Литературный сценарий художественного фильма о том, что на самом деле было весной 1986-го года

Кажется, весна уже переходила в лето, но дата 26 апреля как бы замерла над прославившимся на весь мир городом взорвавшейся атомной электростанции. Ее прозрачная тень на горячем асфальте никак не смывалась с улиц мощными струями поливочных машин, курсировавших по Киеву патрулями. И, хотя полезнее было бы держать закрытыми даже форточки, хотелось гулять днем и ночью, с надрывом выясняя, любят тебя или нет – до легких слез, догонялок на городских подъемах и спусках, изысканно-обидных слов и случайных строчек: «Каштаны сложили щепотками листья, как будто урвали себе по нуклиду, а длинный апрель безнадежно неистов, как зал, наблюдающий нашу корриду…»

Гулять было еще и необходимо – никак не хотелось возвращаться в университетское общежитие. Там пили все и все. Полезный кагор, выводящий радиацию, и бесполезную водку, позволяющую забыть о том, что отныне все пылинки, все так же беззаботно кружащиеся в солнечных лучах, несут какую-то незаметную, а оттого и особенно страшную заразу. Она, по крайней мере мальчикам, грозила импотенцией. Эх, если бы первым признаком такого воздействия малых доз бета- и гамма-излучения было повышение температуры, они бы не вынимали градусник из-под мышки. При нынешней же угрозе студенты, оставленные на сдачу летней сессии, пытались заняться любовью где угодно и с кем угодно, регулярно оповещая окружающих о личных рекордах и боевой готовности. Эти сводки появлялись и в письменном виде – на досках объявлений. Пару минут до того, как вахтер уничтожит листок – но уже все прочли! Отказ приравнивался к измене родине, поэтому несколько дверей в общежитском коридоре уже были выбиты и укреплены заново.

Словом, надо было уехать. Но ни в коем случае не к маме, с которой, как оказалось, совершенно нельзя было шутить: стоило написать в Полтаву, что студентов посылают мыть листья каштанам и красить их, до срока пожелтевшие, в зеленый цвет, как последовала телеграмма – вызов на переговоры. И пришлось стоять в очереди на переполненном переговорном пункте студгородка в совсем неудобное время, еще и в кабинку во время разговора просочился пьяный ровесник, кажется, с мехмата. Но у Машки все-таки получилось молча отбиваться от объятий и при этом громко кричать в трубку маме, что все хорошо-замечательно, и эту глупость про листики она сама придумала. С наглецом дальше было просто, она это всегда умела: смотришь на объект уничтожения как бы издали и пририсовываешь в уме что-то, что первым на ум придет – то ли мерзкое, то ли смешное. Можно просто сделать его меньше или исказить пропорции, переодеть в кружевное платьице в горошек и завязать на реденьких волосах кучу разноцветных бантиков, или переобуть в галоши, изменить цвет щек на буро-малиновый, размер глаз уменьшить до спичечной головки... Это если по-хорошему, могла бы и размазать по тротуару, но – честно – еще такого не делала. Потому что, к примеру, кабинному гостю хватило платьица – он как увидел в ее глазах себя в нем, так и отстал – наверно, искать зеркало.

Так вот, уехать было куда. Только вызывать принимающую сторону на переговоры по телеграмме уже было совершенно невозможно – у подруги Зойки, полтавской землячки, в ее московском общежитии явно был такой же переговорный пункт. Да и снова выстоять очередь в кабинку она бы уже не смогла себя заставить. А другого способа обсудить-предупредить в те безмобильные времена просто не было. Оставалось ехать наугад.

На два дня в Москве однокурсница Инга согласилась сразу. Вероятно, Машкины стихи подействовали – она никак не могла их дописать, поэтому без остановки декламировала, щелкая босоножками по асфальту: «Куранты стучат по вискам неустанно: каштаны – мутанты, мутанты – каштаны, и листья – не листья, и свечи – не свечи, а парашютисты неведомой речи…» Дальше текст не шел, даже с мороженым «Каштан», у которого важно было поймать языком сползающие по палочке шоколадные капли – именно в этом месте особенно вкусные. Это было явным признаком необходимости сменить обстановку.

