Глава I

ТРАЯН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПОХОД

Осень — зима 866–867 годов от основания Рима

Рим — Киликия

Осенью 866 года, а именно в шестой день до календ ноября , императорская трирема вышла из порта Остии. На борту — император Траян со свитой. Его жена Плотина и племянница Матидия отправлялись вместе с императором на Восток. Накануне Матидия долго спорила с дочерью. Дело дошло до крика, бросания посуды и пощечин. Сабина наотрез отказывалась ехать в Антиохию к мужу, как того требовала мать.

— Если тебе так нравится мой муженек, можешь сама с ним спать! — орала Сабина, за что получила еще одну оплеуху, третью по счету.

— Да нет, он на тебя не польстится… ты слишком стара…

Четвертая пощечина вызвала приступ едкого смеха.

— Зачем я должна ехать? Траян его ненавидит. Разве ты не знаешь? Это вы с Плотиной его обожаете…

Эта фраза заставила руку Матидии замереть в воздухе.

— Кто тебе это сказал? — спросила Матидия.

— Что сказал? Про обожание? Или про ненависть? — спросила Сабина язвительно.

— Про ненависть… — тихо сказала Матидия.

— Так видно… Мне лично — очень даже.

Мать больше не настаивала на поездке — лишь заметила, что Адриан шлет из Сирии такие прелестные подарки всем женщинам из императорской семьи, что Сабина могла бы что-то послать в ответ…

— Младенца? — хмыкнула та.

Да уж, порадовался бы Адриан, ничего не скажешь, учитывая, как давно он уехал из Рима!

* * *

Море уже бурлило по-зимнему, грозя штормами, но это, кажется, не смущало императора. Вслед за Траяном погрузились на корабли его преторианская гвардия и конная стража. Кука, очутившись на борту следующего за императорской триремой корабля, сжал под плащом крошечную фигурку Нептуна — амулетом он запасся заранее. С каждым годом Кука становился все суевернее. Как будто в переплетении многочисленных примет и поверий пытался отыскать путь, на котором можно избегнуть опасностей. Это не было трусостью — всего лишь осмотрительность старого солдата, который поставил себе целью вернуться с очередной войны. После нескольких лет в Риме, спокойной жизни и не хлопотной службы Кука как-то отвык от тревог военного пограничья и долгих кампаний.

Про Парфию Кука знало мало, а вернее, не знал ничего, и это его смущало. Точно так же когда-то неведомая Дакия преподнесла Траяну свои сюрпризы и погубила многих легионеров. Почему-то все чаще преторианец вспоминал погибших — Квинт Марий, Скирон, Крисп, центурион Валенс и юный Корнелий, брат Кориоллы… Парфия наверняка добавит имен к этому списку.

Но Парфия обещала и другое — контироны Пятого Македонского встретятся вновь. Контироны — они ведь как братья зачастую. Кука своих братьев из Неаполя видел всего один раз, с тех пор как поступил на службу, — когда получил отпуск во время перевода из легиона в гвардию. Старшие смотрели на младшего, что явился в квартирку над мастерской в новеньких доспехах преторианца, с завистью и неприязнью. Двух дней хватило, чтобы напиться, подраться, помириться и расстаться почти без сожаления. А вот Приск, Тиресий, Фламма, Малыш, Молчун и Оклаций — Куке вроде как братья… Нет, Оклаций не совсем, конечно, как брат… Но остальные — точно ближе тех, кто родня по крови. Хотя Фламма и не контирон. Но этот недостаток библиотекарю можно простить.

На борту триремы в первый же день Кука столкнулся с Марком Афранием Декстром. Тот был в доспехах центуриона — как и много лет назад, когда Кука впервые повстречался с Афранием в Нижней Мезии. Ну что ж, известная практика — во время военной кампании вновь призывать под значки ветеранов.

— Ха… и ты тут… — ухмыльнулся злорадно Кука. — А я уж думал: ты-то наверняка останешься в Риме. Погоди, сколько у тебя миллионов?..

— Новая война — новая служба, — кратко отвечал центурион фрументариев, пропустив мимо ушей вопрос про миллионы. — Так что я при деле.

Слова Афрания можно было счесть за некий каламбур — потому что было совсем не ясно, о каком деле говорит фрументарий.

Попытки поймать на живца — то есть на несчастного библиотекаря Фламму — таинственного соперника не увенчались успехом. Скорее всего, противник оказался умен и быстро сообразил, что свиток, даже если и был у Фламмы, давным-давно уже не у него.

Посему Фламма напрасно дрожал от страха, выходя на улицу: никто за ним не следил и на его жизнь не покушался. Афраний даже пару дней подержал охрану Фламмы на солидном расстоянии, предоставив библиотекарю самому заботиться о своей драгоценной жизни. Но и это «предложение» никого не заинтересовало. Фламма напрасно вздрагивал при каждом толчке, обливаясь потом, отступал в тень портиков, завидев какого-нибудь здоровенного сирийца, спешащего с поручением хозяина. Нет, Фламма никого более не интересовал. Решив, что более разыгрывать спектакль не стоит, Афраний позволил Фламме делать все, что тот пожелает, и несчастный библиотекарь заперся в библиотеке Афрания, наотрез отказываясь выходить из дома. Он читал книги с утра до вечера, обжирался до икоты и каждый день напивался неразбавленным вином — только так он мог заснуть.

В итоге Афраний счел за лучшее взять Фламму с собой — в качестве писца.

А вот от Мевии пришли тревожные известия: Амаст, похитивший Кориоллу и ее детей, человек, несомненно, причастный к убийству Павсания, опять ускользнул. Мало того — ускользнул дважды. И еще сумел выкрасть маленького сына военного трибуна. Молчун отправился за похитителем в погоню, но сумел ли догнать или потерял след — не сообщалось. Вот это было плохо. Очень… Молчуну Афраний доверял, потому и взял к себе бенефициарием. Но — возможно — Амаст этот Молчуну попросту не по зубам.

Адриан добился перевода Тиресия центурионом в Шестой легион Феррата. Малыш должен был прибыть с вексилляцией Пятого Македонского легиона из Троезмиса вместе с другими фабрами. Для них на грядущей войне работы найдется немало — как и на любой войне Рима.

Траян призывал на новую войну ветеранов Дакийских войн.

Все были уверены в быстрой победе, на свою долю добычи рассчитывал каждый, а после дакийских кладов парфянские мерещились совершенно несметными.

Что касается Афрания, то он трезво оценивал перспективы — на этой войне потерь будет больше, нежели приобретений.

* * *

В Афинах императора встретило посольство от царя царей Парфии Хосрова. Во главе посольства прибыл зять Хосрова, он умолял императора о мире и еще умолял, чтобы Рим утвердил нового царя Армении Партамазириса, которого выбрал Хосров. Император выслушал посольство с видимым раздражением, не удосужился даже ответить Хосрову на послание. Драгоценных даров, что выложили перед ним послы царя царей, не принял. Траян явился на Восток завоевывать царства, а не раздавать короны. Хосров, так старательно враждовавший с Пакором и с Вологезом Вторым, собственными руками подготовил падение Парфии. Междоусобицы ослабили некогда могучее царство, от грозной прежде армии остались разрозненные отряды. Плод созрел, осталось только протянуть руку и сорвать. Лазутчики и послы даже не знали точно, кто ныне правит в Ктесифоне. Послы Хосрова уверяли, что именно Хосров. Но незадолго до этого и от Пакора являлись посланцы и тоже уверяли, что именно Пакор владеет Ктесифоном и чеканит в столице монету. Как никогда их распри были на руку Риму.

Из Афин Траян отправился дальше на восток — по морю в Эфес, где сделал остановку почти на две нундины.

Здесь он принял несчастную Кальпурнию, вдову Плиния, которая вошла в город пешком, неся в руках урну с прахом своего обожаемого супруга — как это некогда сделала Агриппина, возвращаясь из Сирии с прахом Германика. Тиберий, подозревавший во всем зломыслие, счел безутешное горе нарочитым, да и не горем вовсе, а заигрыванием с подлым плебсом. Траян, к счастью, нравом ничуть не походил на Тиберия и воспринял поступок Кальпурнии так, как только и можно было его воспринять, — как нестерпимое отчаяние, ибо свое горе римляне, скорбя о человеке достойном, всегда выставляли напоказ.

Кальпурнию Траян и Плотина приняли у себя, беседовали с нею часа три, не меньше. Больше всего Плотину поразило то, что дерзкий поступок какой-то служанки лишил столь достойного человека жизни.

Августа вдруг подумала, что так всегда и бывает — какой-нибудь озлобленный раб, или гладиатор, или смотритель двора вдруг схватится за кинжал или яд…

Тут она вспомнила, что один из преторианцев говорил ей, будто знает прорицателя, способного в снах увидеть будущее. Преторианца звали Кука, и Плотина на другой день велела немедленно его позвать. Выспросить имя провидца оказалось делом нетрудным. И когда Тиресий явился к ней, Августа спросила, не было ли у того видений о грядущей войне и о здоровье императора.

Тиресий ответил, что видение было. Что видел он город на холме посреди пустыни, что стена высока и построена по кругу. К городу подступила римская армия и ведет осаду. Высятся штурмовые башни, скачет конница, саперы копают траншеи. В стене уже сделан пролом, император со свитой скачет, чтобы поглядеть поближе на укрепления. Он без шлема, волосы его сверкают серебром на солнце. По гордой осанке и седине его узнают, тут же выпущенная из катапульты стрела убивает едущего рядом адъютанта, а конь под императором встает на дыбы и сбрасывает Траяна на землю.

— Но он остался жив? — спросила с дрожью в голосе Августа.

— Жив… — подтвердил Тиресий и тут же получил в награду золотой перстень с жемчужиной.

— Город в пустыне… — прошептала Плотина. — Это Ктесифон?

— Нет, госпожа… Ктесифон стоит на берегу Тигра, это точно не Ктесифон.

— О, я скажу ему… что в пустыне не стоит осаждать города… — улыбнулась Плотина.

Тиресий кивнул. Не сказал одного: в том краю, куда отправляется император, полно городов, стоящих в пустыне.

* * *

У ворот Эфеса после полудня Кука неожиданно столкнулся с юным Афранием Декстром. Парень был измучен дорогой, грязен и очень худ — а значит, и очень голоден. Шел он пешком. Как выяснилось из нескольких невнятных восклицаний, его ограбили, отняли деньги и коня, и все, что оставили, — это восковые таблички, на которых сломали печать, дабы поинтересоваться — нет ли и в письме чего-либо ценного. К изумлению Марка, таблички вернули.

— Тебе еще повезло, парень, — засмеялся Кука. — Что тебя не убили и не продали в рабство. А впрочем… — Кука похлопал Марка по плечу. — Сейчас, когда Траян приехал на Восток, с похищением свободных и продажей их в рабство большие хлопоты. Легко на крест угодить.

— Послушай, а нельзя сначала поесть, а потом обсуждать наше дело? — спросил Марк почти в отчаянии.

— И поесть, и помыться. Все равно нам торопиться некуда. Траян еще не сегодня выступает.

Так что первым делом Кука привел несчастного в таверну, а уж потом они направились в лучшие бани на Аркадиане. Пока Марк натирался маслом и парился в лаконике, а потом, как молодой тюлень, плескался в горячем бассейне кальдария, Кука расположился в библиотеке бань и принялся читать таблички. Послание Приска (а это было письмо трибуна) его поразило. Старый товарищ очень даже прозрачно намекал, что Адриан хочет их всех уничтожить. А Приск даже не чает уцелеть.

О, боги! Что же получается… быть может, сейчас, когда Кука читает эти строки, его друг уже мертв?

Нет, такого и быть не может… нет и нет… Напридумывал себе все от большого ума, не иначе. Но в груди сделалось пусто, как будто старину Гая Кук уже потерял.

— То ли наш трибун в Антиохии малость спятил… — стал уговаривать себя преторианец. — То ли Тирс был прав, и нас всех вскоре облегчат настолько, что мы прямиком полетим к Стиксу стаей ворон… Вот же лысая задница! Надобно перемолвиться обо всем со старшим Афранием. Потому как мальчишка наверняка толком объясниться не сможет. А прежде Афрания — парой слов кое с кем…

Так что накормленного и отмытого Марка Кука оставил в гостинице отсыпаться, а сам отправился на поиски Тиресия. Нашел в богатом, роскошном доме, где император приказал разместить на постой военных трибунов и центурионов, едущих в свои легионы.

Тиресий прочитал послание Приска весьма внимательно и вернул таблички Куке.

— Как ты думаешь, наш Гай, он… погиб?

— Я в своих снах видел опасность, грозящую Приску… Но исходила она отнюдь не от Адриана. Я вот как думаю: пойдем-ка к Афранию да спросим, не было ли вестей из Антиохии касаемо нашего друга. Уверен, центурион знает куда больше своего сына — просто потому, что позавчера ему привез послание из Антиохии конный почтарь.

— Приск не стал бы просто так сочинять такое… Гай не пустобрех какой-то, чтобы попусту поднимать шум. Он — погиб… — Кука прижал руку к груди — там, где ощутил мерзкую ледяную пустоту, будто тело его было доспехом, и вражеское копье пробило в нем дыру размером с кулак.

— Не думаю… — протянул Тиресий. Но в голосе его послышалось сомнение.

— Раз Гай погиб, мы — следующие… Что ж делать-то… Удирать? Но куда?

— Ну, можно спешно перевестись в Пятый Македонский и не топать в Антиохию, а плыть на корабле в Томы… — еще больше засомневался Тиресий.

— Погоди — кто ж нас спишет с войны?

— Никто. Просто я доподлинно узнал сегодня от одного болтливого секретаря — отдан приказ вексилляцию Пятого Македонского отправить на Восток. Но не в Антиохию, а окружным путем — в Трапезунд. Так что — деру мы дать успеем… но только все равно Фортуна вернет нас назад… Власть принцепса — как сила земли. Как сильно ни толкайся, как высоко ни прыгай, все равно окажешься на песке. Хорошо если не на песке арены.

— Дай-ка мне сюда таблички… — потребовал Кука.

Он огляделся, взял кинжал и соскоблил часть послания.

— Это зачем? — спросил Тиресий.

— Далеко не всё можно показывать Декстру.

Кука вдруг уставился на таблички в задумчивости. Потом вскочил, набросил плащ и ринулся вон из комнаты.

Тиресий недоуменно покрутил головой и сорвался следом.

Товарища он нагнал только через сотню футов — тот шагал с видом человека, который знает, куда идет.

Тиресий ухватил преторианца за плечо:

— Что за дрянь ты удумал?

— Надо всё рассказать Траяну.

— Ты с ума сошел?

— Это единственный выход…

— Выход — из чего?

— Император нас простит… Да, да, Траян, он простит, — внезапно воодушевился Кука. — Приск мертв — ему все равно… Адриан же… Пусть он ответит за все, раз учудил такое.

— Гай не умер! — завопил вдруг в ярости Тиресий. — А ты струсил и хочешь его предать! Ты… — Лицо Тиресия исказилось так, что Кука невольно отпрянул и качнулся столь сильно, что едва не упал — помешала стена дома за спиной. — Я лично тебя задушу…

— Нет, ну если старина Гай жив, тогда да… тогда не пойдем… — пробормотал в растерянности Кука. — И я, я… совсем не собирался его предавать… просто думал о нас… — Он вдруг залился темным густым румянцем, понимая, что малодушные его слова в самом деле выглядят предательскими.

— Даже мертвых нельзя предавать… — проговорил Тиресий мрачно, с нажимом. — Мертвых — особенно. Так что запомни: если вздумаешь отправиться к Траяну…

— То что?

— Умрешь.

Кука побелел.

— Ты это видишь?

— Да… — ответил Тиресий. — Очень отчетливо. Во всех подробностях. Наяву.

— А… Ну хорошо… — Кука попытался ухмыльнуться. — Пойдем тогда к Афранию. Это, надеюсь, мне ничем не грозит? И пойми — Гая я не предам… никогда… просто… я пытался придумать, как нам выпутаться из этой ловушки…

— Чтобы не предавать, надо четко знать, что такое предательство, — назидательно произнес Тиресий.

И подтолкнул Куку назад к дому.

* * *

Афраний расположился на постой в том же доме, только этажом ниже Тиресия. Просторная комната, которую центурион фрументариев занимал со своим опционом и денщиком-вольноотпущенником, сейчас выглядела совсем не просторной по причине весьма странной: комната вся была заставлена корзинами, а в них лежали фляги разнообразных форм и размеров — простые кожаные бурдюки, деревянные, металлические, глиняные… Все они были заполнены водой, и Афраний открывал их по очереди, нюхал, делал глоток. Мозаичный пол блестел, сплошь мокрый, и несколько уже не пригодных к употреблению фляг валялось в углу, вернее, плавало в луже. При виде пожаловавших к нему друзей Афраний нахмурился.

— Что ты делаешь? — изумился Кука, позабыв о деле, с которым явился, и глядя на коллекцию фляг.

— Я занимаюсь снабжением в том числе. Если ты помнишь. А здесь, в пустыне, вода зачастую важнее хлеба. Во многих городах законы требуют, чтобы вора, посмевшего украсть воду, побивали камнями.

— Ничего себе… — пробормотал Кука. — Надо запомнить…

— Так вот, у каждого солдата будет при себе баклага с водой, и моя задача — выбрать, какие закупать, чтобы вода в них не портилась…

Он замолчал, дожидаясь вопросов. Это всегда было в правилах Афрания: много слушать — мало говорить.

Однако и Тиресий умел так повести беседу, чтобы ненароком вызнать тайное. Потому начал с загадочных намеков и рассказов о вещих снах…

— А еще я знаю, что мой сын сегодня приехал в Эфес, — оборвал намеки Тиресия Декстр. — Наверняка примчался с письмом. Но, вместо того чтобы явиться ко мне, почему-то побежал к Куке. Можно узнать — почему?

— Не примчался, а приплелся, — уточнил преторианец. — А письмо при нем было, адресованное лично мне в руки. Только разбойнички по дороге обобрали Марка и размазали половину воска.

И Кука протянул фрументарию таблички, всем своим видом показывая, что не намерен таиться.

— Нелепое какое письмо… — Афраний пытался разобрать то, что осталось. — Пишет про опасность… Верно, в бреду сочинял.

— Хочешь сказать, напившись?

— Нет, именно в бреду. Или ты не знаешь?

— О чем?

— Выходит, не знаешь. Какие-то темные люди захватили военного трибуна в Антиохии чуть ли не средь бела дня, пытали огнем и едва не убили.

Кука едва не закричал: это Адриан пытал нашего друга! Но Тиресий вовремя пихнул его в бок, и преторианец прикусил язык.

— Что ж это такое… Так он жив? — опомнившись, воскликнул Кука и вздохнул с облегчением.

— Адриан пишет, что жив, и личный лекарь наместника Гермоген ухаживает за нашим товарищем день и ночь. — Слово «нашим» Афраний подчеркнул особо.

— Дело серьезное… — решил Тиресий, — раз понадобился постоянный присмотр медика.

— Нет, нет, нет, — замотал головой Кука. — Старина Гай не может умереть… Как же мы без него?! — Он, кажется, позабыл, что полчаса назад в мыслях уже похоронил Гая. Но второй раз признать друга мертвым было для него выше сил.

— Он выкарабкается, уверяю… Никто лучше Гермогена не знает толк в ожогах, — заверил Афраний.

— И как это случилось? — спросил Тиресий.

— Неведомо. Сказано тебе: какие-то темные люди…

— Или сам Адриан, — набравшись храбрости, заявил Тиресий.

— Это невозможно.

— Возможно или нет — решай сам. Только учти, если ошибешься, твой сын тоже умрет. — Тиресий произнес это равнодушно-чужим голосом, каким всегда оглашал свои предсказания.

Афраний прищурился. Кажется, угроза его задела, хотя он не подал и виду.

— Я не ошибаюсь. Хочешь написать Приску? Через два часа я отправлю Адриану послание, так что, если поторопитесь, можете вместе с ним передать почтарю свои таблички.

— Сей же час… миг… идем писать… — Кука попятился к двери.

— Через час принесем, — пообещал Тиресий.

— Пришли вместе с Марком. А то он будто не знает, что я в Эфесе.

— Мы сообщим… — постарался как можно дружелюбнее улыбнуться Кука.

— Что ты собираешься делать? — спросил Тиресий, когда они вышли от Афрания.

— Первым делом куплю себе парочку запасных фляг, не хочу, чтобы меня где-нибудь забили камнями.

— А если серьезно?

— Пойду сейчас в гостиницу и отправлю Марка к отцу отсыпаться. Что мы еще сможем сделать?

— А по-моему, сначала нам надо написать старине Гаю вот что: Афраний — вот наша страховка. И нечего трусить, наместник нас и пальцем не тронет, Декстр не позволит.

— Как хорошо… — с издевкой воскликнул Кука. — А то я решил… что нам всем теперь одна дорога — к Стиксу. А получается, Афраний — наш спаситель…

— Ну в самом деле, у нас у всех одна дорога — к Стиксу, и это вопрос времени. А ты как будто в это не веришь?

— В Стикс? Верю.

— Я про Афрания…

— Разумеется — нет. Волк не может защитить ото льва.

* * *

Сказать, что разговор с Афранием успокоил друзей, было никак нельзя. Напротив, они все больше терялись в догадках. Кука сочинил письмо Гаю Приску, запечатал, после чего поспешил в гостиницу, разбудил Марка и отправил к отцу вместе с посланием. Тиресий уверял, что в его пророческих видениях не имелось намеков, что опасность исходит именно от Адриана. Но Кука, не веривший в защиту Афрания, предлагал в тот же вечер искать покровителя, который сможет перевести друзей в Пятый Македонский легион. Как будто, очутившись под родным значком, они будут защищены от всех бед и несчастий…

— Гений легиона — великая сила… мы ушли от него, он оставил нас… — бормотал Кука.

Так что Фламма, явившись к Тиресию в гости, застал центуриона мрачнее тучи, а Куку в полном смятении. Писцу рассказали о письме трибуна и о разговоре с Декстром.

Фламма сделался белее своей новенькой туники и едва не упал — Кука подхватил его и усадил на походную кровать. Тиресий на всякий случай проверил — не толчется ли кто поблизости от их двери. За дверью не подслушивали, но это мало обрадовало.

— Что же делать… — вздохнул Фламма.

— Мы решили перевестись в Пятый Македонский… — сообщил Кука. — Ты с нами?

— Конечно! — воскликнул Фламма, но тут же остыл. — А что это даст?

— Ну… — сделал неопределенный жест Кука. — Сдохнем на пару месяцев позже. А может, и годик лишний протянем… Подальше от Адриана.

— Пожалуй, все это ни к чему, — вдруг сказал Фламма.

— Это почему же?

— Да потому, что ты сам сказал: гонец от Адриана прибыл к Декстру еще позавчера.

— Точно-точно… — поддакнул Кука, еще не понимая, куда клонит Фламма.

— То есть гонец Адриана обогнал юного Марка на два дня, — разъяснил Тиресий. — И что?

— Ну… если Афраний не помчался резать нам глотки. — Фламма замолчал.

— И не предупредил нас ни о чем… — подхватил Тиресий. — То все это дело касается вовсе не нас. И скорее всего — Афраний сказал правду, что Приска похитили какие-то темные люди. Хотя нет… не совсем правду — что за люди, он-то наверняка знает.

— Жаль… — вдруг сказал Кука.

— Не понял — чего жаль? — изумился Фламма. — Что нас не хотят убить?

— Жаль, что мы не вернемся в Пятый Македонский. Я бы снова встал под вексиллум с быком.

— Точно… жаль… — кивнул Фламма. Однако в его голосе не послышалось особой печали.

— Итак, мы снова верим нашему патрону и служим Адриану, — подвел итоги Тиресий.

— Скорее бы в Антиохию — выяснить, что же случилось… — вздохнул Фламма.

— А когда прибудет вексилляция Пятого Македонского? — оборотился Кука к Тиресию. — Соскучился по нашему Малышу… Да и жулика Оклация хотелось бы увидеть, он наверняка будет в первых рядах.

— Это только будущей весной или даже летом, — заверил Тиресий. — Зиму мы проведем в Антиохии.

* * *

Никогда еще Тиресию не снились такие сны — каждую ночь — яркие, странные. Сразу и не скажешь — пророчества ему грезятся или мучат кошмары. Снилась пустыня и город на холме — тот самый, возле стен которого в прежнем видении императора чуть не убили. Снились горшки с нефтью и серой, что разбивались о камни и обдавали легионеров едким огнем — вмиг вспыхивала одежда, доспехи раскалялись, кожа слезала, будто шкура с убитой свиньи.

Снилось многое, по многу раз одно и то же. Катафрактарии на покрытых броней скакунах, легкие стрелки, что роились вокруг них, как насекомые вокруг быка на лугу. Бронированные всадники мчались в атаку на построившихся черепахой легионеров, их встречали два ряда копий и туча дротиков… Потом снилась крепость с залитыми битумом камнями, снились заросли пальм и кустарника, столь густые вдоль берегов реки, что дорогу приходилось прорубать топорами. Снилось небо, лиловое от зноя… Снились люди со вспоротыми животами на улицах городов… а потом стали сниться города в руинах, колоннады, опрокинутые на землю, будто сам Вулкан обрушил свой огромный молот и разбил мраморные колонны, как глиняные черепки. Города менялись — но всюду было одно и то же: рухнувшие храмы и дворцы, изувеченные колонны и статуи, погибшие люди.

