Заночевали в лощине на берегу небольшого озера. У рабочих уже выработалась сноровка: в один миг они натянули палатку. Фома раздал сало и хлеб. Но все настолько устали, что даже ели неохотно.

Покончив с ужином и развалившись на полушубках в темной сыроватой палатке, рабочие приготовились послушать на сон грядущий традиционное повествование Фомы.

Весь отряд так привык к его рассказам о родной деревне, затерянной в лесах, что и сон был не в сон без очередной фантастической истории о бесстрашном задире-петухе, который заклевал насмерть заскочившую во двор рысь, или о крысе, похитившей у Фомы пять фунтов отборного табака-самосада.

Плотно поужинав, тепло укрывшись огромным тулупом, Фома начинал тихонько мурлыкать свои забавные истории.

Речь его журчала монотонным, спокойным ручейком до тех пор, пока рабочие не принимались хохотать над невероятными эпизодами. Спокойно переждав смех, Фома продолжал свое повествование. Снова журчал, журчал ручеек… Так бывало прежде.

Но на этот раз рабочие были недовольны его болтовней.

То ли Фома очень сильно устал, то ли был чем-то озабочен, но говорил он вяло и скучно, сбиваясь, возвращаясь к уже рассказанному. Он поминутно останавливался, поднимал голову и слушал, как хрустит овсом Чалый, привязанный к колу, вбитому в землю.

Гжиба, раздосадованный нескладным враньем Фомы, сердито выругался и, захватив дробовик и вещевой мешок, вышел из палатки: видно, решил ночевать у костра. Фома сразу оживился, захихикал и прошептал тоном заговорщика:

— Ушел, чертяка! Это я нарочно его допек. Знаю, чем отвадить невежу. А теперь послушайте, ребята, какой это есть вредный человек…

— Это ты про Гжибу так? — недоверчиво спросил Панкрат. — Смотри, он тебя вместо понюшки табаку меж пальцев разотрет и в нос сунет.

— Видали таких! — презрительно протянул Фома. -

Вот послушайте лучше, как я его на место поставил. Век будет помнить! — Отпустив по адресу Гжибы несколько нелестных слов, Фома рассказал, как, проходя однажды по лесу невдалеке от деревни, услышал сердитый голос охотника, который ругал кого-то на чем свет стоит.

Вышел Фома на полянку и видит: стоит Гжиба возле красивой кудрявой липки, а кругом него ободранные деревья. Видно, лыко драл: топорик у него за поясом, и липовая кора горкой громоздится в стороне.

— А возле него, братцы, девочка-китаяночка, сиротка, — рассказывал Фома.

— Ну-у, и как? Ведь это Настя, значит, была, — взволнованно заговорил Миша, приподнимаясь. — Это он на нее кричал? За что же?

— А вот слушай дальше. Обхватила она, сердечная, руками деревцо и твердит: «Не дам! Моя липка!» А Гжиба на нее: «Уходи, такая-сякая!» И гляжу, волосенки ее на кулак наматывает, чтобы от липки девчонку оттащить. Тут я не вытерпел. Выхожу из-за дерева. «Не трожь, — говорю, — дите! Нашел, на ком силу свою показывать!» А он дерзко так глазищами в мою сторону повел, будто ножом полоснул.

— Да, да, он умеет так, — подтвердил Миша, вспоминая встречу с Гжибой на берегу реки.

— «А ты, — говорит, — откеле свалился? Хочешь битым быть?» — «Это, — говорю, — еще неизвестно, кто бит будет, а только за слабого да за обиженного всегда заступлюсь». Да и пошел на него, а сам по дороге рукава засучиваю. «Эх, — думаю, — была не была, пострадаю за униженных и оскорбленных». И что бы вы думали! Устыдился. И лыко бросил. Так и пошел, слова не сказав.

— Ай да Фома! Ну, молодец! — воскликнул Миша. — Вот ты, значит, какой!

Он пытливо заглянул возчику в лицо.

— А ты, часом, не врешь?

— Да нет, что ты! Не сойти мне с этого места!

— Ну ладно, при случае напомню Гжибе про его поступок.

