу, в дело вмешался Савось, как уменьшительно звала спортивная Москва правого инсайда ОЛЛС – Павла Савостьянова.

Решительно, не раздумывая, он ринулся в грязную лужу и со всего маху нанес удар по мячу. На какое-то мгновение черный фонтан брызг заслонил происходящее. Когда же прояснилось, зрители увидели, что защитники и вратарь, выкрашенные в черно-грязный цвет, стоят в растерянных позах, а мяч лежит в сетке ворот.

Савось преподал предметный урок решительных действий в любой обстановке. Я вспомнил этот случай потому, что наступательный дух, дух активных вторжений знаменитой команды «бомбардиров» конца сороковых годов воспитывался, как мне представляется, еще тогда, когда эта команда называлась ОЛЛС. Такие спортсмены, какими был Павел Савостьянов и его сверстники, бесспорно оставляют свой след в истории развития родного спортивного коллектива.

Савось был невысок ростом и кряжист. Он обладал неистощимой энергией и напористостью. Столкнуться с ним на поле, все равно что с чугунной тумбой. Что-то не могу его вспомнить просто, как это часто бывает в игре, упавшим. А если случалось и не устоит на коньках (он и в хоккей играл за сборные команды), прорываясь с мячом, то и хоккейные ворота увезет за собой вместе с бортиками.

Совсем иного склада был другой левый инсайд, Константин Тюльпанов. Темноволосый, с тонкими чертами лица, суховатый, он представлял собой тип футболиста, играющего за счет быстроты действий, технической оснащенности и острого мышления. Эти качества позволили ему занять прочное место в сложившейся в то время интересной и результативной тройке нападения, возглавляемой центральным нападающим Борисом Ковалевым.

В футболе есть такой технический термин – плассированный удар. Он определяет полет мяча в воздухе. В отличие от крученых, резаных, подсечек, так называемых «сухих листьев», когда мяч летит в воздухе, вращаясь вокруг своей оси, изменяя направление полета по дугообразной кривой вверх и в сторону, в объясняемом случае мяч летит не вращаясь по прямой. Это точный, сильный и красивый удар. Я не помню футболиста, у которого был бы так отточен и выверен удар, как у Бориса Ковалева.

Плотно и пропорционально скроенный, среднего роста, Борис не был полным, но очертания его фигуры вспоминаются в каких-то округлых линиях: круглой формы голова, округленные, довольно широкие плечи и такие же ноги. Кажется, взгляни на них в поперечном разрезе, подумаешь – выведены циркулем.

Мне приходилось играть против Бориса, и я помню его карие глаза и короткую темную челку на запотевшем лбу, когда он, приближаясь к действительной линии огня, оценивал ситуацию в развертывающейся атаке. Чуть промедли вступить в борьбу – последует кинжальный плассированный удар, чаще всего в нижний угол. Мяч полетит на бреющем полете. Все из этой тройки были кандидатами в сборную команду Москвы.

Колоритной фигурой в команде был популярный вратарь Франц Шимкунас. Энергия в нем била через край. Чтобы погасить ее, он, сжав кулаки, ходил от штанги к штанге решительной походкой: разъяренный тигр в клетке. Он жаждал схваток, а мяч был на другой стороне поля! Казалось, он готов броситься в чужие ворота и там их защищать от ударов своих нападающих. Ему хотелось постоянно «быть в деле», беспрерывно отбивать мячи, в этом сказывалась его горячая душа спортсмена. Он тоже входил в состав сборной команды Москвы, конкурируя со знаменитыми Николаем Евграфовичем Соколовым и Борисом Баклашевым.

Роль центрального полузащитника в команде блестяще выполнял Владимир Ратов. Он отличался тем, что при небольшом росте мог с успехом спорить за высоко летящий мяч с самим Федором Селиным, которого, как известно, называли «королем воздуха».

Большой популярностью у широких кругов любителей футбола пользовался левый крайний нападающий Константин Жибоедов. У «Жибо» была необычная футбольная осанка. Во время дриблинга он походил на бегущего селезня. Продвигаясь с мячом, он вытягивал шею, приподняв голову и отводя руки назад – в стороны, а ноги поспешали за подавшимся вперед туловищем.

Природный левый крайний, хитрый и острый в атаке, Жибо был хорошо вооружен технически и выступал за основные составы сборных команд Москвы и России.

Будучи поколением младше ветеранов – Ратова и Жибоедова, в составе ОЛЛС выступали два известных крайних хавбека Евгений Никишин и Константин Пахомов.

