Вступление

КАК-ТО раз в 1930 году, незадолго до смерти, сэр Артур Конан Дойл, с трудом добравшись до письменного стола, взял ручку и придвинул к себе лист бумаги. В предшествующие месяцы ему довелось много писать — в основном письма, личные и в газеты, — но в то утро ему захотелось порисовать. Щурясь от напряжения, он долго работал над наброском: прорисовывал сложные детали, выводил надписи, а когда отказывало вдохновение, поглядывал в окно. Наконец отложил ручку в сторону и отодвинул подальше готовый рисунок.

Сегодня копия этого рисунка висит в лондонском пабе «Шерлок Холмс». Там изображена искусанная слепнями ломовая лошадь, которая тащит телегу, готовую вот-вот перевернуться под грузом наваленных на нее ящиков. На каждом из них — надпись, отражающая ту или иную сторону жизни и деятельности Конан Дойла: «Врачебная практика» подпирает «Исторические романы», «Выборы» громоздятся поверх «Исследований психики», на «Рассказах и пьесах» подпрыгивают «Поэзия» и «Великая война», но, пожалуй, самый тяжелый ящик, зажатый между «500 лекциями» и «Путешествием в Австралию 1921 года», — это «Шерлок Холмс».

Жалость к себе не была присуща Конан Дойлу. К тому же глубокая вера в спиритизм освободила его от страха смерти. И все же, несмотря на самоиронию и шутливость тона, нельзя не ощутить таящуюся в этом автошарже нотку грусти. Выросший в семье художников, первым из которых был его дед (ставший родоначальником политической карикатуры), Конан Дойл знал, как важно найти точный образ. Стало быть, вот каким видел он себя на пороге смерти — клячей, волокущей телегу. И легендарный сыщик Шерлок Холмс тоже был частью непосильного груза.

Конан Дойл достаточно знал жизнь и понимал, что Шерлок Холмс, по выражению доктора Ватсона, «затмит и далеко превзойдет» все прочие его труды. Исторические романы, благодаря которым он надеялся остаться в памяти соотечественников, устарели еще при его жизни. Стихи, пьесы, военные хроники тоже исчезли из поля зрения читающей публики. Приверженность к спиритизму, энергичные попытки приобщить к своей вере других немало повредили его репутации уважаемого литератора. Людям было трудно примириться с мыслью, что создатель такой совершенной «мыслящей и наблюдающей машины», как Шерлок Холмс, оказался безоглядно предан тому, что несовместимо с рациональностью. Ведь писания тех, кто пребывает в плену подобных идей, не принимают всерьез.

На деле же Конан Дойл являл собой образец разума и чистосердечия. Интервьюеры поражались простоте его обхождения и полному отсутствию претенциозности. С годами раздаваясь в талии, Конан Дойл с его тяжелыми веками и свисающими усами все больше напоминал моржа. «Он был крупным, дородным, неуклюжим с виду, — писал один из друзей, — его неповоротливое тело с руками как два вестфальских окорока, казалось, скорее предназначалось фермеру, а рокочущая, нервно-прерывистая речь приводила на ум берега и холмы Шотландии».

Внешность обманчива. За мирным, полусонным обликом скрывался человек твердых взглядов — возможно, порой и абсурдных, но глубоко искренних. Жизнь Конан Дойла представляла собой вереницу героических крестовых походов, и спиритизм был просто последним из них. В 1890 году он предупреждал о ненадежности нового метода лечения туберкулеза; в 1902-м — защищал британское правительство от обвинений в бесчестных способах ведения Англо-бурской войны; в 1906-м — выступал за узаконение развода;в 1909-м — осуждал зверства в Конго; в 1910-м — выступал в защиту Оскара Слейтера, необоснованно обвиненного в убийстве; в 1914-м— говорил об угрозе блокады Англии германскими подводными лодками. И всякий раз он сражался отважно и умело, используя дарованные ему славой преимущества и врожденный дар красноречия. Многое из того, за что он ратовал, встречали в штыки, но личную честь он ставил выше общественного мнения. Однажды его дочь Джейн написала: «Он казался нам истинным воплощением рыцарства времен короля Артура и рыцарей Круглого стола».

Сам он не стал бы писать о себе подобным образом. В 1927 году журнал «Стрэнд», напечатавший большую часть произведений Конан Дойла первым, провел опрос среди своих ведущих авторов на тему: «Создателем какого известного литературного героя Вам бы хотелось быть?» Герберт Уэллс и Джон Бахан назвали шекспировского Фальстафа; Комптон Маккензи предпочел Дон Кихота. Другие упомянули д’Артаньяна, Дон Жуана и Робинзона Крузо. По словам издателей «Стрэнда», ответ Конан Дойла был «характерен для него как писателя и человека». Он назвал имя полковника Ньюкома, героя романа Теккерея, вышедшего незадолго до того, как он родился. Объяснял он это просто: Ньюком — «идеал английского джентльмена».

Конан Дойл не был англичанином по крови: его семья происходила из Ирландии, а родился он в Шотландии, но был истинным английским джентльменом. В каком-то смысле над собственной личностью он работал более упорно и целенаправленно, чем над образами Шерлока Холмса, бригадира Жерара, профессора Челленджера и всех остальных героев. Он просто излучал порядочность, которая была у него в крови, и признавался, что тоскует по высоким идеалам былых времен. Из всех своих произведений более всего он ценил исторические романы о периоде Регентства и наполеоновских войн. В последние годы жизни настойчивость, с которой он выказывал предпочтение старомодным ценностям и правилам приличия, заставляла видеть в нем хотя и славного, но чудаковатого пожилого джентльмена, отставшего от времени. Умер он в 1930 году, однако в нашей памяти он ассоциируется с эпохой более ранней — газовых фонарей и хэнсомских кебов. В последние десять лет его жизни увидели свет такие произведения, как «Любовник леди Чаттерли», «Прощай, оружие», «Великий Гэтсби», «Улисс» и «На маяк», сам же он выпустил книгу, герои которой отправляются искать в морских глубинах Атлантиду.

Конечно победным шагом через все его творчество проходит Шерлок Холмс, чьи приключения, как считал автор, сочинены «в другой, более непритязательной манере», чем остальные его рассказы и романы. «Я написал о нем куда больше, чем намеревался, — признавался Конан Дойл в 1927 году, через сорок лет после того, как появился первый рассказ о Холмсе, — но мое перо подталкивали добрые друзья, которым все время хотелось узнать, что было дальше. Вот и получилось, что из сравнительно небольшого зернышка вымахало чудовищное растение».

Причем это «чудовищное растение» зажило самостоятельной жизнью. «Имена Шерлока Холмса и доктора Ватсона превратились в нарицательные и вошли в словарь английского языка, — заметил издававший Конан Дойла в „Стрэнде“ Г. Гринхоф Смит. — Любой автор был бы вправе гордиться подобным подвигом. Несомненно, Шерлок Холмс — самый популярный, известный любому человеку герой английской литературы». Восхваляя в 1930 году живучесть великого сыщика, лондонская «Таймс» даже сочла необходимым найти слова сочувствия к прочим созданиям писателя: «Те, кто следит за судьбой Родни Стоуна, „Белого отряда“, бригадира Жерара, Мики Кларка и множества им подобных, переживая все с ними происходящее, становятся их близкими друзьями; и этот двойной талант дарить приятных спутников и описывать волнующие события проявляется у Конан Дойла и в новеллах, и в больших книгах. Видя, каким опасностям подвергаются и как благородно ведут себя все вышеперечисленные лица, легко понять их обиду на то, что первенство всегда остается за сухопарым и, пожалуй, довольно бездушным исследователем преступности, который живет не в славном и жестоком XIV столетии, не в разгар наполеоновских кампаний, а в конце 80-х годов XIX века — в мире кебов и уличных сорванцов».

В наши дни Шерлок Холмс превратился в культурный архетип — подобно Робин Гуду, Ромео и Джульетте или трем мушкетерам. Дети Заира и Тибета узнают его на картинках так же легко, как Санта Клауса или Микки-Мауса. Его образ фигурирует в бесчисленных книгах, фильмах, телефильмах, мюзиклах, театральных постановках — и даже в одном балете. Мы встречаем знакомый ястребиный профиль на чайниках, шахматах, тарелках, в настольных играх, компьютерных программах и на обертках жевательной резинки. У него есть приверженцы, чье преклонение граничит с мистическим культом. «Шерлокианцев», как они себя называют, можно найти в любой части света и — с каждым днем все больше — в Интернете. Они заняты обсуждением таких вопросов, как, например, на какую глубину в жаркий день может погрузиться в масло веточка петрушки или куда все-таки ранили на войне доктора Ватсона. Спросите такого поклонника Холмса, что нового слышно о гигантской крысе с Суматры, и он (или она) мягко ответит, что мир еще не дорос до понимания этой истории.

Реймонд Чандлер написал: «У каждого автора детективов встречаются ошибки, и ни у кого нет такой эрудиции, как следовало бы. Конан Дойл делал ошибки, которые совершенно обесценивали иные из его рассказов, но был пионером жанра, и Шерлок Холмс — это прежде всего особый образ мыслей плюс несколько десятков незабываемых диалогов».

При всем высокомерии тона нельзя не признать, что замечание Чандлера справедливо. «Шерлока Холмса» можно перечитывать снова и снова просто ради удовольствия провести время в обществе Конан Дойла. И не потому, что мы забыли, кто убийца сэра Чарлза Баскервиля или кто похитил чертежи Брюса-Партингтона. Мы возвращаемся на Бейкер-стрит, чтобы наблюдать работу гения. Один раз поддавшись этой тяге, мы больше не сможем ей противостоять. «Невиданный червяк науке, по-видимому, еще неизвестный», «Знаменитый канареечник Уилсон — язва лондонского Ист-Энда». Таинственная встреча с собакой в ночи… «Игра началась, Ватсон!»

Однако преклонение перед Шерлоком Холмсом часто сочетается с пренебрежением к Конан Дойлу. О нем иногда вспоминают как о человеке, который невзначай оказался рядом, когда Холмс появился на свет, или — по выражению иных «шерлокианцев» — как о литературном агенте, способствовавшем публикации записок доктора Ватсона. Такое отношение очень расстроило бы Конан Дойла. Говоря о Холмсе, Дойл и впрямь принижал свои заслуги, но одновременно прекрасно отдавал себе отчет в том, что взялся за второстепенный литературный жанр и вывел его на широкую дорогу.

Конан Дойла часто изображают ненавистником Шерлока Холмса, но это не вполне справедливо. Верно, порой ему до тошноты надоедал его знаменитый герой, и свидетельство тому — попытка убить Холмса, чтобы избавиться от него. Однако в последние годы писатель примирился с очевидным: «Я не нахожу, что эти мои более легковесные произведения помешали мне узнать пределы моих возможностей в таких разнообразных областях творчества, как история, поэзия, исторические романы, психология и драматургия. Если бы Холмса не было, я вряд ли бы успел сделать больше, хотя, возможно, он и помешал в какой-то степени признанию моих более серьезных литературных сочинений».

Очень может быть. Хотя многие возразили бы, что именно эти «более легковесные произведения» позволили ему проявить гениальное новаторство, которое вспахало целину и осветило путь последующим поколениям писателей, в то время как его «более серьезные сочинения» безнадежно устарели. Пусть так, но в любом случае «Приключения Шерлока Холмса» — лишь небольшая часть того, что создал Конан Дойл, и если его почитатели на секунду отвлекутся от ярких огней Бейкер-стрит, они увидят, что в тени стоит, ожидая выхода в круг света, интереснейший и достойный более близкого знакомства писатель. Конан Дойл доставил миру массу радости. И заслуживает того, чтобы на него, хотя бы ненадолго, взглянули так, как он того хотел бы.

Однажды он написал: «Трудно вообразить жизнь более разнообразную и романтичную, чем моя. Я узнал, что значит быть бедняком и каково быть богатым. Я испытал все, что написано человеку на роду. Я был знаком со многими замечательными людьми моего времени. После обучения медицине, магистерскую степень по которой я получил в Эдинбурге, я прошел долгий путь в литературе. Я занимался многими видами спорта, включая бокс, крикет, бильярд, автогонки, футбол, воздухоплавание и лыжи. Я был первым, кто включил лыжи в туристическую программу Швейцарии. Как врач китобойного судна я провел семь месяцев в Арктике, а позже плавал к западному побережью Африки. Я повидал три войны: Суданскую, Южноафриканскую и войну с Германией. В моей жизни было множество всяческих приключений. Наконец, подчиняясь внутренней необходимости, я посвятил свои последние годы тому, чтобы познакомить мир с результатами моих тридцатишестилетних исследований в сфере оккультных наук и побудить людей осознать их особую важность. Выполняя эту миссию, я проехал более 50 000 миль с лекциями, которые прослушали более 300 000 человек. Кроме того, я написал на эту тему семь книг. Такова история моей жизни».

И такова история, которую нам предстоит рассказать.

