1

Я стоял на македонской земле, на краю огромной скалы, балконом нависшей над синим бескрайним простором Озера. За моей спиной был монастырь Святого Наума, по красной черепичной крыше которого гордо расхаживал павлин с распущенным хвостом всех цветов радуги, привносивший свою лепту в красоту библейского пейзажа. Взор, миновав границу между двумя странами, обозначенную белыми, едва заметными отсюда плавучими знаками на глади Озера, уперся в близкий берег, в Албанию.

Я смотрел на родной городок Поградец, откуда началось последнее переселение отцовского семейства в далеком 1942 году, после которого ему было суждено навсегда остаться на новой земле. По рассказам Мамы, всю жизнь бережно хранившей доставшуюся ей по наследству связку ключей от домов, которые когда-то пришлось покинуть нашим предкам, выходило, что самым старым в ней был ключ от дома на берегу Ионического моря, чьи воды омывали нашу родину. А нашему дому на албанском берегу Озера было около ста лет. На маминой связке в определенном порядке были нанизаны ключи и от давно не существующих домов, начиная еще с того времени, когда много веков назад произошел раздел большого старинного христианского семейства на христиан и их братьев, принявших новую веру. Тут заканчивались воспоминания Матери и начинались воспоминания Отца, изо всех сил старавшегося как можно глубже проникнуть в семейные тайны…

На протяжении многих летя читал и перечитывал отцовские книги и записи, чтобы разобраться в причинах великого скитания нашей семьи по балканскому Вавилону. Я вникал в незавершенный отцовский труд — История Балкан сквозь призму падений империй, от которого осталась лишь стопка бумаги — пожелтевшие и поблекшие листы, явно проигравшие битву со временем и вроде как потерявшие свое значение — в надежде, как можно больше узнать о нашем роде, о нашей семье.

Отца необычайно интересовала история Оттоманской империи на Балканах, то, какое воздействие оказала она на судьбы наших предков. Для него так и осталась неразгаданной главная семейная тайна — что же происходило на Балканах в течение прошедших пяти веков оттоманского владычества, почему после завоевания Албании дело дошло до распада огромного семейства, до его великого раскола по вере — вплоть до смены Бога, когда одна часть семьи, после турецкой осады и победы, под угрозой смерти перебралась на другой берег моря, унеся с собой старую христианскую веру, захватив связку ключей от старых домов, исчезнувших в пламени пожарищ, убежав со спасенной иконой и священной книгой в руках, а другая часть того же семейства, чьим дальним потомком являюсь и я, осталась на много-много поколений вековать на берегу моря, перекликаясь со своими братьями, оказавшимися на другом его берегу, веря, что когда-нибудь судьба снова сведет их вместе. Часть семьи оказалась ближе к Европе, а другая — ближе к Азии. Но по воле судьбы всегда получалось так, что наше разделенное семейство находило пристанище у воды: моря, или озера, или реки.

Проходили века, и семья потеряла надежду когда-нибудь соединиться вновь. И неизвестно, кому в роду было тяжелее: тем, что остались со старым Богом, или тем, которые его поменяли, чаще добровольно, но иногда и по принуждению. Но на здешних просторах после упорного сопротивления людям всегда приходилось дорого платить за свое поражение, порой жизнью. Поначалу никто не хотел быть под рукой победителя. Но победитель не собирался долго с этим мириться. Поэтому один из наших предков сказал: «Если руку нельзя укусить, надо ее пожать!» — и семья приняла нового Бога, что, правду сказать, принесло ей множество новых неожиданных испытаний. Вера, одними принятая, другими отвергнутая, все же определила дальнейшую судьбу семьи. В самом Царьграде было решено, что семья должна быть оторвана от моря и найти себе новое прибежище — на берегу Охридского озера…

Поэтому предкам, несмотря на все их недовольство, волей-неволей пришлось смириться с переселением. Впервые после нескольких веков жизни у моря они оставили свои дома. Так прервался семейный сон, мечта родственников, живущих на противоположных берегах моря, о воссоединении. Остались с ними только предания да легенды, напоминавшие им о славном прошлом, да еще — уходящая корнями далеко в глубь веков трехголосная и четырехголосная полифоническая песня о победах и поражениях — из всех древних средиземноморских народов свойственная только албанцам. Надеюсь, что это полифоническое пение о сопротивлении и уступках, до конца так и не разгаданное и не завершенное, оставшееся жить со своим особым смыслом, когда-нибудь судьбоносно разгадает кто-нибудь из наших потомков. Тогда же предки просили, даже отправили челобитную в Стамбул, чтобы их поселили у воды, на берегу реки или озера.

Так и вышло! Им дали, взамен оставленных, дома и земли на берегу Озера, недалеко от маленького городка, на который я сегодня гляжу с высокой скалы. Гляжу через старинную подзорную трубу, которую Отец некогда привез из Стамбула и через которую три поколения родственников смотрели на это родное им место через границу, проходящую здесь, прямо за монастырем. Хотя семья еще до приезда сюда приняла новую веру, она сохранила и обычаи старой, православной, христианской веры. Монастырь Святого Наума для многих ее членов оставался святилищем потерянного Бога. Так что наши предки находились между двух вер: ни одна не была искоренена до конца, но и не укоренена полностью. Это обстоятельство делало их скорее толерантными, чем радикальными в отношениях между собою.

Мусульмане не только хранили христианские обычаи, но часто и спасали христиан-богомольцев. В семейной летописи записано, что предки не раз верой и правдой защищали монастырь Святого Наума и помогали ему. Албанские девушки-мусульманки и девушки-христианки вместе собирали по горным склонам лекарственные травы во время их цветения.

Монастырь создавал равновесие между мусульманским и христианским населением, служил мостом между одними и другими. Святой, которому монастырь был посвящен, приносил спасение от бед и исцеление от болезней абсолютно всем, независимо от религиозной принадлежности. Когда между Албанией и Югославией был воздвигнут кордон — высокая непробиваемая стена, мои албанские соотечественники подходили к границе, и из-за колючей проволоки бросали деньги, твердо веря, что кто-нибудь с другой стороны границы отнесет их в монастырь. День Святого Наума как большой праздник отмечали вместе с христианами и мусульмане. Они приносили с собой много подарков. Христианские монастыри нередко служили местом укрытия и пребывания дервишей, а в имаретах, приютах при мечетях, где бесплатно раздавали еду и давали ночлег, останавливались и мусульмане, и христиане. Мои предки, хотя и приняли новую веру, остались привязаны к монастырю и во времена, когда над ним нависала опасность появления незваных гостей, храбро вставали на его защиту…

Можно с уверенностью сказать, что история часто обрушивала на эти просторы свои страшные волны, пытаясь замутить воды и души людей, но Озеро с его волшебной обновляющей силой очищало их, подавая людям надежду даже в самые мрачные времена…

Прошли годы после моего предыдущего посещения монастыря. В то время еще была жива Мама. Именно она сохраняла гармонию в семье после смерти Отца. Мама была последней опорой, на которой держалась семья. Я хорошо помню, как тогда она поставила свою последнюю свечу в монастыре Святого Наума, бросив прощальный взгляд на прибрежный родной городок через границу, непреодолимую, хотя и невидимую на водяной глади Озера. Ее взгляд остановился на отнятом у нас доме, ключи от которого она сохраняла в своей связке.

Но вот теперь нет и Матери. Судьба оставила меня у Озера одного. На высоком холме у монастыря. Между землей и небом.

Вслед за Мамой ушли и старшие братья, родившиеся в прибрежном городке и так и не вернувшиеся в него, хотя до него было так близко, рукой подать.

Озеро на мгновение представилось мне огромной слезой…

Глубокие мысли, в которых соединились сознание и подсознание, перенесли меня в тихий голубой сон, разделенный с озерной синевой и тишиной. Во сне я видел пробуждение, а может, все-таки я и не спал, когда услышал добрый знакомый голос Мамы, вошедший в меня с самого рождения.

— Сынок, милый сынок, не гляди в синь озерную, она тебя околдует и на дно утащит!

То ли во сне, то ли наяву опустил я глаза в синие озерные глубины. Не знаю. Я обернулся. Вокруг никого не было. Посмотрел в сторону монастыря. Павлин широко раскрыл свой хвост, казалось, что над его гордо поднятой головой висела радуга.

Я повернулся к Озеру.

Почувствовал себя еще более одиноким в синем бескрайнем просторе.

Прошли годы после того, как Мама перестала мне сниться.

А сейчас она была здесь. Настоящая, реальнее, чем когда-либо.

На ночь я остался в монастыре. В надежде, что кто-то из родных явится мне во сне. Но я не сомкнул глаз…

На рассвете я отправился к македонско-албанской границе, которая находилась совсем рядом. Пограничный пост — всего в нескольких сотнях метров отсюда. В родной стране Албании я не был с судьбоносного 1979 года, когда только здесь, единственном месте на свете, торжественно отмечалось столетие со дня рождения Сталина. Теперь на родную землю я собирался ступить, миновав обустроенный пограничный пост недалеко от монастыря, с современными строениями для работников, возвышавшимися по обе стороны границы между двумя соседними государствами, надежду на сближение которых наконец-то принесло новое время.

В 1997 году по родной Албании будто пронесся новый ураган. После недавнего падения сталинистской диктатуры и стремления на одном дыхании поймать ритм нового времени, после открытия закрытой в течение полувека страны — история здесь развивалась ускоренно. Людьми овладела одна мысль — уехать из родной страны любой ценой. Они штурмовали корабли на причалах, чтобы пересечь море и добраться до Западной Европы, а оттуда продолжить путь дальше, через океан. Переходили границу по высоким горам, бежали днем и ночью, из последних сил, в надежде на лучшее. Бежали, только чтобы убежать, от своих, от себя, бежали без оглядки, все равно куда, только бы оставить родную землю…

О, ужас, проклятие! Я, похоже, был тогда единственным, кто возвращался на родину, чтобы увидеть, что произошло за время свободы и демократии с оставшимися там членами нашей большой семьи. Видно, я, как и Отец когда-то, унаследовал судьбу идти против течения. Выглядело парадоксально: все бежали, а я возвращался!

Из ближайших родственников Отца в живых осталась только его младшая сестра, на тот момент ей было далеко за девяносто. Вся в черном, лицо грубое, только глаза лучатся свойственной ей энергией и добротой, той тихой силой, которая помогла выстоять в условиях долгого балканского лихолетья. Вокруг нее собралась вся семья: сыновья и их жены, дочери и зятья, внуки. Все уже определили себе направление, куда ехать: кто-то собрался в Австралию или Новую Зеландию, более храбрые — в Америку…

Разве не эти направления были теми, которые привлекали и Отца, когда он с семьей переходил границу? Как мало различий в желаниях людей по обе ее стороны!

Сестра Отца бодро, несмотря на несколько перенесенных ею сердечных приступов, встретила меня на пороге дома. Сквозь слезы заговорила первой:

— Я ожидала, что ты приедешь. Сегодня ночью видела тебя во сне. Склоненным над глубокими водами. Говорила тебе: не гляди в синь озерную, околдует она тебя и на дно утащит…

У меня мурашки пошли по телу. Я не мог прийти в себя, когда с такими словами, вся в слезах, обнимала меня папина сестра. Покойную Маму и живую сестру Отца соединили сны в моем сне?

Как после этого не верить судьбе?!

Разделяются или же наоборот сливаются в одно сны людей, разделенных обычной пограничной линией, придуманной, прочерченной в другое время? Тетя почувствовала мое волнение. Постаралась сама успокоиться. Последние крупные слезы скатились по ее лицу. Она была такой же, какой приезжала к нам; ей доводилось пересекать границу, только чтобы присутствовать на похоронах кого-нибудь из членов семьи. Нужно было иметь сильную душу, чтобы пережить те страшные испытания, а ведь сердце у нее давно болело. Бог даст, выдержит она, выдержит сердце до отъезда из страны последнего внука. Ее сердце. Потом будет она куковать одна, до конца, у Озера, взывать душой к родным, уехавшим из родового гнезда. А для них она превратится в живой источник силы и луч надежды…

Мне было трудно произносить правильные слова. Меня посадили на миндер, низкую лавку вдоль стены, куда по традиции принято сажать почетных гостей. Ко мне подходили люди, которых я никогда не видел, но которые были мне близкими и родными. Родственники из далекой Австралии, Америки и еще более далекой Новой Зеландии глядели на меня с многочисленных фотографий, развешанных по стенам, словно бабочки, булавкой приколотые туда навечно. Память об утраченных иллюзиях…

Сестра Отца рассказывала мне о прошлом. Она жила с сыном и дочерьми в своем собственном доме как в съемном. Когда закончилась эпоха сталинизма, открылись границы и, в какой-то степени, все же восторжествовала правда, дом им не вернули, но дали квартиру, здесь. И этого бы не случилось, не продвинься один из внуков до министра. Но прошло совсем немного времени, к власти пришли социалисты, кому-то из них приглянулась квартира папиной сестры. Но опять же кто-то другой из социалистов сказал — вдоволь настрадалась эта старушка, оставим ее в покое. Пусть себе доживает в доме. Вот, так было…

Дом оживился. Приходили близкие и дальние родственники, чтобы посмотреть на меня и поздороваться. Хотя граница уже давно была открыта, мы оставались на своих местах, будто прикованные к земле. События недавнего прошлого отучили нас надеяться на лучшее. Родственники обнимали меня, а я не знал, кто они, да и они меня никогда раньше не видели. Я смотрел на папину сестру, как она тихо говорит. Узнавал в ее глазах выражение синих глаз Отца, желание найти добрые слова для каждого, ведь добрые слова каждому улучшают настроение. Папина сестра вдруг более громким голосом обратилась ко мне:

— Наверняка, Бог привел тебя к нам в такое время. Правду сказать, Бог не очень много сделал для нас, но все-таки он не оставил нас навсегда… Я поживу еще чуток, пока и остальные члены семьи не уедут в Австралию. Так мне на роду написано. А от судьбы не уйдешь…

Я хотел было вмешаться в рассуждения старушки, после того как она сказала про силу фатального и про невозможность противиться тому, что суждено, но не мог. Я встречал такое состояние души и у других членов нашей семьи, нередко это вызывало у меня протест, но и я сам, чаще по инерции унаследованного уважения к Отцу, к старшим, молчал. Вот и сейчас у меня не было сил выступить против моей тетки. Она же, будто почувствовав мое беспокойство, продолжила:

— Отец твой, упокой, Господи, его душу, уехал как раз вовремя. Вы не видели тех мук, которые мы здесь пережили. Правду сказать, беды выпали и на вашу долю, другие беды. Проклятое время сталинское, потом китайское! Рассорили нас друг с другом. Да так здесь, на Балканах, поступали с нами всегда. Мы стали злейшими врагами, одни в глазах других. И землю, и дома наши забрали, могилы предков распахали.

Когда тетка упомянула уничтоженные могилы, что-то во мне перевернулось. Здесь, на родине моих предков, героев общей балканской саги, замыкался круг моих многолетних поисков.

Я сразу подумал о могиле папиной мамы — наверняка в свое время она была главным действующим лицом семейной истории. Мне очень хотелось узнать о ней как можно больше, и я спросил:

— Когда бабушка умерла, где ее похоронили? Не сравняли ли с землей и ее могилу?

— Несчастная моя мама, хоть в смерти ей повезло. Она ушла сразу после войны. Только ее могила сохранилась, не перепахана. Бог ее не оставил…

У нее разболелись почки. Второй сын отвез ее в больницу, в Тирану. Там ей сделали операцию. Но неудачно. Ее перевезли в Корчу, к дочери. Она прожила совсем недолго. Похоронили ее в Корче. Она была сильной женщиной. После смерти мужа оставалась столпом семьи.

Тетка поняла, что я почувствовал, когда она стала говорить про свою мать. И она была в волнении. Хрупкими были мои воспоминания о моей турецкой бабушке. Я видел ее пятьдесят лет тому назад, когда она пересекла Озеро, границу, возвращаясь из своего последнего путешествия в Стамбул. Она учила меня говорить по-турецки. Но я выучил всего несколько слов. Навсегда я запомнил выражение aç kapi, что означает «откройте дверь». Глубоко в память мне врезалась эта дверь, которую навечно, даже в изгнании, оставила мне открытой моя турецкая бабушка, дверь как символ вечных иллюзий обрести другой мир, убежать с Балкан и найти путь к спасению семьи.

Пятьдесят лет прошло после того, как не стало бабушки, и все эти годы в моей голове зрело, росло, словно миф, убеждение, что именно благодаря ей Отец вынес тяжкое бремя балканского переселенца. И вот сейчас, возможно, пришел подходящий момент узнать о жизненных перипетиях этой сильной балканской женщины. Тетка будто следила за ходом моих мыслей. Она быстро продолжила:

— Мама моя происходила из турецкого рода. Бог дал мне прожить с ней рядом полвека. Она была сильной женщиной. Жила будто несколько жизней сразу, желая добра всем нам. Она очень переживала за каждого из нас. Душа ее рвалась на части, когда уезжал кто-то из членов семьи…

Видно было, что тетка сильно разнервничалась. Старшая дочь подала ей стакан воды и лекарство, очевидно, сердечное, чтобы она успокоилась. Но этот рассказ о своей матери, с одной стороны, волновал ее, а с другой, действовал на нее положительно. Она снова собралась с силами и продолжила:

— Я, милый, даже не знаю, про что тебе лучше рассказать. Никак не смогу все тебе поведать. Такая широкая душа была у нее! Материнская любовь давала ей силы, служила опорой ей и всему роду.

Тяжелая жизнь. Трудная судьба. Ее родители были из славного турецкого рода кадий, судей. Испокон века они жили в Прилепе. Отец ее, известный судья, первым почувствовал приближение конца Царства. Решил всю семью сорвать с насиженного места, оставить земли и дома, проделать путь до Стамбула. Ему виделось, что именно там семья снова сможет пустить корни. Он жил надеждой на это…

Он был влиятельным и богатым человеком, многое оставил, но и многое отвез в Стамбул из того, что было необходимо для новой жизни, предчувствуя, что развязка уже близка. Каждое лето он приезжал в наш город у Озера. Он быстро подружился с нашей семьей, особенно с моим отцом, тогда человеком одиноким, вдовцом.

Дед твой был сильным человеком, но его сломила преждевременная смерть первой жены и мучения, которые принесла ему жизнь, когда он один растил детей, оставшихся без матери.

Много было в семье проблем, дело доходило до страшных ссор, отголоски которых не утихли до сих пор, особенно при разделе земли. Как ни подели, все равно кто-то недоволен. Ну, хорошо ли, плохо ли, но дед поделил, наконец, землю, и только как-то успокоился, как пришла другая беда.

Его близкие, родственники по материнской и отцовской линии, уезжали в Стамбул. Чтобы вовремя найти себе кров, хороший кров. И преуспели в этом, во дворце в конце концов оказались, да про деда твоего совсем забыли, а он сильно скучал. Не было такой силы, которая могла бы оторвать его от Озера. Стал он чахнуть да сохнуть на берегу с большой подзорной трубой, которую твой Отец привез ему из Стамбула. Остался он там, чтобы на родной почве у большой воды оберегать корень несчастной семьи, разделенной на две половины.

Тетка рассказывала так, будто прекрасно знала, чтó меня интересует, и хотела удовлетворить мое любопытство. Она на некоторое время замолчала, а потом продолжила:

— Так вот, однажды вечером, перед отъездом, старый прилепский судья за рюмкой ракии разоткровенничался, до конца открыл душу моему отцу, глядя в синюю озерную даль:

«Друг мой, я пришел, чтобы проститься с тобой. С Озером. Я уезжаю со всей семьей в Стамбул. Кончилась наша эпоха на Балканах. Мы, подданные могущественной империи, были сильными, господствовали пять веков. Наше время ушло навсегда. Мы ни Европой не стали, ни с Азией не распростились. Нам надо добраться до Стамбула, прежде чем нас унизят, выгонят силой. История не прощает того, кто не следит за ее ходом, нельзя ни забегать вперед, ни отставать от нее, надо идти с ней в ногу. А здесь на Балканах мы оставляем могилы наших предков…»

Так сказал судья моему отцу. До утра раскрывал он ему свою душу. Когда занялся рассвет на другом берегу, кадий вдруг поведал моему отцу тайну, которую годами носил глубоко в себе:

«Друг мой, столько летя приходил в ваш дружественный дом у Озера. Я всегда считал вас своими. Я очень уважаю ваш род. Из тех, кого мы покидаем, вас нам будет не хватать больше всего.

Я уезжаю с пятью дочерьми и четырьмя сыновьями. Все они готовы к большому пути. Наверняка они легче меня перенесут неизвестность того, что нас ждет. Смотрю я на тебя — ты молодой, а вдовец. Обычай не таков, чтобы отец предлагал свою дочь в жены. Но я оставляю на тебя мою самую младшую дочь, пусть будет тебе женой. Поверь мне, друг мой, я будто слышу голос провидения, который велит мне так поступить. Пусть дочка моя станет живым мостом между нашими родами…»

Отец с радостью и счастьем принял руку дочери судьи. И так, милый, в наш род влилась новая, турецкая кровь, жизнь потекла быстрее…

Эх, сынок, можно целый век рассказывать про эту турецкую мать, хрупкую женщину, ставшую источником жизни, который питал отцовское семейство…

Тетка замолчала. Видимо, она хотела перевести разговор на другую тему. Время поджимало. Вечером я должен был вернуться на другой берег Озера. В то врет как тетка пошла искать в большом пакете фотографию своей матери, я не переставал думать об этой много пережившей женщине с неизвестной мне ранее трудной судьбой, но при этом с такой огромной силой и способностью к выживанию.

Какой была женщина, которая позднее оказала такое влияние на жизненный путь Отца, путь семьи? Ничего для нее не было важнее в жизни, чем судьба рода. Тетка была счастлива, что ей удалось найти фотографию своей матери. Впервые за полвека я увидел, как она выглядела. Старушка со строгим выражением лица. Широкий лоб, черные брови. Рядом с ней муж, явно ее старше, серьезный взгляд, с достоинством держит трубку. Здесь и Отец, на вид ему лет тридцать, высокий, стройный, с острыми усами, а около Отца — Мама, двадцати летняя, худенькая и красивая. С ними маленькие дети.

Долго продолжалось это путешествие по семейным фотографиям, будто по лабиринту, составленному из прошедшего балканского времени в жизни семьи, по этому собранию исчезнувших жизней, чьи следы я изучал. Многие лица я видел впервые, а они мне были близкими родственниками по линии тетки…

Тетя приносила все новые и новые фотографии. Мы почти потеряли счет времени. Приближался миг расставания. Тетка хотела, чтобы я остался подольше, предчувствуя, что эта наша встреча будет последней. Мне же верилось, что я еще вернусь. Она проводила меня до порога. Крепко обняла. Она была мне самой близкой родственницей, оставшейся в моей жизни от отцовского рода по обе стороны границы…

 

2

Солнце садилось, когда я миновал границу со стороны Албании. Я снова оказался в монастыре Святого Наума. Солнце, похожее на красновато-синюю слезу, терялось в лучах самого изумительного заката из всех, какие только я видел на планете Земля. Мне удалось разглядеть контуры родного городка, который сейчас мне показался менее знакомым, чем когда-либо. Всего несколько часов назад я был в нем, а теперь он выглядел как совсем другой город.

В задумчивости я остановился у монастырского колодца в сотню метров глубиной, дно которого было связано с Озером. Я вглядывался в глубины колодца, будто в нем было спрятано исчезнувшее время семейства. Нарушенное равновесие озерных вод отражалось и на уровне воды в колодце. Со дна колодца доносился шепот набегавших волн Озера, дыхание святых. Я пошел по дорожке, ведущей со скалистого холма, на котором гордо возвышался монастырь, вниз к самому большому роднику на Озере, связывающему две страны и переходящему в быструю реку, которая вливалась в Озеро.

Со всех сторон бурлила вода, создавая волны, пену и брызги, но оставаясь при этом абсолютно прозрачной. Она стремилась к Озеру и впадала в него, прославляя движение, которое было единственным на огромном водном пространстве. Я стоял на берегу, в том месте, где синяя река с шумом вливалась в Озеро. Казалось, что пришли в движение истоки самого Озера, самой его жизни, начавшейся миллионы лет тому назад. Отсутствующим взглядом я напряженно всматривался в кипение бело-синих вод, которые, будто освещенные иллюминацией всех цветов радуги, разливались по всему Озеру.

Уже давно не было слышно голоса Мамы, предупреждавшего, чтобы я не смотрел в забытьи на Озеро, а то унесут меня его воды. Но нельзя было оторваться от этих вод, они завораживали, манили за собой, приглашая путешествовать по Озеру. Пересечь близкую границу, обозначенную где-то в глубине.

В подсознании все сильнее звучал голос. Его источник я никак не мог определить: происходил ли он из семейных устоев и традиций, которыми пропитано это пространство, или из понятий, содержащихся в книгах Отца, тех истин, которые в течение долгого времени пластами оседали в моем сознании и теперь все настойчивее призывали меня изучить здешние места? Нет, я не мог установить, Отец ли, или его книги, прочитанные мной в том порядке, в каком требовалось, следуя за его алхимическими изысканиями, проводимыми им в библиотеке, звали меня в одно из великих, не осуществленных им путешествий по водам, которые замыкали планетарный круг!

По мнению Отца, семья могла бы разорвать порочный круг скитаний, если бы последовала по проверенному угрями пути.

Я с восторгом наблюдал, как сталкивались светло-голубые и синие пенящиеся воды Озера и реки и отражались в пространстве тысячами раздробленных жемчужин.

— Будь осторожным, сынок, околдуют тебя и унесут эти воды. Или беги от них, или следуй путем угрей…

Я узнал, это был отцовский голос, будто посланный с того света сюда, в эту точку пространства, где природа упоенно демонстрировала свою мощь. Я находился в том судьбоносном месте, где, как когда-то предполагал Отец, начинался и заканчивался путь угрей, путь семьи в изгнании. Видимо, поэтому эта отцовская мысль, так крепко засевшая мне в голову, подсознательно пробилась здесь наружу.

Наказ, который пыталась через озерные воды, словно через потоки духа, донести до человека природа, являвшаяся здесь воплощением красоты и гармонии, был ясен: необходимо следовать неизведанным путем угрей, и тем самым продолжить путь Отца, узнать причины и суть его великих балканских иллюзий, найти для семьи окончательный и спасительный исход с Балкан.

Мне предстояло следовать за книгами в библиотеке Отца, учитывая их расположение на полках и отношения между собой, нужно было пробираться по лабиринту в поисках выхода из него или входа в другой лабиринт, жить, находя удовольствие в самом процессе поисков, ощущать покой и обретать надежду только на пересечении этих запутанных балканских лабиринтов. Наверняка, попытки Отца открыть таинственный путь угрей в водной стихии планеты имели более широкий смысл — найти связь между миграциями угрей и перемещениями людей.

Я посмотрел еще раз на стремительные потоки, вливавшиеся в Озеро. Вода чистая и прозрачная. Даже далеко от берега можно без труда распознать движение пенящейся белой воды внутри толщи зеленой озерной. Известно, что эта вода, попадая в Охридское озеро, не смешивается с озерной и через все озеро протекает единым потоком, вытекая из него рекой Дрим у города Струга.

В этих неспокойных водах скрывалось бесчисленное количество невидимых обитателей: из рыб, кроме угрей, водилась форель, известная здесь как летница. Чудесный озерный пейзаж дополняли многочисленные птицы, летающие и плавающие. Кого здесь только нет… Красоту библейского пейзажа венчает белый лебедь с длинной шеей и широким клювом, элегантно и гордо, как хозяин, плывущий по синей глади Озера. В этой озерной стране угри — особы, с поразительной таинственной судьбой странников. Царствующие в глубинных водах, они, по старым дальневосточным поверьям, — посланцы Божьи…

Потоки воды были бурными, своей силой они будто вселяли надежду на возможность изменений. В этой синей водяной толще, по предположениям Отца, начинался великий путь угрей, по которому должно было последовать и наше семейство в поисках исхода с Балкан. Угри были почти невидимы, но создавалось ясное ощущение, что они здесь. Именно в этом месте, откуда угри отправляются в долгое путешествие по водным путям планеты, зародилась у Отца утопическая идея о том, что семья должна повторить путь угрей, добраться до Америки, чтобы потом вернуться назад через потомков.

В библиотеке Отца были всевозможные книги и журналы про угрей, рисунки угрей, карты и атласы, а на глобусе, который он привез из Стамбула, миниатюрными фигурками был обозначен путь угрей — от Озера, по реке до моря, через океан до Саргассова моря и обратно, через их потомков.

Судя по тому, как располагались книги в отцовской библиотеке, интерес к угрям у него со временем поутих, а идея переселения семьи в Америку, и в дальнейшем возвращения потомков назад, на родину, была забыта. Как и многие другие фантастические планы Отца, зародившиеся во время скитаний. Мне же оставалось двигаться по таинственному пути угрей, сверяясь с отцовскими книгами. Когда мысли мои заходили в тупик, я устремлял взгляд на озерную ширь. И снова Озеро казалось мне огромной слезой, слезой без границ. Оно хранило множество тайн своего сотворения и своего существования. Они не давали мне покоя…

Углубившись в свои мысли, я смотрел на Озеро, как когда-то Отец, во время одного из его возвращений на Балканы. Озеро было прекрасно в своей естественности. Мне необходимо было решить вопрос — как разорвать замкнутый круг семейной дилеммы: остаться или последовать примеру других семей и уехать? Никогда раньше я не видел озерную воду такой прозрачной.

Отлично просматривалось дно, корни Озера. Вода имела светло-зеленоватый оттенок. В тот момент не было зеркала лучше, чем Озеро, в котором можно было увидеть жизнь людей, жизнь нашего рода. Так что же делать — остаться у Озера или уехать? Пуститься в неизвестные скитания в поисках счастья?

Мама моя была за то, чтобы остаться верными своим корням, то есть остаться у Озера, а Отец хотел вырвать семейные корни и пересадить их на новое место, уехать, податься сначала все равно куда — на Запад или на Восток, в Европу или в Азию. Судьба сама укажет путь. Особенно судьба семьи в изгнании! Эти два течения переплетались постоянно и заканчивались в семейном лабиринте.

В какой-то период Отец очень серьезно увлекся процессами миграции в Озере, занялся изучением местных птиц, рыб и насекомых. Он был поражен их способностью мигрировать и успешно возвращаться. Разве не могут и люди тоже обучиться успешным миграционным передвижениям?

Отец искал ответ на этот вопрос, поэтому он с таким вниманием изучал путь угрей. Круговое планетарное путешествие угрей по водным путям, разделенное между несколькими поколениями, означало естественную парадигму, которую отец хотел применить в объяснении кругового путешествия семьи — от Озера, по реке, по морю, до океана и назад — в то время, когда на Балканах появились признаки приближения сталинского коммунизма.

Изучая гармоничное движение угрей, которые существовали задолго до появления человека, отец столкнулся с той истиной, что их путь не является прямым и легким. Мне в качестве семейного завета досталась задача разгадать идею Отца о пути угрей как унаследованной парадигме, со всей ее реальностью и всей нереальностью. Казалось, Отец и сам уже тогда понимал, что ему не удастся в этом разобраться. Мне предстояло растолковать до конца эту непростую балканскую загадку, а сделать это я мог, только будучи охваченным сильной страстью, такой, какая была, ну, скажем, у Дон Кихота.

Отцовская лаборатория великих идей относительно Балкан, эта передвижная библиотека изгнанника, была мне оставлена со всеми тайнами, с отцовским духом, которым были пронизаны страницы его книг. Я должен был их прочитать и проанализировать одну за другой, следуя определенному порядку.

Всегда живущие у воды, мы остались, как будто были приговорены к тому, чтобы видеть бесконечные чудесные сны о переселении. И бесконечные сны о счастливом возвращении. Мы так никогда и не добрались до места, где хотели бы жить постоянно, до родины навсегда, она вечно ускользала от нас, порой мы были близко от нее, но никогда нам не удавалось к ней прикоснуться.

В мечтах мы путешествовали, стартуя на Озере, по рекам, морям, океану, с надеждой вернуться назад. И всегда мы находились на распутье, терялись в лабиринте водных дорог. Эта анонимная вода, постоянно меняющаяся, будто носила с собой тайны нашего рода, включая и ту, которая была связана с миграцией угрей. Угри показывали направление движения семьи, словно стрелка огромного компаса жизни.

Отец искал всевозможные аргументы, чтобы убедить себя и семью, что другого им просто не дано. Он питал надежду на то, что угри показывают выход из балканского лабиринта. Река не стоит на месте, она всегда куда-то стремится. Становилось все яснее, что угри уносят великую семейную мечту к берегам американского континента, при этом код возвращения пока неизвестен…

 

3

Отец только что вернулся из Стамбула. Возвращение на Балканы в первые годы после падения Оттоманской империи для многих интеллектуалов было путем антисудьбы. Отец с трудом привыкал к жизни в городе у Озера. Из-за книг, которые он привез, он сразу стал казаться властям подозрительным. Из-за этих же книг он попал под еще большее подозрение, когда в город вошли итальянские оккупанты.

В трудные минуты своей жизни мой Отец, а эту привычку он перенял у своего отца, приходил на Озеро, в то место, где находился бурлящий источник и откуда, как предполагалось, начинался путь угрей. Здесь голова работала быстрее. Подумав, Отец, как правило, приходил к заключению, что все-таки надо уезжать. В переселении он видел выход для себя и для всей семьи. Однажды он стоял так, углубившись в свои мысли, у кипучего истока реки, недалеко от старого семейного очага. Неотрывно глядел на воду. Его вернул к действительности знакомый голос:

— Не гляди, сынок, в синь озерную, околдует тебя вода и на дно утащит!

Это был голос его отца. Он обернулся, их взгляды встретились:

— На другой стороне Озера, сын мой, другая страна, другой народ. Если ты со своими жить не можешь, как уживешься с чужими?

Старик поменял стратегию — теперь он был против переселения. Все его братья и сестры отправились в Стамбул, еще когда Оттоманская империя была крепка и сильна. Они продали свои наделы у Озера, получили новые в Стамбуле, успешно продвинулись вверх по иерархической лестнице. Заняли хорошее положение в обществе.

А старик остался на Балканах присматривать за домом у Озера, защищать его от разыгравшихся волн, пенять на судьбу и противостоять непредвиденным ударам истории. Сердце его разрывалось от наплывов тоски и печали. Сын с опозданием ответил ему:

— Грядут еще более тяжелые времена, отец. Балканы пострадают сильнее других. Это век войн. Нужно последовать за нашими, пока еще не поздно!

— Моя жизнь прошла под турками. Наш род, еще со времен легендарного Сули-бея Старовы, вместе с христианином Бендо Шапердани оказывал сопротивление власти султана. Султанский наместник Румелии вместе с охридским Ахмет-пашой и сорока тысячами солдат нападали два раза, но так и не сумели победить восставших под предводительством Сули-бея и были вынуждены попросить перемирия. Трагически закончил свою жизнь наш предок Сули-бей. Его вызвали в Стамбул и там предательски убили. Его борьбу продолжил Бендо Шапердани, но и его одолел Ахмет-паша из Охрида, одолел при помощи коварства и хитрости. Слава о них осталась в памяти народа и передается из поколения в поколение. Но все же больших войн мы не видели. Однако никогда не прекращалась война в нас самих, глубоко внутри нас. Оставались ли мы своими на своей земле?! Годится ли покидать поле битвы, которая ведется на родной земле? Переселение и есть поражение. Бывает ли война хуже этой? На ней не погибают, но постоянно умирают…

Отец задумчиво слушал деда, не отрывая взгляда от озерной дали. Старик продолжил:

— По какому пути ни пойдешь, сынок, никогда не найдешь такого покоя, как на родной земле, ни при жизни, ни после смерти. Какие бы беды ни выпали на твою долю на родной земле, ей все прощается. Не зря говорят, даже если она тебя убивает, не желай ей зла. Так меня учили мои предки, так и я учу своих детей. Это — правда навеки, завет мой! Не забывай! Если уедешь, сынок, знай — назад возврата нет. И если даже, Бог даст, сюда вернешься, попадешь в другое время, поймешь, что настоящее время, наше, твое время, прошло… А если на чужбине останешься и свою жизнь там закончишь, никогда чужая земля не растопит твои кости и не сможет из них душа выйти и найти путь на небеса…

Старик произносил свой наказ, свою волю. Отец слушал молча. Он не хотел противоречить, хотя в голове его было переселение. Он продолжал смотреть на чистую, прозрачную воду, которой не было ни конца, ни края.

— Не смотри на воду, сынок. Околдует она тебя! Отвлечет от мыслей истинных, — повторил старик.

Отец продолжал упорно смотреть на струящуюся потоками воду.

— Что ты там видишь? — прервал его молчание старик.

— Отсюда, папа, начинается путь угрей.

