Обычно, возвращаясь после длительного отсутствия к обжитым когда-то местам, удивляешься, словно смотришь в перевернутый бинокль. Улицы оказываются короче и уже, дома меньше и ниже, деревья не такие ветвистые, как это представлялось в памяти.

Но при моем возвращении в Москву все виделось как бы в бинокль с приближающей стороны. Проезжая Тарасовку, я не увидел стадиона, он скрылся за густолиственными кронами высоких деревьев, маленькая столовая при стадионе, где некогда шли жаркие споры о тактических построениях в матче с басками, затерялась в кущах зелени. Буйно разросшийся зеленый массив совсем закрыл нашу спортивную загородную базу. До войны здесь были лишь молоденькие насаждения.

Улица Горького поразила жизнерадостной яркостью нарядов москвичей, движущихся по широким тротуарам с непривычной для провинциала быстротой и поразительной для такой густой толпы верткостью.

В сиянии солнечного июльского дня зеленые липы, ослепительные витрины нижних этажей, нескончаемого ансамбля многоэтажных домов, гудки и сирены автомобильного потока – все это воспринималось мной, как великое преображение московской земли. Как могучее второе дыхание, возникающее у спортсмена, – читай народа, – когда он преодолел критическую точку временной трудности.

Затемнение, мешки с землей, предохраняющие зеркальные витрины, чугунные надолбы, перекрывающие заставы, аэростаты, сторожащие небо над столицей, остались только в памяти героического прошлого.

Время наложило свой отпечаток и на людей, с которыми я долго не виделся. «Здра-а-а-авствуйте, мастер!» – певуче, как прежде, разводя руки, приветствовал меня Яншин, встречая с группой близких и друзей на перроне Ярославского вокзала. И тут же, не дожидаясь ответа, предупредил, по-видимому, приевшийся вопрос или дежурное удивление: «Знаю, знаю, что потолстел – сто двадцать шесть килограммов!» Но так или иначе внешне Михаил Михайлович необычайно изменился. От танцевальной легкости его походки, от изящной подтянутости не осталось и следа.

Виною нездоровой тучности был перенесенный обширный инфаркт, заставивший беречь больное сердце и до минимума сократить движения. Автомобиль стал заменять артисту непоседливые ноги. Он вел непримиримую борьбу с болезнью ожирения. Ложился в Институт питания. Сбавлял до двадцати килограммов веса. Садился на аскетическую, обезжиренную диету. Иногда возмущался – «что я козел, чтобы одни овощи есть?» – но характер у него был все тот же, яншинский, упорный и непримиримый в желании добиться своего, и он продолжал сидеть на морковке и разной зелени, пока не достигал заданного себе лимита веса.

Руководила им в этом любовь к театру, к своей артистической и режиссерской деятельности. А дело принимало угрожающий оборот: одолевала сонливость. Он мог забыться в дремоте в самый неподходящий момент. Александра Павловна не шутя беспокоилась и сидела как на иголках в партере, когда по ходу пьесы «Школа злословия» ему надо было спрятаться в шкафу и пробыть там несколько времени за закрытой дверью – вдруг Мишенька там заснет!

Яншин сердился. Он-то, разумеется, знал себя лучше. Но понимал, что только железный режим сохранит ему возможность дальнейшего восхождения к вершинам сценического творчества. Завзятый дымила, он после болезни в течение двадцати лет не выкурил ни одной папироски и не выпил рюмки крепкого напитка.

При этом Михаил Михайлович не утратил ни пыла души, ни пытливости характера. Он всегда был готов в свободное время поехать на футбол, на теннис, на хоккей, на рыбалку, на ипподром, на художественную выставку, на природу послушать соловьев. Круг его интересов по-прежнему был необъятен.

На другой же день по приезде, пригласив с собой Арнольда, мы отправились на футбольный матч чемпионата страны, проводившийся на стадионе «Локомотив» в Черкизове.

Я увидел спустя двенадцать лет команды высшей лиги. Пожалуй, мое восприятие игры было контрастнее, чем у моих соседей. Оно не было сглажено постепенностью изменений техники и тактических действий исполнителей. Минуя путь многолетней эволюции футбола, я глядел на игру через два футбольных поколения. К моему удовлетворению футбол стал «Великим немым». Бум, бум, бум – громкий язык мяча после отстрельных бездумных ударов, то и дело слышавшихся в давние времена далеко за заборами стадионов, сейчас едва улавливался с трибун. Торжествовал тактический принцип – лучше ближнему своему, чем дальнему чужому. Было очевидно, что футбол стал интеллектуальнее. Пресловутое «одно касание», как тактический прием, заняло подобающее ему место, перестало быть единственной мундирной формой для всех игроков. Творческий элемент в действиях отдельных исполнителей проявлялся на поле в достаточной мере, чтобы игра смотрелась с интересом. Не утратила своего значения и формула «порядок бьет класс». Матч выиграла команда, показавшая в своем движении большую сумму скоростей и ни в чем не превосходившая своего противника по всем другим компонентам футбола.

Критические замечания Яншина и Арнольда по поводу недостатков, просматривавшихся в игре, с моей стороны поддержки не нашли. Может быть, потому, что они пробовали блюдо, как сытые гурманы, а я как проголодавшийся приезжий. Они критиковали отдельные моменты – неточный удар, ошибочный пас, неверный ход того или иного игрока, сопоставляя эти действия с предыдущим матчем недельной давности. Я соизмерял поколения. Их поступь к совершенствованию. И мне казалось, что поколение пятидесятых годов сделало заметный шаг вперед и движется в правильном направлении.

Вопрос – когда лучше играли, «вы, нынешние, нут-ка» – извечный. Но я не кривил душой, делясь первыми впечатлениями. Мне в тот момент «со стороны» было виднее. Поначалу Яншин, стойкий хранитель традиций уважительного отношения к корифеям сцены и наследию великих деятелей литературы и искусства, посмотрел на меня злым глазом: забыл, мол, про басков! Но когда я ершисто возразил, что про басков не забыл, как не забыл и про Федотова, и в свою очередь спросил: не считаете ли вы, что не стало Станиславского и Немировича-Данченко и Художественный театр стал хиреть? – его злой, колючий зрачок стал менять выражение на добродушную укоризну. Дело в том, что по дороге на стадион он в разговоре о театральных делах доказывал Арнольду, хотя Арнольд нисколько не возражал, как несправедливо, «прямо по-дилетантски», отдельные критики высказываются о сдаче позиций Художественным театром. Спор сам собой истаял: Яншин чтил авторитеты прошлого, но сердце его жило и в настоящем и в будущем. Он любил молодежь и высоко ценил все хорошее новое. Любить хорошее прошлое – это значит заботиться о будущем, так, по словам Яншина, должен рассуждать педагог о настоящем.

Вскоре Яншин пригласил меня поехать на юг на машине художника Дмитрия Марковича Иттина, тоже большого любителя футбола. Я не раздумывая согласился. Мне надо было ехать в Сухуми на заранее назначенную встречу с женой. Ольга находилась там на гастролях в составе труппы цыганского театра «Ромэн». После ее последнего посещения Норильска прошло значительное время, и я спешил повидаться с ней.