 

Глава 1. Свободное кресло

В тот вечер в лондонском Ройял-Алберт-Холле собралось чуть ли не шесть тысяч человек. Причем сотни желающих не смогли попасть внутрь. В просторном зале мужчины в смокингах и дамы в длинных вечерних платьях, рассаживаясь по местам, взволнованно перешептывались. Они пришли увидеть и услышать сэра Артура Конан Дойла, наверное самого любимого из всех современных писателей, ожидая узнать от него потрясающую новость.

Здешняя публика мало чем отличалась от той, что посещала лекции Конан Дойла (а он прочел их сотни) в Париже, Нью-Йорке, Мельбурне, Кейптауне и в других местах. Однако в этот вечер ожидание было особенно напряженным. Причина была проста: пять дней назад Конан Дойл скончался у себя дома в Кроуборо.

Все были охвачены нетерпением. Согласно взглядам самого Конан Дойла, горячо им проповедовавшимся, смерть отнюдь не должна была помешать его появлению на лекционной кафедре в тот вечер. К моменту своей смерти, наступившей 8 июля 1930 года, Конан Дойл давно уже был самым известным в мире и самым ярым пропагандистом спиритизма — учения о том, что мертвые сообщаются с живыми по земным каналам: через медиума. На протяжении четырнадцати лет Конан Дойл посвящал спиритическому движению почти все свое время, тратил немало сил и средств, доказывая, что «на свете нет ничего важнее». Для тех, кто обрел утешение и смысл в этой вере, он был «святым Павлом спиритизма», для прочих — прискорбно заблуждающимся старым человеком, растратившим впустую свое величие. Вечер в Алберт-Холле, полагали многие, раз и навсегда разрешит этот спор.

У края эстрады, где возвышалась лекторская кафедра, стояли стулья, на которых сидели родные писателя. Один стул, к которому была прикреплена карточка с надписью «Сэр Артур Конан Дойл», пустовал. Место слева занимала леди Конан Дойл, как всегда на протяжении двадцати трех лет лекционных турне, дискуссий и прочих мероприятий, которым ее муж придавал вес своим именем и для которых не жалел энергии. Сегодняшнее собрание, поделилась она с приятельницей, станет последней публичной демонстрацией, в которой она участвует с мужем.

Стул Конан Дойла, похоже, остался единственным незанятым в зале, куда, согласно некоторым источникам, в конце концов набилось тысяч десять, что значительно превышало вместимость Холла. Кое-кого удалось усадить на дополнительно принесенные стулья.

Когда все стихло, к микрофону вышел Джордж Крейз из Марилебонской спиритической ассоциации и открыл вечер. Он произнес короткое приветствие, а потом зачитал письменное обращение леди Конан Дойл: «Я хочу от имени моих детей и своего собственного, а также от имени моего возлюбленного супруга сердечно поблагодарить всех собравшихся за любовь, которая привела их сюда сегодня». Однако, говорилось там далее, она хотела бы внести ясность и умерить ожидания тех, кто полагает, будто на свободном стуле непременно появится материализовавшаяся фигура сэра Артура. «Я сидела бок о бок с моим возлюбленным мужем на всех собраниях во всех уголках мира, и сегодня на этом вечере, на который люди пришли из уважения и почтения к нему, оставлено кресло и для него, так как я знаю, что его духовное естество будет рядом со мной, хотя наши земные глаза не способны видеть дальше земных излучений. Лишь те, кому дано от Бога иное зрение, которое зовется ясновидением, смогут узреть среди нас его любимый облик».

Эрнст Хант, сподвижник Конан Дойла по спиритическому движению, выразился еще определеннее. Указывая на пустой стул, он предупредил, что «…если кто-нибудь, наделенный богатым воображением, внушит себе, будто видит здесь фигуру сэра Артура, это еще ничего не будет значить. Не так уж важно, даже если человек, одаренный ясновидением, и в самом деле его увидит. А вот если вы воспримете это пустующее место как глас Божий, призывающий вас стать последователями Дойла, это в самом деле будет очень важно».

При всей своей откровенности эта речь не понизила градус ожидания в зале. После того, как распространилось известие о кончине Конан Дойла, сразу начались горячие пересуды о его возможном возвращении.

Сначала все шло, как принято на панихиде. Друзья и коллеги поднимались, чтобы воздать должное покойному. Звучали церковные гимны и отрывки из Священного Писания. Была зачитана телеграмма от известного физика сэра Оливера Лоджа, разделявшего взгляды Конан Дойла. Он прославлял неколебимую преданность писателя спиритизму, выражал уверенность в том, что «великодушный поборник нашего дела, умудренный новым знанием и опытом, вскоре продолжит свои усилия по ту сторону», и заключал словами: «Sursum corda» — призывал возвыситься духом. Примерно через час традиционная часть мероприятия приблизилась к концу. Джордж Крейз опять подошел к микрофону и, предложив публике встать, попросил провести две минуты в молчании и размышлении. «Тишина была полнейшая, — записал один корреспондент. — Это невозможно забыть».

Когда присутствующие расселись, Крейз снова обратился к собравшимся. «Сегодня, — сказал он, — благодаря нашему усопшему лидеру, внушившему нам бесстрашие, мы проведем дерзкий эксперимент. Среди нас находится лицо, обладающее духовидческим даром. Эта дама попробует прямо с эстрады передать нам свои впечатления. Причина, заставляющая нас колебаться, состоит в том, что из-за огромного количества людей это потребует от нашей ясновидящей чрезвычайно большого напряжения душевных сил. В собрании из десяти тысяч человек медиуму предстоит принять на себя очень тяжелую нагрузку. Сегодня миссис Робертс попытается описать некоторых знакомых, но имейте в виду, что сеанс подобного рода впервые проводится при таком невероятном стечении народа. Вы можете помочь ей своими флюидами, если споете гимн ‘Отверзи очи мои’».

Как только смолкли последние звуки гимна, к краю эстрады подошла нервического вида женщина — миссис Эстелл Робертс, хрупкая, темноволосая, с большими карими глазами. Несколько секунд она молча стояла у микрофона, сжимая руки. За ее трепетной наружностью и робким видом скрывался немалый драматический талант. Она была любимым медиумом Конан Дойла, он неоднократно говорил о ее «месмерическом воздействии».

В одном отношении Джордж Крейз был прав — это и впрямь был «дерзкий эксперимент». Миссис Робертс позвали для установления связи с отлетевшими душами, в том числе и Конан Дойла. Таким образом она должна была постараться обратить скептиков в свою веру. Хотя в 30 году спиритизм был явлением вполне распространенным, сеансы, как правило, проводились в затемненных комнатах и при закрытых дверях. В зависимости от того, что обещал медиум, там можно было увидеть плывущие по воздуху тамбурины, таинственные послания, записанные мелом на грифельной доске, или еще какие-нибудь нематериальные проявления, призванные свидетельствовать о контакте с духами. В ярко освещенном Алберт-Холле летающих тамбуринов ожидать не приходилось. Миссис Робертс должна была просто стоять перед микрофоном и ловить наудачу послания духов прямо из воздуха, переадресовывая их тому или иному из зрителей. Таким образом, доказательством загробного происхождения сообщений могли служить только ее слова.

Ее месмерическое воздействие, так сильно ощущавшееся Конан Дойлом, проявилось не сразу. Поначалу миссис Робертс просто стояла, покачиваясь с носка на пятку. Через некоторое время в зале стало раздаваться нетерпеливое покашливание и шарканье ног. Тут она взялась за дело. Приставив козырьком ладонь ко лбу, как вахтенный матрос, миссис Робертс начала обводить глазами партер, галерею и ложи, задерживая взгляд не столько на лицах, сколько на пустом пространстве над головами. «Здесь всюду очень много духов, — произносит она. — Они толпятся и задевают меня!»

После чего последовал длинный, безостановочный монолог — описание призраков одного за другим, которых только она и может видеть. «Вокруг собралась толпа духов, которым очень хотелось пообщаться с близкими, — напишет она впоследствии. — В течение получаса я с помощью ясновидения переправляла их сообщения отдельным людям, сидевшим в зале».

На самом деле она не только переправляла послания, но заодно и описывала, как выглядят почившие, свойства их характера, манеру речи. И даже одежду. Люди, будто зачарованные, слушали, как она рассказывает о встречах родных и любимых, снова обретших друг друга на том свете, да еще указывает на тех в публике, к кому они обращаются. «Было что-то жутковатое, — писал один журналист, — в том, как каждый из десяти тысяч человек, сидящих в Алберт-Холле, и боится, и уповает, что укажут на него».

Тогда, как и теперь, нет единого мнения касательно того, имеют ли подобные демонстрации происхождение духовидческое или же вполне земное — вроде сообщников, сидящих в зале, или предварительного сбора подробных сведений о тех, с кем предстоит вступить в контакт. Публика Алберт-Холла в немалой степени состояла из людей, сочувствовавших спиритизму; сохранились сведения, что по крайней мере один из получателей спиритического послания был и сам практикующим медиумом. Так что справедливости ради надо сказать, что миссис Робертс обращала обращенных.

Но имелось в этой аудитории и определенное количество неверующих, явившихся отдать дань памяти Конан Дойлу. «Это было либо поразительное доказательство общения с умершими, — сказал один скептик, — либо самое хладнокровное и бессердечное жульничество». А репортер «Сатердей ревью» выразился еще откровеннее: «Хотелось бы посмотреть, как давешнюю даму-медиума из Алберт-Холла стал бы допрашивать Шерлок Холмс. Ее приемы ничем не напоминали о Бейкер-стрит, они не удовлетворили бы не только Шерлока Холмса, но и Ватсона».

Прошло примерно с полчаса, маловеры больше не в силах были скрывать свое раздражение. В разных концах зала люди стали подниматься с места — таких набралось человек сорок-пятьдесят — и направляться к выходу. Миссис Робертс выразила досаду: «Я не могу продолжать, когда они выходят», — объявила она. Заглушая общий шум, грянула мощная органная музыка — казалось, вечер прощания преждевременно подошел к концу. Но тут, как раз когда собрание начало в беспорядке расходиться, появился сэр Артур Конан Дойл. «Он здесь! — закричала миссис Робертс. — Он здесь!» Пробиравшиеся между рядами скептики остановились где кто был. Все глаза устремились на пустое кресло.

Позднее миссис Робертс утверждала, что Конан Дойл находился на эстраде все время: «Сначала я увидела его во время двухминутного молчания, — вспоминала она. — Потом — когда передавала послания. Он был в вечернем костюме. Прошел через эстраду и сел на свободное место. Он сидел сзади и подбадривал меня все время, пока я делала свою работу. Я узнала этот чистый, ясный голос, его нельзя не узнать».

Что бы мы ни думали о медиумических талантах миссис Робертс, нужную минуту она умела определить безошибочно. Ее объявление наэлектризовало аудиторию. В самых отдаленных уголках зала люди вставали и тянули шеи, чтобы лучше видеть свободное кресло.

Лицо леди Конан Дойл озарилось блаженной улыбкой. К ней подошла миссис Робертс. «У меня для вас послание, дорогая. От Артура», — сказала она. Леди Конан Дойл кивнула. «Сэр Артур сказал, что кто-то из вас сегодня утром заходил в домик, — продолжала миссис Робертс (речь шла об одной из построек в семейной усадьбе в Кроуборо). — Это верно?»

«Ну да, — ответила леди Конан Дойл. — Это была я».

Миссис Робертс кивнула и наклонилась к ней ближе. «Он передает: ‘Скажи Мэри…’»

Тут снова загудел орган, заглушая даму-медиума, так что расслышать, что она говорит, могли только сидящие на эстраде. Несколько минут миссис Робертс что-то говорила, а все члены семьи Конан Дойла прислушивались. Время от времени один из сыновей, подавшись вперед, добавлял что-то или переспрашивал. А леди Конан Дойл просто сидела и слушала.

До конца дней она отказывалась повторить услышанное и ограничивалась заявлением, что не сомневается в том, что это слова мужа. «Я так же твердо уверена в этом, — сказала она корреспонденту в описываемый вечер, — как в том, что сейчас разговариваю с вами».

Все заметили, с каким непритворным волнением она слушала медиума. Лицо ее сияло, взгляд был устремлен в некую точку в конце зала. Потом она смахнула влагу со щеки и отвернулась.

 

Глава 2. Сапожная колодка

Артур Игнациус Конан Дойл родился 22 мая 1859 года в небольшой квартире дома № 22, стоявшего на Пикардийской площади в Эдинбурге, в миле от университета. Он был вторым из десяти детей Чарлза и Мэри Дойл, из которых выжило семеро. Вторую часть фамилии — Конан Дойл — Артур и его старшая сестра Аннет унаследовали от двоюродного деда Майкла Конана, известного журналиста.