От всех этих снов не было проку: они никак не могли помочь приготовиться к будущему и вызывали только одно чувство — ужас.

* * *

Траян вскоре выехал из Эфеса в Ликию-Памфилию и далее — в Киликию. Пока только император и его свита — дополнительные легионы прибудут позже. Впрочем, основную массу, ударный кулак предстоящей кампании, император рассчитывал сформировать из легионов Сирии. Недаром он направил сюда Адриана — его племянник знает, как должна выглядеть армия, готовая побеждать.

— Право же, Траяну следовало бы послать в разведку кого-нибудь из бывшего славного контуберния, — бормотал Кука, кутаясь в плащ. — Я бы… если бы в разведке был я… то непременно сказал — не стоит тащиться в Киликию в такую погоду… Я бы сказал… апчхи… что Парфия может и подождать до более теплого времени…

С некоторых пор манера разговаривать с самим собой привязалась к Куке, будто чесотка. Он одергивал сам себя, старался говорить неслышно, но все равно время от времени начинал бормотать себе под нос.

Лучше всего, конечно, плыть прямиком в Селевкию на Оронте, эти морские ворота блестящей Антиохии. Но зимой море было слишком бурным, и целые флоты разбивались о рифы, так что император следовал в Антиохию по суше, хотя часть грузов и отправил на кораблях.

Лил дождь. Отличная дорога, построенная через Киликийскую равнину, на самом деле была отличной только летом и ранней осенью. Но если случалось наводнение по причине затяжных дождей, вся равнина — и дорога вместе с нею — превращалась в необъятное море жидкой грязи. Сейчас именно так и случилось. Император и его свита передвигались вперед черепашьим, а не легионерским шагом — на каждой калиге висело по таланту грязи. Германцы из конной охраны императора голыми руками ловили газелей, которые увязали в жидкой топи и не могли выбраться.

Когда дождь кончился, и выглянуло солнце, Кука увидел вдали горы — огромную синюю стену с белоснежными зубцами ледников на вершинах.

Вечером на почтовой станции, что находилась как раз на границе двух провинций — Сирии и Киликии, Куку поджидал посланец с письмом от Приска. Прочитав письмо, Кука тут же помчался делиться новостью с товарищами: трибун ошибся, друзьям ничто не угрожало.

Но мог ли такие гарантии давать Приск — об этом преторианец не подумал, он всегда слишком доверял старине Гаю.

 

Глава II

ИМПЕРАТОР И ЕГО ПЛЕМЯННИК

Зимая — весна 867 года от основания Рима

Провинция Сирия

Адриан встретил Траяна близ Селевкии в конце декабря. Прежде чем вступить в столицу Сирии Второй, Траян решил подняться на гору Кассий, чтобы принести сокровища из добычи Дакийской войны в дар в старом святилище Зевса и попросить у греческого божества покровительства в предстоящей военной кампании против парфян.

В Антиохию император вступил в седьмой день до ид января 867 года от основания Рима .

В полдень в большом таблинии своего дворца Адриан докладывал императору — четко и сухо — о сделанных приготовлениях, о том, что к войне готовы легионы: Четвертый Скифский, Шестой Феррата, Третий Галльский, все три из Сирии, Десятый Фретензис из Иудеи, Третий легион Киренаика из Бостры, а также Двенадцатый Фульмината и Шестнадцатый Флавия Фирма из Каппадокии.

Кроме того прибыли отдельные солдаты и целые вексилляции легионеров и ауксилариев из гарнизонов в Египте, Палестине и Сирии. Так, из Египта явились ауксиларии под командованием Валерия Лоллиана, командира Первой когорты Апаменориум. Присоединились к армии и сформированные из бывших солдат Набатейского царства смешанные когорты — в том числе Третья Ульпиева милиарная конная когорта петрийских лучников.

Первая конная когорта ретов, которая воевала в Дакии и только перед Парфянской войной была переведена на Восток, также разместилась в общем лагере.

Сам же Траян ожидал еще дополнительно вексилляции из ветеранов дакийских войн, прежде всего из Паннонии. Но они должны были прибыть не в Антиохию, а в Саталу, уже после того, как основные силы Траяна двинутся в Армению.

* * *

Между докладом и пиром Адриан успел переговорить с Афранием Декстром. К слову — рассказ центуриона фрументариев ничем Адриана не удивил: ведь наместник уже получил ответ на загадку, и от Афрания он ждал не открытий, а подтверждений тому, что выкрикивал, умирая под пытками, глупый Каллист.

Известие о том, что Амаст сумел захватить в плен сынишку Приска, Адриана удивило. Не сам факт, что сумел — таинственный Амаст виделся наместнику человеком весьма ловким, а то, что Амаст, похоже, ничего не сказал про похищение ребенка плененному трибуну, хотя такая угроза могла развязать язык Приску куда действеннее раскаленного железа. Выходило: либо малыша у боксера в руках не было, либо… Адриан велел Декстру про похищение ребенка молчать «до выяснения всех подробностей и обстоятельств».

В свою очередь Адриан вкратце пересказал фрументарию то, что удалось выяснить здесь, в Антиохии. Многие подробности наместник опустил. И не сказал, разумеется, что уничтожил пергамент с завещанием. Теперь такое откровение выглядело более чем неуместно. Эта тайна должна остаться тайной троих. Во всяком случае — пока.

Декстр известию о парфянском заговоре не удивился, лишь сказал:

— Вот оно, недостающее звено…

— Ну да, мы ошиблись, наш соперник вовсе не претендент на звание принцепса, а парфянские лазутчики, присланные в империю Хосровом.

— Это я понял, — довольно дерзко ответил Декстр. — Речь не о том. Я долго ломал голову, почему ниточки моего расследования ведут к Александру, одному из самых богатых римских иудеев.

— При чем здесь иудеи? — настал черед удивляться Адриану.

— Да при том, что многие из них всегда были на стороне парфян, даже если и выражали показную покорность. И если уж в самой столице они нашли себе союзников, то здесь, в Антиохии, их полно, не говоря о Крите или Александрии…

— Невероятно…

— Отчего же. Я кое-что разузнал об этом Александре. При Домициане его престарелого отца притащили в суд и стали требовать с него иудейский налог. Старик отнекивался, доказывая, что он вовсе не иудей и ничего не должен платить — папаша Александра при всем своем богатстве славился дикой скупостью Тогда его заставили в суде обнажиться и показать свой член, дабы проверить — обрезан ли он по иудейскому обычаю или нет. Александр при этом находился в базилике… Скажи, кто снесет такое и не забудет?

— Заплатил бы сразу — не пришлось бы обнажаться, — заметил Адриан.

— А тебе не кажется, что желание показать свою власть приводит к безумию? Старик, разумеется, мало что мог сделать, годы не те. Но он оставил огромные деньги сыну. Полагаю, что тот при удобном случае решил за все рассчитаться.

— Значит?..

— Я перехватил кое-какие письма. Тайнопись, причем весьма искусная. Но вечерами в дороге я разбирал шифр и в конце концов прочел послание. Письмо составлено намеками. Так, писавший сообщал: если к Павсанию попадет пергамент с одним важным завещанием Оптимуса…

— Наилучшего… то есть наилучшего принцепса — как прозрачно… — хмыкнул Адриан. — Не слишком мутны намеки.

— Да, так вот, пергамент этот надобно как-нибудь сильно изувечить, чтобы его нельзя было представить как доказательство наследования, и отправить на Восток в Антиохию некоему Каллисту.

— Жаль, что мерзавец умер до твоего приезда… — мстительно прищурился Адриан. Слова прозвучали чуть фальшиво. Но совсем чуть.

— Твои палачи неумелы, наместник. Я бы в самом деле многое хотел спросить у этого торговца. Но вернемся к моим римским находкам… Поначалу я подумал, что Каллист — твой агент или агент Корнелия Пальмы, бывшего наместника Сирии. Но почему он писал Александру… Вот что было неясно совершенно тогда. А теперь…

— А теперь… — повторил Адриан, для которого этот рассказ пока мало что прояснил.

— Полагаю, не один только иудей Александр тайно поддерживает Парфию.

— Ты считаешь, иудеи восстанут?

— Непременно. В любой момент, как только Траян углубится в парфянские пустыни и степи, и особенно если его армия потерпит неудачу… Сторонников нового иудейского восстания много на Кипре, в Киренаике, в Египте. Если все общины поднимутся…

— Что-то не верится, — перебил фрументария Адриан. — Мне кажется, после осады Иерусалима и разрушения Храма иудеи окончательно усмирены.

— Только кажется, сиятельный, — покачал головой Афраний. — Многие считают, что их ослабляет новая вера, что ныне распространяется в восточных провинциях, особенно после разрушения Храма. Но это обман. Иудеи не смирились.

— Значит, нас ждет…

— Вторая Иудейская война… — пробормотал Афраний Декстр. И добавил: — Я бы предупредил императора.

— Мысль здравая. Загвоздка в одном — как отнесется Траян к подобному предупреждению? Если уж я не верю тебе до конца…

— Он тем более не поверит. И все же надо сказать Траяну.

* * *

Вечером был пир, на котором по старой привычке Траян устраивал долгие возлияния. Пили неумеренно, особенно консуляр Аппий Максим Сантра и префект претория Марк Марций Турбон. Максима Сантру император планировал поставить во главе одной из своих армий. О Сантре можно было сказать многое: он не глуп и не умен, не смел и не трус, подлизывается без низости, пьет, ест много, но знает меру. То есть все в нем было среднее, серое, никакое. Адриан никогда бы не доверил этому человеку даже легион, но перечить не стал — сейчас это было отнюдь не самым важным.

— Наилучший принцепс, — заговорил Адриан, когда решил, что выпито достаточно, чтобы и высказать, и выслушать любой вздор. — Я приметил с некоторых пор неумеренное оживление среди торговых людей, особенно иудеев. Кое-кого мои люди допросили, за другими шпионили, вызнавая секреты, а особенно — мысли и намерения.

— Какие мудрые мысли можно почерпнуть, подслушивая торговцев? — усмехнулся Траян. — Стоит ли заниматься такой ерундой, племянник? Я лично не поощряю подобную слежку.

— Стоит-стоит… Так вот, многим из них присылают из самого Ктесифона письма с просьбами держать наготове людей и оружие. И если придет известие о поражении римских легионов, тут же восстать и начинать резать римских граждан, а заодно и их давних соперников — греческих торговцев — повсюду, где только есть значительные иудейские общины.

— А если поражения не будет?! — со смехом воскликнул Сантра. — Ты, сидя здесь, в Сирии, кажется, позабыл, что наш наилучший принцепс не потерпел еще ни одного поражения!

— С того момента, как Хосров протянул свою руку к Армении, война сделалась неизбежностью, — заметил легат Шестого легиона Цезон Бруттий.

— А мы отрубим эту протянутую руку! — захохотал Сантра, явно перебравший неразбавленного лаодикийского вина.

Адриану и от императора тяжко было сносить насмешки, а от какого-то Сантры — и подавно. Он попытался сдержаться. Закусил губу. Ноздри крупного носа затрепетали. Но нет — это выше сил, сносить подобное!

— Я не спрашиваю твоего мнения, Сантра! Я хочу знать, что думает император об опасности такого восстания.

— Ты требуешь от меня ответа, Адриан? — удивился император.

— Лишь прошу… умоляю ответить… — Впрочем, в голосе Адриана не слышалось никакой мольбы.

— Любое восстание будет подавлено, — снизошел до ответа Траян. — Дерзость надобно наказывать. А что думает Афраний обо всем этом? — обернулся Траян к центуриону фрументариев: с некоторых пор император стал его особенно отличать. Может быть, с тех самых пор, когда Афраний прислал ему известие, что на реке Саргеция в Дакийских горах найдены несметные сокровища Децебала.

— Иудеи восстанут, — отозвался Афраний кратко.

— Значит, диким зверям будет кого рвать на арене… — хмыкнул Бруттий. Даже если владыка не требует лести, приближенные все равно стараются льстить.

— Восстание иудеев — это та вещь, которая меньше всего может меня напугать, — улыбнулся Траян. — Такой ответ тебя устроит, племянник?

Адриан стиснул зубы. Ясно, что все его старательно заготовленные речи оказались выброшены на ветер.

Но он сделал всё, что мог. Траян предупрежден. Остальное от Адриана не зависит. Возможно, он не сумел убедить Траяна, потому как и сам мало верил в такую опасность.

* * *

Кука нашел Приска на вилле Филона. Слуги поставили ложе военного трибуна в саду, и раненый возлежал здесь, наслаждаясь солнцем, свежим воздухом и тишиной. Филон, которому шум и возня домашних мешали думать, устроил лабиринты из туй и кипарисов в саду так, чтобы в ротондах и маленьких портиках можно было уединиться. В такой беседке на небольшой террасе и стояло ложе Гая. Рядом — скамья и столик с бокалами и большим серебряным кувшином.

— А, Приск! Ты живой! Как я рад!

Кука обнял старого товарища, похлопал по плечу.

— Разве ты не получил моего послания… Адриан заверял, что тебе должны вручить мое письмо где-то на границе с Киликией…

— Письмо получил. Но одно дело — жуткие каракули на воске, которые я почти не мог разобрать и уж конечно не узнал твою руку… — Кука покосился на повязки на руках Приска. — А другое дело — видеть тебя живым… — Он помолчал. — Здорово досталось?

— Не могу сказать, что легко отделался… Меч я смогу держать, а вот стиль… или уголь, чтобы рисовать… не знаю… Мне тут делают ванны из густой целебной земли, которую специально привозят в бочках. Обычно эту землю намазывают на себя красотки, но мой врач-иатролипт велел пользовать мои руки.

— Помогает?

— Немного…

— Слышал, искатели завещания настигли тебя в Антиохии.

— Не повезло, — кивнул Приск.

Его сдержанность несколько удивила Кука. Сам преторианец был человеком импульсивным, говорил много, громко, да и старина Гай прежде тоже не казался таким сдержанным — будто запертый на замок денежный сундук скряги.

— И кто тебя спас? Расскажи-ка… — Кука еще кипел, требуя подробностей.

— Адриан.

— И…

Приск стиснул зубы, давая понять, что об этом рассказывать ничего не собирается.

— Э, старик… не стоит так переживать! — похлопал Кука товарища по плечу. — Все уже позади. И все не так уж плохо разрешилось… Ты ведь вообрази: получив от Марка письмо, мы едва не кинулись в бега. Решили, тебе точно конец.

— Меня спасла Мышка.

— Кто? Мышь? Перегрызла веревки? — Кука наигранно расхохотался.

— Твоя вольноотпущенница Мышка. Ныне шлюха при храме. То есть была шлюхой, но я засвидетельствовал, что еще в Мезии ты дал ей вольную, и жрицам пришлось девчонку отпустить, да еще и заплатить ей сотню денариев. Правда, она все деньги почти тут же спустила на рынке…

— И… где она… — Кука откашлялся. — Где она теперь?

— Здесь, на вилле Филона, помогает по дому. — Приск не стал уточнять, что престарелый механик очень даже новую вольноотпущенницу привечает. — Хочешь ее увидеть?

Кука отрицательно покачал головой:

— Нет… Ни малейшего желания. Пусть веселится. Но подальше от меня.

— Она похорошела…

— Все равно не хочу, — огрызнулся Кука.

Обсуждение вопроса само собой прервалось — с появлением Тиресия и Фламмы.

— Гай, дружище… — с ходу принялся бормотать Фламма. — Ну ты нас и напугал. Мы уж подумали, что тебя убили…

— Почти убили… — отозвался военный трибун. — А может быть, в самом деле убили — я еще не решил. Тут Афраний ко мне приходил. За четверть часа до Куки.

— Он вроде как нам теперь покровительствует. Решил — нам одного Адриана маловато, — заявил Кука.

— Кориолла с детьми у него на вилле, — сказал Приск как-то уж очень осторожно.

— Мы знаем… для безопасности… так он говорил… — поддакнул Кука. — Перехватил по дороге в Комо и перевез к себе. Мевия там за ними следит.

— Ни с кем ничего дурного не случилось? — Голос Приска вылинял как много раз стиранная туника.

— А что? — насторожился Тиресий.

— От Кориоллы странное письмо…

Приск открыл таблички и протянул предсказателю.

— Воск смазался, — заметил центурион.

— Наверное, малец заболел… — предположил Тиресий и добавил: — Немного… так что Кориолла решила ничего не писать.

— Точно? — вопросительно взглянул на предсказателя Приск.

— Ничего такого…

Предсказатель утаил, что одно видение было. Но столь странное, что он никак не смог его истолковать.

* * *

Поскольку перевалы в Таврских горах, через которые можно попасть в Армению, зимой блокированы снегом, Траян должен был задержаться в Антиохии до начала апреля. Все это время подходили все новые части, а те, что уже прибыли, проводили время в постоянных тренировках.

Разобравшись с делами, Траян вместе с Адрианом отправились на юг — в Баальбек, дабы принести дары в храме Солнца и получить предсказание оракула.

Эмесса, еще в ту пору, когда ею правили формально независимые цари, никогда не пыталась восстать против Рима, как это постоянно делала ее соседка, мятежная Иудея, или искать покровительства у парфян, как Армения. Царская династия пала вместе с независимостью Эмессы, но жрецы сохранили свою почти царскую власть.

Начиналась весна, и долину вокруг храмового комплекса затянуло розовой пеленой цветущих деревьев. С Баальбеком не могло тягаться ни одно святилище на Востоке. Даже храм Артемиды Эфесской, зачисленный в чудеса света, казался провинциальным рядом со здешними постройками. Высоченный подиум с широкой лестницей посередине, колонны коринфского ордера храма Юпитера, рядом — почти столь же грандиозный храм Вакха. А напротив вставала оградой святилища горная цепь, искрясь на солнце снежными вершинами.

Легионы жрецов обретались в храмах, со всего Востока стекались паломники, руководил этой армией поклонения жрец Ваала, что появлялся на людях в пурпурном златотканом хитоне до пят, с длинными рукавами, в тяжеленном венке, усыпанном драгоценными каменьями. Траяна водили к черному камню Ваала, камню, как говорят, упавшему с самого неба, и здесь жрец нашептывал императору тайные знаки будущего.

Что он напророчил императору, Адриан не узнал. Но Траян вышел из храма в настроении почти веселом. Ну что ж, жрецы никогда не пророчат дурное тем, кто облечен властью.

* * *

По возвращении в Антиохию Траян получил дары и послание от правителя Осроены. Из своей столицы Эдессы царь Абгар, чье имя означало «могущественный», заверял римского императора в преданности. Лукавил правитель Осроены, унижался самым недостойным образом, в надежде сохранить добрые отношения как с Римом, так и с парфянами. Но Траян был слишком близко, а Хосров не торопился присылать армию в помощь, посему льстить Траяну и обещать приходилось гораздо больше, нежели Хосрову. С некоторых пор Абгар подозревал, что у нынешнего парфянского владыки вообще нет армии. Разве что разрозненные отряды стрелков и немного катафрактариев из той знати, что еще не успела разбежаться по отдаленным владениям. Чтобы выставить сильную армию, надо было не только вооружить катафрактариев и всадников-лучников, надо было выковать миллионы стрел, снарядить караваны верблюдов для их перевозки, наладить взаимодействие тяжелой кавалерии со стрелками. Но Великим царям, что сменяли на золотом троне Ктесифона друг друга, было не до снаряжения армии против Траяна. Посему мелким царькам на лимесе придется спасаться и выкручиваться собственными силами. Они и спасались, и выкручивались, как могли.

Прибыли к Траяну послы от Ману и Спорака, уверяли римского владыку в преданности местных царьков. Лгали наверняка, надеялись выиграть время. Торговцы, приведшие свои караваны из владений Ману, доносили центуриону Афранию Декстру, что Ману тем временем собирает войска. Если сопротивление провалится, Ману удерет в Ктесифон — для этой цели в конюшне стоят три прекрасных скакуна, а крепость и войска владыка бросит. Пустыня огромна и поглотит беглецов, как море.

— Похоже, парфяне полагают бегство главным оружием в предстоящей войне, — засмеялся Траян, выслушав донесения Афрания Декстра.

— Тот, кто удрал, всегда может вернуться, — заметил центурион.

Но император оставил его замечание без ответа.

* * *

Пока Траян принимал послов и делал последние приготовления к походу, Адриан вызвал к себе Прииска:

— Гермоген сообщил мне, что ты почти поправился, трибун.

— В самом деле — почти. Мне трудно наступать на искалеченную ногу. Врач-иатролипт каждый день заставляет меня принимать ванны и массирует ногу, но боюсь, бегуна из меня уже не получится и быстроногим меня никто не назовет. Да и руки уже не те… — Приск посмотрел на изуродованные ногти и сжал кулаки.

— Но назовут — хитроумным .

— Как я понимаю, ты уже придумал для меня задание, — усмехнулся Приск.

— Придумал. Ты отправишься в Хатру. Официально — чтобы передать послание императора тамошним правителям и преподнести им в дар бюст императора Траяна. Взамен они должны дать обещание стать нашими союзниками и не открывать военных действий против Траяна.

— Траян собирается занять Хатру? Вроде бы это не по пути в Армению.

— Это для грядущей кампании — в будущем году. Или даже через два года. Хатра — перевалочный пункт караванных дорог. Там много колодцев — и Хатру надо иметь в виду как опорный пункт. Путь через эту крепость — кратчайшая дорога к Ктесифону. Но войска в саму крепость мы не станем вводить. Во всяком случае, пока. В этом году Траян отправится в Армению. И в Ктесифоне полагают (у меня есть на этот счет кое-какие сведения), что Траян явился на Восток исключительно с одной целью — вновь подчинить Армению Риму. Хосров боится большой войны и уговаривает себя, что ее не будет. Траян ему подыгрывает: с теми легионами, что я собрал в Сирии, всю Парфию не завоюешь. Посему вторая половина армии прибудет в Саталу, а не в Антиохию, где и содинится с сирийскими легионами. Поход на Ктесифон — в будущем. Но Хосров уже сейчас скликает союзников. Наша задача — как и в случае с Децебалом в Дакии — сделать так, чтобы эти союзники к нему на выручку не пришли. Уверяй хатрийцев, что Траян станет требовать то, что принадлежало Риму всегда, — право назначать и свергать армянских правителей. Пусть Хатра не даст помощи Ктесифону. Только и всего.

— Я понял. Обаять повелителя Хатры, подтвердить им прежние свободы и независимость…

— Нет, — перебил Адриан. — Обещать процветание и торговлю, а насчет независимости — помолчать. Если Траян подчинит все земли до Тигра, зачем ему оставлять независимых правителей в своих новых владениях, в самом сердце новой провинции? К тому же Хатра не является царством — там есть правитель, но он подчинен Ктесифону. Так пусть теперь подчинится Риму — мы дадим Хатре прежние льготы.

— Какой смысл тогда им признавать власть Рима? — Подобная игра в слова была для Приска вещью не всегда понятной. Адриан же умел говорить почти одинаково убедительно совершенно разные вещи.

— А мы пока и не просим подчинения. Мы просим не становиться на сторону Хосрова — только и всего. Тверди про Армению, про то, что Траян стар и ему тяжело в походе, вымани у них обещание смирно сидеть за кольцом своих стен и не соваться в Ктесифон. Заодно посмотришь, каковы их укрепления и военные силы. А впрочем — и каково население… Наверняка многие встанут на стены, если дело дойдет до осады. И еще разузнай, много ли у них конницы. И каковы отношения с теми, кто живет в окрестностях Хатры. И на чьей стороне они, эти кочевые жители палаток.

— Не слишком ли много я должен узнать? — спросил Гай.

— Узнай половину — и то будет много.

— Половину — попробую… — усмехнулся военный трибун.

— И еще будет одно дело. Важное. Даже очень. Но совершенно неофициальное… Слушай внимательно. Потому что тайное дело важнее явного.

Миссия была опасной, но она Приску нравилась. Когда-то он гордился своей честностью… а теперь… чем ближе он оказывался к Адриану, чем выше поднимался по ступеням карьерной лестницы, тем больше лжи становилось вокруг. Он уже и сам не мог разобраться — где ложь, где правда.

«Ну и что? От того, насколько я буду ловок, быть может, зависит будущее всей войны», — улыбнулся Приск, выходя от Адриана.

Он заметно хромал, хотя носил высокие барадайские сапоги. На счастье, Гермоген сумел сохранить ему большой палец на стопе. А значит, можно будет держать равновесие, и хромота со временем почти пройдет.

Все пройдет… и все можно забыть. Кроме странной пустоты рядом с именем малютки Гая.

 

Глава III

МЕЛИТЕНА

[83]

Весна 867 года от основания Рима

Провинция Сирия

Выступив из Антиохии, Траян взял курс на Саталу.

Неожиданно для многих (но не для Адриана) сам наместник Сирии остался в своей столице — обеспечивать тылы и заниматься снабжением армии. Сожалел ли он, что не командует больше легионом, не заседает вечерами на военных советах, выслушивая убеленных сединами примипилов и безусых и нагловатых трибунов-латиклавиев, споря с дядюшкиными любимцами, интригуя и издеваясь над теми, кто воображает, что победа над Парфией будет куда более легкой, чем над суровой северной Дакией?