В перерывах между похрапываниями Михаила Михайловича мы всю дорогу ворошили дела театральные и футбольные. Вспоминали ставшие далекими тридцатые годы, басков, парижские встречи и переживания военных лет. Полуторадневный путь от Москвы до Симферополя, с ночевкой в машине под Харьковом, предоставил нам достаточно времени и в согласии послушать друг друга и вперебивку повозражать.

Михаил Михайлович был незлобивый человек и потому к мелким слабостям другого относился снисходительно. Он заливался смехом, когда рассказывал о злоключениях, пережитых им вместе с Михаилом Аркадьевичем Светловым. Их свела судьба во время эвакуации. Плыли они вниз по Волге на пароходе и изнывали от желания курить. А табаку не было. Случайно, где-то под Куйбышевом, на пароходе объявился знакомый Яншину по Москве юрист, известный и мне как спартаковский болельщик. Он был, рассказывал Яншин, сатанински изворотлив, добыл где-то сигареты, но ни артисту, ни поэту закурить не предложил. Наоборот, дымя при них, с озабоченно сочувственной миной на лице говорил, что и рад бы был их угостить, но не может обидеть супругу, отдавшую последнюю брошку, чтобы выменять сигареты, зная, как любимый муж страдает без табака. Наконец, после долгого ломанья, разговоров о своей совестливости пошел на обмен. Юрист ободрал каждого «как липку». В возмещение утраченной фамильной брошки он стребовал с Яншина и Светлова все наличные деньги, выманил какие-то носильные вещи и после этого выделил по нескольку штук сигарет. А позднее выяснилось: он выпросил сигареты у капитана парохода для страдающих без курева своих «знаменитых друзей». «Мы смеялись со Светловым до слез, – продолжал Яншин, – когда в ответ на наши укоризны вымогатель недоуменно оправдывался: «Что вы от меня хотите? Ведь добыл-то сигареты действительно я! Что из того, что брошку я сменял на хлеб, я тоже есть хочу».

Я знал Михаила Аркадьевича Светлова давно. Он был бессребреник и, если речь заводилась о деньгах, всегда говорил о них с иронической улыбкой.

Яншин живо представлял Светлова, его улыбчивые щелочки глаз, его ироническую, но беззлобную реакцию на цинизм вымогателя:

– Джиналом оказался наш общий знакомый, – насупив брови, закончил рассказ о сигаретах Яншин. – Нет, вы только подумайте! – вдруг вскинулся он вновь, обращаясь к смеявшемуся Иттину и ко мне. – Опять этот прохиндей объявился в Москве. Недавно увидел меня около театра, руки распростер, бросился чуть ли не обнимать при всем народе, я едва руку успел предохранительно выставить, и восторженно кричит на весь Камергерский: «Михаил Михайлович! Родной мой, как я рад вас видеть! А «Спартачок» –то наш, а!» – «Ну, что «Спартачок», – зло так одергиваю его, – отвратительно играл ваш «Спартачок», вот и все». – «Да ведь выиграл же!» – чего, мол, вам еще надо. Голову вскинул, модная шляпчонка чуть не свалилась, этаким фертом стоит, как курок взведенный, – а еще, дескать, болельщиком спартаковским считаетесь. Хотелось по морде так и влепить, едва удержался, – сердито сказал и заерзал на сиденье Яншин. У него это было признаком большой раздраженности.

Я отлично понимал, чем он был особенно раздражен. И сигареты и объятия Яншина во гнев не ввели бы. Ноздревы, Загорецкие в жизни его больше смешили, чем сердили.

Нет, в данном случае возмутило другое – попытка юриста усадить его с собой на одну болельщицкую скамейку. Считать его «родным» по «духовной» преданности команде. Представить, что он может мыслить и чувствовать по принципу «плохой, но наш». Видеть в нем правоверного болельщика, оголтело кричащего, что наши лучше, даже когда они очевидно хуже. Как раз все то, что противоречило нравственному кодексу Яншина и в искусстве, и в спорте.

Яншин терпеть не мог слово «болельщик». Возмущенно протестовал, если кто бы то ни было так его называл. «Мне может нравиться команда или не нравиться, я могу ей симпатизировать или не симпатизировать – все зависит от качества игры, от культуры, если хотите знать, поведения игроков на поле. На черта мне ходить на футбол, если там только и делают, что по ногам друг друга бьют вместо мяча. Я такого футбола не признаю. Я хочу там получать удовольствие, как в театре, а он мне – «ведь выиграли же!». А как выиграли-то – смотреть противно было», – продолжал возмущаться Михаил Михайлович.

Он действительно был взыскательный зритель. Не скрывал, что симпатизирует «Спартаку», но был по-настоящему объективен в своих оценках. Эта раздражительная реакция на плохую победу спартаковцев была чисто яншинской. Он всегда говорил, что достойное поражение не хуже плохой победы.

И вот сейчас в продолжение этого долгого пути в машине его так и подмывало все время говорить о футболе, тем более что неудачный дебют на Олимпийских играх в Хельсинки еще был свеж в памяти.

Правда, его не столько разочаровал сам факт поражения от югославов, сколько его последствия. И с ним нельзя было не согласиться, что роспуск команды ЦСКА, как базового коллектива сборной команды, якобы повинной в проигрыше, был по меньшей мере санкцией опрометчивой.

Как бы ни был долог путь, у него всегда есть конец. Мы приехали в Ялту. Нашли уединенное безлюдное место на морском берегу, с огромным нагромождением камней, скользких, покрытых зеленым мохом. Надо обладать акробатической ловкостью, чтобы по ним добраться до воды. Не успели оглянуться, как Яншин, не долго думая, разоблачился и, поражая тучностью, направился к воде, балансируя на камнях, как новичок-конькобежец на льду. И вдруг с высокого каменного трамплина ринулся вниз головой в море. Волны вскипели над погрузившимся в воду Яншиным, и мы уже начали с Иттиным волноваться, когда он, как мощный тритон, всплыл на поверхность и приветливо помахал нам рукой – чего же, дескать, не купаетесь.

Мы наградили его дружными аплодисментами и не без труда, скользя по тем же камням, залезли, осторожно ощупывая дно ногами, в море. От ныряния с высокого камня воздержались.

– Каков наш инфарктник-то, а? – потихоньку бурчал мне Дмитрий Маркович, полоскаясь у берега.

– Помылись? – иронически спросил Яншин. – Теперь пойдемте приведем себя в порядок и поедем поздравить Марию Павловну.

Мы с волнением ожидали этого часа. Марии Павловне Чеховой вот-вот исполнилось девяносто лет. У Яншина было поручение от Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой поздравить любимую сестру мужа с юбилейной датой.

С душевным трепетом ожидали мы у парадной двери, тогда еще не огороженной ауткинской дачи, когда нам откроют на звонок Михаила Михайловича.

Все оказалось проще, чем представлялось. Никакой чопорности. Мария Павловна встретила Яншина очень дружелюбно, как давнего знакомого, и мы с Иттиным не остались без ее любезного внимания.