Они взяли билеты туда и обратно. Ночь в поезде, день в Москве, ночь у Зойки в общаге – в период сессии в любом общежитии мира настоящая подруга может приютить двух стройных и непритязательных девушек, еще день в Москве, и – возвращение. Ехали весело: по случаю начала каникул родители из разных городов Украины с облегчением вывозили школьников к российским знакомым и малознакомым, поэтому вагон, уложив детей на верхние полки, сроднился за столиками внизу. Кагор, водка, жареная курица, подсохшие пирожки с капустой и свежее устное народное творчество.

«Знаете, сейчас концерт Леонтьева в Киеве запретили? – Нет, ничего такого не слышал. – Да как же, ведь он поет: «А все бегут, бегут, бегут, а он горит!» Смех, глоток. «А какая река самая широкая в мире?» «Это знаю, Припять – редкая птица долетит до ее середины!» «А правила жизни в Киеве знаете: каждое утро надо пинцетом собирать с ворса ковра ядра атомов тяжелых элементов и спускать их в унитаз!» «Ха, мне больше нравится, что мебель в квартире надо протирать стерильной льняной тряпкой, смоченной вином каберне в течение получаса, после чего мебель сжечь, а тряпку выбросить». «А что еще помните?» «Да все правила и помню: я сам три закладки через пять копирок распечатывал…» С верхней полки свешивается стриженая голова: «Папа, можно и я расскажу?» «Ну, рассказывай, – вздыхает отец, – он по десять раз в день его рассказывает». «Встретил Волк в лесу Колобка и говорит ему: «Колобок, Колобок, я тебя съем». А Колобок отвечает: «Не ешь меня, Волк, потому что я не Колобок, а ежик из Чернобыля», – малыш, прослушав аплодисменты зала, прячется под одеяло. Присутствующие, похоже, вспомнили самый популярный из анекдотов, про немыслимо далекий XXI век: «Дедушка, а правда, что была авария на Чернобыльской АЭС?» – «Правда, – ответил дедушка и погладил внука по голове». – «А правда, что никаких последствий не было?» – «Правда, – ответил дедушка и погладил внука по второй голове». Но никто, поглядывая на верхнюю полку, так и не рискнул рассказать его вслух.

Москва встретила ярким солнцем и пыльным ветром. Киевские гостьи спустились в метро, направляясь на Красную площадь. Вначале они почувствовали, а потом и сформулировали ту разницу с родным городом, которая оказалась заметной: москвичи были расслаблены и беззаботны. Они наслаждались погодой и собственным настроением, не считая миллирентгены («чтобы узнать правду, умножьте цифру из газеты на ее тираж»), не вешали на форточки мокрые полотенца и не носили в такую же жару рекомендованные украинскими медиками блузки с длинными рукавами…

Они гуляли весь день. Впервые в жизни покатались на трамвайчике по Москве-реке, на колесе обозрения в Центральном парке культуры и отдыха, потом сидели там на лавочке. Откуда-то прилетел волнистый попугайчик, он доверчиво садился на плечо, но сразу же отлетал. «Это ваш, девочки? – издали закричал парень в униформе паркового рабочего. – Нет, не наш! – завопили они и, переглянувшись, практически хором уточнили: «Был бы наш, был бы с двумя головами…»

В общежитие ДАС, Дом аспиранта и студента, приехали уже под вечер. Мало ли какие у Зойки дела днем… Но в комнате ее не оказалось. Знакомые по прошлому Машкиному приезду соседки сообщили, что подруга уехала в Пушкино как раз на эти дни. «Ну и ладно, раз так, тогда на ее кровати переночуем, а пока бы чаю попить», – гостьи торжественно выгрузили на стол нехитрый сувенир – коробку «Вечернего Киева». «Стойте! – одна из соседок бдительно прищурилась. – Ты же с Зойкой только родом из Полтавы. А сама учишься в Киеве!» – это изложение фактов Машкиной биографии прозвучало обвинительным приговором. «Девочки, мы не можем их пустить, это же радиация!» «Да мы и сами не останемся!» – крикнула Машка, намереваясь выйти и хлопнуть дверью. «Нет, надо позвать мальчиков, пусть проследят, чтобы они тут нигде не зацепились отсвечивать!» – закричала прокурорша и бросилась куда-то в соседние комнаты. Машка с Ингой оцепенели.