— Путь угрей? — удивился старик.

— Да, путь угрей.

— Что это за путь, сынок, какой такой путь? Уж не наделали ли беды книги с чердака?! Там были книги и про угрей, твоя мать не зря переживала, уж не тронулся ли ты из-за них умом?

— От этих источников, отец, начинается путь угрей. Тысячи самок, после восьмилетнего пребывания в пресных водах, отправляются к выходу из Озера, плывут по реке, добираются до Адриатического моря, покидают Балканы, а как минуют большую часть Средиземного моря, попадают в Атлантический океан. Достигают берегов Америки. И по этому же пути сюда же возвращаются их потомки.

— Ах, сынок, не лезь ты в дела Господни!

— Нет, папа, это не дела Господни! Так говорит наука!

— Что нам, сын мой, до того, что говорит наука, до этого пути угрей! Мы тут прекрасно жили, без всякой науки из этих твоих книг. Образумься, сынок!

— Из книг, отец, мы можем многому научиться, с помощью науки познать жизнь. Эти едва различимые в воде угри показывают нам путь к исходу. Конец границам.

— Ты слишком веришь книгам, сынок! Околдуют они тебя, как и эти воды!

— Раз природа может защитить угрей во время их путешествия вокруг земли, почему бы и человеку не присоединиться к ним, чтобы изменить свою судьбу. Мы могли бы убежать от несчастий, которые преследуют людей на Балканах!

— Ты, сынок, умный и ученый человек. Вернулся из Стамбула с дипломом судьи. Люди тебе верят. Ожидают от тебя помощи. Ждет ее и наша большая семья, которая начинает разрушаться. Ты — один из ее столпов. Куда ты собрался? Куда отправишься? Здесь тебе доверяют и мусульмане, и христиане. Уважают тебя. Так зачем же тебе отправляться в дорогу, следовать, как ты говоришь, за этими, будь они прокляты, угрями?! Останься с людьми!

— Грядут тяжелые времена, отец. Фашизм у дверей. Снова нас поссорят свои со своими. На меня уже пальцем показывают. Если я не с ними, значит, я против них.

— Кто тебе такое сказал?

— Свои, из нашего рода-племени!

— Не верь нашим. Я разберусь с ними. Много злобы накопилось в них. Когда я женился во второй раз, возникло много распрей из-за дележа земли. Но это не причина, чтобы уезжать. Я не за себя беспокоюсь. Наше время миновало. Я здесь выдержал, выжил. И вы остались. А тому, кто остается на родной земле, Господь помогает больше, чем тем, которые уезжают. На тех, которые уезжают, на чужбине первые семь лет даже их собака не лает. Переселение — это верная смерть, сынок, хоть и с надеждой сохранить прежнюю жизнь…

Прошло немного времени, и старик исчез с крутого берега Озера. Ушел навсегда. Отец никогда не забывал слова, сказанные тогда его отцом.

Он взял на себя бремя заботы о семье. И потом — он один решал: уехать или остаться. Рядом с Отцом была и бабушка. Она, оставшись без мужа, все больше склонялась к тому, чтобы переселиться к своим в далекую Турцию. Она мечтала, как окажется там и присоединится к родным. Хотелось ей, бедной, свить своим детям новое гнездо рядом с ними.

Перед войной она отправилась в Стамбул. Сначала доехала до Измира, первого пункта семейного изгнания. Потом приехала в Искидар…

Время сделало свое дело. Она не смогла получить ничего из того наследства, которое оставил ей ее отец. В своей стране она была чужой. Ее сестры удивлялись ее устаревшему, архаичному турецкому языку, со странным, им непривычным акцентом. Насмехались над ней. А говорила она на старом, родном, османском языке, в который вплетались турцизмы, арабские и персидские слова, прошедшие через языковое сито времени. Некоторые слова сестер она вообще не понимала, а они иногда не понимали ее.

Перед тем, как уехать, она пошла на могилу своего отца. Долго-долго плакала. Выплакала столько слез, сколько за все время, как его не стало. Слезы были горькими, под стать ее судьбе.

На Балканы бабушка вернулась сломленная. Отец мой ждал ее на берегу, там, где мы обычно провожали и встречали родных из Стамбула. Они обнялись. Лицо ее было печальным. Отец почувствовал слезы на ее щеках. Стало ясно, что путь Отцу, всей семье к Стамбулу перегородила невидимая стена. Старая женщина, раздавленная морально, осталась с двумя сыновьями — один из них жил надеждой добраться до Стамбула, второй до Лондона — не могла уговорить их не ехать, как когда-то не мог этого сделать их отец.

Она собрала их однажды вечером и сказала свое последнее слово:

— Мать не нашла вам места в Стамбуле. Там какое-то другое время, да и наши теперь там — совсем другие. Нам там нет пристанища. Ни нам, ни нашей мечте. Я слаба и стара для того, чтобы переселяться. Я останусь здесь, в нашем доме у Озера. Так мне наказал отец ваш, да и душа моя так мне велит. А вы отправляйтесь туда, куда ведет вас Господь. Война не за горами. Переживем ее, чего мы только ни переживали! Вы вернетесь.

Отец мой тогда обратился к своему брату:

— Давай, брат, поедем на Восток! Будем поближе к нашим, уехавшим в Стамбул.

Младший брат ответил:

— Раз я не остался в Лондоне и не дождался там семью, я остаюсь здесь навсегда. Нет больше для меня дороги, и третьей попытке не бывать. Здесь пролегает мой путь.

— Наступают трудные времена, брат. Фашизм сожжет Балканы, Нужно бежать сейчас, пока есть время. С мамой, всем вместе.

— Я остаюсь. Я никому не причинил зла!

Их мать мудро молчала. Не могла решить, кто из них прав.

Отец продолжил:

— Фашизм — это зло, он обманет нас, все превратит в ад. Другой возможности спастись не будет! Переберемся через Озеро! Другая страна, все новое. Если не поедешь, брат, тогда наша мама пусть будет мостом между двумя семействами.

На том и порешили. Той же ночью Отец поведал план отъезда семьи верному другу, побратиму Гури Порадеци. С ним мы не были одной веры и одного рода, но наши предки соединились когда-то, став названными братьями. Не было такой силы, которая могла бы нас разделить, были мы ближе, чем родственники. Друг семьи должен был ночью перевезти нас через границу, через Озеро, в старой лодке, которой семья владела с незапамятных времен.

Отец взял самые важные книги и тетради, которые ему, будто опытному мореплавателю, были нужны для большого путешествия в неизведанное, путешествия по балканскому океану. Он вез рукопись труда всей своей жизни — История Балкан сквозь призму падений империй. А мы везли святые книги, несколько книг по религии Востока и Запада и, конечно, книги об угрях…

 

4

Отец смотрел на прозрачную воду источников, которая вливалась в Озеро и текла дальше, будто хребет синей глади, пересекая невидимую границу, воздвигаемую и перемещаемую людьми. Так выглядел реальный путь угрей, самый удивительный и неизведанный путь на нашей планете. Эта светлая живая полоса в синем Озере была словно тенью кометы Галлея, появившейся один единственный раз в жизни Отца и его семьи.

Мама хранила связку ключей от всех запертых домов, в ней были ключи и от дома, в котором мы когда-то жили на берегу моря, теперь этого дома наверняка больше не существует. Так нам было суждено — носить с собой ключи от разрушенных домов, в которых оставалась запертой наша надежда на возвращение.

Мама без колебаний поддерживала любые отцовские иллюзии и всегда была готова героически переносить их последствия. В глубине души она понимала и любила своего мужа, разделяя его надежду на счастливый исход.

Мама с большим пиететом и уважением относилась ко всем отцовским идеям, даже самым незначительным или обреченным на провал, пропускала их через свое сердце, расширяла их, дополняя на основе своих догадок и предчувствий. Она так хорошо понимала его, что казалось, будто их души могли сливаться в одну. Существовала невидимая нить, таинственным образом связывающая Мать и Отца. Этой нитью, этим мостом, была их любовь, которая придавала им силы в борьбе за выживание их семейства. Так было и теперь, когда Отцом овладела мысль о миграциях угрей. Мама поддерживала его, осознавая трудности, связанные с осуществлением этой странной отцовской идеи.

Нам всегда было нелегко. Но могло быть еще тяжелее, не живи мы у воды. Вода облегчала наши муки, сглаживала их, уносила с собой. «Где бы мы ни оказались, нам суждено следовать за течением воды», — говорил Отец. Милостивый Господь таким образом будто обозначил нам путь на земле. Только ему известны тайные метки, по которым можно успешно добраться до противоположного берега, берега надежды. Отец долгое время подготавливал в библиотеке, своей алхимической лаборатории, план переселения семьи.

Побратим Отца и мы, дети, удивлялись — зачем Отец взял с собой книги про угрей?! А ведь наша лодка как раз отчалила от того места, где река, сделав изгиб, вливалась в Озеро. Именно отсюда начиналось великое плавание балканских угрей.

Мы тронулись в путь ночью, свет звезд вселял в нас надежду. Днем мы не могли миновать границу. В эту ночь пограничников не было видно ни с одной, ни с другой стороны. Граница в непогоду сдвигалась так быстро, что пограничники и не пытались наводить порядок. Сильные волны перемещали пограничные буйки, и было непонятно, где одна страна, а где другая. Им нужно было дождаться, пока утихнут волны, чтобы вернуть обозначающий границу трос, если, конечно, он не был порван, на его прежнее место, И тогда на тихой воде снова выстроятся в правильную линию белые металлические буйки, на которых обычно отдыхали чайки, перелетая с одной стороны Озера на другую.

Старый друг нашей семьи был у руля лодки, а Отец греб. В пути они менялись ролями. Путь на самом деле не был далеким, но он начался уже давно в наших мечтах. Мы, дети, больше всего на свете мечтали об этой близкой границе. У каждого из нас где-то в подкорке осталась картинка изменяющейся границы. Она навсегда врезалась в нашу память. Сильный страх вызывала у нас легенда, в которой говорилось, что в Озере, глубоко в воде, живет огромный подводный змей, который появляется каждый раз, когда кто-то пересекает границу. Тогда на Озере возникают большие волны, которые захлестывают лодку и тащат ее на дно.

Когда наша лодка стала приближаться к самой границе, мы испугались, как бы легенда не стала реальностью. Отец крепко держал в руках руль лодки, а нам казалось, что он держит в руках наши жизни. Мама в какой-то момент что-то пробормотала и стала шептать молитву. Эту молитву она шептала всякий раз, когда семье грозила опасность. Мы, дети, не обращали особого внимания на молитву Матери. Она же, как всегда, просила у Бога спасти и сохранить детей и чтобы мы все живыми и здоровыми миновали границу.

Неожиданно подул ветер. Озеро пришло в волнение. Отец начал терять ориентацию. Где же граница? Мамин голос, читавший молитву, стал слышнее. Дети постарше тоже стали ей вторить. Они волей-неволей запомнили слова молитвы, которую Мама обращала к Богу в трудные минуты. Казалось, только Господь может спасти нас от змея, хранителя границы. А когда мы все-таки ее пересекли и перед нами показались очертания противоположного берега, мы, дети, в тот момент поняли, почему Мама верила в Бога…

Когда мы были уже далеко от границы, нас оставили и наши верные спутники-звезды. Ярко засияло око солнца. На гладкой поверхности Озера переливались серебряные лучи солнечного света. Отец был уверен, что мы точно следуем путем угрей. В руках он держал старую подзорную трубу, которую когда-то привез из Стамбула…

Родные удивились, когда впервые увидели Отца с подзорной трубой. Потом с ней было связано много семейных историй. Тогда же больше всех подзорной трубе обрадовался его отец. Ему было суждено одному доживать свой век у Озера. Все его родные разъехались, миновав границу. Сначала уехали братья и сестры, а за ними и другие близкие родственники. Он был невероятно рад, когда увидел старшего сына, вернувшегося из Стамбула с дипломом судьи, да еще и с большой подзорной трубой. А ведь считал он раньше, что если кто и останется на чужбине, в Турции, так это будет именно его старший сын. Старик был счастлив, что сын возвратился, и как ребенок радовался подзорной трубе.

На восходе, при появлении первых лучей солнца, он выходил на берег Озера. Когда небо было невероятно чистым, он рассматривал противоположный берег, по ту сторону границы. Бродил, глядя в подзорную трубу. Во время своих прогулок по одним и тем же местам, он представлял себя капитаном заброшенного корабля. С тех пор прошло много лет, образ старика с подзорной трубой в руках исчез в приозерном тумане. Подзорная труба точно бы пропала, если бы Отец не догадался взять ее с собой в судьбоносное плавание через Озеро…

После долгой ночи, полной неизвестности, когда нашим попутчиком был страх, заблестели первые солнечные лучи. Мы были уже достаточно далеко от родного берега. Мы даже представить себе не могли, что нам никогда больше не доведется туда вернуться…

Отец после стольких лет, как он купил подзорную трубу в Стамбуле, первый раз принялся смотреть в нее. Раздвинул ее, насколько было возможно, встал на корме лодки и начал оглядывать окрестности. Сначала он повернулся к родному берегу в надежде увидеть наш дом, на пороге которого он оставил старую мать. Он долго смотрел в направлении дома, потом сада. Отец что-то прошептал, на лице его появились капли, но нельзя было понять, были ли это брызги волн, бьющихся о борт лодки, или он плакал, первый раз в жизни. Потом он сам себе что-то тихо сказал. Нельзя было разобрать что. Можно только предположить, что он разговаривал со своей матерью, находящейся там, вдалеке…

Вдруг он устремил подзорную трубу к небу. Теперь стало понятно, что по его щеке течет слеза. Он глядел через стекла трубы, которые будто хранили взгляд его умершего отца. Сейчас сын через подзорную трубу видел перед собой широкие горизонты, какие не доводилось видеть его отцу. Он будто переступал какую-то черту. Из его глаз выкатилась еще одна горькая слеза…

Потом Отец направил подзорную трубу на место, ставшее первым пристанищем нашей семьи на чужбине. Он остановил взгляд там, где река вытекала из Озера. Семейная лодка причалила недалеко от ближайшего моста через реку. Отец был счастлив, что мы миновали границу и прибыли на первую станцию на пути угрей, на неизведанном пути в Америку.

Для Отца это путешествие семьи на лодке, будто на Ноевом ковчеге судьбы, было первой точкой на пути выхода из лабиринта. Ему было ясно, что на Балканах, выйдя из одного лабиринта, легко можно оказаться в другом. Фашизм наступал на пятки, но здесь пока еще не успел свить себе гнездо. Отец укреплялся в правильности своей идеи о лабиринте всякий раз, как он открывал новые загадочные повороты в течениях вод, которые выглядели абсолютно непредсказуемыми.

Его умом завладела мысль: как удается угрям находить выход из балканского лабиринта? Когда он нашел ответ на эту загадку, он поверил, что выбраться из лабиринта можно, следуя водными планетарными дорогами. По ним он решил отправиться со своими близкими.

Что ожидал Отец от этого первого выхода из лабиринта? Чувствовал он себя спасенным или еще больше запутавшимся, оказавшимся перед входом в новый лабиринт, который ждал его в городе, находившемся в том самом месте, где из Озера вытекала река.

Этот город, Струга, территориально был совсем близко, приблизительно в двадцати километрах от его родного города Поградец, но для Отца он был далеким, потому что было неизвестно, как сложится жизнь семьи на новом месте. Отцовская философия была такой: только путешествуя по лабиринту, будучи в движении, можно выжить на чужбине и приблизиться к сути бытия. Он был уверен, что Бог существует, и теперь искал его в таинственных водах великой реки, а Мама верила, что он внутри нее, считая, что надо было остаться…

 

5

В Струге Отец снял дом в том месте, где из Озера вытекала река, именно по этой чистейшей реке пролегал путь угрей. Напротив дома, на другом берегу реки он открыл небольшую адвокатскую контору. И только одному Богу известно, чьим адвокатом он был в те неспокойные времена. Отцу как-то удавалось существовать с его оттоманским стамбульским дипломом судьи в монархической Албании, теперь ему предстояло суметь выстоять в период итальянской оккупации и во время антифашистского Сопротивления. Неправды хватало со всех сторон. Тот, кто сегодня вершил суд, назавтра сам становился обвиняемым.

Отец в эти проклятые балканские времена, как он часто их называл, должен был защищать себя, защищать семью, защищать других. Он с большим рвением и гуманностью защищал македонцев-христиан, бедных рыбаков, своих албанских соотечественников. Его спасало чувство справедливости, благодаря ровному отношению ко всем семья могла продержаться и в будущем, при новом режиме, который уже надвигался.

Дом, который мы сняли, имел два крыла, двор был вытянутый, с балконов открывался прекрасный вид на реку и Озеро. Мы, дети, быстро привыкли к жизни в этом городе и даже не догадывались о тех проблемах, с которыми столкнулся на новом месте Отец. Мы быстро сблизились с нашими новыми соседями. Люди у Озера — различные по вере и национальности — доверяли друг другу. Соседство на Балканах работало как самое важное учреждение. Сообща легче было переносить бедность и войны.

Прошло немного времени, и Мама подружилась с семьей нашего соседа, рыбака Коле Хаджиева. У Воскресни и Коле было три дочери. С ними мы делились всем, что имели. Чем богаты, тем и рады. Их младшая дочь, Мария, можно сказать, стала частью нашей семьи. Мы все ее полюбили. Мама полюбила ее, как сестру.

Другие дочери Коле пошли каждая по своему пути. Осталась в доме только Мария. Она была красивая, высокая, стройная, с длинными темными волосами, синими глазами, взгляд прямой, ясный. Говорили, что перед капитуляцией Италии влюбилась она однажды, да навсегда, в молодого итальянского солдата. Военные ушли, и осталась Мария старой девой навеки. Вскоре выучилась она на медицинскую сестру. В далеких селах эта девушка пользовалась бóльшим почетом и уважением, чем врачи. Не было дома у Озера, где бы ни оставила она частицу своей доброты, ни залечила кому-то рану или ни сделала ловко укол. О доброте и уме Марии прослышал и Игорь Лозинский, эмигрант из далекой России.

Он приехал в город у Озера из Санкт-Петербурга. Спасся, следуя путем угрей от Балтики к югу, во время русской братоубийственной войны. Останься он в стране, наверняка закончил бы жизнь в сталинском ГУЛАГе. Счастливый, что остался в живых, он, двигаясь по русским и европейским рекам, добрался до сказочных мест на самом красивом озере на свете, ради которого он был готов пожертвовать оставшимися годами своей жизни.

С невиданным энтузиазмом он героически принялся за работу. Он и его жена были благодарны Богу, что тот прекратил их долгие скитания по Европе, приведя к Озеру, где они обрели новую родину. В Санкт-Петербурге он закончил Военно-медицинскую академию и был известным специалистом по кишечной флоре. Волей судьбы ему пришлось вести борьбу со здешними паразитическими микроорганизмами, спасая людей от вековой малярии. Он основал противомалярийную станцию, куда взял на работу и Марию. От него она выучила больше, чем в медицинском училище. Игорь Лозинский и его жена полюбили ее, как дочь.

Однажды Мария до поздней ночи засиделась у Мамы, у Синьоры, как она ее называла на итальянский лад. Мария полностью доверяла Маме, она даже поведала ей историю своей большой любви к итальянскому солдату.

У Хаджиевых старая Воскресия ждала мужа с бокалом вина на столе, а Коле вместе с другими рыбаками сторожил на реке момент появления угрей. Ночь становилась все темней, а Коле все не было, не вернулась домой и Мария. О дочери Воскресия не волновалась. Она могла остаться ночевать у Синьоры.

Уже почти на рассвете кто-то застучал в калитку с металлической ручкой. «Кто бы это мог быть? — подумала Воскресия. — Мария наверняка ночует у Синьоры, а Коле сам бы открыл себе калитку». Бабка Воскресия по звуку металлической ручки могла определить, находятся ли у калитки солдаты, люди, зовущие Марию на помощь к больному, или кто-то из соседей. На этот раз удары по металлу были мягкие, осторожные, прерывистые. Она накинула на плечи шаль, взяла фонарь и пошла к калитке.

— Это я, госпожа, Игорь Лозинский!

Воскресию до этого никто не называл госпожой. Для соседей она была просто Воскресия, а для молодых — бабка Воскресия, так что обращение госпожа она слышала впервые в жизни, оно будто и не относилось к ней.

Об Игоре Лозинском она слышала от дочери, да и от многих в городе. «Что привело его к нам в такое время? Уж не случилось ли чего с Коле? Мария у соседей, другие дети дома», — пронеслось в голове Воскресни.

— Добрый вечер! — первым сказал Игорь Лозинский и протянул ей руку.

— Бог в помощь, сынок, пожалуйте в дом!

Воскресия в первый раз видела перед собой человека, о котором ходили легенды. Он был высокий, статный, с густыми черными ухоженными усами, с высоким лбом.

— Что привело Вас к нам в такое время? Коле ловит угрей. Он с рыбаками несколько дней ждал дождя, чтобы угри тронулись в путь.

— Мне не нужен Коле, я за Марией. Хотел ее спросить о некоторых важных вещах, которые нельзя отложить на завтра. Я не успел увидеться с ней на малярийной станции, вернулся очень поздно.

Бабка Воскресия положила на блюдечко черешневое варенье, подала его гостю вместе со стаканом холодной воды, как по старому обычаю полагалось встречать в доме гостя.

— Мария у наших ближних соседей, у Синьоры. Она иногда и ночует у них. Они недавно перебрались сюда из Албании, переплыли на лодке через Озеро. Мы с ними быстро сошлись. Муж Синьоры — адвокат. Учился в Стамбуле. Видите вон то окошко напротив? Там обычно свет горит до утра.

Игорь Лозинский посмотрел в окно. Отсюда была прекрасно видна желтая лампа, бросавшая свет на высокие стопки книг.

— Судьба беженца, — тихонько сказал он. Воскресия догадалась, что Игоря затронула судьба соседа:

— Моя дочь Мария рассказывала, что, когда вытирала пыль с книг в библиотеке, видела много всяких картинок, рисунков и чертежей с угрями, бабочками, козами, оружием… и не знаю, с чем еще… Адвокат ночью читает, а днем защищает людей в спорах с государством. Добрые люди. Они здесь недавно, а уже имеют много друзей.

Игорь Лозинский зашел просто по делу, а теперь чувствовал, что находится перед решающей встречей в жизни. Изгнание обострило его интуицию.

— Время не самое подходящее для того, чтобы идти в гости… но я должен Вам сказать, что судьба Вашего соседа не оставила меня равнодушным. И книги об угрях меня очень интересуют.

— Мы с ними, сынок, как свои. Они приходят к нам, мы к ним, в любое время. Дочка наша, Мария, больше с ними, чем с нами. Калитка между нашими домами всегда открыта.

Бабка Воскресия с фонарем в руке направилась к дому соседей. За ней шел гость.

На пороге появилась Мария. Она была удивлена, когда увидела своего начальника у калитки. Мария объяснила ему, где находятся инструменты, которые срочно были ему необходимы.

Отец отдыхал после долгого чтения. Разговор в тихую ночь коснулся его ушей. Он вышел к калитке.

— Добрый вечер, сосед! — первой обратилась к нему Воскресия.

— Добрый вечер! — ответил Отец.

— Этот господин — доктор Игорь Лозинский с противомалярийной станции. Он пришел к нам домой спросить у Марии про какие-то бутылочки на станции. Я ему рассказала о Вас и о Ваших книжках про угрей. Я подумала — у Вас книги, у него тоже книги, вот и хорошо будет, если вы встретитесь. Вы оба — переселенцы, он с женой когда-то пришел сюда… почему бы вам не познакомиться…

Мария была удивлена многословностью матери и не могла предположить, что произойдет дальше.

Отец был наслышан об Игоре Лозинском, о нем много говорили по городу. Отец давно хотел познакомиться с этим человеком с похожей судьбой скитальца. Один из них был изгнан итальянским фашизмом, другой — советским коммунизмом. Симметричная судьба беженца. Отец видел и одну из его выставок — экспозицию обитателей Озера. На него огромное впечатление произвела карта, на которой был обозначен путь угрей. Подивился он и двум большим препарированным угрям.

С мягким взглядом, который всегда светился скрытой энергией, он сказал:

— Сестра Воскресия, наш дом — ваш дом, а друзья вашего дома — это и наши друзья…

А потом, подавая руку гостю, с добродушным выражением на лице Отец обратился к нему:

— Для меня большая честь, что Вы, господин Лозинский, пришли к нам. Мария много мне рассказывала про Вас, а народ, так тот поминает Вас постоянно за то хорошее, что Вы для него делаете.

Гость поддержал разговор:

— И мне Мария говорила про Вас и про Вашу семью. У меня давно возникло желание с Вами познакомиться. Госпожа Хаджиева привела меня к Вам, когда я постучался к ним, сказав, что их калитка — это и Ваша калитка. Она через окно показала мне Вашу комнату и желтую лампу. Сказала и про угрей. Вот поэтому мы и пришли.

— И правильно сделали. Пожалуйста, проходите, — продолжил Отец.

— Для меня уже поздно, — отозвалась Воскресия, — Коле должен вернуться с рыбалки. Они все ждут сильного ветра, который выманит угрей.

Мария еще немного поговорила со своим начальником и ушла в комнату Матери.

Отец повел Игоря Лозинского в свой кабинет, в котором горела желтая лампа. Подкрутил, чтобы светила посильнее.

Скоро погас свет в доме деда Коле, а хозяин все еще не вернулся с рыбалки. Ждал угрей.

Отец налил гостю домашней водки — ракии, которую варил дед Коле из своего и покупного винограда. Вкус ракии был хорошо знаком Игорю Лозинскому.

Но в ту тихую балканскую ночь ракия, согревая души этим двум скитальцам, приближала их к сути невероятных открытий на пути следования угрей. Она имела особый вкус. Получила новое подтверждение старая балканская поговорка — гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется.

Игорь Лозинский, явно удивленный, рассматривал отцовские книги про угрей. Он не мог поверить своим глазам — какие старые издания были в библиотеке Отца. Каждая полка представляла собой настоящее сокровище, ведь стоявшие на ней книги, способны были рассказать о нескольких веках балканской истории.

Сначала его пленили священные книги, особенно старые, рукописные, с голубовато-розовыми миниатюрами. Они стояли на самом верху: Библия, Коран, Талмуд и Каббала, а еще разные метафизические трактаты, документы про иезуитов, про янычар… Потом он с интересом стал рассматривать книги про исчезнувшие империи на Балканах, про их взлеты и падения.

Игорь Лозинский буквально затрепетал, когда увидел книги и древние записи про угрей. Отец наблюдал за ним и, казалось, понимал его удивление, будто они работали, не зная этого, над одним и тем же, до тонкостей вникая в суть дела с одной лишь целью — открыть путь угрей, чтобы найти выход для себя, но пока в этом не преуспели…

И вот теперь милостивый Господь соединил судьбы этих скитальцев, чтобы они наконец-то узнали, куда ведет путь угрей, путь их возвращения из изгнания…

 

6

Ночь была длинная и холодная. Но озеро помогало укротить зимнюю стужу. У некоторых в садах около домов росли пальмы, их защищали от холода, будто они были членами семьи. Поспевали и лимоны, крупный инжир. Ранней весной расцветал миндаль…

Игорь Лозинский путешествовал в вечность отцовских книг.

Он дошел до восточных рукописей. Увлекся старыми бумагами, в которых Отец шел по следам утраченного оттоманского времени. Отец изучал путь угрей в поисках исхода с Балкан. Но его интересовали и древние османские записи, которые могли навсегда сроднить его с Балканами. И он никак не мог окончательно определиться, решить: пойти ли по пути рукописей, потерянной Атлантиды или по пути угрей. И одно, и другое таило в себе возможность спасения семьи.

В вышине пришли в движение темные тучи, и наконец-то на небе то тут, то там стали загораться звезды. Из-за близкой горы, чьи сглаженные вершины обозначали границу между двумя странами, надвигался дождь, который нагонял холодный ветер. Вдруг со всех сторон послышались громкие голоса людей. Они кричали и при этом стучали по металлическим предметам, старым кастрюлям и сковородам. Зажигали огни и двигались с факелами вдоль реки и Озера.

В домах по соседству, хотя ночь уже прошла, люди зажигали свет, женщины и дети выходили на улицу, спешили к Озеру, чтобы присоединиться к рыбакам, поджидающим угрей. Отец и Игорь Лозинский отложили книги в сторону. Посмотрели в окно на факелы, освещающие Озеро. Игорь Лозинский заговорил первым:

— Угри покидают Озеро, уходят с Балкан, отправляются по рекам к далеким морям, океанам…

Пока он это говорил, мысли его унеслись к Балтике, холодному Северному морю, по водам которого уплывали угри из его родного города. Что-то затрепетало в нем, в его скитальческой душе и отозвалось теми же нотами в душе Отца.

— Путь угрей…, — подхватил Отец, — эх, это путь пустой надежды на возвращение…

Все ближе к дому раздавались громкие голоса.

У Хаджиевых в одной из комнат зажегся свет.

Мама, с чайником в руках, вошла в комнату. Увидела Отца и Игоря Лозинского, с печалью в глазах смотревших на огни у Озера. Поздоровалась с гостем.

Рыбалка удалась, угрей наловили много, очень много. В окно они увидели старого Коле — на спине он нес тяжелую корзину с угрями.

Скоро шум начал стихать, догорали факелы в руках собравшихся людей, которые радовались богатому улову. Но хоть и выловили много угрей, огромное их количество продолжило свой путь. Несмотря на то, что Отец и Игорь Лозинский были знакомы совсем недолго, произошедшие события сильно их сблизили.

— Люди рады улову, но, к счастью, множество угрей сможет продолжить свой путь к обновлению. Хоть в десять раз сократи человек их количество, они вернутся обновленными благодаря бесчисленному количеству новых потомков, — прервал долгую тишину Игорь Лозинский.

Отец внимательно слушал. Он сразу понял суть мысли своего образованного и умного собеседника. Отец на путь угрей смотрел с мифологической и метафизической точек зрения, ища выход, который был утопическим. Годами занимаясь миграционными передвижениями птиц и рыб в Озере, он выстроил свою диалектическую теорию. До тех пор, пока человек не нарушит миграционный круг передвижений птиц и рыб, в особенности угрей, он может пребывать счастливым в любом уголке планеты.

Отцу не терпелось сообщить новому приятелю о результатах своих наблюдений на уровне подсознания, подкрепленных сильно развитой интуицией: рассказать о параллелях, которые он заметил, между движениями империй на Балканах и циклическими миграциями птиц и рыб, в частности, угрей.

Но Игорь Лозинский был биологом, врачом, человеком, серьезно занимавшимся изучением живых организмов, водящихся в Озере и реке, и Отец побаивался высказать ему до конца свои соображения — как бы тот не принял его за одержимого профана. Но все вышло по-другому.

Игорю Лозинскому было что почерпнуть от Отца. Он это сразу понял, когда увидел книги, которые читал Отец, в том числе, про миграции птиц и рыб, обитающих в Озере. Отец был искренно рад, что встретил на Балканах человека, которому мог поведать свои сокровенные мысли и великие мечты — последовать за угрями по их пути. Он был убежден, что судьба повернулась к нему доброй стороной, раз подарила такое чудесное знакомство.

Поведав Игорю Лозинскому свою идею о том, что угри путешествуют, а потом возвращаются на родину через свое потомство, он почувствовал в душе прилив новых сил, которые могли пригодиться ему, чтобы выстоять в битве за выживание на чужбине, пройти через все круги ада в поисках рая возвращения. Отец сравнил полный неизвестности путь его семьи с путем угрей, тем самым той ночью открыв Игорю Лозинскому свою основополагающую мысль о том, что законы, которые действуют в природе, могут быть применимы и к человеку. Он настаивал на том, что природные феномены, словно в зеркале, целиком и полностью отражаются в человеческой душе. Если разбить это предполагаемое зеркало, у людей начнутся страшные душевные страдания.

Игорь Лозинский долго вникал в отцовские размышления, наконец он сказал:

— Угорь испокон века следует по реке, живому мосту между Озером и морями. Он проделывает круг во времени за счет своей жизни и жизни потомства…

Отец был рад, что Игорь Лозинский сразу ухватил суть его идеи про угрей, которая не давала ему покоя. Отец не мог поверить, что в его дом на реке так неожиданно, почти незаметно пришел человек, который и сам отдал столько сил изучению мистического пути угрей. Лучшего собеседника ему было не найти.

Игорь Лозинский покинул страну, бегством спасая свою жизнь от сталинизма, а Отец, переправляясь через Озеро, спасал себя от фашизма. И вот встретились эти два человека, начавшие бег с двух противоположных концов пути угрей, на берегу реки, вытекающей из Озера, по которой сейчас следовали угри, спасшиеся в эту темную балканскую ночь. Эти два собрата по несчастью впервые открыто сказали, почему они стали приверженцами пути угрей.

Игорь Лозинский задумчиво смотрел на затухающие факелы последних рыбаков, впитывал тишину, в которой теперь мирно засыпал город, радовался, что улов рыбаков был хорошим. Помолчав, он сказал:

— Сейчас те угри, что спаслись, счастливо плывут себе по реке. В сущности, путешествуют только женские особи, которые в течение долгих восьми лет в покое и гармонии с природой жили в Озере. По реке добираются они до океана, колыбели рождений, где заканчивают свою жизнь в любви, передав ген новому поколению.

Отец с интересом слушал Игоря Лозинского, который глубоко проник в природные тайны Озера. В его мозгу сразу заработал механизм ассоциаций. Он представил себе свою семью, следующую путем угрей. Он понимал, что такой параллелизм может показаться странным другому, и колебался, сказать ли об этом новому приятелю. Потом в мыслях он соотнес героическое возвращение угрей с тем, как может закончиться этот путь для семьи.

Но разве путь угрей не есть живая, органическая инкарнация на круге между смертью и жизнью? И вот, сейчас этот русский, со странной судьбой беженца, похожей на его собственную судьбу, приближал к нему Озеро, от которого Отец хотел отдалиться, следуя по пути угрей…

 

7

Угри, передвигаясь, то прижавшись плотно один к другому, то вытянувшись в цепь, ведомые сильным инстинктом, спасаясь от всевозможных ловушек, расставленных природой и людьми, продолжали свой вечный путь.

Угри отдалялись, а в Отце росло внутреннее возбуждение — ему хотелось следовать за ними, через их путь найти решение для себя, способ исхода с Балкан. Раз угри знают дорогу, почему люди ее забыли? Так размышлял Отец в ту бурную ночь, когда угри отправились на нерест…

Уже давно утих шум, погасли факелы рыбаков… И ветер уже утратил прежнюю силу…

Сейчас отцу была необходима настоящая тишина, тишина раскрытых книг, чтобы заглушить в себе беспокойство, которое накопилось в нем за день.

Темной балканской ночью, которая билась в унисон с плеском озерных волн, Отец продолжал искать свою балканскую Атлантиду, которая, как ему виделось, когда-то была оставлена, и потому счастливое течение жизни там прекратилось, а сейчас ее повторное открытие представлялось ему возможным, стоило только последовать за угрями.

Той ночью, когда угри отправились в путь, Отец слушал своего нового друга из далекой России, как тот со знанием дела рассказывал о превращениях угрей, не переставая размышлять о схожести судеб людей в изгнании.

Игорь Лозинский, не зная, о чем в тот момент думает Отец, почувствовал его волнение, когда он говорил о метаморфозах угрей во время великого пути.

— В основе своей путь угрей трагичен. Пока они живут в Озере, они являют собой символ жизнеспособности, символ неистребимости. Но не остаются в его мирных, тихих водах. Какая-то таинственная сила влечет их в далекий путь.

Разве не так обстоит дело и с нашей семьей у Озера?

Разве не призывает нас природа остаться навсегда в этом краю, где все так гармонично? Разве наше путешествие менее рискованное и опасное? — думал Отец, слушая своего приятеля.

— Угри хотят прожить жизнь в Озере, а окончить ее в океане! — продолжил Игорь Лозинский.

— А мы покидаем Озеро в надежде, что обретем счастье в другом месте! — отозвался Отец в задумчивости.

Игорь Лозинский сказал:

— Интересные вещи происходят с угрями во время пути. Человек пока не в состоянии их объяснить. Да, самое интересное случается с ними в пути, во время метаморфоз.

Отец разом изменился в лице. Ему стало ясно, что собеседник понял, насколько его занимают преобразования, которые происходят с угрями во время их великого путешествия к океану.

— Прежде чем угрями завладеет инстинкт к передвижению, — продолжил Игорь Лозинский, — и они тронутся в путь к обновлению и смерти, угри имеют светло-серебристую окраску; в момент, когда начинается движение, они становятся буро-зеленоватыми, цвета маслин, а в конце — черными, но блестящими, при том, что на боках и брюшной части остаются светло-серебристыми. К моменту отправления в путь глаза угрей увеличиваются в два-три раза…

Отец, слушая Игоря Лозинского, хоть и в задумчивости, но внимательно, перенесся в мыслях к берегам Америки, следуя за угрями. В сущности, Америка была дежурной темой разговоров нашей семьи на чужбине.