Пьем чай. И с ощущением чего-то ирреального я слушаю воспоминания вполне реальной Марии Павловны, как после пасхальной заутренни «я, Антоша и Николай Андреевич Римский-Корсаков из Кремля пошли встречать восход солнца на берег Москвы-реки, у Каменного моста»… Как потом в музыке Римского-Корсакова ей слышались переливы звона колоколов московских сорока сороков.

Помнится, к концу нашего чаепития раздался звонок, и через минуту послышалось пение. Зазвучал голос, который, как качаловский в декламации, узнаешь с первой ноты. Звук приближался, голос усиливался в своем удивительно лиричном и радостно животворном утверждении «Я встретил Вас, и все былое в отжившем сердце ожило…».

Это приехал Иван Семенович Козловский, как всегда жизнерадостный, полный добра и внимания ко всем окружающим. Мария Павловна взволнованно выслушала и романс и поздравления артиста, который доставил ей такое огромное удовольствие. Это было видно и по ее оживленным глазам и по приветливости, с какой она усаживала Ивана Семеновича к столу. Стало совсем по-домашнему просто.

Иван Семенович Козловский обладает чудесным даром быть всегда гостем долгожданным, даже если только что был рядом. Это от щедрой его души. Он дарит себя людям безотказно, как и подобает делать человеку, награжденному природой большим талантом.

Мы побродили по знаменитому чеховскому саду, посидели на скамейке, где сиживал Антон Павлович, очень любивший здесь отдохнуть, как говорила Мария Павловна. Подышали Чеховым в его комнате, где хозяйка дачи оставила все «так, как было».

Распрощались и уехали с просветленной душой.

В Сухуми состоялся семейный совет, где, несмотря на возражения подросшей дочери – «Папа, тебе скоро пятьдесят, а ты все о мячиках да трусиках», – я при категорических высказываниях Яншина и молчаливом одобрении жены утвердился во мнении, что работать надо продолжать в области спорта.

Сомнения возникли потому, что был выбор. В Норильске последнее время я работал начальником планово-финансового отдела управления местных стройматериалов. Тренировки по футболу вел по совместительству. Несмотря на то что работа инженера-экономиста, в особенности по планированию сложного производства – железобетон, шлаковата, стекло, термоизоляционный и строительный кирпич, деревообделочные детали и прочие виды строительных материалов, – дело интересное, но без футбола было скучно жить. Я понял: без стройматериалов могу, без «мячиков и трусиков» нет. Это соображение и решило дело.

Я стал сотрудником аппарата Центрального совета в обществе, в котором состоял членом со дня его организации.

– Оглядитесь, не торопитесь, – наставлял меня Исидор Владимирович Шток, – за двенадцать лет много футбольной воды утекло, да и театральной не меньше.

Исидор Шток, любитель футбола с далеких довоенных лет, а драматург с еще более раннего времени, трезво оценивал обстановку. И я понимал, что норильский футбол не московский. Не торопился, но видел, насколько образованнее стал и игрок и зритель. Тренера пока я не разглядел. Понимал, что в развитии он отстать не может от игрока и зрителя. Но не убежал ли далеко вперед? Не оторвался ли, без оглядки лидируя, от своих?

В долгих беседах со Штоком мы всегда затрагивали тему взаимоотношений режиссера и актера, автора и редактора, игрока и тренера, художественного руководителя и драматурга. Исидора интересовали эти вопросы еще и потому, что он работал над пьесой «Ленинградский проспект».

Я продолжал стоять на позиции приоритета исполнителей: автора, актера, футболиста. Но кто может ответить, где тут норма?

Накануне первого чемпионата Европы (тогда он разыгрывался как Кубок Европы) у меня был разговор с Николаем Николаевичем Романовым. Настоящий государственный деятель в области развития физической культуры и спорта, Николай Николаевич знал и, самое главное, любил футбол.

Еще в 1940 году, будучи секретарем ЦК ВЛКСМ, он возглавлял спортивную делегацию в Болгарию. Я тогда был капитаном команды. Воспитанник комсомола, он не любил людей инертных. Сам очень инициативный, требовал активного дела и от подчиненных.

Сидя в кабинете председателя Союза спортивных обществ и организаций – тогдашняя его должность, я пытался уйти от ответа на прямой вопрос – пойду ли я работать во Всесоюзную федерацию футбола в заместители к В. А. Гранаткину.

– Чего виляешь? – наседал Николай Николаевич, – Отвечай прямо!

– Вряд ли я удержусь долго, – опять уклончиво ответил я.

– Почему ты так думаешь? Объясни.

– У меня, Николай Николаевич, есть личное мнение на отдельные положения в футболе, могу быть не сговорчив.

– А мне как раз сговорчивые и не нужны. Нужны специалисты. Вот вас трое заслуженных мастеров – Гранаткин, Мошкаркин и ты, будете отвечать за футбол. Но чтобы не я предлагал вам, что надо делать, а вы мне рекомендовали, как двигать наш футбол вперед.

Вскоре я поехал в Венгрию руководителем делегации и начальником сборной команды страны на ответный матч. Первый, в Москве, наши футболисты выиграли с запасом в два мяча.

Старшим тренером был Михаил Иосифович Якушин. За время моей работы с 1959 по 1970 год, с небольшими перерывами, начальником команды, старшими тренерами в ней были Гавриил Дмитриевич Качалин и Константин Иванович Бесков.

С ними я делил самые великие радости и самые большие печали. Кажется, в какой-то восточной стране существует секта самоистязающихся. Человек сам наносит себе рану для того, чтобы потом испытать прелесть выздоровления. Чем тяжелее увечье, тем больше радость. Нечто подобное мы испытываем от футбола. Иногда думаешь, а что, если бы моя команда никогда не проигрывала? Ведь скучно стало бы. К счастью, таких команд нет. Но, к сожалению, с этим не хочет считаться, как говорится, вышестоящее звено.

С Михаилом Иосифовичем мы праздновали победу в Будапеште, завоеванную в сложнейшей по напряжению борьбе. Именно тогда сработали опыт и знание дела, когда тренерский план игры предусматривал не оборонительный вариант на удержание преимущества в два гола, а атакующий, потому что гол, забитый на чужом поле, ставил хозяев в безнадежное положение. И решающий гол был забит атакующим полузащитником Ю. Воиновым, поставленным вместо тяготеющего к защите В. Царева.

А горевали мы с Якушиным в Риме. Подброшенная вверх монета упала на землю не в нашу пользу, капитан А. Шестернев не угадал, и сборная уступила место в финальном матче команде Италии, с которой сыграла ноль-ноль. Вскоре уступил свое место и Якушин.

С Константином Ивановичем Бесковым радовались победе в Нексогональном турнире в Мехико. В трудные минуты, под конец игры, когда «селекцион Русо» – так скандируют на испанском языке мексиканские зрители нашу сборную – терпела бедствие, проигрывая один-два, смелая замена ветеранов на двух молодых – Казбека Туаева и Михаила Мустыгина, – произведенная тренером, повергла в отчаяние 75 000 зрителей, переполнивших стадион и уже праздновавших победу своей команды.