Мальчики не заставили себя ждать. Их оказалось четверо, и они явно были рады неожиданному развлечению. Симпатичные такие мальчики, умные – как-никак журфак. «Ну, кто тут у нас рад, да еще и активен?» – заводилой стал знаток новейшего украинского фольклора. «Смотри, у этой глаза светятся от радиации, зеленые, как у кошки», – вступил второй. Машка сама считала, что глаза у нее зеленые, но ей мало кто об этом говорил. На миг показалось, что происходящее – шутка, сейчас все засмеются и станут дружно пить чай с конфетами. Но третий парень толкнул плечом замершую у косяка Ингу: «Иди-иди, руки пачкать не буду». Они выскочили в дверь, и парни начали толкать их ногами, пытаясь попасть повыше, демонстративно отодвигая подальше открытые ладони. Девчонки уже бежали по бесконечной лестнице 17-этажного Дома аспиранта и студента, но обидчики не отставали. «Вы конфетки забыли, – завопила в спину какая-то из Зойкиных соседок. – А нам их теперь закапывать и бетонировать!» Перед выходом через вертушку преследователи остановились. Машка с Ингой вышли. Было тепло и темно, 10 часов вечера. Инга как-то сразу начала плакать. «Я домой хочу, хватит с меня твоей Москвы», – повторяла она одну и ту же фразу, размазывая по лицу ленинградскую тушь, которой так долго рисовала стрелочки в уголках глаз перед зеркалом еще в туалете вагона. Машка виновато молчала.

Поехали на вокзал. Из ближайших поездов на Киев билеты были на софийский экспресс, дорогие. Если сдать два на завтра и добавить всю наличность, на два на сегодня не хватало. Машка решила просто: сдала один из билетов и взяла с доплатой новый – для подруги. «А ты как?» – мгновенно успокоившаяся Инга поинтересовалась ее судьбой. «Как-нибудь так», – Машка, сама того не зная, процитировала еще не родившуюся Масяню.

Софийский поезд ушел без чего-то 12. Они еще успели поесть пирожков с кефиром в вокзальном буфете и пересчитать наличность – у Машки оставалось полтора рубля и 20 часов свободного времени. С последним поездом метро она опять отправилась на Красную площадь – куда же еще ехать гостю столицы в самом что ни на есть настроении искать приключения?!

Брусчатка Красной площади была теплой – Машка ее специально пощупала. Над Кремлем, как и положено, светились звезды. Людей на площади не было. Машка шла, шла, да и увидела лавочки, много лавочек. Вспомнила: «Баба шла, шла, шла, пирожок нашла, села, поела, опять пошла», – под эту присказку мама плескалась с ней, маленькой, у морского берега. Но и мама, и море были в совсем другом мире. И найти пирожок тоже было не реально. Оставалось только сесть.

Сидеть на удивление оказалось удобно. Особенно если подтянуть коленки к подбородку и крепко обнять их руками. Правда, теплей от этого не стало. Со стороны светящейся множеством окон гостиницы «Россия» показался прохожий. Остановился поодаль, пригляделся, подсел рядом. Машка вообще любила поговорить, поэтому обрадовалась, заглянула в лицо. Сосед придвинулся поближе, сообщил с надлежащим акцентом, что он – югослав, в этой самой гостинице и живет, что продал партию тонких кожаных курток с вышивкой (о, мечта, которой не суждено было воплотиться) и у него осталась в номере одна как раз Машкиного размера (стоп, да за кого он меня принимает?!). Но оставаться одной на ночь на лавочке не хотелось так сильно, что увлекательный разговор о внезапности любви был продолжен, и Машка даже позволила гостю столицы приобнять ее за плечи – исключительно ради тепла. Ей немедленно было предложено – кроме куртки – поужинать в ресторане и завтра поехать на ВДНХ. «Ты, наверно, издалека, тебе должно быть интересно…» – убежденно говорил югослав. Машка, как раз перебиравшая в голове известные ей, до сих пор теоретически, способы отшивания, прикидывая, сработает ли «вы знаете, мне послезавтра 16 лет», машинально ответила: «Да, я из Киева». То, что было дальше, напоминало ускоренную перемотку киноленты: парень вскочил с перекошенным лицом, отряхивая руки, только что соприкасавшиеся с Машкиными плечами, и быстро-быстро пошел, а потом побежал в направлении гостиницы.

До этого момента никакая радиация Машку не пугала. Но теперь ей стало по-настоящему страшно. И обидно. Да, уже потом она случайно узнает, что только Белград в ту весну отказался принимать поезда из Киева, и именно в Югославии бушевала страшнейшая радиофобия: незадолго до Чернобыля там случилась своя авария на АЭС. Но тогда, на лавочке, Машка просто заплакала. Горько-горько. И как-то так, незаметно, заснула.