Ко времени рождения Артура Конан Дойла его семейство, происходившее из ирландских католиков, достигло заметного положения в мире искусства. Его дед Джон Дойл, уехавший из Дублина в двадцатилетием возрасте, стал знамен итым лондонским портретистом. Скрываясь за инициалами X. Б., он также публиковал шаржи на известных людей эпохи Регентства, оценивавшиеся как «довольно злые». Сейчас его считают родоначальником политической карикатуры.

У Джона Дойла было четыре сына. Трое из них также достигли значительных успехов на поприще изобразительного искусства. Джеймс был известным историком и художником; Генри стал директором Ирландской национальной галереи; Ричард иллюстрировал детские книги и прославился рисунками для юмористического журнала «Панч», один из которых более ста лет украшал обложку этого издания.

Итак, трое сыновей Джона Дойла процветали, четвертый же, отец Артура, — нет. Чарлз Олтемонт Дойл приехал в Эдинбург в возрасте девятнадцати лет и стал младшим инспектором Шотландского строительного управления. Поначалу он добился некоторых успехов: предположительно, участвовал в проектировании фонтана для Холирудхауса на эдинбургской Королевской Миле, а также— витража в Эдинбургском кафедральном соборе. Какое-то время, в 60-е годы XIX века, его таланты оказались востребованы известной фирмой «Джордж Уотерстон и сыновья», которая стала заниматься литографией. Но то были лишь единичные достижения: Чарлз Дойл страдал тяжелым алкоголизмом и так и не сумел подняться выше уровня, которого достиг в двадцать лет.

В 1855 году, двадцати двух лет от роду, он женился на семнадцатилетней Мэри Фоули, внучке его домохозяйки. Живая, хорошо образованная Мэри Дойл очень увлекалась рыцарскими традициями и воспитывала детей на легендах о рыцарских подвигах. Много лет спустя в автобиографической повести «Письма Старка Монро» Конан Дойл вспоминал ее «милое лицо и повадки упитанной курочки», когда набрасывал портрет матери главного героя. «С тех пор, как я ее помню, — признается Старк Монро, — она всегда являла собой причудливую помесь домохозяйки и натуры артистической, но в той и другой ее ипостаси главенствовали устремления духовные. Она всегда оставалась леди, даже торгуясь с мясником, весело занимаясь уборкой дома или помешивая в кастрюле овсяную кашу. Я так и вижу, как она одной рукой орудует мешалкой, а в другой держит на расстоянии двух дюймов от носа журнал „Ревю де монд“. Конан Дойл всю жизнь называл мать Мэм.

В 1868 году, когда Артуру исполнилось девять лет, его богатые дядюшки предложили послать мальчика в школу иезуитов в Англию. Артура посадили на поезд в Эдинбурге — он плакал до самой границы. В еле-дующие семь лет ему доводилось видеть родных только во время летних каникул. Два года он провел в Ходдере и пять лет — в Стоунихерсте. Он вспоминал эти годы неохотно: „Телесные наказания были суровы, — писал он, — а я знаю, что говорю, ибо мало кто, а может быть, больше никто из мальчиков не подвергался им столь часто“.

Самыми счастливыми были часы, посвященные спорту. Во время занятий с каждым днем сильней проявлялись его природные способности. Больше всего ему нравился крикет, хотя однажды он получил удар мячом по колену, и бэтсмену пришлось на руках тащить пострадавшего в лазарет. Этот случай не отвратил Конан Дойла от спорта: со временем он стал капитаном стоунихерстовской команды.

К этому времени одинокий мальчик осознал, что у него есть „литературная жилка“, свойственная отнюдь не всем его соученикам. „Вот как состоялся мой дебют рассказчика, — вспоминал он в интервью. — В сырые, пасмурные дни зимних каникул меня сажали на стол, а вокруг на полу, уткнувшись подбородками в кулаки, сидели на корточках мальчишки. И я до хрипоты рассказывал им о злоключениях моих героев — неделю за неделей эти несчастные сражались, рубились, стонали от ран во имя развлечения моей маленькой компании“.

Конан Дойл покинул Стоунихерст в возрасте шестнадцати лет. Он был еще слишком юн для университета, и родственники послали его в Австрию, в Фельдкирх, чтобы он еще год поучился у иезуитов. Похоже, на этот раз ему повезло больше. Он наслаждался пейзажами и спортивными упражнениями, учился играть на тубе — возможно, просто потому, что был единственным учеником, чей рост позволял управляться с этим инструментом, — много и с удовольствием читал. Особое влияние на него оказала книга Эдгара Аллана По „Гротески и арабески“.

По возвращении из Австрии настало время выбирать профессию. „…Я обнаружил, что семья моя находится по-прежнему в стесненных обстоятельствах… Вероятно, эти тяжелые времена пошли мне на пользу, поскольку я был буен, полон сил и несколько безрассуден, а положение дел требовало энергии и решимости, и я не мог не отозваться на зов. Моя мать была замечательная, мы не могли ее подвести“.

Согласно семейной традиции Конан Дойл мог выбрать искусство, однако предпочел профессию врача. „Решено было, что я должен стать врачом, — поясняет он, главным образом, полагаю, потому, что Эдинбург был знаменитым центром медицинского образования“. Медицинский факультет университета мог похвастать многими знаменитыми именами. Среди них — доктор Джеймс Янг Симпсон, который одним из первых стал применять хлороформ; зоолог сэр Чарлз Уайвил Томсон, недавно вернувшийся из экспедиции на борту „Челленджера“; внедрявший асептику барон Джозеф Листер, который в то время, когда Конан Дойл поступил в университет, заведовал кафедрой клинической хирургии. Но самое незабываемое впечатление производил на студентов Джозеф Белл, мастер дедуктивного анализа.

Доктору Джозефу Беллу автору учебника по хирургии, было тридцать девять, когда Конан Дойл увидел его впервые. Это был человек высокого роста, с проницательными серыми глазами, резкими чертами лица, носом, похожим на ястребиный клюв, и скрипучим, высоким голосом. Подобно Конан Дойлу, он говорил с сильным акцентом уроженца Эдинбурга. У него была диковинная, подпрыгивающая походка, а стоя у операционного с гола, он буквально излучал волны будоражащей энергии.

Белл подождал секунду, пока молодые люди рассаживались по местам. Затем откашлялся и заговорил: „Господа, — тут он высоко поднял стеклянный пузырек. — В этой склянке содержится сильнодействующее лекарство с невероятно горьким вкусом. Итак, я хочу узнать, сколько среди вас людей, развивших в себе данную Богом способность к наблюдению“.

Он скрестил руки на груди и окинул взглядом аудиторию. „Вы можете спросить: ‘Сэр, почему бы не провести химический анализ?’ — Тут он кивнул, как бы обдумывая ответ. — Да, разумеется, но я хочу, чтобы вы попробовали эту жидкость на вкус — определили ее по вкусу и запаху. Что? Не желаете? — Белл вытащил пробку и поднес пузырек к самому носу, а затем опустил в жидкость палец. — Поскольку я никогда не прошу студентов делать то, чего не готов сделать сам, я тотчас попробую жидкость, а потом пущу ее по рядам“.

Он поднес руку ко рту и лизнул палец. У зелья явно был отвратительный вкус: Белл скривился, будто отведал яду.

Через секунду он опять стал непроницаем. „Итак, — сказал он, подавая склянку студенту, сидевшему в первом ряду, — сделайте то же, что я“.

По рядам прокатился глухой ропот. Пузырек переходил из рук в руки. Сокурсники Конан Дойла представляли собой разношерстную и необычную группу молодых людей: Эдинбургская медицинская школа была одной из лучших в мире и привлекала студентов даже из Восточной Европы и Америки. Впрочем, на лекциях Белла все были равны, и приезжие богачи, и местные бедняки: каждый платил за лекцию четыре гинеи, каждый должен был попробовать опасную желтую жидкость. После того как склянка обошла всю аудиторию, Белл оглядел ряды студентов и с грустью покачал головой. „Джентльмены, — сказал он, — я глубоко опечален тем, что ни у одного из вас не развита восприимчивость: нет той самой наблюдательности, о которой я вам толковал. Ибо если бы вы по-настоящему внимательно следили за мной, вы бы заметили, что в это ужасное снадобье я окунул указательный палец, а в рот взял — средний“.

Он издал удовлетворенный вздох, услышав зазвучавшие в унисон стоны слушателей: удар пришелся не в бровь, а в глаз, как он и хотел.

В конце второго курса Белл заставил Дойла покинуть место на амфитеатре — назначил своим секретарем, в обязанности которого входило составлять списки пациентов и во время амбулаторного приема подводить по очереди каждого из них к профессору, восседавшему в аудитории в окружении студентов. Конан Дойл вспоминал:

У него была поистине удивительная интуиция.

— Я вижу, — говорил Белл, бросив взгляд на больного № 1, — вы не дурак выпить. У вас во внутреннем нагрудном кармане куртки даже фляжка припрятана.

Затем следующий больной представал пред его очи:

— Ага, понятно, сапожник.

Тут он поворачивался к студентам и обращал их внимание на то, что штаны у пациента вытерты на коленях с внутренней стороны, а это встречается только у сапожников, потому что они зажимают ногами колодку.

Ярким примером дедуктивных способностей Белла, который Конан Дойл приводит в своей автобиографии, является случай обследования пациента, не успевшего ничего сообщить о себе перед тем, как его ввели в аудиторию:

— Ну что же, — сказал Белл, окинув пациента быстрым взглядом, — вы служили в армии.

— Да, сэр, — ответил тот.

— Демобилизовались недавно.

— Да, сэр.

— Из Хайлендского полка?

— Да, сэр.

— Сержант?

— Да, сэр.

— Стояли на Барбадосе?

— Да, сэр.

Белл обернулся к пораженным слушателям. „Видите ли, джентльмены, — пояснил он, — наш пациент — вежливый человек, но шляпы не снял. В армии это не положено. Однако, если бы он давно был в отставке, он вел бы себя как гражданский. У него вид начальника, но небольшого, и, судя по акценту, он шотландец. Что касается Барбадоса, то он страдает слоновой болезнью, а она встречается в Вест-Индии, а не в Британии, причем Хайлендский полк в настоящее время стоит именно на этом острове.

Нам, сборищу Ватсонов, все это казалось чудом, пока не предлагалось объяснение, после чего все становилось очень просто.“

 

Глава 6. "Я вижу, вы жили в Афганистане"

"Примерно через год после женитьбы я понял, что могу вечно писать рассказы, всю лшзнь и никогда не добьюсь признания, — писал Конан Дойл. — Для этого необходимо, чтобы ваше имя оказалось на корешке книги. Только так сможете вы утвердить свою индивидуальность, и ваши сочинения либо приобретут высокую репутацию, либо заслужат презрение".

К тому времени рассказы стали приятным дополнением к заработку врача, но Конан Дойлу было досадно, что имя его остается безвестным, да и деньги поступают лишь время от времени. Как большинство молодых писателей, он мечтал написать книгу. Возможно, женитьба раззадорила его честолюбие. Впрочем, о большой книге он подумывал и раньше. Вскоре после приезда в Саутси он начал работать над романом "История Джона Смита". Удовлетворение, испытанное им после завершения работы, вскоре уступило место ужасу, ибо единственная рукопись потерялась при пересылке. "До издателей она так и не дошла, — вспоминает Конан Дойл. — Почта бесконечно присылала голубые извещения, в которых сообщалось, что отправление не зарегистрировано и следов рукописи не обнаружено. Разумеется, то была моя лучшая вещь! Разве утраченное произведение может не быть лучшим? Но должен признаться, что потрясение, испытанное мной при исчезновении романа, ничто по сравнению с ужасом, который я ощутил бы, появись он вдруг сейчас, да еще в печати!"

После того как первая проба пера "благополучно затерялась", он засел за работу над новой книгой, которая получила название "Торговый дом Гердлстон". Конан Дойл, которому в ту пору было чуть больше двадцати, еще не обрел собственного голоса. Он с переменным успехом подражал двум своим литературным кумирам — Диккенсу и Теккерею. И неудивительно, что лучше всего ему удался персонаж по имени Томас Димсдейл, студент медицинского факультета Эдинбургского университета, нанявшийся судовым врачом на торговое судно, идущее в Африку. По признанию самого писателя, "история этого человека казалась мне в ту пору необычайно интересной, но я ни разу не слышал, чтобы она произвела подобное же впечатление на кого-либо еще".

На эту книгу у Конан Дойла ушло около двух лет. Он и тогда сомневался в ее достоинствах, а позже заявил, что "она ничего не стоит". Поэтому вряд ли удивился, когда рукопись стала возвращаться от издателей "с постоянством почтового голубя". В конце концов она прочно обосновалась в глубине его письменного стола и была забыта на четыре года.

А сам он со свойственной ему неутомимостью взялся за новое сочинение. Оно называлось "Запутанная история", и его героями были некто Ормонд Сакер и "сонного вида молодой человек", который именовался то Шериданом Хоупом, то Шеррингфордом Холмсом. Писатель начал работу 8 марта 1886 года, и в апреле, к моменту ее окончания, название преобразовалось в "Этюд в багровых тонах", а главные герои — в Шерлока Холмса и доктора Ватсона.