Сначала Мустыгин, а потом Туаев на последних минутах игры забили по одному голу. Оба гола-красавцы, забитые с применением слаломного дриблинга и отточенной по технике концовкой. У Мустыгина это был удар неотразимо сильный и прицельный. У Туаева – швырок внешней стороной стопы, как это сделал Пеле, забивая гол в ворота нашей сборной в Лужниках.

Потом победа над сборной командой Италии в Москве со счетом два-ноль и повторный матч на олимпийском стадионе в Риме, когда тренер Бесков вывел команду, отмобилизованную на осуществление атакующего варианта игры, и Геннадий Гусаров забил первый гол, поставив точку, предопределившую выход сборной СССР в финал чемпионата Европы.

Разве такие победы не залечивают раны поражений? Конечно, залечивают. Но бывают и осложнения.

Мы возвращались из Испании с финального матча первенства Европы. В Барселоне выиграли у Дании. В Мадриде проиграли хозяевам поля один-два. Ребята стали серебряными призерами.

Но серебро оказалось недостаточно целительным металлом. Рану незавоеванного золота оно не залечило. Константин Иванович был отстранен от должности старшего тренера сборной команды. Тренер внезапно потерпел поражение на заседании президиума Всесоюзной федерации футбола, ему объявили об отставке через час после того, как утвердили план подготовки команды на будущий год.

Под руководством Гавриила Дмитриевича Качалина сборная команда страны одержала две самые крупные победы на международной арене. В Мельбурне на Олимпийских играх ее капитан Игорь Нетто поднялся на высшую ступень пьедестала почета. А через четыре года в 1960 году в Париже на стадионе «Парк де Прэнс» он же пронес по кругу почета Кубок Европы.

Такие победы сгладят любые рубцы поражений. Никогда не забуду, какой прилив восторженных чувств охватил нас тогда. Николай Николаевич Озеров тут же после матча, на футбольном поле, поздравляя меня с победой, без конца повторял: «Дождались!»

– Ну что, попробуем еще раз, – предложил мне Качалин, когда он принял сборную команду для подготовки ее к выступлениям на мировом чемпионате в Мексике.

Я недолго раздумывал и вторично стал начальником команды. Результат известен: проиграв четвертьфинальную игру Уругваю, финал мы уже смотрели в Москве по телевизору.

Гавриил Дмитриевич близко к сердцу принял поражение и подал в отставку.

Вспоминая основные вехи работы с этими высококвалифицированными специалистами, с удовлетворением убеждаюсь, что они были родственны по пониманию роли тренера и его взаимоотношений с игроками.

У каждого был свой взгляд на игрока, на тактический рисунок ведения игры, на выбор форм и средств проведения тренировочных занятий. Но ни один не подавлял в игроке личность, ни один не ходил по паркетной дорожке, приподнятой над землей футбольного поля, все завоевывали авторитет и признание через уважение к игроку, к коллективу. Нетерпимое для уха – «я играю», «я выиграл» – от них не услышишь.

Творческое самовыражение игрока поощрялось, ноги футболиста на поле не сдерживали путы категорического приказа – бежать строго туда-то. Вырабатывалась только общая схема действия в линиях и между ними, стратегический план предстоящей борьбы. Качалин, например, одобрял, когда после установки на игру ведущие игроки Лев Яшин, Игорь Нетто, Валентин Иванов собирались в номере – основное ядро команды и без руководства, в добром согласии укрепляли «духовную мускулатуру» перед ответственной схваткой – действовал коллективный психолог!

Вот потому, мол, и проигрывали, скажет сторонник безапелляционного приказа. Кто знает, может быть, – неопровержимых истин футбол не терпит. Я лично считал и не разуверился во мнении, что и Качалин, и Якушин, и Бесков, опираясь на коллектив, уважая личность исполнителя, показывали свои высокие педагогические качества и именно поэтому имеют на своем счету самые значительные победы советского футбола.

Для меня тренер и педагог понятия неразделимые.

Конечно, немалые заслуги и у других тренеров. Достаточно назвать имена Николая Петровича Морозова – четвертое место в Лондонском чемпионате мира; Александра Семеновича Пономарева – призовое место на Олимпийских играх в Мюнхене; Виктора Александровича Маслова, Никиты Павловича Симоняна, Валерия Васильевича Лобановского, приводивших свои команды к победам в чемпионатах страны, Кубке СССР и в крупнейших соревнованиях международного календаря. Но мне не довелось с ними работать, как говорится, рука об руку. Да и речь идет не о классификации тренеров, а о пережитом, оставшемся в памяти, об уроках футбольной жизни.

Вот один из них, показывающий, какой гримасой может улыбнуться мяч, как только ты возомнишь, что победа в кармане. Ничто в это утро не предвещало беды. Наша олимпийская сборная под руководством Вячеслава Дмитриевича Соловьева, казалось, была хорошо подготовлена. Сегодня предстоял матч со сборной командой ГДР. Первая игра в Лейпциге закончилась один-один. Важный гол наши забили за несколько минут до конца. Теперь игра на своем поле. Погода отменная, на дворе июньское тепло. Народу на матче полным-полно. В такой день олимпийской встречи жизнерадостность у футболистов должна бить ключом. В раздевалке настроение боевое. Но сквозь эту боевитость проскальзывает опаснейший симптом, он неуловим, больше угадывается, чем проглядывается, – неужели самонадеянность? С чего бы это? Ведь в Лейпциге едва убежали от поражения. Так рассказывали. Я не ездил туда, был занят с первой сборной. Но все равно ответственность на мне. А матч решающий: в олимпийских турнирах не решающих не бывает: его исход определяет, быть ли нашей команде в финале Олимпиады.

Однако прочь сомнения! Победа должна быть за нами! В это верит и тренер.

Уверенность в победе упрочилась у меня, когда я взглянул на нашего вратаря, Рамаза Урушадзе, гиганта двухметрового роста, не раз выручавшего нашу команду в матчах высокого ранга, которому стоит протянуть руку – и любой верхний угол наглухо закрыт.

Все складывалось по нашим расчетам. От победы нас отделяли считанные секунды. Я, как начальник команды, уже раздавал интервью нетерпеливым журналистам, и на груди у наших ребят мне мерещились золотые олимпийские медали. По нашим соображениям выходило, что сильнее этого противника уже не будет.

Но что такое!.. С правого фланга противник продвигается к воротам, наносит удар, мяч не сильно катится по земле, и наш вратарь, непроизвольно падая в каком-то непонятном направлении, пропускает мяч в сетку.

Как ветром сдуло всех журналистов. А после повторного матча, с четырьмя уже пропущенными мячами, сдуло и мечты о золотых медалях, наш преждевременный кураж оказался олимпийским миражем.

И вот когда мираж рассеялся, я не на олимпийском стадионе в Риме, и никакого круга почета с командой не совершаю, а понуро бреду в Скатертный переулок к своему начальнику, меня посетила мысль, которая, наверное, не дает спокойно спать ни руководителям, ни тренерам, ни самим участникам Олимпийских игр: можно ли предусмотреть все случайности в соревнованиях большого спорта? Ведь Рамаз из ста таких ударов на тренировке отразит все сто!