Разумеется, такое отстранение было само по себе унизительным — наместник Каппадокии Юний Гамалла следовал за Траяном, в то время как Адриан оставался в Антиохии, будто мальчишка, наказанный за дерзость. С другой стороны, душа Адриана с самого начала противилась новой войне и этому ненужному и опасному походу. Разве что — выступить эффектно да пугнуть парфян, вырвать из когтей захваченное, вновь взять под контроль Армению. По мнению Адриана — этого было вполне достаточно, чтобы нагнать страху и укрепить свою власть. Встряхнуть легионы, укрепить кастеллы на лимесе, выторговать у парфян выгодные условия, получить пошлину от торговли шелком и пряностями — хватит, чтобы вернуться домой и заявить об очередной победе. Вести же полномасштабную войну наместник Сирии считал глупостью. Но кто прислушается к мнению Адриана, если Траян считает иначе?

Путь в Саталу непрост и долог. Промежуточная остановка в Мелитене.

Первым более или менее значимым пунктом на этом пути лежала Бероя , затем — крепость Зейгма, где располагался преторий Четвертого Скифского легиона. Надобно было видеть огромную колонну на марше по дороге вдоль Евфрата. Впереди скакали эксплораторы по двое со своим командиром, за ними — петрийские конные лучники. Потом уже — реты, тоже конные, за ними — пехота из милиарной когорты, далее — всадники из легиона. За ними везли на повозках катапульты и баллисты, и наконец, знаменосец со значком Четвертого легиона. Тут же ехали верхом легат и префект лагеря и с ними — военные трибуны и примипил. Следом легионеры шагали по шесть в ряд — по двое из контуберния сопровождали обоз и палатки. Потом опять — новый легион… и так четыре раза, и наконец — пехотинцы-ауксиларии.

Близ Зейгмы армия форсировала реку и двинулась дальше по левому берегу Евфрата через Самосату к Мелитене. В этой крепости еще во времена Веспасиана освятили преторий Двенадцатого легиона Фульмината, тем самым дав преторию собственного гения, а воинам — возможность проводить свои ритуалы. Отсюда контролировались важнейшие дороги, соединяющие Армению с Киликией. Близ лагеря разрасталась канаба, которой Траян по прибытии даровал ранг муниципия, то есть из бесправного поселка превратил в городок с кое-какими правами.

Здесь Траян остановился довольно надолго. Именно в Мелитене он вновь получил письмо от Партамазириса, надменное по тону, не с просьбами, но, скорее, с требованиями. Траян опять ничего не ответил ставленнику Парфии, претендующему на армянский трон. Никто уже не сомневался, что Траян счел оскорблением само назначение владыки Армении по воле Парфии. И теперь несчастный правитель — слишком молодой и бессильный, чтобы высказывать собственное мнение, своим унижением должен был удовлетворить амбиции римского императора. Не получив ответа от императора, Партамазирис сбавил спесь и прислал новое послание, уже не требуя, но лишь умоляя, чтобы к нему направили наместника Каппадокии Марка Юния Гамаллу. Траян снисходительно слушал, пока ему читали послание, и отправил к претенденту не самого Юния, но лишь его сына.

Покинув Мелитену, Траян вновь форсировал Евфрат, через перевал Елазиг двинулся в Южную Армению и взял Арсамосату без боя.

Потом была новая переправа через Евфрат, и наконец — конечный путь движения армии — Сатала. Стоял конец мая. Армия двигалась без боев и не слишком спешила. Зато спешили гонцы, скликая из близлежащих земель на поклон к императору царьков и вождей. Едва Траян встал лагерем в Сатале, как явились к нему правители Кавказа и прикаспийских земель. Каждый день император принимал послов и раздавал подарки.

В Сатале находился преторий Шестнадцатого легиона Флавия Фирма, самый дальний лагерь из всех на Востоке, но сам легион полностью никогда не стоял в этих местах. Однако этой весной маленький городок стал вместилищем огромной армии, которой Сатала не видела никогда до и вряд ли увидит после Траяна.

Сюда, в Саталу, прибыли еще два легиона — Первый Аудитрикс и Пятнадцатый Аполианис, а также вексилляции Седьмого Клавдиева, Одиннадцатого Клавдиева и Тридцатого Ульпиева, Второго Траянова легиона Фортис, Тринадцатого Гемина, Двенадцатого Примегения, Первого Италийского и конечно же — подразделения из Пятого Македонского — куда уж без него. Путь ветеранов Дакийских войн лежал с берегов Данубия-Истра в Томы, далее по побережью Понта Эвксинского в Трапезун и затем по дороге через перевал Зигана в Саталу.

Здесь, в Сатале, Кука и Тиресий вновь увидели значки Пятого Македонского и почти сразу обнаружили среди фабров Малыша. Гигант несколько располнел и стал еще больше походить на медведя. Обнимались долго, хлопали друг друга по спинам и плечам, всякий раз удар лапищи Малыша вышибал слезу у его контиронов. Вечером пили весь вечер неразбавленное вино, говорили о предстоящей кампании все более дерзко, вспоминали Приска, который остался в Антиохии.

— А Молчун… где Молчун? — спрашивал полупьяный Малыш у совершенно пьяного Куки. — Знаешь, его ведь Афраний забрал к себе банефициарием. Тирс, где Молчун? Ты его прячешь?

— Молчун в дороге… — отозвался Тиресий, с мрачным видом рассматривая свою пустую чашу.

— Э… — погрозил ему пальцем Малыш. — Да ты ведь знаешь, где Молчун!

— Зови его почаще, Малыш… — Тиресий плеснул фабру вина так щедро, что оно полилось через край.

Малыш уставился на бегущую через край темную, почти черную струйку и прошептал:

— Боги, вы еще нас слышите?

Все вдруг замолчали, переглянулись.

— Каких богов ты зовешь, Малыш? — шепотом спросил Фламма. — Здешних? Наши-то далеко…

— Святилище легиона с нами, значит, и боги здесь… — не очень уверенно сказал Кука.

— Гений Пятого Македонского нас защитит, — утвердил Малыш.

* * *

Из Саталы Траян со своей армией двинулся в Армению к Элегии , до которой, уверяли картографы, чуть более сотни миль. А оттуда было не так уж далеко и до столицы Партамазириса Артаксаты.

В Элегии несчастный Партамазирис добился наконец встречи с римским императором. Траян велел построить войска и принял царя Армении на виду у своей армии. Построенные на плацу ровными рядами когорты в начищенных доспехах напоминали широкую улицу, окруженную длинными, сверкающими на солнце портиками.

Траян сидел в курульном кресле на возвышении — на специально устроенном для этого трибунале.

Солдаты приветствовали императора криками, как будто он выиграл битву. На фоне римлян царь и его послы смотрелись странно: яркие цветные материи окутывали тела так, что от макушки до пят нигде не было видно открытого тела, но при этом спереди и с боков платье развевалось на ветру. Ожерелья на запястьях вспыхивали на солнце золотом, мягкий блеск жемчуга чередовался со вспышками алых и синих драгоценных камней.

Партамазирис приблизился к императору, снял свою диадему и положил ее к ногам Траяна, ожидая, что тот вручит ее вновь царю в знак того, что отныне Партамазирис станет править Арменией уже с соизволения Рима. Так Нерон когда-то возложил диадему на голову Тиридату. Но Траян не собирался возвращать корону Партамазирису. Несчастный царь растерянно огляделся и спросил:

— А мы не могли бы… переговорить с глазу на глаз?

Траян не ответил.

Партамазирис вновь в ужасе оглядел выстроившихся шеренгами легионеров — видимо, армянскому монарху представилось, что римские воины немедленно набросятся на него с мечами.

Траян все так же молча поднялся с курульного кресла и указал на свою палатку. Они ушли, следом вступили под полог лишь двое преторианцев.

Кука, удостоенный столь высокой чести, стал свидетелем, как, оставшись с императором наедине, армянский царь распростерся ниц.

Потом он поднялся и заговорил. Лицо его покраснело, но неровно, пошло пятнами. Армянский правитель (уже бывший правитель?) говорил все громче и быстрее, но о чем — ни Траян, ни преторианцы не поняли. Император не удосужился позвать с собой толмача. Потом, не позволив Партамазирису закончить очередную фразу, Траян вдруг оборвал его:

— Хватит!

Тот вновь начал речь — быстро, сбиваясь, размахивая руками, повышая голос, уже крича, пока его вновь не оборвал все тот же окрик.

Партамазирис обмер, потом вылетел из палатки, как олень, за которым гонятся волки, пронзительным воплем стал скликать свиту, кричал он лишь одно слово, как перевел толмач префекту претория Марцию Турбону, стоявшему неподалеку от императорской палатки, — «уезжаем». Партамазирис успел сесть на коня и даже выехать за ворота лагеря, но конные преторианцы, посланные вдогонку Траяном, привели его назад. Царь Армении (нет, уже не царь) путался в длинных расшитых золотом одеждах и спотыкался, так что преторианцы в конце концов приволокли его к Траяну под руки, как мешок. Император вновь занял место в курульном кресле и велел армянскому владыке говорить открыто, перед войском.

Партамазирис передернул плечами, кое-как поправил украшенный каменьями пояс, одернул завернувшуюся полу одеяния и, решив, что наконец принял достойный вид, заговорил. Толмач переводил его речь.

— Я не потерпел поражения в бою! — объявил владыка Армении. — Я прибыл лишь затем, чтобы получить венец из твоих рук, наилучший принцепс, как когда-то его получил Тиридат. Чем я хуже других правителей? Чем я хуже Хосрова, который претендует на трон в Ктесифоне? Почему ты не хочешь видеть меня царем, наилучший принцепс! Я страдаю сейчас так, как ни один царь до меня еще не страдал. Почему ты обходишься со мной столь жестоко? Мое сердце кровоточит, мои глаза полны слез, мой голос прерывается от боли!

Траян выслушал гневную речь Партамазириса. Помолчал. А потом объявил:

— Я никому не собираюсь отдавать Армению. С этого момента она становится римской провинцией.

Воцарилось молчание. Партамазирис, не ожидавший такого развития событий, стоял недвижно, понимая, что с каждым мгновением ситуация становится все нелепее…

Толмач что-то попытался ему шепнуть, подсказать, но низложенный владыка толкнул его в грудь, на пальцах в лучах солнца вспыхнули многочисленные перстни.

Затем Партамазирис вновь оборотился к Траяну и поклонился:

— Благодарю тебя, наилучший принцепс, за то, что ты гарантировал мне безопасность…

Отступивший на несколько шагов толмач старательно переводил…

— Но твои слова причинили мне безмерные страдания, и я вынужден удалиться из лагеря, чтобы оплакать свою несчастливую судьбу горючими слезами, как плачет олень, смертельно раненный охотником…

Легионеры ничего не поняли из его слов, но, когда низложенный царь шел поспешно меж шеренгами, солдаты провожали его презрительным гулом и насмешливыми выкриками.

* * *

Партамазирис тотчас покинул римский лагерь. Он хотел взять с собой всю свиту, но с бывшим владыкой Армении позволили уехать только парфянам. Армянам приказали остаться в лагере — как новым подданным римского императора. Вместо армянской свиты Траян приказал але кавалеристов сопровождать низложенного владыку. Префект, командовавший римской конницей, скакал впереди, за ним в молчании — Партамазирис. Он еще надеялся, что быстроногий конь каким-то чудом поможет ему ускользнуть — надобно только дотянуть до вечера… Но солнце еще только начинало клониться к закату, и до темноты оставалось слишком много времени… Низложенный царь торопил застывшее на небосводе солнце…

Внезапно командир римской стражи развернул своего жеребца и ринулся на бывшего царя. Взмах спаты — и Партамазирис мертвый рухнул с коня.

Парфяне из свиты в ужасе спешились и распростерлись ниц, тем самым показывая, что не будут сопротивляться.

Префект приказал их связать и объявил пленными. Один из всадников снял с убитого драгоценный пояс, меч с рукоятью из слоновой кости, украшенной синим индийским сапфиром, сдернул с пальцев перстни и отдал префекту как добычу. Парфяне из свиты свои украшения и оружие отдали сами.

* * *

Между тем Лузий Квиет был послан с колонной римских войск против мардов, что не желали признавать власть Траяна и не прислали своих вождей на поклон императору. Этот бедный народ, не имевший даже коней, жил в суровых землях к востоку от озера Ван. Да, коней у них не было, но сражаться они умели. Атакованные с фронта и с тыла, марды все полегли под ударами кавалерии Квиета. К огорчению мавретанца, добычи в хижинах мардов нашлось немного.

Покорение Армении, почти бескровное для римлян, вот-вот должно было завершиться. Траян лично проверял сведения, доставляемые разведчиками. Иногда приказывал распускать ложные слухи, поднимал армию по тревоге. Отмахав положенные двадцать миль, легионеры ставили новый лагерь. Император обожал подобные тренировки. Всякий раз, убедившись, что застать врасплох легионеров и центурионов не удалось, император приходил в радостное расположение духа. Это заменяло ему в какой-то мере восторг настоящих военных побед — серьезного сопротивления по-прежнему никто не оказывал.

После смерти Партамазириса и объявления Армении провинцией ее первым наместником-прокуратором Траян назначил Луция Катилия Севера.

Тем временем Цезоний Бруттий Преценз, легат Шестого легиона Феррата, отправился в горные районы Армении. Его солдатам пришлось обрядиться в местные башмаки, в которых можно шагать по заснеженным дорогам и карабкаться по крутым тропам.

— И кого мы здесь ищем? Горных козлов? — бормотал Тиресий, возглавляя цепочку легионеров на узкой петляющей тропе. — Да, точно, горные козлы еще не признали власть римского императора. Придется их наказать…

В эти дни Тиресий вновь пожалел, что перевелся из Пятого Македонского в Шестой Феррата. Не прояви он ненужной прыти — сидел бы сейчас со старыми товарищами где-нибудь в крепости да обустраивался на ближайшие лет пять, готовясь к нетрудной гарнизонной службе и присматривая себе кухарочку из местных. Но таинственные видения не посетили в этот раз Тиресия, и в пророческих снах не увидел он заснеженные перевалы и ледники, трудные горные тропы и ледяные ветра, срывающие с плеч шерстяной плащ. Многого он не увидел… Другое снилось ему — низкий нутряной рокот, молния на фиолетовом, страшно светящемся небе, а потом огромная гора тряслась, будто в лихорадке… Он узнавал и не узнавал местность — вроде бы это была гора Кассий, у подножия которой лежала золотая Антиохия, но контур ее странным образом изменился, и буквально на глазах из открывшихся вдруг расселин начинали бить родники, используя старые тропы и дороги как новые русла. От этого сна охватывал Тиресия такой ужас, что он никак не мог досмотреть его до конца и, обливаясь холодным потом, возвращался в реальность.

А может быть, ему мешал спать смертельный холод, пробиравший его даже в палатке до костей.

В те мгновения завидовал он Приску, оставшемуся в изнеженной Антиохии. Вернее — хотел завидовать. Но почему-то не мог. Странная тревога томила предсказателя. Быть может, потому, что за много дней старина Гай ему не приснился ни разу.

А по своему опыту сновидца Тиресий знал: не снятся ему лишь те, кто ушел в сторону Стикса. Ушел навсегда, без возврата.

* * *

Третья римская армия двинулась на восток, достигнув Каспийских ворот. Это подразделение состояло в основном из солдат Четвертого Скифского легиона. Им предстояло построить каменную крепость в Артаксате и оставаться здесь еще в течение почти двух лет. И наконец четвертое подразделение под командованием юного Арриана отправилось к Дарьяльскому перевалу. Казалось, вся Армения ныне подчинена, все долины ее рек заняты, а последние очаги сопротивления подавлены Бруттием и Квиетом.

Никто не сомневался, что вслед за Арменией покорятся другие царства.

Но Траян не спешил, полагая, что падение Парфии неизбежно.

 

Глава IV

ДОРОГА В XATPУ

Весна — лето 867 года от основания Рима

Месопотамия

«Между речными ветвями Тигра и Евфрата, на скрещении дорог, соединяющих Селевкию на Тигре и Ктесифон с Сингарой и Нисибисом, стоит Хатра у каменистого и песчаного русла вади Тартар. Долина здесь плоская, пустыня каменистая, но чередой идут многочисленные питьевые колодцы, удобные для караванов. Город Хатра окружил себя двойным кольцом стен с башнями — коих имеется шестьдесят больших и триста малых, — и на этих стенах множество бастионов. Внешняя стена, а вернее — высокий земляной вал, протянулась почти на шесть миль внутренняя, отстоявшая от первой на тысячу или даже более футов, выложена из массивных каменных блоков. Между стенами располагается ров с водой. Из пяти городских ворот четверо — ложные.

С севера город окружает пустыня, но близ стен сменяется она зеленью орошаемых полей и садов, с которых кормится Хатра. На юге же лежат солончаки, если и есть здесь колодцы, то вода в них горькая».

Так записал Приск на взятом в дорогу пергаменте. С тех пор как палач изуродовал ему руки, он почти не пользовался табличками — на воске трудно было разобрать им начертанное. Приск писал на пергаменте крупными неровными буквами, как ученик, который только-только начинает осваивать грамоту. Марк (он сопровождал Приска вместе с Максимом, как прежде) предлагал делать записи вместо своего патрона, но трибун отказался. Обзавестись писцом — значило сдаться и признать, что увечье неисправимо. Однако письма все же приходилось диктовать Марку — на счастье, у юноши оказался приличный почерк.

«Учитель всю спину исполосовал…» — обмолвился как-то Марк о годах своего учения.

Ну что ж, порка не пропала даром.

* * *

Дорогу в Хатру посланцу Рима указывал Сабазий. Он оказался толковым проводником, и в тот день, когда Приск увидел на закате ворота города, он пообещал парню свободу, как только закончится война.

Сабазий низко поклонился и не сказал ничего, лишь прижал к груди кулаки так, как будто рассчитывал вдавить их в грудную клетку.

— Когда получишь свободу, вернешься в Хатру? — спросил Приск.

— Надеюсь, — отозвался изувеченный раб.

Кони изрядно вымотались, особенно кобыла Максима — на рынке она смотрелась великолепно, а сейчас, после долгого пути, напоминала древнюю клячу. Зато под Марком жеребец хоть куда. Быть может, потому, что мальчишка оказался отличным наездником, да и конь ему достался великолепный.

Хатра удивила военного трибуна — прежде не видел он таких городов на Востоке. Да и нигде не видел. Поселение годами разрасталось вокруг Эсагилы — главного храма бога солнца Шамша. Монументальные и огромные по размерам храмы Хатры должны были подчеркнуть ту власть, что имел бог солнца в этом городе. Четыре главные улицы сходились к центру, где находился огромный храм, окруженный стеной из каменных блоков.

В Хатре селились арамеи, арабы, парфяне, греки и даже несколько сомнительного происхождения римлян — во всяком случае, на улицах порой звучала латинская речь.

На въезде стражник долго выкрикивал путникам короткие рубленые фразы на хатрийском наречии. Сабазий переводил: нельзя заходить без приглашения жрецов за ворота Эсагилы, нельзя посещать святилища, запрещено… нельзя… запрещено…

Проорав заученные фразы, стражник взял с путников пошлину за въезд и пропустил Приска и его спутников через ворота.

— Я так и не понял, а что можно-то делать? — покачал головой Марк.

— Я тоже не понял… — отозвался Приск.

— Без меня никуда не ходите, — предупредил Сабазий, — а то может случиться беда.

* * *

Первым делом, остановившись в гостинице, отправили посланца к царю Уруду. Вскоре посланный вернулся с каким-то закутанным в длинные пыльные одеяния человеком лет сорока. Смуглый, с шапкой вьющихся волос, говорил на ломаном греческом и почти не понимал латынь. На просьбу о встрече с царем придворный ответил, что правит Хатрой не царь, а всего лишь «повелевающий». Во всяком случае, так переводился его титул на греческий.

Что касается встречи с Урудом, то придворный обещал ее через два дня, а бюст Траяна, привезенный в дар, предложил передать Акабе, верховному жрецу Шамша. Хатра — город, живущий за счет паломников и жертвователей в Эсагилду, так что главный жрец здесь почти так же высок по своему положению, как и правитель города-крепости Уруд. Встречу с Акабой пообещали на другой день. Почти успех!

Приска и его людей поселили в просторном доме, который указал темноликий придворный.

Сам город в основном был застроен одноэтажными домами, схожими друг с другом, без окон на уличную сторону, с айванами, то есть внутренними двориками, окруженными портиками, — некий вариант римского перистиля, но только приправленный сводом. Каменные фундаменты, саманные кирпичи — нельзя сказать, что город выглядел нарядно. Куда уж скромной Хатре до золотой Антиохии! Наружные стены, лишенные окон и уж тем более — балконов, смотрелись уныло. Зато внутренние дворики, каждый из которых украшала статуя домашнего божества-гадде, служили как бы лицом дома, обращенным внутрь. Здесь было много фонтанов — что само по себе удивительно, учитывая, что город стоял в пустыне. К тому же в каждом доме имелся колодец. В общем, с водой здесь проблем не было, и это после долгого путешествия радовало.

На другой день после прибытия Приск посетил храмовый комплекс Хатры — удивительное строение, окруженное внутренней стеной. У дверей его встретил один из жрецов и жестом велел следовать за собой. Приск сразу отметил, что в случае осады Эсагила могла служить надежной внутренней цитаделью. Большая часть огороженного пространства была пустой — мостовая, на которой собирались в дни празднеств паломники, что являлись в город со всего Востока поклониться Шамшу. Или в дни осады практически все горожане, побросав свои нехитрые жилища, могли укрыться на этом дворе. Через двенадцать ворот в стене легко было проникнуть внутрь — а вот прорваться сквозь — куда сложнее, учитывая толщину и прочность створок. Внутреннее пространство Эсагилы на две неравные части делила еще одна стена — за нею высились храмы, позолоченная черепица их крыш сверкала на солнце. Однако внутрь второго двора Приска не пустили.

Не пустил Сабазий.

Клещом вцепился в руку:

— Дальше нельзя!

Странно, но жрец, служивший проводником, ничего не сказал о запрете. Он проскользнул внутрь и скрылся. Римлянин и его раб остались в первом дворе.

— Что это значит? — повернулся Приск к Сабазию.

— Сейчас выйдет жрец тебя встретить. Тебе внутрь нельзя. И мне нельзя… нет! — энергично замахал руками Сабазий, как будто боялся, что трибун его не поймет.

— Но почему этот жрец ничего не сказал?

— У ворот сказали. Когда платили пошлину. Помнишь?

— Я? Нет, ничего не помню. Кроме слова «запрещено».

В этот момент двери отворились, и навстречу послу вышел другой служитель — в длинных, расшитых жемчугом одеждах.

— Это Акаба, верховный жрец Шамша, — шепнул Сабазий и склонился до земли.

— Сегодня в святилище никто не входит: ни те, кто живет внутри стен города, ни те, кто живет за стенами, — объявил Акаба. — Только жрецы сегодня входят к Шамшу.

— А дары жрецы принимают? — спросил Приск, с трудом скрывая раздражение.

Он только что чуть не угодил в ловушку.

— Приноси дары завтра, и Шамш их примет, а Уруд примет слова императора римлян. Сегодня, когда золото-светный Шамш уйдет почивать, тебя посетит один из тех, чья жизнь осенена милостью царя царей. Дабы обсудить на пиру важные вопросы и назначенную встречу с повелевающим.

В Хатре, как и Парфии, деловой прием всегда совмещался с обедом, это посланец императора уже знал. Посему его не удивил визит вечерней порой. Эдерат, дальний родственник правящих Аршакидов, явился в дом с многочисленной свитой, которую, впрочем, оставил у порога. Эдерат был молод, румян, с маслянисто поблескивающими глазами, с тщательно завитыми локонами негустой бороды. Шелковые вышитые одежды окутывали его тело, оставляя открытыми лишь лицо и запястья.

Еще он был велеречив, улыбчив, говорил много, но фразы его трескучи и пусты, хотя греческий — хорош, как будто этот парень прибыл прямиком если не из Афин, то откуда-нибудь из Коринфа. Потом Эдерат внезапно замолк и стал просить настойчиво — настырно даже — рассказать о Траяне, расспрашивал не об армии — о дворце на Палатине, о новых дивных постройках Аполлодора, об играх, что устраивали в Риме, и тут же будто ненароком интересовался: в самом ли деле император так стар, и правда ли, что он плачет по ночам и, стеная, призывает умершую старшую сестру, к которой был необыкновенно привязан.

Приск, слыша такие вопросы, дивился, откуда хатрийцы добыли подобные сведения. Сам же отвечал сухо, что не бывал ночами в покоях императора, а днем Траян бодр, хотя и несколько мрачен, на жеребце своем сидит уверенно, но годами он в самом деле не молод. Потом пошли вопросы об Адриане — о том, любит ли его император, не злится ли на него и доволен ли, как его «викстра» все устроил в Антиохии.

Тут Приск сообразил, что надо Адриана хвалить, всячески намекать на его близость к императору и заявлять, что ныне, после смерти сестры, император особенно привязался к кровной родне. Кроме расспросов о делах государственных, Эдерат легко и как бы вскользь поинтересовался личными делами трибуна — скорее из вежливости, нежели из интереса.