Первого вся Москва знала под именем «Джек». Он был гибкий, как лоза. Играл размашисто, бегал по полю не снижая и не прибавляя скорости, но и не опаздывая в нужный момент к месту действия. У него было какое-то удивительное чутье в этом отношении. Когда сборная Москвы, впервые встречавшаяся с чехословацкими профессионалами, вела тяжелую оборону, удерживая преимущество в один гол, Джек своим размеренным аллюром добежал до линии наших ворот как раз в ту секунду, когда гол казался неизбежным. Он успел лбом отбить мяч с линии ворот и, изнемогая от усталости, но не снижая темпа, двинулся с мячом для организации контрнаступления.

Совсем другим темпераментом обладал Пахомов. Это был игрок спорадических порывов, резкий в борьбе за мяч, атлетического склада, но отнюдь не злоупотреблявший правилами игры. Своей прической он обогнал Беста и его последователей на полвека. В двадцатых годах он был единственным спортсменом, носившим волосы, ниспадающими до плеч. Сейчас он носит короткую прическу. Но не длина волос определяла его спортивные достоинства. Он любил футбол по-настоящему и всегда играл изо всех сил. Вот эти качества и выдвинули его кандидатом в сборную команду Москвы.

Однако мне не перечислить всех мастеров футбола времен ОЛЛСа, их было много. Защитники Исаев и Шмидт, нападающие Дубинин и Назаретов и другие. Их старшие и младшие одноклубники могут по праву быть названы основоположниками футбольных традиций этого замечательного спортивного коллектива.

Впрочем, вернемся к матчу, от которого я отвлекся, поддавшись воспоминаниям.

Итак, Савось своим вторжением в лужу и расправой с нашей защитой заметно отрезвил меня. Я не успел еще опомниться от первой неудачи, как и второй мяч влетел в ворота Мизгера. Мне стало совсем не по себе. Я стал малодушно дрожать, с трудом сохраняя остатки веры в непобедимость нашей команды.

Я было немного воспрянул духом, когда Павел Канунников послал ответный гол. Но во второй половине игры, окончательно доконавшей меня, в наши ворота влетели еще два мяча. Забитый пресненскими форвардами на последних минутах гол ничего не изменил. Первенство выиграла команда ОЛЛС со счетом 4:2.

Помню, что после финального свистка судьи, возвестившего о крушении моих надежд, я, затерявшийся в публике юнец, не смог сдержать слез разочарования.

О самоуверенность юности! За пятьдесят лет, прошедшие с тех пор, я добрую сотню раз получал более тяжелые уроки, подтверждавшие глубокую истину – футбол, как жизнь, в нем ничего категорического нет. Амплитуда колебаний качества игры столь велика у любого игрока, а значит, в еще большей степени и у всей команды, что предугадать безошибочно результат той или иной встречи просто невозможно.

Так вот и получилось, что команда футболистов в синих рубашках и белых трусиках стала моей первой учительницей в познании радостей и горестей игры в ножной мяч.

В дальнейшем эта команда стала именоваться ОППВ, что означало – Опытно-показательная площадка Всевобуча. Затем ЦДКА, ЦДСА, ЦДСК МО и, наконец, как мы ее знаем сегодня, ЦСКА – Центральный спортивный клуб армии.

Она прошла нелегкий путь к вершинам спортивной славы. Был период, когда ее успехи достигли фантастических высот. В период с 1946 по 1951 год армейцы пять раз были чемпионами страны и дважды выигрывали Кубок СССР.

Но откуда мне тогда было знать, что ОЛЛС станет одним из мощнейших источников пополнения сборных команд страны и школой воспитания выдающихся футболистов столицы. Портретная галерея учеников, с отличием прошедших эту школу, составит нескончаемый ряд.

Конечно, ее возглавит незабываемый Григорий Федотов.

…Как-то, обмениваясь со мной мнениями о делах футбольных, один из известных футболистов упомянул имя игрока, появившегося у них в клубе «Серп и молот», назвав его «восходящей звездой».

Сидели мы в баре, в который зашли «укрыться от дождя», и неторопливо потягивали пиво. Тогда это называлось среди спортсменов-футболистов «поговорить о тактике».

Хитро-добродушно улыбаясь, Блинков отражал наши скептические реплики. Особенно иронизировал Валентин Прокофьев. Суть возражений в футболе извечная. Видали, мол, и слыхали мы об этих восходящих звездах: «Не та молодежь пошла!» Надо заметить, нам всем троим к этому времени было около ста лет. К тому же Прокофьев выступал в том же амплуа, что и новая восходящая звезда, играл левого края. Он достиг по возрасту предупредительного порога в своей футбольной карьере, и для него наступила пора спортивного увядания. Но нет такого футболиста, который бы это сознавал и не обижался на слова самых близких друзей и тем более тренеров, предупреждающих, что, мол, твоя «нога покоя просит». Прокофьеву, кстати говоря, самому быстрому футболисту всех времен, хотелось продолжать играть за сборную команду страны, выдерживая труднейшую конкуренцию с Сергеем Ильиным. А тут еще «новая восходящая звезда»!