Мой непосредственный начальник лишил меня необходимости заниматься исследованием закономерностей и случайностей результатов в олимпийских видах спорта. Глубоко угнездившись в своем кожаном кресле, словно опасаясь, что в создавшейся обстановке его могут выдернуть из привычного местопребывания, он, сардонически улыбаясь, задал мне всего один и очень лаконичный вопрос:

– Ну, сам напишешь или?..

Разумеется, я воздержался от «или» и предпочел написать «по собственному желанию».

Век живи – век учись. Прописная народная истина, для футбола тем более непреходящая. Игра, по сути дела, остается в рамках тех же правил. Но как она изменяется по своему внутреннему содержанию, по своему зрелищному выражению!

Иногда эти изменения носят скачкообразный характер. Кардинально меняется тактическая схема. Наступает новый этап, новая веха на пути развития. Толчок тренерской мысли, повышенный спрос к интеллекту игрока.

Такая перестройка, как всякое новшество, гладко не проходит. Журналистскому корпусу только успевай хвалить и критиковать, кто успел лучше приноровиться, освоить рационализацию, внедрить в производство, а кто продолжает держаться за старое, за отжившее. Вот здесь во всем своем значении на передний край как самый объективный член футбольного жюри выходит зритель. Он выражает свое мнение открытым голосованием. Если он «за» – трибуны полны. Если «против» – полупустые, потому что, какой бы плохой футбол ни был, отказываться совсем от него нельзя.

Массовый болельщик всегда прогрессивное поддержит, ложное отринет, забракует. Зритель растет, мне кажется, прямо пропорционально росту качества зрелища. Но он потребитель и у него спрос требовательнее. Он хочет приобрести лучшее, что выставлено напоказ, что он видел на мировых футбольных фестивалях, а ему иногда преподносят залежавшийся на складе неликвид – «бетон», «замок Раппана», «каттеначио». Он хочет видеть жизнерадостный атакующий футбол, а ему сплошь и рядом приходится наблюдать окопный футбол, черновой прогон бесконфликтной пьесы. Зритель с этим мириться не хочет и голосует против – прекращает посещать будничный футбол, в ожидании праздничного довольствуясь телевизором или словесными беседами, но нередко с тоской о прошлом – «вот помню раньше играл»…

Суждения по этому вопросу диаметрально противоположные.

«Татьянин день» – в этот когда-то студенческий праздник дореволюционной России, когда учащимся высших учебных заведений все рестораны и трактиры были открыты для бесплатного питания и увеселения души, Борис Александрович Петров и Татьяна Сергеевна традиционно приглашали к себе гостей. Как обычно, бывал Яншин с супругой Нонной Владимировной Мейер, артисткой Театра им. Станиславского – хранительницей здоровья и житейского благополучия в доме Михаила Михайловича.

Приходил и Александр Александрович Вишневский, прославленный хирург. Мы примерно в одно время были с ним в Мексике, и когда разговор зашел о футболе, то я не преминул рассказать, что встретил там басков. Все очень заинтересовались: как Лангара?!, как Регейро?!, как Ауэдо?!.

В самом деле, с басками я там встречался неоднократно. Да, да, подтверждал я, и Исидро Лангару, и братьев Луиса и Педро Регейро и Эмилио Алонсо, и Грегорио Бласко, и Ауэдо, и других футболистов, приезжавших в 1937 году. Они полны воспоминаний о поездке в Советский Союз. Живут они в Мексике тесной семьей эмигрантов, не пожелавших вернуться домой, где правил фашистский диктатор Франко, Луис среди них по-прежнему непререкаемый авторитет.

Все они попробовали быть тренерами, но никто в местных условиях успеха на этом поприще не достиг. В Мексике в то время не было регламентированного профессионального футбола, и любительские клубы с футбольных полей финансового урожая в нужном объеме не собирали.

– Андрес, – помню, обратился ко мне Луис за товарищеским ужином, – у нас, – он показал на футболистов, – тридцать шесть детей. Трабахо, трабахо, трабахо! – Надо, мол, много работать, чтобы их прокормить.

Все они мелкие предприниматели, едва сводящие концы с концами. Лучше других существует Лангара. Он холост и содержит небольшой бар. Выглядит, как накануне матча на «Динамо».

Баски пригласили нас вместе с ними спеть «Каховку». Пели по-русски – они очень хорошо и в отличие от нас помнили наизусть все слова светловского стихотворения.

Вернувшись из Мексики, я рассказал Михаилу Аркадьевичу о встрече там с басками и поблагодарил его за развитие международных футбольных связей. «Старик, испанцы должны были петь «Гренаду»!» – с довольной улыбкой возразил Светлов.

У Луиса Регейро сын выступает за профессиональную мексиканскую команду. До отца ему сто верст и все лесом. Но на советы капитана басков он заносчиво ответил: «Папа, ты же играл в четырехугольный мяч!»

Профессора Вишневского как будто внезапно укололи шприцем. Он так и вскинулся: «Да ты бы его спросил, он Селина видел на поле? Неповторимый игрок! Его весь народ любил, так и звали – Федор, Федька Рыжий. Как играл, летал в воздухе! Космический!.. Стихи писали, помнишь?» Я, соглашаясь с ним, напомнил известное в прошлом четверостишие:

Воспоминания о футбольном прошлом не имеют ни начала, ни конца. Приятное времяпрепровождение. В особенности за столом такой мастерицы кулинарных дел, как гостеприимная хозяйка Татьяна Сергеевна, кстати не пропускающая вместе с Борисом Александровичем ни одного значительного футбольного матча.

Разумеется, разговор шел не только о футболе. Борис Александрович, громкоголосый, молодой, элегантный в свои «под семьдесят», делился впечатлениями от посещения медицинского центра в Мехико. Рассказывал с юмором о том, как его посвящали в почетные члены Американского колледжа хирургов, одевая в длиннополую тогу и в специальный головной убор. Он был в ударе, потому что миновала критическая точка в борьбе за человеческую жизнь. Мальчишка толкнул дружка в костер, и тот получил ожог смертельной степени. Операция по пересадке кожи предотвратила летальный исход, больной пошел на выздоровление, и профессор был в отличном настроении после одержанной победы.

Александр Александрович до того, как вспомнить про Федора Селина, рассказывал об уникальных случаях из своей хирургической практики. Прославленный на весь мир хирург не скрывал своего чувства полной удовлетворенности: вступал в эксплуатацию новый огромный клинический корпус на Большой Серпуховской улице. Он шутливо приговаривал: «Все у меня будете, всем места хватит!»

Мне напророчил. Скоро я попал к нему на хирургический стол в этот новый корпус. Метод лечения радикулита «по Вишневскому» сработал безотказно. Новокаиновую блокаду делал сам Александр Александрович, а долечивался я в клинике под наблюдением Александра Александровича Вишневского, младшего его сына. Насколько я наблюдал в Институте имени А. А. Вишневского, проблемы отцов и детей не было.