— Моя семья далеко, — отвечал Приск охотно.

— Но супруга порадовала тебя сыном? — спросил Эдерат. — Это великое благо — если в семье имеется сын, — заметил он льстиво.

И Приск кивнул, сразу же пожалев об этом. Воспоминание о Гае теперь почему-то вызывало не радость, а глухую тоску.

Хотя… Какой вред могли причинить хатрийцы его сыну, который в этот момент находился на другом конце земли?

— А почему тебе прислуживает такой урод? — Эдерат указал на сидевшего в углу Сабазия с брезгливой гримасой.

— Он хорошо мне служит. И его шрамы тому не мешают.

— Приятно смотреть на красивых мальчиков, а не на таких… — Эдерат презрительно сплюнул. — Я бы продал его на каменоломни.

Приск заметил, как сжались кулаки юноши, как сверкнули ненавистью его глаза. Даже показалось, что парень скрипнул зубами.

Военный трибун прищурился.

— Я не люблю красавчиков, — сказал он с вызовом, и этот выпад можно было отнести в адрес самого Аршакида. — И людей ценю за то, что они делают, а не насколько сладко улыбаются.

Эдерат побелел.

— Ты дерзок, римлянин. Странно, что наместник Адриан выбрал тебя послом.

— Меня выбрал сам Траян. Наместник лишь снабдил меня всем необходимым, — усмехнулся Приск.

Эдерат оскалился и что-то пробормотал на своем языке. Что именно — трибун не понял. Зато понял Сабазий. Глаза его сузились, губы плотно сомкнулись.

— Он обещал тебе сто лет муки, господин, — сказал Сабазий, когда Эдерат вышел.

— Он солгал, мой друг… Сто лет я никак не проживу, — отозвался Приск почти легкомысленно.

* * *

На другой день посланца императора допустили к Уруду — передать краткое, ничего не значащее послание, а в дар храму — бюст Траяна и на словах заверения, что под дланью Рима Хатре будет куда уютнее, нежели под властью парфян и Хосрова. И все блага хатрийцам гарантирует как Траян, так и его племянник, наместник Сирии Адриан. В самих этих словах звучал недвусмысленный намек, что родство в данном случае — больше чем родство. Приску ответили, что Хатра ни с кем воевать не намерена, прежних друзей не забывает, но рада новым. Ответ этот в принципе не значил ничего. Но то, что бюст Траяна приняли, а Уруд к тому же решил изготовить большую статую императора из камня, могло служить тайным намеком, что Хатра готова стать под длань Рима, если… допустим, если Ктесифон окажется слишком слаб, чтобы ее защитить.

Так что в какой-то мере Приск свою миссию счел успешной и вернулся домой в хорошем расположении духа.

Уже вечером, после заката солнца военного трибуна пригласили к греческому купцу Дионисию. Опять Сабазий провел господина лабиринтами улиц и переулков точно к дому, построенному в эллинистическом стиле — с глухими стенами, выходящими на улицу, зато с перистилем, окруженным портиками ионического ордера.

В покоях грека было тесно от многочисленной мебели — два ложа с бронзовыми ножками завалены грудами тканей и подушек, одноногий столик ломился от яств, в шкафах выставлена драгоценная посуда, а в центре комнаты стояли на парфянский манер две серебряные курительницы на высоких ножках. Ароматный дымок струился по комнате причудливыми завитками, смешиваясь с вульгарным чадом масляных светильников, что висели металлическими гроздьями на бронзовых подставках.

Имя знакомое — его называл Адриан, отправляя военного трибуна в Хатру. И о чем надобно говорить с Дионисием и как с ним держаться, Адриан тоже объяснил лично, взяв клятву ничего по этому поводу не говорить более никому.

Грек рассыпался в треске льстивых фраз, спрашивал, не дожидаясь ответов, — о здоровье Приска, как идут дела его, как семья и друзья, и уж как-то нахраписто и опять же льстиво интересовался, отчего это военный трибун хромает, не старая ли рана беспокоит, и предлагал услуги своего лекаря. Потом, как-то особенно хитро закрутив разговор, он вдруг замолчал на мгновение, а потом выдохнул, склоняясь к самому уху военного трибуна так, что обдал его теплом дыхания и влагой слюны: а правда ли, что Адриан провозглашен наследником империи.

Приск подавил отвращение и ответил с ледяным спокойствием, что самолично видел, как Траян надел на палец племяннику алмазный перстень Нервы, и уж это, конечно же, было почти официальным провозглашением императорской воли. На что Дионисий заметил, что с тех пор много воды утекло и в Тигре, и в Евфрате, что умерли верный помощник Траяна Луций Лициний Сура и сестра императора, что супруга Адриана Сабина так и не родила тому сына и вряд ли уже порадует императора внучатыми племянниками. И — вот такие слухи дошли до стоящей на перекрестье дорог благословенной Шамшем Хатры — что нет ныне никакого завещания, и станут могущественные римские аристократы после смерти Траяна биться друг с другом за право повелевать Римом, как бились эпигоны после смерти Великого Александра.

— Адриан — точно наследник, — заявил Приск, поражаясь холодности уверенного тона и своей непомерной наглости.

Просчитать, во что в будущем выльется его дерзкая ложь, он пока не мог — да и никто не смог бы на его месте сделать такой расчет. Разве что Тиресий способен был увидеть в пророческом сне — если бы боги послали ему такое видение. Но Приск не просчитывал будущее, он говорил как условились они с Адрианом: наместник Сирии — наследник империи, и весь Восток должен думать только так, и никак иначе.

— Полагаю, Хатра со временем станет союзником Рима, — заверил Дионисий, — раз повелитель Хатры приказал сделать статую Траяна и установить ее в храме, — опять же сладко и лживо улыбнулся Дионисий.

В этот момент Приску показалось, что за занавесью кто-то подслушивает. Трибун молнией (несмотря на хромоту) ринулся туда, сорвал вышитый покров и, путаясь в складках ускользающей шелковой ткани, сумел все же ухватить человека за шкирку и выволочь на середину комнаты. Тот сопротивлялся, отчаянно и молча, лишь тяжело дыша и скрежеща зубами. Но трибун был куда сильнее, да и ловчее в такой борьбе.

Зато Дионисий заверещал как резаная свинья:

— Отпусти! Отпусти! Отпусти! — Грек пытался ухватить Приска за плечо мягкими слабыми пальцами.

Тут Приск наконец узнал в соглядатае молодого Эдерата, но не выпустил, а стиснул пальцы еще крепче, несмотря на боль, вспыхнувшую где-то в глубине искалеченных суставов.

— Так-так-так… — проговорил военный трибун насмешливо. — Что же ты не присоединился к нашей беседе, а прячешься за занавеской, будто царь царей во время пира. Мы бы тебя не прогнали.

— Отпусти его! — простонал Дионисий. — Эдерат — Аршакид! Как ты мог забыть об этом, сиятельный? — В своем льстивом усердии Дионисий именовал Приска сенаторским титулом, хотя римлянин был только всадником. — Ни один простой смертный не вправе касаться Аршакида, оскверняя его драгоценное тело.

— Э, друг мой, — заявил трибун жестко. — А вот ты позабыл, что я — вовсе не простой смертный. Я — римский гражданин. А любой римский гражданин по своему положению равен любому царю, так было и так будет — всегда. Так что прикосновение мое — равного к равному, оскорбить и унизить не может хотя бы и Хосрова.

После чего Приск разжал пальцы.

Впрочем, Эдерат не гневался. А если и гневался, то никак этого не показал. Напротив, он улыбался, но только эта улыбка не понравилась Приску. И еще не понравилось, что в комнату прокрался человек в темных одеждах, закутанный так, что не только тела, но и лица было не разглядеть, только в узкую щель меж полосками ткани ярко сверкали глаза — будто человека сжигала болотная лихорадка. Он молча проскользнул в центр комнаты, по очереди открыл серебряные курительницы и швырнул на решетку шарики благовоний. После чего вновь закрыл крышки и сам опустился на пол в центре комнаты и застыл недвижно. Краем глаза Приск заметил, что Сабазий забился еще дальше в угол, стремясь укрыться от взгляда человека в темном за шкафом с дорогой посудой. Но странный гость не обратил на раба никакого внимания.

Приск ясно ощутил в воздухе терпкий дурманящий аромат, что добавился к прежним. Голова на миг закружилась, и он едва не упал.

Однако тряхнул головой, покрепче расставил ноги и для уверенности положил руки на пояс.

— Зачем ты прибыл к нам, военный трибун, — спросил Эдерат мягко, как будто накануне они уже не разговаривали целый час, а то и более и о цели визита все было сказано, и не раз.

— Император Траян отправился брать под свою руку Армению, и он надеется, что Хатра… — начал Приск повторять заученный заранее текст.

— Я уже слышал официальные речи, — резко оборвал его Эдерат. — И послания Траяна, и заверения наместника Сирии, и твои шепотки. Вы все болтаете об одном разными голосами, как чревовещатели на базаре…

«И этот про чревовещателей…» — ухмыльнулся совершенно непочтительно Приск.

— Что ты смеешься?

— Ничего… смешно… — Приск удивился тому, что говорит так странно. Будто против своей воли.

Эдерат опешил. Сбившись, он начал менее уверенно:

— Скажи вот что… Ты можешь поклясться, что Траян не потребует от Хатры открыть ворота перед его легионами, что он не свергнет повелителя Хатры и не прикажет ее воинам вступить в армию Рима.

— Как я могу приносить клятву за своего принцепса? — ответил вопросом на вопрос Приск.

— Ты же сказал, что римский гражданин по своему положению равен царю. Царь властен давать обещания и в силах исполнить свои клятвы. Так вот и клянись как царь, отвечая за данное слово.

— Я клянусь Юпитером Громовержцем, что Траян не потребует вашу армию и ваших царей под свою руку. Он предлагает вам союз, а не рабство, — заявил Приск, в глубине души сознавая, что ничего подобного говорить не имеет права.

— Что ж… я слышал, клятва Юпитером — сильная клятва. Но дай повелителю Хатры еще одну клятву. Поклянись жизнью сына, что армия Траяна никогда не войдет в Хатру.

— Клянусь… — прошептал Приск.

В этот миг Сабазий вскочил, ринулся к Приску, ухватил его за руку и потащил вон из комнаты.

Приск не сопротивлялся. На него напал странный нелепый смех. Максим, поджидавший у входа, с изумлением уставился на трибуна, в первый момент решив, что тот нализался неразбавленного пальмового вина.

— Сабазий, вообрази, я равен царю… — бормотал военный трибун, смеясь. Ноги его заплетались, и он чуть не падал. — Я могу сказать Хосрову… а что я должен сказать Хосрову? Ты не помнишь? Нет? Кажется… ничего…

Максим шел впереди, оглядываясь на каждый шорох и держа клинок обнаженным. Сабазий, к изумлению Приска, тоже обнажил кривой фракийский клинок. «Мой клинок…» — отметил чисто автоматически трибун. Но опасались провожатые трибуна напрасно — до дома они добрались без приключений.

Приска уложили спать. Максим лег у входа в комнату, как верный пес. Сабазий расположился во дворе.

На рассвете, когда еще все спали, Сабазий поднялся и тихо-тихо покинул дом.

* * *

Узкий одноэтажный дом с лавками справа и слева от входа. Вон там наверху полузакрашенное имя «Задок». Сабазий помнил темноликого старика в ветхих, но всегда чистых белых одеждах. У Задока было семеро сыновей, и всех их забрала пустыня — или дети пустыни, живущие в палатках… А старик продолжал каждый день появляться в лавке и торговал благовониями, столь необходимыми во время сакральной трапезы. Внизу, под именем — изображение дурного глаза, его прокалывает человек с копьем, клюет птица, жалят змей и скорпион, собака рвет зубами. Но кто-то из защитников позволил дурному глазу глянуть — и сломалась судьба Сабазия, как судьба семерых сыновей Задока. Пять лет не вкушал он священный хлеб с другими проводниками-хаммарами, пять лет бродил по чужим дорогам, следуя чужой воле.

Сабазий прошел внутрь. В большую комнату, где за длинным столом — Сабазий помнил — они когда-то сидели с отцом. В тот день писец внес имя сына главного хаммара в длинный свиток проводников караванов.

— Илкауд, — прошептал Сабазий почти забытое имя, провел языком по губам, вновь прошептал: — Илкауд.

Имя казалось горьким на вкус. Пустыня, плетки надсмотрщиков, прутья рабских клеток стерли имя свободного уроженца Хатры.

Взнос за юного Илкауда составлял сто ассов — по меркам Хатры, сумма большая.

Но меньшее стыдно было вносить, ведь Шамшбарак — отец Илкауда — и был главой хаммаров, проводников караванов на ослах. После главы проводников караванов на верблюдах — это был самый уважаемый человек в Хатре. Выше него — только самые уважаемые, сам повелевающий Хатрой Уруд, а за ним — главный жрец Акаба и следом сборщик податей. То есть Шамшбарак был пятым человеком в Хатре. А его сын сделался рабом.

— Ты кто? — спросил низкорослый погонщик, заступая Сабазию дорогу.

— Хаммар, проводник караванов ослов, — ответил Сабазий и показал медный амулет.

Сколько слез и унижений стоило Сабазию сохранить этот кусочек меди за пять лет своего рабства.

— Амулет знаком. А вот тебя не помню.

— Я был погонщиком только полгода. Потом попал в плен и меня продали в рабство.

— Если ты — хаммар, то не можешь говорить о себе «был». Наше братство — на всю жизнь. И если тебя обманом продали в рабство, то мы выкупим тебя — погонщики недаром платят сыновьям богов с каждых десяти ассов один асс на выкуп несчастных, что попали в плен. Я помню тебя? Или нет?

— Не помнишь. Чтобы меня не узнали, укравший меня человек сжег мне половину лица. Он обожал запах горящего мяса… Но отец записал меня в погонщики. То было пять лет назад — мне было пятнадцать. Меня звали иначе, и я вкушал в этом зале сакральную трапезу.

— Ты хочешь вернуться?

— Отныне я — Сабазий. И нет — вернуться я не хочу. А хочу говорить с верховным жрецом Шамша Акабой. Он видел меня, но не узнал. Как и другие. Я хочу говорить с ним один на один, и так — чтобы нас никто не услышал.

— Так тебя и примет распорядитель культа Шамша… — хмыкнул погонщик. — Слуга-нут не может осквернять слух высокого лица своим мерзким видом и скрипучим голосом.

— Скажи ему вот что: Илкауд, сын Шамшбарака, готов говорить с ним о важном.

— Илкауд? Ты назвал себя Илкаудом?..

— Иди! — оборвал погонщика Сабазий. — И не называй никому больше это имя. Только тому, для чьих ушей оно предназначено.

Через час, несмотря на позднее время, посланный вернулся. И не один — с ним пришел десяток стражи из охраны храма. Они облачили Сабазия в темные длинные одежды и повели. Илкауд хорошо помнил дом, куда они направлялись. Он бывал там с отцом — как раз накануне ухода каравана из Хатры. За пять лет Акаба, главный жрец Шамша, мало изменился — разве чуть более потемнел лицом. Годами он был не стар — лет сорок — сорок пять, но все почитали его стариком.

Он молча указал Сабазию на низкую деревянную скамью, а сам опустился в глубокое деревянное кресло. Легкий дым из серебряных курильниц порой заставлял думать, что Акаба улыбается. Но нет, лицо его было хмуро, губы плотно сжаты.

— Я видел тебя сегодня утром, Илкауд. И я узнал тебя, несмотря на следы огня на твоем лице и минувшие годы.

Только Илкауд, сын Шамшборака, может смотреть так дерзко. Твой род не меньше достоин повелевать Хатрой, нежели род Уруда. Но парфяне хотят видеть слабого Уруда повелевающим Хатрой.

Он замолчал, но Сабазий-Илкауд не сказал ничего. Тогда Акаба продолжил:

— Ты до сих пор ненавидишь Аршакидов, Илкауд? — спросил Акаба.

— Сейчас — больше прежнего, — отвечал Сабазий.

— Я могу тебя выкупить — в память о моем брате…

— Не надо. Я должен остаться там, где я есть сейчас… Я буду куда больше полезен Хатре как Сабазий.

— Но придет время, и ты вновь станешь Илкаудом.

— Надеюсь, в свой час так и будет.

— Будь осторожен, оставаясь Сабазием. Не верь римлянам. И еще меньше верь Аршакидам.

— Римляне уничтожат Хосрова и заставят его слизывать пыль с калиг своих легионеров, — с улыбкой произнес Сабазий.

— Так и будет. А потом наступит время Хатры. Но не раньше.

— Не раньше… — эхом откликнулся Сабазий.

* * *

Они говорили еще долго. От Акабы Сабазий вышел, унося под одеждой золотой амулет — изображение бога Шамша в лучистой короне. Как и должно изображать бога солнца. За самовольную отлучку — ожидал Сабазий — хозяин либо наорет, либо всыплет плетей… Но — что было удивительно — Приска самого не оказалось дома. Как и его верного пса Максима. Один Марк маялся бездельем, слоняясь по внутреннему дворику.

— А где господин… — спросил Сабазий осторожно. — Если надобно — я бы отвел его в нужный дом.

— Господин… А, Приск. Да ушел куда-то — и меня не взял, велел сидеть в этой дыре, как в карцере.

— Я же говорил: это очень опасно — ходить одному, без меня… — забеспокоился Сабазий. — Хатра — сакральный город, чуть что не так… не туда войдешь, не то сделаешь, оскорбишь Шамша, нарушишь установленные здесь правила — и тебя мгновенно предадут божьей смерти…

— Божьей смерти? — не понял Марк. — Проклянут, что ли… Так Приска это не касается — его Юпитер защищает и собственный гений, а еще гений императора.

— Нет, не проклятие! Любой стражник может мгновенно умертвить нарушившего хатрийский сакральный закон. Это и называется — божьей смертью!

— Умертвить?.. — изумился Марк.

— Срубит голову одним ударом. Куда они пошли?

— Да вон туда куда-то… — неопределенно махнул рукой Марк.

Сабазий нырнул в байт — в богатом доме Хатры особое строение, красиво отделанное, с каменной статуей для домашнего божества-гадде. Что-то прошептал, умоляя о помощи, вынырнул наружу и выскочил на улицу — на миг солнце осветило его фигуру, и в следующий миг Сабазий скрылся в тени узкой улочки.

Выскочивший следом Марк даже не понял, куда делся Сабазий.

* * *

Приск проснулся в тот день так же рано — на рассвете. И не стал останавливать Сабазия, когда увидел, что тот решил тайком ускользнуть из дома. У военного трибуна было еще одно особое поручение от Адриана — и он не желал, чтобы даже Сабазий видел, куда направится военный трибун. Раб может сболтнуть лишнее. Посему к торговцу из Селевкии Антаку Приск отправился один. Вернее — с Максимом — от вольноотпущенника Декстра отделаться не удалось бы при всем желании.

Как там говорил Декстр? Явные действия должны маскировать скрытые, и только тайные ведут к цели. Или как-то так… Так вот, настал час скрытых действий.

Дом Антака Приск отыскал без труда — потому как заметил, когда Сабазий вел его к Дионисию, надпись по-гречески над одной из торговых ниш: «Антак». Открывший дверь старик-грек взглянул на предъявленный серебряный браслет в виде сплетенных змей, кивнул и провел гостей в комнату хозяина…

Разговор был недолгий. Приск всего лишь передал Антаку пергамент с письмом наместника Сирии. Что именно обещал наместник человеку из Селевкии, Приск не ведал. Но военный трибун полагал, что в письме гарантии безопасности Антаку, его родичам и друзьям, проживающим в Селевкии на Тигре — напротив резиденции парфянских царей Ктесифона… Гарантии безопасности, если ворота города откроются перед римлянами. Он бы сам, допустим, именно так и написал. Адриан ничем не рискует — а тот, кому адресовано письмо, рискует многим и будет прятать его и хранить как зеницу ока… До того часа, пока он и его родичи не решатся открыть ворота Селевкии перед армией Траяна. Так что встреча с Дионисием преследовала одну цель, а встреча с Антаком — совсем другую.

Приск покинул дом Антака в настроении весьма приподнятом — ему нравилось, что всё порученное Адрианом удалось исполнить так быстро и так удачно. Уже сделалось жарко, улицы казались ущельями, лучами, идущими из сердца Хатры, из Эсагилы. Возможно, Приск задумался, возможно — потерял на миг то особое чувство, которое позволяет спиной чуять опасность и оборачиваться прежде, чем враг за спиной вскинет руку для удара. В этот раз, правда, никто в спину кинжалом бить не стал — просто подлетел какой-то шустрый гибкий парнишка, рванул с плеч плащ и пустился наутек, Приск развернулся и кинулся следом — куда там! Воришка уже был в другом конце улице. Еще миг — и он бы скрылся. Не успел — наперерез вылетела другая юркая тень и повалила на землю. Когда военный трибун очутился рядом с дерущимися и катающимися по земле парнями, плащ его был порван и весь в пыли. Как раз в этот момент воришка оказался сверху — и зря. Подоспевший Максим грохнул по спине ногой, и парень обмяк. Неожиданный помощник сбросил тело и вырвал наконец плащ. После чего поднялся. Приск, к своему изумлению, узнал Сабазия.

— Это ловушка… — Раб сплюнул кровь и отер губы. Похоже, в драке он лишился пары зубов.

— Что случилось? — изумился Приск.

— Сейчас…

Сабазий шагнул к фонтану близ одного из домов, подставил под струю ладонь, омыл лицо, прополоскал рот, сплюнул…

Парень тем временем начал приходить в себя.

— Уходим! — Сабазий ухватил Приска за руку и потянул в ближайшую улочку.

Ни трибун, ни Максим не стали перечить. Лишь миновав два квартала, Приск остановился и сказал:

— Итак…

— Все просто. И прежде так делали, когда иноземца надо было убить. Хатра — сакральный город. И тот, кто совершит святотатство, — умирает. Этот парень, скорее всего, собирался подбросить твой плащ в святилище Эсагилы как свидетельство того, что ты был храме, куда тебе не позволяли войти… И тебя бы убили…

— Убили? А, ну да, я пришел осквернить алтарь и сбросил плащ, который мне в этом мешал… — хмыкнул Приск.

— Не смейся… — насупился Сабазий. — В Эсагиле суровы божьи законы. Если музыкант сойдет с места без дозволения во время сакральной трапезы жрецов, его мгновенно настигает божья смерть. Стражник тут же одним ударом снесет ему голову.

— Мне здесь не нравится… — прошептал Приск. — Я предпочитаю Антиохию.

— Или если кто-то попытается войти в святилище Эсагилы в недозволенное время, стражник на воротах тут же умертвит дерзкого, — продолжал Сабазий. Казалось, он наслаждался эффектом от своих слов.

— За что? — Приск по-прежнему ничего не понимал.

— Божья смерть как совершившему святотатство.

— Зачем?

— Зачем все устроено? Я уверен, человека, укравшего твой плащ, послал Эдерат. Наверняка. Это его нут. Аршакид теперь считает тебя, господин, своим заклятым врагом. Эдерат мстителен, злобен и будет всю жизнь помнить обиду. Обида его умрет только с его смертью.

— Пусть злится… — пожал плечами военный трибун.

— Его злость опасна. Как яд змеи. Надо немедленно уезжать из города.

— Но я…

— Лучше всего уехать рано утром завтра. Уйдем с караваном хаммаров.

— Похоже на бегство, — заметил Максим.

— Почему я должен тебе верить? Не придумал ли ты все это?

— Не веришь? Нужны доказательства? — зло прищурился Сабазий. — Сколько угодно… Пошли Максима к воротам Эсагилы, и посмотрим, что из этого выйдет…

— Ты же сказал — его убьют.

— Конечно.

— Он прав… — тут же поддержал раба Максим. — И чем мы быстрее уедем, тем лучше.

— Я пущу слух, что мы пойдем по царской дороге на Нисибис, — предложил Сабазий. — А на самом деле отправимся дорогой караванщиков. И пусть мой гадде и твой гадде помогут нам в этом пути.

 

Глава V

ДОРОГА ИЗ ХАТРЫ

Лето 867 года от основания Рима

Месопотамия

Сабазий оглянулся и долго глядел назад. Потом двинулся к главному хаммару, что-то сказал. Тот кивнул, махнул рукой и что-то выкрикнул на своем — гортанном наречии. Погонщики откликнулись дружными воплями, ослики затрусили чуть шустрее.

Но только чуть.

А пыльное облако на дороге все увеличивалось, приближаясь.

— За нами погоня… — сообщил Сабазий, вернувшись к хозяину.

— Сам вижу, — отозвался Приск.

— Бросим караван и поскачем? — предложил Максим.

Приск отрицательно покачал головой:

— Лошади слишком устали. Нас нагонят.

— Примем бой… — предложил Марк.

Приск прищурился:

— Судя по облаку пыли — отряд всадников в двадцать. Нас четверо. У погонщиков есть луки…

Сабазий вновь сорвался с места и кинулся к главному хаммару. Что-то закричал. Стал тыкать в лицо рукой. Странно — открытой ладонью. Похоже, показывал какой-то знак.

— Может, сговорится? — с надеждой спросил Марк.

Но нет — не сговорились — глава каравана отвернулся, что-то выкрикнул, поднял руку, и караван встал как вкопанный.