Позднее Конан Дойл часто утверждал, что не помнит, как придумал эти имена. Этот вопрос всегда вызывал оживленные дискуссии среди поклонников Бейкер-стрит. В автобиографии Конан Дойл высказывается против "примитивного приема", когда имя превращается в характеристику героя. И значит, непритязательно звучащее имя Холмс было для него предпочтительнее какого-нибудь мистера Шарпса или Ферретса. В выступлении 1921 года писатель еще раз коснулся этого вопроса: "В те давние дни осуждалось то, что и я считаю единственным недостатком Чарлза Диккенса, которым вряд ли кто-нибудь восхищался более, чем я. Мне кажется, что, если бы он отказался от этих всяких Тервидропсов, Титтлтитсов и других странных прозваний, которые давал героям, его произведения выиграли бы по части правдивости".

Смелое заявление со стороны автора "Торгового дома Гердлстон", назвавшего одного из своих героев Тобиас Клаттербек. Но, если даже Конан Дойл и предпочитал именовать героев не так мудрено, эти его слова отнюдь не помогают прояснить происхождение фамилий Холмс и Ватсон. В Стоунихерсте у него был одноклассник по имени Патрик Шерлок, а имя Уильям Шерлок встречается в горячо любимой им "Истории Англии" Маколея.

Что касается фамилии Холмс, то она почти наверняка обязана своим происхождением Оливеру Венделлу Холмсу, американскому врачу и литератору: в своих ранних очерках Дойл упоминает однажды это имя. Много позже он признался: "В моей жизни не было другого случая, когда бы я так хорошо знал и так преданно любил человека, которого никогда не видел". По воле обстоятельств Оливер Венделл Холмс провел в Британии три месяца в том самом 1886 году, когда был написан "Этюд в багровых тонах", и получил почетную степень в Эдинбургском университете, где в свое время учился Конан Дойл. Несмотря на то, что Дойл никогда не связывал его напрямую с Шерлоком Холмсом, он много раз вспоминал, что американский ученый нередко был для него источником вдохновения: "Этот мягкий, насмешливый философ, который был аристократом, поэтом, ученым, произвел глубочайшее впечатление на мой юношеский ум. Замечательная личность! Сколько терпимости, остроумия, мудрости".

Имя доктора Ватсона также дает простор для догадок. Среди членов Портсмутского литературного общества, членом которого был и Дойл, числился доктор Джеймс Ватсон; к тому же некий доктор Патрик Хирон Ватсон ассистировал Джозефу Беллу в Эдинбургской королевской больнице. Но стоит ли склоняться в пользу того или другого варианта, коль скоро сам Конан Дойл относился к данному вопросу с откровенным безразличием? В одном из поздних рассказов о Холмсе ("Человек с рассеченной губой") не кто иной, как жена Ватсона, окончательно запутывает дело, называя мужа Джеймсом, хотя прежде он фигурировал как Джон.

Бог с ними, с именами. Источник вдохновения, позволивший Конан Дойлу создать своего знаменитого сыщика, совершенно ясен. "Я думал о своем старом учителе Джо Белле, — признавался писатель, — о его орлином профиле, его диковинном поведении, о том, как ловко он подмечал любые мелочи. Будь он сыщиком, он несомненно довел бы эту увлекательную, но неупорядоченную профессию до уровня точной науки".

Шерлок Холмс с его резкими чертами лица и орлиным профилем даже внешне похож на доктора Белла. Сходство становится еще более очевидным, как только Холмс начинает говорить.

"Здравствуйте, — приветливо сказал Холмс, пожимая мне руку с силой, которую я никак не мог в нем заподозрить. — Я вижу, вы жили в Афганистане" [14] .

Подобно тому, как доктор Белл вычислил род занятий шотландского сержанта, заметив, что тот не снял головной убор, Шерлок Холмс счел чрезвычайно важным, что у доктора Ватсона ограничена подвижность левой руки, а на запястьях нет загара.

Этот человек по типу — врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможденное — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку — держит ее неподвижно и немного неестественно. [15]

Этот первый пример применения на практике "дедуктивного метода" определяет все последующие приключения Холмса. Сверхъестественная, на первый взгляд, способность сыщика распутывать преступления, основываясь вроде бы на сущих пустяках, стала отличительной и самой захватывающей чертой широко известных рассказов. Спустя много лет, когда некий журналист выразил недоумение, как случилось, что подобный образ всплыл в подсознании Конан Дойла, тот без обиняков сослался на своего давнего учителя: "О, простите, но он выплыл отнюдь не из моего подсознания. Шерлок Холмс, если можно так выразиться, литературная модификация одного из моих профессоров, у которых я учился в Эдинбургском университете".

В письме к Беллу писатель выразился еще определеннее: "Несомненно, Шерлоком Холмсом я обязан Вам, и хотя у меня есть преимущество: по моей воле он постоянно попадает то в одну, то в другую критическую ситуацию — я не считаю, что преувеличиваю его аналитические способности, если вспомнить, чего достигали Вы в своей практике".

Доктору Беллу было приятно отождествление с Шерлоком Холмсом, но он неизменно воздавал должное Конан Дойлу: "Благодаря своему гениальному воображению доктор Конан Дойл создал нечто великое, использовав нечто совсем малое, — говорил Белл журналистам, — а доброе отношение к одному из прежних учителей несколько оживляет картину". Это приличествующее случаю проявление скромности, возможно, не убедит читателя, однако проницательность профессора делает ему честь: Конан Дойл недооценивал себя. Подобно тому, как он пренебрежительно отзывался о своей врачебной деятельности, он принижал и успех Шерлока Холмса. А успех был, и немалый.

После "Этюда в багровых тонах" Конан Дойл не хотел идти по пути, проторенному другими писателями. Он стал больше полагаться на собственный талант и воображение, а благодаря внутренней свободе появились творческие находки, которые привели к углублению образа Шерлока Холмса.

Первым счастливым озарением Дойла было решение использовать белловскую диагностическую процедуру в детективном ключе, что отнюдь не лежало на поверхности. И жанр, и само слово "детектив" существовали не более сорока лет и не так уж изобиловали великими достижениями. "Основной недостаток детективной литературы — необоснованность вывода", — сказал Конан Дойл в одном из ранних интервью. Сам он постарался вывести "сыщика, вооруженного научными методами и способного распутать интригу благодаря своим способностям, а не тупоумию преступника".

Конан Дойл черпал вдохновение в произведениях мастера жанра — Эдгара Аллана По, рассказы которого прочел "совсем юным, когда был гибок ум; его книга пробудила воображение и явила мне величайший пример достоинства и мастерства, с которыми можно рассказывать историю".

Слава По как отца современной детективной прозы основывается на пяти рассказах, написанных им между 1841 и 1844 годами. В этих рассказах (в трех действует Шарль Огюст Дюпен) По, можно сказать, предусмотрел все особенности классического детектива: тут и вдумчивый и несколько эксцентричный сыщик, недалекий помощник, ошибочно обвиненный клиент, не вызывающий подозрений преступник, законченный негодяй, тайный шифр, ошибочный ход следствия, кажущееся нереальным преступление.

Когда Конан Дойл взялся за "Этюд в багровых тонах", По еще не обрел всемирную известность и не стал первоочередным образцом для подражаний. Конан Дойл, один из немногих, верно оценивших его достижения, увидел непосредственную связь между инновациями По и собственными устремлениями. Однако "Этюд в багровых тонах" — наименее подражательное его произведение. Хотя своей неисчерпаемой способностью к умственному усилию Холмс и в самом деле весьма обязан силе интеллекта Дюпена, рассказы По послужили для Дойла скорее катализатором, нежели моделью. В свои двадцать шесть лет он был готов работать без страхующей сетки.

Несмотря на то, что Дойл считал По непревзойденным мастером, на "Этюд в багровых тонах" повлияли детективы и другого, почти забытого сегодня автора. Французский писатель Эмиль Габорио, чьи остросюжетные романы были в свое время весьма популярны, импонировал Конан Дойлу "тщательным увязыванием сюжета". Созданный Габорио сыщик месье Лекок обладал многими чертами и навыками, которые теперь прочно связываются в нашем сознании с Шерлоком Холмсом. Лекок не только был мастером переодеваний, но применял научные методы — например, пользовался гипсовыми слепками, чтобы получить отпечатки ног преступника. Презрение Лекока к главе службы безопасности Жевролю предвосхищает стиль отношений между Шерлоком Холмсом и инспектором Лестрейдом из Скотленд-Ярда, а добродушный, но недалекий отец Абсент, товарищ Лекока, восхищающийся его умениями, возможно, стал прототипом доктора Ватсона.

Конан Дойл закончил работу над "Этюдом в багровых тонах" в конце апреля 1886 года. Свертывая рукопись в трубку, чтобы отослать ее в "Корнхилл мэгэзин", он и не подозревал, что создал одного из самых ярких литературных героев. Сегодня в Эдинбурге неподалеку от дома, где родился писатель, стоит памятник Шерлоку Холмсу; изображения знаменитого сыщика украсили серию британских почтовых марок; на стенах станции лондонского метро "Бейкер-стрит", находящейся поблизости от знаменитого дома № 221 Б, изображены сцены из рассказов о Холмсе. Мало кто из читавших рукопись в 1886 году мог предугадать подобную славу. Хотя образы Шерлока Холмса и доктора Ватсона выписаны тщательно, молодой писатель еще не обрел своего характерного стиля. Оглядываясь на "Этюд в багровых тонах", видишь, как сильно он напоминает вышедшего в том же году "Динамитчика" Роберта Луиса Стивенсона.

Решение Конан Дойла включить историю мормонов в сюжет повести может быть непонятно современному читателю. Однако, когда Конан Дойл приступал к работе, в газетах часто писали о мормонах, об их аморальной жизни — особенно о практике многоженства. Конан Дойл, видимо, немало прочел на эту тему, однако ему бы следовало заглянуть и в атлас, потому что в "Этюде в багровых тонах" Юта и Рио-Гранде странным образом лишились своего реального местонахождения. Подобные неурядицы возникали часто. В одном из более ранних рассказов, действие которого происходит в Новой Зеландии, писатель умудрился расположить процветающую ферму в двадцати милях от берега — в открытом море. "Бывает", — пожимал в таких случаях плечами автор.

Вскоре первая сага о Шерлоке Холмсе начала совершать "привычные круги": три издателя ответили отказом. Конан Дойл написал матери: "Поистине литература — это раковина, из которой нелегко выковырить устрицу". В сентябре он в очередной раз свернул рукопись в трубку и послал ее в четвертое по счету издательство — лондонское "Уорд, Локк и К°". В конце октября пришло письмо, сообщавшее, что повесть хотя и понравилась, но… "Мы не сможем опубликовать ее в этом году, — писал редактор, — так как в настоящее время рынок забит дешевой литературой". Конан Дойлу было предложено подождать до следующего года, а за право публикации издательство обещало заплатить 25 фунтов стерлингов.

"Предложение было не слишком соблазнительным, — признавался позже Конан Дойл, — даже такой бедняк, как я, сомневался, стоит ли его принять". Для сомнений причин было достаточно. Гонорар был ничтожный — за другую, более короткую вещь, "Сообщение Хебекука Джефсона", ему только что уплатили больше, да и ждать целый год не хотелось. Он попросил небольшой аванс, но получил отказ на том основании, что "эго вызовет непонимание у других авторов". В конце концов он принял эти условия, но позже признавался, что "больше не получил ни пенни от этой фирмы".

Конан Дойл надеялся, что "Уорд, Локк и Ко" выпустит "Этюд в багровых тонах" отдельной книжкой, и тогда наконец осуществится его мечта увидеть свое имя на обложке. Однако повесть вышла в ноябре 1887 года, став "гвоздем программы" сборника рассказов и очерков "Рождественский ежегодник Битон", основанного двадцать лет назад женой Сэмюэла Битона, которая завоевала славу как автор книги по кулинарии и домоводству. Ежегодник был распродан за две недели, что скорее объяснялось известностью Битон, нежели триумфом "Этюда в багровых тонах". Сама вещь не вызвала особого энтузиазма, хотя собрала достаточное количество хвалебных рецензий, чтобы выйти на следующий год отдельной книжкой. Снабженное соответствующей рекламой ("Потрясающая история!"), новое издание включало в себя шесть рисунков, принадлежавших перу отца Конан Дойла. Неизвестно, сам ли Конан Дойл предложил в качестве иллюстратора отца или издатели пожелали ввести такое новшество, как сотрудничество отца и сына. Чарлз Дойл работал над заказом в лечебном заведении Эдинбурга, иллюстрации получились удивительно неэмоциональными и неинтересными, однако бородатый Холмс — сильно напоминающий самого художника — заставляет предположить, что Дойл-старший распознал в творении сына какие-то свои черты.