Всего не упомнишь, о чем говорили. Кроме упомянутых, гостями были композитор Кирилл Владимирович Молчанов с женой Мариной Владимировной. За столом велась беседа людьми высшего профессионального уровня, признанными авторитетами, знатоками театра, музыки, медицины. Сознаюсь, моему самолюбию льстило, что все гости с таким интересом поддерживали футбольную тему. Даже дамы. Я же видел, что это не дань вежливости. И помнится, испытывал некоторую неловкость, защищая не очень уж убедительную позицию, завоеванную нашим футболом: только что на Мексиканском чемпионате мира проиграли Уругваю, заняв пятое место.

– Он же начальник команды, как ему не хвалить сегодняшний футбол, – подзадоривал меня Яншин.

Вскоре я мог высказывать свое мнение без оглядки на занимаемое положение.

В гостинице «Юность» проводилась очередная конференция Федерации футбола, членом президиума которой я состоял более десятка лет. Что-то витало в воздухе настораживающее. Возникали какие-то недомолвки на вопросы по предстоящей реорганизации в руководстве футболом. Технический секретарь, ведающий подготовкой документации, что-то уклончиво недоговаривал. Все ждали разъяснений, зная по кулуарным шушуканьям об изменении структуры управления футболом, а с ней и об изменении положения о федерации. Народу понаехало со всех концов страны. Как всегда в таких случаях, слухов было много.

Перед началом официальной части мне показали человека с периферии, высказав предположение, что он кандидат на руководящий пост. Но никто из моих коллег по президиуму, людей, проработавших в футболе по тридцать-сорок лет, ничего толком не знал. Даже Владимир Васильевич Мошкаркин и Валентин Александрович Гранаткин были в неведении. Вопрос еще не был готов.

Как принято, еще не сдавшему полномочия президиуму было поручено вести конференцию. Пришлось в числе других проследовать на сцену. За столом рядом со мной сидел невысокий с периферии. Самым малодушным поступком в вопросах личного достоинства считаю попытку, не подавая вида, заглянуть в список, принесенный из-за кулис, с фамилиями вновь рекомендуемых кандидатов. Я скосил глаза вправо, лист лежал невдалеке, но человек с периферии перевернул бумагу текстом вниз. Почудилось недоброе. Когда-то подобное ощущение нестерпимой неловкости я уже испытал. Взглянув из-за стола президиума в переполненный зрительный зал, вспомнил. Тридцать лет назад. Заполненные трибуны стадиона «Динамо», Яншин, Олеша, Бернес и я, пробирающийся к ним, в состоянии постыдной неловкости. История повторялась с той лишь разницей, что тогда меня, игрока, внезапно нокаутировал тренер, сейчас меня, общественного деятеля, нокаутирует невысокий человек с периферии. Первым движением души было уйти. Но жизнь научила сдерживать порывы. У каждого свой крест и своя Голгофа – пришла в голову чья-то философическая сентенция. Я остался сидеть за столом президиума, зная, что крестная минута еще впереди, когда будут читать пофамильно список рекомендуемого нового президиума.

И она пришла, и я, как тогда в раздевалке, после каждой фамилии ждал, что вот сейчас назовут меня.

Не назвали. И сконфуженно, не знаю почему: моя футбольная совесть была чиста, но именно сконфуженно, словно совершив недостойное, на многочисленные вопросы «почему?», я отвечал, потому что молодым надо дорогу уступать. На что резонно возражали – в новом президиуме постарше вас люди есть.

Я это знал. И отлично понимал, что на футбольном поле, как и на поле общественной деятельности, возрастные лимиты, устанавливаемые волевыми решениями, – мера необоснованная, надуманная – Стэнли Метьюз в пятьдесят лет играл, как юноша.

Просто я получил очередное ранение и испытывал естественную моральную боль, однако верил, что исцеление наступит: футбол как жизнь – на смену праздникам приходят будни, а потом опять вернутся красные дни.

Пришлось сменить место на трибуне. Из правой ложи, для руководящего футбольного состава, пересесть в ложу для общественного актива, так сказать, для среднего командного состава.

Мои взгляды на футбол не изменились. По-прежнему я считал, что наш футбол в своем развитии не отстает от других видов спорта по уровню мастерства исполнителей, просто ему труднее пробиваться вверх: футбол единственный вид спорта, участвующий в чемпионатах мира для сборных профессиональных команд многих десятков стран нашей планеты. Я проверяю свое мнение в кругу друзей, близких знакомых, то есть людей сорокапяти-пятидесятилетнего возраста. Они успели познакомиться и с довоенным футболом и не утратить свежести восприятий от футбола современного, скажем последнего десятилетия.

У футболистов и вообще у спортсменов нет своего дома, где можно было бы общаться, как говорится, с пользой для себя и для дела. Юрий Карлович Олеша ушел из жизни, и перестало кафе «Националь» быть местом притяжения для любителей услышать остроумное слово и что-то сказать самому.

Но зато футбол протоптал широкую колею в Центральный дом литераторов. Бессменный директор дома, Борис Михайлович Филиппов, «домовой», как он сам называет себя, сумел сохранить в ЦДЛ лучшие традиции «Кружка» из Старопименовского переулка – гостеприимство, благорасположение.

И может быть, не последним завоеванием футбола является именно то обстоятельство, что он нашел довольно широкое признание в литературе. Теперь уже не только Юрий Карлович мог бы говорить, что он ввел в ткань художественного произведения тему о футболе. Виднейшие представители литературы, прозаики и поэты, в своем творчестве касаются темы спорта, футбола. Лев Кассиль, Юрий Трифонов, Константин Ваншенкин, Евгений Евтушенко, Михаил Луконин и многие их однополчане по профессии вполне квалифицированные ценители футбола и в своем творчестве и уж, конечно, в изустных дискуссиях о нем.

Мне нередко приходилось слышать их тонкие суждения об игре, об отдельных футболистах.

Юрий Валентинович Трифонов первым ввел в обиход термин «интеллектуальный футбол». Действительно, сейчас примитивное мышление просматривается на фоне игры, как резко звучащий диссонанс, обличающий творческую ограниченность исполнителя.

В интересной повести Константина Яковлевича Ваншенкина, напечатанной в журнале «Москва», затрагивается очень серьёзная для футбольной жизни команды тема: кто есть кто. Герой – премьер, забивший гол под гром оваций, или незаметный труженик на поле, организующий своей неутомимой черновой работой успех лидеру? Их много, незаметных тружеников на футбольном поле, но как мало мы о них говорим и пишем: а они действительно заслуживают большего внимания.

Эта небольшая в общем объеме творчества Константина Яковлевича Ваншенкина работа лишний раз подтверждает позицию автора и в поэзии и в прозе: справедливое распределение добра, тепло и внимание к людям. Каждому по заслугам, по его труду.