Приску оставалось одно — смотреть, как приближается пылевое облако. Впереди, оторвавшись от прочих, мчался Эдерат.

Картинка мгновенно сложилась.

Этот парень решил посчитаться, наказать римлянина за дерзость.

— Марк, Максим, удирайте, Сабазий, тебя не тронут…

Приск послал коня вперед — шанс был один — попытаться сразить Эдерата прежде, чем погоня настигнет. Всадник, скакавший позади Аршакида, натягивал лук. Только опыт позволил Приску предугадать мгновение, когда рука стрелка спустила тетиву. Как стреляет парфянин, человек не успевает увидеть — валится с коня. Еще один выстрел и еще… Трибун пригнулся, да так низко и свесившись на сторону, что едва не слетел с коня… Позади кто-то завопил. И еще… Приск только сейчас сообразил — стреляют не в него.

Приск выхватил дротик из колчана и швырнул почти не целясь. И попал ведь…

Теперь спату из ножен и в галоп… удар надо нанести в тот момент, когда лошадь ударит передними копытами в землю. Но это — как повезет. Не настолько искусен Приск в конном бою, чтобы такое рассчитать…

Приск сшибся с Эдератом, но удар спаты не достиг цели — Аршакид парировал клинок римлянина и пролетел на своем скакуне мимо. Конь под ним был явно лучше и свежее, чем под Приском. Да и управлялся парфянин с ним куда более искусно.

И разворачиваться Эдерат не стал — на военного трибуна уже летело разом трое.

Первого, самого резвого, Приск все же «отоварил» ударом спаты по шее — благо вся свита Эдерата была без доспехов. И пока парфянин валился с коня, а конь, встав на дыбы, не позволял приблизиться подмоге, попытался достать второго…

Безнадежное сражение. Приск это хорошо понимал. Судя по всему, его хотели взять живым, и это давало шанс выиграть несколько лишних мгновений. Быть может, Марк спасется. Конь под ним был отличный. Но нет, нет… Напрасная надежда — Марк ринулся на Эдерата. Зря…

Что было далее — Приск не видел — удар в спину сбросил его с коня. Панцирь военного трибуна оказался прочным, но само падение на миг оглушило. Прежде чем Приск успел подняться, ему уже связали руки и повлекли по песку и камням.

Когда его подтащили к остальным, он услышал, как кричит Сабазий. Кричит что-то на своем Приску мало понятном наречии арамейского, но одно слово Приск разобрал точно. «Предатель!» — бросил Сабазий главе каравана, пока трое скручивали ему руки за спиной.

И еще трибун успел увидеть, что Максим лежит на песке, голова его нелепо повернута набок, а глаза открыты. И песок вокруг его головы не серо-желтый, а оранжевый. Таким бывает песок на арене там, где гладиатор-победитель нанес последний удар побежденному противнику с криком: «Получил!» Только не удар меча настиг Максима — стрелы, выпущенные парфянским лучником, предназначались ему и еще паре хаммаров, что неосторожно оказались рядом.

Приск еще попытался дернуться, отыскивая юного Марка, и увидел, что тот застыл неподвижно на песке, а лучник, спешившись, пинает его носком сапога. А из руки Марка торчит стрела.

— Не смей! — заорал Приск по-гречески в надежде, что греческий охрана Эдерата понимает лучше, нежели латынь, и, вскочив на ноги (откуда силы?), ринулся к Марку.

Он совершенно позабыл, что веревка, связывающая его руки, приторочена к седлу одного из парфян.

Дерг! И он уже катится по песку… Свита Эдерата ржет.

Но эта забава, кажется, отвлекла лучника от раненого Марка.

Приск перевернулся и, пока его пленитель не очухался, протащил связанные руки вперед — под задницей и ногами — в доспехах это было сделать ох как не просто. А потом стал выбирать веревку… Всего несколько футов… Появилась одна задумка — впереди в трех шагах очень удобный вертикальный камень, похожий на римский милевой столб. Когда всадник вновь дернул и стал тащить к себе Приска, военный трибун прыгнул вперед и обернул веревку вокруг камня… дерг — и всадник вылетел из седла.

Теперь успеть домчаться до упавшего, завладеть кинжалом и..

Не успел — Приск почувствовал, как накатывает сзади опасность — дыхание лошади, топот копыт по каменистой дороге… Подался в сторону… но сбоку подлетел еще один всадник. И новый удар. Опять сзади, в этот раз по голове. Что дальше?..

Только темнота…

 

Глава I

ПРИЯТНЫЕ ХЛОПОТЫ

Зима — весна 868 года от основания Рима

Армения

Пока его легаты утверждали власть Рима в Армении, Траян с удовольствием получал свидетельства почтения от угодливых царьков пограничных владений. Один из них подарил ему чудесного скакуна, способного класть земные поклоны, вставая коленями передних ног на землю. Другие не проявляли особой выдумки, выражая свою преданность, подносили драгоценную посуду, шелка, искусно сработанные доспехи, колчаны, полные стрел, украшенную серебром и драгоценными каменьями конскую упряжь.

Одним правителям Траян подтверждал их права и водружал диадемы на преданно склоненные головы, других смещал и отдавал их венцы новым претендентам. Ни о ком из столпившихся перед ним мелких владетелей император ничего не знал толком, так что и прогонял, и дарил наугад, повинуясь мимолетным симпатиям, капризам старческого настроения или следуя шепоту Ликормы (вольноотпущенник иногда успевал из многочисленных слухов временного императорского двора вылущить нужные сведения).

Впрочем, никакого самодурства или желания показать свою чрезмерную власть в поступках Траяна не прослеживалось — наилучший принцепс стремился окружить новую римскую провинцию лояльными крошечными царствами, чьи правители были бы готовы есть с ладони Траяна, как ручные птицы. Только прутьями клетки здесь служили римские мечи. Кто-то из здешних правителей так стремился выслужиться, что поставлял небольшие отряды во вспомогательные соединения римской армии. Траян просто оценивал на глазок их преданность, порой принимая за таковую непомерную лесть.

Зиму Траян провел в столице Армении Артаксате, здесь были недурные охотничьи угодья, а начальник царской охоты и главный сокольничий за отсутствием ныне царя Армении наперебой старались угодить Траяну. К весне окрестности Артаксаты оскудели дичью — охотился не только император со своей свитой, но и центурионы, и легионеры.

Когда же наступила весна, легионы императора, пройдя через центральную часть Таврских хребтов, двинулись на юг — на земли, лежащие между Евфратом и верховьями Тигра. Поначалу Траян практически нигде не встречал сопротивления — лишь оставлял гарнизоны в крепостях, которые безропотно открывали перед ним ворота, или основывал новые кастеллы.

Потом неожиданно отряд лучников напал на фуражиров и всех перебил. Крошечные владетели земель Адиабены, так и не дождавшись армии Хосрова, решили оказать сопротивление на свой страх и риск. Поймать дерзких не удалось — они, как появились, так и исчезли в пустыне. Возникли в другом месте — и снова напали на отколовшийся от армии отряд ауксилариев. Потом отряд конной разведки нашли утыканный стрелами. Все пали — и всадники, и лошади. Но более значительных происшествий не случалось. Траян приказал захватывать все крепости, что стояли у римлян на пути. Если крепость сдается — сохранять жителям жизнь. Если не открывает ворота — быть беспощадными, мужчин убивать, женщин и детей продавать в рабство.

 

Глава II

СНЫ

Нигде, вне времени…

Приск проснулся как будто от удара. Света не было. Тьма. Как тогда в подвале. Но без боли… То есть боль была, но слабая, вялая, тянуло ногу, пальцы на левой руке ныли, когда он попробовал их согнуть.

— Пить… у кого осталась вода… — раздался раздраженный голос рядом.

Человек завозился, и Приск, напрягая зрение, различил слабый абрис головы и плеч. Значит, уже светает — где-то под потолком узкой щелью бледнело окно, и свет оттуда скорее сочился, нежели струился. Рассвет летом наступал быстро. Приходил вместе с духотой, гудением мух, залетавших сквозь решетку, криками во дворе. Вечером так же быстро опускалась тьма. Впрочем — света в этом каменном мешке даже в полдень натекало немного.

— Кувшин… — пробормотал человек рядом, ухватил находку, встряхнул. Там плеснуло.

Теперь Приск вспомнил, что буяна зовут Хорек — во всяком случае, он откликался на это прозвище. Хорек поднес кувшин к губам и глотнул. Потом в ярости отбросил, грохнули, разлетаясь, черепки.

— Моча… Какая сука отлила в кувшин? Есть желоб! Желоб!

В углу кто-то хмыкнул. Разъяренный и облитый мочой человек нырнул на звук:

— Убью! Суран! Убью!

Началась возня… Двое катались по полу. Сразу вокруг них образовалось пустое пространство. Прижавшись к стенам, узники отпихивали ногами дерущихся…

«Узник… — вспомнил Приск. — Я — узник… Но где?»

— А у меня есть вода, — шепнул Сабазий. — Вот… — Он протянул Приску флягу.

Тот взял, глотнул. Передал флягу Марку. Из них троих юноша хуже всего переносил плен. На счастье, стрела прошла навылет, и рана на руке не загноилась.

— Мне снилась дорога… — сказал Сабазий. Ничего нового: ему каждую ночь снилась дорога. — Будто мы идем далеко-далеко на север…

— Почему на север?

— Не знаю… Так было во сне.

— И что в этом пути на север? — спросил Приск.

— Все то же. Пустыня.

— Ты считаешь дни?

— Пробовал. Но сбился. Потом снова начал. И снова… В этот раз насчитал уже двадцать два.

Двое на каменном полу продолжали валтузить друг друга.

— Глупо, — шепнул Марк.

— Почему глупо? — не понял Приск.

— Это я отлил в кувшин…

— Зачем?

— Достал меня Хорек. И потом — смешно ведь…

— Разве?

— Хватит! — рявкнул легионер Квад.

Когда Приска привезли сюда (куда — сюда?), Квад уже сидел в подземелье. И тогда он уже был обросший, грязный, вонючий. Как теперь сам Приск — борода спускается на грудь, волосы торчат дыбом, как у какого-нибудь галла.

Драчуны наконец расцепились и расползлись по разным углам. Спустя мгновение дверь отворилась, и тощий раб внес корзину с хлебом. Ушел. Вернулся с двумя кувшинами. Это кувшины с маслом. Воду на всех внесли уже двое — целую амфору, установили у стены.

Раздачей продовольствия и воды руководил Квад. После раздачи амфору уберут — каждый запасал, сколько мог и во что мог, на предстоящий день и душную ночь. Кувшины, фляги… У кого не было — страдал больше всех, так как мог напиться всего один раз. Однажды разбили амфору, и теперь воду набирали в ее черепки. Впрочем, амфоры для того и созданы, чтобы биться. На берегу Тибра высится целая гора черепков — после того как товар привезли и продали, амфоры не повезут назад — в Грецию или в Египет. Их попросту разобьют, пополнив холм новым слоем. В детстве Приск бегал с другими мальчишками искать черепки с клеймами торговцев — друзья соревновались, кто больше наберет… У Гая была целая коллекция. Он так и не нашел ее, когда вернулся домой. Авл наверняка выбросил… Вот мерзавец!

Рим — он где-то очень-очень далеко.

Рабы, приносившие еду, ушли. Но почти сразу же дверь отворилась, и по ступеням вниз скатился новый пленник — здоровяк лет тридцати. Судя по тунике и обрывкам облачения — ауксиларий. Пленный. Еще один. Траян в походе. Но близко ли? Что, если пройдет мимо и не явится к стенам крепости?.. Приск почувствовал, как заколотилось сердце — надежда проснулась… О Тихе, богиня случайностей, я воздвигну тебе алтарь, обещаю, только пусть Траян явится сюда…

— Ну и дыра! — Ауксиларий поднялся. — А народу, как горошин в стручке. Кто тут старший?

— Ко мне иди, — отозвался один из пленников. — Квад, легионер.

— А старше никого нет?

— Есть. Но распоряжаюсь — я. Бери хлеб, воду. До следующего утра больше не принесут. — Квад протянул пленнику осколок амфоры с водой и лепешку.

— Зачем мы здесь? — спросил ауксиларий.

Тот же вопрос много дней назад (неведомо сколько) задал Приск. Глупый вопрос — потому что он не ведал, где находится это «здесь». Тогда Сабазий ответил: «Стражник сказал мне — за нас заплатили много монет. Мы можем сидеть здесь до конца времен».

— Мне здесь не нравится… — объявил ауксиларий.

— Мы скоро полюбим это место, — прошептал Приск.

Кажется, примерно так же он шутил вчера. И позавчера. И много дней назад. Шутка давала толчок наступавшему дню. Подняться, стиснуть кулаки, разжать… вновь стиснуть… двигаться — вот задача. Почти невыполнимая в каменном мешке. Более важная, чем считать дни. Не менее важная, чем шутить. Когда-нибудь сюда придет Траян… когда? Неважно. Но придет. А пока двигаться и не вспоминать, как ты очутился здесь. Вместе с Приском начинал двигаться Марк. Когда не хотел — трибун заставлял его подняться. Они боролись, сцепившись пальцами, на крошечном каменном пятачке искали малейшую возможность тренировки быстро устающих тел. Так пройдет день — отдых, движение, снова отдых. Немного воды. Хлеб, смоченный маслом. Иногда только для военного трибуна передают орехи, финики, сыр. Видимо, тот, кто держал их в плену, хотел, чтобы пленники протянули подольше. Приск делил принесенное между всеми. Жрать в углу свое — он не станет. Чуть больше он отдает Марку — тот растет, парню нужна еда. А еще — солнце, которое почти не заглядывает в их узилище. Лишь взобравшись по уступам в камнях к оконцу, можно подставить солнцу лицо и плечи. Каждый день Приск гонит Марка наверх — тренировка рук и ног. И немного света. И еще — когда наступает вечер, Марк поднимается наверх и черепком скребет камень. Прутья решетки с каждым днем держатся все слабее…

Меркнет свет. Ну вот, еще один день миновал. Такой, как все. Или почти.

— Эй, ты, красавчик… Иди сюда… — зовет ауксиларий Марка.

— Зачем тебе? — спрашивает Приск.

— Мальчишка… зачем он еще нужен — только для этого… — Ауксиларий делает неприличный жест.

Марк вскакивает, готовый ринуться в драку. Приск вскидывает руку, успевает схватить Марка за предплечье и отшвырнуть назад. Ауксиларий только этого и ждет — чтобы мальчишка кинулся в драку, потом схватить его и поиметь… Приску и так ясно с первого взгляда, кто сильнее…

— Он свободный и мой друг.

— От него не убудет, если я вдую ему пару раз… — ржет ауксиларий. — Мы тут должны помогать друг другу.

— Ручками поработай… — советует трибун. — Тут все так. По мере надобности.

— Пусть подойдет… Или…

— Или что?

— Или я подойду к тебе.

— Сиди где сидишь.

— Это почему же?

— Я — военный трибун. Так что сиди.

— Квад сказал, что он — старший.

— Он — префект лагеря. А я — командир.

Ауксиларий заерзал. Голос Приска, негромкий, но полный металла, убеждал.

Но тут кто-то хмыкнул. Ну конечно — Суран.

Это хмыканье все и решило. Ауксиларий поднялся и направился прямиком к Марку. Тот поднялся, но вперед не шагнул (сказывалась выучка Приска — второй раз приказывать было уже не надо), только глаза сверкали недобро.

Приск тоже поднялся:

— Я приказал…

Ауксиларий прыгнул вперед, метя Приску в горло… Но почему-то впилился лбом в стену. Отпрянул. Приск, оказавшийся сбоку, ударил, ауксиларий вновь ткнулся лбом в каменную кладку. Марк добавил в бок коленом. Ауксиларий медленно сполз.

Квад оказался рядом, ухватил здоровяка за шкирятник и оттащил на прежнее место. Добавил от себя — ощутимо:

— Тебе же сказали — сидеть на месте…

Ауксиларий ругался, плевался кровью, но с места больше не двинулся. Потом Квад шагнул в угол к Сурану и ударил — хлестко наотмашь, не очень сильно, но очень больно.

Суран взвизгнул:

— За что?

— А за все…

— Проклятая Адениста… — пробормотал ауксиларий. — Богами забытое место…

— Значит, Адениста… — сказал Приск. — Ну что ж, мы узнали, где находимся. День прожит не зря.

 

Глава III

АДЕНИСТА

Весна 868 года от основания Рима

Северная Месопотамия

Мебарсап, один из не покорившихся правителей Адиабены, засел в Аденисте. Получив от Ману, другого правителя крошечного клочка земли близ Эдессы, помощь (а именно жалкий отрядик конных лучников, только что набранный и еще не бывавший в серьезном бою), Мебарсап вообразил, что сможет тягаться с римскими легионами на равных. В его фантазиях этот отряд разросся миражом в пустыне до огромной армии. Ставку правитель Аденисты делал на отряд катафрактариев, который ему удалось собрать из родни и бежавшей с севера знати, а лучники должны были сделать то, что всегда делают парфянские лучники в конном бою: напасть, выпустить тучу стрел и исчезнуть. Но для этого и лучников, и стрел должно быть очень много. Вероятно, глядя на закованных в броню всадников, на их сверкающие на солнце шлемы, на покрытых чешуйчатыми попонами коней и мощные копья-контусы, Мебарсап полагал, что один всадник способен сокрушить целый легион.

Однако все пошло не так, как планировал Мебарсап. Во-первых, отряд легкой конницы Лузия Квиета, наскочив на вражескую «армию», тут же кинулся удирать со всех ног, не желая даже вступать в бой. Обычно этот маневр устраивали сами парфянские лучники, но тут они купились на свой же трюк. Кони мавретанской конницы были легки и быстроноги, так что за ними поспевали — да и то не все — только легкие всадники-лучники. Большая ошибка — потому что первым делом отстал караван верблюдов с запасными горитами! Всадники-лучники ведут стрельбу на скаку, но у каждого в горите запас только в тридцать стрел. Атакуя, стрелки успели по разу сменить гориты, после чего с близлежащих холмов по верблюдам начали бить римские катапульты, до той поры закрытые кожами и спрятанные за камнями, а теперь выдвинутые на позиции. Так что, когда легкая кавалерия подскакала к римскому строю, в их распоряжении остались только мечи и небольшие щиты . Тяжелые катафрактарии значительно отстали. Римская пехота построена была в четыре шеренги — вся плотно закрыта щитами, и первые три ряда ощетинились тяжелыми пилумами, их вполне можно было использовать как копья. За пехотой и на холмах по флангам стояли фабры со своими катапультами. Пока три первых шеренги легионеров своими пилумами не давали всадникам подойти ближе, четвертая метала пилумы во всадников и лошадей, чтобы тут же смениться новой шеренгой, готовой вести обстрел. Одновременно с легионерами начали стрельбу и машины. Баллисты метали снаряды с серой, битумом и нефтью, распугивая коней. Легкая кавалерия быстро отступила, освобождая место для удара катафрактариям. Но только было тут две промашки. Первая — уходя в сторону римских флангов, парфянские всадники оказались под огнем римских машин — огнем в прямом смысле слова, поскольку снаряды с нефтью окатывали парфян пламенем, поджигая одежду и легкие щиты. Вторая ошибка, куда более существенная, состояла в том, что парфянские стрелки не успели сделать главного — смешать римские ряды и образовать бреши, куда могла ударить тяжелая кавалерия. К тому же катафрактарии не смогли разогнаться, поскольку местность шла на подъем. Удар контуса хорош с разгона, а чтобы всадник при этом не слетел с коня, на седле катафрактария имелся специальный упор. Разить контусом, не набрав скорости, — потерять три четверти его эффективности. Так что копья пришлось бросить и взяться за мечи. Но сквозь римский строй им так и не удалось пробиться. После первой же неудачной попытки катафрактарии отступили и попытались ударить во фланг римлянам. Но фланги стояли на холмах, и опять же неровность местности не позволяла бронированным всадникам разогнаться для удара и выдержать строй. Стоявшие на возвышенностях баллисты обрушили на всадников и их скакунов град камней, и атака тут же смялась. Не в силах подняться на холмы, передние тяжелые всадники стали пятиться, опрокидывая второй ряд.

Тогда катафрактарии поскакали назад, но опять совершили ошибку — выбрали неудобную дорогу меж холмами, попали под новый обстрел, уставшие кони буквально валились с ног… Вот тут и напала на них римская кавалерия. Настигали со спины, били копьями, валили с коней… Бегущий — всегда проигравший, даже если он катафрактарий…

Происходящее очень напоминало ту сцену, что украшала колонну Траяна: римские всадники преследуют роксоланов, чьи доспехи на людях и лошадях состоят из сплошной чешуи. Не помогла в этот раз броня. Практически все катафрактарии пали.

Только Мебарсап с несколькими всадниками свиты успел ускользнуть и заперся в своей крепости Аденисте, остальные же стали добычей мавретанцев.

* * *

После столь бесславного поражения непокорного царька Траян отправил к Мебарсапу посланцем центуриона Сентия. Правитель Аденисты выслушал центуриона внимательно, долго переспрашивал об условиях сдачи, торговался, намекал на скорую помощь от Ктесифона, а когда спустя два дня к Аденисте подошла римская армия, не придумал ничего лучше, как бросить посланца в тюрьму. Сентий дрался как лев, не даваясь страже Мебарсапа в руки, убил двоих и третьего ранил, но меч преломился, и центуриона скрутили. Били яростно, с удовольствием, но бестолково. Поваленный на пол, Сентий подтянул колени к груди, прикрыл голову от ударов, как мог.

«Ответишь», — бормотал при каждом ударе.

Стражники Мебарсапа отлично понимали, что им грозит, если Траян возьмет крепость, потому били снова, сумели-таки высадить зуб слева, а потом наградили ударом по затылку. Уплывая в беспамятство и приходя в себя, Сентий чувствовал, что тащат его по ступеням, тащат долго, и лестница узка, а пляшущий свет только от факелов, что несут впереди.

«Подземелье», — решил Сентий и сделал последнюю попытку вырваться, однако совершенно безнадежную.

Мебарсап был уверен в неприступности крепости — ее камни были скреплены битумом, и такие постройки невозможно разбить машинами, а окованные медью ворота настолько тяжелы, что открыть их могли только четверо. К тому же крепость стояла на холме — и с высоких ее башен можно было вести стрельбу из катапульт, не подпуская противника близко. Мебарсап чувствовал себя защищенным, особенно если учесть, что в подвалах хранились запасы зерна на год и в крепости имелось два глубоких колодца. Он уже жалел, что вышел в открытое поле, решив блеснуть доблестью своей крошечной армии. В Аденисте теперь осталось совсем немного стражи. Но правитель надеялся, что ее хватит, чтобы защитить стены. И еще надеялся, что сумеет поторговаться с Траяном, а разменной монетой станут римские военнопленные в подвале.

* * *

Нового пленника втолкнули в едва приоткрывшуюся дверь, блеснул отсвет факела на металле (шлем стражника?), обитая бронзой дверь захлопнулась. Вновь стало тихо и темно. Первое, что ощутил Сентий, — это нестерпимую вонь — запах десятков немытых тел и испражнений.

— Кто здесь? — спросил центурион, напрасно вглядываясь в темноту.

В этот миг пожалел, что сопротивлялся так рьяно, — болело в боку, затылок будто налитый медью, а во рту — полно крови. И пальцы болели — он где-то рассадил их о камни. Но это уже ерунда — если, конечно, раны не начнут гнить.

— Римляне… — отозвалось сразу несколько голосов. Кто-то тяжело закашлялся.

— Пленные?

— Вроде того…

— А может, и не пленные… — пробормотал раздраженный голос рядом с центурионом.

— А ты часом не баба… а то я соскучился… — сказал кто-то в темноте. В ответ раздались тихие смешки — без задорного жеребячьего ржания. Шутка была дежурной.

— Я — Тит Валерий Сентий. Центурион Седьмого Клавдиева легиона.

— О… птица высокого полета… А у нас тут трибун имеется… настоящий военный трибун. Правда, он не говорит, в каком легионе служит. Просто трибун.

— Военный трибун? — переспросил Сентий.

— Это я… — сообщил голос из темноты. — Ступай сюда, устраивайся.

Сентий двинулся на голос. Кто-то ухватил его за руку и усадил на соломенную подстилку, вонючую и липкую от грязи.

— Здесь свет-то есть? — Сентий вздохнул глубоко и охнул от боли. Все же эти ребята били яростно. Ребра сломали — это точно.

— Окошко под потолком. Свет будет, когда наступит утро. Лампы сюда не приносят. Пока что расскажи, как ты здесь очутился, Сентий…

— Прислан с посольством императором нашим Траяном. И — принят с почетом… Бо-ольшим почетом, как видишь… — хмыкнул центурион.

— Почему именно ты посол?

— Знаю немало здешних наречий, но в основном хватает арамейского языка. Однако переговоры не удались. Чуть я начал излагать послание императора, как меня сцапали и сунули в этот каменный мешок. А пожрать ничего не найдется? И попить.

— Пить — это можно…

На ощупь ему протянули кувшин. Пара глотков затхлой с каким-то металлическим привкусом воды. Сентий заставил себя не пить все и вернул кувшин.

— С разносолами тут проблемы… — сообщил трибун. — Утром принесут хлеб и воду.