…Полусон – полуявь. Она открыла глаза в то самое время, когда влажный день приходит на смену теплой ночи и все вокруг затянуто белой туманной дымкой. На ее лавочке, слева и справа, сидели люди. И на всех остальных лавочках – тоже. Очень много, бесконечно много людей. Наверное, несколько сотен. Нарядно одетых. Мужчины в темных костюмах, при галстуках, женщины – все больше в светлых кримпленовых платьях. Все – молчат и смотрят куда-то вдаль. Она тоже посмотрела, гостиница «Россия» была на месте, только ни одно окно в ней уже не светилось. Надо было ущипнуть себя, чтобы проснуться, – она ущипнула, но странная картина не изменилась. Нужно было найти что-то острое, чтобы уколоть себя и проснуться, – она расстегнула часы «Чайка», показывавшие без чего-то пять часов утра, и надавила на вену острием застежки. Сосед справа покосился на нее и чуть отодвинулся. Было все так же тихо. И вдруг – если бы не случилось этого вдруг, ковыряние, пожалуй, дошло бы до крови – все одновременно встали. И Машка тоже вскочила, застегивая часы. Все повернулись в одну сторону и поднялись гуськом. И она встала тоже.

Стоять в строю было как-то теплее, чем сидеть на лавочке. Машка даже выпрямила плечи и поняла, что за эту ночь успела соскучиться по человечеству: обобщения примерно такого масштаба полезли ей в голову. Опять почувствовалось какое-то шевеление, и строй начал двигаться, даже вроде в ногу. Машка попала в ритм, и ей стало весело. Куда идти и зачем, было совершенно неважно. Все равно такого не могло быть на самом деле. Она стала припоминать весь бесконечный вчерашний день и всех своих обидчиков, представляя, как раскатывает их по асфальту, создавая карикатуры, или превращает в стеклянные елочные игрушки, разбивая на тонкие блестящие осколки. Все это получалось у нее как-то особенно легко.

А строй передвигался. Машку так и не волновала конечная цель этого движения: было просто уютно и привычно. Так ее маленькую много раз ставили в очереди то за маслом, то за колготками – нужно было просто стоять, а уже перед подходом к продавщице всегда появлялась мама. Эта же очередь начала виться кольцами, так что Машка еще раз поразилась невероятной длине этой гигантской змеи. И, так как с обидчиками было покончено, нужен был бы еще объект для расправы: душа просила.

…Он показался на очередном витке. Тот самый, из-за которого все началось, и ее родной, любимый город стал чумным, а она и все остальные – отверженными. Тот самый разрушенный четвертый энергоблок, над которым взвилось радиоактивное облако, усердно строящийся солдатами-ровесниками саркофаг – будущий объект «Укрытие» стоял перед ней как на ладони. Правда, без полосатой трубы, но ее Машка пририсовала мгновенно. И аккуратно раздробила гранитные стены на мелкие кусочки, ссыпала в котлован, заровняла сверху ладошкой – чтобы не было и следа.

И тут же то ли поняла, то ли прочитала надпись на граните «саркофага» – Мавзолей. Это была очередь к телу Владимира Ильича Ленина. И Машка шла в ней дальше, понимая, как просто объяснилось все, что только что было, зная, что сейчас увидит забальзамированного вождя мировой революции, и ощущая, что сама минуту назад уничтожила его последнее пристанище.

Но как-то не жалела она об этом. И когда поймала взгляд сотрудника Комитета государственной безопасности, стоящего слева у входа, просвечивающий такой взгляд, то – подмигнула. Нечего нас просвечивать – мы сами светимся. У нее был билет обратно в Киев и целый рубль с мелочью на еду.

…Спустя несколько лет с трибуны горбачевского съезда было сказано, что распад СССР начался с момента Чернобыльской катастрофы. Машка точно знала, что это сделала она, но так же точно знала, что ей никто не поверит. А еще чуточку сомневалась, правильно ли поступила. Зато стишок потом сам собой дописался: «…Пока вычисляют, кому было надо пространство заложников полураспада, свод неба над Киевом держат атланты – каштаны-мутанты. Сентябрь в напряжении, как мышеловка – чем нам обернется их бомбардировка? В дуэли столетий стоят секунданты, каштаны-мутанты…» Так себе, честно сказать, рифмы, да и вопрос есть, а ответа – нет.

Киев, 1991 год