Будучи в жизни чрезвычайно самолюбивым и, может быть, поэтому болезненно застенчивым, Прокофьев в застольной беседе бывал крайне резок в выражениях, и весь разговор мог закончиться крупной ссорой. Но Блинков обладал удивительным качеством. Он никогда не повышал голоса и на все нападки спорщиков отвечал добродушно: да вы сходите, посмотрите!

Выдающийся техник в игре, тонкий ценитель футбола, Блинков с такой обезоруживающей силой убеждения рассказывал о молодом пареньке, что невольно гасил пыл возражений. «Одним словом, талант милостию божию, – заключил он, – сходите и посмотрите».

Поклонник Есенина, Прокофьев, презрительно улыбнувшись, как бы заканчивая спор, произнес свою любимую строку, театрально хлопнув себя ладонью по колену: «…но только лиры милой не отдам!»

Позабыв, как это обычно бывает в бестолковых спорах о футболе, о чем мы спорили, что утверждали одни и ниспровергали другие, я при расставанье с Блинковым все же спросил фамилию «новой восходящей звезды».

– Федотов, – коротко ответил он мне. И наставительно, тоном почти приказания добавил: – Сходи и посмотри.

Вскоре я «пошел и посмотрел». Команда «Серп и молот» играла на стадионе «Сахарники», как мы его по старой привычке называли. Он размещался между Курским вокзалом и Таганской площадью, теперь его, как и многих других, уже нет и в помине.

В восторге я уходил со стадиона. Его пробудил восемнадцатилетний мальчишка из подмосковного Глухова. Всему, что он делал на поле, его не мог научить никакой тренер. Он обладал абсолютным футбольным слухом. Наставники здесь ему были не нужны. Наоборот, они могли у него научиться тому, как бить мяч, как его вести, останавливать или передавать с ходу. Какую, когда и где занять позицию во время атаки или обороны. Как продолжить, развить наступление: путем ли индивидуального вторжения или длинной передачей. Наносить ли удар с ходу или, чуть заметно обработав мяч, с ювелирной точностью отпассовать его для удара партнеру. Как это сделал Пеле, передав мяч Жаирзиньо для завершающего удара по воротам Бэнкса в памятном эпизоде матча Англия – Бразилия на мировом чемпионате в Мексике.

Наблюдая в этот раз за игрой Федотова, я увидел дважды примененный им прием, который показался выполненным случайно, настолько он был сложным, чтобы считать его постоянным тактическим оружием футболиста.

Он дважды, как говорят, замыкал прострельную передачу с правого фланга ударом головой, находясь в низком, лучше сказать, бреющем полете, горизонтально вытянувшись в двадцати – тридцати сантиметрах над землей. Первый мяч попал в боковую стойку. А второй влетел в сетку ворот. Это было маленькое футбольное чудо. Совершенство технического мастерства и тактического расчета. Это была демонстрация чувства футбольного ритма, учтенного в сотых долях единиц времени, пространства и движения. В то время как его партнер по команде Вадим Потапов от центра поля по правому флангу стремительно продвигался с мячом в ногах к воротам противника, Федотов синхронно двигался по левому флангу. Он точно учитывал скорость партнера, наблюдая за мячом. Кроме того, ему нужно было взвесить затраты времени Потапова на замах, дальность полета мяча и определить место стыковки с ним для нанесения удара по воротам. И что важно – не попасть при этом в положение «вне игры»!

Правильное решение заключалось в одном: ударить по мячу нужно головой, находясь в горизонтальном полете вперед. И как мастерски, артистически непринужденно он исполнял этот труднейший заключительный аккорд своей небольшой футбольной симфонии!

И это не было случайностью. В дальнейшем любители футбола не раз становились свидетелями подобных федотовских концовок в футбольных баталиях самого высшего уровня.

После матча я зашел в раздевалку. Мне хотелось посмотреть на любимца местных зрителей. За время игры я убедился в его уже тогда проявившемся прямо-таки магическом влиянии на настроение трибун. Как только мяч попадал к Федотову, среди зрителей начиналось оживление: «Гриша… Гриша… Гриша!..»

Так, до прихода в раздевалку, я уже знал, как его зовут. Меня заинтересовал этот человек, его манера держаться вне футбольного поля, лицо, речь, жесты.

Виновника моего любопытства я увидел сидящим в углу. Он, стягивая с ног гетры и аккуратно расправляя рукой, укладывал их в небольшой чемодан.