После того, как мы миновали той ночью границу и на рассвете оказались в другой стране, мы, как эмигранты, легко могли в течение определенного периода продолжить путь в Америку, в Австралию.

Мама инстинктивно была против переселения в Америку. Она как будто считала своим долгом хранить тяготение семьи к родным местам, а Отец семейное равновесие видел как раз в изменении этого тяготения.

Чем больше проходило времени, тем меньше становились шансы семьи перебраться в Америку, а Отец все сильнее мечтал о том, чтобы последовать путем угрей к ее берегам.

Отец, рассеянно слушая Игоря Лозинского, перенесся в какой-то момент в ту судьбоносную ночь, когда семейство решило разделиться: одни приняли путь угрей в сторону Америки, другие — путь возвращения угрей назад.

Первые отправились в Европу и Америку, вторые — на Балканы и в Азию. Сильно изменила судьба и тех, и других. Они вынуждены были приспосабливаться, с ними произошли всевозможные метаморфозы. «Как и с угрями за время их великого пути», — подумал Отец, внимая Игорю Лозинскому, увлекшемуся рассказом. Отца все больше захватывала мистическая вера в то, что угри путешествуют, ведомые какой-то силой, может, Божьей силой. Ведь не зря угри считались Божьими предсказателями, во всяком случае, такая роль им приписывалась в древней мифологии. Они могли наставить Отца и его семью на путь истинный, указать выход из ошибочных скитаний по кругу. А разве нас на нашем пути не подстерегали разные опасности, как и угрей на их пути? Бегство представлялось Отцу единственным шансом выжить, выстоять…

Игорю Лозинскому стало ясно, что Отец все время проводит параллели между миграциями угрей и миграциями людей, между движениями в природе и движениями людей в истории.

Пока Отец слушал, его мыслью руководили угри, они проникали в его подсознание, чтобы примирить терзающие его противоречия между внутренним и внешнем мирами. Отец размышлял: «Угри умирают там, где рождаются. В одном и том же, важном для их судеб месте в недоступных для человека глубинах океана. А мы, несчастные люди, рождаемся в одном месте и не знаем, где нам суждено умереть!»

Ряд отцовских ассоциаций не переставал пополняться, он постоянно сравнивал, как борется за выживание угорь и как — человек. Вот и сейчас, слушая своего ученого друга, который с такой точностью рассказывал природную сагу угрей, Отец старался уловить новые моменты в параллелях между передвижениями своего семейства и передвижениями угрей: «Разве кости угрей после их героического путешествия, после любовного обновляющего их экстаза не распадаются, не исчезают там же? Да, угри заканчивают жизненный путь в глубинах моря, в том месте, которое является источником рождения и смерти…

А что становится с костями наших, отправившихся по пути угрей, предков, потерявшихся в спиралях бесконечности? Среди них есть обманувшиеся, навек оставшиеся на чужбине, чья последняя воля состоит в том, чтобы, во что бы то ни стало, их останки были отправлены на родину. Они верят, что только родная земля может принять и дать им покой, что только там их кости смогут разложиться в глубинах земли, как тела угрей на дне океана».

Угри продолжали свой путь…

Балканская ночь темной сенью накрывала просторы — огромное Озеро и истекающую из него реку. Вдалеке, сквозь черные тучи, временами поблескивала какая-нибудь звезда. Угри, которым удалось миновать преграды людей, почти невидимые, спешили к морю, ведомые инстинктом выжить…

Отец и Игорь Лозинский на время замолчали, каждый думал о своем, глядя на реку.

Мама, словно из солидарности с Отцом, не сомкнула глаз, даже после того, как она закончила дела по дому, которые планировала сделать завтра. Она не ложилась спать, пока Отец ночами сидел над книгами, будто принимала на себя часть ответственности за то путешествие, которое пока было в его мыслях, но в какой-то день могло стать реальностью. Мама крадучись подошла к кабинету Отца. Искала повод, чтобы войти. Она уже давно поняла, что Отцу не дает покоя идея о великом пути угрей. В глубине души она боялась, как бы чего не вышло, если Отец поделится этой своей идеей с кем-то еще. Мама почувствовала, что именно это сейчас и происходит. Была — не была, она вошла в кабинет. Нежно посмотрела на Отца, сидевшего у открытого окна.

Отец и Игорь Лозинский, углубившиеся в свои мысли, не чувствовали холода. Осторожно закрыв окно, Мама тихонько вышла. Но удаляясь от кабинета, она отчетливо услышала голос Игоря Лозинского. Он снова заговорил об угрях — о незавершенном круге как символе их движения:

— В своем движении, уважаемый приятель, угорь ориентируется по течениям, а согласно отдельным предположениям, и по магнитному полю Земли. Движение происходит по кругу в определенное время. Этот круг поражает и завораживает человека своей связью с космическим временем и трансцеденцией…

Угорь имеет отношение и к символам — отец, мать…

Мать связана с символом моря, в то время как отец — с символом суши, земли. Разве не удивительна близость матери и отца с угрем. Они приносят себя в жертву ради рождения, и так было всегда. Нет самки угря, которая видела бы свое потомство, а и потомкам еще никогда не довелось определить мать.

Отец с большим волнением слушал Игоря Лозинского. Его слова снова и снова убеждали Отца в правомерности его ассоциаций между судьбами угрей и судьбами людей. Он тихо проговорил:

— А разве среди наших, уехавших через океаны на заработки, мало тех, кто не видел детей своих, оставленных матерям? Однажды и они пойдут по пути угрей, по пути их отцов.

Игорь Лозинский был удивлен этими словами Отца. Он внимательно стал слушать Отца дальше. А тот, скорее для себя, продолжил:

— Угри возвращаются из океанов через потомство. Да, у угрей есть родина, где они рождаются, родина, где они умирают, а мы остались без одной и без другой…

Тут разговор прекратился. Отец дал Игорю Лозинскому несколько книг об угрях, которые ему были незнакомы.

Уже светало, когда они расстались.

Мама наконец-то заснула, но ненадолго. Во сне ей виделись угри в реке, которые, следуя по направлению к океану, как раз сейчас передвигались по ее родной стране.

Отец задумчиво ходил взад-вперед по небольшому кабинету. Он снова посмотрел в окно на реку, по которой отправились угри в свой великий путь. Взял с полки новую книгу. Сел в большое кресло. Мгновенно, уже на первой странице, заснул. Усталость взяла свое.

Мама, пробудившись от легкого сна, вошла в кабинет, погасила лампу, прикрыла Отца пледом. Мама охраняла сон отца, зная, насколько он драгоценен в преддверии непредсказуемых событий завтрашнего дня…

 

8

Та глубокая, темная и хмурая балканская ночь, когда угри, сумевшие преодолеть поставленные людьми преграды, покидали Озеро, крепко врезалась в отцовскую память.

Та ночь была важна для Отца еще и из-за неожиданного знакомства с Игорем Лозинским. Его мысли и идеи, пронизанные научными доказательствами, относительно более широкого значения миграции угрей, пришлись как нельзя кстати: Отец принимал решение, самое значительное в истории семьи — следовать ли семье путем угрей.

Угри, более чем когда-либо, в ту ночь представлялись ему божьими гонцами. Их жизнь, а особенно круговое движение по водным путям планеты пленили его окончательно после того, что он услышал от Игоря Лозинского. Отец остался верен своему обычаю — менять расположение книг на полках после того, как у него в голове возникала новая идея. На этот раз он расчистил место для книг об угрях за счет книг, чье содержание перестало быть для него актуальным.

Теперь особое место в библиотеке занимала книга Аристотеля о возникновении животных. В ней Отца более всего заинтересовал трактат об угрях. Рядом с Аристотелем находилось одно старое издание книги Геродота, в которой прославлялся угорь и возносился на пьедестал. Геродот считал угря самым удивительным существом на планете, достойным вершины горы Олимп. Тут были и философские записи Фрэнсиса Бэкона, в которых шла речь о миграциях угрей на нерест…

Отец не скрывал своей радости, что его идеи поддержал ученый Игорь Лозинский. Отец восхищался новым приятелем, который посвятил свою жизнь изучению животного и растительного мира здешнего края…

Отцу, как никому другому, было понятно, почему в это время хаоса, когда война угрожала людям и нарушала равновесие, веками существовавшее в природе, Игорь Лозинский был так глубоко увлечен изучением подводного царства Озера, миллиардов микроорганизмов, которые на протяжении ста тысяч лет до появления человека жили здесь в полной гармонии.

Игорь Лозинский, белоэмигрант, которому после того, как он оставил Россию в пламени, судьба в качестве наказания определила горькие скитания по свету, нашел свое пристанище в месте, где река вытекала из Озера. Ему, после утраты его великой страны, России, удалось в конечном итоге обрести родину у Озера. Его изгнание закончилось счастливо. Отец же, вдохновленный путем угрей, собирался покинуть родную землю, родину у Озера, чтобы найти себе страну навсегда.

Вышло так, что этот русский своей судьбой заставил Отца еще сильнее призадуматься, будут ли оправданы его надежды и ожидания, если он последует за угрями, и удастся ли ему разгадать тайны круга жизни семьи, несколько раз разрываемого балканской историей…

А времена на Балканах были тяжелые… Фашизм менял свое лицо, но не намерения. Заканчивалась итальянская оккупация… Начиналась немецкая. Итальянцы будто разыгрывали большой спектакль, они были мало подготовлены к настоящей войне. Многие из них сложили головы на Балканах, другие вступили в отряды партизанского сопротивления, а третьи попрятались по сельским домам в горах, готовые выполнять любую работу, только бы не быть обнаруженными…

Отец и Игорь Лозинский, похоже, были на Балканах единственными утопистами, которые желали следовать за угрями, двигаясь по водным путям планеты. Это желание объединяло их, но мотивы его у каждого были свои.

Отец хотел героически уехать с семьей с Балкан, проделав путь угрей, в поисках планетарной гармонии, которая, как ему представлялось, наиболее полно воплотилась в природном универсуме.

Прошло совсем немного времени, и Игорь Лозинский снова пришел к Отцу. Как и в первый раз, сначала он навестил Хаджиевых. Рыбак Коле был занят подготовкой пойманных угрей — части к сушке, части — к копчению. Никогда до этого не было у него такого богатого улова, а сезон для рыбалки еще не кончился. Озеро должна была покинуть еще одна, последняя, большая стая угрей.

Во дворе все сильнее пахло жареным угрем. Воскресия хлопотала, не покладая рук.

— Добрый день, Коле! — Игорь Лозинский прервал тихое задушевное пение Коле.

— Добрый день, дружище! — отозвался рыбак.

— Гляжу, много ты поймал на этот раз!

— Да, как никогда! Не подвели нас и в этом году Маккавеи. По приметам мы заранее знали, когда угри отправятся на нерест. Завтра снова пойдем ловить. Ожидается сильный ветер, дождь. Скорее всего, и оставшиеся в Озере угри двинутся в путь.

Игорь Лозинский слышал, что в народе погоду предсказывают по дням святых мучеников, братьев Маккавеев — с 14 по 25 августа. По тому, как изменялось небо в течение этих двенадцати летних дней, определяли погоду на весь год, на все двенадцать месяцев.

Каждая четверть или восьмая часть дня представляла собой месяц в календарном году. И так, из поколения в поколение, каждый август рыбаки глядят в небо, отмечают даже самое малое облачко, надежно фиксируя его в своей памяти. Измеряют температуру в тени, каждому дождю придают особое значение.

Коле Хаджиев был известен тем, что делал самые точные предсказания погоды по Маккавеям. Его знали не только местные рыбаки. Порой к нему приезжали люди из других, весьма отдаленных от Озера, мест, чтобы сверить или дополнить свои прогнозы.

Пока дед Коле рассказывал про Маккавеев, подоспел и Отец. Поздоровался с Игорем, с Коле он уже виделся утром. Отец знал о том, что рыбаки предсказывают погоду по Маккавеям, но никогда не интересовался подробностями. Поэтому сейчас и он с большим вниманием прослушал рассказ соседа. Коле знал, чем обернется в будущем каждое легкое облачко на синем небе. Он безошибочно предугадывал бурю, которая обычно приходила из-за горы, разделяющей два озера. А особенно точно он чувствовал момент, когда в непогоду угри начнут покидать Озеро.

Старому Коле в голову не могло прийти, какой другой ночной бой, будучи на стороне угрей, глядя на небо и реку, вели его сосед и Игорь Лозинский. А если бы и узнал Коле, что говорили они об угрях, то, наверняка, посмотрел бы на них с недоумением и сожалением, что вот так, впустую, потратили они драгоценное время.

Это был настоящий день угрей. Бабка Воскресия сняла крышку со сковороды, на которой лежал зажаренный угорь, уже без лишнего жира, заправленный чесноком и специями. Из других дворов доносились похожие запахи. Жареным угрем пахло по всей округе.

Было время обеда. Коле пригласил всех к столу — на жареного угря. Воскресия принесла кувшин домашнего вина. Старый рыбак был в настроении, он тихо затянул песню. Вдалеке слышались выстрелы. Но война уже подходила к концу. Когда закончился обед, Отец и Лозинский через калитку, которая соединяла два участка, отправились в дом, в отцовский кабинет. А старый рыбак не спеша подливал себе вино, продолжая тянуть тихую рыбацкую песню.

 

9

Анонимные воды знают все наши тайны. Отец, испытывая доверие к Игорю Лозинскому, поведал ему о странной привязанности семьи к воде — они всегда жили у моря, у озера, у реки. В изгнании воды показывали им путь — возможный выход. Отец, последовав по этому пути, наверняка двинулся бы не вширь, а вглубь. Он не без причины сказал Игорю Лозинскому, что глубокие воды текут медленно, а мелкие быстро. Они определяют ритм жизни в изгнании.

— Озеро мирно, как никогда. Но грядет буря, которую предсказывал Коле, — сказал Отец, закрывая окна, широко открытые матерью, чтобы, как она говорила, проветрились книги.

И Отец, и Игорь Лозинский внутренней мощью настрадавшихся в скитаниях душ чувствовали метаморфозы, происходящие в пространстве между водой и небом, между богатой озерной флорой и фауной и людьми.

В райских пределах Озера происходило рождение жизни, ее развитие и угасание. В пространстве доминировала субстанция обновления, она была вечной, и именно в ней Отец и Лозинский видели общую родину. И эта родина была совсем близко, рядом, но постоянно ускользала от них.

Отец, глядя на воду, всегда восхищался ее поразительной силой — вечно быть в движении, течением изменять жизни и судьбы, нести анонимные истории и мифы в будущее. Отец любил смотреть, как на закате солнце, опуская последние лучи в Озеро, изменяло голубой цвет воды до темно-синего.

Когда Отец чувствовал, что, залюбовавшись этой чудесной умиротворяющей картиной, начинает впадать в сон, он старался взбодриться, вернуться к реальности, ища глазами место, где потоки воды текли бурно, символизируя собой скоротечность и изменяемость. Возможно, уже будущей весной он будет далеко от Озера, от пьянящего запаха цветущих акаций, бледно-голубых левкоев. Наверняка он сохранит их в душе и будет, будто разглядывая гербарий, возвращаться в воспоминаниях к Озеру, к прошлой жизни, в которой оставил свою мать на пороге родного дома, к могилам предков, ко всем этим истокам неизбывной тоски человека на чужбине. И вот сейчас, перед тем, как отправиться по пути угрей, перевернуть новую важную страницу в жизни семьи, он волею судьбы сошелся с русским эмигрантом Игорем Лозинским.

Отец возвратился на Балканы после краха Оттоманской империи. Не сумев прижиться на родине матери, он был вынужден искать себе новое пристанище. Ему показалась близкой и поучительной судьба русского друга. И тот покинул родную землю, когда Российская империя переживала падение, во время, когда ощущалось появление другой, сталинской империи. Между служением сталинизму и смертельной опасностью бегства он выбрал бегство. Отправился с противоположного конца пути угрей, приближаясь к цели, от которой отдалялся Отец. Им было что сказать друг другу в то полное неизвестности время…

Буря была уже близка. Темные тучи, появившиеся из-за ближайшей горы, нависли над истоком реки. Буря в природе сопровождалась бурей событий в истории. Фашизму надвигался конец. Отец хотел уехать сейчас, еще до падения фашизма, отправившись в одну из неспокойных ночей по пути угрей. Он был счастлив, что наконец-то на Балканах нашел настоящего друга, человека, которому он мог рассказать всю правду и который был в состоянии понять его странную идею лучше, чем кто-либо другой, и поддержать в его намерении. Отец сначала решил познакомить Игоря Лозинского с трудом всей своей жизни — Историей Балкан сквозь призму падений империй.

Отец, которого тяготила нестабильность жизни на Балканах, судьба, заставлявшая людей постоянно все начинать заново, искал что-то надежное в природных феноменах, надеясь, в конце концов, найти возможность исхода с Балкан. Открыв путь угрей, он твердо поверил, что открыл путь и для людей к их истинному воссоединению с природой. Поэтому Отец с таким упорством изучал основные направления миграционных потоков людей в Средиземноморье, сравнивая их с передвижениями птиц и рыб. В течение трех тысячелетий район Средиземного моря не переставал привлекать к себе разные народы, которые переселялись туда из степей, пустынь и первобытных лесов. И, едва укоренившись на средиземноморских берегах, они — греки, арабы, турки — пытались установить свое господство над другими.

— Империи на Балканах, от Римской до Оттоманской, — доверительно говорил Отец Игорю Лозинскому, — прошли разные стадии своего долгого существования. К концу они были менее агрессивны, чем самое слабое современное государство.

Игорь Лозинский сначала не мог понять, к чему клонит Отец, рассказывая об империях на Балканах. Он ожидал, что они продолжат разговор об угрях. Но Отец не имел намерения по существу отклоняться от темы. Он продолжал:

— Великие империи на Балканах, да и во всем Средиземноморье, сделали максимально относительным понятие границ.

И не забывайте, уважаемый приятель, что в пределах Оттоманской империи в течение пяти столетий люди жили, не имея границ. Они были близки, повернуты лицом друг к другу, их языки и культуры, обычаи и кухни проникали друг в друга. А в новые времена государства держатся только благодаря границам.

— Не забывайте про кордоны, воздвигнутые идеологиями, — сказал Игорь Лозинский, имея в виду изменения, случившиеся в России после Октябрьской революции.

— Вы, разумеется, правы, — подхватил Отец. — А здесь фашизм взялся за передел границ.

— Но почему именно во время падения империй происходят самые большие переселения людей, возникают новые границы? — спросил Игорь Лозинский, подталкивая течение отцовской мысли.

Отец с воодушевлением продолжил:

— Этот вопрос занимает центральное место в моих исследованиях опыта крушения Оттоманской империи. Балканы вот уже сто пятьдесят лет, а так, наверняка, будет и в будущем, с трудом выбираются из оттоманского туннеля. После падения Оттоманской империи не прекратились массовые высылки и деление народов, разных по вере и этнической принадлежности.

И вот век течет, а размежевания продолжаются. Вы правы, дорогой друг, идеология разделяет людей. Она ищет оправдания расширения зон своего влияния в прошлом, пусть даже ценою новых проклятий.

Отец и Игорь Лозинский то отдалялись от темы, касающейся угрей, то снова к ней приближались:

— Эх, мой дорогой друг, — сказал Игорь Лозинский, — слушаю, как Вы говорите о людях и границах, а думаю про угрей и границы.

— Не вижу тут прямой связи, что Вы имеете в виду? — оживился Отец.

— А я вижу, чувствую ее, — ответил Лозинский. — Фашизму виден конец. Империя зла, основанная на расовой нетерпимости и дискриминации, к счастью, рушится. Погибли миллионы невинных людей… и сейчас еще гибнут. Фашизм наверняка будет побежден, но предстоят новые испытания…

В ночи раздавались раскаты грома. Сверкали молнии, шел дождь. В том месте, где река вытекала из Озера, снова сновали рыбаки с зажженными факелами.

Игорь Лозинский замолчал. Наступила тишина. Время от времени ее прерывали крики рыбаков, которыми они пугали рыбу. Потом отовсюду послышались громкие звуки — как и в прошлый раз, рыбаки стучали по металлическим предметам, били в барабаны, дули в дудки.

— Счастливое для угрей время, — сказал Игорь Лозинский, с какой-то другой стороны возвращаясь к своей предыдущей мысли.

Отец посмотрел на него вопросительно.

— Как оно может быть счастливым, когда гибнет столько угрей?

— Но какие-то спасаются, продолжают свое путешествие. Путь угрей остается.

Отцу пока все еще не было понятно, что имеет в виду Игорь Лозинский, а тот продолжил:

— Угорь, друг мой, — это истинный символ жертвенности. Если Бог есть, то наверняка частичку своей силы он отдал угрям, иначе как бы они могли продолжать свой род, когда их разделяют на части.

Какое еще живое существо имеет такую силу?

Если даже одна самка угря сумеет уйти от рыбаков, то и этого достаточно для того, чтобы она продолжила путь и дала потомство. Таков путь угрей, героический и трагический.

Отец был доволен, что разговор вновь коснулся угрей.

— Как бы не пришло такое время, когда какой-нибудь насильник и в этой стране попытается преградить путь угрям, — продолжил Игорь Лозинский.

— Нет греха большего, чем этот! — отозвался Отец.

— И большего несчастья! — добавил Лозинский. — Будет закрыт выход к Средиземноморью, к Атлантике, к миру. Если страна решит осудить себя на вечное затворничество, тогда прекратится и передвижение угрей.

— Неужели кто-то может осмелиться прервать божественный путь угрей? — воскликнул Отец.

— Все возможно! — отозвался Игорь Лозинский, который пока не открыл Отцу великую тайну прекращения пути угрей на его бывшей родине, в России.

Отец пытался в разговоре подтолкнуть его к этому, ему не терпелось услышать рассказ русского, но тот хранил молчание.

Им еще было много-много, о чем поговорить. И у одного, и другого были интересные и полезные книги, которыми они могли обменяться.

Вдалеке еще дрожал свет от зажженных факелов. Крики рыбаков потихоньку стихали. Многим угрям удалось спастись. Оставшиеся в Озере рыбы-угри ждали другой ночи. Игорь Лозинский заговорил первым:

— Интересно, какая команда передается всем угрям разом? Кто дает им сигнал к началу путешествия через океан — чтобы из пресных континентальных вод они отправились на нерест в самое сердце Атлантического океана?

Отец думал, что на это ответить, но Игорь Лозинский сразу продолжил:

— Одинаковый сигнал в одно и то же время — для всех угрей на планете! Какая сила заставляет их пойти на эту последнюю встречу жизни и смерти? Крепкое и поразительное единение, которого люди, вероятно, никогда не достигнут. Между собой становятся связанными моря и океаны, континенты — и все это благодаря движущимся колоннам угрей.

Отец с восхищением слушал Игоря Лозинского, говорившего о таинственном пути угрей. Как человек, без специального образования изучающий миграционные передвижения рыб в Озере, он был рад, что ему наконец-то довелось услышать научное объяснение этого явления. Слова Лозинского вызвали в его голове незабываемую картину из их прежней жизни на Озере…

Однажды он был на берегу, поглядел на небо и был заворожен полетом птиц. Отец в тот момент думал о чудесном передвижении угрей по воде, и вдруг увидел эту летящую стаю. Вечно это движение к кристально чистому оазису планеты Земля! Отовсюду — из воды и с неба — получал он знаки, подсказывающие ему, что надо уехать, надо уехать.

Отец в миграциях рыб и птиц открывал праформы человеческого движения. Их цикличные передвижения были вызваны, главным образом, поисками новых территорий, поисками лучших условий для продолжения рода. Отца интересовали эти природные феномены применительно к существованию людей, особенно к жизни его семьи.

Его удивляли озерные птицы, которые после долгих скитаний по свету в определенное время возвращались к гнездам, где они родились, и тут умирали. Отец видел птиц, которые, по случайности пролетев свое родное гнездо, как он считал, видимо, из-за потери ритма, камнем летели вниз, к смерти. Такие случаи нарушали ход отцовской мысли, он начинал думать в другом направлении. Его поражало сходство между животными и людьми в том, с каким упорством и одни, и другие ищут путь к выживанию. Более чем когда-либо ранее Отец задумывался над тем, почему человека, а точно также и птиц, и угрей, к концу их существования охватывает чувство или инстинкт, что они обязательно должны вернуться в место, где началась их жизнь. Отец в мыслях продолжал искать сходство в причинах, которые вызывают великие переселения людей и миграции птиц, рыб и животных.

Исследуя в своем историческом труде причины краха империй на Балканах и одновременно изучая миграции животных, Отец, обладая внутренним даром сравнивать все и вся, искал у них общее с походами орд Чингисхана и Тамерлана. Их, прежде всего, подстегивал голод, но также и неудержимая тяга к движению, перемещению, стремление, невзирая на огромные жертвы, освоить новые территории.

Размышляя о своем «я», Отец задавался вопросом, уж нет ли в его крови гена, общего с участниками тех великих миграций? Изучая судьбу леммингов Арктики, он установил, что они никогда не возвращаются в родные места, умирают на чужбине. Может, так было с Чингисханом и его потомками.

Игорь Лозинский с вниманием следил за ходом отцовской мысли, но все же продолжил свою:

— Не существует силы, которая могла бы изменить направление движения угрей. Нет такой силы, просто нет… и не дай, Боже, чтобы нашлась…

Лозинский прервал эту мысль, которая путалась с другой, еще не оформившейся до конца, и которой в тот момент он не хотел делиться с Отцом.

Снова собравшись с мыслями, Игорь Лозинский сказал:

— Умение угрей двигаться в абсолютно правильном направлении можно сравнить со способностью птиц безошибочно ориентироваться во время перелетов, хотя в данном случае речь идет о двух разных вещах. Одни французские ученые, которые в течение длительного времени изучали миграции угрей, сочли феномен их совершенной ориентации своего рода атавизмом.

— Каким атавизмом? — спросил Отец.

— По мнению тех французских ученых, европейский угорь в давние времена населял Атлантиду, вблизи которой и нерестился. А когда Атлантида навсегда исчезла в океанских глубинах, угри благодаря инстинкту все равно возвращались на прежнее место, чтобы оставить потомство.

— Благодаря инстинкту? — повторил Отец шепотом. Для него пропавшая Атлантида по сути была утраченной родиной. Поэтому он слабо верил в возвращение из изгнания, в возвращение в потерянный рай детства, в дом, где он родился. Слушая о том, каким путем следовали на нерест угри, когда на земле существовала Атлантида, и как они искали обходной путь после великого разлома на планете Земля, он пытался при помощи своей еще более обострившейся на чужбине способности к ассоциативному воображению по примеру угрей найти путь к обретению родины.

Значит, наука имеет свои границы, которые миф стирает, — думал Отец, пока с интересом слушал Игоря Лозинского.

Тот говорил, что боится того, что пока еще не стало реальностью, а было только его предчувствием — как бы на Балканах кто-то полностью не пресек вечный путь угрей.

Стояла темная ночь. Город давно спал. И Матери уже не было слышно в кухне. Отец с трудом выслушал Игоря Лозинского до конца и высказал ему свои опасения, что дело, наверняка, дойдет до того, что путь угрей будет прерван.

Они расстались глубокой ночью. Когда они прощались, Игорь Лозинский пригласил Отца осмотреть его коллекцию флоры и фауны Озера. Большой интерес к угрям, а также то, что их человеческие судьбы были похожи, очень их сблизили. Их отношения были чем-то большим, чем обычное знакомство. Отец вернулся в кабинет и еще некоторое время листал книги об угрях, которые принес ему Игорь Лозинский. Его охватила дремота. Погода снова начала портиться. Надвигалась буря.

— Наверное, последние угри уже покинули Озеро, — заметил Отец в полусне.

В недолгом предрассветном сне его продолжали томить мысли о том, как бы не появилась сила, способная преградить путь угрям…

 

10

Был чудесный день. Солнце светило со всех сторон. Его мощные лучи проникали глубоко в воды и освещали их так, что они переливались всеми оттенками синего. Отец направился вдоль берега. Дошел до того места, где река вытекала из Озера. Ее бурные воды шумели и пенились. Отец всегда приходил сюда, прежде чем принять какое-то жизненно-важное решение. Он открывал водам свою душу. Разговаривал с ними, устремив взгляд на другую сторону Озера с этого берега, берега, куда занесла его судьба. Он обращался к своей матери, веря, что волны отнесут его слова к порогу их дома, до знаменитой дороги Виа Эгнация, а оттуда, кто знает, до самой Атлантиды. Движение вод было ритмичным, плавным, оно очаровывало Отца, будто напоминало, что все изменяется. Эта мысль прибавляла ему решимости пуститься по течению этих вод, последовав за угрями…

Отец прошел по мосту и оказался на другом берегу. Здесь, у реки, находилась его небольшая адвокатская контора. Кого и как надо было защищать в эти трудные, полные неопределенности времена, когда власть менялась необычайно быстро, было известно только ему. Адвокатура в какой-то мере служила ему защитой от режима, и это давало ему возможность пользоваться доверием среди простого народа. В его маленькую контору приходили люди с последней надеждой найти правду. Приходили христиане и мусульмане, бедные и богатые, с просьбой защитить их от чего-то или от кого-то, люди, не чувствовавшие своей вины, ставшие жертвой несправедливого времени. А мог ли, по большому счету, Отец кого-то защитить в те тяжкие времена? Себя, семью или других? И вот теперь еще угри, которые так глубоко проникли в его сознание, не давали ему покоя.

Отец немного посидел в конторе. Словом-другим обменялся с людьми, ждавшими его с раннего утра. Каждого он старался утешить, поддержать, ободрить. В конторе, посредине стола у Отца стояла пишущая машинка, которую он привез из Стамбула и на которой он часто менял буквы в зависимости от того, каким алфавитом пользовались очередные оккупанты. Случалось, некоторых букв не хватало, и тогда он вписывал их от руки. Отец что-то напечатал на машинке, потом дал указания молодому помощнику, что тому необходимо сделать в течение дня, и вышел из конторы.

Пошел вдоль реки. Он решил посетить Игоря Лозинского в его лаборатории — помещении, которое находилось в доме, где тот жил, рядом с противомалярийной станцией. Отец не сказал ни на работе, ни дома, куда идет. Он редко так поступал. Когда он слишком задерживался, Мама посылала кого-то из детей в контору, посмотреть, почему Отец опаздывает. Придумывала предлог — якобы, по дороге домой Отцу надо купить одно или другое. Отец прекрасно понимал беспокойство жены, поэтому взял себе за правило сообщать ей, куда или к кому он идет.

Но в тот день, очарованный прекрасной погодой, блеском солнца на синих водах, он прямиком отправился по берегу к своему знакомому Игорю Лозинскому. Шел, занятый своими мыслями. Заботы потихоньку отступали, будто их уносила с собой река.

Отец остановился у первой запруды, недалеко от истока. Эта преграда, сделанная для того, чтобы вынуждать угрей двигаться по узким протокам, существовала на реке уже более тысячи лет.

Ему подумалось, до чего же трагична судьба угрей, которые оказывались в этой ловушке. Вот она, балканская гильотина! Река, перегороженная посередине, при сильном течении затопляла близлежащие поля. Люди воздвигли бетонную плотину. Построили настоящую балканскую стену перед угрями. Но рыбам, пусть и в малом количестве, все же удавалось миновать эту преграду, и они двигались дальше. Были угри, которые, преодолев по суше километр-два, снова находили реку и присоединялись к счастливцам, не заплывшим в запруду. Уж не плотины ли, ставшие теперь еще более современными и крепкими, имел в виду Игорь Лозинский, когда говорил, что путь угрей может быть прерван?

Размышляя так, Отец прошел мимо запруды, за ней ему открылась картина мирной реки с сине-серебристыми водами. Он и сам не заметил, как оказался перед домом Игоря Лозинского. Хозяин радостно встретил его у ворот. Повел в дом. Они сразу пошли в лабораторию-мастерскую, где Игорь Лозинский создавал свою уникальную музейную коллекцию типичных представителей флоры и фауны Озера. Здесь были самые разные экспонаты — от микроорганизмов и рыб до птиц и животных, обитающих в этом регионе.

Игорь Лозинский в первую очередь представил Отцу своих помощников. Это были люди разных национальностей, исповедующие две религии, христианскую и мусульманскую. Среди них были отличные рыбаки и охотники, знатоки каждого уголка Озера и приозерной земли. Их навыки и умения, любовь к Озеру успешно соединились с умом и знаниями Игоря Лозинского. Все они были захвачены замыслом своего учителя — создать единственную в своем роде коллекцию реликтовых обитателей Озера, живых ископаемых. То, что было не по силам империям и разным режимам, владевшим Озером, — показать вечность мира — пытались сделать Игорь Лозинский и его помощники.

Лозинский, приехав на Озеро, начал работать, не жалея сил. Как ученый он руководствовался мыслью о том, что природа развивается эволюционно. В здешних же краях люди особо не задумывались над тем, как существовало Озеро в древности и как существует теперь. Игорь Лозинский поставил себе задачу — своей коллекцией, на примере типичных представителей местной флоры и фауны, зафиксировать непрерывность развития жизни в Озере. Он хотел показать, как происходила эволюция организмов в Озере на протяжении ста, тысячи, миллиона лет…

И Отец в то судьбоносное время, думая о том, как выжить его семье на Балканах, был охвачен идеей эволюции, но не применительно к животному миру Озера, а к обществу. Его интересовала непрерывность в существовании империй. Но когда он познакомился с Игорем Лозинским и его деятельностью, он начал верить в более широкое применение этой идеи — по отношению к природным и социальным явлениям.

Отец восхищался этим человеком, который во время войны и неизвестности, после долгого пути, с рвением занялся изучением таких живых существ в Озере, которых другие живыми-то не считали. Каких только представителей животного мира не было в коллекции Лозинского — выловленных в Озере, собранных по окрестным болотам, лугам и горам… Отец смотрел и удивлялся.

Вскоре пришел и главный сотрудник лаборатории — Цветан Горский, молодой биолог. Он с головой был захвачен проектом. Полюбил Игоря Лозинского как своего духовного отца. Цветан был трудолюбивым, умным, решительным — правой рукой Игоря Лозинского. Тот смотрел на него как на своего преемника и изо всех сил готовил его к тому, чтобы он смог работать самостоятельно.

Цветан Горский с малых лет интересовался животным миром Озера, открывал для себя его тайны, и вот, сейчас стал учеником Игоря Лозинского. Познакомившись с Отцом, Горский сказал ему:

— Профессор мне рассказывал о Вас. Показал мне Ваши книги и записи об угрях. Вы сильно преуспели в том, что изучает профессор. Мы очень рады, что Вы пришли к нам.

Игорь Лозинский утвердительно кивнул головой.

Отец не мог поверить своим глазам — какую удивительную коллекцию он видит перед собой. Здесь были собраны представители живых существ, обитающих в Озере, начиная с самых древних, и все это находилось в доме одного человека, занесенного судьбой в этот край из огромной далекой России.

Цветан Горский показал отцу ту часть коллекции, в которой были представлены озерные угри, пойманные на самом истоке реки из Озера, — чучела рыб на разных этапах их жизни. На огромном макете были Озеро, река, одна из запруд, а на большом глобусе значками был обозначен путь угрей от Озера до океана и обратно. Отец с восторгом рассматривал макет, путь угрей, показанный на глобусе. Путь, который, как ему мечталось, станет путем и его семьи. Цветан Горский заметил возбуждение Отца и тихо сказал:

— Профессор Лозинский — один из авторитетнейших в мире знатоков рыб, в частности, угрей. Он, среди прочего, с большой точностью открыл и описал пути миграций угрей из европейских рек и озер до Атлантического океана и обратно.

Отцовские мысли, пока он слушал Цветана Горского, летели вдогонку за угрями, следуя за ними по значкам на глобусе. Из этих благих дум Отца вывел голос Игоря Лозинского, приглашавший его осмотреть и другую часть коллекции. Отец бродил по лабиринту этой уникальной балканской лаборатории, в которой предпринималась попытка сохранить для потомков следы жизни Озера на протяжении тысячи лет.

Игорь Лозинский уже заканчивал формирование своей коллекции, которую он хотел подарить городу. Он считал, что только его ученик и преемник, Цветан Горский, может продолжить его дело. Лозинский завещал именно ему свою коллекцию, когда почувствовал, что его жизнь приближается к концу. Он доверил ему огромное богатство, дело всей своей жизни — коллекцию тысячи обработанных образцов животных и растений данного края, правду об Озере — чтобы тот сохранил его в нелегкие времена, которые наступали.