К тому времени, когда "Этюд в багровых тонах" вышел отдельным изданием, внимание Конан Дойла уже переключилось на совсем другие вещи. За долгое время ожидания у него появилось немало иных замыслов, и он надеялся, что новые произведения будет легче напечатать. Действие "Мики Кларка" разворачивается в конце XVII века. Это история жизни английских пуритан, фоном которой послужили восстание герцога Монмутского и неудачная попытка Якова Шотландского захватить трон Якова II. Работая над романом, Конан Дойл выработал привычку (которой он никогда потом не изменял) несколько месяцев тратить на изучение эпохи, чтобы можно было любовно и подробно описывать алонжевые парики или белые кружевные галстуки. Хотя действие "Мики Кларка" то и дело прерывается затянутыми описаниями, роман отличают все те достоинства, которые были присущи и последующим историческим романам Конан Дойла: ясный голос повествователя, впечатляющие сцены сражений, яркий колорит эпохи.

"Дописав в начале 1888 года роман, я был преисполнен великих надежд, — вспоминал писатель, — и вот рукопись отправилась в странствие". Ему пришлось еще раз убедиться в том, что издатели не спешат поддаваться его чарам. Редактор "Корнхилл мэгэзин" спрашивал, чего ради он тратит время и талант на исторические романы. По мнению "Бентли и Кº", "роману недостает самого важного качества литературного произведения — увлекательности". Некоторые другие издательства вынесли не менее удручающий приговор.

Тогда Конан Дойл послал рукопись в издательство "Лонгменз", где она привлекла внимание влиятельного шотландского издателя и историка Эндрю Лэнга. Лэнг посоветовал фирме принять рукопись, и в феврале "Мика Кларк" вышел отдельной книгой. Конан Дойл всегда считал своим серьезным литературным дебютом именно этот роман, а не вышедший годом раньше "Этюд в багровых тонах". В первый же год роман был переиздан трижды.

Вместе с его выходом в свет родился и конфликт — главный внутренний конфликт писателя. С одной стороны, существовал Шерлок Холмс, герой "другой и более непритязательной" литературы, до уровня которой Конан Дойл позволял себе время от времени опускаться, чтобы свести концы с концами. С другой — были написаны исторические романы, пьесы, стихи и другие произведения, благодаря которым он надеялся занять достойное место в литературном пантеоне. Когда через несколько лет его попросили написать предисловие к очередному переизданию "Этюда в багровых тонах", он заявил, что "такой примитивный жанр, как детектив, вряд ли заслуживает чести иметь предисловие". Что же касается "Мики Кларка", то этот роман он, напротив, высоко ценил: "Я ощутил, — признавался он некоторое время спустя, — что теперь в моих руках есть инструмент, с помощью которого я сумею расчистить для себя дорогу в литературу".

В то время Конан Дойл не намеревался развивать тему Холмса. Он наслаждался тем, что доктор Ватсон называл "безоблачным счастьем и чисто семейными интересами, которые возникают у человека, когда он впервые становится хозяином в собственном доме". На врачебную практику вполне можно было рассчитывать, литературная деятельность стала наконец приносить успех, и Конан Дойл с удовольствием предался радостям жизни в Саутси. В частности, он так энергично участвовал в спортивных состязаниях, что ломал себе то ребра, то пальцы. Не имевший собственного выезда молодой доктор разъезжал по городу на тяжелом трехколесном велосипеде с огромными колесами.

Когда 28 января 1889 года Луиза родила их первого ребенка — дочь Мэри, Конан Дойл почувствовал вполне естественное удовлетворение тем, как складывается его жизнь в Саутси. "Она кругленькая и пухленькая, у нее голубые глазки, ножки с перевязочками и упитанное тельце, — написал он Мэм. — Если тебя интересуют подробности, задавай вопросы. Я не слишком опытен в описании младенцев".

Несмотря на семейное счастье, он ощущал духовную пустоту, началось это еще в юности, когда он порвал с католицизмом. Полтора года он не крестил дочь, да и согласился на крещение лишь по настоянию Мэм. Дело было отнюдь не в лености — нежелание крестить ребенка свидетельствовало о том, что его агностицизм зашел достаточно далеко: "Я больше не ломлюсь в запертые двери. Я отказался от старых ценностей в силу их бесполезности, но отчаялся когда-либо обрести новые, которые помогут мне плыть в разумном направлении". Тем не менее он уже "плыл" в сторону новой, неортодоксальной веры: "Чуть позже я ощутил слабый, предрассветный луч, которому было суждено со временем разгораться все ярче и ярче".

В молодые годы этот "предрассветный луч" порой приобретал причудливые очертания. Поначалу отношение писателя к миру духов было весьма легкомысленным. Однако вскоре его тон стал серьезнее. Говоря о раннем периоде своей литературной карьеры, Конан Дойл не любил упоминать короткую повесть под названием "Тайна Клумбер-Холла", вышедшую из печати незадолго до "Мики Кларка" и вскоре основательно забытую. Эта странная, путаная история повествует о трех буддийских монахах, которые воскресли из мертвых, чтобы отомстить некоему английскому офицеру, за несколько лет до того совершившему преступление. Почти в каждой главе мы сталкиваемся с невероятными проявлениями паранормального: астральные проекции, прозрения, сверхчувственное восприятие и даже превращение материи, описываемое как способность "химическим путем разделять предмет на атомы и вновь сводить к изначальной форме".

С годами интерес Конан Дойла к миру духов стал притчей во языцех, критики неустанно подчеркивали несоответствие между взглядами писателя и здравым смыслом и логикой Шерлока Холмса. Тогда, как и сейчас, преобладала точка зрения, что к концу жизни у Конан Дойла произошло нечто вроде размягчения мозгов. На самом деле о странных, напряженных отношениях между материальным миром и миром духов Конан Дойл писал всегда — на всех стадиях творчества. Хотя "Тайну Клумбер-Холла" вряд ли можно отнести к забытым шедеврам Дойла, повесть явно свидетельствует о том, что молодой писатель уже в ту пору сомневался в пресловутой мудрости науки. "Да и что такое наука? — вопрошал он в конце книги. — Наука — это лишь согласие мнений ученых между собой, и история не раз показывала, что наука весьма медлительна и неповоротлива, когда речь идет о необходимости принять истину. Наука двадцать лет не желала признавать Ньютона и его законы. Наука математически доказала, что корабль из железа не может плавать, и наука же заявила, что пароход никогда не пересечет Атлантику"’.

От всего этого до спиритических сеансов оставался один шаг.

 

Глава 8. Исполнениый высоких помыслов молодой человек

Шерлок Холмс взял с камина пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. Нервными, длинными белыми пальцами он закрепил в шприце иглу и завернул манжет левого рукава. Несколько времени, но недолго он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную точками прошлых инъекций. Потом вонзил острие и откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнул [20] .

Этими словами, пользующимися, возможно, самой дурной славой во всей детективной литературе, Конан Дойл добавил красок образу Шерлока Холмса и одновременно дал повод к нескончаемым спорам. Был ли Шерлок Холмс наркоманом? Ведь именно так следует понимать приведенный выше абзац, которым начинается "Знак четырех". А если был, то в какой степени это определяется личным опытом писателя?

О Шерлоке Холмсе и его семипроцентном водном растворе кокаина написано много. В свое время эта тема обсуждалась на страницах "Ланцета" и "Американского хирургического журнала". Не кто иной, как Джордж Бернард Шоу — правда, в частной беседе, — презрительно отозвался о сыщике как о "наркомане, в котором нет ничего хорошего". Наверное, наиболее убедительно звучит свидетельство доктора Ватсона, который не упустил случая упрекнуть друга: "Стоит ли игра свеч?! — вопрошал он в ‘Знаке четырех’. — Неужели ради мимолетного удовольствия вы готовы рисковать великими способностями, которые вам даны?"

В нескольких ранних рассказах Конан Дойл дает понять, что Холмсу нужна искусственная стимуляция для того, чтобы бороться "с унылым, однообразным течением жизни". Пока ум сыщика занят распутыванием очередного дела, все в порядке. Однако в периоды бездействия он впадает в глубокую депрессию или в состояние прострации. Он объясняет Ватсону, что его ум подобен работающему мотору: если не подключить его к машине, для которой он создан, произойдет взрыв. В подобные периоды Холмс, по крайней мере на ранних стадиях своего литературного существования, нуждался в "возбуждении ума" кокаином. Его создатель, по случайности или намеренно, никогда не допускал, чтобы у героя образовалась настоящая зависимость от наркотиков: Холмс легко обходится без кокаина, когда погружается в решение очередной увлекательной загадки. Но едва дело оказывается закрыто, Холмс опять хватается за наркотики. Об этом — последние строки "Знака четырех":

— Что же остается вам?

— Мне? — сказал Холмс. — А мне — ампула с кокаином. — И он протянул свою узкую белую руку к несессеру.

Конан Дойл написал "Знак четырех" в 1889 году, когда кокаин был предметом пристального внимания медиков. Самым известным исследователем был профессор Роберт Кристисон из Эдинбургского университета, в котором учился и сам Конан Дойл. Этот профессор получил в свое распоряжение листья коки, привезенные знаменитой экспедицией профессора Томсона на корабле "Челленджер". Обычно кокаин использовали для анестезии, особенно в глазной хирургии, однако его рекомендовали и как "стимулирующее". Препарат и его производные легко было купить, не нарушая закона, он продавался в виде таблеток, микстур и полосканий.

Таким образом, современникам Конан Дойла кокаин не казался столь же опасным и порочным, как нам. По сути, суровые предупреждения доктора Ватсона о вреде наркотиков, должно быть, воспринимавшиеся иными читателями-современниками как проявления педантизма, позволяют предположить, что сам Конан Дойл относился к кокаину более осторожно, чем окружающие. К концу XIX века, когда существование наркотической зависимости уже ни у кого не вызывало сомнения, Конан Дойл стал еще откровеннее высказываться на эту тему:

"Много лет, — сообщал доктор Ватсон, — я боролся с его пристрастием к наркотикам, которое одно время чуть было не погубило его поразительный талант. И теперь, даже в состоянии безделья, он не испытывал влечения к этому искусственному возбудителю чувств. Но я понимал, что привычка не уничтожена совсем, она дремлет" [22] .

Остается неясным, применял ли кокаин сам Конан Дойл. Известно, что он был не прочь поэкспериментировать — проверить на себе действие того или иного лекарства. Так, в 1879 году, еще учась в университете, он послал в "Британский медицинский журнал" отчет о действии препарата под названием гельземин — экстракта корня жасмина, который применял для лечения своей хронической невралгии. Решив послужить для науки лабораторной морской свинкой, он хотел установить лечебную дозу и симптомы передозировки.

Каким бы безрассудным ни казалось подобное экспериментирование, в те времена в нем не было ничего экстраординарного. Конан Дойл знал, что профессор Кристисон тоже жевал листья коки, когда исследовал в лаборатории ее свойства. Для двадцатилетнего студента работа заслуженного медика не могла не служить примером. Итак, в течение нескольких дней Дойл принимал все увеличивавшиеся дозы гельземина, тщательно регистрируя нарастающую "тошноту и общую слабость"; сигналом для окончания эксперимента послужила "изнуряющая диарея", свидетельствовавшая о нежелательности дальнейшего повышения дозы. Таким образом, Конан Дойл готов был испытывать на себе лекарства, которыми собирался пользоваться в своей врачебной практике. Но это не означает, что он подвергал подобной проверке все применяемые им препараты, и, кроме того, нет никаких данных о том, что он когда-либо прописывал пациентам кокаин или его производные. Долгая жизнь и могучее здоровье писателя косвенно свидетельствуют о том, что сам он вряд ли прибегал к чему-либо подобному — даже из любопытства. Сомнительно, чтобы исполненный высоких помыслов молодой человек позволял себе прибегать к наркотикам.

Тогда с какой с гати он заставил своего героя употреблять кокаин? Современному читателю неприятно представлять себе, как Шерлок Холмс вкалывает себе наркотик. Однако, с точки зрения автора, шприц мог быть еще одним интересным аксессуаром — в придачу к скрипке, красному халату и мотетам Лассуса. Создавая его образ, Конан Дойл надеялся поднять криминальную науку до уровня искусства. Для этого ему был нужен скорее сыщик-художник, чем сыщик-полицейский. Сам писатель с его широкими плечами, крепкими бицепсами и румянцем во всю щеку скорее мог сойти за флегматичного лондонского бобби. Холмс же являл собой полный контраст своему создателю. Он был худощав, томен и не чужд эстетизма. И вполне соответствовал типу богемной артистической натуры, эксцентричной и склонной к предосудительным слабостям, вроде, увы, кокаина. "Артистичность, когда она в крови, закономерно принимает самые удивительные формы".