Внешне он походил на сельского паренька с простодушным выражением лица, словно только что сошедшего с картины художника-передвижника. Русые волосы с упрямым «петушком» на макушке, с небольшой падающей на лоб челкой, синие глаза, чуть утолщенный книзу нос и мягко очерченный рот с пухлыми губами делали его лицо обаятельным. Его и называли все не Григорий, не Гришка, не Гришуха, а только Гриша. Он молча, степенно складывал свои доспехи в чемодан и, уйдя в это занятие с головой, не проронил ни одного слова. Потом, взяв полотенце, неторопливой крадущейся федотовской походкой двинулся в душевую.

Ему было восемнадцать лет, а он уже заставлял на себя смотреть как на феномен. Между тем его фигура ничем феноменальным не отличалась. Среднего роста человек, с нормально развитыми ногами, с чуть заметным утолщением в коленках и с широкими, как принято говорить, медвежьими ступнями. Но что это были за ноги! «Лучшие ноги страны», – как говорил известный в то время массажист Владимир Иванович Никулин.

– Ну, что, видал? Что теперь скажешь? – спросил меня находившийся в раздевалке Блинков. Я, удивленно вздернув плечами и разведя в стороны руки, только и нашел что ответить: «Ну, знаешь!..»

Вскоре имя Федотова стало переходить из уст в уста.

Он заставил дрогнуть знаменитого защитника басков Ауэдо, когда выступал в составе «Спартака» против прославленной команды басков из Испании.

И в том же году, играя за «Спартак» на Антверпенской олимпиаде, Федотов еще раз поразил меня своим несравненным дарованием.

Мы держали тяжелую оборону. Шла игра за право выхода в финал олимпиады. Минимальный счет один-ноль каждую минуту мог сравняться. Наш противник, сборная Каталонии, жаждал реванша за поражение басков. Их нападение возглавлял неистовый центральный форвард. Мы уже произвели все замены и висели, можно сказать, на волоске. И наверное, этот волосок порвался бы и не видать нам финала, если бы с нами не было Федотова.

Как сейчас вижу его, он прибежал к штрафной площадке помочь защите в трудную минуту. Вот он отобрал мяч у противника и отправился с ним своей мягкой, стелющейся, волчьей, неторопливой поначалу, вкрадчивой рысью (не подберу другого слова) к чужим воротам.

Он начал свой рейд, имея впереди девяносто метров пространства, трех противников, не считая вратаря, нескольких преследователей, бросившихся за ним со всех ног, и только одного партнера в лице прихрамывавшего и одиноко стоявшего впереди Петра Старостина.

В ту минуту, в течение которой разыгралась эта классическая футбольная мизансцена, Федотов показал себя великим артистом, глубоко проникшим в суть любимого дела.

Находясь в кольце противников, он понял, что реальной помощи ждать не от кого. Для начала исполнив великолепный финт, Григорий прошел мимо первого противника и, прибавив скорость, выиграл пятнадцать метров пространства. Сделав ложный маневр к центру поля, как бы намереваясь сыграть с Петром в передачу, он резко изменил направление, повернул к флангу, направив по ложному курсу второго противника и, набирая предельную скорость, выиграл еще двадцать пять метров. Теперь на него, успевшего уже пересечь среднюю линию поля, с опаской, будучи последней опорой обороны, надвигался центральный защитник. Не сбавляя скорости, наш форвард опять двинулся к центру, намереваясь как бы использовать в меру сил поспешавшего за линией атаки травмированного Петра. Дезориентированный защитник на мгновение поверил в намерение и чуть подался влево к центру. Этого было достаточно, чтобы Федотов, резко бросив мяч вперед, проскользнул мимо «стоппера» и устремился к цели. Теперь на пути к ней оставался один барьер – вратарь каталонцев.

Нападающий находился в жесточайшем цейтноте: навстречу ему двинулся вратарь, а сзади, на пятках, сидели преследователи, отчаянно напрягавшие силы, чтобы догнать, выбить мяч, наконец, сшибить с ног несущегося к штрафной площади форварда. Но Федотов делал безошибочные ходы. Он ни на мгновенье не снизил скорости продвижения, чтобы не дать себя сбить ударом по ногам сзади, зорко наблюдая за выбежавшим навстречу вратарем.

В нужную долю секунды, выманив вратаря на критически близкое расстояние, он толкнул мяч в направлении ворот и упал, сбитый вратарем и подоспевшими к месту столкновения противниками. Несколько тел сплелись в клубок, и нельзя было разглядеть, где вратарь, где защитники, где Федотов. А мяч катился в ворота. И ничто не могло ему помешать докатиться до сетки.