— Ты сказал, что император с армией близко? — спросил ядовитый голос, тот самый, что отпускал шутки про бабу.

— Уже под стенами с нынешнего дня. Правду говорю, чтоб мне подавиться печенкой мертвеца. А я вот здесь. А ты кто? Назовись.

— Легионер Четвертого Скифского Квад.

— Есть еще легионеры? — окликнул узников Сентий. Во тьме узилища инспектировать военные силы было трудновато.

— Есть… — отозвались сразу несколько голосов.

— А я — Марк Афраний Декстр, — донесся молодой голос. — Служу адъютантом военного трибуна.

Трибун вдруг сказал:

— Что-то имя мне твое знакомо, Сентий. Ты случайно не принимал участия в Дакийской кампании?

— А то…

— Постой! Сражение в долине близ Сармизегетузы? Уж не тебя ли мы вытащили из-под груды тел?

— А, это вы, бездельники, решили улечься на груду трупов!

— Благодаря нашей лени тебя откопали! — хмыкнул трибун. — А особенно благодаря лени Куки.

— Точно! — расхохотался Сентий. Этот смех в тюремном колодце звучал неожиданно и как-то по-особому издевательски. — Чтобы мне подавиться печенкой мертвеца — вы, лентяи, спасли меня тогда. А где теперь Кука?

— В преторианской гвардии.

— Ого! Парень высоко летает! Погоди! Я же видел его среди преторианцев! Только он меня не узнал. А я еще приглядывался к нему, все думал, что-то рожа мне его знакома…

— А ты, Сентий, все время близ императора?

— Конечно. Я же из тутошних мест. Ну не совсем из Адиабены, конечно, — по крови я сириец, и отец мой был центурионом в Четвертом Скифском. Так что я родился в лагере, в лагере вырос, вступил в легион, потом перевелся в Седьмой Клавдиев, когда прошел слух, что будет вторая война с даками. И вот теперь ношу поперечный гребень.

— А… Выходит, за то, что мы откопали тебя, как репу, на поле с мертвецами, тебе пожаловали поперечный гребень на шлем? — рассмеялся трибун.

— Ну можно сказать и так. Только у меня еще был случай отличиться в Дакии. Ты слышал, верно, про нападение на порт близ лагеря Тринадцатого легиона Гемина?

— Кто в Дакии про тот бой не слышал! Там теперь город, который именуют Апулом.

— Точно… Так вот, с кораблей тогда разгружали хлеб, и тут налетели даки. Мне пробили правую руку, так что я сражался одним щитом и сбросил варвара ударом умбона в реку.

— На колонне есть рисунок про это, — вспомнил трибун.

— Я слышал про колонну, но не видел. Говорят — там, на колонне, в мраморе каждый легионер может себя найти. Мы все там — на этой колонне. Не станет нас, наших детей не станет, а колонна так и будет стоять — вот увидишь.

— Нет, уже не увижу…

— Ну да… конечно… — согласился Сентий. — А твое имя, трибун?

— Гай Осторий Приск.

Бледный отблеск лунного света слегка подсветил стены и головы пленных.

— Точно… вспомнил теперь. Тебя еще сам император наградил серебряными браслетами. Как я тебе завидовал! Аж губы все изгрыз со злости.

— Парфяне их отняли. Лучше скажи, что за правитель в крепости? Мне с ним повстречаться не довелось. Но ты вел переговоры. Что за человек?

— Мебарсап, надутый тутошний прыщ. Прогадил сражение, всю конницу свою погубил, но воображает, что сумеет сохранить свою нору.

— Может, он и прав. Стены здесь крепкие, и ворота недурны, — заметил трибун. — Когда меня везли, я подумал, что крепость эту трудно взять. Строили долго и на совесть.

— А вот защитников маловато — две сотни, не больше. Удрать никто не пробовал? — шепотом спросил Сентий.

— Какой шустрый! Чуть что, сразу удрать, — донесся из темноты низкий хриплый голос. — Ты из лупанария, не заплатив, пробовал удрать?

— Ну…

— То-то. А здесь построже будет! — Хриплый попробовал рассмеяться, но закашлялся.

— На окне решетка дерьмовая, — пояснил трибун. — Мы ковыряем ее уже давно. Все прутья держатся едва-едва, рвани — решетка у тебя в руках. Вот только вырваться надо наверняка — второго шанса не будет. И только тогда, когда помощь будет снаружи. Иначе задавят.

— Сможем пролезть наружу? Куда выход? — оживился Сентий.

— А никуда… Нет наружу хода, — вновь отозвалась темнота хриплым голосом неизвестного пленного. — Наверху щелка. Уже бабской. Ребенок — и тот не протиснется. Выходить придется через дверь.

— Прутья. Они послужат оружием. И еще есть это. — Приск что-то извлек из узкой щели в камнях. В лунном свете блеснуло кривое лезвие.

— Ого. Откуда?

— Был тут у нас буян, попытался вырваться, но его убили. Пока шла драка, стражник потерял кинжал. А мой раб Сабазий подобрал и передал мне.

— Когда начнем?.. Мне тут рассиживаться некогда.

— Теперь уже утром. Если ручаешься, что Траян рядом. Только клянись без трупов и их печенок.

— Клянусь самим Юпитером, наш император стоит под стенами.

— Значит, ждем утра… — решил Приск. — Здорово тебя помяли? Хватит сил на отчаянное дело?

— А то…

— А мне, боюсь, тяжело придется… — Трибун тихо выругался.

— Давно здесь?

— Вечность.

— Точнее?

— Кажется, чуть ли не год… Может — меньше, может — больше. А вообще-то я сбился со счета.

— Года еще нет… — уточнил дотоле молчавший человек из темноты. Голос говорившего был молодой, низкий, и говорил этот человек с сильным акцентом.

— А это еще кто? — хмыкнул Сентий.

— Мой раб Сабазий, если бы не он — я бы сдох в этой каменной яме давным-давно.

— Раб? Отчего его посадили в тюрьму, а не продали и не убили?

— Не знаю… похоже, он кому-то слишком сильно кровь попортил, чтобы его просто так убить. И я даже знаю — кому именно он портил кровь. Одному Аршакиду по имени Эдерат.

* * *

Когда утром дверь отворилась, и сонный парень из охраны внес кувшины с водой, пленные с неохотой зашевелились.

Внезапно один из лежащих на полу принялся корчиться, бить ногами и орать. Двое рядом не обращали внимания на вопли и не шевелились. Со стороны казалось — они мертвы.

— Что с ним? — шагнул к занемогшему стражник.

Мгновение — и лежащий рядом с больным вскочил. Короткий замах — и прут от решетки вошел охраннику под мышку — там, где полотняный панцирь не защищал тело. Остальные накинулись на водоноса — будто стая серых безмолвных зверей. Били яростно, не издавая ни звука, лишь водонос кричал, но вопли его никого не тревожили — в каменном мешке кричали каждое утро — куда страшнее.

Сентий выхватил кривой меч из ножен охранника и, как самый сильный и не истомленный, рванулся к выходу. Третий из стражи растерялся и не успел закрыть дверь. Впрочем, и меч из ножен он тоже не вырвал — попытался отбиться копьем — промазал, и тут же клинок полоснул его по бедру. Подскочивший следом пленный легионер попросту ударил его пустым кувшином по голове.

Дорога была открыта. На два десятка пленников оказалось два копья, три меча и кинжал. Оружие распределили самым сильным и ловким. Остальным достались прутья от решетки. Или вообще ничего.

— Погодите… — остановил рвущихся наружу пленников военный трибун. — Надобно троим переодеться местными. Панцири, шлемы, плащи. Выйдем к воротам и откроем.

— Втроем не открыть, — усомнился Сентий.

— Тогда пусть еще трое с нами — вроде как прислуга. А остальные — пускай бегут на стены.

Стражами переоделись Сентий, юный Марк и Приск. Сабазий и еще двое должны были изображать прислугу. Квад взялся командовать отрядом, что пойдет на стены.

План был дерзок. Но дерзкие планы имеют свойство сбываться — пускай и не всегда. Этот — осуществился. Караул у ворот под утро дрых самым бессовестным образом. Ни о чем не заботясь и не надев ни доспехов, ни шлемов — в шлеме спать ужас как неудобно. Только на одном из спящих заметен был льняной панцирь. Этот, в панцире, первым продрал глаза, заслышав шаги, но, увидев знакомое вооружение и плащи, вообразил, что идет им смена, и даже не спросил пароль, а лишь сам сдуру пробормотал отзыв. За что в награду Приск полоснул его клинком по горлу. Возвратным движением вспорол второму караульному руку. Подбежавший на помощь Сабазий с такой силой воткнул металлический прут раненому в живот, что пронзил человека насквозь.

Клинок Марка сломался при первом ударе, но юноша сумел перехватить руку стражника с мечом левой, а правой ухватил противника за горло. В этот раз смертельный удар нанес Сентий, успевший прикончить своего противника.

— Молодец! — похвалил Марка Сентий. — Первый убитый?

— Третий! — с гордостью отозвался Марк.

Но трясло его от возбуждения так, будто этот бой был в самом деле первый.

В отличие от Марка, Сабазий был на удивление спокоен.

— Держи! — Приск всучил Сабазию трофейный меч.

Пока отворяли ворота, восставшие пленники резали стражу в бараке.

Только начальник гарнизона — юркий и быстрый парфянин, попытался оказать сопротивление, выстроил стражу и велел прикрыться щитами. Получилось что-то вроде римской черепахи — собранный командиром отряд ощетинился копьями — не пробиться. Но нет, это сквозь римское построение с наскока не пройти, а тут… вон там копья торчат криво, а справа и вообще кто-то из стражи встал с одним щитом, без копья.

— Сможешь запрыгнуть? — одними губами шепчет Приск и как можно незаметнее указывает на сомкнутые щиты, туда, где не выставлено копье.

— А то… — кивает Сентий.

— Тогда бежим.

Бегут четверо — Сентий, Приск, Сабазий и еще один пленный легионер, что прежде изображал прислугу.

Подскочив ближе, они кидаются в разные стороны, нападая и отскакивая, — но это отвлекающие маневры. Однако не только: Сабазий, ловко изогнувшись, проскальзывает меж выставленными копьями и даже умудряется ткнуть в щель меж щитами. Марк попросту хватает копье руками и вырывает из рук того, что под щитом. Случалось, во время битвы с македонцами легионеры хватали сариссы голыми руками, не видя иного способа сладить с фалангой. Приск пытается поднырнуть под копьем, но не может — отскакивает. А вот Сентий взбегает по щитам, как по ступеням, и сверху наносит яростный колющий удар в щель между щитами. Вопль боли!

Удача! Центурион достал кого-то — чешуя щитов проминается под ним — щель отворяется шире. Вновь удар. Следом Марк колет в щель копьем. Судя по крику — попадает. И Приск уже рядом и тоже бьет, бьет… Трое из стражи повержены, по их телам и щитам Сентий и за ним Марк рвутся вперед…

В следующий миг центурион наносит удар в горло командиру гарнизона, и тут же черепаха стражников распадается. Теперь каждый за себя, пятеро парфян против троих римлян и Сабазия. Впрочем, Сабазий не уступает римлянам. Несмотря на изнурительность заточения, он гибок как пантера и раскачивается взад и вперед, наскакивая на противника и уходя от ударов. А вот Приск чувствует, что устает. Руки каменеют — никакая тренировка в духоте и темноте не может поддерживать так долго тело. Дыхание смерти прорывается сквозь уверенность и ярость. Взмахи клинка все медленнее. Сентий, лишь вчера схваченный и еще полный сил, первым приканчивает своего противника. Марк бьется с двумя — в основном обороняясь — сказывается сила молодости. Приск бьет, и тут же удар обрушивается на не слишком надежный трофейный панцирь, трибун спотыкается, катится по камням. Мир переворачивается. Сверху стены и камни, которые странно кренятся набок. Приск вскакивает, на миг всё выравнивается, потом начинает клониться в другую сторону. Его противник лежит на камнях, пытаясь зажать страшную рану в горле. Слава богам — трибун всё же успел нанести удар.

Приск оглядывается. Всякое сопротивление уже прекратилось. Многие из стражи, проснувшись, даже не стали браться за оружие, увидев, что ворота открыты.

Тем временем на ближайшей башне вспыхнул огонь, в утреннее небо потянулись дрожащие дымные пальцы.

Приск, шатаясь, побрел к лестнице, ведущей на стену.

Сентий был уже наверху, а к воротам мчалась легкая римская конница и была уже почти рядом.

— А вот это плохо… — пробормотал Приск и тронул Сентия за плечо.

— В чем дело? — Центурион оглянулся.

И увидел, как несколько всадников скачут по равнине прочь от крепости. Скорее всего, они покинули Аденисту через задние ворота.

— Мебарсап улепетывает во все лопатки… — в ярости воскликнул Сентий. — Уйдет за Тигр — не догонишь.

— Уже не догонишь… — покачал головой Приск. — Кони у них больно хороши…

— Драпают налегке, — осклабился вдруг Сентий. — Значит, золотишко оставили в крепости. Надо бы поискать.

Опоздал. Въехавшие в ворота кавалеристы уже спешились и теперь ломились в двери — проверять, насколько верна догадка Сентия.

* * *

Спустя два часа толпа оборванцев предстала перед императором.

— Так это и есть наши герои? — усмехнулся Траян, оглядывая грязных, измученных людей с серой кожей и слезящимися с непривычки к яркому свету глазами. Волосы их были всклокочены, отросшие бороды у всех от грязи казались одинаково серыми. Лишь Сентий выделялся среди них, хотя разбитые губы и синяк под глазом не красили центуриона. — А это наш бравый посланец… — Траян поманил к себе Сентия. — Смотрю, ты выполнил приказ наилучшим образом.

— Без моих друзей по несчастью я бы не смог ничего сделать, наилучший принцепс. Я только прикончил двоих охранников, убил лично начальника гарнизона и открыл ворота…

— Вот наглец… — шепнул Марк. — Да без нашей помощи…

— Считаешь, этого мало? — Траян повернулся к Ликорме. — Обо всех позаботиться, спросить имена, выдать одежду и доспехи взамен утраченных.

— Здесь есть один военный трибун, наилучший принцепс… — сообщил Сентий.

— Вот как? И кто же?

— Гай Осторий Приск, — выступил вперед оборванец.

Один из преторианцев чуть не подпрыгнул на месте, но вынужден был остаться в карауле — поскольку при императоре орать от восторга и кидаться обнимать товарища не позволяла дисциплина.

— А, знакомое имя… Но выглядишь ты неважно. Как тебя угораздило попасться в эту ловушку?

— Я был послан от твоего имени в Хатру вести переговоры с тамошним правителем. И на обратном пути меня пленили и привезли сюда. Так что в каком-то роде судьба моя схожа с судьбой Сентия.

— До Хатры далеко.

— О да… Видимо, люди Хосрова полагали, что тут меня не найдут.

— Значит, ты посол императора, и с тобой обошлись столь подло!

— Куда уж подлее — не появись здесь ты, император, с армией, сидеть бы мне и моим людям в каменном мешке всю оставшуюся жизнь.

— И ты тут давно?

— Устал считать дни. Полагаю, меня сюда привезли и забыли.

— Его кто-нибудь знает? — обратился император к стоявшим вокруг него трибунам и преторианцам.

— Я, наилучший принцепс! — выступил вперед преторианец, так и сиявший от счастья.

— Кука… а, ну конечно. Помню славный контуберний — еще с Дакийской войны. Но этот человек…

— Ему нужны хорошая баня, цирюльник и новая одежда… — ответил Кука и не удержался, подмигнул Приску. — Когда-то ты наградил его серебряными браслетами за смелость. Теперь он снова оказался героем.

— А ты как всегда болтаешь больше положенного. Центурион, сменить с караула Куку, — обратился он к центуриону преторианцев. — Пусть займется старым товарищем. Храбрость должна быть вознаграждена. Эти люди бескровно добыли для нас Аденисту.

— Позволь тебе, наилучший принцепс, представить еще одного героя Аденисты, — сказал Приск. — Марк Афраний Декстр, мой адъютант.

— Уж не сын ли нашего Декстра?

— Он самый…

Юноша выступил вперед…

— Ну что, герой, какую награду хочешь? — спросил император.

— Награды мне не надобно. С парфянами биться хочу. И коли ты велел выдать всем пленным новое оружие — так пусть и мне выдадут взамен утраченного.

— Молодец! Оружие тебе дадут — уж поверь, и без вычета из жалованья. А награда тебе будет такая: из сокровищницы Аденисты выберешь самый красивый перстень — какой пожелаешь. Чтобы будущую невесту порадовать.

Марк так и просиял. Почудилось ему в тот момент, что знает Траян про его тайное обручение… Но если Траян знает, то и отец, центурион фрументариев, наслышан. А это уже радует меньше.

* * *

Вечером Приск, отмытый, постриженный и тщательно выбритый (пара свежих порезов в придачу), развалился на походной кровати в палатке, что предоставили в его полное распоряжение. Сабазий, также отмытый и в новенькой тунике, расставлял на походном раздвижном столике яства.

Сабазий, который за проявленную смелость получил право выбрать себе что-нибудь из добычи, выбрал курильницу — пускай не серебряную, но бронзовую, и теперь палатка наполнялась ароматом благовоний. Так что, если кто из пленников и не сумел до конца отмыться, то неприятные запахи забивали ароматы воскурений.

Кука принес вино и всякие вкусности, вдобавок Ликорма потрудился прислать целую корзину припасов.

— Что станешь делать, Гай? — поинтересовался Кука. — Траян чрезвычайно доволен. Легионеры так орали, приветствуя императора, как будто мы взяли не крошечную крепость, а столицу Парфии Ктесифон.

— Полагаю, буду с армией до зимы, но не поймешь, где и с кем, — отозвался Приск. — После сидения в подвалах Аденисты я не годен в бою командовать и декурией.

— Э, приятель, думаю, нам и воевать-то больше не придется. Все эти восточные лентяи сдаются без боя, только увидят вдали облако пыли, что поднимают калиги наших легионеров.

— Никогда не стоит недооценивать противника, — назидательно заметил Приск. — А римляне оценивают врага пролитой кровью.

— Нет, мы его оцениваем золотом, которое нам выплачивают. Мне лично нынешний поход нравится куда больше, чем дакийский. Знай переходи с места на место да собирай добычу. Скоро многим и наклоняться за дарами станет лень…

— За лень платят кровью, Кука! Парфия должна быть разгромлена. Уничтожена, — сказал с неожиданной злостью Приск. — Так, чтобы распалась на десятки крошечных жалких царств, стоящих на коленях перед Римом.

— Гай… — покачал головой Кука. — О, боги, Гай, ты вроде бы никогда не страдал кровожадностью. А наш патрон Адриан — так тот вообще против этой войны. А теперь ты предлагаешь все жечь и крушить…

— Да, я был… и Адриан… — У Приска вдруг перехватило дыхание. — Но все это было до пыток. И до плена в Аденисте. Теперь я хочу одного — увидеть, как владыка Ктесифона ползает перед Траяном на коленях. Я многое отдам за это зрелище. — Приск стиснул кулаки так, что побелели костяшки. Это все, что ему осталось, — бить и разить… рисовать? Нет, такими пальцами не сделать уже тончайший рисунок для новой мозаики… его можно только увидеть в воображении, но нарисовать невозможно. Приск зажмурился, ощущая, как едкая соль щиплет веки.

Ярость, с которой говорил Приск, изумила Куку.

В этот миг полог палатки распахнулся, и на пороге возник Тиресий, а за ним его вольноотпущенник Тит с еще одной корзиной припасов.

— Где наш герой? — воскликнул предсказатель.

Тиресий сильно загорел и сделался почти так же темен лицом, как смуглый от природы Кука. Рядом с ними Приск казался смертельно бледным. И немудрено — подвалы из любого выпьют жизнь за долгие месяцы плена.

— Говорят, намечается небольшая пирушка… — Тиресий поставил кувшин с вином на столик, и без того перегруженный, как купеческий корабль, вышедший из Селевкии на Оронте.

— Наш герой рвет и мечет и жаждет штурмовать Ктесифон, — сообщил Кука и пихнул старого товарища в плечо. — Так и пылает мщением.

— Ктесифон падет, — заверил Тиресий.

— Будут еще гости? — спросил Приск.

— Обещался Фламма. И Малыш.

— О, боги! — обрадовался Приск. — И Малыш здесь?

— Конечно! Вместе со своими машинами. Самыми лучшими, самыми точными. Хотя и не самыми огромными. Что его печалит.

— Ну тогда точно Ктесифон падет! — засмеялся Кука.

— А Оклаций?

— Остался в Троезмисе… — покачал головой Тиресий.

— Жаль…

— А Молчун?

— Про Молчуна никто ничего не знает… — Тиресий отвел взгляд.

— Он прислал письмо, что его переводят во фрументарии к Афранию… — подал голос Фламма. — А после никаких известий не было.

Малыш явился — но не с машинами, а вместе с юным Декстром, в палатке сразу же сделалось тесно, а закусок и вина — маловато. Марк, отмытый и подстриженный, просто преобразился. Теперь стало видно, что за год он вымахал на добрую треть фута и раздался в плечах. Сейчас он смотрелся уменьшенной копией Малыша. Удивительно, что такое произошло с ним в заточении в Аденисте.

— За избавление от плена! — Друзья обнялись.

— Что ты намерен делать? — спросил Тиресий Приска.

— Надеюсь оказаться поближе к императору и Афранию Декстру.

— А еще?..

— Пожалуй, я бы дал моему Сабазию свободу. Ты бы видел — как он храбро сражался, когда нас брали в плен. В него будто тигр вселился. Или лев. Если бы еще хотя бы трое из караванщиков нам помогли, мы бы не попались в эту ловушку.

Лицо Сабазия, который сидел в углу палатки, исказилось.

— Это не проводники караванов и не погонщики, а сыновья тупой свиньи… — пробормотал он с неожиданной злобой. — Они дали слово нас охранять, а потом испугались одного имени Аршакида…

— Не печалься, Сабазий… Все закончилось!

Сабазий что-то буркнул в ответ. Что-то непонятное — на своем языке… но явно — что-то злое.

Потом сказал громко, отчетливо, уже на латыни:

— Эдерат — дурак, как и все Аршакиды.

— Это точно… — засмеялся Приск.

* * *

— Как же ты попал в плен — расскажи, — потребовали друзья.

— Да что рассказывать… Ведь не в бою. А как посланец — то есть подло вдвойне.

Приск поведал свою отнюдь не героическую историю, как их караван на третий день пути из Хатры настиг конный отряд, как римляне затеяли безнадежное сражение, как погиб Максим и с ним под обстрел попали случайно хаммары, а все остальные оказались в плену.

Сначала троих пленников держали несколько дней в палатке, потом в другой. Всякий раз связанными — не удерешь. А потом привезли в Аденисту.

— Я не сразу узнал, как называется крепость. Сказал один ауксиларий. Он через два дня после того, как попал в плен, попытался вырваться, но его убили. Глупо было лезть на охранников с голыми руками. Надо полагать, у того Аршакида из Хатры, с которым я столкнулся, были на меня определенные планы… — Приск помолчал и добавил: — А может — и не было… Может, только жажда отомстить за непочтительность. Я ведь над ним посмеялся. Думаю, это такая страшная месть — бросить меня в подземелье и оплатить мое содержание в тюрьме — до смерти.

— Ты всегда говорил: главное — продержаться на миг дольше врага, — напомнил Кука.

— Иногда миг бывает очень долгим… — скривил губы трибун.

* * *

Наутро Приска вызвали к императору для подробного разговора.

Сложнее всего военному трибуну было пересказывать подробности своего посещения Хатры, опуская детали, связанные с Адрианом. Впрочем, императора интересовало другое. У Траяна вспыхнули глаза, когда он услышал, что через Хатру пролегает короткая дорога на Ктесифон.

— Но эта дорога мало пригодна для большой армии, — уточнил Приск, и тут он не лгал. — Колодцы вмиг обмелеют, и мы останемся без воды. Такая армия, как наша, может передвигаться только вдоль берегов Евфрата.

— Хатра на нашей стороне?

— Она на своей стороне. Но мы можем сделать так, чтобы Хатра стала союзником.

— Разве ты уже этого не сделал, трибун? — засмеялся император.

Хатра — не союзник и вряд им станет в ближайшее время, мог бы добавить Приск. И любая дорога на левом берегу Евфрата и далее на восток — это дорога, на которой тебе в любое мгновение могут всадить отравленный кинжал в спину. Но он не сказал этого императору… Может быть, потому, что Траян вряд ли его услышал бы.

Зато в тот же день перед построенными на плацу солдатами Траян вновь вручил военному трибуну серебряные наградные браслеты взамен утраченных. Солдаты приветствовали это награждение одобрительными криками и грохотом щитов .

* * *

А вечером была иная встреча. Центурион Марк Афраний Декстр пригласил трибуна Гая Остория Приска к себе в палатку.

Когда Приск вошел, полог задернули, и у входа встали два человека охраны. Декстр молча указал на складной стул. Приск сел. Перед ним на столике стоял кувшин вина, два бокала и рядом — стопка восковых табличек. Все послания были вскрыты. Приск насчитал восемь писем на табличках и рядом — еще пергаменты. Он сразу понял, что это письма от Кориоллы.