В августе 1889 года Конан Дойл получил приглашение в Лондон на литературную встречу: главный редактор филадельфийского ежемесячника "Липпинкотт" Джозеф Маршалл Стоддарт специально приехал в Лондон, чтобы договориться о британской версии этого журнала. В Лондоне он надеялся заказать ряд произведений самым известным молодым английским писателям. В это время произведения Конан Дойла пользовались большей популярностью в Америке, чем в Англии, потому что там не было закона о защите авторских прав. Целый ряд рассказов Конан Дойла был опубликован в пиратских изданиях, которые, как он горестно отмечал, "возможно, печатались на оберточной бумаге".

Хотя он и жалел о недополученных гонорарах, эти книги завоевали для него широкий круг читателей в ту пору, когда в Англии его имя еще было мало известно. И когда Джозеф Стоддарт пожелал с ним встретиться, писатель, должно быть, с благодарностью подумал о своих американских поклонниках: "Понятно, что я сразу же решил оставить на денек пациентов и с радостью принял предложение".

Обед состоялся в Вест-Энде в известной гостинице "Лэнем" — это место трижды фигурирует в рассказах о Шерлоке Холмсе. В тот вечер в гостях у Стоддарта были еще два человека: Патрик Джил, бывший издатель, а теперь депутат парламента, и Оскар Уайльд.

Трудно представить себе двух столь разных людей, как Оскар Уайльд и Конан Дойл. Должно быть, в ту первую встречу они удивились друг другу. Пышущий здоровьем, дружелюбный провинциальный доктор, способный расплющить чужую ладонь при рукопожатии, отличался серьезностью и прямотой. Меланхоличный и томный Уайльд являл собой полную противоположность ему. Их литературные взгляды также не совпадали. Конан Дойл ценил историческую правду, был прирожденным рассказчиком и гордился ясностью и простотой своего стиля, Уайльд же стоял во главе направления, развивавшегося под лозунгом "искусство для искусства". Тем не менее они прекрасно поладили. "Для меня это был воистину золотой вечер, — вспоминал Конан Дойл. — Его разговор оставил в моей душе неизгладимое впечатление. Он далеко превосходил всех нас, но умел показать, что ему интересно все, что мы могли произнести. Он обладал тонкими чувствами и тактом. Ведь человек, единолично завладевающий разговором, как бы умен он ни был, в душе не может быть истинным джентльменом".

Встреча закончилась тем, что оба писателя согласились написать для журнала "Липпинкотт" по небольшой повести. Спустя несколько дней Конан Дойл сообщал Стоддарту: "Шерлок Холмс, герой ‘Этюда в багровых тонах’, будет у меня распутывать новое дело. Я заметил, что все, кто читал эту книжку, хотят узнать что-нибудь еще об этом молодом человеке". По договору, Конан Дойл должен был написать повесть длиной не менее 40 000 слов. Он справился с этой задачей за два месяца. Стоддарт требовал "пикантного заголовка", и Конан Дойл в конце концов остановился на названии "Знак четырех". "Рад сообщить Вам, — написал он издателю, — что Холмс по-прежнему в прекрасной форме. Полагаю, что не ошибаюсь, хотя обычно бываю недоволен своими произведениями".

"Знак четырех" вышел в "Липпинкотте" одновременно по обе стороны Атлантики — в феврале 1890 года. Отзывы рецензентов были исключительно благоприятными. "Это самая лучшая история из всех читанных мной", — написал один рецензент. Конан Дойл полностью оправдал и доверие Стоддарта, и расходы на издание, включив в сюжет тайну запертой комнаты (как в "Убийстве на улице Морг" Эдгара По), похищенное сокровище, любовное увлечение доктора Ватсона, злобного карлика с трубкой для выдувания отравленных стрел-колючек и — в качестве кульминации — погоню на полицейском катере по Темзе. Поскольку в то время Дойл еще недостаточно хорошо знал Лондон, при выборе мест действия ему пришлось пользоваться картой. Проще всего оказалось описать роман между доктором Ватсоном и клиенткой Холмса Мэри Морстен, чье "милое и располагающее" выражение лица наводит на мысль о жене писателя Луизе.

В "Знаке четырех" Конан Дойл закрепил все находки "Этюда в багровых тонах" и усложнил образ Холмса. Но несмотря на все достоинства, в повесть из-за спешки вкрались нелепые ошибки, до сих пор озадачивающие "шерлокианцев". Наиболее известная из них — это могут подтвердить все почитатели Холмса — запутанная история военного ранения доктора Ватсона. Из "Этюда в багровых тонах" мы знаем, что пуля поразила доктора в плечо, но в "Знаке четырех" рана таинственным образом переместилась на бедро. Это заметили еще современники Конан Дойла.

Оскар Уайльд тоже не подвел Стоддарта, он написал для "Липпинкотта" один из лучших романов XIX века — "Портрет Дориана Грея".

Едва работа над "Знаком четырех" осталась позади, Конан Дойл вернулся к замыслу, над которым уже год как трудился. Заказ Стоддарта отвлек его от нового исторического романа, который, как он надеялся, будет "еще более смелым и вызывающим", чем "Мика Кларк". Слушая однажды лекцию под названием "История средневековой торговли", писатель заинтересовался XIV веком. Спустя несколько месяцев он начал работу над романом "Белый отряд", основанным на легендах о доблестных и благочестивых рыцарях и героических подвигах английского дворянства, так занимавших его в детстве. Сын с любовью отдавал долг матери: хотя много лет прошло с тех пор, как он сиживал у родительского очага в Эдинбурге, слушая истории о давних временах, пламя этого очага никогда не угасало в его душе.

"В течение двух лет я изучал жизнь Англии XIV века и время правления Эдуарда III, когда страна достигла расцвета, — рассказывал потом писатель журналистам. — Об этом времени почти ничего нет в художественной литературе, мне приходилось то и дело сверяться с первоисточниками. Я воссоздал образ средневекового лучника, который кажется мне самым замечательным достоянием английской истории… Он был в первую очередь воином, одним из лучших воинов в мире — грубым, привычным к попойкам и божбе, но полным отваги и животной силы… Помню, когда написал последнюю строчку, я воскликнул: ‘Я никогда не создам ничего лучше!’ — и метнул перепачканное чернилами перо в стену, обитую бледно-зелеными обоями цвета утиных яиц. Черное пятно потом долго красовалось на этом месте".

Первое издание "Белого отряда" разошлось огромным тиражом, успех означал, что автора пора причислить к "серьезным" английским писателям. По мнению одного рецензента, "этот роман — не только волнующее описание нашего славного прошлого, но и захватывающая приключенческая история; Конан Дойлу удалось прекрасно уравновесить эти два начала". При жизни писателя роман переиздавался более пятидесяти раз, был включен в списки обязательной литературы для школьников и должен был "долго жить и просвещать подростков в отношении наших национальных ценностей".

Блестяще освоивший традиции Вальтера Скотта, Конан Дойл не мог понять, почему "Белый отряд" не занял такого же места, как романы классика. "Рано или поздно каждая вещь бывает оценена по достоинству, — писал он, — и я думаю, что, если бы никогда не имел дела с Холмсом, стремившимся затмить мои более достойные работы, мое положение в литературном мире было бы в настоящее время более почетным". С этим нельзя не поспорить. Сэр Вальтер Скотт умер почти за шестьдесят лет до написания "Белого отряда". Хотя роман Конан Дойла удостоился настоящего признания, эпоха Скотта и его растянутых исторических полотен миновала — чего Конан Дойл так и не смог признать. А в своих "менее достойных" произведениях он подхватил то, что было начато Эдгаром По и Габорио, и превратил в животрепещущее настоящее. Однако с точки зрения самого писателя, триумфу его серьезных произведений помешал Шерлок Холмс. Конан Дойлу пришлось прервать работу над "Белым отрядом", чтобы в срочном порядке — меньше чем за два месяца — написать "Знак четырех". И успех, которого вскоре предстояло достичь Холмсу, казался ему совершенно несоразмерным.

В августе 1890 года бактериолог Роберт Кох объявил на Международном медицинском конгрессе в Берлине об открытии нового метода лечения туберкулеза. Врачи всего мира толпами съезжались в Германию, чтобы увидеть демонстрацию этого метода, согласно которому вакцина вводилась непосредственно в лимфатическую систему. Конан Дойл, недавно выступивший в печати с письмом в поддержку обязательной вакцинации против оспы, как врач имел все основания заинтересоваться этим нововведением. Тем не менее его внезапное решение уехать в Берлин, о котором он объявил буквально за несколько часов до отъезда, скорее свидетельствует о порывистом характере, нежели о стремлении к медицинскому просвещению. "Меня внезапно охватило непреодолимое желание отправиться в Берлин и увидеть, как он это сделает. Я бы не мог выдвинуть для этого никакой убедительной причины, — признавался он, — но порыв был так силен, что я сразу решил ехать. Будь я известным врачом или специалистом по туберкулезу, это было бы понятно, но дело в том, что я никогда особенно не интересовался достижениями в области своей собственной профессии и был глубоко убежден, что значительная часть так называемого прогресса — не более чем иллюзия".

Тем не менее он поспешно уехал из Саутси, решив, что должен своими глазами увидеть это чудо. По дороге он остановился в Лондоне, чтобы встретиться с влиятельным журналистом У. Т. Стедом, издававшим в то время "Ревыо ов ревьюз". Стед, как вспоминал Конан Дойл, "весьма доброжелательно отнесся к незнакомому толстому доктору из провинции" и заказал ему статью о новом методе Коха.

Прибыв в Берлин, Дойл понял, что достать билет на демонстрацию не удастся. Тогда он бесстрашно отправился к Коху домой, но дальше передней его не пустили. Зато он увидел, как почтальон вываливает на пол целый мешок писем, на которых красовались марки чуть ли не всех стран Европы. Он испытал потрясение при мысли обо "всех тех несчастных, измученных людях, которые возлагали надежды на помощь из Берлина". Он знал, что сотни больных туберкулезом едут в Германию в надежде на чудесное исцеление, причем многие в столь тяжелом состоянии, что умирают по дороге. Эффективность метода Коха еще не получила окончательного подтверждения, и Конан Дойлу показалось, что "по миру прокатилась волна безумия".

Так и не попав на демонстрацию, Конан Дойл взялся за штудирование конспекта прочитанной лекции. Оно убедило его в том, что чрезмерное восхваление нового метода преждевременно и что бесчисленные жертвы туберкулеза цепляются за неоправданную надежду. Он поспешил в гостиницу и послал срочное письмо в "Дейли телеграф". Воздавая хвалу "благородной скромности" самого Коха, который не выходил из лаборатории, пока другие демонстрировали его метод, Конан Дойл объявил, что сделанное в Берлине открытие пока не завершено и его результативность не очевидна.

Конечно, можно задаться вопросом, вправе ли был Конан Дойл делать такие заявления. Он был всего лишь неизвестным врачом, мало сведущим в вопросах лечения туберкулеза; к тому же он даже не присутствовал на демонстрации метода. На что он мог рассчитывать, плывя против течения и выступая против мнения медицинской общественности? Но ему было больно думать обо всех тех страдальцах, чьи письма ему довелось увидеть, и он счел себя обязанным предостеречь тех, кого мог, — читающую публику. Дальнейшие события подтвердили обоснованность его сомнений, и он очень гордился тем, что его предостережение оказалось своевременным. То был первый из предпринятых им "крестовых походов"; впоследствии, войдя во вкус, он не раз участвовал в подобных общественных кампаниях.

 

Глава 9. Горы бумаги, исписанные чепухой

До сих пор Конан Дойл вкладывал почти все силы в создание романов — отдельные рассказы, которые он писал с самой юности, по-прежнему мало способствовали продвижению его писательской карьеры. Но приглядевшись к издательскому рынку, он понял, что пора еще раз круто изменить направление усилий. Ему пришло в голову, что следует написать серию рассказов об одном и том же герое. Это давало преимущество перед традиционным романом-фельетоном, потому что интерес читателя, даже если он пропускал один или два выпуска, не ослабевал. Конечно, Конан Дойл знал, что выходившие отдельными выпусками романы Чарлза Диккенса ничуть не теряли в популярности, но теперь и журналов стало больше, и значительно выросла грамотность, но не всем читателям хватало терпения и денег, чтобы следить за развитием длинной саги. "Подыскивая себе главного героя, — вспоминал писатель, — я почувствовал, что Шерлок Холмс, которого я уже вывел в двух маленьких книжках, вполне подходит для такой серии рассказов".

Важность подобного решения невозможно переоценить. Конан Дойл не просто придумал удачный маркетинговый ход — он нашел наилучший способ раскрытия собственного таланта. "Я убежден, — писал он впоследствии в книге "За волшебной дверью", — что хороших рассказов значительно меньше, чем хороших романов. Чтобы вырезать камею, нужно обладать более тонким умением, чем для того, чтобы изваять статую". Сам он в избытке обладал подобными умениями, и ярче всего они проявились в рассказах о Шерлоке Холмсе. В повестях, особенно в более поздних, сыщика порой приходилось надолго уводить со сцены, что не способствовало занимательности изложения. Тогда как форма короткого рассказа гарантировала компактность повествования и быстрое развитие событий, а также демонстрировала исключительную способность автора к производству детективных сюжетов. Из шестидесяти историй, составляющих полное собрание приключений Шерлока Холмса, пятьдесят шесть — рассказы. Шерлок Холмс был скорее спринтером, чем бегуном на длинные дистанции.