Григорий встал и, отряхивая трусы, неторопливо двинулся к центру поля. Я не сдержал эмоций и крепко пожал ему руку. Тогда это считалось максимальным проявлением радости, допустимым на футбольном поле. Матч мы выиграли. Он открыл нам дорогу в финал, к последовавшей потом победе в олимпийском турнире.

Федотов мужал с каждым годом. В 1940 году, играя в команде ЦДКА на месте центрального нападающего, он поехал в составе усиленного «Спартака» в Болгарию, где произвел на многочисленных зарубежных обозревателей впечатление «яркой звезды международного класса», не уступающей по своему дарованию и мастерству «самому Пиоле». В то время Пиола, игравший центрального нападающего за сборную команду Италии, был так же популярен, как Пеле сегодня.

Высшие успехи команды ЦДКА – ЦДСА связаны с именем Григория Федотова. Он был верен своему коллективу, в котором совершенствовалось и крепло его спортивное мастерство, в котором он вместе со своими прославленными партнерами пять раз был чемпионом страны, трижды серебряным призером, один раз бронзовым и трижды обладателем Кубка СССР.

В жизни он был чрезвычайно скромным человеком. Ни тени зазнайства перед младшими, ни подобострастия перед маститыми. Да и не было более маститого, чем он сам. Не любил, когда его хвалили в глаза. Смущенно улыбнется, покраснеет, махнет рукой и коротко скажет что-нибудь вроде: «Да, ну-у!..»

Неисповедимы судьбы людские. Долгие годы мне не пришлось встречаться с Федотовым. И вдруг в Тбилиси, беседуя возле трибун стадиона с Борисом Пайчадзе и Владимиром Маргания о предстоящем турнире, вижу в офицерском мундире Григория Федотова.

Та же добродушно-застенчивая улыбка, та же неторопливая и немногословная речь. Но уж, конечно, это не тот паренек, который аккуратно укладывал гетры в чемоданчик на стадионе сахарников. Теперь он тренер армейской команды мастеров, приехавший посмотреть подрастающую молодежь, новое поколение советского футбола.

Нам было по дороге в гостиницу, и Володя Маргания любезно предложил свои услуги: подвезти нас на машине. Мог ли я тогда предположить, что оба этих жизнерадостных человека, в расцвете сил, полные надежд, доживают считанные дни.

Сидя в машине за спиной Володи, мы вели беседу о буднях футбольной жизни. Мне почудились нотки неудовлетворенности, нервозности в суждениях Григория о его тренерской работе. Может быть, мне это показалось. Ведь я знал его по футбольным полям и раздевалкам, знал как партнера-футболиста, уравновешенного и уверенного в своем мастерстве. Теперь же должность была беспокойной. Игроки знают, что играть легче, чем смотреть. На поле переживания поглощаются действием. А на лавке запасных действуют только нервы. Тем более тяжки переживания тренера.

В буфете гостиницы мы выпили с ним по стакану вина и расстались. Встретились опять только через несколько дней в спартаковском автобусе, отвозящем команду, которая возвращалась в Москву, на железнодорожный вокзал.

В вагоне Григорий почувствовал некоторое недомогание. Врач команды Н. Н. Алексеев и все мы сочли это естественной усталостью от нервных перегрузок, которые испытывает тренер за длительный футбольный сезон.

Ранним ноябрьским утром прибыв в Москву, Николай Старостин, Григорий Федотов и я поехали с Курского вокзала домой. Нам было по пути, в район Сокола. Проезжая мимо «Метрополя», Григорий, к этому времени заметно физически ослабевший, предложил: «Может, в „Центральные?“ Спортсмены верят, и ненапрасно, в целебные свойства бань.

Но было рано, бани еще не открывались. Я отложил парилку до лучших дней. К сожалению, они не наступили. В сумерки этого же воскресного дня мне позвонил по телефону Николай и как обухом ударил по голове: «Умер Григорий Федотов!..»

Через несколько минут мы с Николаем стояли в столовой у дивана, на котором бездыханно лежал великий футболист. Фоном этой безмерно горестной картины были серебряные призы и кубки, завоеванные их обладателем на бесчисленных стадионах, на которых он дарил столько счастья и радости людям.

Вскоре в автомобильной катастрофе разбился насмерть Володя Маргания…

Первый крупный успех высшего порядка пришел к армейской команде в победоносный для советского народа год, в год окончания войны. ЦДКА стал в этот год обладателем Кубка СССР и завоевал серебряные медали в чемпионате страны.