И вот, судьба привела к Лозинскому Отца, но не как адвоката, чтобы засвидетельствовать завещание, а как человека, влюбленного в Озеро. За рюмкой водки и угощением, которые принесла радушная Наташа Лозинская, расположившись на террасе с видом на реку, Игорь Лозинский, Отец и Цветан Горский продолжали, словно заключив тройственный союз, разговор о будущем музейной экспозиции и, конечно же, о судьбе угрей и их пути.

Отец хотел до конца узнать то, что известно Игорю Лозинскому о пути угрей, но тот хранил при себе свои мысли. И на этот раз Лозинский говорил о своих предположениях относительно времени, которое надвигается, о будущей власти, о возможности того, что сталинизм разрастется и придет и на эти просторы.

Только про это.

Он не стал раскрывать свою душу перед Отцом и Цветаном Горским. Но все-таки было ясно, что рано или поздно именно с этими людьми, с которыми его свела счастливая судьба, он поделится своей великой тайной. Отец, взглянув на часы, понял, как много времени он провел в доме Игоря Лозинского. Прощаясь с хозяевами, он пригласил их в ближайшее время к себе в гости.

Отец пошел вдоль реки, к истоку, к Озеру. Хотя на пороге была зима, солнце еще согревало землю. Отец смотрел, как медленно оно уходит за горизонт. Небо все сильнее освещалось багровыми лучами, а голубая ширь становилась все темнее. Любуясь на закат, чувствуя за собой свежесть реки, которая быстро несла свои воды, Отец почувствовал тихую грусть. Он ускорил шаг по направлению к дому. Наверняка, домашние заждались его и обеспокоены его долгим непредвиденным отсутствием.

 

11

Приближался конец фашизма. Европейские и американские союзнические войска продвигались вперед и освобождали захваченные фашистами страны старого континента. С востока наступала Красная Армия. На Балканах, того гляди, должен был установиться новый порядок.

Отец предчувствовал, что, несмотря на сильный отпор со стороны порабощенных народов, после короткого владычества империи фашизма, скорее всего, появится какая-то новая империя. Исходя из опыта, проследив периоды существования империй, Отец считал, что не могло быть так, чтобы Балканы не были под чьей-то властью в течение долгого времени.

После падения и поражения фашизма было понятно, что Сталин с помощью Красной Армии и тоталитарной идеологии использует исторический шанс завоевать как можно большую часть Европы и Балкан. Пока Отец так размышлял, идя по берегу реки, он оказался почти у самого дома. Солнце потонуло в Озере. На небе загорались первые звезды. Отец пошел быстрее. В его голове, после того, как в ней промаршировали империи, включая последнюю, сталинскую, вновь появились мысли насчет Игоря Лозинского. У Отца было ощущение, что тот что-то недоговаривает относительно будущей участи угрей в городе на истоке реки…

Кем, по сути, был этот русский эмигрант, который завладел всеми его мыслями, можно сказать, вошел в его жизнь? Что их сблизило? Не то ли, что у них была схожая судьба беженцев, общая привязанность к Озеру, интерес к угрям и их удивительным миграциям? Озеро появилось в их жизнях, чтобы крепко связать их дружбой.

Игоря Лозинского белогвардейская судьба привела к Озеру после долгих скитаний по России, после Стамбула, где в то время, в двадцатые годы двадцатого века, учился Отец. Он хорошо помнил потоки русских эмигрантов, которые, ища спасения, притекали в Стамбул.

Там, в Стамбуле, и рядом, на средиземноморских островах, эти люди надеялись найти окончательное спасение, обрекая себя на судьбу изгнанников. В основном, это была молодежь, от двадцати до двадцати четырех лет, энтузиасты и одержимые, рассказывал Отец. Тогда он где-то прочитал, что в те годы Ленин подписал декрет — выслать из России сто пятьдесят человек, лучших умов страны, вместе с их семьями.

Однажды Игорь Лозинский сказал Отцу, и сейчас, шагая вдоль реки, Отец это отчетливо припомнил, что русская эмиграция — это новый феномен в общей истории человечества, который можно сравнить только с исходом евреев. У Отца, когда он слушал Игоря Лозинского, прибавлялось решимости — во что бы то ни стало выстоять в нелегкой борьбе за жизнь на чужбине.

Потоки людей текли по городам Европы. Искали обитель своего счастья, оседали там, где их принимали — из милости или православной солидарности. Чаще всего они получали работу ниже своей квалификации, жили своим славным прошлым. Существовали в двух мирах, имея одну душу. У Отца не выходили из головы слова Игоря Лозинского, которые были словно его собственные, будто речь в них шла о его жизни:

«Мы много страдали. Может, страдание в каком-то смысле — слабость, но в другом, возвышенном смысле, — отвага. Те, что пострадали сильно, по-настоящему, редко бывают агрессивными, из их душ обычно истекает доброта и толерантность!»

Отцу были близки его слова:

«Наше страдание, милый мой друг, как слепота. У нас отняли родную землю, свет наших очей. Мы потеряли внешнее зрение, но укрепили внутреннее. Внутренним зрением мы видим невидимую горсть святой родной земли».

Так говорил Игорь Лозинский, а в голове Отца при этом возникали ассоциации с угрями: ведь и они во время долгого пути, когда удаляются от Озера и попадают в глубины морей и океанов, теряют внешнее зрение и пользуются внутренним, чтобы добраться до цели — до моря, до родного океана, а на пути обратно — до Озера, где обитали их предки.

«Ты должен быть лишен родной земли, — во время одного из разговоров сказал Отцу Игорь Лозинский, — чтобы любить ее неземной любовью. Эта вечная, неземная любовь нелегко нам дается — и потому, что мы упорно боремся, мы победители даже в поражениях, друг мой!»

Игоря Лозинского волны судьбы прибили к берегам Босфора, где он оказался среди белогвардейцев, которые бежали со своей родины. А потом он, человек, окончивший институт в Петрограде, специалист по медицине и микробиологии, как и Отец, получивший юридическое образование в Стамбуле, оказался на Балканах, на берегах Озера. Это место предлагалось им взамен их родины, в качестве их последнего убежища. У них не было шансов вернуться в свои страны.

Судьба скрестила их пути в Стамбуле, но свела их у Озера, хотя уже недалек был час расставания. Она сблизила их, обогатила обоих новыми знаниями об угрях, их круговом пути вокруг планеты. И вот теперь, когда близился конец одного времени, конец фашизма, Отец и Игорь Лозинский были сильно озабочены надвигавшимися событиями. Они были уверены, что эти события станут поворотными, изменят множество человеческих судеб.

В Стамбуле, изучая право, Отец имел ясное представление о ленинско-сталинском социализме. Тогда он на месте следил за политикой Ататюрка, который в какой-то период хотел сблизиться со Сталиным и Советским Союзом. Был в курсе того, как воплощается идея социализма в западных европейских демократиях. Но он не был знаком с социал-коммунизмом изнутри, не испытал его на своей шкуре, как Игорь Лозинский. Отец был уверен, что от своего русского знакомого сможет узнать еще много тайн, тайн о прошедших и будущих временах.

Так, весь в мыслях, он подошел к дому. Здесь его поджидали другие заботы — реальные, осязаемые. Мать еще издалека, по шагам, поняла, что это Отец. Домашние вздохнули с облегчением, когда Отец переступил порог и вошел внутрь.

 

12

Мать была обеспокоена тем, что Отец так долго отсутствовал на работе и дома. Но она не имела привычки спрашивать, где он был, уж тем более, в тот момент, когда тот переступал порог дома. Отец вернулся, дети дома — и слава Богу. Тяжелее всего ей было, когда она оставалась одна. Одна, в неизвестности. Мать была сильно взволнована тем, что угри все более и более отвлекали внимание Отца от семейных нужд и проблем, от работы в адвокатской конторе. Она знала, была глубоко в этом убеждена, что Отец одержим какой-то высокой идеей ради благополучной жизни семьи в те нелегкие поворотные времена. Ключевые решения всегда принимал Отец, а Мать следовала им, часто даже не понимая их целей, а лишь смутно о них догадываясь. Ей требовалось время, чтобы понять, что нужно делать ей, исходя из отцовских решений. Но она твердо верила: что бы ни задумал Отец — все это на благо семьи.

Отец же обычно, когда был сильно взволнован, неслышно проходил в свой кабинет. Там, среди книг, он успокаивался. Отец зажигал желтую лампу. Она освещала книги, и они оживали. Лампа излучала тепло, была солнцем этого дома. Именно тут, в главной комнате, в отцовском кабинете, в тишине книг решались им важные для семьи вопросы. Книги были словно крылья этого дома, готового в любой момент взмыть высоко в небо.

Отец говорил, что тишина — это язык книг. В этой тишине раскрытых книг яснее становились его мысли. А мысли были об одном — об отъезде. Переселенцы будут существовать вечно, думал Отец, как вечно рождение. Эмигранты, как потоки воды, будут всегда течь по миру…

Близилась полночь, а желтая лампа в отцовском кабинете все горела. Мать глаз не сомкнула после того, как накануне вечером уложила детей спать. После того, как Отец долго отсутствовал и поздно вернулся домой, она еще с ним не разговаривала. Мать могла успокоиться окончательно и пойти лечь спать только после того, как Отец поведал бы ей, чем он озабочен. Она всегда делила с ним его тревоги. Такой была их любовь. Они проникали в души друг друга. Взаимная любовь давала им покой.

Где-то в полночь Мать на подносе принесла Отцу в кабинет ужин. Редко случалось так, что Отец не ужинал с семьей. А сегодня он совсем забыл о совместном ужине. Мама тихонько постучала в дверь и услышала тихий отцовский голос.

Отец встал, взял поднос, с нежностью глядя на Маму. Ей сразу стало легче, тревога пропала. Она села рядом и смотрела на Отца, пока он ужинал. Отец ел не потому, что был голоден, а скорее для того, чтобы ее успокоить. Тишину время от времени прерывал кашель кого-то из спящих детей. Мать пришла в полночь к Отцу, конечно, не за тем, чтобы рассказывать ему о домашних заботах или проблемах с детьми, ее волновал отъезд. Хотя бы узнать вовремя, чтобы успеть подготовиться, рассуждала она.

Мама недоумевала, почему Игорь Лозинский стал приходить к ним так часто, сетовала на то, что Отца теперь так подолгу не бывает в конторе. Не было никаких известий от родственников, которые жили рядом, за близкой границей. Тревог — хоть отбавляй! Маму мучила отцовская одержимость угрями, а тут, ко всему этому, еще и дружба с русским эмигрантом. А было время оккупации. Не успела укорениться одна власть, а уже другая была на подходе. Война приближалась к Озеру. А он — все про угрей да про угрей! Это нехорошо, думала Мама и решила сказать об этом Отцу, но огромное доверие к нему не дало ей этого сделать, и она промолчала. Отец же прекрасно понимал, что ее беспокоит, знал, о чем она хочет спросить его. Он приблизился к ней и положил ей на плечо руку. Она прижалась к нему. Оставалась так долго, не проронив ни слова. Издалека доносилось дыхание реки, послышался крик какой-то птицы. В соседней комнате сопели дети. Отец черпал силы в той энергии, которая витала в воздухе, пока они мирно спали.

Отец первым прошептал Матери:

— Милая моя, книги имеют свои судьбы. Книги определяют судьбы других. Я пошел за ними, вас повел за собой. И только одному Богу известно, правильный ли это путь!

Мама и дальше молчала. Она смотрела в открытые книги, пыталась понять мысль Отца. В библиотеке Отца у каждого возникало такое чувство, что эти старые книги жили сами, участвовали в жизни семьи, скрашивали Отцу его одиночество беженца в долгие ночные часы, были ему и нам верными друзьями.

Книги давали Отцу много разных возможностей узнать что-то новое, познакомиться с кем-то и с ним подружиться. Разве не так случилось, что именно благодаря книгам об угрях Отец так сблизился с Игорем Лозинским?

Отец читал книги не спеша, обстоятельно. Счастье семьи было в этих книгах. Открыть новую книгу, замечал Отец, значит открыть дверь в неизвестный дом.

Отец стал говорить громче:

— Когда в наш дом пришел Игорь Лозинский, у меня на столе лежали открытыми книги, посвященные угрям. Поверь, дорогая, сама судьба привела его к нам. У Игоря Лозинского большая, широкая, многострадальная душа, куда бы ни пришел этот человек, он везде сеет добро. Он спас тысячи людей от верной смерти. Нашел лекарство от проклятой малярии, которая унесла столько жизней в приозерном крае. Добрая судьба послала его сюда — спасти людей и Озеро с бесчисленными формами жизни в нем. Да, спасти Озеро от людей!

Мама долго не вмешивалась в рассуждения Отца, но теперь робко спросила его:

— Как это — спасти Озеро от людей?

— Вот и я хотел бы это узнать. Игорь Лозинский имеет ключ к спасению Озера. А спасение это связано с миграциями угрей.

— Не понимаю… — отозвалась Мать.

— И я пока не понимаю. Есть много тайн в жизни Игоря Лозинского, загадочного в его мыслях. Но он ясно говорил — если спасти путь, которым следуют угри по реке к морю и океану, можно спасти и Озеро. Люди будут жить счастливо, когда закончится война и придет свобода.

Мама и дальше с удивлением глядела на мужа, пытаясь найти хоть какую-то логику, нить, которая связывала бы между собой отцовские мысли.

— Но если прервется путь угрей, тогда, наверняка, вокруг Озера начнется новое время — трудное и полное неизвестности.

Мама старалась понять, почему для Отца настолько важно, чтобы остался в целости путь угрей: потому ли, что они собираются последовать по их пути к Америке, или из-за возвращения семьи в родной дом на Озере по другую сторону границы?

По сути, и сам Отец не мог до конца этого объяснить. Он не мог понять, что принесет с собой новое время. Каким будет это новое время? Доберется ли до Озера Сталин? А если доберется, то что случится с людьми, угрями, Озером и рекой?.. Отец верил, что у Игоря Лозинского есть ясные ответы на все эти вопросы…

На востоке всходило солнце. Свет дня побеждал желтый свет отцовской лампы. Сон наконец-то одолел и Отца, и Мать. Наверняка, им приснился общий сон — они видели угрей во время долгого пути, накануне нового дня, полного неожиданностей. Рано утром, когда Мама покинула отцовский кабинет, у нее было чувство, что она вынесла из отцовского сна что-то очень важное…

 

13

Отец с нетерпением ждал, когда же к ним в гости придет Игорь Лозинский со своим учеником Цветаном Горским. Конечно же, Отец надеялся, что во время этой встречи Игорь Лозинский поделится с ним своими мыслями насчет пути угрей и их судьбы во времена, которые были не за горами.

На Отца между тем навалились совсем другие, конкретные житейские проблемы, связанные с существованием семьи. Нужно было обеспечить ей каждодневный хлеб и спокойствие. Времена были тяжелые, полные неизвестности. Должна был а наступить развязка. Ожидался конец фашизма. В такие бурные времена, как говорил Отец, самым важным было — сохранить голову на плечах. Не поднимать ее слишком высоко, чтобы не упала, и не опускать слишком низко, чтобы не потерять направление движения. Отец в целом умел почувствовать направление истории, понимал, куда ему надо двигаться, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, чтобы судьба не смогла победить его одним ударом, сбить с пути, отнять у него надежду. Но тут каждый шаг должен был быть отмеренным и четко продуманным.

Отец часто вспоминал слова брата, оставшегося в родной стране с уверенностью, что он никому зла не причинил и ему нечего бояться. Отец же имел другую стратегию: и он никому зла не сделал, но убежал от тех, которые могли сделать зло ему. Он видел выход в бегстве.

В такие минуты Отец размышлял и о скитаниях Игоря Лозинского. И он никому зла не причинил, как и тысячи его сограждан, а спасение от смерти искал на чужбине. Так Отец находил все новые аргументы, чтобы оправдать свое предстоящее бегство. Да и эти несчастные угри, из которых спасались единицы, пускаясь в путь, следовали вместе с множеством других рыб…

Отец тщательно готовился к встрече с Игорем Лозинским и его помощником среди своих книг. Он будто предчувствовал праздник для себя и для своих книг, и смысл этого праздника был понятен только ему.

Правдивая книга, правдивая страница, правдивая строчка, правдивая буква — будто между ними продвигались спасенные угри. Жизнь подтверждала, что каждая книга имеет свою судьбу, незаконченную. Перелистывание страниц книг, месторасположение которых Отец постоянно менял, означало перелистывание действительных событий. При таком чтении книга оживала.

Судьба могла спрятаться за запятой, остановиться на точке, задать себе вопрос с помощью вопросительного знака, удивиться благодаря какому-то знаку. А, может быть, она была в незаконченном предложении, незаконченном слове… Мама, оставаясь верной отцовским книгам и его загадочным читкам, была убеждена, что в книгах прячутся души.

В отцовских книгах велись бои. Книги Дарвина об эволюции сражались с истиной святых книг. А и тем, и другим противостояли книги о новых идеологиях. При этом даже физически чувствовалась весомость каждой книги во времени, в жизни семьи и рода.

И сейчас в этой большой, имеющей свой жизненный ритм библиотеке на перекрестке вод, которые связывали реку, Озеро, море и океан в один путь, самый прекрасный путь на планете Земля, в путь угрей, Отцу предстояло принять судьбоносное решение, касающееся семьи, ее дальнейшего существования. Книги содержали в себе неиссякаемый источник памяти, а предполагаемые миграции угрей туда и обратно скрывали тайну о возможном конце семейного изгнания благодаря открытию истинного пути к земле без возврата…

В те дни, ожидая к себе Игоря Лозинского, Отец более чем обычно был занят своими книгами и рукописями. Он редко выходил из кабинета, а адвокатскую работу практически оставил. К Отцу приходил только его помощник с кипой дел, чтобы получить от него инструкции. Отец в один момент определял дела, которые могли решиться в пользу клиентов, нуждающихся в защите, а остальные откладывал в сторону, до лучших времен. Помощник с удивлением смотрел на то, как внимательно Отец разглядывает книги об угрях, и не мог понять, что его в них так сильно интересует.

Пришло известие от Игоря Лозинского о том, что он с Цветаном Горским навестит Отца вечером того же дня. И Маму охватило тихое волнение. Она долго и тщательно убирала дом и готовила для гостей ужин.

Для Мамы Игорь Лозинский принес букет цветов. Очень красивых. Это был, пожалуй, первый букет, который она получила после того, как семья пересекла границу. В такое беспокойное время кому могло прийти в голову принести синьоре букет?! — размышляла она.

Букет пробудил в ней рой воспоминаний из ее детства в Салониках, когда она, рано оставшись сиротой, жила у дяди, хирурга в одной тамошней больнице, который был женат на итальянке, настоящей синьоре, и часто, по разным случаям, приносил своей жене цветы. И сейчас Мама знала, что надо делать с цветами. В доме была синяя ваза, привезенная из Италии, купленная во время ее единственного в жизни путешествия вместе с мужем, спасенная из дома по другую сторону Озера. Она взяла вазу с собой при последнем переселении, а еще — как воспоминание о той далекой поездке — каталог товаров, предлагаемых итальянским домом моды Ла Ринашенте на весну какого-то, одного из тридцатых, года. И вот сейчас благодаря цветам Игоря Лозинского вазу заполнило другое время.

Ужин превратился в веселое застолье. Здесь была и Мария, невероятно счастливая, что может помочь Маме и быть рядом со своим учителем Игорем Лозинским. Она радовалась тому, что их дом стал мостом между нашей семьей и Лозинским.

И соседка, старая Воскресия, внесла свой вклад в подготовку ужина. Целый день она простояла у плиты, запекая мясо с овощами, в чем она была большая мастерица. А Мама сделала питу — слоеный пирог с курятиной. Смешались запахи кулинарных творений с двух берегов Озера. Кто бы мог подумать, что между вкусами и запахами есть граница, способная их разделить. В ту тихую балканскую ночь, в этом счастливом уголке балканского Вавилона такой границы не существовало…

Рыбак Коле, довольный богатым уловом угрей, не желая входить в отцовский и игорев «союз угрей», принес большую, особым образом подготовленную для жарки рыбину — угря, всю пропитанную чесноком, уксусом и специями по какому-то балканскому алхимическому рецепту, чтобы отдала она свой злой жир. А когда ее зажарили, жира не было и под крышкой.

Принес Коле и вино, сделанное им из своего винограда, которое он годами хранил в погребе дома в ожидании особого дня — праздника освобождения или помолвки Марии. Аппетитный запах еды распространился до реки, смешался со свежестью, идущей от озерных вод, которые, наверняка, начали свой путь у родного нам берега, у родного дома.

Игорь Лозинский, в лирическом настроении, затянул тихую, печальную песню. Отец не понимал слов песни, но чувствовал душой ее красоту. Тягучий и плавный напев заполнил пространство, покорив тишину. По щекам Игоря Лозинского скатилось несколько слез. Песня закончилась, и вновь наступила тишина.

Есть тишина, которую наполняет песня, и тогда она невероятно сильно действует на людей. Так было и сейчас. Послышалось пение Отца. Он извлекал из груди звуки албанской полифонической песни. Дед Коле уже не раз слышал, как пел Отец. Поздней ночью, из открытого окна его кабинета доносилась песня, мотив которой один за другим вели три голоса. Казалось, будто поют трое. Иногда, действительно, певцов было трое, а чаще всего Отец пел один. У старика Коле был отменный слух, и он постиг гармонию этой песни. И вот сейчас, когда Отец пел перед гостями, будто слившись с тишиной, к нему присоединился и голос Коле. Отец смахнул слезу. Тихонько начали подпевать Игорь Лозинский и Цветан Горский. Никогда до этого счастье, вызванное такими разными песнями, песнями с двух берегов Озера, не входило в этот дом…

 

14

После чудесного ужина Отец, Игорь Лозинский и Цветан Горский ушли в отцовский кабинет. Среди раскрытых книг, карт и рисунков угрей стояла и мамина ваза с цветами, принесенными Игорем. Эти цветы были свежими, несмотря на позднюю осень. У Игоря Лозинского рядом с его лабораторией была небольшая застекленная оранжерея, в которой он выращивал цветы. В то время это было на Балканах настоящим чудом.

Ночь была холодная, тихая, звездная. Вдалеке слышались барабанные удары, служившие сигналами отправления в путь последних угрей. На горизонте то тут, то там еще мерцали огни факелов, но через какое-то время эти вспышки прекратились, на низком небе загорелись звезды. Мать зажгла стоявшую на письменном столе желтую лампу. Добрую звезду дома, верную, надежную спутницу в нашем изгнании.

Отец и двое гостей вели себя так, будто они собрались вместе последний раз. А потом — каждый пойдет своим путем. Будет ли это для Отца волею судьбы путь угрей? Этих людей соединила на Балканах донкихотская дружба. Для многих людей, думавших только о том, как поймать удачу в мутной воде — заработать побольше денег, эти трое, захваченные мыслями о миграциях угрей и идеями о высоком и вечном, были странными маргиналами, неспособными правильно сориентироваться в наступающем времени.

Рядом с письменным столом на видном месте стоял отцовский глобус с обозначенным на нем путем следования угрей на нерест, от Озера до далекого Саргассова моря, как на макете в лаборатории Игоря Лозинского. Этот глобус Отец купил в Стамбуле, на нем все географические названия были написаны латинскими буквами согласно азбуке, введенной Ататюрком.

Отец попросил Игоря Лозинского показать на его глобусе путь угрей, который начинался от Балтийского моря, пролегал по русским рекам и заканчивался на Балканах. Специальными значками был отмечен и отцовский путь исхода с Балкан, до Америки, вслед за угрями.

Игорь Лозинский занял привычное ему место за широким столом. Разложил свои новые книги, рисунки, записи, неизвестные ни Отцу, ни Цветану Горскому. Игорь Лозинский был человеком сильным, крепким, но с измученным сердцем. Да, его сердце было изношенным от больших страданий в жизни. Оно долго выдерживало все, что зрело, замышлялось в его душе беженца. Его путь от Балтийского моря до этого Озера в южной части Балкан был длинным, полным всяких неожиданностей и ловушек, смертельно опасным. Он один проживал две, три жизни. Создал музей животного мира Озера. Обозначил путь угрей от Озера до океана и обратно. Сделал макет реки с запрудами. Очень много работал… Да и годы брали свое. Жизнь подходила к концу, а еще не все его мечты были воплощены.

Лозинский сблизился с Отцом уже при первой встрече, хотя они пришли на Озеро с противоположных полюсов судьбы беженца, и у них были во многом непохожие жизни.

Они стали как братья. Их объединило великое страдание, накопившееся в глубинах души одного и другого. И сейчас Игорь Лозинский пришел в кабинет к Отцу на особую исповедь, он хотел открыть сердце перед настоящим другом и своим верным учеником, последователем его идей. Жизни Отца и Игоря встретились и разошлись на перекрестке быстро меняющихся событий.

Игорь Лозинский первым нарушил тишину:

— Наша сегодняшняя встреча очень важная. Должен сразу сказать вам, что болезнь подрывает мое здоровье. Дни мои сочтены.

Отец удивленно взглянул на своего товарища. И Цветан Горский не сумел скрыть своего волнения. Прежде чем они успели что-то сказать, Игорь Лозинский продолжил:

— Я умираю спокойным. Озеро мне стало родиной. И вас, мои дорогие, я встретил у Озера. Нас связала дружба. Но причина, по которой я вас собрал здесь, и вы, думаю, о ней догадываетесь, это дальнейшая судьба Озера. Грядут новые, судьбоносные времена…

Наступила тишина. Отец и Цветан Горский недоуменно переглянулись. Каждый из них хотел что-то сказать Лозинскому, но тот заговорил снова:

— Человек, друзья мои, на этих просторах, на этом Озере, которое является даром Божьим, скоро покажет, действительно ли он велик и гуманен — это проявится в отношении к Озеру: будет ли оно чистым и долговечным.

Спокойно произнеся эти слова, Игорь Лозинский замолчал и посмотрел в открытое окно. Там царил покой. Наступившая тишина была красноречивее любых слов. Игорь Лозинский через какое-то время продолжил:

— Человек, сохраняя чистыми воды Озера, которые обновляются за счет ключей и родников, может спокойно ждать новых дней.

Отец и Цветан Горский не могли сразу понять, что, по сути, имеет в виду Лозинский. У них были предположения, но ни один, ни другой не решился прервать вдохновенную речь Игоря Лозинского:

— Фашизм скоро падет. Он сильно замутил озерные воды, отношения между людьми.

Отец, который по своей линии изучал изменения в отношениях между людьми при крушении империй на Балканах, имел некий взгляд на приближающиеся события, связанные со скорым падением фашизма. Но он оценивал все эти события, исходя из того, как они скажутся на положении его семьи, то есть с точки зрения главного для него вопроса: остаться или снова переселиться?

Игорь Лозинский имел более ясные понятия о будущем. Путь его скитаний по Европе был длиннее отцовского. Он предвидел, что сталинизм укрепит свои позиции после победы над фашизмом. Игорю Лозинскому можно было верить. Отец и Цветан Горский внимательно его слушали:

— В новое время, какой бы режим ни установился, он покажет свое лицо именно своим отношением к Озеру. А Озеро должно остаться чистым, прозрачным, голубым. Таким, каким было создано миллионы лет тому назад. Не приведи, Господь, новая власть решит поменять течение какой-нибудь реки, сделать так, чтобы она впадала в Озеро…

Чтобы стало до конца ясно, к чему он клонит, Игорь Лозинский сказал совершенно определенно:

— Или одному из балканских новосталинистов придет в голову мысль — построить гидроэлектростанцию на реке, вытекающей из Озера…

— И тем самым перегородить путь угрям! — не сдержавшись, перебил его Горский.

— Именно так, дорогой мой Цветан, перегородить путь угрям!

Цветан Горский ничего не ответил.

— Фашизму виден конец, — продолжил Лозинский. — Он принес много бед. Фашизм будет побежден, нет ему спасения. Но в эйфории победы распустит свои крылья коммунизм. И не дай бог, коммунизм сталинского типа, и тогда повторятся ужасные ошибки, которые совершались везде, где он воцарялся.

Пока Отец слушал рассуждения Игоря Лозинского о том, каким он представлял себе будущее Балкан после крушения империи фашизма и победы империи сталинизма, что, по его мнению, будет тогда с Озером и людьми на его берегах, с угрями — не прервется ли их вечный путь, у него как человека, вырванного из родной почвы, ассоциативно возникали мысли о том, что его семье нужно побыстрее отправляться по пути угрей до Америки, прежде, чем этот путь будет прерван, чтобы в дальнейшем он мог продолжить свой труд — Историю Балкан сквозь призму падения империй.

Как виделось Отцу, возведение преграды на пути, по которому двигались угри, по своей значимости было бы равно крушению империи! Из того, что сказал Лозинский применительно к непрерывности власти, выходило, что один вид тоталитаризма обычно переходит в другой, при этом, по мысли Отца, частенько возникает такой институт как янычарство, который на Балканах берет свое начало еще с античных времен — сначала как Македонская фаланга, потом как Римская империя с преторианской гвардией. Оттоманская империя институционализировала янычарство с его армией, составленной из исламизированных детей христиан. Позже нечто похожее имело место и в России, где, как известно, царем было создано стрелецкое войско. Янычарство приняло новые формы в новой советской империи.

Отец предчувствовал, что после близкого падения фашизма наступит эра империи сталинизма во главе с новым янычаром Сталиным, на что недвусмысленно намекал Игорь Лозинский, опасаясь, как бы он ни добрался до берегов Озера. Отцу никогда не удавалось до конца истолковать для себя янычарство, оно оставалось для Отца одной из самых больших тайн, которые хранили книги в его библиотеке.

Слушая Игоря Лозинского, говорившего об опасностях, кроющихся в сталинизме. Отец задумчиво смотрел на полку с книгами о янычарах.

— Озеро, дорогие мои, берет свое начало с третичного периода. Оно существовало задолго до появления на планете человека. В Европе нет больше источников с такой чистой водой. Нет водоемов, где водятся такие древние виды животных и рыб, как в водах этого Озера. В нем находятся единственные в своем роде живые ископаемые. Но главное — это непрерывное обновление, развитие Озера. Жизнь Озера, друзья мои, с момента его рождения и до сегодняшнего дня никогда не нарушалась и не прерывалась.

На Озере не сказалось геологическое изменение рельефа, произошедшее вокруг, в результате чего появились горы и котловины, возникли одни озера, а исчезли другие. И ледниковый период не оказал значительного влияния на Озеро.

Таким образом, друзья мои, эта непрерывность в существовании дала возможность Озеру стать настоящей живой Атлантидой, обителью и землей обетованной для бесценных живых существ — представителей фауны третичного периода.

Озеро остается гигантским музеем Европы и планеты, в его чистых водах сохранились древние окаменелости. Мы с Цветаном Горским и моими друзьями создали миниатюрную музейную экспозицию, представляющую животный и растительный мир Озера, чтобы она, с одной стороны, увековечила его, а с другой — напоминала будущим поколениям о том, что озерные и прибрежные обитатели смертны…

Слова Игоря Лозинского, человека, достойного своей исторической миссии — спасти людей от зловещей малярии, найти достоверную информацию об Озере с его тысячелетней историей, вызвали вихрь мыслей в голове Отца. Прежде всего, слушая его, он наполнился гордостью от того, что Озеро было и навсегда останется его родиной. Но разве когда-то Озеро не было родиной всего человечества? Отца особо тронули слова Игоря Лозинского о непрерывности, вечности жизни в Озере. Это было самым болезненным вопросом в его исторических изысканиях при написании его Истории Балкан сквозь призму падений империй. Сама природа укрепила Отца в мысли о невероятном парадоксе: в Озере неизменно царил порядок, обеспечивающий непрерывное развитие жизни и гармонию, а история его семьи и других людей, живущих вокруг Озера, развивалась прерывисто и хаотично.

Отец поставил перед собой, можно сказать, гигантскую задачу — найти возможное согласие между природным источником жизни и его историческим эквивалентом. Эту связь он постоянно пытался выявить в явлениях, которые ему предлагали природа и общество, как в какой-то искомой первоначальной парадигме. Слушая рассуждения Игоря Лозинского, сначала об уходе империи фашизма и приходе империи сталинизма, потом об истории природного развития Озера, он укреплялся в правдивости мысли о том, что, в сущности, история Балкан начинается там, где она должна была бы закончиться! Но история чаще не заканчивалась, а перерождалась, переплеталась с историей соседей, ближних и более отдаленных. И таким образом получалось, что людям приходилось жить с грузом истории большим, чем они могли вынести!

Трое товарищей в ту тихую ночь, которая становилась все чернее, даже не заметили, как они отдалились от темы, ради обсуждения которой собрались — они почти не говорили об угрях. И Отец, и Цветан Горский ушли глубоко в себя, каждый раздумывал об угрях, исходя из своих планов на будущее. А буйная и сильная мысль Игоря Лозинского уносилась в ночь, которая, как казалось, никогда не закончится…

 

15

Отца после напутственных слов Игоря Лозинского, сказанных им с большим запалом и убежденностью, более всего занимало будущее балканских и европейских границ. Особенно в увязке с миграциями угрей. Еще одной парадигмой природного универсума, к которой человек должен был приспособиться, но не сумел.

Что сделал фашизм? Еще раз рассорил народы, воздвиг между ними новые границы, увеличил страдания. Страшнее всего дело обстояло на Балканах, где идеология перекраивала границы. Сначала это сделал фашизм, и было понятно, что не покончит с этим и сталинизм. Разве не Сталин переселил народы, изменил алфавиты, установил новые границы во имя нового произвола — безграничной власти? Новые границы поверх старых только увеличивали число вариантов балканских лабиринтов.

И Отец сейчас, когда создавался новый лабиринт, должен был срочно найти выход из старого. Мысль Игоря Лозинского показала ему один из возможных выходов: следовать за угрями по их пути до Америки, прежде чем в умах победителей обрисуются новые границы.

Несчастные победители, размышлял Отец, всем своим существом опасаясь человека, оторванного от родной земли, что действительно осуществится предчувствие его друга относительно того, что сталинизм может достичь берегов Озера. Если это случится, наверняка пострадают и люди, и угри. И девственная природа вокруг Озера. Новая граница снова разделит Озеро. Разделит Озеро, вместе со всеми живыми существами в нем. Во время таких размышлений о грядущих, полных неизвестности днях, в голове Отца возникал образ угря, который звал его в путь.

Угорь, знак нового этапа скитаний.

Бедную Европу ожидало воздвижение новых барьеров, стен между народами, границ между верами. А угорь и во время оккупации европейских берегов беспрепятственно продолжал свой планетарный круговой путь.

Слушая слова Игоря Лозинского о том, что сталинизм может достичь и берегов Озера, создать новые границы, укрепить старые и тем самым окружить кордонами надежды и мечты людей, Отец, словно во сне, представлял — вот, он с семьей впереди угрей на пути к Америке.

Отец должен был самостоятельно принять это великое решение. Ему было ясно, что человек всегда носит в себе свою судьбу, которой заранее известны все возможные ограничения и пути выхода за них. В такие моменты он понимал, что органическая природа не имеет истории и границ, имеет только формы жизни благодаря определенной непрерывности в развитии.

Разве история сама по себе не есть ограничение человека? Разве не будет человек счастлив, когда останется без истории, когда освободится от границ? Отец хотел в такие моменты подкрепить свои умозаключения чужими мыслями, взятыми из прочитанных книг. Иногда ему казалось правильным утверждение, что история для человека, в сущности, воплощение в реальности мечты о свободе — установление совершенного политического строя внутри страны. В другой раз, рассматривая историю с балканской точки зрения, она представлялась ему разорванной целостностью.

Узнав, как понимает историю Игорь Лозинский, Отец получил аргументы в пользу своей мысли о том, что история не в состоянии одолеть сильную личность, которая может, претерпев страшные страдания и муки в прошлом, почувствовать, как будут развиваться события в будущем. Так вот, Отец еще только приводил в порядок свои мысли о новых границах, а Игорь Лозинский уже устремил свой взгляд из прошлого в будущее.

Сумеет ли он провести семейную лодку по неспокойному водному пути угрей от Озера до океана? Найдет ли путь до Америки, правильным ли будет этот путь и принесет ли семье спасение? Изучая историю балканских империй, причины их краха, Отец особо останавливался на вопросе о границах Оттоманской империи. Пытаясь найти выход из балканского тупика, он сначала рассматривал историю каждой из империй изолированно, потом в сравнении с другими через призму их парадигмы.

Великие империи, желая завладеть как можно большей, безграничной территорией, покоряли разные народы. Люди, волею рока оказавшиеся в империи, несмотря на их различия, вместе боролись за выживание. Они были терпимы и толерантны друг к другу. Забывали о границах. Народы с разными языками, обычаями, кухней ладили между собой. Так было в огромной Оттоманской империи, знатоком которой был Отец.