Чтобы осуществить это начинание, нужно было найти журнал, который заинтересовался бы подобной идеей. К тому времени на всех перекрестках уже десять лет как продавался журнал под названием "Титбитс", печатавший всякую всячину: информационные материалы, юмор, короткую прозу — и принесший целое состояние своему основателю Джорджу Ньюнесу, который не остановился на достигнутом и начал выпускать кучу других периодических изданий. Когда Конан Дойл взялся за серию рассказов о Шерлоке Холмсе, самым новым из них был "Стрэнд", первый номер которого вышел в январе того же года под редакцией Герберта Гринхофа Смита.

Незадолго до этого, дабы избавиться от "отвратительной необходимости заключать сделки", Конан Дойл нанял в качестве своего представителя А. П. Уотта, которому, как говорят, мы обязаны термином "литературный агент" и который оказался весьма опытным и ловким посредником. В апреле 1891-гo он получил от Конан Дойла первые рассказы холмсовской серии. Тот предложил два из них — возможно, "Скандал в Богемии" и "Союз рыжих" — Гринхофу Смиту в "Стрэнд". Спустя годы Смит часто вспоминал о дне, когда у него на столе оказались эти истории. "Какая божественная находка для редактора, вынужденного продираться, как ошалелый, сквозь кипы самых невозможных сочинений! Изобретательный сюжет, прозрачная ясность стиля, совершенное искусство рассказчика! А что за почерк — твердый, свидетельствующий о характере автора, четкий, как печать".

Впоследствии Конан Дойл часто упоминал "многих добрых друзей", которые постоянно требовали новых приключений Шерлока Холмса. Самым настойчивым был конечно же Гринхоф Смит. Почувствовав, что Конан Дойл устал от сыщика, Смит начал "вытягивать" из упирающегося писателя новые рассказы, повышая гонорары, прибегая к уговорам, комплиментам. Конан Дойл же на всю жизнь сохранил благодарность Смиту, часто отказывался от более высокой оплаты в других журналах, предпочитая отдавать рукописи в "Стрэнд". В карьере Гринхофа Смита было немало удач, но начало сотрудничества с Конан Дойлом он считал самым значительным событием в жизни: "Я сразу же понял, что имею дело с величайшим рассказчиком со времен Эдгара Аллана По. И сейчас помню, как влетел в кабинет мистера Ньюнеса и положил перед ним эти новеллы". Издатель вполне разделил энтузиазм своего редактора и тотчас заказал еще четыре рассказа о Шерлоке Холмсе с тем, чтобы всего их было шесть и можно было печатать по одному в номере с июля по декабрь. И Конан Дойл написал для "Стрэнда" "Человека с рассеченной губой", "Установление личности", "Тайну Боскомской долины" и "Пять апельсиновых зернышек", получая по тридцать пять фунтов за публикацию.

Первым вышел "Скандал в Богемии", возможно, самый удачный из всех рассказов о Шерлоке Холмсе. Хотя сюжет напоминает "Похищенное письмо" Эдгара По, история привлекает живостью стиля, занимательностью сюжета и легким юмором, свойственным Конан Дойлу. Дело начинается с того, что на Бейкер-стрит является тщательно загримированный клиент, в котором Холмс узнает не более не менее, как короля Богемии. Тот обращается за помощью к сыщику, чтобы вернуть компрометирующую его фотографию, где он снят в обществе молодой оперной певицы Ирен Адлер из Нью-Джерси. Холмс распутывает дело, проявляя невероятную изощренность ума, однако главное тут не столько перипетии сюжета, сколько замечательное описание мисс Адлер — "известной авантюристки", которой в конце концов удается перехитрить Холмса. Его так поражает подобный исход дела, что, вместо платы за услуги, он просит фотографию мисс Адлер. "Холмс вечно подтрунивал над женским умом, — пишет в заключение Ватсон, — но за последнее время я не слышал его шуток на этот счет. И когда он вдруг заговаривает об Ирен Адлер или о ее фотографии, то неизменно произносит почетный титул: "Та Женщина"".

Может показаться странным, что Конан Дойл начал серию рассказов подобным образом, да еще и позволил женщине одержать верх над знаменитым сыщиком. В своих произведениях (хотя и не всегда в реальности) Конан Дойл восхищался сильными, независимыми женскими натурами. Следует отметить, что подобные героини были малотипичны для поздней викторианской прозы. Хотя Холмс и Fie сделал Ирен Адлер предложения, поражение от рук женщины во многом добавило пикантности рассказу и сделало более человечным его образ, который до тех пор был "самой современной мыслящей и наблюдающей машиной". В отличие от Дюпена, у Шерлока Холмса появился внутренний мир.

Конан Дойл простодушно ввел в рассказ ряд щекотливых подробностей, наводивших на подозрение, что в основе лежат подлинные скандалы. Сочтя, что сюжет — слегка замаскированный намек на реальные события, многие стали искать прототипы таинственной Ирен Адлер и ее незадачливого обожателя. Одной из претенденток стала певица Людмила Хубель, чьи отношения с эрцгерцогом Тосканским Иоанном-Сальватором, племянником императора Франца-Иосифа, давали повод для многочисленных сплетен. Другие склонялись к кандидатуре Лолы Монтес, бывшей любовницы Людвига I Баварского. Третьи сочли, что источник событий нужно искать поближе, и усмотрели параллель в связи принца Уэльского с актрисой Лили Лэнгтри, вызывавшей всеобщее любопытство. Что бы ни вдохновило Конан Дойла, публикация этого рассказа в июле 1891-го стала настоящей сенсацией, и каждое новое приключение Холмса из опубликованных в том же году постоянно поднимало тираж "Стрэнда". Читателям так не терпелось узнать, что еще совершил великий сыщик, что в день выхода номера у журнальных киосков выстраивались очереди. "Похоже, Шерлок Холмс входит в моду, — сдержанно признался Конан Дойл матери. — Это повышает шансы следующей книги".

Джордж Ньюнес распорядился, чтобы на каждом развороте "Стрэнда" было по иллюстрации, и поначалу Шерлок Холмс своим успехом в немалой степени был обязан выразительным рисункам, изображавшим худощавого сыщика с курительной трубкой во рту, образ которого закрепился в читательском сознании. Подыскивая иллюстратора, Гринхоф Смит и художественный редактор У. Г. Дж. Бут вспомнили работы Уолтера Пэйджета, регулярно печатавшиеся в "Иллюстрейтед Лондон ньюс". Судьбе было угодно, чтобы издатели, отправляя письмо, забыли первое имя Пэйджета и не поставили его, отчего заказ по ошибке попал к его старшему брату Сиднею. Уолтер же послужил Сиднею моделью для портрета сыщика. Конан Дойл писал, что у его героя, как он его себе представлял, должно было быть "узкое, как лезвие бритвы, лицо с большим крючковатым носом и маленькими, близко посаженными к переносице глазами", но Уолтер Пэйджет, замечательно красивый молодой человек, вдохновил брата на создание более живого и эффектного образа Холмса. Конан Дойл отмечал: "Возможно, с точки зрения моих читательниц, это было к лучшему". Пожалуй, Уолтер Пэйджет не согласился бы с этим. Мало того, что он лишился выгодного заказа, ему еще приходилось сталкиваться с восторженными читателями "Стрэнда", узнававшими в нем новую знаменитость. Рассказывают, что однажды вечером ему испортили удовольствие от посещения Ковент-Гардена: стоило ему появиться в зале, как раздались крики: "Смотрите, вон идет Шерлок Холмс!"

Гринхоф Смит почуял, что присутствует при выдающемся литературном событии. Через четыре месяца после того, как журнал стал печатать рассказы, он попросил Конан Дойла написать еще шесть. Писатель, у которого и в мыслях не было продолжать серию, поначалу отказался. ""Стрэнд" просто умоляет меня продолжить Шерлока Холмса, — написал он Мэм. — Я только что ответил им, что готов пересмотреть свой отказ, если мне предложат по пятьдесят фунтов за вещь независимо от ее длины". Смит не колеблясь согласился, но настоял на том, чтобы новая партия появилась в кратчайшие сроки. (В течение последующих сорока лет подобные переговоры повторялись не раз и обычно велись через Смита; имя Конан Дойла приобрело такой вес, что тираж "Стрэнда" в течение нескольких лет вырос до 100 000 в месяц.)

Уступив просьбе Смита, Конан Дойл написал еще пять рассказов, причем всего за несколько недель: "Палец инженера", "Знатный холостяк", "Голубой карбункул", "Берилловая диадема" и — лучший из всех — "Пестрая лента" — классическая история преступления, совершенного за закрытыми дверьми. Удивительная скорость работы и изобретательность автора по части сюжетосложения вызывали не меньший интерес, чем сами рассказы. "Доктор Дойл всегда сначала придумывает конец истории и потом продвигается к нему, — докладывал "Стрэнд" читателям в одной из своих статей. — Он готовит кульминацию, его искусство состоит в том, чтобы ловко скрывать развязку. На написание рассказа, подобного тем, что уже публиковались на наших страницах, у него уходит около недели, а идеи появляются, когда он занимается разными делами: гуляет, играет в крикет или теннис, ездит на велосипеде". Конан Дойл не раз говорил, что удивляется, когда его спрашивают, знает ли он заранее, чем кончится рассказ. "Разумеется знаю, — написал он в автобиографии. — Можно ли прокладывать путь, не зная пункта назначения?"

В конце 1891 года Конан Дойл избрал самый неожиданный "пункт назначения". Он написал матери, что у него готовы еще пять-шесть новых рассказов и он намерен завершить весь цикл самым впечатляющим приключением Шерлока Холмса: "Я собираюсь убить Холмса в шестом рассказе и навсегда с ним покончить. Он отвлекает меня от более важных вещей".

Мэри Дойл пришла в ужас. "Не делай этого! — ответила она. — Ты не имеешь права!" И предложила сюжетный ход, позволявший избежать насилия по отношению к знаменитому сыщику. Тронутый мольбами Мэм, Конан Дойл согласился отсрочить казнь и написал "Медные буки", воздав должное матери за идею достойного завершения серии.

Выполнив заказ, он собирался "надолго проститься с Шерлоком" и обратиться к другим делам. "Он все еще жив, благодаря твоему заступничеству", — признался он матери.

После того как "Медные буки" вышли в июньском номере "Стрэнда" за 1892 год, первая дюжина рассказов о Холмсе была издана отдельной книгой под названием "Приключения Шерлока Холмса". Дойл обратился к своему учителю Джозефу Беллу за разрешением посвятить сборник ему. "Я убежден, — писал он, — что ничье другое имя не имеет большего права на это место, чем ваше".

Теперь медицинская деятельность Конан Дойла окончательно застопорилась, зато литературная пошла в гору: Шерлок Холмс превратил его в знаменитость, а "Белый отряд" принес уважение британской литературной элиты. Отовсюду дождем посыпались деньги, особенно из США, наконец подписавших закон об охране авторских прав. С "диким чувством радости" Конан Дойл принял решение, свернув убыточную врачебную практику, навсегда оставить медицину и полностью посвятить себя литературе.

Первая серия рассказов о Шерлоке Холмсе еще печаталась в "Стрэнде", когда Конан Дойл принялся за "дело, которое, разумеется, принесет меньше доходов, но с точки зрения литературы является более значительным". Он, конечно же, имел в виду новый исторический роман, с помощью которого надеялся настолько увлечь читателей, чтобы заставить их позабыть очарование более низкого детективного жанра. В феврале 1892 года он закончил роман "Изгнанники: История двух континентов", где речь идет о гонениях французских гугенотов и об их бегстве в Северную Америку в XVII веке. Роман печатался с продолжениями в "Стрэнде", а на следующий год вышел в виде трехтомника и дома, и в Америке — в новом ежемесячнике "Харперз". Один из харперовских рецензентов особенно хвалил образ мадам де Ментенон, второй жены Людовика XIV: "Конан Дойл как будто видел воочию, как медленно циркулирует кровь, окрашивая слабым румянцем ее щеки, как дрожит бледная рука. Он чувствовал на себе взгляд ее ясных серых глаз, слышал визгливые нотки дребезжащего голоса". Может, и так, но читатели не проявили особого интереса. "Изгнанники" неплохо продавались и переводились на другие языки, но до успеха Шерлока Холмса им было далеко.