Он и в жизни дружелюбный, стойкий, внимательный, отзывчивый. И, глядя на него, не поймешь, как это все в нем вместилось. И твердость руки писателя, и мягкость сердечной лирики, и влюбленность в жизнь, в людей, которых он защищал в годы военных испытаний, будучи бесстрашным десантником. Какая амплитуда переживаний – «я люблю тебя жизнь» и вооруженный десант, прыжок с парашютом в фашистский тыл!

Николая Константиновича Доризо в разряд неистовых болельщиков футбола не зачислишь. Он не частый гость на стадионе. Но и ему не чужды страсти побед и поражений. Мне нравится его увлеченность, с которой он говорит о проблемах бытия, перекидывая мостики от ямбов и хореев к вратарям и нападающим. Он подарил мне к семидесятилетию свои стихи, оканчивающиеся строчкой, восхитившей автора простором, как он сказал, для романтических ассоциаций – «…сын егеря, женатый на цыганке!».

Еще молодой, на двадцать лет моложе меня, он с грустной ноткой читает новое стихотворение:

Какое замечательное самоощущение. Чувство безостановочного движения, когда чудится, будто главная станция где-то впереди, по-видимому, свойственно творческим работникам. И спортсменам оно не чуждо. Мне всегда казалось, когда играл, что лучший гол мною еще не забит. Когда тренировал, что лучшая победа не достигнута. Несмотря на солидный возраст, я и сейчас так же думаю.

Так рассуждают и болельщики, безраздельно отдающие свои симпатии навечно любимой команде. Художник, литератор Николай Львович Елинсон, в каком бы положении ни находился «Спартак», в звании ли чемпиона страны или стоящим на выбывание из высшей лиги, все равно полон оптимизма и в заключение беседы о команде произнесет: «Спартак» еще последнего слова не сказал».

Такая верность, привязанность к команде украшает ее почитателя. Когда я прихожу в день матча в подтрибунное помещение в Лужниках, я уже знаю, кого я сегодня из друзей увижу наверняка. Если играет «Динамо» – значит, майор милиции Виктор Павлович Павлов здесь. Если «Спартак» – увижу юрисконсульта Бабусина Николая Николаевича, если «Торпедо» – административного работника Николая Сергеевича Шишкова. Иногда они сходятся вместе. Их общий «стаж» посещения футбольных состязаний более ста лет. Они помнят, знают весь наш футбол от приезда басков. Они никогда друг друга не убедят, чья команда лучше. Но они могут встать над схваткой и быть свободными от пристрастия, когда речь заходит о сборной команде страны. Достоинство их мнения в том, что они непосредственно в футболе не работают, не связаны ответственностью и соблюдением спортивной субординации. Их мнение проистекает из зеркально чистого источника: из непосредственных наблюдений без каких-либо превходящих обязательств. Оно может быть ошибочно, но абсолютно объективно, в том числе и в смысле выдвижения кандидатов своей команды в сборную страны.

Бесконечное множество раз, будучи начальником сборной, я проверял свои соображения по поводу комплектования команды на таком негласном совете тренеров. Иногда мои кандидаты подвергались резкой критике. Чаще встречали поддержку, и я укреплялся во мнении. Не раз убеждался я, что со стороны видней. Этой стороной и является общественность: федерация футбола, тренерские советы, клубы любителей. К сожалению, за последние годы эти общественные институты существуют лишь номинально, оказывая мало влияния на развитие футбола. Руководители команд, тренеры, начальники в большинстве своем не очень жалуют добровольных помощников. Они уже свыклись с установившейся практикой во всем опираться на непререкаемый авторитет старшего тренера, методы руководства которого иногда граничат с самоуправством. Ведь известен случай, когда тренер оценил двойкой игру забившего решающий гол защитника за нарушение разработанного на макете плана.

Конечно, жизнь внесет поправки. Футбольная команда не может замкнуться в своем узком мирке тренера и футболистов. Без благотворного влияния извне, со стороны общественности, комсомола, той питательной среды, формирующей характер спортсмена, коллектив больших задач не решит. Думаю, это истина, не требующая доказательств.

Я присутствовал на встрече актива московского АЗЛК со сборной командой Советского Союза для заключения договора о социалистическом соревновании. Заводской коллектив принимал шефство над командой футболистов. В спортивном зале на трибунах было тесно. В торжественной обстановке Никита Павлович Симонян от лица команды и представители дирекции и заводской общественности подписали взаимные обязательства. В ярких лучах прожекторов, освещавших присутствующих в зале гвардейцев советского футбола, как бы просвечивалась главная станция назначения на трехлетнем пути – московская Олимпиада-80. Это наше недалекое будущее. В тот момент, когда читался текст обязательств и я глядел на возглавлявших шеренгу футболистов Анатолия Конькова, Олега Блохина и на заполнивших трибуны заводских физкультурников, у меня укрепилась уверенность в том, что к станции назначения наш футбольный флагман подойдет в отличном состоянии. Правда, такая уверенность и раньше меня никогда не покидала, а надежды не сбывались. Но ведь были же и Мельбурн и Париж. Так почему же такому не повториться. Во всяком случае, с АЗЛК я уезжал с убеждением, что курс на Олимпиаду-80 кормчие наметили правильный.

А жизнь идет по своим неумолимым законам. Строчка поэта, к сожалению, неопровержима: «Живых друзей все меньше у меня!»

…Был чудный летний день, когда в городе грешно сидеть. Исидор Шток увез меня в Переделкино. Он жил на даче, на которой я бывал еще в довоенные времена, у ее бывшего арендатора Александра Николаевича Афиногенова, виднейшего советского драматурга, автора нашумевшей в тридцатых годах пьесы «Страх». Александр Николаевич погиб в середине октября 1941 года во время бомбежки Москвы. На даче еще проживала матушка драматурга – Антонина Николаевна – с двумя осиротевшими внучками Джоей и Сашей. Их мать тоже трагически погибла при возвращении в Одессу во время пожара, вспыхнувшего на пароходе.

Я поехал на дачу, соблазненный, помимо погоды, возможностью встретить там Анну Андреевну Ахматову, с которой Исидор Владимирович состоял во взаимно дружественном знакомстве. На его московской квартире я уже имел возможность познакомиться с Анной Андреевной, к стихам которой я с самого раннего возраста был неравнодушен и довольно много с детства помнил наизусть. При первом знакомстве поэтесса поражала монументальностью, я бы сказал, царственностью осанки (она сидела в кресле, как королева на троне), величественностью облика, и вместе с тем аристократической простотой в манере держаться. Прославленная поэтесса обладала свойством изысканной приветливости.

В тот день Анна Андреевна у Штока не появилась: занемогла. Жена Исидора Александра Николаевна, вернувшись из магазина, сказала, что встретила Фадеева. «Узнав, что вы здесь, обещал сейчас прийти», – обрадовала она меня.

Я не мог не обрадоваться. Двенадцать лет не виделись. Вот он появился откуда-то из зеленого кустарника, пролез сквозь отверстие в заборе, отделявшем соседнюю дачу. Одет по-летнему, в светлой рубашке, с засученными рукавами. Те же седые, в голубизну, волосы, молодые, не выцветшие, а сияющие по-прежнему голубые глаза, тот же, розовощекий, улыбающийся – голубой Сандро! Внешне каким он был, таким он и остался. Подтянутый, стройный, свежий, как будто не двенадцать лет не виделись, а только вчера расстались.