Но сейчас, во второй половине XX века, когда в Европе перекраивались и множились границы, угри уводили его к Америке, к новой Империи, противоположной Советской, которая появлялась на сцене истории вместе с новыми победителями. Отец был твердо уверен, что каждая победа создает новых янычаров. Каждая империя, не только на Балканах, а и везде на свете, своим подъемом и падением обязана силе и бессилию долговременного института янычарства.

Отец поставил себе задачу — решить, к какой из двух империй ему примкнуть: к Американской или Советской. Он был уверен, что и в одной, и в другой империи худшее, что могло бы угрожать его семье, — это потеря семейных традиций, обезличивание навеки, чего не случилось даже за все пятьсот лет Оттоманского владычества. Следя за природной парадигмой, за все еще не закончившимся путем угрей, он решил окончательно определиться — за путь в Америку. И прочитанные им книги, как на наиболее благоприятный вариант, какой можно было себе представить, указывали ему движение в направлении Америки. Выбрать Америку означало определиться в пользу широты, веры в собственные силы, которые на чужбине стали еще крепче. Америка виделась Отцу горизонтом, простором, в котором его семья могла окончательно найти свою судьбу.

Выбор — остаться в Европе — означал определиться в пользу вертикали, за то, чтобы и дальше быть на службе истории и участвовать в хитросплетениях эволюции.

Так размышлял Отец в ту бурную балканскую ночь, сидя над открытыми книгами, а косяки угрей, хотя и прореженные сетями рыбаков, выбравшись из запруд, продолжали свой путь к Америке…

 

16

Той хмурой балканской ночью трое приятелей думали-гадали: что произойдет с угрями, несчастными угрями, если сталинизм на самом деле достигнет берегов Озера, если вселится в души людей?

Что станет с угрями, с их вечным путем? В сознании Отца это означало: что случится с людьми, с людьми, которым суждено было быть беженцами, как это суждено было его семье?

Отцу было ясно, что на планете нет другого существа, круговой жизненный цикл которого происходит на таком большом пространстве, как в случае с угрем. Для Цветана Горского, готового посвятить жизнь открытию тайны миграций угрей и проблеме сохранения этих рыб как вида, и для Отца, который на примере угрей видел возможность спасения семьи, познания Игоря Лозинского имели особое значение.

Этот русский эмигрант, обретший на Озере второе отечество — родину навеки, посвятивший всего себя изучению Озера, хотел дать свое последнее напутствие жителям этого края, всему человечеству. Отец и Цветан Горский видели в словах Игоря Лозинского, исходя из их собственных внутренних мотивов, каждый свое, и дополняли то, что этот человек рассказал им о загадочном пути угрей, своими соображениями.

Той хмурой балканской ночью миллионы угрей со всех озер, мирных и чистых вод, повинуясь инстинкту, начали великий, полный неожиданностей, путь к огромному океану — путь к своей смерти и своему воскрешению. А в голове Отца тем временем не переставали возникать миллионы людей, охваченных мечтой — двинуться к новым спасительным берегам, поскольку фашизм, пребывая в агонии, давил, угрожал. Люди уезжали на просторы без истории, чтобы вырваться из нищеты, чтобы поставить свою жизнь, хотя бы ее остаток, на новые рельсы.

Отца, надеявшегося найти выход в том, чтобы уехать, а потом вернуться на родную землю, особо завораживало возвращение угрей на старое место благодаря новому поколению, в этом он видел осуществленную парадигму природного универсума, смысл которой человек утратил, равно как утратил рай. Какое удивительное решение квадратуры жизни!

Неожиданно небо осветил зигзаг молнии, раздался сильный удар грома, который разом расколол тишину, так долго висевшую над Озером. Когда раскаты грома умолкли, и снова стало тихо, Игорь Лозинский сказал:

— Наука пока не в состоянии растолковать множество загадок миграций угрей. Вот, сегодня, в эту неспокойную ночь волнуются и угри под рябью озерных вод. Вероятно, буря и магнетические силы, которые при этом создаются, причастны к тому сигналу, который посылается всем угрям, — к началу великого путешествия. Их путь — героический, аскетичный, смертельный…

Отцовские святые книги в его библиотеке стояли между книгами о янычарах и балканскими бестиариями, где доминировали книги об угрях и козах. Отец, пока слушал Лозинского, растерянно смотрел в сторону святых книг. Будто ожидал помощи от них, стиснутых с двух сторон книгами об угрях и янычарах, Он тихо, больше для себя, проговорил:

— Из-за недостаточной изученности, необъясненности природных явлений и возникают религии, появляются разные идеологии, и так — до тех пор, пока наука не скажет свое истинное слово. Но часто бывает, что оно остается не услышанным человеком.

Игорь Лозинский мягко поглядел на Отца, показывая, что он понимает течение его мысли, хотя она уводит разговор в другую сторону. Он повернулся к своему помощнику Горскому и продолжил:

— Дорогие мои, в вопросе об угрях и их пути меня мучит другое. Поэтому я сегодня и пришел сюда, чтобы перед вами как товарищами по судьбе открыть душу, рассказать, что особенно тревожит меня в конце моей жизни.

Отец удивленно посмотрел на своего собеседника. Его охватила печаль. Так какую же роль определяет Игорь Лозинский ему, его эмигрантской судьбе? Но разве не был и сам Лозинский эмигрантом? О, в несколько раз большим эмигрантом, чем Отец. Доверие, оказанное ему Лозинским, придало Отцу мужества и уверенности в том, что его миссия может быть гораздо более важной, чем та, которую он представлял себе как эмигрант.

В небе снова блеснула молния. Длинной, светлой, прерывистой линией она перечеркнула Озеро как раз там, где проходила невидимая граница между двумя странами. Ударил гром. Когда вновь стало тихо, Игорь Лозинский сказал:

— Друзья мои, я полюбил людей, живущих вокруг Озера. Людей разных национальностей, со всеми их различиями и противоположностями. Их делят, но никак не могут разделить окончательно. Я полюбил всех их, как и здешние растения и животных. Я полюбил Озеро с его чистой, прозрачной водой. Оно, образовавшееся еще в третичном периоде, задолго до появления человека, сохраняло равновесие между ним и природой, между самими людьми. Человека, живущего дальше от Озера, было легче победить, озлобить, а на берегах этого Озера всегда царили миролюбие и человечность.

И поэтому здесь, как ни в каком другом месте на Балканах, существовала определенная гармония. Проходили тысячи, миллионы лет, человек, несмотря на все тяготы и беды, оставался верен Озеру, живым существам в его водах и на его берегах. Угрям и форелям. Губкам и микроорганизмам. Всем живым созданиям в этом храме природы. Но, исходя из того, что я видел и пережил, оказавшись изгнанным из родной страны, скитаясь, пока не обрел свою последнюю родину на Озере, меня охватывает ужас от того, что может произойти.

Игорь Лозинский замолчал. В тот момент в комнату вошла Мама. Она принесла чай, приготовленный в балканском самоваре, чай, который прогонял сон и прояснял ум. Когда она услышала слова Игоря Лозинского, то подумала о самом плохом — о войне. Отец почувствовал ее тревогу, успокоил ее проникающим прямо в душу взглядом своих синих глаз. Мама, ободренная этим взглядом, вышла из кабинета.

Игорь Лозинский, попробовав чай и благодарно покивав головой, продолжил:

— Вы знаете, дорогие мои, что я пришел сюда издалека, с севера русской земли. Скажу вам, что еще в молодости, на берегах Балтики, меня заинтриговала тайна миграций угрей. Сам не знаю, как это случилось. Угри просто околдовали меня. Этот интерес к ним продолжается и по сей день. Я питал надежду, что сумею раскрыть до конца смысл их путешествий по кругу навстречу своему бессмертию. К сожалению, жизнь моя близка к закату…

Отец посмотрел в глаза Игорю Лозинскому, на дно его души. Игорь Лозинский продолжил:

— Ох, уж эти угри, святые и проклятые угри, сирены северных морей, они заходили в реки и озера нашей русской земли, связывали нас с миром, на своем примере показывали людям, задыхавшимся в тисках судьбы, что можно найти выход из любых, казалось бы, безвыходных ситуаций…

В словах Игоря Отец узнавал и часть своих мыслей. С нетерпением он ждал, когда же тот раскроет до конца суть собственных размышлений. Тут Игорь Лозинский сказал:

— Я начал серьезно изучать угрей после того, как будучи еще студентом Военно-медицинской академии в Петербурге прочитал всю литературу относительно феномена их миграций. Уже тогда многие удивлялись, почему я настолько заинтересовался угрями. Но никто так и не спросил меня об этом серьезно, не пожелал вникнуть в причины этого странного, на их взгляд, интереса.

И у меня тогда, дорогой друг, как у тебя сейчас, была скрытая мысль — последовать по пути угрей, чтобы найти спасение от своих одноплеменников. Да, милые мои, наступали смутные, пагубные времена… Уже после Французской революции стало понятно, что «червь» прогресса не перестанет грызть нашу планету Земля. Прогресс сам по себе хорош, но, когда им начинают манипулировать в своих целях, прикрываясь им, навязывать ложные идеологии, он приводит к бедствиям…

«Куда метит Игорь Лозинский», — спрашивал себя Отец. Он видел, что есть логика и есть истина в его высказываниях, когда он рассматривал их со своей балканской точки зрения. Отцу не терпелось услышать, в каком направлении будут развиваться мысли Лозинского дальше:

— Самое плохое в истории — не бедствие и не катастрофа, а ошибка. Если ошибка будет принята за истину, она нанесет ущерб больший, чем катастрофа. Бедствие пройдет, а ошибка останется как возможность повторения бедствия. Например, было ошибкой, когда Ленин решил «скопировать» Французскую революцию и перенес ее на русскую почву…

Отец имел природную склонность усваивать глобальные идеи, умел определять, какие последствия они будут иметь. Это очень помогало ему при написании его Истории Балкан сквозь призму падения империй. Из того, что сказал Игорь Лозинский, Отец пришел к заключению, что обычная ошибка, ошибка, допущенная Лениным, вызвала падение российской царской империи и обусловила появление империи советской, которая в какой-то момент переживет свой апофеоз и потерпит крушение. Хотя Отец сожалел, что разговор удаляется от интересующей его больше всего темы угрей, он с большим интересом следил за ходом мысли Игоря Лозинского:

— И вот, к ошибкам Ленина прибавились новые, Сталина. Ирония судьбы! Это случилось несмотря на то, что в конце жизни Ленин осознал свои ошибки и понял их катастрофические последствия.

Вот что произошло в истории людей и страны. Ошибки определили историю. И Гитлер построил свою империю на ошибке. На идее доминирования одной расы, что привело к катастрофе планетарного масштаба. И так из одной ошибки родились другие.

В поединке между двумя ошибающимися победил Сталин, мои дорогие. И, осмелев после победы над фашизмом, он продолжит совершать новые ошибки…

Мысль Игоря Лозинского была ясна. Волна ошибок вызовет бурю, если докатится до Озера. Отцу было абсолютно ясно, что имеет в виду Игорь Лозинский.

Лозинский, помолчав, вернулся к теме разговора, ради обсуждения которой они собрались:

— Но вернемся к миграциям русских угрей — и они стали жертвами сталинской ошибки. А та же ошибка угрожает и нашим озерным угрям…

Но какая и когда? Это хотели услышать от Лозинского Отец и Цветан Горский в ту решающую ночь:

— Но сначала — про путь русских угрей, — продолжил Игорь Лозинский, — в то время, когда идеология поделила страну на «красных» и «белых». Погибло много людей. Прервалось много снов. А угри все равно продвигались вперед по рекам, ставшими красными от пролитой крови. Но это еще не было самым страшным!

Игорь Лозинский вдруг замолчал. Буря утихла. На небе поблескивали старые звезды. Языки света освещали Озеро. Лозинский, завороженный источником небесного света, льющегося на Озеро, посмотрел на самую яркую звезду. Наверное, она приближала ему горизонт родной страны. Страны, куда ему не суждено было вернуться…

Еще много бинтов должен был снять Игорь Лозинский со своей израненной души, чтобы обнажить ее до конца, чтобы душа могла освободиться от тяжести и парить между жизнью и смертью. Игорь Лозинский обещал открыть самое страшное! В своей жизни или в жизни своей страны? Он быстро разрешил дилемму:

— В то проклятое время кто-то прознал про мои, многим непонятные, поиски пути угрей. Да, мрачное было время. Каждый шпионил за каждым. Никому не позволялось иметь свою тайну, даже самую маленькую. Меня с моими угрями взяли на заметку. Они даже фигурировали в моем полицейском досье. Я спасался, как мог. Ездил в экспедиции по обнаружению микроорганизмов, которые вызывали эпидемии. Ходил по тайге, по пустыне, по ледяным просторам. Чтобы выжить.

И вот однажды ночью — телеграмма. Она застала меня в далекой Сибири:

«Товарищ Лозинский, вы должны срочно прибыть в Москву для выполнения особого задания».

Я был вызван в ЦК партии на заседание специальной комиссии, которая работала в Кремле. Меня ценят, сказал я сам себе. Только неизвестно, хорошо это или плохо. Не медля, я отправился в Москву.

«Товарищ Лозинский, вы располагаете обширной информацией относительно русских угрей и их миграций. Так написано в вашем досье». С такими словами обратился ко мне председатель кремлевской комиссии.

«Да, товарищ председатель, я достаточно хорошо знаю русских угрей, изучаю их почти тридцать лет, но есть еще много вопросов, на которые мне трудно дать ответы, особенно когда речь идет об их миграциях. Я в вашем распоряжении», — сказал я взволнованно.

«Партия отправляет Вас на строительство Беломорско-Балтийского канала», — сказал мне председатель в приказном тоне.

Холодные мурашки пробежали по моему телу. Я вмиг почувствовал себя и обвиняемым, и осужденным. Редко кто возвращался живым с этой стройки. В каком бы качестве туда человек ни отправлялся, назад ему пути не было. Но я все-таки собрался с духом. Тот факт, что моя миссия была связана с угрями, давал мне лучик надежды. Наблюдая за миграциями угрей, я, возможно, получу шанс спастись. Между тем я все еще не мог понять до конца, что мне предстояло делать…

Ни Отец, ни Цветан Горский не ожидали такого поворота в рассказе Игоря Лозинского. Он же, налив себе из самовара еще чаю, продолжил:

— Так вот, мои дорогие балканцы, в тот момент, находясь в Кремле, я не смог понять, как дело дошло до моей высылки в ГУЛАГ. Может, кто-то меня подставил из-за мелкой мести, или я оказался в списке неугодных «белых», и пришел мой черед понести наказание, я так и не сумел это установить. Я отдался в руки судьбы, которая была мне уготована. И уехал…

 

17

В то время, как Отец слушал Игоря Лозинского, в его сознании перелистывались новые страницы его Истории Балкан сквозь призму падений империй. Неужели и угри сыграют теперь какую-то роль в установлении Империи сталинизма на Балканах? Прокомментировав вслух высказывание Игоря Лозинского об апофеозе сталинизма, больше для себя, но все-таки так, что было слышно другим, Отец сказал:

— Если прервется путь озерных угрей, это будет означать, что и здесь воцарилась Империя сталинизма.

— Именно так, друг мой, именно так. Трудно даже себе представить, что произойдет тогда в этих краях. Если провести параллели, можно предположить, какие страшные события вскоре случатся…

То, что из-за отцовского вмешательства разговор немного отклонился от нити рассказа Игоря Лозинского, в сущности, только усилило желание Отца и Горского как можно глубже постичь опыт их русского товарища, чтобы на его основании найти выход, спасение для людей и земель, которые мог завоевать сталинизм.

И Отец, и Цветан Горский имели обрывочное представление о неуемном желании Сталина, пусть ценою больших жертв, построить канал и соединить Белое и Балтийское моря для того, чтобы догнать Запад, который, по его подсчетам, ушел вперед на семьдесят лет.

И тут, как и в своей Истории Балкан сквозь призму падений империй, Отец сталкивался с болезненным вопросом эволюции и скачков в истории. Империи становились великими после того, как устанавливался и существовал продолжительное время новый порядок, который поддерживался новой армией. В подтверждение этой мысли Отец приводил пример прочности порядка за счет янычарства — чем немощней был режим, чем менее способен к тому, чтобы развиваться действительно эволюционно, двигаться к апофеозу соединения разорванных нитей, тем крепче у новых победителей становилось желание навязать обществу эту ненастоящую прочность, эту фикцию истинной, органичной гармонии.

Так вот, Сталин хотел преодолеть этот разрыв, перескочить эту бездну огромным прыжком, пусть ценою жертв, ради великого и светлого будущего. Фараон хотел построить свою водную пирамиду! Подобные идеи возникали от времен фараонов до сталинских и маоистских времен. И, по мнению Отца, не случайным было то, что главою нового строительства становился новый диктатор — новый янычар, каким был Сталин.

Слушая, что Игорь Лозинский говорил про Сталина и его ошибки, в голове Отца возникала типология балканских диктаторов — янычар, которые предопределили падение собственных империй. Отцу на основе его познаний было ясно, что привитый к еще не до конца высохшему древу Оттоманской империи запоздалый сталинизм, принесет на Балканы ужасные плоды.

Игорь Лозинский прервал ход отцовских мыслей:

— Не было предела безумию замыслов Сталина, страна была превращена в лабиринт. Не пощадили и путь угрей!

Но — по порядку, что произошло перед тем, как дело дошло до Беломорского канала, который должен был связать Белое и Балтийское моря, до самой большой ошибки Сталина, равной безумию.

Наступали тяжкие тридцатые годы — апофеоз сталинизма в России. Поскольку у Сталина не было того критического подхода, который все-таки был у Ленина и его сторонников, то Сталин решил пойти до конца — все или ничего, добиться триумфа коммунизма любой ценой, пусть и пожертвовав жизнями миллионов людей. Сначала свою цену заплатили кулаки. Потом последовала индустриализация — цена была еще большей. Плановое хозяйство показало свои недостатки. Поражение было неизбежным. Сталин начал искать «беса» в душах людей. Разоблачали «саботажников», велась настоящая война против строителей. Продолжалась агония жертвоприношения…

Слушая Игоря Лозинского, отец размышлял о генезисе и циклах приношения в жертву людей, на которых держались империи, получая новые доказательства своего тезиса о том, что все империи схожи в своих крайних мерах, огромных ошибках, когда ценою поражения являются невинные жизни тех, кем пожертвовали ради идеи. Так было во всех империях на Балканах. Отец мог привести много примеров, подтверждающих мысль Лозинского, но воздержался.

Отец, несмотря на то, что его мысли уходили немного в сторону от рассказа Лозинского о Беломорском канале, с нетерпением ждал от него новых доказательств абсурдности строительства сталинской водной пирамиды. Он понимал, что они подтолкнут его к принятию решения — уехать, раз сталинизм подбирался к Балканам со всех сторон и искал себе новые жертвы. Игорь Лозинский словно угадал его мысли:

— И так начал осуществляться один из самых абсурдных приказов Сталина — построить «водный путь», который соединил бы Балтийское и Белое моря: путь пролегал по реке Свирь вдоль Ладожского озера, доходил до города Повенец на крайнем севере, до Онежского озера, а конечным пунктом Беломорско-Балтийского канала был небольшой портовый город Беломорск на берегу Белого моря.

Канал должен был быть длиной в двести двадцать семь километров, тридцать семь из которых составляли искусственные каналы, связывавшие сто девяносто километров рек и озер, с девятнадцатью шлюзами, которые поднимали уровень воды до необходимого для судоходства, с сорока девятью насыпями и пятнадцатью плотинами. Основной целью строительства канала было сократить на четыре тысячи километров путь между Санкт-Петербургом и Беломорском. В этой игре цифр стратегически Сталин имел целью догнать и перегнать Запад, забыв о числе невинных жертв. А их число к моменту постройки канала составило около трехсот тысяч. Могилы жертв никогда не были найдены. Из тысяч заключенных, которые работали на постройке канала, половина были осуждены за «контрреволюционную деятельность». В строительстве участвовало много крестьян, жертв насильственной коллективизации. Ирония судьбы — у них отобрали землю, а заканчивали они свои жизни в водяных гробницах. Самым трагичным было то, что канал длиною в двести с лишним километров должен был быть построен за двадцать месяцев.

Диктатор Сталин предусмотрел, что канал будет стоить недорого. Дешевое строительство. Дьявольский расчет. Рабочие руки бесплатные. Более того — они заменят бульдозеры, краны. Голыми руками будут выкорчеваны деревья, при помощи тысяч одноколесных тачек будут проведены все необходимые работы на местности.

И так Сталин, опираясь на человека и только на человека, заставил людей, как несчастных Сизифов, катить камни в гору. А ведь будь там хотя бы малое количество техники, было бы спасено много жизней. Но кто тогда думал о людях!

Из слов Игоря было понятно, что конечной целью сталинизма с его гигантской системой приношения людей в жертву, которая сложилась на строительстве Беломорского канала, являлось желание достичь евро-американской скорости развития страны и продвижения вперед.

Сталин не осознавал, думал Отец, что своими мерами ему удавалось только ускорить ритм приношения в жертву жизней невинных подданных своей империи.

Отцу снова и снова становилось ясно, что он должен следовать путем угрей, пока этот путь еще не закрыт…

 

18

Трагедия строителей Беломорского канала в далекой России, о которой с горечью поведал Игорь Лозинский, произвела на Отца и Цветана Горского сильное впечатление. Рассказ русского эмигранта подталкивал их к нескольким выводам. Для Отца события, свидетелем которых был Лозинский, имели важнейшее значение в том смысле, что убеждали его в необходимости продолжить исследование, чтобы создать Историю Балкан сквозь призму падения империй. Сказанное Игорем Лозинским подействовало и на его верного ученика Цветана Горского, которого в последнее время особо волновала судьба озерного угря. Он понимал огромную роль угря в развитии фауны этого Озера с тысячелетней историей.

Трагедия строителей Беломорского канала в сознании Цветана Горского, пока он слушал своего учителя, ассоциировалась с трагедией русского угря, а также миллиардов других обитателей северных рек и озер, ставших жертвами новых условий, вынужденных поменять места обитания. Катастрофическая человеческая ошибка нарушила их вековой биоритм. Понятно, что в этом случае среди первых пострадали угри, осуществляющие свой замкнутый путь по планете.

Ясно было, что Игорь Лозинский имел в виду то, что сталинизм может навсегда перекрыть озерным угрям путь, создав здесь малый балканский Гулаг. Цветан Горский понимал, на чем и ком тогда скажется ошибка и глупость нового режима. Аналогия и аллюзия, вытекающие из игорева рассказа, были прозрачны. Уж точно, путь угрей будет прерван, если дело дойдет до строительства балканского варианта Беломорско-Балтийского канала с использованием реки — этого движущегося водного моста между Озером и океаном.

И тогда — будет ли кто-то думать об угрях и их пути?

Во имя прогресса и лучшей жизни будет уничтожаться сама жизнь. Так размышлял Цветан Горский. Он с нетерпением ожидал конца рассказа Лозинского о том, что стало с балтийским угрем во время апофеоза сталинизма, чтобы еще яснее представить себе судьбу здешнего озерного угря.

Игорь Лозинский понимал любопытство своего ученика. И, не дожидаясь вопроса, продолжил:

— Что вам еще рассказать? Мне определили задачу — регистрировать животный мир по трассе канала. В реках, морях и озерах, где еще до человека жили и сегодня живут тысячи известных и неизвестных живых существ. Для ученого, возможно, и не существует более великой цели, чем изучать этот разнообразный универсум жизни. Но тут дело обстояло не вполне так. Сначала я должен был выполнить норму. Правду сказать, я копал землю меньше, чем другие. В оставшееся же время работал в лаборатории, где собирал всевозможные образцы организмов северных вод. Я должен был предоставлять отчеты о животных, а вокруг меня с криками или тихо умирали люди. На их лицах читались глубокое осуждение и проклятие империи Сталина.

Когда закончилось строительство канала, будто закончился ад на земле. Умерших было больше, чем выживших. Оставшиеся в живых заключенные должны были вернуться в тюрьмы, но Сталин их помиловал, освободил — мол, они, несчастные, работая на канале, уже пережили самое страшное наказание.

Моя же работа тогда не закончилась. Я должен был подготовить отчеты и передать, куда следовало, образцы речных, озерных и морских организмов, сделав выводы об их адаптации и эволюции в новом канале. И хотя у меня собралось не так много таких образцов, в научных институтах Москвы и Ленинграда мои отчеты изучали недели, месяцы, годы, но ни разу меня не пригласили туда на разговор. Ни как ученого, ни как свидетеля. Беломорский канал оказался несудоходным и мало подходящим для какого-то другого использования, он так и остался в паутине забвения.

Все те годы, которые я посвятил изучению территории, где пролегал Беломорский канал, у меня не выходил из головы путь миграции угрей. Но кого в то время интересовал этот путь?! Угри оказались в лабиринте, из которого не могли найти выход даже люди…

— Значит, над угрями нависла серьезная опасность? — спросил взволнованно Цветан.

— Да, дорогой мой друг, грех по отношению к человеку и его жизни есть грех по отношению к природе, — с готовностью подхватил Лозинский.

— Но все же, что стало с угрями? — попросил разъяснить Отец, хотя ответ вытекал сам собой из последнего высказывания Игоря Лозинского.

— Угри крутились по кругу. Они не могли в определенное время достичь пресных вод, рек и озер, чтобы продолжить свою праисконную миссию жизни и смерти. Не могли и повернуть обратно к морям.

— А что стало с Вами, с Вашей работой в Институте в Ленинграде? — снова задал вопрос Цветан Горский.

— Ох, тогда началось мое хождение по новым мукам. В Институте были недовольны моим отчетом, в частности, разделом про угрей, ведь он, хотя и был написан максимально точно, все же таил в себе какие-то тайны, мистику, что выходило за рамки партийных представлений о пролетарской науке. Как они могли меня наказать?

Будь я членом партии, легко бы со мной справились. Разумеется, невозможно было быть «белым» и членом партии. Мне вынесли последнее предупреждение перед тем, как выгнать из Института. Они хорошо понимали, что я еще им понадоблюсь как отличный знаток паразитических микроорганизмов. Все бы ничего, да тоска меня грызла. Хотелось мне изведать путь угрей. Отправиться на юг, по тем рекам, по которым когда-то передвигались угри из моря до озер. В воображении я не раз следовал за ними по этому пути.

Выход где-то должен был существовать!

Не везде был разорван путь угрей…

И так, милые мои балканцы, добрался я до этого Озера, моей последней родины. Я зажил новой жизнью. Жизнь, которую там, в родной России, у меня отняли, я вернул себе здесь…

Отец близко к сердцу принял рассказ Игоря Лозинского. Он сравнивал то, как он сам искал путь угрей, с тем, как это делал Игорь Лозинский. Выходила странная вещь. Хотя каждый шел в жизни своим путем, было что-то общее между ними, людьми, вырванными с корнем из родной почвы, — в том, как они скитались, страдали, во что верили.

Отец тоже верил, что он с семьей, следуя за угрями, в конце концов обретет обетованную землю, Атлантиду, где заживет спокойно и счастливо…

Какой планетарный парадокс: Отец, в надежде на выход из тупика, бежал от Озера, от того места, где Игорь Лозинский нашел для себя спасение и мир, а значит, выход из тупика. Отец искал выход в пути угрей с конца, противоположного тому, по которому Лозинский пришел на отцовское Озеро, чтобы открыть здесь свою родину…

Небо над Озером теперь было украшено звездами, будто оно праздновало спасение угрей, которым удалось продолжить движение к морю. Их путем следовали и отцовские надежды на спасение — сначала через границу с родной страной, а потом к морю, к океану, обозначая вариант возможного возвращения.

Вдалеке пробивались первые лучи восходящего солнца.

Синяя вода Озера начала менять свои оттенки. Метаморфозы были тем больше, чем выше поднималось солнце. Город спал сном угрей, путешествующих к морю.

Отец, Игорь Лозинский и Цветан Горский тихо, чтобы не услышала Мама, вышли из дома и направились к Озеру. Озеро пробуждалось, похожее на открытую утробу, полную тысяч живых организмов, сохранившихся ископаемых, которые словно приветствовали своих спасителей…

 

19

Отец, Лозинский и Горский были слиты с Озером, с его историей. А оно, Озеро, имело действительно великую историю. Озеро имело свою огромную утробу. Имело и глубокие мифические корни, которые питали и судьбы множества людей…

Игорь Лозинский спешил закончить свою нелегкую исповедь. Он хотел открыть перед балканскими друзьями тайны существования Озера и людей вокруг него, оставить Цветану Горскому свое духовное завещание в надежде, что тот достойно продолжит его дело, а Отцу показать огромный смысл, сокрытый в том, чтобы следовать по пути угрей в поисках выхода из лабиринта, в котором он оказался.

Когда они остановились у того места, где река вытекала из Озера, там, где ее тихие воды превращались в бурные потоки, небо на востоке уже было розоватым, а солнце большим шаром отражалось в голубой воде.

Дальше река размеренно несла свои воды.

Вокруг царил чудесный покой рождения света, самого начала дня. Издалека по сине-голубой воде приближались два белых лебедя, будто первые вестники пробуждения Озера. Игорь Лозинский, глядя на прозрачные воды реки, вытекающей из Озера, первым нарушил тишину:

— Всегда, когда мне было тяжело в жизни, я находил успокоение у бурлящей воды. Теперь, когда близок конец моей жизни, эти медленные воды будто замедляют ее быстротечность.

Было понятно, что Игорь Лозинский, охваченный меланхолией, снова возвращался к сказанному ранее, к той истине, к которой он приближал, а порой и отдалял от нее своих товарищей-собеседников:

— Я вам уже говорил, друзья мои, что мне отпущено немного времени, чтобы наблюдать течение этих вод, следить за здешними угрями во время их путешествия до океана, и, видно, не судьба мне дождаться их возвращения, — тихо сказал Игорь Лозинский.

Это было понятно. Но Игорь Лозинский хотел поделиться еще чем-то драматичным, что таилось на дне его души. Последовало долгое молчание, тишину нарушал лишь едва различимый плеск синих вод реки.

Наконец, Лозинский заговорил снова:

— Эта река берет свое начало на Балканах. Она связывает их со Средиземным морем, с Атлантическим океаном. Так было сотни, тысячи, миллионы лет, с доисторической эпохи. Очень давно, еще до появления человека, Озеро населили первые представители живых существ. Многие из них остались жить в Озере, став живыми ископаемыми. Но только угрям досталась судьба — осуществлять круговое движение, связывать пресные и соленые воды нашей планеты.

И когда человек ступил на эти просторы, угри и дальше продолжали следовать своим путем, обозначая круг жизни. И по мере того, как развивался человеческий ум, стремясь познать недоступные истины, появлялись все новые легенды. Коснулись они и угрей, которые стали считаться вестниками богов.

Угри пережили фараонов, императоров, диктаторов, и никакие препоны и преграды не могли остановить их на их пути. И чему вы свидетели, друзья мои, продержались они до зловещего сталинского времени.

Отец и Цветан Горский, каждый сообразно собственным взглядам, знаниям и предположениям, следили за эпическим развитием мысли Лозинского, но никто из них не мог точно сказать, на чем она остановится.

— Приближается конец фашизма, — продолжил Игорь Лозинский. — Виден конец и этой империи националистического зла. Меня пугает, как бы эйфория победы не продлилась слишком долго и не превратила победителей в проигравших.

Сталинизм много чего натворит на этих просторах вокруг Озера. Только бы, помоги, Господи, не повторились его безумные игры с перемещениями вод и народов, как это случилось в огромной России. И не дай Боже, чтобы кому-то пришло в голову прервать путь угрей, воздвигнув плотины и гидроэлектростанции на реке.

Игорь Лозинский замолчал. Послышались крики озерных чаек. Солнце уже разлило свой свет по воде, и гладь Озера теперь переливалась всевозможными оттенками синего.

Эти слова — заветы Игоря Лозинского — сильно врезались в память Отцу и Цветану Горскому, так как было в них много предупреждающих сигналов, касающихся будущего…

Но ни Отец, ни Цветан Горский не могли в тот момент подумать, что слушают последние слова, сказанные их большим другом и учителем — Игорем Лозинским.

Прошло совсем немного времени, как на закате фашизма и восходе сталинизма ушел навсегда Игорь Лозинский. Хотя время было тяжелое, военное, его многочисленные товарищи и друзья устроили ему достойные похороны. Но самое главное, память о нем продолжала жить в душах людей, спасенных им от малярии и других болезней. Животный мир большого Озера и его окрестностей лишился своего большого друга и знатока, спасителя и защитника, но остался его музей — став свидетельством не только подвига Лозинского, но и вечности жизни Озера. И никогда до этого не было на Балканах более значимого учреждения, чем краеведческий музей, созданный Игорем Лозинским.

Центральное место в музее занимал раздел, посвященный угрям. Тут имелись: так поразивший Отца экспонат, представлявший путь передвижения угрей — от Озера до Саргассова моря и обратно, макет запруды, чучела угрей, отправившихся на нерест и возвратившихся в Озеро. Были приведены сведения об угрях и их миграциях.

Целое царство самых разных существ было представлено в музее для того, чтобы зафиксировать на веки вечные факт их величественного существования. Экспонаты были собраны в трудные времена, полные неопределенности для людей и для Озера, для его известных и неизвестных обитателей.

Отзывчивый, Игорь Лозинский помогал каждому на озерной земле, кто испытывал муку, боль и страдания. Игорю Лозинскому поставили и памятник — в виде каменной птицы со сломанным крылом, что напоминало о его судьбе беженца. Но вечный памятник он воздвиг себе сам, еще при жизни, в душах людей. Музейная экспозиция Лозинского пережила оккупацию, войну. Большая заслуга в этом принадлежала Цветану Горскому, который сумел в годы фашизма вместе с соратниками Игоря спасти драгоценные экспонаты, а после войны поместить их в единственный в своем роде музей на Балканах. Но это было нелегко.

Цветан Горский столкнулся с большой проблемой, камнем лежавшей у него на душе, — как в первые дни сталинизма сохранить дело белогвардейца Лозинского, когда Красная Армия зачищала все перед собой, А первыми, кто был у нее на прицеле, — это именно белогвардейцы, «заклятые классовые враги», самые вероятные жертвы идеологии победителей.

Цветан Горский в то нелегкое, смутное время говорил себе: видно, настолько была велика, сильна и дальновидна измученная душа Игоря Лозинского, что он ушел тихо — как раз перед новой встречей со сталинизмом.

Но иногда смерть приходит как естественный конец одной великой, полной страданий жизни, при этом дело этой жизни переходит к другому, Цветан Горский героически боролся за то, чтобы спасти коллекцию живых организмов Озера, собранную Лозинским, его учителем и духовным отцом, в то время, когда паутина сталинизма опутывала Озеро.

В те дни было страшно думать, а не то чтобы открыто защищать дело Игоря Лозинского. Но, как ни была сильна инерция идеологической пропаганды, которая доходила и сюда из далекого центра одержавшего победу Сталина, не могла жестокость непримиримых аппаратчиков не смягчиться у этого великого древнего Озера, несмотря на то, что речь шла о белоэмигранте Игоре Лозинском…

 

20

Уход Игоря Лозинского еще больше сблизил Отца и Цветана Горского. Память об Игоре Лозинским и задача — воплотить в жизнь его духовное завещание — связывали их в единое целое.

Надо сказать, Отца в те времена стали терзать еще и новые муки. Сталинизм начал укореняться в его родной стране, да и в стране его теперешнего пребывания. Хотя обе эти страны разделяла открытая на первый взгляд братская граница, Отец не клюнул на крючок быстрого возвращения. Его добровольное изгнание было обдуманным поступком. У него всегда было чувство, что он должен идти впереди истории, а возвращение в родную страну в его понимании означало бы отставание от истории на несколько шагов. Так как лучше поступить? Путь угрей не давал ему покоя…

Отец решил еще на какое-то время остаться в городе на реке, вытекающей из Озера, подождать год-другой. Он хотел посмотреть, что станет с путем угрей, удостовериться, сбудется ли предсказание Лозинского. Хотел по-своему помочь Цветану Горскому, если кто-то осмелится поднять руку на реку и угрей. Хотел увидеть и то, как поведет себя сталинизм в соседней, родной ему стране. Отцовские опасения сбывались. Там сталинизм попал на благодатную почву. Инстинкт обладания властью, не утихший еще со времени падения Оттоманской империи, с трудом эволюционировал, и изжить его было нелегко. Сталинский режим пустил там корни так глубоко, как нигде в другом месте. Новые сталинисты имели амбиции сделать его даже крепче, чем он был в стране его зарождения.

Страна закрылась, забетонировалась. Границы выросли, как стены. Граница, отделявшая Отца от его родных часовым полетом птицы, отдалила людей с двух берегов Озера, будто они находились на расстоянии, равном расстоянию между двумя планетами.