А уже последующие три года она пребывала в звании чемпиона страны. И не только имя Григория Федотова украшало личный состав команды. Кого ни возьми – звезда. Вратарь, Владимир Никаноров, мощный, как скала; центральный защитник, Иван Кочетков, преемник по отточенному техническому мастерству Константина Блинкова; Константин Лесковский и Юрий Нырков – атлетически надежные партнеры по защите; Александр Виноградов, Вячеслав Соловьев, Алексей Водягин, Валентин Николаев – блестящие мастера службы связи на футбольном поле, с диапазоном действий от ворот до ворот, от углового до углового флангов; Всеволод Бобров с его восхищающей неповторимостью индивидуальных вторжений и разрушений, казалось бы, самых неприступных «бетонов» обороны; Алексей Гринин – непримиримый боец переднего края, вооруженный высокой скоростной техникой, и Владимир Демин, ловкий, как истребитель, и сметливый, как Фигаро, – все они достойные партнеры великому Федотову, вместе с ним вписавшие свои дела золотыми буквами в историю развития советского футбола.

Однако нет таких команд, которые бы не проигрывали. Знаменитую австрийскую команду «Вундер-тим», не знавшую поражений в течение ряда сезонов, постигло неизбежное. Команда полиняла, и австрийский футбол утратил звание европейского лидера. И не потому, что «великий», «несравненный», как его величала пресса, центральный нападающий Сендиляр в припадке житейских разочарований вскрыл себе вены в ванной комнате. И не потому, что великолепный центр-хавбек Ройтерер был дисквалифицирован, а класснейший левый инсайд Шаль остался без партнеров. Просто команде пришло время уступить место другим. У летчиков есть такое выражение «вылетался». Вполне здоровый человек, средних лет для обычного гражданина, а как летчик «вылетался». То есть сделал максимум того, что позволил организм для этой профессии. Моральный износ достиг предела допустимого.

Так и в футболе наступает предел возможного для команды, для футболиста. «Вундер-тим» вылеталась.

Такая судьба не единична. Знаменитая команда Уругвая, ошеломившая своими результатами Европейский континент при первом его посещении в 1924 году, по прошествии определенного победоносного цикла тоже пришла в упадок. Победа в олимпийском турнире 1924 года. Повторение успеха на следующей, Амстердамской олимпиаде. Триумф на первом мировом чемпионате 1930 года. И затем тридцатилетний закат со случайным взлетом в 1950 году – победа в Рио-де-Жанейро над хозяевами поля.

Да что говорить, если казавшийся утвердившимся гегемоном на долгие годы бразильский футбол после восьми лет восседания на троне был свергнут с него на Лондонском чемпионате мира.

Причины тому в каждом случае разные, но неумолимо свидетельствующие – нет таких команд, которые не проигрывают.

Не избежала этой закономерности и армейская команда. Будучи базисной командой при комплектовании сборной страны к Олимпийскому турниру 1952 года в Хельсинки, команда конечного успеха не добилась.

Было очень обидно. Так надеялись на дебют и проиграли. Наделали много ошибок в подготовке, перепробовали почти до ста кандидатов, а оптимального состава так и не нашли. Команда сформировалась чуть ли не накануне соревнования. В состав ее попали игроки и не мечтавшие об этом. Словом, опыта не хватило. Сообразно с этим надо было анализировать и результаты выступления сборной команды. Но произошло непредвиденное: команда была расформирована. Только через полтора года армейский футбольный коллектив под наименованием ЦДСА был восстановлен.

Понадобился длительный срок, чтобы потрясший потомков «олэлэса» сокрушительный удар, на два сезона уложивший их в глубокий нокаут, перестал сказываться на спортивных делах армейского коллектива. Лишь восемнадцать лет спустя армейцы достигли высоты, с которой были сброшены стихийным обвалом.

В 1971 году армейцы стали чемпионами страны. Несколько поколений футболистов сменились с тех пор, как они пребывали в последний раз в этом почетном звании. Ушли с арены знаменитые капитаны. С боями прошли свой футбольный путь их преемники, с честью выступавшие за сборную команду страны, Анатолий Башашкин, Борис Разинский, Эдуард Дубинский и многие другие. Игроки были хорошие и разные, кто-то из них играл чуть лучше, кто-то чуть слабее, но для всех поколений армейской команды оставалась характерной решительность действий в любой обстановке, как играл Савось и его сверстники и партнеры полвека тому назад.

Недавно мне посчастливилось присутствовать на торжественном собрании ветеранов ОЛЛСа, которое они проводят по установившейся традиции ежегодно. Я шел в Центральный дом Советской Армии на площадь Коммуны, полный приятных волнений и воспоминаний о давно минувшем.

Проходя через чугунные центральные ворота дома, я покосился направо, где сорок лет назад мне приходилось стоять в ночном карауле. Я живо представил себя в большом тулупе, в мороз, отбывающим двухчасовую смену и коротающим время умозрительными картинами футбольных и хоккейных схваток. Я с благодарностью вспомнил и крупных военачальников того времени и непосредственных своих руководителей из спортивно-технического комитета армии – командира Московской Пролетарской стрелковой дивизии Г. Д. Михайловского и командира особой роты Г. А. Малаховского, которые любили спорт и давали возможность красноармейцам, отбывающим действительную службу, совмещать боевую подготовку со спортивной.