— Я должен тебе рассказать о событиях позапрошлой осени и зимы… — начал Афраний.

Приск сидел неподвижно, уперев руки в колени. Чувство было такое, что он слишком сильно отвел руку со щитом в сторону, и вражеский клинок безнаказанно нацелился жалом в открытую для удара грудь.

Приск слушал, как Афраний рассказывает о похищении его семьи, о смерти бедняги Прима, потом как Мевия, Молчун, а с ним люди Афрания освободили семью трибуна. Слушал и понимал, что удар уже не отбить…

Когда Афраний сообщил про исчезновение Гая, про то, как Молчун кинулся в погоню, Приск почти наяву ощутил, как скребануло лезвие клинка по бронзовой щитовой окантовке, острие беспрепятственно обошло защиту и вонзилось в грудь, пробив сердце. Боль — и следом пустота. Такая, будто внутри за ребрами ничего не осталось, вообще ничего. Приск не двигался, ничего не говорил, лишь стискивал изуродованные пальцы на коленях да все сильнее сжимал зубы. Несколько мгновений ему казалось, что он сейчас упадет. Но он выдержал…

— Молчун настиг Амаста в Афинах… — Эти слова Афрания долетали откуда-то издалека, как будто Приск стоял на одном краю ойкумены, а фрументарий — на другом и выкрикивал свои слова, как приговор, а трибун слышал в каждом слове «смерть, смерть, смерть». Слышал, но не понимал, кому надлежит умереть.

— Догнал, но схватить не сумел, — продолжал Афраний. — Убил двоих людей Амаста, но потерял моих вольноотпущенников и сам был ранен. Амаст бежал. Вскоре Молчуну удалось узнать, что в Афины Амаст прибыл с больным ребенком, и мальчик умер. Полагаю, маленький Гай заболел в пути, а похититель не стал останавливаться и продолжил свой путь в Сирию…

Афраний замолчал.

— По твоим словам выходит, это случилось, когда я еще был в Антиохии.

— Да, так… Амаст прибыл в Сирию вслед за тобой. Это он схватил тебя и пытал.

— Тогда почему ты ничего не сказал мне, когда… — Приск замолчал.

Он вспомнил, как лежал раненый, как Афраний клялся ему, что семья трибуна в безопасности. Вспомнил письмо, где рядом с именем Гая было размазано какое-то слово.

— Донесение от Молчуна пришло уже после твоего отъезда из Антиохии в Хатру. До того времени я надеялся, что мальчика удастся спасти.

— Ты — мерзавец, Афраний. Я бы хотел проклясть тебя… Но не могу — из-за твоего сына. Из-за…

Приск не договорил — стиснул зубы и умолк.

— Это письма Кориоллы? — спросил после долгой паузы.

— Да.

— Ты читал их?

— Конечно.

— Она знает?

— Да.

— Давно? — Афраний кивнул. — Дай мешок.

Приск схватил протянутый фрументарием полотняный мешок, сгреб в него таблички и пергаменты. Затем ухватил со столика кувшин и вышел из палатки Декстра. У палатки трибуна ожидал Тиресий.

— Сожги. — Приск протянул мешок предсказателю.

— Что там?

— Мой сын…

Потом Приск стоял у костра и смотрел, как дым окутывает брошенный в пламя мешок, как вспыхивает хищно огонь, как выгорает полотно, как пляшут оранжевые языки на деревянных телах табличек, как стекают восковые капли меж деревяшек в огонь.

Приск сделал большой глоток из кувшина и отдал его Тиресию. Тот передал дальше — рядом уже стояли Малыш, Кука и Фламма, потом подошел юный Марк. Кувшин по кругу обошел костер и вернулся к Приску.

 

Глава IV

ЭДЕССА, СТОЛИЦА ОСРОЕНЫ, БАТНЫ И НИСИБИС

Лето 868 года от основания Рима

Месопотамия

После захвата Аденисты армия Траяна двинулась в западном направлении на Осроену, к Эдессе. Крепость Эдессы на вершине скалы казалась неприступной. Но правитель Эдессы Абгар даже не думал защищаться. Едва армия Траяна появилась вдали, как царь тут же отправил своего сына Арбанта навстречу императору. Разряженный в сверкающие на солнце шелка и в не менее ярко сверкающем парадном панцире, розовощекий красавчик с едва пробивавшейся курчавой бородкой ехал впереди посольства на великолепном сером жеребце. Приблизившись, юноша соскочил на землю. Два мальчика удерживали его гарцующего скакуна под уздцы.

Арбант поклонился низко, но не без изящества.

— Поздновато прибыл, — заметил Траян юноше, однако не грозно, а с улыбкой.

— О, как я жаждал разделить с римлянами все тяготы военной кампании! — воскликнул царевич с жаром. — И с радостью явился бы раньше, но мой отец опасался парфян.

Это была неприкрытая и жалкая ложь. Но произносили ее губы столь алые и свежие, что Траян, вместо того чтобы нахмуриться, вновь улыбнулся.

— Не иначе император вечером позовет этого красавчика к себе в палатку… — шепнул сам себе под нос Кука.

Из всех преторианцев Кука чаще других находился в охране императора. И уже ловил на себе недобрые взгляды любимчиков Траяна. Однако делал вид, что взглядов этих не замечает. В окружении императора говорили много чего интересного. А интереснее всего то, что в свите наилучшего принцепса говорили об Адриане. Кука всегда был охоч до разного сорта сплетен, а сейчас охотился за ними вдвойне. Так что ему не составило труда узнать вскоре, что особу Адриана вспоминают нечасто и говорят презрительно и зло. Отстраненный от участия в военной кампании, наместник Сирии выполнял роль ответственную, но неблагодарную: снабжение армии, которая передвигалась по просторам между Евфратом и Тигром, было задачей более чем сложной, не сулившей ни награды, ни славы… Но пропади в дороге обозы или опоздай они в назначенный императором пункт — и огромная армия останется без хлеба, оружия, новых машин и пополнений. Здесь требовались огромные организаторские способности, которыми наместник Сирии, несомненно, обладал, но которые никто не оценил по достоинству. Решение не брать Адриана в поход само по себе было открытой декларацией об опале.

Тем временем ворота Эдессы вновь отворились, и навстречу императору вышел уже сам царь Эдессы Абгар. Он шагал пешком по мощенной каменными плитами дороге, выражая всем своим видом покорность. Вслед за ним выехали двести пятьдесят закованных в доспехи всадников, а слуги вынесли шестьдесят тысяч стрел в изукрашенных серебром горитах.

Перед слугами с дарами шли музыканты, отбивая такт в барабаны, увешанные медными погремками. Эти инструменты издавали низкий рыкающий звук, как бы смешанный с раскатами грома, вызывая неприятное скребущее чувство и приводя в замешательство. Шаркая мягкими туфлями, слуги несли гориты на вытянутых руках, как драгоценные вазы.

— М-да, — сказал сам себе Кука, — эти стрелы могли бы оказаться у нас в животе. Куда приятнее видеть их в руках безоружных слуг.

Подойдя к трибуналу императора, Абгар распростерся ниц перед правителем Рима и заявил, что он готов отказаться от своей страны, хотя прежде за огромные деньги купил это царство у Пакора.

— А я дарю его тебе просто так… — рассмеялся император.

Траян из всех даров взял только три роскошных панциря и велел вернуть Абгару все остальное. Приск, с некоторых пор обласканный славой и в этот день находившийся в свите императора, подумал, что зря император не принял гориты, — возвращать стрелы правителю страны, которая все время своего существования зависела от милости парфян, — по меньшей мере глупо. Великодушие свое можно проявить иначе. Но с Траяном давно уже никто не спорил. Что бы ни задумал император — все кидались выполнять пожелания наилучшего принцепса.

Абгар был тут же утвержден в своей должности филарха .

Потом, много дней спустя, когда Приск узнает, что оказался прав в своих подозрениях, его это нисколько не обрадует.

* * *

Войско Траяна расположилось лагерем близ города. Лишь отдельные части вступили в ворота. По договору здесь отныне располагался римский гарнизон. И — разумеется — в Эдессу вошли сам Траян и его свита.

Приск тоже осмотрел город, бродил по улицам до темноты — с того разговора с Афранием, когда стало известно о смерти Гая, трибун не мог находиться на месте. Движение отвлекало. Сабазий, как оказалось неплохо знавший город, привел Приска и увязавшегося за ними Куку в небольшую гостиницу при храме, которую содержала коллегия хаммаров. Пока Приск с Кукой обедали, Сабазий выпросил себе полчаса, указав на пухленькую служаночку, что вертелась при кухне.

Приск кивнул, а Кука ободряюще похлопал Сабазия по плечу.

Но уединился Сабазий вовсе не со служанкой, а с хозяином гостиницы. В крошечной комнатке хозяину был предъявлен амулет хаммаров и следом — золотая увенчанная лучами голова бога Шамша. Как ее Сабазий сберег во время плена — никому неведомо. Полчаса шептались раб и хозяин в маленькой каморке, устланной коврами, а наутро, как только распахнулись ворота Эдессы, новый караван ослов отправился в путь. Проводником каравана был сын хозяина, молодой чернобородый красавец, и вез он на поясе амулет в виде бога в лучистой короне — точную копию изображения, что имел при себе Сабазий.

* * *

Далее дорога императора лежала на Батны и Нисибис. Император уже не сомневался, что после Армении прибавит к своим владениям новую провинцию Месопотамию. Места эти пустынны, встречались здесь глубокие пески, а вокруг, сколько хватало взгляда, лежали бесполезные и безводные равнины.

Манисар, прежде мятежный царек, долгие годы воевавший с Хосровом на стороне Пакора, отправил к Траяну послов, стремясь договориться с императором о мире. Манисар обещал добровольно передать императору те земли в Месопотамии и Армении, которые успел прибрать к рукам, а взамен выпрашивал себе право повелевать от имени Рима. Однако Траян не желал разговаривать с послами — покорность Манисару надлежало выразить лично. А уж какова при этом будет его судьба — как у Партамазириса или как у Агбара — предсказать заранее не взялся бы даже Тиресий. Так что Траян ответил так, как и положено отвечать римскому принцепсу мятежному сатрапу: никаких переговоров, пока тот не явится перед императором дать личные заверения в преданности.

Манисар предпочел сбежать, не испытывая Судьбу.

Потом уже Спорак решил не являться на поклон к Траяну, а отсидеться в своей крепости. Владения его тянулись от города Карры (да-да, тот самый городок, близ которого Красс погубил свою армию, потерял сына и погиб сам) и до Апамеи на Евфрате. Траян двинул против Спорака войска — и Спорак мгновенно сбежал, а его главный город Батны был захвачен и разграблен римлянами.

Приск смотрел, как валяются в ногах у императора какие-то люди в грязных разорванных одеждах, как захлебывается плачем какой-то старик, и опять его охватывало странное чувство — боль и пустота. Пустота, которую не удавалось заполнить ни запахом дыма, ни криками умирающих, ни видом неподвижно лежащих тел.

Столь легкое взятие неприятельского города и последовавший за этим грабеж подняли дух армии так, как будто легионеры штурмовали укрепления день и ночь и наконец заставили жителей сдаться. Солдаты встречали Траяна восторженными криками, уверенные, что помощь богов будет отныне с их любимым императором, а значит, и с ними.

После чего Траян двинулся к Нисибису.

Красноватые камни стен, грубо отесанные, залитые большим количеством раствора, со временем превратились практически в сплошной монолит. Город разрушался и восстанавливался заново множество раз. Всякий раз стены его становились толще и выше. Вокруг города лежали серые холмы, кое-где тронутые оспинам чахлой зелени. Среди жалких кустиков бродили козы, тут же пущенные армией на свои нужды. Суп из козлятины на несколько дней вошел в меню легионеров. Ликорма велел выплатить явившемуся к нему темноликому согбенному старцу, который что-то шепелявил, хмуро глядя в землю, несколько серебряных монет. Тот ушел, отплевываясь и поглядывая замутненными бельмами глазами на пришлых, коих в этих местах повидал немало. Армия уйдет — Нисибис останется — до новой армии и до новой осады.

Впрочем, Нисибис пытался оказать сопротивление, но продержался недолго и пал к ногам Траяна, когда сторонники Пакора открыли перед римским императором ворота. Никакие стены, никакие камни не защитят, если слабы духом защитники города. Да и защитников за стенами было немного — зато набилось порядком жителей окрестных селений со скотом и нехитрым скарбом. Город даже почти не грабили. Ну то есть разграбили, но дома не жгли и жителей не резали. И даже отбирали не все. Но многие из местных предпочли уйти, когда было дозволено. На третий день Нисибис покинул большой караван, ведомый старым хаммаром. Незадолго перед уходом старик встретился с изуродованным рабом, бросил взгляд на изображение бога Шамша, кивнул и взял из рук человека, который назвался Илкаудом, запечатанные таблички с письмом.

* * *

Из Нисибиса Траян двинулся назад в Эдессу, куда прибыл к исходу лета. Здесь император провел несколько дней, Абгар вновь клялся в преданности, заверял, что на Востоке у Рима нет более надежного союзника, нежели Осроена и ее правитель. Из Эдессы Траян отправился вместе с армией на запад, в Антиохию, в этот Золотой город, где его ожидал Адриан.

* * *

Больше всех стремился в Антиохию Марк. Когда до столицы Сирии остался лишь день пути, он выпросил у императора через Приска разрешение на три дня покинуть армию и умчался по боковой дороге рано утром, взяв с собой лишь Сабазия, которого Приск великодушно уступил молодому адъютанту.

— Куда это он? — поинтересовался Кука у военного трибуна.

— Гонится за призраком, — отозвался Приск.

Марк, как обещал, вернулся через три дня, сияющий от счастья, как только что начищенная лорика.

— Анния с матерью приедет в Антиохию после календ декабря, — сообщил он, строя многозначительные гримасы. — Анния не поверила, что я погиб. — Юноша расплылся в улыбке. — Упросила мать и опекуна отказать выгодным женихам!

И он тут же помчался к отцу — со столь радостным сообщением.

— Кто такая Анния? — спросил Афраний Старший.

— Ну, Анния… она… мы… обручились уже больше года назад…

— Да? И когда это ты успел?

— Да так… Заехал в гости по дороге в Антиохию и обручился.

— Ладно, если девчонка красивая, я прощу… — притворно нахмурился Афраний. — Но с матерью сам объясняйся.

 

Глава I

ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕ ДОМОЙ

Декабрь 868 года от основания Рима

Антиохия

— Ну как тебе в Антиохии? Нравится? — спросил Марк.

Анния уже в третий или четвертый раз, как завороженная, вертелась на пяточке по кругу, оглядывая просторную комнату.

Мало того что в покоях имелось большое застекленное окно, так и стены все сплошь были покрыты фресками. Привычный для Антиохии сюжет: прекрасный Аполлон в погоне за юной нимфой. Горы, зеленые леса, серны, прыгающие с утеса на утес, заросли лавров. Вот на следующей фреске Аполлон настигает Дафну. Хватает, срывает одежды, но в его объятиях уже не девушка, а лавр, лишь в листве угадывается юное личико, а в ветвях — заломленные руки, в стволе — контуры бедер, врастающих в древесную кору. И на последней — уже дерево, шумящее серебристой листвой, без намека на недавнюю метаморфозу. Юные нимфы окружают Аполлона, но ни одна ему не мила.

— О, боги, — шепчет Анния. — Я в самом деле могу здесь быть?

— Ну конечно, — с беспечностью юности заверяет Марк.

На самом деле — это одна из комнат его отца, который сейчас совещается с Адрианом и будет совещаться — надеется Марк — до утра.

Анния садится на ложе, гладит струящиеся нежные ткани.

— Это же шелк! Шелк… — повторяет завороженно.

— Конечно! Мы же в Антиохии, а это дворец наместника, гостевые покои. Здесь, представляешь, в каждом отделении дворца своя баня. Можешь выйти из комнат и тут же окунуться в кальдарии, потом вернуться назад.

Марк усаживается рядом на ложе, привлекает к себе.

— Моя нимфа из бобовой бочки… — Он смеется, обнимает крепче, касается губ…

— Не надо, Марк… — Анния пытается отстраниться. — Мы же не женаты.

— Но скоро поженимся. Твой брат-опекун согласен, мой отец — тоже. О, не надо так хмурить бровки… помню-помню, как ты меня укусила тогда на вилле. Каюсь, я был груб и дерзок… но сегодня — буду нежен. Ты ведь не Дафна, моя нимфа? Какой смысл отказывать Аполлону и становиться деревом?

— Так ты Аполлон? — Анния забавно морщит носик.

— А что, не похож? — Марк демонстративно распрямляет плечи, поворачивает голову так, что Анния видит его профиль. Профиль в самом деле замечательный, достойный Аполлона, и Марк это знает.

— Ну… почти… — соглашается с притворной неохотой Анния и тут же прыскает от смеха.

— Вот, смотри… — В руках у Марка сверкает кольцо — золотое с зеленым камнем.

— Неужели изумруд? — шепчет Анния. Настоящий изумруд вблизи она никогда не видела — только крашенный в зеленый цвет хрусталь.

— Разумеется. Я привез его из Аденисты. Оно из сокровищницы бежавшего царя… Император лично его мне вручил. Прежде его носила царевна. А теперь оно твое…

Кольцо окончательно разрушает последние слабые остатки обороны. И Марк уже не встречает сопротивления, когда опрокидывает свою нимфу на шелковые простыни…

* * *

Кажется, он заснул на несколько мгновений… или на час? Или больше? Когда проснулся, Аннии рядом не было. Наверняка побежала в термы — она еще, помнится, спрашивала, прежде чем Марк заснул, — можно ли уйти искупаться и где галерея, ведущая к баням.

Сейчас вернется, скоро… Стояла странная тишина, какая-то мертвенная недвижность в воздухе. Марк поднялся и подошел к окну. Где-то рядом — верно на псарне наместника, вдруг завыли собаки: одна, вторая, потом раздалось ржание лошади.

Марк распахнул окно. В самом деле — в воздухе абсолютная неподвижность, и странное лиловое небо — светящееся, злое — нависало над городом.

А потом раздался низкий нутряной рокот, будто в глубине ожил цербер, вечный страж подземного мира, и разразился хриплым воем. Качнулся пол, дрогнули колонны. Марк задрал голову и увидел, как по потолку змеится трещина.

— Анния! — Вместо того чтобы прыгнуть в окно и спастись, он устремился к переходу, ведущему к баням…

* * *

— О, боги, боги, как я изменился. Давно ли я считал, что лгать и подличать — это дурно. Давно ли все вокруг утверждали, что старина Гай держит слово и никогда не врет, и не дает ложных клятв, и не обманывает, и не кривит душой. Я был прям и правилен, я казался себе почти идеальным, ставил себе в пример моего отца, который отказался склонить голову перед Домицианом и его цепными псами, я думал, что буду достоин памяти моего старика… Что же теперь? Все поступки мои служат лжи, и я уже перестал различать — говорю ли я правду. Мне даже под пыткой оказалось нетрудно солгать, и моей басне поверили. Вообрази, я лгал, когда мои ноги лежали на раскаленных углях. Потом, в Хатре, я вновь лгал, потом стал лгать самому императору… и так череда лжи окутала меня ядовитым туманом. А теперь мой сын умер, и тело его не найдено. Я пишу Кориолле в Италию сладкие лживые письма, но не читаю ответов… Боги отвернулись от меня, и я живу сам по себе.

Так говорил Приск, сидя на террасе на вилле Филона. Обсаженная причудливо подстриженными туями, украшенная статуями, она казалась островом, за которым открывался удивительный вид — океан ночи, в котором лежащая внизу Антиохия светилась огнями. Наверное, никогда еще столь много народу не собиралось у подножия горы Кассий в зимнее время года. Мало того что часть армии явилась из Месопотамии назад в Антиохию вместе с императором — так и все преторианские когорты, которые Траян привел с собой, квартировались непосредственно в Золотом граде. Толпы гражданских — посольства, законники, торговцы, ростовщики, искатели должностей или просто зеваки, решившие, что нынешняя зима в Антиохии окажется куда веселее, нежели пребывание в Риме без императора, — ринулись на Восток. Будто вся империя снялась с места и явилась этой зимой в сирийскую столицу. Все гостиницы были забиты до отказа, так что многие горожане пользовались случаем подзаработать и сдавали приезжим крохотные комнатенки втридорога. Но и этого не хватало — рабы и вольноотпущенники спали на улицах в тени портиков вповалку. В который раз Приск подумал, что ему несказанно повезло в том, что Филон принимает его с друзьями в своем доме совершенно бесплатно — исключительно из дружбы и из чувства гостеприимства.

Какая странная ночь — освещенный город, казалось, отбрасывал на темное небо слабый фиолетовый отсвет, отчего звезды светили тускло и вроде как через силу. Накануне яростный ветер изрядно потрепал деревья вокруг виллы и многие вырвал с корнем, но обломанные ветви слуги уже убрали и с утра вымыли мраморный пол на террасе. Только несколько стволов, уже лишенные и крон, и корней, остались лежать у подножия террасы, свидетельствуя о безумстве злобных ветров, напоминая тела павших в кровавой битве.

Внизу на террасе с овцами-туями почему-то сам собой из кустов выскакивал деревянный человечек и махал руками. Один из вольноотпущенников Филона, проклиная забавы хозяина, запихивал автомат на место, но человечек выскакивал снова и снова.

Речь свою Приск держал то ли перед самим собой, то ли перед старым приятелем Тиресием, который на своем ложе то погружался в сон, то пробуждался. Лицо Тиресия было на редкость сосредоточенно, а взгляд отсутствующий. Так что Приск в самом деле говорил все это скорее для себя. Как ни странно, Тиресий ни разу не завел речь о гибели маленького Гая, не поведал друзьям — видел ли в своих снах эту беду, ни словом не обмолвился о судьбе Молчуна. Будто все это уже осталось в ином мире, за черной тканью небытия.

На столике стоял кувшин с наилучшим фалерном (Филон мог позволить себе такую роскошь), на серебряном блюде остывала свинина в кисло-сладком соусе. Венки из сельдерея, что способен не дать хмелю затуманить мозг , венчали головы пирующих.

В городе даже ночью было шумно, хотя сатурналии еще не начинались. Но в Антиохии — каждый день сатурналии , особенно с тех пор, как Траян вернулся из похода.

Впрочем, и на вилле Филона веселились — хотя и не так бурно — днями хозяин обдумывал новую машину, заказанную Траяном, с помощью которой можно было бы стрелять с борта корабля по засевшим на берегу лучникам. Малыш, приехавший в Антиохию вместе с несколькими фабрами из Пятого Македонского легиона, помогал Филону. Иногда к ним присоединялся Марк, но сегодня юноша отправился в Антиохию: накануне из поместья приехали Анния с матерью, и Марк собирался познакомить невесту с отцом. Приск дивился: ни расстояния, ни превратности Фортуны не смогли разлучить этих двоих, что были едва знакомы. Значит, связала их особая ниточка, столь прочная, что ни время, ни мили парфянских дорог отныне этим двоим не помеха.

Внезапно молния разрезала небо над городом. Беззвучная эта вспышка выглядела тем более зловеще, что небо сделалось совершенно белым, со слабым лиловым свечением. Потом — накатил раскат грома. Поначалу тихо ворча, он вдруг набрал силу и ударил так оглушительно, что Приск невольно пригнулся. Но тут же и сам рассмеялся — странно бояться грохота, если уж Юпитер ударил своей молнией.

Тем временем новые молнии заплясали над городом, сменяя друг друга непрерывно, а то одновременно ударяя в двух или трех местах. Грохот стоял такой, будто боги принялись лупить в медные щиты. Ветра не было. Воздух лежал недвижно плотным, тяжелым липким покровом. Кисловатый на вкус.

Тиресий вдруг дернулся и открыл глаза.

— Глянь, Тирс, опять гроза — третья или четвертая за последние дни, — вздохнул Приск. — И это зимой. Право же, недаром говорят, что есть страшные знамения страшных событий.

— Где Кука? — спросил Тиресий, сбрасывая на пол венок и вставая.

— У него сегодня вторая ночная стража во дворце, так что он в Антиохии.

— Адриан где? Тоже во дворце?

— Разумеется. Где же ему еще быть? И Траян…

— Марк?

— Тоже там.

— Пошли… Надобно предупредить, — Тиресий уже сбегал с террасы во двор по мраморным ступеням.

Здесь Филон расхаживал вокруг нового макета своей машины. Света факелов не требовалось — странно сияющее ночное небо и молнии сухой грозы отлично освещали двор, никак не хуже антиохийских огней.

— Выведи всех своих домашних во двор и скажи, чтоб держались подальше от стен, — бросил Тиресий Филону на ходу, направляясь к конюшням.

— Э, погоди… о чем ты… — не понял механик.

— Прочь из дома! — воскликнул Тиресий, выводя свою кобылу из конюшни. — Приск, скорее! За мной!

Но, пока трибун седлал коня, Тиресий вскочил на кобылу без всякого седла и скрылся из виду.

— О чем это он? — забормотал Филон. — Он как будто спятил… Вот беда…

— Понятия не имею, — отозвался Приск. — Но по опыту знаю: нашему другу лучше поверить на слово…

— Верю, верю… А лошадей тоже вывести?

— Наверное.