Здесь же, у истока реки, сталинизм властвовал два бурных года, пока Тито и Сталин не разругались между собой. После храбро произнесенного Титовского «нет», сталинизм стал потихоньку угасать на озерной земле. Но, как в его родной стране он существовал, находя подпитку в идеологических структурах власти, так и здесь по инерции еще продолжалось ускоренное формирование нового человека с унаследованной от Сталина иллюзией возможности восполнить упущенное время благодаря усиленному строительству новых объектов без учета реальных экономических мощностей.

Отцу пришлось делать выбор: оставаться ли по эту сторону границы, где сталинизм все же медленно шел к своему концу, в то время как по другую сторону он рос с чудовищной быстротой. Но по обе стороны границы путь угрей находился под угрозой. Может, надо последовать по этому пути, пока еще не поздно? Или выбрать какой-то другой, третий путь…

Отцу, как адвокат всегда находившемуся в естественной оппозиции к власти, сделавшему много хорошего людям по обе стороны Озера, которое разделяла часто меняющаяся граница между двумя государствами, сейчас было легче найти выход для своей семьи: приняв решение вернуться в родную страну или дальше оставаться на чужбине. Но, будучи неизменно приверженным пути угрей, Отец решил отправиться на север, последовать по пути угрей, насколько это окажется возможным.

Стамбульская звезда его молодости с мечтами отвезти семью на восток с течением времени угасла. Осталось страстное желание Отца и семьи не потерять связь с Озером. Но путь угрей на север, к морям, благодаря которым был возможен исход с желанным возвращением, оказался под угрозой. Отцу было ясно, что сталинизм, в эйфории победы над фашизмом, в первые годы не показал на Балканах свою истинную волчью сущность, хотя здесь было много приспособленцев — волков, готовых его увековечить.

Стрелка отцовской души-компаса после долгого колебания на какой-то период остановилась, показывая направление на северо-запад, если, конечно, там еще существовал путь угрей. В противном случае, нужно было искать исход с Балкан, следуя по течению другой реки. Новые события между тем предоставили Отцу возможность уехать из города у Озера. Страна, образовавшаяся после войны, в которой Отец оставался какое-то время эмигрантом, дала ему две родины: одна из них называлась Народная Республика Македония, другая — Федеративная Народная Республика Югославия.

После ссоры между Тито и Сталиным Отец окончательно утратил гражданство родной Албании, которая отождествила себя со сталинизмом почти до самоуничтожения. Еще недавно практически не существовавшая граница между Албанией и Югославией после экстаза победы стала одной из самых строгих и трудно преодолимых границ в Европе. Отцу, размышлявшему об этом, фатальным казалось то, что река, вытекающая из Озера, миновала границу и оказывалась в его родной стране, где царил сталинизм. Он боялся, помня предсказание Игоря Лозинского, как бы сталинизм сначала там не прервал путь угрей в поисках новых источников энергии и света для нового человека.

Втайне Отец надеялся, что все как-то решится само собой, тихо и мирно. В этой надежде его укрепляла борьба Цветана Горского по спасению угрей, которую тот вел, выполняя завет Игоря Лозинского. Находясь под воздействием краткой, но значимой для него дружбы с Лозинским, Отец продолжал встречаться с Цветаном Горским, который в те трудные времена старался сохранить наследие Игоря Лозинского — открыть музей, борясь за осуществление идей своего учителя. Но и Горский не был уверен, к чему в сталинское время может привести такая борьба. Он мог легко лишиться головы, и тогда огромная коллекция животного мира Озера осталась бы бесхозной.

Отец тем временем ждал последнего сигнала к тому, уехать ему или нет из города на истоке реки из Озера. Его решение зависело от исхода важной битвы, которую вел с властями Цветан Горский относительно судьбы пути угрей. Да и при принятии окончательного решения надо было помнить о семье, о Матери и детях. Мама была вечным сейсмографом, регистрирующим изменение балканского рельефа отцовских мечтаний. Хотя ей было нелегко, она с невиданной терпеливостью и почтением слушала Отца, впитывая душой и разумом его идеи. Прекрасно чувствуя его сомнения, она вбирала в себя все, что только могла от него перенять, чтобы сохранить, расширить, проверить и дополнить в себе значение несказанного, тишины между ними. Ее душа была словно слита с его душой воедино. Между ними существовала невидимая нить — переход из одной души в другую. Этой нитью была их любовь, которая давала им силы выстоять и защитить семью от превратностей коварной судьбы.

 

21

Ягулче Дримский, кто знает, почему его стали называть Ягулче: потому ли, что еще в пеленках извивался угрем, пытаясь освободиться из них и встать, сразу своими ногами пойти по жизни, или потому, что его крестный имел на то, чтобы дать ему такое имя, какую-то собственную причину, которую держал в секрете, — это осталось неясным навсегда!

Как бы то ни было, Ягулче звался Ягулче, и он привык к этому имени, А имя, чем взрослее он становился, подходило ему все больше и больше. Через все жизненные трудности, большие или маленькие, еще с детских лет он как-то проскальзывал, успешно продвигаясь вперед. Как ему это удавалось, никто не знал. Он всегда оставался верным своему имени. Ягулче Дримский ловко приспособился к временам болгарского, итальянского, немецкого фашизма, увильнул от проблем и при сталинизме. Он всегда соответствовал своему имени.

Когда взошло солнце свободы на приозерной земле, ему и тогда не стало хуже, не лез он на яркий солнечный свет, но был где-то рядом, вел себя так, чтобы не остаться совсем не замеченным, но и не высовывался сверх меры. Был ни в тени, ни на солнце. И уж никак не был в первых рядах борцов с фашизмом. Когда же победили коммунисты, сначала он поклялся на верность Сталину, а потом и тем, кто храбро вытеснил из людских голов русского Вождя народов. Хотел он того или нет, Ягулче Дримский стал героем нового времени.

Он давно подумывал о том, чтобы, как только наступит свобода, поменять себе имя. Ягулче, эх, Ягулче, размышлял он, нет, с таким именем ему не будут верить! Будут подозревать в его намерениях недоброе. Так и останется он сомнительным и скользким, неискренним…

Тем не менее, Ягулче неплохо устроился и при новых властителях. Он пока откладывал изменение имени до момента, когда, как ожидал, он получит высокое место в партийной иерархии власти. И снова его мучил вопрос — как же он войдет в партийное руководство с именем Ягулче?! У него должно быть героическое имя, достойное нового времени. Он знал, что в который раз в партии будут его спрашивать, зачем крестный дал ему такое имя, о его классовой принадлежности, почему родители согласились с таким именем. В какой-то момент он твердо решил поменять себе имя. В голове его вертелось несколько имен. Имен героев, первым среди них был Сталин со всеми производными от этого имени. Хотя в те времена Вождя называли по-разному, но как ни назови, все равно получалось Сталин. В результате Ягулче так и остался со своим именем. Лучше остаться Ягулче, решил он, чем иметь имя другого, да еще с неизвестно какой судьбой. Да, в конце-то концов, он просто привык к собственному имени Ягулче, и как ему прикажете быстро от него отвыкнуть?! А потом, когда Тито открестился от Сталина, и вчерашние братья стали заклятыми врагами, Ягулче был счастлив, уж так счастлив, что не поменял имя. А был бы он Сталин? Ягулче должен был бороться, чтобы самому привыкнуть к родному имени и заставить сделать это других…

А жизнь на Балканах в те первые годы свободы и сталинизма была такой, какую заслужили себе люди. Текла себе жизнь здесь, на истоке реки из Озера, текла в ногу с новым временем. А Ягулче Дримский бился зато, чтобы выплыть из воды и оставаться на суше как можно дольше. Уж как он орал на первых послевоенных митингах, выступая против домашних врагов и их недавних приспешников, против спекулянтов, против крестьян, не хотевших отдавать свою землю и добровольно вступать в колхозы, против всех, кто новым руководителям был не по нраву.

После того, как Ягулче Дримский прославился рьяным исполнением задач, поставленных властью в городе на реке, вытекающей из Озера, местное начальство, с согласия сверху, доверило ему историческую миссию — руководить не только людьми, но и водами реки, водами всех притоков, которые вливались в реку и Озеро.

Надо сказать, Ягулче Дримский знал все истории, связанные с водами, большими и малыми, с притоками, вливающимися в Озеро, и кто и как в этих историях был замешан. Он знал и о спорах насчет земли и воды высоко в горах, окружающих Озеро, о том, как ругались между собой крестьяне — кто больше забрал воды для села из ручья или реки, протекающих между селами. Ягулче был против тех, кто хотел иметь много воды за счет других и распоряжаться водой как полноправные хозяева. Все бы ничего, но он не старался убедить людей поступать по справедливости, а им приказывал.

Так и прославился Ягулче Дримский. Получил республиканскую медаль за особые заслуги. Сначала он носил ее на груди постоянно, а потом только по случаю государственных праздников или когда в город приезжал кто-то из высшего руководства. Медаль придала ему еще больше смелости в его действиях. Он делил воду — одним меньше, другим больше, как ему виделось справедливым. А ходил он с дубинкой и револьвером, кто решится голос подать, даже если пить хочется! «Будет, будет вам вода! Видите Озеро, оно огромное, как море! Воды на всех хватит! Озеро может напоить всех жаждущих в мире», — утверждал Ягулче Дримский, и никто не смел ему противоречить.

Однажды утром Ягулче Дримского вызвали в общинный комитет партии на заседание местного руководства. На заседании должен был лично присутствовать представитель Центрального Комитета партии товарищ Сретен Яворов. В записке были указаны еще несколько фамилий важных персон из правительства южной Республики. Кто держит в голове все эти имена? У Ягулче прямо-таки дух перехватило.

Он колебался — приколоть на грудь медаль или нет? До этого его никогда не звали на такие важные заседания. И что там будет? Жена проводила его до порога с кувшином воды в руках. Потом выплеснула воду за порог, чтобы удача сопутствовала Ягулче Дримскому в тот день.

 

22

Вышел Ягулче Дримский из дома, пребывая в неизвестности, как сложится день, пошел вдоль реки, надеясь, что, пока дойдет до места, до городского комитета партии, в голове у него прояснится. Вода могла привести в порядок любые мысли! И любые мозги!

Ягулче Дримский на всякий случай нес с собой медаль, держал ее в кармане. Всю дорогу он думал — лучше с медалью на груди или без нее? Даже решил, как делают дети, погадать на ромашке: приколоть — не приколоть. И так, отрывая лепестки, неспешно дошел до здания горкома. Гадание показало, что нужно медаль приколоть. Если бы он шел по набережной с медалью на груди в будни, а не в праздничный день, народ бы над ним подшучивал. Медаль была большой, такой, какие рядами украшали мундиры русских генералов, которыми Ягулче восхищался, глядя первые послевоенные фильмы.

О многом передумал Ягулче Дримский, пока шел вдоль реки. По пути он встретил разных людей: одни с ним здоровались, другие обходили его стороной. Ягулче Дримскому все же было как-то не по себе. Наконец, вот так, с медалью на груди, вошел он в здание комитета. Поднявшись по лестнице, направился к актовому залу, где у дверей его встретил Трим Тоска, секретарь городской парторганизации. Ягулче вошел в зал с медалью, будь, что будет!

И тогда — ничто, в сущности, не изменилось с далеких оттоманских времен, когда ценою вопроса была власть, власть над людьми. Она так и осталась в мифологическом ореоле. Для людей, подчиненных власти, и для людей, которые думали, что они ее подчинили, она оказывалась фатальной, она приходила из такой дали, какую трудно представить, может, даже от Бога. Восточный фатализм, сколько бы времени ни прошло после падения Оттоманской империи, когда дело касалось власти, не мог быть искоренен легко и просто.

Вот и Ягулче Дримский представлял себя красным оттоманским вали в сталинском вилаете, ожидающим указа — фирмана о наказании или, наоборот, о поощрении. Разные мысли вертелись у него в голове. Все в Ягулче будто застыло, замерло без движения. Впервые в жизни он не чувствовал себя под стать своему имени. Эх, бедный Ягулче, не мог он больше оставаться ни в воде, ни на суше. Как бы не оказаться Ягулче в речной запруде. А оттуда, известно, спастись нелегко, попал, и готово, ты пойман, ах, как мало шансов найти выход из лабиринта. «Ох, гляди, гляди — и республиканского партсекретаря пригласили! Как в те времена, когда судили спекулянтов, предателей. Наказание будут определять, что ли… — думал Ягулче Дримский, чувствуя себя, словно в ловушке. — Одному Богу известно, что со мной будет, — снова охватывали Ягулче сомнения, — от судьбы не убежишь». Да, давно не обращался к Господу Ягулче, который одним из первых закончил партийные курсы по научному атеизму. Между тем, не желая раньше времени выказывать признаки слабости, он энергично зашагал навстречу секретарю горкома партии. Поздоровался сначала с ним, а потом и с другими, понятия не имея, кто эти люди. Он видел их впервые в жизни. Ягулче пожал им руки мягко, тепло, что не было для него характерно. Будучи в боевом настроении, он мог и руку сломать при пожатии.

Но, когда Ягулче увидел на столе разложенную перед секретарем большую рельефную карту, на которой было Озеро со всеми втекающими и вытекающими из него водами, на душе у него полегчало. Он взглянул на свою медаль. Но тут его накрыла новая волна страха. Уж не переборщил ли он в своих действиях с водой и людьми? Не пожаловались ли на него крестьяне, вдруг его собрались судить за его поступки? Он хорошо знал свои грехи, помнил случаи, когда неправомерно злоупотребил своей властью.

Ягулче немного успокоился, когда в зал вошли инженеры из республиканского министерства строительства и городского планирования, местные представители власти. У него словно камень с души упал. Но вдруг он увидел среди присутствующих биолога Цветана Горского, и в душе снова шевельнулись сомнения. Не мог несчастный Ягулче до конца быть спокоен. В голове его промелькнули мысли о Цветане Горском и его друге с сомнительным прошлым — белогвардейце Игоре Лозинском, который вообще неизвестно как оказался здесь, да еще водил дружбу с эмигрантом из Албании — адвокатом, который с семьей перебрался в Скопье.

Пока шла война, Ягулче Дримский ничего не мог предпринять в отношении Лозинского. В тех условиях другие задачи были для него приоритетными. Но и тогда ему не давал покоя вопрос: как вселилось в человеческие души огромное уважение к Игорю Лозинскому, как он завоевал себе такую славу среди людей? Людей, которые оставались абсолютно равнодушными к решениям власти, к призывам партии. «Но, — сказал себе Ягулче, — лучше об этом не думать, пока ему не станет до конца ясно, что здесь делает Цветан Горский и кто его прислал».

Когда Трим Тоска, албанец, известный участник борьбы за освобождение Югославии от фашизма с самого начала народно-освободительной войны, решил, что в зале стало уже достаточно тихо, он встал и представил собравшимся важных лиц, присутствующих на заседании: сначала представителя Центрального Комитета партии, потом представителей Министерства строительства и городского планирования, дальше — местных функционеров, в том числе, и биолога Цветана Горского. Ягулче Дримский ожидал услышать и свою фамилию. Но — этого не случилось! Его прошиб холодный пот, он побледнел, испугался, даже прикрыл рукой медаль. В тот момент он почувствовал, как колотится его сердце. Трим Тоска заметил, что Ягулче Дримский нервничает. Он попытался ободрить его мягким взглядом, но это не помогло. Тогда Трим Тоска, возвысив голос, сказал:

— А сейчас, уважаемые товарищи, позвольте особо представить вам Ягулче Дримского, человека слова и чести, борца, закаленного в битвах против оккупантов, человека, выступающего за построение нового общества, имеющего большие заслуги в ликвидации классового врага. Но самая главная его заслуга — это то, что он сумел установить порядок в распределении воды между жителями. Никто не сумел справиться с этой задачей лучше него, ни в прошлом, ни в наши дни…

Бедный Ягулче Дримский не мог поверить своим ушам! Он всего ожидал, но чтобы такое… Сначала он выглядел смущенным. Но быстро собрался с духом. Встал, выпятил грудь чуть вперед, чтобы хорошо была видна медаль. Хотя до конца он так и не понял, что происходит. Не знал, сидя ли или стоя слушать дальше речь Трима Тоски. Но, надеясь на лучшее, все-таки остался стоять. Трим Тоска, после того как шум в зале стих, продолжил:

— Уважаемые товарищи, наша великая партия, получив одобрение от всех местных и республиканских органов власти, после того, как в течение нескольких месяцев изучала биографии партийных кадров, приняла решение поручить строительство первой гидроэлектростанции на нашей реке, недалеко от ее истока из Озера, нашему стойкому борцу товарищу Ягулче Дримскому.

Партия назначила Ягулче Дримского главой созданной Дирекции по строительству гидроэлектростанции и регулированию уровня воды в Озере…

Вот теперь Ягулче Дримский окончательно пришел в себя. Успокоился. Стоял, гордо глядя на портрет Сталина, висевший рядом с портретом Тито. Взгляд Ягулче стал решительным и твердым. В какой-то момент он даже представил себя между ними! Но ненадолго. Чем выше, тем опаснее, сказал он себе. Он помнил про те волны страха, которые накатывались на него раньше. Зачем подставлять голову под пули?! Ягулче вдруг подумалось, что у него даже не спросили согласия на новое назначение. А к чему было спрашивать — ведь он не был членом партии.

До настоящего момента для Ягулче все складывалось хорошо, хотя ни партия, ни власти не давали никакой оценки его работе. Ягулче занимался водой и людьми, и никто его не трогал. Никто ему не мешал. Жил он себе мирно и спокойно до этого дня.

Присутствующие после категоричных слов Трима Тоски и подумать не могли, что у Ягулче Дримского не спросили согласия на ведение такой высокопрофессиональной работы, зная, что на такие должности назначались проверенные и преданные партии кадры. Инженеры по строительству гидроэлектростанций, прослушав убедительную речь Трима Тоски, не сомневались в достоинствах Ягулче Дримского с партийной точки зрения, но у них вызывал недоверие уровень его подготовки как специалиста. Однако дискуссии быть не могло. Последнее слово было за партией. У Ягулче Дримского хватило мозгов, чтобы понять, что его ставят на эту должность не ум показывать, а силу. Какую и против кого, пока ему не было ясно. Но рядом была партия, ее дело — думать.

Ягулче молчал. Он часто говорил, что молчание иногда золото, а иногда обман, да кто разберет, что оно такое есть в каждый конкретный момент. Ягулче был в нерешительности, потому что не знал, пора ли произносить ответные слова благодарности. Но не ему было решать, когда ему следует говорить. Поэтому-то Ягулче Дримский ни слова не проронил. Так и стоял молча. Трим Тоска дал ему знак, чтобы он сел.

— А сейчас, — сказал секретарь, когда в зале установилась полная тишина, — слово имеет товарищ Сретен Яворов.

Представитель Центрального комитета, приветствуемый бурными аплодисментами присутствующих, подошел к микрофону, подправил его под свой рост и начал речь:

— Товарищи, мы шагаем к коммунизму и делаем это намного быстрее, чем это когда-то могли себе представить наши выдающиеся стратеги. Освободительный марш Сталина будет продолжен нашим рабочим классом, который направит свой энтузиазм на обустройство страны. Великие люди, планирующие развитие на республиканском, федеральном уровне, со всех краев социалистического, братского содружества, указали нам, как каждый уголок нашей страны превратить в цветущий рай. Рай на земле существует там, где люди его заслуживают. Наши прославленные ученые и специалисты с помощью экспертов из братских социалистических стран пришли к выводу, что наши воды таят в себе миллиарды киловатт-часов электроэнергии.

Мы укротим все воды озер и рек, включая и эту нашу реку. Украсим Озеро ожерельем из гидроэлектростанций. В прошлом никто до этого не додумался. Вода потечет быстрее, давая людям свет. Нашим ученым известно, как осветить наш райский сад коммунизма.

В заключение, товарищи, от имени Центрального комитета партии желаю вам больших успехов в осуществлении этой исторической задачи. А Вам, товарищ Ягулче Дримский, желаю успешной работы во главе Дирекции во имя процветания нашей великой партии и наших народов.

Раздались аплодисменты. Все встали. Ягулче Дримский встал первым. Встал первым, но не знал, следует ли ему хлопать или нет — как бы другие не подумали, что он рукоплещет сам себе. Ягулче старался казаться спокойным. Секретарь Трим Тоска на этом закрыл торжественную часть заседания и объявил, что рабочая часть состоится после полудня. На ней будут представлены планы строительства первой гидроэлектростанции на реке, вытекающей из Озера, а эксперты выскажут насчет этого свои мнения, при этом и политики молчать не будут.

Ягулче Дримский сиял от радости. Этот день был самым счастливым днем в его жизни. Медаль блестела на его груди, рядом с сердцем. По тому, как время от времени подрагивала медаль, было видно, как бьется его сердце…

 

23

Ягулче Дримский почувствовал себя заново родившимся. Ему было радостно, как в праздник. Он сразу взял инициативу в свои руки. Для секретаря Трима Тоски и для представителя Народного фронта организовал прогулку по Озеру в большой лодке озерного патруля. Лодка летела по воде, разрезая синюю гладь и оставляя за собой волны. Ягулче Дримский был счастлив. Казалось, еще немного — и он полетит к небу.

Ягулче вдруг понял, что теперь он сильнее любого из местных руководителей. Имеет доступ к республиканскому секретарю, курирующему экономическое развитие страны. Правда, пока он вел себя с ним сдержанно, побаивался, как бы не переборщить. Сильным, очень сильным почувствовал себя Ягулче на озерных водах… Когда Ягулче мыслями вновь оказался на земле, он приказал рулевому патрульной лодки свернуть к монастырю Святого Наума на самой границе между Албанией и Югославией.

Вскоре показались очертания монастыря, находящегося на вершине скалы. Патрульная лодка остановилась у причала рядом с источниками, воды из которых, бурля, вливались в Озеро. Только их шум и нарушал тишину в этом прекрасном месте. Прежде чем соединиться и единым потоком влиться в Озеро, воды образовывали небольшие озерца — райские заводи, в которых была собрана вся неповторимая красота природы. Эти озерца были не глубокими, а вода в них — кристально чистая, так что взору открывалось озерное растительное царство во всем его многообразии, переливавшееся невиданными красками, в которых преобладали оттенки синего и зеленого. Тут же гордо плавали прекрасные белые лебеди.

У первого озерца для гостей был накрыт стол. В воздухе разливался аппетитный запах жареной форели. Когда небольшая процессия приблизилась к столу послышались звуки песни. Сначала — революционной, а потом народной, всем известной. Красивые девушки в народных костюмах, богато украшенных вышивкой, встретили гостей хлебом-солью со словами — добро пожаловать!

«Вот молодец этот Ягулче, — прошептал про себя секретарь Трим Тоска. — И когда он только успел организовать такой стол, ну, спасибо ему», — добавил он про себя, видя сладкое, блаженное выражение лица республиканского партсекретаря. Трим Тоска, после войны назначенный партией за заслуги в борьбе против фашизма и местных предателей блюсти «братство и единство народов» озерного края, не скрывал амбиции: как человек, представляющий интересы нацменьшинств и однажды открывший дверь к высоким постам в республиканском руководстве. Он ожидал, что это случится как раз к тому моменту, когда его детям придет пора поступать в институт. Все зависело от того, как пойдет дело со строительством первой гидроэлектростанции и плотины на реке, вытекающей из Озера.

С аппетитом поедая форель, гости не переставали думать о планах на будущее, которые, конечно, были связаны с Озером. Всем им хотелось иметь власть над людьми, начав с местного уровня, подняться до республиканского, а потом и федерального. Когда настроение гостей достигло апогея, запели девушки. Все шло прекрасно. Никто и не заметил, как пролетел день.

Ягулче Дримский проявил инициативу. Проконсультировавшись с секретарем Тримом Тоской, он обратился с просьбой к секретарю ЦК Республики перенести рабочее заседание на завтрашний день. Тот сразу дал свое согласие. Ягулче отважно направился к охраннику, у которого был телефон, и позвонил от него в город, сообщив о том, что заседание отложено до завтра.

Поздно ночью, когда лишь звезды освещали своим мерцающим светом Озеро, маленький «пьяный корабль» возвращался в город на истоке реки со счастливыми пассажирами, словно они были победителями в еще одной веселой битве, каких было много в те времена. Ягулче Дримский, недавно назначенный на новую ответственную работу и не имевший ни малейшего понятия, в чем она состоит, выложился весь, стараясь угодить высоким республиканским гостям…

Когда все закончилось, Ягулче Дримский, усталый, но очень довольный, насвистывая призывающую к новым победам революционную песню, направился домой, шагая вдоль реки. Временами он пел — то тише, то громче: С маршалом Тито — на новый бой. А река, живая, спокойная и бесшумная, текла себе, как текла испокон века. Ягулче шел — один под низким небом, усыпанным звездами. Он был слегка выпивши. Теперь вся его нервозность, напряжение и зажатость, страх перед неизвестностью, который терзал его с того самого утра и до момента, пока ему не объявили о назначении, сами собой выбились наружу в виде какого-то дикого радостного экстаза. Ягулче был наедине с рекой. Глядя на ее мирное течение, он вдруг остановился и в кураже закричал:

«Что, проклятая?! Пришел твой черед! Теперь потягаемся. Я буду указывать тебе, как и куда течь. Берега замостим. Мы заставим тебя работать. Будешь крутить турбины! Давать свет людям! Ты еще увидишь, кто такой Ягулче Дримский! Я навсегда изменю твой облик!»

Собрав мысли и силы, видя, что вокруг никого нет, он стал грозить реке снова:

«Нет тебе спасения, тебе и угрям твоим! Уходят они, видите ли, в капиталистические моря, а потом плывут обратно! Так мы и поверили! Детские сказки! Ну, а если даже и возвращаются их потомки, зачем нам эти зараженные чумой рыбы…»

Река и дальше несла свои воды тихо, спокойно. Как и во все времена. Лишь редкая птица, пролетавшая рядом, нарушала направление мысли Ягулче Дримского. Подсознательно его раздражало присутствие на заседании Цветана Горского: «Что нужно этому микробу среди людей власти, партии? Ведь он может начать нести всякую чушь… Ладно, насчет разных жучков-паучков. Но дальше — больше. Про бабочек, на которые он уже потратил кучу булавок, про вид губок, существующих в Озере миллион лет. Глупость какая, могут ли эти губки быть такими старыми?!

Музей они делают! И тут без палки не обойтись. Еще начнет распространять этот проклятый Горский заразу — белогвардейские идеи того русского ученого, который недавно умер. Прости, Господи, его душу за то добро, что он сделал, но зачем ему надо было водить дружбу с албанским эмигрантом с неясным прошлым? Сомнительные элементы! Заговор планировали? И пусть все о них говорят — хорошие люди, но слишком уж они скрытные, а скрытные разве могут быть хорошими? Нет, партия должна держать их на прицеле! Поэтому сейчас, именно сейчас, не место им на озерных работах, на строительстве гидроэлектростанции…»

Так шел Ягулче Дримский, размышляя обо всем этом, вдоль реки, поглядывая на воду, в которой виделись ему угри-предатели, убегающие на запад, шагал в такт маршу победы, подгоняя себя строчкой: С маршалом Тито на новый бой!

Наконец Ягулче дошел до дома. У ворот его встречала жена. В доме горел свет, а вокруг было темно. Она ждала его, бедная, целый день, а потом и ночь. Ягулче Дримский вздрогнул. Он забыл отправить курьера из общины домой. Чтобы тот хоть сказал ей, что все закончилось хорошо, что он получил новое назначение. Таким был Ягулче Дримский, когда дело касалось партии. Партия была превыше всего, важнее, чем эта несчастная женщина.

Ягулче Дримский крепко обнял жену, поцеловал в губы. Такого он никогда не делал на улице. Она, растерявшись, глядела не на мужа, а на окна соседей, не видят ли их чужие глаза. Ягулче Дримский подхватил жену на руки и внес в дом. Как когда-то. В первую брачную ночь…

 

24

На рассвете нового дня Ягулче Дримский, бодрый и свежий, одетый по-праздничному, с медалью в кармане, чувствуя себя другим, новым человеком, отправился в свою контору. Сначала он зашел в Общину, а потом и в ЦК партии, который размещался в зданиях, находящихся по обе стороны реки. В Общину он пришел первым, а в ЦК уже был на своем рабочем месте секретарь Трим Тоска. Сказавшись ему, Ягулче зашагал в гостиницу. Гости были на завтраке. Он поздоровался со всеми и сел рядом с секретарем Сретеном Яворовым, напротив экспертов из Министерства городского планирования.

За кофе Ягулче вступил в бурный диалог с товарищем Яворовым, довольный тем, что тот время от времени одобрительно похлопывал его по плечу. Ягулче считал эти братские похлопывания, полагая, что они наверняка помогут ему укрепить свои позиции в городе, а может, откроют ему путь и к какому-нибудь посту в республиканском руководстве. Ведь и там, в столице Республики, имелась река, которая впадала в море. Хотя Ягулче спокойнее было у глубоких, неподвижных вод Озера. Быстрые воды слишком далеко уносили его воображение.

Секретарь Трим Тоска, встретив гостей во главе с Ягулче Дримским у входа в здание ЦК, повел их в актовый зал. На стене, над широким письменным столом, накрытым зеленым сукном, были повешены новые лозунги:

Со Сталиным в коммунизм!

Вода, свет, будущее!

Тито, Сталин, будущее!

Столы были расставлены в виде круга. За ними уже сидели местные представители власти, гидроинженеры, эксперты и другие. Одним из последних в зал вошел Цветан Горский. Увидев его, Ягулче изменился в лице, истолковав опоздание Горского как мелкую провокацию. Ягулче так и не понял, кто пригласил Цветана Горского на заседание. Этого он не смог узнать даже у Трима Тоски.

Трим Тоска был искренним и открытым человеком, всегда говорил правду, но мог и не сказать — промолчать. Ягулче Дримский подумал, что кто-то из Республики стоит за Цветаном Горским, да и не его это дело, копать, где не надо. А тем более — в воде.

Сретен Яворов занял центральное место, Трим Тоска сел справа, а Ягулче Дримский — с левой стороны от него. Ягулче и подумать не мог, что будет сидеть на таком почетном месте. Знал бы заранее, медаль бы приколол. А так — время от времени он трогал медаль в левом кармане пиджака. В зале наступила тишина. Все успокоились. Ожидалось, что Сретен Яворов возьмет слово.

Все было, как на суде — на большом судебном заседании относительно судеб Озера, угрей, природы, и в меньшей степени людей, к примеру, Цветана Горского. Горский чувствовал себя так, как будто был обвиняемым и подзащитным в одно и то же время. Он должен был быть и адвокатом, чтобы защищать себя. Небольшую надежду на добрый исход событий вселяло в него присутствие в зале гидроинженеров, экспертов и других специалистов, хотя он сомневался в том, что они займут сторону науки, а не политики.

Цветан Горский сожалел, что рядом с ним не было в тот момент настоящих ученых, влюбленных в Озеро. Он был единственным биологом, присутствовавшим на заседании. Цветан чувствовал свою ответственность, ведь он представлял здесь знания, школу своего великого учителя Игоря Лозинского.

В то тяжелое сталинское время существовала некая не декларируемая, скрытая солидарность людей с Игорем Лозинским, Цветаном Горским, с их делом и миссией. Именно эти анонимные сторонники Лозинского и Горского и помогли спасти коллекцию экспонатов флоры и фауны Озера от гибели в тех страшных условиях, когда из-за одного только слова можно было лишиться головы.

Ягулче Дримский знал многих из них. Держал их на прицеле. Когда будет нужно… Но — пока еще рано… Надо подождать… Он отлично понимал, что людей связывают родственные, дружеские, соседские отношения — один другому сват, брат и так далее. И что, как ни сильна была власть партии, легко они не отступят. Все это Ягулче было хорошо известно.

Раздался голос Сретена Яворова. Он объявил, что после своей вступительной речи он предоставит слово экспертам и гидроинженерам, а в конце — Цветану Горскому. Ягулче рассчитывал услышать и свое имя, хотя он не представлял, что бы он мог сказать. Он хотел выступить, это было сильнее его. Разве не он открывал все собрания в городе? Хотя умом Ягулче понимал, что пока ему лучше посидеть и послушать, сказать он еще успеет.

Сретен Яворов говорил другим голосом, чем вчера — не так громко, менее патетично и революционно, но достаточно прямо. Сверху ему была дана директива, как себя вести. Не мог он в данном случае привлекать людей на свою сторону ни кнутом, ни пряником. Это не годилось. Он должен был говорить более конкретно, по главным пунктам плана, с учетом обстоятельств. Были среди присутствующих умные люди, ученые. Да и сам он был по профессии экономистом, специалистом по плановой экономике, как того требовало время.

И хотя директива есть директива, Сретен должен был не перегнуть палку. Эта встреча не была обычным партийным собранием, на котором нужно было выступить с речью — и не важно, услышали тебя люди или нет, никому от этого ни жарко, ни холодно. Сретен Яворов понимал, что на этот раз ему надо вести себя осмотрительно. Должен был взять верх спокойный ход собрания. Нужно было, чтобы присутствующие высказали свои соображения, а в итоге — чтобы они одобрили проект возведения электростанции и плотины. Решение о строительстве гидроэлектростанции было уже принято за основу на самом верху, но нужно было, чтобы и ученые его поддержали. Сретен Яворов громким ровным голосом читал свой доклад:

— Товарищи, мы находимся на пороге эпохальной трансформации человека. До настоящего времени на здешних просторах еще не предпринималась попытка строительства гидроэлектростанции. Перед нами поставлена задача, имеющая огромное историческое значение. Задача сложная, комплексная. Стратеги нашей партии определили — что и на каком участке земли согласно плану будет построено. Необходимо, товарищи, создать промышленность, чтобы она вдохновила народ, изменила его жизнь к лучшему — от плуга к трактору, такой наш девиз. Мы установили, что Озеро таит в себе большие возможности, которые должны быть использованы на благо человека. Прежде всего, я имею в виду энергию. От нас только требуется — немного подкорректировать природу, но сделать это следует с умом.

При этих словах, в голове Цветана Горского всплыло любимое изречение Игоря Лозинского, что человек станет хозяином природы, сможет руководить ею, только если сумеет ей подчиниться…

Цветан Горский внимательно слушал речь секретаря, а тот продолжал:

— Новый человек сможет получить закалку, построив гигантские объекты! А наша земля — вечная стройплощадка. Опыт наших советских братьев во главе со Сталиным, которые ценою миллионов жизней разгромили фашизм и сыграли решающую роль в освобождении народов, всегда надо брать на вооружение. Советские люди продолжили великую борьбу на стройках социализма, которые являются примером для всего человечества. Советскую страну они превратили в настоящий рай! Посмотрите советский фильм «Сказание о Земле Сибирской», который как раз в эти дни идет в наших кинотеатрах, сами убедитесь!

Но, товарищи, не забывайте! Одной из первых решающих битв, которую повел советский человек, была битва за энергию — за то, чтобы научиться использовать природные источники энергии в интересах человека. Этот исторический опыт для нас, товарищи, является уроком.

Знаете ли вы, какое определение коммунизму дал великий Ленин?

Секретарь оторвал глаза от доклада и посмотрел в зал. Но, разумеется, не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы набрать воздуха и продолжить. Ягулче Дримский почувствовал себя так, будто он на курсах «Азбука коммунизма», которые когда-то организовывались для неграмотных. Ягулче был быстр умом, он легко запоминал то, что могло ему пригодиться, особенно насчет воды и электрической энергии. Он встал и сказал:

— Я знаю, товарищ секретарь, что такое коммунизм по Ленину.

В зале послышались легкие смешки, что сначала обескуражило Ягулче, Но он быстро овладел собой. Посмотрел на секретаря Яворова и понял, что тот одобряет его поведение. Ягулче громко произнес:

— Товарищ Ленин на Восьмом Всероссийском съезде Советов, состоявшемся 20 декабря 1920 года, сказал, что коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны.

— Молодец, отлично, товарищ Дримский! Именно так сказал великий Ленин.

Ягулче был доволен. Но даже в момент ликования он не мог оторвать взгляда от Цветана Горского. Хотел еще что-то сказать, но сдержался — не время. Секретарь Сретен Яворов продолжил свой доклад:

— Великий Ленин учил, что великое строительство невозможно без электричества. Только свет, электрический свет может озарить радостью мрачные лица. Правды ради, следует сказать, что заслуга в том, что этот сон Ленина стал явью, принадлежит вождю советского народа товарищу Сталину. Благодаря плану Ленина и его осуществлению Сталиным в период с 1928 по 1932 год, то есть за годы первой пятилетки, производство электрической энергии в стране за счет эксплуатации гидроэнергетических ресурсов выросло в пять раз…

Слушая Яворова, Цветан Горский живо вспоминал муки и беды Игоря Лозинского и его поколения, когда в поисках новых источников энергии строился Беломорский канал. Вопрос состоял не только в том, какой ценой было заплачено за эту электрическую энергию, но и в том, что она по большей части осталась не использованной по назначению.