Я был красноармейцем полковой школы и исполнял обязанности технического секретаря гарнизонного спортивного комитета. Мне приходилось выступать за сборные команды по футболу и хоккею Московского военного округа, но никто не неволил меня выступать за ОППВ – ЦДКА. Я играл за свой коллектив на первенство Москвы против армейской команды. И даже тогда, когда армейская команда терпела поражение от «Пищевиков» (будущий «Спартак»), никто не думал мне делать упрека.

То были незыблемые принципы, сложившиеся в Обществе любителей лыжного спорта, – комплектовать футбольную команду только из тех, кто по велению сердца хочет за нее играть.

Мои старые товарищи по военной службе понимали, что я, несколько лет игравший с братьями в одном коллективе, без боли оставить его не смогу и не принуждали перейти к ним. За два года службы в дивизии у меня появилось много друзей из армейского коллектива, вот почему, косясь на караульную будку у ворот, я с волнением думал о предстоящей встрече.

Чудесный был этот вечер. Один из распорядителей его – Константин Пахомов. Теперь он подстрижен так, как было модно тогда, когда впервые выехавшие за рубеж наши футболисты вернулись из турне подстриженными под «бокс». У футбола свой счет времени на моду. Трусы у футболиста, как юбки у женщин: то «макси» – до пят, то «мини» – выше колен. Я помню время, когда трусы у некоторых футболистов были не длиннее плавок. А в тридцатых годах они удлинились до самой голени. Моду ввел известный футболист Сергей Бухтеев. Его ноги не отличались балетной линией и, не претендуя на звание законодателя мод, он сшил себе трусы пошире и подлиннее. Им дали название «нравственные». И мастера футбола один перед другим стали расширять и удлинять трусы. Взгляните на снимки того времени и вы подумаете, что у каждого из них на ноге болтается по шотландской юбке. Выбеги тогда футболист на поле в коротеньких легкоатлетических трусиках, в каких он играет сейчас, его бы засмеяли.

Тренер сборной команды «Рэсинга», англичанин Кэмптон, высказал сомнение по поводу класса нашей команды, когда увидел, что у ребят не засучены рукава футболок. У англичан это считалось признаком спортивного дилетантства. Позднее и наши ребята стали засучивать рукава, вернувшись к моде дореволюционного футбола. Сейчас мода стабилизировалась. Футболки изготовляются с короткими рукавами.

– В дамских кофточках играть стали, – иронически заметил мне игрок сборной команды России, первый тренер сборной команды СССР Михаил Давыдович Ромм, самый мощный по габаритам из всех футболистов, когда-либо игравших за сборную команду страны. В самом деле, одно с другим не вяжется: Ромм, дядя ростом «под потолок» и кофточка-полурукавка. С засученными рукавами, вот это Ромм. Вот он на снимке шестидесятилетней давности изображен в футболке: манжета рукава закручена выше локтя. Видно, что мужчина приготовился

к бою.

Конечно, все это всерьез принимать нельзя. Мода модой, игра игрой. Но все же, когда я смотрю на длинноволосого парня, мокрого от пота, бегающего за мячом с прической Портоса, мне так и хочется крикнуть: постригись! Но, по-видимому, слава Беста сильнее здравого смысла.

До сих пор помню, как Костя Пахомов под крики с трибун «Поп давай!» метался по полю, распустив свои патлы хвостом, то и дело закидывая их назад. Под конец карьеры, наверное, в целях экономии энергии, он стал перехватывать волосы лентой, чем значительно сократил работу рук.

То была дань личным эстетическим вкусам. Как и Бухтеев трусиками, Костя никого за собой увлечь не хотел. Но настал час «хиппи», и вместе с ними Бест нанес серьезный удар по установившейся традиции – длинноволосый футболист наводнил футбольное поле.

Вот почему предтеча этой моды так удивил меня при встрече в Краснознаменном зале Дома армии своей прической «полубокс». Однако и вселил надежду, что, подобно тому, как трусы-юбки, так и портосовские прически покинут футбольное поле. Спорт не терпит излишеств ни в чем.

На вечер пришло много ветеранов всех видов спортивного оружия. Делясь воспоминаниями о довоенном футболе, мы не забыли и крайнего защитника Павла Пчеликова. Он пришел в команду ЦСКА из Коломны.