Фома сокрушенно вздохнул:

— Зачем же человека расстраивать, глаза ему колоть?

— Ладно, не буду глаза колоть! — Миша отвернулся от Фомы. — У меня, Владимир Николаевич, есть проект, давно хотел с вами посоветоваться.

— Что-нибудь насчет тайги?

— Да, это касается тайги и вообще всех пространств, которые еще мало заселены. — Миша перевел дыхание, как бы собираясь с силами. — Вот если бы объявить широкое переселение в Сибирь, пригласить к нам Из других стран всех угнетенных, всех задавленных кабалой, погибающих от бесправия, голода… — Миша задумался, не закончив фразы. Он представил себе на минуту бескрайние, дремучие, никем еще пока не заселенные пространства Сибири: вместят ли они всех жаждущих освобождения и земли?

— Ну и что тогда? — поинтересовался Кандауров, беря трубку в кулак и пряча улыбку.

Миша с беспокойством взглянул на землемера.

— Думаете, ничего из этого не выйдет?

Кандауров выразительно покачал головой.

— Не нужно этого, — сказал он, — это будет неправильно.

Миша вздохнул.

— Значит, не согласны? Жаль. А мне казалось, что это дельная мысль. Считаю, что нам нужно привлекать сюда как можно больше людей правдивыми рассказами о богатствах тайги. Вот если бы я сумел так же красочно и ярко описать наш Дальний Восток, как это сделал по отношению к Дальнему Западу Лонгфелло! Помните его стихи?

— Здорово, правда? — Миша тряхнул головой, весь раскрасневшись от удовольствия.

— Братья Гайаваты? — переспросил землемер, с усмешкой глядя на практиканта.

— Да, — подтвердил Миша. — А что?

— Если верить Лонгфелло, Гайавата звал братьями и американских колонизаторов. Вот они и дали волю своим «братским чувствам»! Теперь потомков Гайаваты там только в музеях показывают. Правда, видел я одного такого, случайно уцелевшего, на улице города в штате Делавер.

Кандауров незадолго до революции бежал из царской ссылки в Америку и скитался там год или два. Но рассказывал он об этом неохотно и мало. Видно, жилось ему там хуже, чем в ссылке. Ну-ну, и что же? — заинтересовался Миша. — Чем ои занимался, этот потомок Гайаваты?

— Шнурками и трубками торговал на улице, — невозмутимо пояснил землемер. — Смотрю, жалкий, сгорбленный бродяга с потухшим взглядом. Разговорился с ним, оказалось — индеец, ирокез… Правда, трубки у него были забавные… самой необыкновенной формы…

— Так вот откуда у вас «смерть комарам»! — Миша впился глазами в трубку, с которой никогда не расставался землемер. Трубка как трубка, но если приглядеться, то кажется, что это птичья лапка с пальцами, собранными в комок. — Тонкая работа! Искусный мастер, видно, вырезал ее. О-о-о! Настоящая индейская трубка!.. — Миша покачал головой и укоризненно причмокнул. — И вы до сих пор молчали о ее происхождении!..

— Но вот же ты узнал все-таки об этом. — Глава землемера потемнели. Он сердито кашлянул. — Индейца того давно уже к в живых нет, а подарок его не угасает, горит…

— А вы знаете, товарищи, — сказал вдруг Миша, поднимаясь на локтях, — что рассказывают в деревне об американцах-интервентах?

— Это ты про склад, верно? — вмешался молчавший до того Панкрат.

— Да, да… Ты тоже слышал? Понимаете, Владимир Николаевич, — горячо заговорил Миша, — ходят слухи, что где-то в тайге запрятали интервенты немало оружия. Видно, надеются еще сюда вернуться, тогда, мол, оно и пригодится. Пусть сунутся только!..

— Ну, ладно, что об этом толковать, — сказал с неудовольствием землемер. — Кончайте разговоры, спать пора. — Он выколотил трубку о донышко котелка и сунул ее в вещевой мешок, служивший ему подушкой. — Туши свет, Миша! Зря время дорогое тратим.

«Что это с ним? — подумал Миша о Кандаурове. — Почему он рассердился?»