Лошади меж тем бесились, бились в стойлах и рвались наружу, разбуженные конюхи никак не могли с ними сладить. На все голоса выли собаки, а когда их выпустили из загона, они вдруг окружили Филона, прижимаясь к его ногам и жалко поскуливая.

Приск этого уже не видел — он мчался по дороге, ожидая вот-вот нагнать Тиресия. Но не нагонял.

Гроза унялась, так и не пролившись дождем. Зато вновь налетел ветер, бил в лицо сорванными листьями, обломками мелких ветвей, прилипал к коже мелкий сор кипарисовых лапок. Потом ветра не стало. Все замерло — и лишь звуки сделались странными — будто проходили сквозь толстый слой ткани, становясь глухими и низкими. И как ни прислушивался Приск, ничего не мог услышать — даже топот копыт звучал глухо. А потом Приск различил нутряной рокот — он шел откуда-то из самого сердца горы, нарастая.

Конь внезапно встал на дыбы. Раз, другой, потом, совершенно обезумев, принялся бить задними ногами, вскидывая крупом, будто не был приручен с рождения к узде и подпруге, а родился дикарем в сарматской степи.

После шестого или седьмого прыжка жеребец устал беситься и помчался дальше, роняя хлопья густой белой пены и тяжело всхрапывая. Но до ворот Приска так и не домчал — земля содрогнулась, выгнулась, а потом ее не стало. Приск понял, что его конь парит в воздухе, а земля где-то там внизу, безумно далеко. Он попытался спрыгнуть с коня — и так спасся. Жеребец грохнулся всей своей тушей о землю, а Приск приземлился сверху — это смягчило удар. Несчастное животное даже не пыталось подняться — из ноздрей его хлестала кровь. Трибун с трудом встал, его шатало. Он не сразу понял, что именно изменилось. Потом сообразил: он не видит городских ворот — перед ним вставали каменные остовы, а за ними в небе парили обломки колонн, и кроны деревьев плясали как сумасшедшие. Над городом шел дождь из черепицы, расколотых бревен и осколков камней. Гранитные плиты мостовой встали вертикально, на манер частокола преграждая путь.

А потом дикое видение стала затягивать густая пелена седой пыли. Она катилась навстречу Приску морским кипящим прибоем, и он вступил в нее, сам не зная зачем — хотя, следуя здравому доводу разума, должен был повернуть назад. Но не повернул.

* * *

Филон наблюдал за происходящим с высоты своей виллы и видел, как дома буквально взрывались, поднимаясь в воздух, чтобы обрушиться на землю градом обломков. По всей долине внизу поднималась волна — как огромный штормовой вал на море — самый страшный десятый вал . Дома взлетали на ней и падали, как корабли, застигнутые бурей. Многие разламывались, но иным удавалось выстоять. Колоннады шатались, как перебравшие в кабаках выпивохи, и порой целые портики рушились на землю, как шеренга воинов под градом парфянских стрел.

Но вскоре ничего уже нельзя было рассмотреть — огромная туча пыли поднялась в воздух и накрыла Антиохию. Лишь грохот рушащихся камней долетал из серого, густого, непроглядного облака. Холодное фиолетовое небо продолжало светиться — и где-то на востоке еще подрагивали злые молнии, так что казалось, что Гелиос вот-вот появится на своей колеснице в неурочный час.

Это было страшнейшее землетрясение, что обрушилось на Сирию в иды декабря 868 года от основания Рима .

* * *

Приск миновал ворота и шагал дальше, ничего более не видя. Остановился, оборвал полу туники и обмотал ею голову. Но это мало помогало от густой пыли — она ела глаза, забивалась в рот и нос. Приск брел почти наугад, будто ослеп.

Разве что звуки — Приск их слышал то где-то рядом, то вдали: грохот катящихся камней, испуганное ржание, крики боли. Топот копыт. В пыльном облаке звуки искажались до неузнаваемости. Приск едва успел отскочить в сторону, когда мимо него промчался всадник на обезумевшей лошади.

— О, боги… — только и выдохнул Приск.

Рядом кто-то застонал.

Только нагнувшись, Приск сумел разглядеть, что на мостовой лежит человек. Трибун попытался его поднять, но не смог: каменная плита, прежде бывшая частью архитрава, рухнула как раз несчастному на ноги.

Трибун огляделся, пытаясь отыскать какую-нибудь балку, чтобы сдвинуть плиту. И тут ощутил новый толчок. Он едва устоял на ногах — как будто под ним была не твердь, а шаткая палуба корабля. Где-то в сером облаке мелькнула наискось тень, а затем раздался оглушающий грохот — это рухнули уцелевшие после первого толчка колонны. Послышался сдавленный визг и тут же смолк. Приск побрел дальше, позабыв, что искал бревно, чтобы вызволить придавленного плитой человека. Лишь когда это самое бревно — обломок балки, упавшей поперек дороги, попалось ему на пути, он вспомнил, что ищет. Но поворачивать назад не имело смысла — он бы уже ни за что не смог отыскать раненого.

Трибун побрел дальше.

В одном месте человек висел, пронзенный бревном, как будто могучая рука насадила его на страшный вертел да так и оставила, раздумав предавать огню. В другом месте из земли торчала лишь одна голова — будто человек был растением, и все его тело росло под землей, а голова, подобно кочану капусты, высунулась наружу. Среди обломков сквозь пыльное облако пробивался огонь: вырвавшись из очага, он теперь сам добывал себе пищу. Где-то заплакал ребенок, но, прежде чем Приск сумел его отыскать, идя на крик, плач смолк и больше не возобновлялся.

Мимо сновали тенями какие-то люди. Промчалась лошадь — и за ней человек в безуспешной попытке поймать взбесившееся животное.

— Гай… — Кто-то вдруг положил ему руку на плечо. Приск обернулся — медленно, уверенный, что это зов мертвых.

Но ошибся. Перед ним стоял Тиресий.

Предсказатель не только не пострадал от удара стихии, но сумел каким-то чудом сохранить лошадь, теперь он вел дрожащую кобылу за повод.

— Мост Рыб уцелел, нам надо перебраться на остров — к дворцу и цирку, — сказал Тиресий так буднично, как будто речь шла о простой прогулке.

— Ты это увидел там на террасе? — спросил Приск.

— Да. Но слишком поздно. Пошли.

* * *

Как Тиресий находил дорогу в этой непроницаемой серой туче известковой пыли, понять было невозможно. Но как-то находил, потому что безошибочно вышел сам и вывел Приска к перекрестку, где сходились две главные улицы Антиохии. Колоннада, ведущая к мосту Рыб, пострадала меньше той, что украшала улицу Герода. Навстречу Приску и Тиресию попался человек, бредущий как пьяный в облаке пыли. Сквозь серую корку налипшей на лицо грязи струйкой, будто из фонтана, била кровь. Человек напрасно пытался зажать рану пальцами. Шаг, другой, и он рухнул на горбину изувеченной мостовой.

Приск шагнул к несчастному, но Тиресий его остановил: — Не надо. Он мертв… Как и другие…

Приск только сейчас заметил несколько десятков тел, придавленных рухнувшими камнями. На миг показалось: они с Тиресием бредут по полю брани, причем поле это почему-то осталось за армией, которая сражение проиграла.

Вскоре они увидели берег Оронта. Здесь облако пыли казалось не столь густым — и можно было даже разглядеть мост. И воду под ним — темно-серую, густую, бурлящую.

Они перебрались на остров, где находился дворец наместника. Здесь опять было не так много пыли — из-за того, что большую половину острова занимали сады. Они тоже пострадали, деревья были повалены и выдернуты с корнями. А из обломанных ветвей устроены настоящие засеки, вроде тех, с помощью которых даки на горных дорогах старались остановить продвижение римских легионов. И все же Приск с Тиресием прорвались ко дворцу — как через вражеские укрепления.

Дворец сильно пострадал, но стены устояли, как и часть портиков. А вот крыша и балки обрушились — все вокруг было усеяно битой черепицей, обломками дерева и каким-то хламом — осколками мрамора, чешуей рассыпавшихся настенных мозаик, обломками мебели, меж которыми комьями лежали тряпки. То и дело Приск видел серые от пыли руки или ноги погибших и на сером — странно алую кровь.

Среди руин весело журчал бегущий из разбитого водопровода поток. Приск отыскал место, где вода была чище, омыл лицо и напился, потом намочил тряпку и вновь обмотал ею лицо. Тиресий последовал его примеру и позволил своей лошади напиться. Потом набрал полную флягу воды. Приск хотел сделать то же самое, но обнаружил, что фляги при нем нет.

Судя по тому, что стало чуть-чуть светлее, солнце все же взошло.

* * *

Трибун целиком доверился предсказателю, не спрашивая, куда они идут и зачем. Тиресий кого-то искал, следуя указаниям увиденного недавно сна. Что именно увидел и как истолковал свое видение Тиресий, Приск не спрашивал. Просто шел, ошеломленный.

Многое он видел в своей жизни. Такое — впервые.

— Здесь… — сказал Тиресий, и вдвоем они стали поднимать балку.

Только тогда Приск увидел среди развалин человека. Балка придавила ему ноги. Но, кажется, не убила. Человек лежал лицом вниз, одежда, волосы, припорошенные пылью, придавали неподвижному телу сходство с упавшей статуей. Наконец балку сдвинули и лежащего перевернули. Тиресий плеснул раненому в лицо водой, и тот очнулся. Дернулся. Открыл глаза, серые от пыли веки, даже ресницы в пыли. Парень совсем молодой. Юноша… пушок на щеках, легкие, опять же серые от пыли завитки редкой бороды в мягкой ямочке под нижней губой.

— Марк… — ахнул Приск.

Перед ним на камнях умирал сын Мевии, его брат…

Юноша вцепился в его руку, сжал пальцы…

— Анния…. Где она?

— Сейчас найдем, — пообещал Тиресий.

— Ты ее узнаешь… на пальце кольцо… с изумрудом… найди…

Вдвоем они перетащили раненого на открытое пространство двора, Тиресий напоил юного Марка из своей фляги.

— Ты знаешь, где Анния? Видел ее? — шепотом спросил Приск.

Тиресий отрицательно мотнул головой, потом сказал кратко:

— Сюда…

И указал на проход среди развалин. Он отыскал балку, потом пнул ногой второй обломок, давая понять, что Приск должен его взять. Говорить по-прежнему было почти невозможно — рот тут же забивался пробкой из пыли. Опять же жестом Тиресий указал на каменную плиту, которую друзьям предстояло поднять. Удалось это сделать только с третьей попытки. Когда плиту отвалили, Приск увидел, что, рухнув, она одним краем легла на обломок колонны, и потому под камнем сохранился зазор. В этом зазоре лежали двое. Один, кажется, мертвый. Второй был еще жив. Приск подхватил человека под мышки, Тиресий — за ноги, и они выволокли наружу спасенного. Голова его была разбита, лицо превратилось в жуткую маску — кровь смешалась с пылью.

— Пить… — простонал раненый.

— Скорее, надо уходить на территорию цирка, — приказал Тиресий. — Скоро будет новый толчок. А нам еще надо перенести туда Марка.

— Тирс… ты… — пробормотал раненый.

И тогда только Приск понял, что это Кука.

 

Глава II

ГИППОДРОМ

Декабрь 868 года от основания Рима

Антиохия

Антиохийский цирк, или как чаще его здесь называли — гипподром, по праву мог называться родным братом Большого цирка в Риме.

Построен он был вплотную к дворцу, оборудован сводчатым переходом, ведущим прямиком в один из перистилей дворца. Переход этот, на удивление и счастье, устоял. Именно сюда устремились люди, когда дворец наместника заходил ходуном от первого толчка. Опять же обитателям острова повезло, что от того первого удара рухнула только часть крыши, а стены выдержали, потому и Адриан, и Зенон, и большая часть тех, кто находился в ту ночь во дворце, спаслись. Час был поздний, но мало кто спал, так что многие успели выбежать наружу. Траян, выпрыгнувший из окна своей комнаты, подвернул ногу, и Адриан самолично помог ему подняться и добраться до гипподрома. Плотину с Матидией вынесли на руках преторианцы. Сюда же, на огромную площадь цирка, устремились и остальные.

И подиум, и оба яруса цирка выдержали толчки. Не рухнула даже построенная над вторым ярусом колоннада из красного гранита. Упали только несколько статуй, что украшали цирк.

Многие раненые лежали прямо на песчаной арене гипподрома. Сюда принесли консула Марка Педона Вергилиана. Ему придавило ноги упавшей колонной, но его сумели вытащить — сам Адриан орудовал рычагом, поднимая колонну. Педон прибыл в Антиохию, поскольку в Риме накопилась масса нерешенных дел. Теперь он лежал подле спины , похожей на огромный каменный корабль, навсегда вставший на якорь посреди желтой пены песка, что взметнулся штормовыми волнами в момент первого толчка. Стойка с бронзовыми дельфинами (теми самыми, что отмечают очередной круг, пройденный колесницами в гонке) слетела со спины и оказалась на песке. Ее зачем-то подняли, и умирающий консул смотрел на бронзовых дельфинов, когда открывал глаза. Намеренно или нет, но все дельфины оказались перевернуты — как будто колесницы пошли на последний седьмой круг, и скачка вот-вот должна была завершиться.

Приск с Тиресием отыскали для раненого Марка место поудобнее, но опять же поближе к спине. Уж она-то не рухнет ни за что. Разве что земля разверзнется и поглотит весь город. Кука сумел дойти до цирка сам, несмотря на то что упавшая плита, похоже, сломала ему руку. Приск отыскал Гермогена и привел того Марку.

Врач осмотрел ноги юноши, открыл свой сундучок с инструментами (выбегая из качающегося дворца, медик успел его схватить, как ни странно) и скальпелем сделал два длинных надреза на каждой ноге, после чего из опухших голеней на песок хлынула черная кровь.

Гермоген выдал Приску аккуратно сложенное чистое льняное полотно:

— Перевяжи, мне некогда. Если воспаления не будет, парень выкарабкается.

Однако перевязывать Марка Приску не довелось — его отстранила Плотина. Августа знала толк в ранах — ездила с мужем в Дакию и теперь собиралась отправиться в Парфию. Марк корчил рожи, кусал обломок деревяшки, которую Приск засунул ему в зубы, — но терпел. Юному воину неловко было орать, когда его раны перевязывает жена самого императора.

— Молодец, — похвалил Приск юношу и дал ему напиться. — Теперь тебе никакие испытания не страшны…

— Анния… — напомнил Марк.

— Мы ее обязательно найдем, — пообещал Приск.

Следующим Гермоген осмотрел Педона и велел поить того понемногу водой и следить, чтобы не было рвоты, а если будет, переворачивать раненого.

В пыльном облаке трудно было разобрать, какую мину состроил врач, но Приску, стоявшему рядом, показалось, что грек нахмурился и закусил губу — что означало, что больной, скорее всего, не выживет.

Куке повезло больше: из двух дощечек и кусков ткани Гермоген сделал лубки и поместил в них сломанную руку преторианца.

— Ну вот, теперь у меня точно рука будет кривая, — вздохнул преторианец.

На счастье, в цирке имелась вода, и преторианцы носили ее во флягах и подобранных на развалинах кувшинах.

Песок гипподрома был усыпан какими-то осколками, обрывками папирусов и пергамента, и бродившие как слепые люди порой нагибались их подобрать, пытаясь из обломков ветвей и кусков папируса соорудить что-то вроде костра — зимняя ночь в Антиохии оказалась не такой уж и теплой.

Приск долго искал хоть что-нибудь, чтобы накрыть Марка, но ничего не нашел. Тогда Тиресий снял свой плащ и укутал юношу. Внезапно тот открыл глаза и снова спросил:

— Где Анния?

— Мы сейчас отправляемся ее искать…

Приск поднялся и побрел к выходу из цирка.

Один из центурионов, получив на то приказ императора, строил уцелевших солдат, чтобы вести их разбирать развалины. Однако они так и не вышли через проход во дворец — новый толчок заставил весь отряд опуститься на землю.

Когда земля успокоилась, Адриан выбрал десять человек и отвел их туда, где прежде — он помнил — находились кладовые, чтобы отыскать что-то из еды. К несчастью, многие амфоры с оливковым маслом и вином раскололись, и все припасы буквально плавали в этой жиже, смешавшейся с вездесущей пылью. Все же удалось отыскать несколько не разбившихся амфор, одну с маслом — остальные с вином и бобами.

Приск и Тиресий напрасно бродили среди развалин, расширяя круги поиска от того места, где нашли Марка. Аннии — ни живой, ни мертвой — не было.

Вскоре Тиресий оставил поиски, отправился к кладовым и стал собирать бобы в помятый бронзовый котелок, жестом указав Приску, чтобы тот набрал веток в саду.

Когда они вернулись на гипподром, около Марка сидел Афраний Декстр. Лицо его, покрытое пылью, было воистину каменным, он даже не моргал, так что светлые глаза его казались сделанными из серебра — как у дорогих бронзовых статуй. Марк метался в бреду, звал Аннию.

— Нашли ее? — спросил Афраний.

Тиресий отрицательно покачал головой.

— Она была красивая… — прошептал Декстр.

 

Глава III

ГИППОДРОМ (продолжение)

Декабрь 868 года от основания Рима

Антиохия

На другой день Адриан сумел из подручных средств соорудить блоки и с их помощью сдвинуть несколько каменных плит, открыв проход на кухню. В каменной ловушке оказался заперт не кто иной, как Калидром, — счастливец-грек в который раз избегнул страшной смерти. С помощью пекаря удалось наладить печь на открытом воздухе. Калидром обладал от природы каким-то внутренним чутьем, почти собачьим, посреди развалин умея отыскать уцелевшие амфоры с мукой и маслом и в самодельной печи испечь лепешки вполне даже съедобные, почти вкусные.

«Рим кончился, — думал Приск, разыскивая на развалинах более или менее пригодные тряпки, чтобы укрыться на ночь и укрыть раненых. — Боги чуть-чуть тряхнули наш корабль, и он опрокинулся».

Ночью, лежа подле Куки, которого трепала лихорадка, Приск ощущал спиной, как вновь вздрагивает и качается под ним земля.

Вечером, готовя нехитрую похлебку на костре, он слушал, как Адриан говорит о землетрясениях лежащему навзничь неподвижно Педону:

— Относительно происхождения землетрясений существуют различные мнения. Даже сам Аристотель не сумел сказать ничего определенного на этот счет. Одни полагают, что сотрясение земли — это следствие силы ветров, проникающих во внутренность земли. Поэтому-то наблюдается обыкновенно во время землетрясения отсутствие всякого дуновения воздуха, так как ветры в ту пору пребывают в глубине земли. А еще говорят, что земля, высохшая от чрезмерного зноя или же после страшных дождей, дает широкие трещины, в которые проникает верхний воздух, сильный и мощный, и, будучи сотрясаема через эти щели, колеблется в своих основаниях. Поэтому такие ужасы приключаются в жаркое время или во время крайнего холода.

Под голос Адриана Приск заснул, и снилось ему, что получает он письмо из Рима, в послании этом — уже очень давнем — Кориолла пишет ему, что собирается приехать в Антиохию. И судя по указанной на пергаменте дате, она уже прибыла — еще раньше письма, и значит, в день ужасного землетрясения была здесь, в Антиохии.

Приск кидается ее искать, мечется по разрушенным улицам, дерется с какими-то грязными оборванцами, судя по всему — рабами, решившими на развалинах поискать золота и серебра, бьет и не может их одолеть. Наконец те исчезают — внезапно и почти без причины, как это часто бывает в снах. И тут Приск слышит совсем рядом плач ребенка. Он кидается на звук и понимает — что ребенок плачет у него под ногами — он там, внизу, придавленный плитами, а еще понимает — что это Кориолла и маленький Гай.

Вдруг является Малыш, и вдвоем с гигантом-фабром они сдвигают неподъемную плиту прямо руками. И Приск видит, что в яме, как в могиле (так еще недавно лежал Кука), скрючилась в нелепой позе Кориолла. А подле нее на изгибе руки притулился младенец и сосет грудь…

Приск проснулся с криком. Утром он вместе с Малышом отправился на развалины. И хотя землю вновь трясло — он не обращал внимания на угрожающе накренившиеся стены. И вдруг в самом деле услышал плач, вернее — тихий писк, идущий из-под каменной плиты.

Вдвоем с Малышом — но не руками, а с помощью блоков и веревок, они подняли плиту и сдвинули с места. В ямине, как в гробнице, лежала женщина с младенцем. Только это была не Кориолла. И женщина была мертва. Приск поднял мальчонку на руки. Тот был грязен, вонюч и уже не плакал, а тоненько пищал. Помедлив, Малыш снял с запястий женщины браслеты, а из ушей вынул серьги, оторвав кусок ткани, завязал найденное в узелок — как доказательство того, что ребенок этот наверняка свободный, и чтобы сохранить нехитрое наследство сироты.

— Надо отнести спасенного императору. Тот должен взять под опеку чудом спасенного ребенка, — предложил фабр.

Приск держал на руках младенца и думал, что отдал бы оставшуюся половину жизни, чтобы это был его Гай… Но ведь это и может быть его Гай…

— Я видел на гипподроме женщину с грудным младенцем, — сказал он. — Надеюсь, она покормит нашего найденыша.

Еще спустя день Приск и Малыш отыскали живую женщину с ребенком — та умудрялась все эти дни кормить младенца грудью. Ей повезло — рядом с нею завалило корзину с гранатами, и она питалась их соком. Фортуна со своим крылатым колесом творит порой удивительные вещи.

В этот же день незадолго до заката Марк пришел в себя. Он глянул куда-то мимо сидящего рядом Афрания, слабо улыбнулся и сказал:

— Анния, ну наконец-то… Я же знал, что тебя найдут…

Центурион Афраний дернулся, оглядываясь, но не увидел никого рядом.

— Ты — моя… — прошептал Марк.

Потом он выдохнул с облегчением и больше уже не дышал.

* * *

На другой день умер консул Педон.

Вечером император спросил у Адриана:

— Когда армия будет готова выступить в поход?

— Полагаю — ранней весной, наилучший принцепс, — отвечал перемазанный в пыли наместник Сирии, тащивший здоровенное бревно для костра.

 

Глава IV

МЕВИЯ

Декабрь 868 года от основания Рима

Италия

Мевии приснился странный сон — будто она вновь идет с Марком на Форум Траяна. Только Марк не в тоге, как в первый раз, а в доспехах, шлеме, алом военном плаще.

Мевия хочет взять его за руку, но Марк отдергивает руку.

— Мама, я уже взрослый… — говорит он строго.

И голос у него низкий, незнакомый.

— Ты договорился о встрече? — спрашивает Мевия, и ее охватывает непонятное беспокойство.

— Я умер, мама. И пришел попрощаться, — отвечает Марк.

Они уже стоят внутри — на Форуме… И Мевия видит, что сквозь Марка просвечивают серые гранитные колонны.

— Я хотел познакомить тебя со своей невестой… Но ты и так ее скоро увидишь. Она — замечательная.

— Как ее зовут?

Марк шевелит губами, но Мевия ничего не слышит.

— Как?

В ответ вновь беззвучное движение губ…

А потом Марк выдыхает — и Мевия ощущает легкое касание его дыхания на своей щеке. В следующий миг Марка не стало — только ряды колонн… Мевия обернулась… опять только колоннады и колоннады… Форум был абсолютно пустынен. А колонны шатались, грозя рухнуть на землю… и где-то под ногами нарастал нутряной грозный рокот…

— Марк! — закричала Мевия во сне и проснулась.

Она лежала в своей спальне на вилле. Было тихо. Темно. Ночь.

В комнате тепло — под полом проложен гипокауст. Но ужас, пришедший из сна, заставил ее задрожать…

Марк умер. Он только что сказал ей, что умер. Он попрощался во сне. Он ушел…

Мевия закричала. Она кричала и кричала, пока не сбежались слуги, пока не примчалась Кориолла и не обняла ее.

— Марк умер… — сказала Мевия. — Этой ночью.

 

Эпилог

По всей Сирии еще несколько дней продолжались толчки, но наконец они стихли.

Там, где вчера лучи солнца играли в фонтанах, сверкали на мраморных колоннах и позолоченных статуях, сегодня в воздух поднимались столбы известковой пыли, и вода из прорванных свинцовых труб, смешавшись с пылью и обломками, текла грязными струями по треснувшим мраморным плитам. Лишь статуя Победы, будто в насмешку, трубила в золоченую трубу над этой картиной всеобщего разора.

Огромная голова Харона, вырубленная на склоне горы Кассий неподалеку от Епифании , и до той поры с мрачным удовольствием наблюдавшая за городом, который никогда не спит, теперь исчезла: землетрясение изуродовало скалы вокруг, и каменное лицо Харона обрушилось. Рухнули многие храмы. А те, что уцелели, лишились части колоннад и всех статуй, украшавших крыши. Устояли цирк и амфитеатр Цезаря.

Легионеры из когорт, что расположились лагерем за городом, разбирали развалины, но более никого не находили живым — те, кого не раздавило камнями, попросту умерли без воды и пищи. К храму Эскулапа, построенному Домицианом и почти не разрушенному, приносили многочисленных раненых.

* * *

В Антиохию в канун календ января пришло известие, что Сенат за взятие Нисибиса и Батны даровал императору Траяну титул Парфянский.

Наступал новый год — год падения Парфии и ее столицы Ктесифона…