Сначала никто не верил, что он заиграет всерьез и надолго, как он заявил о себе в дебюте. Маленького роста, почти квадратного сложения, расположенный к полноте, Павло не радовал тренерский глаз своей фигурой. Сыграл, мол, случайно одну игру хорошо и на этом весь вышел. А он с каждой игрой все больше будоражил болельщиков. То наглухо закрыл неудержимого Валентина Прокофьева, то «не дал пикнуть» хитроумному Владимиру Кускову из Ленинграда. Одним словом, вскоре после появления в столице он занял прочное место крайнего защитника в сборной команде.

Это был замечательный спортсмен и товарищ, прошедший трудную школу жизни, но не изменивший футболу до конца ее. Он любил рассказывать, как, батрача у кулака под Коломной, он выбирал минуты, чтобы побегать после тяжелой работы с мячом.

– Э-эх, Павло, московская лень, – корил его хозяин, увидев за игрой с мячом, – вот бы со скотиной ты управлялся так же ловко.

Добродушно улыбаясь, то и дело поправляя упрямо падающую на лоб белесую прядь, Павло, как все мы обычно звали его, артистически передавал злые интонации хозяина, когда тот поутру будил батрака привычным криком:

– Павло, московская лень, вставай, говорю, будь ты трижды проклят!..

Выдающийся спортсмен и милейший человек Федор Ильич Селин покатывался со смеху, слушая рассказы Пчеликова о ссорах с хозяином, не признававшим, что Павло работал, как вол.

И не раз в пылу борьбы на футбольном поле, играя вместе за сборную команду, прославленный «король воздуха», шутливо подбадривал партнера:

– Павло, московская лень, возьми своего, будь ты трижды проклят!

Но уж кто-кто, а Павло не нуждался в подбадривании. Он катался по полю, словно шарик, неизменно вызывая громкие одобрения на трибунах, выходя победителем в схватках за обладание мячом с такими голиафами, как Тарас Григорьев – «три аршина шесть вершков, косая сажень в плечах», игравшим за «Трехгорку», или Алексей Макаров, под стать Григорьеву, из «Динамо». Защитник для них уж больно неудобен был. Не любят длинные против коротких играть. Пока высокий собрался за мячом вверх прыгнуть, ловкий маленький быстро оттолкнулся, взлетел как от трамплина, и только светлая голова мелькнула над головой великана: и мяч «слизнул» и на трибунах весело. Сам жизнерадостный, Павло своей игрой и зрителям радость приносил.

– Московская лень!

– Немощь, – отозвался он шутливо на мое приветствие, когда после долгого перерыва мы встретились с ним на футболе. Ему уже было под шестьдесят. Вскоре тяжелый недуг свалил его. А на вечере мы могли только вспоминать о нем.

Я глядел на присутствующих, и память носила меня по футбольному пути, длиною более полувека. Вспоминался и Дмитрий Маркович Ребрик, один из основателей ОЛЛСа, представлявший клуб в президиуме Московской футбольной лиги. Корректный, уравновешенный, он много сделал для развития отечественного футбола. Бронислав Антонович Берниковский, с которым меня сблизила служба в армии, будил воспоминания о лагерных сборах Московской Пролетарской стрелковой дивизии, о красноармейском футболе на лугу в районе села Всесвятского, где тогда дислоцировались части Московского военного округа на летнее время. Сейчас это место известно москвичам под названием «Сокол». Сороковые годы возникали в памяти при выступлении с трибуны прославленного футболиста Всеволода Боброва. Сегодняшний день был представлен капитаном сборной команды СССР Альбертом Шестерневым. Много других славных и в прошлом и в настоящем спортсменов присутствовало здесь. И, глядя на них, я, как в длинной панораме, увидел пройденный этим старейшим коллективом столицы спортивный путь от ОЛЛСа до Центрального спортивного клуба Советской Армии, шестикратного чемпиона страны. Трудно переоценить вклад, сделанный коллективом в развитие, становление и утверждение московской школы футбола.

Так ОЛЛС, начавшее свою спортивную жизнь на 4-м Лучевом просеке в Сокольниках за деревянным забором маленького стадиона, явилось прародителем ведущего спортивного отряда, представляющего Советскую Армию, с великолепным комплексом спортивных сооружений на Ленинградском проспекте и стадионом в районе «Сокола»…

В дореволюционном футболе, как я говорил выше, были клубы более высокого ранга, сохранившие свои названия до перестройки физкультурно-спортивного движения по производственному признаку примерно до середины двадцатых годов. Они заслуживают быть упомянутыми, потому что, правда, не так непосредственно, как ОЛЛС, но являются предками существующих ныне ведущих клубов столицы, выступающих в высшей лиге сегодняшнего футбола – «Спартак», «Динамо», «Торпедо» и «Локомотив»…