Мы долго лежали на траве. Вспомнили и сухумский пляж и Пахомыча, поделились житейскими переживаниями в трудные военные годы, и горестями, и радостям».

Мы не ощущали себя стариками. Наоборот, как мне казалось, были полны надежд на будущие свершения. Правда, Саша, всегда готовый подшутить над собой, сказал, что он теперь не генеральный секретарь, а «один из одиннадцати». У нас теперь, мол, целая футбольная команда секретарей. Пожаловался на ноги – «побаливают». Не без сожаления заметил, что в категорической форме переведен на режим с сухим законом, как «Миша Яншин», и залился своим звонким смехом: вот, дескать, до чего мы дожили.

Я передал ему привет от Ивана Макарьева, его сподвижника по литературным, еще рапповским временам. Один из секретарей РАППа, Макарьев много мне рассказывал о битвах на литературных фронтах, плечом к плечу с Фадеевым, Киршоном, Авербахом, в годы разделения на «напостовцев», «попутчиков» и других течениях нашей литературы. Иван работал в Норильске вместе со мной в должности диспетчера, и по ночам мы находили время, чтобы поговорить об общих московских знакомых, которых у нас хоть пруд пруди. Фадеев не удивился: знал, Макарьев или вернулся уже, или должен был вот-вот вернуться из Норильска в Москву.

Расставались бодро. «Играть всегда надо по большому счету», – вспомнили мы нашу первую встречу и, крепко пожимая друг другу руки, условились обязательно созвониться…

Вскоре последовал звонок, и я услышал в телефонную трубку: «Фадеев сегодня покончил с собой» – это мне горестным голосом сообщил Яншин.

Мне и в голову не могло прийти, что тогда на штоковской даче в Переделкине мы обменялись с ним последним рукопожатием.

Не хочется заключительную главу книги делать мавзолеем для ушедших друзей. Но боль утрат из сердца не выбросишь. Не сидят рядом со мной на стадионе Александр Васильевич Кожин, с которым более полувека назад мы мальчишками выбежали на поле и встали друг против друга, непримиримо скрестив руки на груди, он левый инсайд детской команды ЗКС, а я правый, команды МКС на Красной Пресне, ни Филипп Миронович Подольский, с которым мы вместе вспахивали футбольную целину в Норильске. Нет Арнольда Григорьевича Арнольда, Павла Павловича Тикстона, людей, имевших пожизненную привязанность к футболу. Нет многих, которые отдали часть своего сердца загадочно притягательной игре. Но природа не терпит пустоты. Она заполняет образовывающиеся вакуумы. И мы все время живем накануне чего-то. На каждом новом этапе переживая горечь ранения и радость очередного выздоровления.

Не только траурные события посещают нас со временем. Приходят и юбилеи. Удел людей старшего возраста мириться с необходимостью их посещения и организации. На своем шестидесятилетии в Центральном доме литераторов я был приятно обрадован. Меня пришли поздравить артисты всех московских театров. Разумеется, подавляющее большинство поздравлявших были мне лично знакомы. Через десять лет на моем семидесятилетии представительство не сократилось, наоборот, связь времен, считая театральные поколения, еще более расширилась. Маститый представитель Малого театра Михаил Иванович Жаров был в сопровождении младшего поколения, представленного Виктором Ивановичем Коршуновым. От вахтанговцев Евгений Рубенович Симонов, возглавивший руководство художественно-творческой работой театра, как преемник фамильной эстафеты от Рубена Николаевича Симонова, давнего друга нашей семьи. Художественный театр отозвался любезным посещением в лице Олега Николаевича Ефремова и Вячеслава Ивановича Невинного.

Не буду кокетничать и писать, что это не льстило моему самолюбию. Льстило и даже очень льстило. Однако я оказался бы тем самовлюбленным тренером, который говорит «я выиграл», «я завтра играю», если бы вместе с удовлетворенным самолюбием не понимал значения происходящего. А именно, что футбол признан старшими членами семьи, работниками культуры и искусства, как близкий родственник. В конечном счете это и есть его главное завоевание.

Не пришел поздравить меня Михаил Михайлович Яншин. Как-то он позвонил мне из больницы. Пожаловался, что, отправляясь из дома на очередной профилактический курс обследования общего состояния здоровья, споткнулся, влезая в машину, и повредил себе руку. Лечение руки притормозило прохождение профилактического курса. Через некоторое время поехал с Нонной Владимировной навестить его в Кунцевской больнице. Он еще был бодр и все порывался играть в спектакле «Соло для часов с боем». Некоторое время спустя я приехал навестить его вторично. Передо мной был другой Яншин. Комплекс недомоганий разрушал изнутри исполинскую натуру. Но он вел битву за жизнь упорно, сердясь на затянувшийся процесс профилактики. Его бойцовский характер не мирился с вынужденным творческим перерывом. Нонна Владимировна стойко несла бессменную вахту в палате больного. Я уехал с тяжелым сердцем. До последнего дня мы перезванивались по телефону. «Мастер, – слышал я его ослабевший голос, – ну, что там слышно в ваших делах?»

Ничего утешительного я ему сказать не мог. «Спартак» явно стоял, по таблице результатов в чемпионате страны, на вылет из высшей лиги. А потом позвонила Нонна Владимировна, и я почувствовал, что из моего сердца выпала жизненно важная частица.

А жизнь идет, она не хочет, да и не может останавливаться. Новые заботы посетили любителей футбола. Впервые мы не попали в финал мирового чемпионата. Теперь надо определять правильный курс на Олимпиаду-80. Скептики говорят, что мастерство наших футболистов недостаточно высоко. Но оказалось же оно достаточным, чтобы выиграть в Мельбурне олимпийское золото, а через четыре года в Париже – европейское. А включение наших игроков в символические сборные мира, Европы. А награждения Льва Яшина и Олега Блохина золотыми наградами как сильнейших в данном году футболистов континента. Нет, такие мастера на пустом месте не произрастают. Просто мы без больших потерь не можем собрать урожай. Надо более организованно объединять усилия. Дело не простое, но вполне возможное.

Я начал книгу с вопроса о невозможности понять силу притягательности кожаного кудесника – футбольного мяча, распространяющего свой магнетизм даже на внучку двухлетнего возраста и продолжающего воздействовать на тетушку ста лет. Оставим этот феномен неразгаданным. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть». Важно, что эта притягательность не размагничивается. Правда, любовь временами охлаждается. Бывает, что на трибунах сидеть просторно. Это и есть первый сигнал к объединению усилий. Неиспользующиеся силы общественного актива надо привести в действие. И и убежден, мы будем испытывать радость выздоровления от полученных в предыдущем четырехлетнем цикле чувствительных, но не смертельных ран. Футбол как жизнь, его уничтожить невозможно. Но он расцветает пышным цветом только в климате полного взаимоуважения руководителей, игроков, тренеров, судей и зрителей друг к другу.