Цветану Горскому было абсолютно ясно, к чему клонит секретарь. Речь идет о водах Озера. Вот развязка, о которой предупреждал Игорь Лозинский в ту ночь, во время их последнего разговора. Цветан хотел сразу, не медля, отреагировать. Но сдержался, охладил его пыл и строгий взгляд Ягулче, который следил за каждым его движением, видимо, полагая, что уже пришло его время — вести себя как подобает директору строительства.

В голове Цветана пронеслось высказывание Лозинского о том, что намеренная ошибка хуже преступления. А все шло к тому, чтобы заранее найти оправдание ошибке, а в качестве жертвенных агнцев и заложников были приглашены политагитаторы и даже специалисты.

Так думал Цветан Горский, слушая доклад секретаря. А тот продолжал:

— Товарищи! Волна социалистических и коммунистических преобразований докатилась и до берегов нашего Озера с вытекающей из него рекой, которая связывает нас с морем и с миром. Согласно оценкам, наше Озеро — самый большой источник чистой питьевой воды в Европе, которой в будущем будет становиться все меньше и меньше. Мы не осознали еще, какое богатство несут воды Озера и реки. Посмотрите ночью на наши многочисленные горные села, расположенные вокруг Озера. Они утопают в темноте. Мы должны оживить эти воды, получить с их помощью энергию, электричество, свет, который сделает светлой жизнь нового человека.

Секретарь Сретен Яворов время от времени использовал в своей речи разные патетические пассажи, чтобы привлечь слушателей и задержать их внимание. Далее он сказал другим тоном:

— Товарищи, на самом высоком уровне в структурах Федерации, имеется мнение, сложившееся после консультаций с содружеством братских социалистических государств, о том, какие направления являются приоритетными и стратегически важными для ускоренного развития нашей Республики. У нас есть исторический шанс получить возможность воздвигнуть на нашей территории гигантские хозяйственные объекты, особенно в сфере добычи и переработки руды и ценных минералов. В столице предусмотрено строительство металлургического завода, на котором будут работать десятки тысяч людей.

А почему бы не построить металлургический завод в том месте, где добывается руда, сразу подумал Цветан Горский, но не осмелился своим вопросом перебить секретаря партии. Не по этой части его позвали, еще наступит его черед. Он стал дальше внимательно слушать Яворова:

— Как я уже сказал, на самом высоком уровне принято решение возвести на нашей реке несколько объектов, имеющих важное, даже стратегическое значение, а именно: две гидроэлектростанции, одну вблизи Озера, а другую недалеко от границы с нашим западным соседом, с которым мы вместе состоим в братском социалистическом содружестве. Ожидается, что и сосед на своей части реки построит свои гидроэлектростанции. Это станет настоящим мостом, который еще больше свяжет наши страны и осветит совместный путь к коммунизму. Таким образом, товарищи, впервые в истории на этих просторах заработают огромные турбины, которые облегчат нам развитие тяжелой промышленности.

Вы прекрасно понимаете, что на козах и ослах нам не добраться до коммунизма, а газовыми лампами не осветить путь в будущее. Товарищи, перед нами стоят комплексные задачи, а наш человек к такому не привык. Но, работая на строительстве огромных плотин, которые перекроют реку и создадут аккумуляционные водохранилища, наши люди действительно преобразятся. Позже мы создадим и систему гидроэлектростанций — построим сначала одну, потом вторую, за ней — третью. Эти источники — вечные. Я не буду далее углубляться в вопросы возведения плотин. Здесь присутствуют наши опытные гидроинженеры, которые прошли стажировку в Советском Союзе и других социалистических странах.

Но нужно понимать, товарищи, что строительство гидроэлектростанции займет длительный период и потребует больших жертв и усилий. Исторических. В первую очередь надо будет поменять течение реки, а после окончания строительных работ, которые продлятся от двух до трех лет, река будет полностью блокирована.

Строительство первой плотины даст нам драгоценные знания и опыт. Плотины будет возводить наш закаленный рабочий класс, к которому присоединятся крестьяне, солдаты, молодежь.

«Бедные угри, несчастные угри», — шептал про себя Цветан Горский, но время для его выступления еще не пришло. Инженеры долго обосновывали проект по строительству гидроэлектростанций, экономисты говорили о плане строительства, о рентабельности проекта…

Никто, никто не подумал об угрях, сетовал Цветан Горский. Вероятно, этот вопрос оставили ему. Действительно, секретарь Яворов все-таки не забыл про угрей. Объявив, что про них и в целом про животный мир Озера расскажет Горский, он подчеркнул:

— Наша партия всегда думает диалектически, интегрально и материалистически, не упуская детали. Разумеется, мы помним о миграциях угря, который, наравне с форелью, составляет гордость нашего Озера. Мы всегда будем открыты для того, чтобы выслушать все возможные варианты спасения пути угрей в связи со строительством гидроэлектростанций.

У нас уже имеются предложения по созданию параллельных каналов для рыб, по которым бы передвигались и угри. Надо предпринять все усилия, чтобы их путь на нерест и обратно не был нарушен. Но, прошу учесть, что при этом следует думать о двух вещах: чтобы вода, используемая в этих рыбоходных каналах, не уменьшила количество воды, необходимой для эксплуатации электростанций, чтобы дополнительные затраты не превысили бы стоимость производства самого электричества. В будущем по всем этим вопросам будут проведены новые консультации, будет изучен опыт строительства подобных проектов на широких просторах социалистического содружества, от нашего Озера до далекой Сибири.

Важной является и задача сохранения уровня воды в Озере при ускоренном стоке вод. Но наша партия решит и эту проблему. Вам хорошо известно, что вокруг Озера есть много разных рек и речушек — мы изменим их течение. Сначала планируется повернуть к Озеру русло реки, которая протекает ближе всего к городу, для этого не потребуется много усилий. Просчитано, что такая мера наверняка поднимет уровень воды в Озере, что напрямую отразится на эффективности работы наших электростанций на реке…

Цветан Горский на это сразу про себя отреагировал — это пагубно для Озера, для всех его жителей! Озеру наступит конец! Он хотел сразу прервать Сретена Яворова, но не знал, как тот к этому отнесется. Решил: лучше подождать. Впрочем, идея — изменить течение ближайшей к Озеру реки и заставить ее вливаться в Озеро — была самой слабой, не выдерживающей критики, стороной проекта. Несмотря на нараставшее возмущение, Горский постарался заставить себя и дальше с вниманием слушать доклад секретаря партии:

— Я отдаю себе отчет, товарищи, что осуществление данных проектов потребует больших жертв. Мы должны быть готовы пожертвовать в какой-то мере и Озером, если будет нужно, и путем угрей. Для нас на этапе развития и укрепления государства электрическая энергия — самое святое. Главнее ее ничего нет. Ох, я чуть было не забыл сказать вам, что, если строительство рыбоходных каналов окажется делом слишком дорогим, то партия обяжет правительство принять закон, согласно которому Дирекция должна будет изыскивать средства для поддержания нужного количества мальков в Озере путем доставки мальков угрей из водоемов братских социалистических стран. Но предоставим возможность обо всем этом высказаться биологу Цветану Горскому, который откроет наше завтрашнее заседание. То, что он скажет, представляет для нас особую ценность.

Такое представление Цветана Горского скосило Ягулче наповал, словно пуля. Слыша имя Горского, он каждый раз задавался вопросом: «Так кто главнее — я или он, ученик и последователь русского белоэмигранта?! Ну, нет — история все расставит на свои места. Послушаем завтра, как запоет эта птичка. Рано или поздно все равно окажется в моей клетке!»

Сретен Яворов в конце заседания все же обратился к Ягулче Дримскому и дал ему слово. Ягулче до этого разнервничался, поэтому говорил с трудом. Сретен Яворов быстро нашелся и пришел ему на помощь:

— Уважаемые! От имени Дирекции товарищ Ягулче Дримский приглашает всех вас на угря — на ужин в ресторан «Дом у озера»!

Раздались аплодисменты. Бедный Ягулче не знал, радоваться или считать выступление неудавшимся. Но ничего, решил он, главное — он остался в центре внимания. Придет еще время — будет он на самом верху. Рефлекторно Ягулче снова бросил взгляд на Цветана Горского. Тот выглядел явно растерянным. Это внутренне порадовало Ягулче.

Про себя он сказал: «Интересно, придет ли этот защитник природы на ужин — посмотреть на своих любимых угрей, больших и маленьких, зажаренных на гриле, где им, кстати, и место, или все-таки не придет? Если не придет, сразу станет понятно, на чьей он стороне. Тогда пусть только попробует доставать нас в Дирекции своими вопросами — что мы сделали с его проклятыми угрями?! Еще не хватало — из-за каких-то угрей менять Пятилетний план развития всей страны!»

Цветану Горскому было вполне ясно, какая роль в этом фарсе уготована Ягулче Дримскому, выступающему с партийных позиций. Но ему было важно понять, останется ли Ягулче и дальше в тени или выйдет из нее навстречу другим теням? Впрочем, это беспокоило и страшило и самого Ягулче Дримского.

 

25

Ночь опустилась над Озером. В домах зажгли свет, огоньки украсили Озеро жемчужным ожерельем. Терялось представление о границах, о том, что Озеро разделено ими на части. Некоторые из присутствовавших на заседании направились к ресторану «Дом на озере». Другим захотелось пройтись вдоль реки. Цветан Горский отправился своей дорогой. День был трудным — много разных бед свалилось на его голову. Сначала он дошел до истока, вышел на самый берег. Тот же путь несколько лет назад он в последний раз проделал вместе с Отцом и Игорем Лозинским. Ему стало грустно. Так, в раздумьях, дошагал он до нашего дома. Остановился. Хотел войти, но передумал. Посмотрел на окно отцовского кабинета. Узнал желтый свет, которым светилась лампа. На душе у него стало теплее. Он был радостен от мысли, что тут витает дух дружбы и приверженности пути угрей, живут идеи его ушедшего друга, великого ученого Игоря Лозинского, защитника Озера.

Удрученный случившимся, он не хотел беспокоить Отца. Хотя, впрочем, они договорились увидеться после исторического заседания, от которого зависела судьба угрей и будущее людей, живущих в этих краях. Цветан прошел мимо нашего дома. Снова свернул к реке. Пошел быстрым шагом. Еще раз посмотрел на отцовское окно. Желтая лампа была не видна. Цветан Горский представил себе Отца, склонившегося над книгами, разгадывающего путь угрей и стремящегося одновременно найти выход для себя и своей семьи. Горский надеялся, что завтра, после окончания конференции по угрям, сможет принести Отцу обнадеживающие вести. Успеет ли Отец последовать путем угрей, прежде чем он будет прерван?

Цветан Горский не мог освободиться от тяжести в душе из-за того, что Ягулче постоянно смотрел на него, держа под прицелом. Он долго не мог заснуть, все думал о завтрашнем дне. Старался привести мысли в порядок. Подобрать убедительные слова, которые он завтра твердо скажет в лицо Сретену Яворову, Ягулче Дримскому и другим гонителям угрей из Озера. Уже под самое утро он, наконец, заснул. Первый раз после того, как его не стало, Игорь Лозинский приснился Цветану…

Игорь вернулся в свою далекую Россию. Говорил, что нашел путь, открывающий исход из Беломорского канала. Ведь должен был существовать такой путь!

Сталин признал ошибки. В частности, связанные со строительством Беломорского канала. Отказался от него только из-за того, что тот нарушал путь угрей. Теперь Россия открыта. Свободно можно выезжать из страны. Свободно ездить из города в город, из республики в республику. Игорь Лозинский полностью счастлив на своей родине. Угри снова связывают Россию с Европой и миром.

Во сне Игорь Лозинский подбодрил своего ученика, велел ему вести себя на завтрашней встрече с достоинством, спокойно и уверенно. Нельзя позволить, чтобы мелкие провокаторы отвлекли его внимание от главного — от пути угрей.

Путь угрей, в сущности, — это путь людей. Если даже будет сделана ошибка, угри все равно выживут. Найдут свой путь. Этот путь появился еще до появления человека.

Во сне Игорь Лозинский привиделся Горскому старым, с длинной седой бородой — он стал удаляться в сторону облака над истоком реки из Озера.

Цветан хотел сказать ему, что с его озерной коллекцией все в порядке, что она не пропадет. Как и угри на своем пути.

Но Игорь Лозинский поднимался все выше и выше, пока совсем не исчез в облаках. Цветан Горский кричал ему. Просил остановиться, вернуться!

В комнату вошла напуганная супруга Цветана Горского. Он проснулся. Был весь в поту. Цветан сразу встал, обнял жену. Это был сон, в котором ему впервые после своей смерти привиделся Игорь Лозинский.

Жена Цветана успокоилась. В последнее время она не раз замечала, как во сне он что-то шепчет насчет угрей. Она понимала, какое бремя взвалил на себя ее муж.

Завтракая, Цветан Горский просматривал свои записи, которые собирался озвучить на заседании. Он должен был объяснить, в чем кроется главное зло проекта. Самое страшное — это плотина, преграда, которую создатели светлого будущего запланировали возвести на реке. Она явится балканской стеной, которая перекроет угрям путь к морю.

Жена Цветана с беспокойством наблюдала, как Цветан Горский решительно вышел из дома. Быстро зашагал вдоль реки, стараясь не глядеть на прозрачные воды. Но казалось, что теперь они, хотя и текли в противоположенном направлении, озабоченно смотрели ему вслед.

Он пришел первым. Потом в зал вошел Трим Тоска. За ним — Ягулче Дримский со Сретеном Яворовым, дальше — все остальные. Без какой-либо вступительной речи Сретен Яворов, как было объявлено на вчерашнем заседании, дал слово биологу Цветану Горскому. Цветан направился к трибуне. На этот раз он не чувствовал на себе взгляда Ягулче Дримского. Что-то изменилось в его поведении.

Если бы Цветан Горский был членом партии, все было бы понятно. Они были бы друзьями. Атак — получается, что Горскому оказывает доверие высшее местное, республиканское и партийное руководство, хотя он вне рядов партии. И до сих пор не проявил желания вступить в нее. Странное дело… Если бы Горский хоть заикнулся про это, сразу бы оказался в первых ее рядах. Несмотря на то, что раньше дружил с русским эмигрантом. Вот что думал Ягулче Дримский про Цветана Горского, пока тот занимал свое место на трибуне.

Цветан Горский, разложив свои записи, сказал:

— Я благодарю вас за то, что вы пригласили меня на эту важную встречу, посвященную будущему нашего края. Позволю себе как биолог и ученик доктора Игоря Лозинского поделиться с вами наиболее важными соображениями насчет Озера и его биологического равновесия. В случае, если на реке будут возведены плотины и построены гидроэлектростанции, уровень воды в Озере поднимется до уровня рек и они начнут нести свои воды в Озеро. Особо я бы хотел задержаться на планах изменения пути угрей…

По мнению Ягулче Дримского, Цветан Горский начал свое выступление с «высокого». Но зачем ему нужно было примешивать ко всему этому русского эмигранта? Увидев, что секретарь Яворов и Трим Тоска никак не реагируют, он подумал, что есть тут что-то, чего ему никогда не понять. Поэтому Ягулче решил не совать свой нос в дела, которые были исключительной прерогативой партии.

Хотя для Дримского был странным и не вполне понятным язык Горского, он делал вид, что слушает его с большим вниманием. А Горский говорил:

— История не очень нас баловала в прошлом, да и география не была особенно щедрой. Редки в мире пространства, где история и география уравновешены.

Мы, товарищи, прежде всего, несем ответственность перед историей и географией нашей планеты за то, чтобы по нашей вине не был прерван путь угрей, путь, которому миллионы лет, из этих пресных озерных вод к морям, к океану и обратно. Путь планетарного биологического масштаба. Мы отвечаем перед всем человечеством, выражаясь научно, за спасение макроэкологического равновесия Земли. Плотины, которые планируется построить на реке, будут стенами, которые отрежут нас от Европы, от наших союзников…

Услышав эти слова, Ягулче Дримский на глазах у всех начал в растерянности вертеть головой. Сначала он вопросительно посмотрел на Трима Тоску, потом на Сретена Яворова. Но, увидев, что секретарь ЦК Республики с явным интересом, время от времени одобрительно кивая головой, слушает докладчика, передумал вмешиваться.

«Раз они не сильно волнуются об отношениях между союзниками и Сталиным, то мне-то какой резон нервничать», — сказал про себя Ягулче Дримский и снова принял позу внимательного слушателя. А Цветан Горский продолжал:

— Угорь, согласно оценкам палеонтологов, впервые появился на Земле сто с лишним миллионов лет тому назад, во времена, когда по планете гуляли динозавры.

Ягулче Дримский, услышав это, не смог сдержаться. Шепнул Триму Тоске:

— Слышишь, в какие дебри уводит нас этот ученый, динозавров вспомнил! Нечего нам голову морочить, пусть себе ее забивает, дурак! Из обычных угрей героев делает!

Трим Тоска услышал комментарий Ягулче, но никак на него не отреагировал. А слова Дримского, хоть и были сказаны совсем тихо, все же нарушили тишину в зале. Секретарь Яворов, который заинтересовался фактами, приводимыми Горским, попросил тишины.

Горский еще более уверенно продолжил:

— Угорь, как редко какое другое существо на планете, следит за судьбой человека, как человек следит за его судьбой. Но для всех нас, уважаемые товарищи, особый интерес представляет угорь европейский, точнее — балканский. О его судьбе сегодня должна принять решение наша партия. И никто другой!

«Уж точно, партия сама решит, — шепнул тихонько Ягулче Триму Тоске, — никак не вы, всякие биологи-ботаники!» Секретарь Яворов услышал, что сказал Ягулче. Хотя он не обратил на его слова большого внимания, но все же ему пришлось вмешаться:

— Товарищ Горский, просим Вас ваши рассуждения сосредоточить на животном мире Озера, на вопросах, существенных для его выживания. Если изменится состав воды в Озере после того, как будут построены гидроэлектростанции и река, ближайшая к Озеру, понесет к нему свои воды, как это скажется на угрях?… хотя на их счет предусмотрены определенные меры. Разумеется, последнее слово будет за партией, которую Вы упомянули.

Цветан Горский продолжил:

— Благодарю Вас, товарищ Яворов. Прежде всего, я хочу указать на универсальное значение нашего Озера для всего человечества, для спасения его биологической целостности. Если мы сумеем сохранить чистым Озеро как бесценный источник питьевой воды для такого огромного континента, каким является Европа, то ценность Озера возрастет во много-много раз. Вода принесет гораздо большую прибыль, чем миллиарды киловатт-часов электроэнергии…

Ягулче Дримский в этих словах Горского увидел открытую провокацию против проекта. Против партии! Наконец-то хотел что-то сказать и Трим Тоска. Он очень разволновался. В зале, особенно с задних рядов, послышались негодующие возгласы. Все устремили взгляды на Сретена Яворова.

Неужели он это позволит — полностью отклонить проект? Вот что читалось на лицах присутствующих. Но Сретен Яворов, сам экономист, всем на удивление подал знак Цветану Горскому — продолжать. Снова воспрянув духом, он дополнил свою предыдущую мысль:

— Наступит день, когда Озеро станет святилищем нашей планеты. С разных сторон света, с Востока и с Запада, будут приезжать сюда люди, чтобы своими глазами увидеть аутентичных представителей давно погибших миров, которые никогда больше не будут существовать на нашей планете…

Был период, когда сталинизм переживал один из своих последних подъемов. Ощущался его закат. В то время, время холодной войны, когда посреди Европы был опущен железный занавес, ставший непреодолимой преградой между народами, Цветан Горский знал, что в стране есть думающие люди, которые противились распространению сталинизма. Но пока еще за такие «грешные мысли» Цветана Горского легко могли отправить на каторгу, откуда не возвращались. А помимо всего прочего, он был верным учеником стойкого антисталиниста — Игоря Лозинского. Впрочем, Цветан Горский был готов пойти на любые жертвы, не пожалеть жизни ради благополучия Озера.

И сейчас, не обращая внимания на то, как реагировали глупые, невежественные люди вокруг него, и, как ни парадоксально, но в какой-то степени получив поддержку секретаря Сретена Яворова, Цветан Горский убежденно продолжил:

— Как вы знаете, глубоки воды нашего Озера. Но каждая глубина имеет свое дно. Свой конец…

Цветан Горский, пока говорил, старался смотреть только на Сретена Яворова. Ему казалось, что он понимает его мысли лучше остальных.

Было ясно, что храбрый биолог приближался к другому слабому месту проекта — перенаправлению стока рек в Озеро. Последствия этого, согласно категорическому утверждению Горского, могли довести сначала до разрушения целостности системы функционирования Озера как единого живого организма, а через какое-то, пусть и продолжительное, время — до его уничтожения, как бы оно ни было глубоко. Цветан Горский наглядно показал, как много европейских озер исчезло из-за речных наносов в течение более десятков тысяч лет, отметив, что озера продолжают исчезать и сейчас в других частях света.

Цветан Горский, припомнив одну мысль Отца, которую тот часто высказывал в разговорах с Игорем Лозинским, насчет балканских империй, которые Отец изучал на примерах их падений, сказал:

— Ни одна Империя, под властью которой было Озеро, несмотря на разные планы изменить его лицо, не подняла руку на его воды. Не случилось этого ни во время римского, византийского или длительного оттоманского владычества. Всегда верх брал разум. Наверняка и наша партия поступит правильно. Найдет истинный путь, исходя из императивов прогресса, с учетом вечных законов природы…

Даже на этот недвусмысленный намек, который другие партийцы посчитали открытой провокацией, секретарь Сретен Яворов не отреагировал. Товарищ Дримский почувствовал бы себя действительно угрем, оставшимся на суше, если бы на этот раз не сказал:

— Товарищ Яворов, биолог Горский зашел слишком далеко. Углубился в политику. Если он продолжит в том же духе, то я не знаю, к какому решению мы придем по вопросу строительства гидроэлектростанции, а это — директива партии. Какой тогда смысл в моей должности?

Если бы Ягулче этого не сказал, он не был тем, кем он был. Но и у него хватило интуиции, чтобы почувствовать, что сталинская идеология уже не была такой неуязвимой, как в первые дни после войны. Люди стали делиться на группы, сплачиваться вокруг нескольких полюсов. Да и поведение Сретена Яворова, по мнению Ягулче Дримского, говорило о том, что он не был заодно с несгибаемыми сталинистами. Ягулче только теперь понял, что своим назначением обязан тем, несгибаемым, которые еще были сильны, но уж никак не секретарю, который так легко поддался на доводы Цветана Горского в защиту проклятых угрей.

Реагируя на слова Ягулче Дримского, люди заволновались. Многие ожидали, что Цветана Горского лишат слова и попросят покинуть зал заседания. Понятно, что в такой ситуации снова раздался голос секретаря ЦК партии Яворова:

— Успокойтесь, товарищ Дримский. Партия находится перед принятием исторического решения. Она должна учесть все мнения, особенно специалистов, чтобы это решение оказалось правильным, ведь потом оно будет обязательным для выполнения всеми.

Ягулче Дримский ничего не ответил, а только укрепился в мысли, что дело теперь обстоит не так, как раньше, когда партия не нуждалась ни в чьих советах и принимала решения сама. Теперь же было ясно, что Цветану Горскому будет дана возможность беспрепятственно и до конца изложить свою точку зрения. Мог ли он раньше мечтать о таком? Горский заговорил на тему, которая сильнее всего его беспокоила:

— Уважаемый секретарь Яворов, товарищи! Как вам известно, наше Озеро питается исключительно водой из источников. Оно само является огромным источником. Вечным источником. На планете нет другого такого озера. С геологической точки зрения, как я уже говорил, озера на земле имеют конец, который виден заранее и может без труда быть рассчитан. Повторю — главной причиной исчезновения озер являются речные наносы, которые пластами оседают на дне. Они побеждают воды, жизнь в них. Всем озерам, в которые впадают реки, рано или поздно наступит конец. А у нас, к счастью, из Озера вытекает река. Поэтому, товарищи, если в Озеро начнет вливаться река — это будет для него смертельно!

— До чего ловко увиливает от прямого ответа на вопрос, который ему секретарь задал, что тебе угорь, ни слова про рыбопроходные каналы, которые спасут угрей, — снова заметил Ягулче Дримский, но теперь еле слышно, скорее, для себя.

Тут Сретен Яворов, будто реагируя на замечание Ягулче, обратился к Горскому:

— А сейчас, уважаемый товарищ Горский, скажите, что станет с угрями и их миграциями, если проект строительства гидроэлектростанций и плотин будет осуществлен. До какой отметки поднимется уровень воды в Озере, если в него начнет вливаться река? Каково Ваше мнение — сумеем ли мы спасти путь угрей в таких условиях?

Цветан Горский сначала глянул в свои записи, а сделал он это впервые за время своего выступления, и сказал:

— Строительство электростанций наверняка приведет к уничтожению пути для миграций угрей. Но давайте предположим, что все-таки будут проложены, упомянутые ранее, параллельные рыбопроходные каналы. Хотя не забывайте — мы на Балканах знаем, какой здесь рельеф, да и как на практике у нас делаются дела.

Вы, товарищ Яворов, абсолютно правы, когда говорите, что прокладка пути для рыб, то есть создание канала или новой реки до границы, вместе со строительством гидроэлектростанций будет стоить очень дорого и не окупится произведенной электроэнергией.

У нас нет гарантий, что наш западный сосед — Албания — поддержит проект по строительству рыбопроходного пути на своей территории и продлит канал от границы до моря, если и там на реке появятся гидроэлектростанции. А они появятся, Албания уже готова к строительству электростанции «Свет партии». Наверняка им даны такие же директивы, они приходят из одного центра…

«Опять этот лезет не в свое дело. Он что ли будет строить или все-таки партия? Ишь куда замахнулся! Не к добру это», — отметил про себя Ягулче Дримский.

— Наши уважаемые гидроинженеры, — продолжил Цветан Горский, — уже изложили проекты по созданию рыбопроходных путей. Представили и другие предложения по спасению угрей, то есть сохранению их пути на нерест с учетом балканского рельефа — гор, ущелий и так далее. Речь идет о комплексных мероприятиях, которые потребуют больших материальных затрат. Необходим и опыт. Подобные пути для рыб рядом с большими реками, на которых построены плотины и гидроэлектростанции, имеются в Америке, Канаде. Но мы только что вышли из войны. Наш балканский рельеф непредсказуем, с перепадами высот. Горы, да и равнинные участки еще не до конца успокоились. Возможны разные природные катаклизмы, я имею в виду и землетрясения. Земля здесь каменистая, трудно рыть каналы. Река миллионы лет прокладывает свой путь.

Цветан Горский по реакции зала понял, что он отклонился от темы, по которой он был приглашен выступать как биолог. В зале чувствовалось скрытое негодование, особенно со стороны местных партийных руководителей, разумеется, и Ягулче Дримский едва сдерживал злобу. Горский счел, что наступил подходящий момент высказать свои окончательные выводы и рекомендации, в которых он оставался до конца верен делу своего учителя Игоря Лозинского. Чувствуя поддержку Яворова, Цветан Горский продолжил:

— Уважаемый товарищ секретарь, если мы сегодня не найдем способ спасения угрей, рассматривая проект возведения плотин и строительства гидроэлектростанций на нашей реке, мы навсегда прервем их путь, созданный еще на заре жизни нашей планеты. Сейчас, в это нелегкое время, для нас слишком дорого создание рыбопроходных путей, шлюзов для преодоления различий в уровнях воды между рекой и плотинами, но будьте уверены, что будущие поколения ученых, инженеров, биологов, когда будут открыты другие источники электрической энергии, потребуют, чтобы путь миграций угрей был снова открыт.

Но если сначала прервать этот путь, а потом обновить любой ценой, то через десять, двадцать или тридцать лет придут, если сумеют, другие угри, с другим заданным кодом памяти. И если такое вообще случится, эти угри окажутся в безвыходном лабиринте, в каком будут и люди в странах с закрытыми границами.

Не получится ли, что, создавая, мы уничтожаем? Не нарушим ли мы ту удивительную непрерывность жизни, которая существовала миллионы лет, мы, несчастный народ с так часто прерывавшейся в прошлом историей, оторванные от Европы веками…

Цветан Горский закончил свое выступление. Было ясно, что он задел людей за живое. Даже Ягулче Дримского.

Охваченные в начале заседания единым порывом, верой в необходимость строительства гидроэлектростанций на реке, теперь почти все присутствующие находились в сомнении относительно целесообразности проекта. Одни начали опасаться за судьбу Озера, другие не знали, чем обернется строительство электростанций для них самих.

А Ягулче не переставал проклинать угрей, а с ними вместе и свое имя. Его судьба висела на волоске в результате дискуссии, развернувшейся после доклада Горского… Видно, не зря Ягулче опасался этого Цветана…

У Сретена Яворова была заранее подготовленная речь, которой он должен был закрыть заседание. Речь весьма патетическая, наподобие той, какой он открыл заседание накануне…

В заключение предполагалось объявить о решении — немедленно приступить к работам. Впрочем, именно для этого Ягулче Дримский и был назначен директором. Но Сретен Яворов не сделал этого. Что-то перевернулось, поменялось в душе Сретена. Она распахнулась. Рухнула в ней плотина, которая должна была перекрыть реку, по которой испокон века свободно передвигались угри…

 

26

Была ночь. Самая долгая ночь в жизни Отца. Его душа была словно компас, в котором стрелка не стояла на месте. Показывала все стороны света одновременно. Он был весь в мыслях об отъезде. Поздней ночью Отец слушал свое радио в виде паука с растопыренными лапками, купленное в Стамбуле и перевезенное через границу по Озеру. Радио было для нас как нечто живое, как член нашей семьи. Отец всегда слушал его по ночам, включал на малую громкость, когда все спали.

Этой ночью, ожидая Цветана Горского с заседания, на котором решалась судьба угрей и их пути, Отец слушал радио и не верил своим ушам!

Тито готовился сказать «нет» Сталину, но все еще не осмеливался сделать это открыто. Он старался не слышать о планах Сталина собрать вокруг себя балканские государства, создав Федерацию, которую потом ему было бы легче подчинить. А что будет, если Сталин рассердится, размышлял Отец, он может навсегда закрыть границы, и в таком случае никому нельзя будет уехать с Балкан.

Сама судьба торопила Отца принять решение. Он нервно ходил по комнате. Время от времени крутил глобус, подсознательно желая обозначить следующий этап бегства. Подошел к книгам. Начал отбирать те, которые брал с собой во время всех переселений семьи.

Мама чувствовала, что в доме что-то не так. Она всегда боялась, как бы угри не оказали слишком сильного влияния на Отца, на судьбу их семьи. Не к добру это, считала Мать. Но несмотря ни на что в решающие моменты она предоставляла полное право на последнее слово — Отцу. Глядя, как Отец ходит вокруг книг и глобуса, она и сама начала верить, что правильное решение кроется в книгах, в чем не раз убеждал ее Отец. Правильная книга, правильная страница, последняя строчка, межстрочное пространство… Они будто скрывали великую тайну, которую Отец и его друзья Игорь Лозинский и Цветан Горский хотели разгадать.

Мама всегда была за то, чтобы остаться у синих прозрачных вод Озера, а Отец за то, чтобы следовать за волнами, вот теперь — по пути угрей. В отцовских размышлениях об отъезде имелась и конечная цель: возвращение в страну у Озера, где мы оставили наш дом, поле, виноградник, мельницу… Отец был убежден, что это возвращение непременно должно было осуществиться, но обязательно через Америку. Первой станцией на пути назад в родную страну, по его замыслу, было бы место, где река впадает в Ионическое море. Оттуда, по направлению к Озеру, отправились предки, которых он помнил.

Отец должен был разорвать этот порочный круг изгнания и на что-то решиться. Он, будто алхимик, мучительно искал способ, каким семья могла бы вернуться на родину. Решение подсказывали угри. Поэтому он был таким яростным противником прерывания их пути.

Тем вечером Отец, терзаемый раздумьями, с нетерпением ждал прихода Цветана Горского. Мама тихонько занималась домашними делами. Отец ждал его, словно доброго ангела, посланного судьбой. Цветан должен был сказать ему последнее слово: уезжать или нет. Следовать ли по пути угрей, пока он еще не прерван, или остаться в городке у реки, берущей начало из Озера?!

Осуществится ли предсказание Игоря Лозинского, что, если сталинизм достигнет Озера, пострадают люди, река и угри, или события повернутся по-другому?

Цветан Горский, попрощавшись с секретарем Сретеном Яворовым, который крепко пожал ему руку, направился по набережной к нашему дому. Первый раз он был счастлив, по-настоящему счастлив, за все эти тяжелые дни, когда решалась судьба угрей и их пути, судьба строительства гидроэлектростанций на реке. Цветан подошел к краю берега и остановился у самой воды. Он словно хотел поделиться с ней своей радостью. Почти ни в одном доме не горел свет. Окно же отцовского кабинета, как обычно, светилось. Калитку Цветану Горскому открыла Мама. Она увидела радость на его лице. Отец с нетерпением ждал Цветана. По-дружески с ним поздоровался. Пригласил сесть там, где Горский сидел в прошлые разы. Между ними пустовало место, которое раньше занимал Игорь Лозинский. Это была их первая встреча в отцовском доме с тех пор, как ушел из жизни их друг.

Отец, не в силах скрыть своего возбуждения, сразу спросил:

— Ну, что, Цветан? Какие вести? Будут ли строить на реке плотину?

В тот момент в кабинет заглянула Мама, якобы случайно, на самом деле — обеспокоенная тем, что ответит Цветан. Ведь от этого зависело — останется ли семья у Озера или уедет. Мама поставила перед ними чашечки с кофе и стаканы с водой и неслышно вышла.

Цветан Горский, отпив из чашки, хлебнул воды. Понимая нетерпение Отца, сказал:

— Знаешь, дорогой друг, началось все так, что хуже некуда. Все были настроены решительно — хотели немедленно начать строительство первой плотины недалеко от места, где из Озера вытекает река.

Между тем постепенно настроение людей поменялось. Смягчился и секретарь ЦК партии Республики, который должен был огласить окончательное решение. Сначала он патетично, как на митинге, призывал людей поддержать проект. Даже представил директора строительства. Можешь себе представить — кого? Ягулче Дримского. Но когда я начал выступать, он слушал меня очень внимательно. И чем дольше я говорил, тем сильнее менялось выражение его лица — он принял мои доводы относительно того, что сейчас никак нельзя начинать строительство плотин на реке, потому что они помешают угрям беспрепятственно двигаться до океана и обратно. Я до сих пор не могу понять — такой перелом в нем произошел под влиянием моих слов или от чего-то другого?

Отец слушал Горского, затаив дыхание. Немного успокоившись, он заметил:

— Секретарь, видимо, умный человек. Скорее всего, он понял твои аргументы и сделал из них правильный вывод.

— Я согласен. И мне секретарь показался мудрым человеком. Между тем, тут что-то другое. Дело не только в моем выступлении. Не может чело век так быстро поменять свои убеждения, особенно, когда на кон поставлена директива партии! Наверное, что-то происходит в самой партии…

— Со Сталиным теперь отношения другие! — пояснил Отец Цветану. — Наверху что-то меняется. Тито не идет на поводу у Сталина. Может начаться война! Тито сказал ему «нет»! Хотя об этом еще не сообщили.

Наступила тишина. Взгляды обоих уперлись в кресло, где когда-то сидел Игорь Лозинский. Они были уверены, что его дух сейчас с ними. Предсказания Лозинского начали сбываться. Сталинизм распространился в озерной стране как страшная зараза. Повсюду. Она ширилась благодаря революционным песням. Фанатичным песням и лозунгам — изменим человека, чтобы он изменил историю, обгоним Запад…

Удивительная вещь. Вначале сталинизм воздвиг границу между двумя братскими социалистическими странами, находящимися на двух берегах Озера. А теперь эту границу он укреплял еще сильнее, превращая ее в самую непроницаемую в Европе. Судьбе было угодно, чтобы сталинизм все глубже пускал корни в благодатную почву родной страны Отца — Албании, а в той стране, где мы сейчас жили, в Югославии, его начинали корчевать. Эти процессы еще не стали действительностью, но Отец благодаря своей интуиции беженца ясно их предчувствовал. Он хотел быть впереди. Найти выход. Много раз он играл в прятки с балканской историей. И вот сейчас — как обмануть ее? Решение в нем уже созрело. Пора в дорогу! За угрями. В Америку! Осталось только уговорить Мать. Но он был уверен, что это ему как всегда удастся.

Отцу было ясно, что он не сможет последовать за угрями по реке на запад, к границе своей родной страны, чтобы оказаться на море. Там, предполагал Отец, граница, наверняка, закрыта. Ему оставался путь — двигаться по другой реке, большой реке Вардар, которая текла на юг и в Салониках впадала в море. По этому альтернативному пути он с семьей мог добраться до Америки. Так думал Отец, слушая Цветана Горского, который говорил о том, что принятие решения относительно строительства гидроэлектростанции отложено, а это означало, что путь угрей еще какое-то время будет существовать. В этом Отец видел луч надежды, который освещал для него возможный путь исхода, спасения, прежде чем этот путь будет закрыт — сначала для угрей, а потом для людей.

Наступила тишина. Мама была неподалеку. Прислушивалась. Она знала, что внутренне решение Отцом было принято еще до того, как в дом пришел Горский. Она тихонько вошла в комнату — проверить, не надо ли чего? Ее взгляд уперся в книги Отца, которые тот отложил в сторону. Ей стало понятно, что эти книги они возьмут с собой, когда будут снова — и уже скоро — переселяться. Так было всегда в их семье.

Отец продолжил прерванный приходом Матери разговор:

— Трудно будет искоренить сталинизм, когда он так глубоко врос в людей, люди, дорогой мой Горский, — заметил Отец, — освободятся от Сталина и сталинизма, он не может быть вечным, но с трудом будут изживать сталинизм в себе. Народ у нас тихий, мирный, прирученный, привыкший к покорности. Сталин наверняка оставит здесь много своих последователей…

Цветан Горский ожидал от Отца, что он скажет о будущем сталинизма, увязав его со строительством плотины на реке. А Отец ожидал услышать от Горского, что будет с угрями, если гидроэлектростанции все-таки построят. Существовала какая-то взаимная зависимость между ними, когда дело касалось угрей и Озера. И одного, и другого беспокоило, что будет с ними в будущем.

Цветана Горского ожидали новые испытания. Он должен был сохранить коллекцию животного мира Озера, собранную Игорем Лозинским, подготовить экспонаты к открытию музея, выстоять перед новыми угрозами со стороны таких твердолобых сталинистов, как Ягулче Дримский, требовавших, чтобы плотина на реке была возведена любой ценой…

Отец и Цветан Горский долго разговаривали той ночью.

Оба чувствовали, что находятся на новом перекрестке дорог балканского лабиринта. Они могли заблудиться в нем. Но оба питали надежду, что все-таки найдут выход из этого лабиринта. Пойдя по пути угрей.

После того, как Отец и Мать проводили Цветана Горского до калитки и сердечно попрощались с ним, Отец посмотрел в глаза Матери тепло, по-доброму, умоляюще, нежно обнял ее и тихо прошептал:

— Уезжаем!

 

27

Мы покинули город на истоке реки из Озера и направились к городу Скопье, столице новой Народной Республики Македония, части новой Югославской Федерации. Сели на маленький поезд, который совершал одну из своих последних поездок после войны. Он ходил по узкоколейке. Этот поезд наверняка был последней железнодорожной реликвией подобного рода на Балканах. После нашего путешествия на полотне выросла полынь, а поезд ушел в небытие. А ведь он, бедняга, пусть по узкоколейке, исправно довозил пассажиров до самого Озера. В один прекрасный день мы могли на этом поезде проехать по берегу Озера и оказаться в родной стране, даже добраться на нем до моря. Но граница между двумя странами — это барьер между двумя душами, который не дает им сблизиться. Граница остановила и маленький поезд…

Путешествие длилось долго-предолго. Поезд, маленький, старый, пыхтя изо всех сил, с трудом карабкался с холма на холм. Он все дальше увозил нас от Озера. Навсегда. Эта поездка, спустя годы, продолжалась в наших снах, всегда по-разному, по-новому.

Сначала поезд шел вдоль реки, вторя пути угрей в реке Дрим, потом сворачивал в сторону большого города на берегу великой реки. В этом городе мы стали заново вить свое гнездо. Отец и тут видел путь, который привел бы семью в Америку — река несла свои воды на юг, к морю.

Мы взяли с собой то, что смогли унести. В своих руках. В руках семьи. Главными вещами, конечно, были отцовские книги. А Мама увезла связку ключей, ключей, которые были символом нашего возвращения, нашей, уже долгие годы напрасной, надежды. Мы добрались до нового дома — у большой реки, когда на небе сияла наша счастливая звезда. Мама на глазах у удивленного Отца открыла запертую дверь этого нового дома одним из ключей, который был у нее в связке, от какого-то давно покинутого, забытого дома у моря. Отец спрашивал себя — как может Мать всегда иметь при себе ключ именно такой, какой нужен?! Так вот — это место волею судьбы стало нашим. Потекла жизнь семьи в унисон с великой рекой. Шли дни, годы.

Однажды утром, на рассвете, Отец вышел на балкон, который висел над самой рекой. Когда ему было тяжело среди книг, когда он не мог найти с их помощью желанной подсказки, как быть дальше, он всегда выходил на балкон и смотрел на реку, уверенный, что она подскажет ему правильное решение. Дыхание реки доходило до балкона, оно захватывало Отца, вселяло в него бодрость, освежало его мысли. Ему нравилось смотреть на быструю, буйную реку. Мысленно он переносился от одного полюса реки к другому. Истоки реки находились в долине ближайшей горы, вершины которой почти всегда были покрыты снегом.

Отец представлял себе, как эта счастливая река минует границу и впадает в море. Река пересекала границу на юге, границу, которая выросла, как настоящая балканская стена, после Мировой и Гражданской войн. Он сравнивал свою собственную судьбу скитальца с течением этой реки и снова и снова убеждался, что, как не может та же вода снова вернуться на то же самое место, так и невозможно его возвращение. В голове Отец строил разные комбинации — как вырваться из порабощенного времени с границами, которые закрыты?

Он глядел на редких чаек, которые, держась низко над водой, рискуя жизнью, по реке добирались от берега Средиземного моря до залива в Салониках. Он смотрел на этих чаек, запоздалых балканских альбатросов, и радовался, как ребенок, восхищаясь их полетом. Эти чайки перелетели через границу, повторял Отец про себя шепотом, чтобы не услышал кто-то из домашних.

Счастливые белые существа, движущиеся точки в синей бесконечности, они миновали границу, ведомые инстинктивной надеждой, что существует выход и из наглухо закрытых людьми пространств, из их ошибочных теорий. Отец пытался, в соответствии со складом своего характера, придать другое, дополнительное значение обычному природному феномену — тому, что чайки прилетели, проделав над водой путь в сотни километров, чтобы достичь другой страны с другими людьми. Мысленно сравнивая перелеты птиц с миграциями угрей, Отец стремился открыть истину относительно переселений людей, народов, своей семьи. Если бы он поделился подобными размышлениями с Матерью, то, наверняка, вместе они пришли бы к заключению, что эти явления имеют какую-то связь с небесными, Божественными силами.

Для Отца прилетевшие сюда чайки, как и угри в Озере, были доказательством его мысли о том, что выход существует, а для Матери подтверждением того, что и птицы совершают перелеты, и угри передвигаются по своему пути, следуя Божьей заповеди. Мама так считала, но говорила она об этом редко, тихонько, сама себе — да и не до рассуждений ей было. Житейские заботы и хлопоты — дом, дети — лежали на ней. Отец исчезал в своем кабинете и выходил оттуда, когда у него появлялись очередные идеи насчет переселения. И вот — снова. Но сейчас было не как раньше, во время, когда границы были сметены войной. Теперь границы на Балканах закрылись, стало очень плохо. Куда ни кинь — выхода не было…

Отец смотрел на Деревянный мост. Ему показалось, может быть, оттого, что слишком много читал и думал, что он видит на мосту старого друга семьи Гури Порадеци, того самого, который несколько лет назад в ветхой лодке перевез их с одного берега Озера на другой. Отец был более чем уверен, что это он, но все же ничего не сказал Матери, которая была рядом. Взгляды Матери и Отца встретились. Это именно Гури Порадеци! Оба были уверены в этом. Первый человек из круга знакомых их семьи, который миновал границу, когда она была закрыта.

— Что это значит? — спросила Мама.

— Новое время не за горами! — прошептал Отец.

 

28

Это, для нас великое, незавершенное путешествие в бесконечность переселений продолжалось в разных вариантах — в наших снах, в лабиринтах подсознания…

Что произошло после той роковой ночи, когда мы снова тронулись в дорогу? Что случилось со старой-престарой семейной лодкой, с тем Ноевым ковчегом наших надежд? Что стало с побратимом Гури Порадеци, который сегодня оказался на пороге нашего дома? Или это нам привиделось, потому что мы так долго об этом мечтали, ожидая увидеть кого-нибудь из прежних мест? Что же произошло с нашими родными после того, как мы так неожиданно перебрались на другой берег Озера?

Мы знали, что после сталинского «мира» наступил сталинский ад в нашей родной стране, когда Тито не захотел покориться Сталину, а решил повернуться к Западу. В наших детских умах эта история упрощалась, превращалась, как в сказках, в борьбу между добром и злом…

И вот — к нам пришел друг семьи, который мог вживую рассказать нам, что произошло с нашими близкими и со страной после того, как мы стали эмигрантами.

— Ты ли это, побратим Гури, или мои глаза меня обманывают?! — воскликнул Отец.

— Это я, брат, кто же еще, как не я? И я не верил, что в один прекрасный день доберусь сюда и увижу вас живыми и здоровыми после той бурной ночи, когда вы уехали! — сказал Гури Порадеци.

В одно мгновение мы все сбежались к дому. Случилось то, чего никто из нас не мог предвидеть. Каждый из нас, детей, спешил сходу задать отцовскому товарищу бесконечное число вопросов, подготовленных, сформулированных заранее — в мыслях и в снах. Побратим был спокоен, как в ту ночь, когда он держал кормило лодки нашей семьи, отправившейся в путь. Мы обступили Гури. Обнимали его как нашего спасителя — от чего, мы и сами не знали.

— Оставьте человека в покое! Дайте войти! Будет время для разговоров! — вмешалась Мать.

— Точно, — подтвердил Гури. — Еще успеем наговориться.

Гури Порадеци привез с собой небольшой чемодан и корзинку, какие плели на обоих берегах Озера. Мама взяла у него корзинку, из нее исходил знакомый, родной запах — так дышало наше Озеро. Мы это помнили.

— Молодица, — обратился, как когда-то, побратим к Матери, — я привез тебе форель и угря из Озера. В наших краях еще помнят, как ты мастерски их готовила.

Мама застеснялась, улыбнулась. Она не привыкла к комплиментам. В тот момент, когда приятель упомянул угря, Мама вздрогнула. Она молча посмотрела на Отца. И в его синих глазах читалось беспокойство. Что означает этот угорь? Кому пришло в голову его прислать? Была ли в этом какая-то связь с отцовскими поисками пути угрей, чтобы по нему возвратиться на родину?

Мама сразу решила, что это появление угря в нашем доме не случайно. Мы, дети, тоже им очень заинтересовались. В наших головах смешались самые разные истории насчет этих удивительных рыб. Когда в отцовской библиотеке мы искали какую-нибудь нужную нам книгу, со страниц раскрытых Отцом книг на нас глядели угри. И вот, теперь один такой угорь, выловленный у родных берегов Озера, был перед нами. Отец тоже не мог не придать тому, что Гури привез с собой угря, особого значения.

Мама отправилась с рыбами на кухню, а нам, детям, пора было идти в школу. Мы попрощались с побратимом Отца, хотя нам так хотелось поговорить с ним еще, ведь благодаря форели и угрю, он на время вернул нас к нашей утраченной истории, к тому времени, когда мы жили в родном краю. Отец и Гури Порадеци поднялись на веранду. Сели на низкий диван напротив большого окна, откуда открывался вид на реку, которая в том месте была широкой и полноводной, и на крепость на вершине холма. Там они просидели до глубокой ночи.

Мы, дети, уже легли. Засыпали мы сразу, сны приходили и уходили быстро, как воды реки. Мама, из последних сил закончив дела по хозяйству, которыми в доме занималась только она, мирно дремала, сквозь сон слыша голоса Отца и побратима. Отец и Гури Порадеци тихонько разговаривали на веранде, время от времени задумчиво поглядывая на реку. Они словно доверяли ей свои мысли, пытаясь с ее помощью в них разобраться. Отцу было ясно, что у побратима в душе была какая-то страшная тайна, большая мука, которая росла и не могла найти выхода наружу. Гури Порадеци, рискуя жизнью, миновал границу как раз для того, чтобы прийти к Отцу и поделиться с ним этой тайной. Он с опаской повертел головой из стороны в сторону и, устремив взгляд на реку, наконец, начал:

— В душе у меня, дружище, рана — большая, длиною в жизнь…

Но — начну по порядку. Когда ты уехал от нас, мы остались, словно тело без головы, без разума. Ты был среди нас единственным ученым человеком — адвокатом, с дипломом — аж из самого Стамбула, ты защищал нас от невзгод — и христиан, и мусульман. Все в наших краях до сих пор вспоминают тебя добрым словом…

Отец попытался прервать хвалебную речь побратима. Как говорили, он не любил ни сам делать комплименты, ни слушать их от других. Гури Порадеци продолжил:

— Все, родные и близкие, оценили по достоинству твой ум, когда ты неожиданно взял да уехал. Но не я, который в ту роковую ночь перевез вас в старой семейной лодке на другой берег…

Вы уехали, когда, казалось, в этом не было никакой необходимости. Не знаю, кто дал тогда и подсказал это решение.

— Да, так было дело! — произнес Отец, на этот раз не столько для того, чтобы перебить друга, сколько его поддержать и поощрить рассказывать, что было дальше.

— Когда я, высадив вас на берег новой страны, наутро вернулся на наш берег, у Озера я встретил твою мать. У нее поседели волосы. Я не мог поверить своим глазам. За одну ночь ее волосы стали седыми! Бедная, она прождала вас тогда всю ночь. А потом до конца жизни она ходила на берег Озера, на то место, откуда больше всего любил смотреть в подзорную трубу твой отец… Вскоре она заболела, твой брат отвез ее в Тирану. Там ей сделали операцию. Она захотела после операции поехать в Корчу к старшей сестре. Она чувствовала, что смерть не за горами, и очень переживала, что семья разбросана по миру. Она умерла осенью 1943 года. Хорошо уже то, что известно, где ее могила. Могилы отца твоего, царствие ему небесное, его сыновей, да и других родственников были уничтожены. Но на этом не остановились. Твой брат, тот, который учился в Англии, после войны работал в благотворительной гуманитарной организации ЮНРРА в Тиране, поскольку прекрасно знал английский язык. Оголодавшему народу ЮНРРА в то послевоенное время была известна исключительно по добрым делам: по ликвидации пагубной малярии в стране, по помощи продуктами и одеждой обедневшему народу. Но вот что случилось после того, как диктатор взбесился, — в новогоднюю ночь с 1946 на 1947 год, когда семья брата только села за праздничный стол, дверь в их дом отворилась. На пороге стояли двое молодчиков из тайной полиции. Они увели с собой брата, якобы, чтобы тот сделал какое-то заявление в полиции. Начался черный год. Брата твоего замучили до смерти, хотели, чтобы он признался, что был американским шпионом. Где его могила, неизвестно.

Наступила тишина. Отец думал о матери, брате, его жене и сыновьях. Голос Гури Порадеци вывел Отца из состояния задумчивости:

— Вы уехали, тем самым обрекли себя на невозвращение. Что ж, у каждого своя судьба. А и не уехали бы или вернулись, какая разница?! Конечно, люди удивлялись тому, что вы уехали. Как можно было вырвать свои корни, говорили одни, оставить землю, дом, имущество, родных?! Другие, были и такие, проклинали вас, но проклятыми на самом деле оказались мы, которые остались.

Отец молчал. Не хотел перебивать побратима. Ждал, пока тот расскажет ему о муке, которая не давала ему покоя.

— По мере того, как шло время, сначала сталинское, будь оно неладно, затем китайское, потом сами мы, дураки, пошли одни против других, нам становился все понятнее твой умный ход. Ты храбро поступил, что уехал. Я ведь тебя тогда разубеждал, учил уму разуму. А ты оказался умнее всех нас. Эх, ужасное время! Никогда до конца нам в нем не разобраться…

Отец внимательно слушал друга. В голове его одни за другими проходили события прошлых лет — войны: балканские, за ними мировые. Отец все еще не мог до конца понять, что хотел сказать побратим — к чему было такое долгое вступление. Отец ненадолго ушел в себя, сделал глоток ракии, закусил, поглядел на реку и сказал:

— Да, друг мой, судьба наша такая — бежать. Проклятая судьба, балканская! Суждено нам убегать от истории, да опасности подкарауливают нас со всех сторон.

Этими словами об общей большой беде Отец подталкивал Гури Порадеци еще шире открыть душу и излить муку, которая не давала ему покоя. Отцу оставалось ждать, когда же собеседник найдет в себе силы это сделать. Гури собрался с духом и снова заговорил:

— Пришло к нам новое время — с барабанами и митингами. Ужасное время! Еще не приняли одну веру — меняйте на другую! Не выучили одни молитвы — учите другие! Замените новую веру на третью — на веру в партию. Она будет нам навеки. Трюки. Отнимут силой чужое, выпьют вино с чужих виноградников, опьянеют. Новую правду распространяют! А на самом деле все осталось по-старому. Даже стало еще хуже. Перемешали нас, распределили по кооперативам, чтобы свои со своими не виделись. А скольких убили! Невинных людей убили! Вот, как брата твоего, например. И еще много разных жертв было… По границам ток пустили. Чтобы мы еще больше обособились от других, стали рабами в своей стране. И не знаем, что еще ждет нас. Прокляты мы, прокляты наши дети…

Побратим замолчал. Не мог больше говорить. Несколько слез прокатилось по его щекам. Тишина давила, действовала страшнее слов в ту глубокую балканскую ночь. Время от времени слышалось дыхание — наше, детей, реки…

Побратим все еще не сказал главного, ради чего он разыскал Отца. Он никак не мог успокоиться. Рассказ о событиях прошлого вывел его из душевного равновесия.

— Еще хорошо, брат, — продолжил Гури Порадеци, — что хоть части семьи удалось спастись. Но горькая судьба ждет наших потомков.

— Давай оставим прошлое, Гури. Скажи, побратим, что так мучит тебя сейчас?

— Плохо живется нам, брат! Хуже некуда! Хотим уехать! Все хотим убежать! В Америку. А страна — клетка запертая. А ключ у него.

— У кого — у него? — спросил Отец.

— Все еще у Сталина, брат мой. Вы-то вовремя убежали. И мы убежим! Но беда вот в чем — сейчас не как тогда. Легко не убежишь. Из ста только одному удается спастись. А нужно, нужно бежать! Я решил — пусть сначала сыновья попробуют. Недавно собрали народ по приказу ЦК — и молодых, и старых.

Велела им партия на нашей части реки, вытекающей из Озера и впадающей в море, и на ее притоках строить электростанции, возводить высокие плотины. Первой электростанции, недалеко от границы, еще не начав строительство, уже название придумали. Будет называться «Свет партии», а и названия других, тоже еще не построенных, уже известны: «Имени Сталина», «Имени Маркса», «Имени Энгельса».

Отец был поражен. Возможно ли такое? Неужели дело зашло так далеко? Гури Порадеци, видя удивление Отца, продолжил:

— Эх, бедные люди! Будут они гидроэлектростанции возводить! Света, сказали, будет — хоть отбавляй! Хорошо, конечно, да что освещать?! Еще со времен турок дорогу построить не можем. Чтобы сообщение было. А сейчас нас намеренно отдаляют друг от друга — чтобы из деревни в город пойти, разрешение нужно взять… Нам заявляют, что партия первый раз в истории соберет всех нас вместе — деревенских и городских, молодых и пожилых — и сделает из каждого нового человека. Благодаря строительству гидроэлектростанций. Вот что, брат, обещает партия. А жизнь говорит о другом. Нагнали старых и малых, заключенных, «врагов государства», предателей народа, а больше всего — молодых людей, которые попытались перейти границу. Среди них были и мои сыновья… Отцу теперь стало понятно, что хотел сказать ему Гури Порадеци.

— Решили сыновья убежать, — продолжил Гури Порадеци свою исповедь. — И однажды ночью собрал я их у себя.

Решили они, что в Америку убегут. Хорошо, сказал я. Пусть будет, что будет. Мы с матерью согласились. Конечно, мать есть мать. Тяжело ей было с этим согласиться. Но еще тяжелее ей было бы, если бы они остались и были призваны на строительство гидроэлектростанций. Сейчас бегство через границу чаще всего ведет к смерти. Раньше было проще. Пересеки границу ночью, в лодке по Озеру — и вот, ты в другой стране. Но сейчас другие времена. Кажется, что и рыбам путь перекрыли. А что уж про людей говорить…

Отец не мог не подумать об угрях. И у него в голове был такой же план — пока не перекрыли путь угрям, уехать с семьей в Америку, надеясь на возвращение. Теперь стало понятно, что Отца с Гури связывали одинаковые мечты — уехать. Но куда, и как это сделать? Как осуществить этот сон?

— Надо бежать, брат, — продолжил свою мысль Гури Порадеци, — жизнь показывает, что ничего другого нам не остается. Я подкупил одного на границе, вырвался из страны, чтобы к вам приехать. Посоветоваться. Куда направиться — через Север или Восток, через Озеро или море? Пусть сначала дети уедут. Если они с Божьей помощью переберутся по Озеру в эту страну примите их!

— Конечно, побратим, мы их примем, — подтвердил Отец.

Но Отец не знал, что посоветовать Гури Порадеци, не знал — в каком направлении следует двигаться его детям. И хотя он сам столько размышлял над этим — строил реальные и метафизические планы, как следует двигаться по пути угрей, он был не в состоянии указать Гури Порадеци и его сыновьям правильный путь — сначала путь через одну границу, потом через другие границы — вплоть до Америки. Отец, задумавшись, сказал:

— Тяжело, ох, как тяжело, брат, покинуть родную страну!

— Но еще тяжелее жить в ней, когда у тебя отняли надежду… Возможность обрести надежду толкает людей к бегству. Спасение в одном — уехать…

В их головах роились мысли о бегстве как спасении. В то время как у Отца надежды выжить, последовав по пути угрей, оставалось все меньше — она медленно исчезала с его небосклона, приближалась к закату, то для Гури Порадеци и его сыновей надежда только начинала брезжить на горизонте, предвещая рассвет. Отец долго, мучительно размышлял об отъезде — собственном и побратима. Он приостановился где-то на полдороге, не веря в возможность продолжения пути, побратим же еще не отправился в дорогу и был полон веры, что выдержит до конца…

 

29

Всходило солнце нашего самого счастливого дня на чужбине.

Мама, привыкшая вставать рано, в то воскресенье встала раньше обычного. Дом уже сиял чистотой, цветы были политы, их запах приятно распространялся по всему дому. Мама замесила тесто на пироги, как в праздник. Побратим Гури Порадеци встретил нас на веранде с окнами нараспашку. Нам казалось, что сегодня и река текла быстрее и радостнее, чем в другие дни.

На маленький островок посредине реки слетались чайки, миновавшие на лету южную, закрытую границу.

Мы, дети, первыми уселись на низкий диван вдоль стен вокруг побратима.

— Ну, что, герои? Готовы ли вы к путешествию в старой лодке? — Гури начал разговор с шутки.

Он угадал наши мысли. Впрочем, сделать это было совсем не трудно. Мы ждали этого — Гури Порадеци обещал, что расскажет нам про нашу старую семейную лодку, про возвращение на ней обратно, в родную страну.

— Приглашаю в последний раз! Кто готов плыть в лодке через Озеро? — громко спросил побратим.

Мы уже давно были готовы к этому плаванию — назад, домой, с того самого дня, когда высадились на другом берегу, а побратим вернулся на лодке обратно.

— Когда я оставил вас на другом берегу, душа у меня заболела. Не от страха, что на рассвете мне придется пересекать границу и ставить лодку на старое место…

Побратим съел ложку варенья, которым по традиции как гостя угостила его Мама, запил его холодной водой и сказал:

— Так вот — когда я возвращался обратно, ночь была тихая. Границу я миновал, почти не работая веслами. Лодка двигалась будто сама по себе. Патрулю я не попался. Догреб я до вашего дома. Только он был освещен в ту глухую ночь.

Я причалил. Привязал лодку к колышку. Лодка казалась мне настоящим другом, который помог мне успешно закончить нелегкое дело. Я даже похлопал ее веслом, по корпусу, приятельски.

На берегу меня ждала, — продолжил побратим, обращаясь к Отцу, — твоя старая мать. Пришли и твои сестры, еще кое-кто из членов семьи. Я сказал им, что успешно перевез вас на другой берег Озера. Потом приходили и другие родственники. Спрашивали, что да как было. Мне приходилось рассказывать эту историю много-много раз. Из короткой она превратилась в гораздо более длинную, обросла деталями. Она превратилась в другую, собирательную, историю.

Так мы узнали, что произошло после того, как побратим перевез нас на лодке в другую страну, Перед нами сидел наш спаситель, будто посланец судьбы, пришедший к нам в дом, чтобы рассказать нам о том, чего мы не знали, оказавшись по эту сторону границы.

— А что случилось с нашей лодкой после войны? — нетерпеливо спросил старший брат.

— Сначала случились разные беды… Когда закончилась война, начались поиски врагов. Свои в борьбе против своих были очень жестоки! Но не будем сейчас про это… Они поздно спохватились, что вы уехали. Ну, вину-то не трудно было придумать. Все уже было прописано. Жертве в соответствии с обстоятельствами клеили любую статью. Каждого человека легко было в чем-то обвинить. Собачьи времена! У вашей семьи отобрали все, что было: дом, огород, виноградник, мельницу… В конце концов, добрались до старой лодки. Чья это лодка? Как она стала вашей? вашей семьи? К счастью, никто не донес, что это я перевез вас по Озеру через границу. Даже странно! А то бы и я пострадал.

— Так наша лодка жива? — перебили мы отцовского друга.

— Все вам расскажу, только давайте по порядку, — ответил побратим. — Лодка долгое время так и стояла у берега, привязанная к колышку. Никто и не думал трогать ее. Ведь на этом месте лодка находилась больше ста лет. Еще со времени турок. Колыхалась себе на волнах, будто так и надо. Никто не касался ее. Думали, может, еще понадобится.

Но однажды режим забрал лодку себе! Станет общей, так сказали. Как насильно загоняли людей в «добровольные» товарищества, так и лодку определили в рыболовецкую артель. Решили и лодки приспособить к новому времени. Перекрасили их в красный цвет, а на носу нарисовали пятиконечные звезды с серпом и молотом. Долго мучились, стараясь изменить облик вашей семейной лодки. А она была не как другие. Была построена тщательно, по науке. Конечно, ремонтировали ее за долгий век, когда требовалось, чинили. Силой же ничего не достичь. Когда спустили лодку на воду, вот такую — преображенную, с разными усовершенствованиями в ней, она той же ночью исчезла.

— Как это исчезла? — спросили мы разом.

— Неизвестно. То ли ее унесло ветром или течением, или еще какой-то неведомой силой. Может, кто-то отвязал ее и уплыл… Но она оказалась далеко от берега. Почти на середине Озера. Там и потонула. Члены рыболовецкой артели долго искали лодку вдоль берега, но так и не нашли…

Вот что рассказал нам побратим об исчезновении нашей лодки. Нам было грустно, ведь мы годами мысленно путешествовали в ней по Озеру. Пересекали границу, причаливали к пристани недалеко от родного дома…

Мы, маленькие дети, слушали, чем закончилась история нашей семейной лодки, со слезами на глазах. Душу щемило. Мы так часто видели ее во сне. Вслед за Отцом верили, что в один прекрасный день эта старая лодка заберет нас и перенесет на другой берег Озера — вернет нас домой. Теперь мы утратили надежду на это, одним сном стало меньше, одной мечтой…

Старый друг нашей семьи, Гури Порадеци, капитан утраченного корабля, успокаивал нас, как мог — говорил, что все старые лодки, когда приходит их конец, исчезают, как и люди…

Пришел день расставания. Ранним утром побратим вышел за порог нашего дома. Было неизвестно, что ждет его впереди, удастся ли ему когда-нибудь к нам вернуться. Мы обнимали его по очереди, он был для нас частицей той страны, которую мы потеряли и которую снова открыли благодаря ему. И вот сейчас эта страна отдалялась от нас.

Попрощавшись, Гури Порадеци ушел. Мы ясно видели его, пока он, шагая вдоль реки, не добрался до Деревянного моста. За ним он начал теряться из виду. И исчез навсегда. Больше мы его никогда не видели. После этого Балканами в который раз завладела смута. В то время как люди почти скатились на дно пропасти, вожди этих стран укрепляли границы. Разделяли народы. Проклятие! Пути угрей угрожала реальная опасность.

То, что Гури Порадеци сумел перейти границу, мы еще могли себе представить. Тогда это еще было возможно. Потом — уже нет. Граница поднялась высокой балканской стеной. Птице ее не одолеть. Единственное — пока еще угри могли миновать границу по реке и дальше свободно передвигаться по долгому пути до океана и обратно. Но и им оставалось недолго. Поэтому у Отца в голове с новой силой начали роиться мысли — найти выход, следуя по пути угрей, который пролегал через родную ему землю. Отцу было ясно, что надо спешить. А мы, дети, в своих снах искали подходящую пристань для нашей исчезнувшей лодки, которую вел капитан, вернувшийся на вечное Озеро. Мы хотели открыть верный путь — путь угрей, чтобы добраться до Америки — перед ними или после них. Как кому повезет.

 

30

Прошли годы после того, как старый друг нашей семьи привез нам угря и форель, и мы почувствовали дыхание родной страны. Тем самым он, как никогда, всколыхнул нашу эмигрантскую жизнь. Снова обострил два противоположных, постоянно волнующих нас, вопроса: остаться или уехать, надеясь когда-то вернуться туда, откуда мы отправились в путешествие, изменив родному месту…

Жизнь в доме у реки текла с напрасной надеждой, что мы снова уедем. В один прекрасный день откроем нашу потерянную семейную Атлантиду. Нас не оставляло чувство, что мы должны были жить какой-то другой жизнью, и это ощущение только отдаляло нас от той, которой мы жили. А на чужбине жизнь тает быстро. О молодости — что и говорить, не успеешь оглянуться, она уже прошла.

После отъезда Гури Порадеци вероятность того, что кто-то еще с той стороны границы посетит нас, почти сошла на нет. Меньше становилось и эмигрантов, которые хотели отсюда отправиться дальше к далеким континентам. Только самые отважные, заранее готовые пожертвовать жизнью, решались попробовать перейти границу.

Да, границы укреплялись, множились, еще больше запутывая балканский лабиринт. В отцовской душе с каждым днем слабела вера в то, что он сможет найти выход из этого лабиринта. Чем выше становилась балканская стена, тем меньше у людей оставалось надежд на свободу и счастье. Пришла пора безвременья — ни жизни, ни смерти…

В те дни Отец стал терять интерес к угрям и их пути. Но не перестал размышлять в целом о миграциях живых существ на планете. Задачей его исследований, его неосуществленной эврикой по-прежнему было — открыть связь между миграциями людей и миграциями животных, птиц и рыб.

Он с рвением изучал законы, по которым происходят различные природные явления и отклонения от них, которые чаще всего бывали вызваны самим человеком. При этом свое вмешательство в природу люди оправдывали тем, что оно необходимо ради высоких и благородных целей. Человек будет двигаться по проклятым дорогам истории, заключал Отец, по сути, изменяя своей природе. В разгар таких мыслей Отец начинал, кто знает, в который раз, делать ревизию книг, которые имелись в его библиотеке. Мама поначалу побаивалась таких «пересмотров» Отцом книг, но со временем к ним привыкла.

Ища выход из балканского лабиринта, отец внимательно перебирал книги и расставлял их на полках в определенном порядке. Как и раньше, вперед, чтобы легче было достать, он ставил книги о миграциях людей и других живых существ, в том числе угрей. Он все еще тешил себя надеждой на то, что он последует по их пути. Хотя понимал, что это сделать становилось все тяжелее и тяжелее. Но пусть хоть книги будут у него под рукой!

Отцовская библиотека со временем превратилась в настоящую вавилонскую крепость на Балканах, копилку главных идей, которые могли помочь Отцу найти естественный выход из быстротечной истории. Он будто хотел угнаться за всей балканской историей, приостановить, понять ее благодаря самым важным книгам и растолковать, насколько это было ему под силу. А не было ничего более непостоянного, более неясного, более загадочного, более двусмысленного, чем написанная балканская история, авторы которой всегда возвеличивали новых победителей и почти никогда не продолжали до них написанное, а начинали писать заново. Чтобы история начиналась с них. Именно поэтому отцовский труд, История Балкан, должен был начинаться с описания поражений.

Кто мог сказать, почему в те тяжелые времена — с барабанным боем, лозунгами насчет прогресса, борьбы с нерационально потраченным временем, с революционными песнями про рабочий класс — Отец начал читать книги о лабиринтах? Нужно было, чтобы прошли годы, и только тогда стало понятно, почему Отца заинтересовали эти книги. И вся его библиотека в конечном итоге стала представлять собой лабиринт, в котором было несколько перекрестков: книги в зависимости от тематики располагались так, как расставил их Отец, пытаясь найти правильный путь для себя и своей семьи и выйти из лабиринта. Но к выходу из лабиринта не идут маршем и с песней! Открыть выход легче, если идешь не спеша или, нередко бывает и такое, если движешься назад. Такие мысли владели Отцом, когда он располагал на полках свои книги…

Все члены семьи уже привыкли к тем периодическим перестановкам, которые происходили в отцовской библиотеке. Чаще всего они случались перед переселениями. Собственно говоря, были их предвестниками. Но в данном случае до намеченного путешествия по пути угрей — сначала по реке, вытекающей из Озера, потом морем до океана и обратно — дело не дошло. В тот момент в жизни Отца произошло событие, которое перевернуло ее и в значительной степени изменило судьбу нашей семьи. Отец обнаружил старинные судебные записи времен Оттоманской империи. Для Отца это было открытием настоящей рукописной Атлантиды Балкан, прерванного и потерянного времени. По мнению Отца, это открытие должно было привести к новой трактовке истории в отношении балканских народов, пониманию их национальной самобытности.

В своем сознании отец снова находил какую-то связь, только ему до конца понятную, между открытой Атлантидой рукописей и путем угрей. Он считал, что в оттоманских рукописях, судебных документах, покоится балканское время. Отец с головой уходил в изучение этих старых, рыхлых, пожелтелых листов, даже не скрепленных в тетради. Иногда, переворачивая страницу, Отец ощущал трепет других времен, слышал речи людей, заключенные во всей этой громаде документов, свидетелей минувших событий. Эти пожелтевшие листы, разложенные везде и повсюду в отцовском кабинете, были не просто изъеденной временем бумагой, они были судьбами бесчисленного количества людей, семей, поколений, племен, народов. Были доказательствами некоей жизни, потерянной в забвении. Были знаками, оставленными душами мертвых.

Отец придавал особое значение этим знакам. Знаки боролись со временем, которое уничтожало бумагу. Они были последними свидетелями исчезнувшей жизни, они просили потомков только об одном — не потерять с ними связь. Отец встал на их защиту — он видел свою задачу в том, чтобы растолковать знаки, открыть их значение, придать им смысл и тем самым воскресить их. В бумагах оттоманского времени все было перемешано — Отец пытался расплести запутанные и частенько оборванные нити судеб разных семей.

Отец хорошо помнил, как когда-то на Эйюбском кладбище в Стамбуле с его бесчисленным множеством каменных восклицательных и вопросительных знаков, символов бывших жизней, его охватила меланхолия и печаль, потому что он не смог найти там могилы родственников своей матери, предков, о которых он почти ничего не знал. И теперь он был счастлив, что сможет растолковать послания из прошлого, связать ушедшие поколения с будущими…

Отец в душе надеялся, что, разбирая рукописи, ему удастся добраться до самой сердцевины, до нарушенной целостности семьи судьи, откуда была родом его мать, семьи, когда-то жившей в стране, из которой он отправился в изгнание. Отец работал, не покладая рук. Он верил, что эти бумаги донесут до него голоса его предков. Иногда он вслух разговаривал с ними. Старался найти способ вступить с ними в связь. Отец внимательно, лист за листом, изучал желтые тетради, особенно долго рассматривал истлевшие страницы, где был оторван кусок или стерлись буквы. Он упорно старался разгадать значение утраченного текста, до последней запятой, будто подозревал, что именно он содержит семейную тайну.

Отец изучал эти старые рукописи, как когда-то книги об угрях, в которых он тщательно искал верный путь спасения семьи, каким он себе его представлял, но так и не нашел. Тем не менее, он не отложил книги про угрей навсегда. Отец возвращался к ним всякий раз, когда он терял надежду найти выход для семьи в судебных записях оттоманского времени…