Едва закончив этот роман — прошло всего два месяца, — Конан Дойл по заказу издательского дома "Эрроусмит" взялся за очередной исторический роман "Великая тень" о битве при Ватерлоо — название указывало на фигуру Наполеона Бонапарта, который "алыми буквами начертал свое имя на карте Европы". Эпоха Наполеона с детства занимала Конан Дойла, который всю жизнь в разных сочинениях использовал свои обширные знания по истории этого периода. Однако, несмотря на его воодушевление, "Великая тень" обернулась новым разочарованием. При всем великолепии батальных сцен, роману не хватало динамизма "Белого отряда". Впоследствии писатель нашел лучшее применение этому материалу и написал цикл повестей и рассказов о бригадире Жераре. Завершая этот необычайно плодотворный период своей жизни, Конан Дойл написал еще одну книжку — "Приключения в загородном доме", неожиданную для него семейную повесть. Его герои — миссис Уэстмакот, острая на язык и отчаянно курящая немолодая дама, заодно и любительница крепкого портера, а также ее мускулистый, спортивный юный племянник Чарлз. "Очень жаль, но у меня нет чаю, — говорит миссис Уэстмакот своим соседям. — Знаете, я думаю, что подчиненное положение женщины зависит главным образом от того, что она оставляет за мужчиной право на подкрепляющие силы напитки и закаляющие тело упражнения". С этими словами она легко поднимает над головой пятнадцатифунтовые гимнастические гири и размахивает ими над головой. "Видите, что можно сделать, когда пьешь портер!" — восклицает она. Несомненно, Конан Дойл видел комические стороны зарождающегося движения суфражисток, однако образ миссис Уэстмакот получился противоречивым. Отношение к ней автора колеблется между восхищением и пародией. Хотя стрелы его юмора порой летят мимо цели, все же нельзя не поразиться силе высказываний миссис Уэстмакот, которая, похоже, иногда даже вступает в спор с автором.

Я говорю, что женщина — это колоссальный памятник, воздвигнутый для увековечения эгоизма мужчины. Что представляет собой ваше хваленое рыцарство — прекрасные слова и неопределенные фразы? Куда оно девается, когда мы подвергаем мужчину испытанию? На словах он всегда готов сделать решительно все, чтобы помочь женщине. Да, да. Но какую силу имеют его заверения, когда дело коснется его кармана? Где его рыцарство? [33]

В более поздние годы Конан Дойл сурово порицал крайности, на которые шли порой суфражистки, но несправедливо было бы считать, что он отрицал права женщин. В отличие от большинства мужчин того времени он пытался прислушаться к голосу женщин, которые протестовали против подавлявшего их общества, и часто высказывался на эту тему в своих произведениях.

"За пределами города", "Изгнанники" и "Великая тень" ознаменовали возвращение Конан Дойла к "более достойным вещам", от которых его отвлекал Шерлок Холмс, однако шумное восхищение публики великим сыщиком не угасало. Во время работы над "Изгнанниками" Гринхоф Смит обратился к нему с просьбой сочинить еще одну серию рассказов о Холмсе. Конан Дойл колебался, но не потому, что не любил героя, а потому, что знал, как нелегко ему будет придумать подходящие сюжеты. "Писать о Холмсе было трудно, потому что на самом деле для каждого рассказа требовался столь же оригинальный, точно выстроенный сюжет, как и для объемистой книги. Человек не может без усилий быстро сочинять сюжеты. Они мельчают или разваливаются", — писал он в "Воспоминаниях и приключениях".

Тогда он поставил условие: он напишет еще дюжину рассказов, если "Стрэнд" заплатит за новый цикл тысячу фунтов. То была неслыханная сумма, и, похоже, писатель был бы очень доволен, если бы это смутило Смита. Но "Стрэнд" опять, не торгуясь, согласился, и Конан Дойл стал работать над рассказами, составившими впоследствии сборник "Записки о Шерлоке Холмсе".

Должно быть, еще до того, как Гринхоф Смит попросил у Конан Дойла новые рассказы, писатель понял, что от Холмса ему так легко не отделаться. На его адрес приходило огромное число писем, многие из которых предназначались Холмсу. "Я получаю множество писем, где речь идет о Шерлоке Холмсе, — сказал Конан Дойл интервьюеру из "Букмена". — Пишут школьники, пишут коммивояжеры, которые обычно много читают в дороге. Иногда приходят письма от юристов, которые указывают мне на ошибки. В одном письме меня просят прислать фотографии Холмса в разные периоды жизни". Чаще всего речь шла об автографе, но в основном — Шерлока Холмса, а не автора. Случалось, что "из озорства" Конан Дойл отвечал открыткой, в которой с сожалением сообщал, что в настоящее время с сыщиком невозможно связаться. Подпись в подобных случаях была рассчитана на то, чтобы удивить получателя: "Доктор Джон Ватсон".

 

Глава 11. Ужасная бездна

"Я и в самом деле работал очень много", — говорил Конан Дойл о тех плодотворных годах, однако ему так и не удалось отвратить читателей от Бейкер-стрит. "Публика по-прежнему требовала рассказов о Шерлоке Холмсе, и я время от времени старался их поставлять… Наконец, выпустив уже две серии рассказов, я почувствовал, что мне грозит опасность писать через силу и что мои рассказы начнут полностью отождествлять с тем, что сам я считал более низшим уровнем литературных достижений. Поэтому в знак своей решимости я вознамерился лишить жизни моего героя".

Это решение созрело уже давно, и только чековая книжка Гринхофа Смита и увещевания Мэм продлили дни сыщика до конца второго цикла рассказов. Однако, дописывая его, Конан Дойл вновь пришел к мысли, что Холмсу пора расстаться с жизнью. Он уже не раз писал матери: "Я не могу слышать его имя".

Он обсуждал это с друзьями и коллегами-писателями — все его отговаривали. "Мы сидели у моря в Олдебруке, и вдруг он решил убить Шерлока Холмса, — писал Джеймс Барри. Нет, не "вдруг" — Дойл давно это задумал. Оставалось лишь выбрать достаточно впечатляющий способ. "Такая личность не может умереть от булавочного укола или от гриппа, — объяснял Конан Дойл журналисту и художнику Фредерику Вильерсу. — Это должна быть насильственная и героическая смерть".

Подходящий способ пришел ему в голову год спустя — во время путешествия по Швейцарии в 1893-м. Точнее сказать трудно — по мнению некоторых знатоков, он возвращался туда несколько раз. (Неразрешимые загадки такого рода всегда очень занимали почитателей Конан Дойла: пытаясь установить точную хронологию приключений Холмса, они, кстати говоря, пришли к выводу, что доктор Ватсон не ограничился одним супружеством, а сочетался браком шесть раз. Иначе не объяснить, каким образом он неизменно оказывался на Бейкер-стрит в нужный момент.) Познакомившись в пути с двумя английскими духовными лицами Сайласом К. Хокингом и Эдвардом Ф. Бенсоном, которые были не чужды и литературных занятий, Конан Дойл и его попутчики наняли проводника и совершили восхождение на Финделенский ледник. Поднимались медленно. Шли гуськом за проводником, вырубавшим во льду ступени, и беседовали на профессиональные темы. Когда добрались до вершины, разговор коснулся Шерлока Холмса. "Дойл честно признался, что устал от собственного творения, — вспоминает Хокинг в своих мемуарах. — И добавил: ‘Я хочу прикончить его, пока он не прикончил меня’". Они попытались переубедить его. Хокинг заявил, что столь страшное наказание было бы "слишком несправедливо по отношению к старом)' другу", принесшему автору славу и состояние. Видя, что собеседник непоколебим, Хокинг поинтересовался, каким образом он собирается избавиться от сыщика. Тот ответил, что пока не знает. "В эту минуту мы подошли к широкому провалу, — продолжает Хокинг, — и некоторое время стояли на краю, заглядывая в зелено-голубую глубь. ‘Раз уж вы решили расправиться с Холмсом, — сказал я, — почему бы не привезти его в Швейцарию и не столкнуть в пропасть? Хотя бы сэкономите на похоронах’". Похоже, эта мысль развеселила Конан Дойла. Он искренне рассмеялся и сказал: "А что? Неплохая идея!"

Должно быть, предложение засело у него в голове. И на следующей остановке в Майрингене неутомимый велосипедист отправился посмотреть Рейхенбахский водопад. Там он решил, что это место "достойно стать могилой бедному Шерлоку, пусть даже я похороню вместе с ним свой банковский счет". Выбрав сценическую площадку, он взялся за перо и стал работать над "Последним делом Холмса", искренне полагая, что сейчас умертвит своего героя. Итак, зловещий Рейхенбахский водопад вполне соответствовал замыслу, оставалось придумать, как столкнуть Холмса в пропасть. Автор оказался на высоте поставленной задачи — он создал одного из самых запоминающихся злодеев. Ужасный профессор Мориарти, впоследствии неодолимо влекший к себе режиссеров кино и театра, в рассказе фигурирует мало, но впечатление производит неотразимое: "Он — Наполеон преступного мира, Ватсон", — заявляет Шерлок Холмс. Конан Дойлу нравилось живописать Мориарти как перевернутое изображение Шерлока Холмса.

Итак, король Артур нашел своего Мордреда. В конце рассказа оба — "самый опасный и самый талантливый преступник в Европе" и самый выдающийся защитник закона — бросаются навстречу смерти в Рейхенбахский водопад. Совершив задуманное, Конан Дойл записал в дневнике: "Убил Холмса". И занялся чем-то другим.

"Последнее дело Холмса" появилось в "Стрэнде" в 1893 году. Читатели пришли в негодование. "Реакция публики меня поразила", — признавался Конан Дойл в "Воспоминаниях и приключениях". Было чему поразиться, ибо "реакция" зачастую принимала формы открытой враждебности. Посыпались сердитые письма. Одно из них начиналось словами: "Вы истинный Брут!" В популярном анекдоте того времени возмущенный читатель давал Конан Дойлу затрещину дорожной сумкой.

В редакции "Стрэнда", где еще совсем недавно Гринхоф Смит умолял писателя сохранить сыщику жизнь, напряженно ожидали последствий того, что Джордж Ньюнес назвал "ужасным событием" для акционеров журнала. Опасения Ньюнеса и Смита перешли в настоящую панику, когда 20 000 человек отказались от подписки. Всего полтора года прошло со времени появления "Скандала в Богемии", а судьба журнала уже во многом зависела от жизни и смерти Шерлока Холмса.

Никто — и менее всех Конан Дойл — не ожидал, что смерть Холмса произведет такой эффект. Некоторые лондонцы надели траурные повязки. О кончине сыщика говорили как на могиле государственного деятеля. Ходили слухи, что члены королевской семьи обезумели от горя. Всеобщее настроение точнее всего отражено в карикатуре Г. Т. Вебстера, где сидящий в постели мальчик глядит в книгу с выражением непритворного горя и оскорбленной невинности; подпись гласила: "Самый мрачный момент жизни".

Новость разнеслась по всему миру. Один из газетных заголовков сообщал: "Трагическая смерть мистера Шерлока Холмса". Комментаторы пережевывали детали рассказа в надежде, что Холмс, может, еще восстанет из своей водяной могилы. Известно, что Сайлас Хокинг получил от Конан Дойла записку категорического содержания: "Я сбросил Холмса в Рейхенбахский водопад", — из которой явствовало, что автор отнюдь не терзается угрызениями совести. Стенания публики не смягчили его сердце. "Бедняга Холмс погиб навеки, — сказал он в 1896 году. — Я получил такую его передозировку, что ощущаю по отношению к нему примерно то же самое, что к paté de foi gras, которым как-то объелся, — меня до сих пор тошнит от одного его имени". Он вернулся к этой теме в речи, которую произнес в том же году в клубе писателей: "Меня часто ругают за то, что я умертвил этого джентльмена, но я считаю это не убийством, а самозащитой, ибо, не лиши я его жизни, он наверняка убил бы меня".

Несмотря на подобные заявления Конан Дойла, почитатели Холмса цеплялись за один непреложный факт: доктор Ватсон не видел, как умер Шерлок Холмс. Доктора отвлекли в решающий момент, потому что некая английская леди, страдавшая чахоткой в последней стадии, нуждалась в его помощи.

Пытаясь выбраться из-под "ига Шерлока Холмса", Конан Дойл назначал себе самый изнурительный рабочий режим: написал три романа, ряд рассказов и статей для журналов, и это одновременно с двумя дюжинами холмсовских приключений. Побывал в Норвегии и Швейцарии, читал лекции в Шотландии и где-то еще, постоянно занимался спортом. Большинству писателей для подобного потребовалась бы целая жизнь, Конан Дойлу — менее двух лет. Неудивительно, что напряжение стало сказываться на его психическом состоянии: у него случались приступы меланхолии и вспышки раздражительности, началась бессонница. Он жаловался матери, что его нервы на пределе. За всем этим он, неплохой врач, не заметил у жены быстро прогрессирующую форму туберкулеза. Диагноз подействовал на него как удар тока: он сразу отказался от бурной деятельности и всю свою недюжинную энергию посвятил борьбе с болезнью жены. Врачи говорили, что Луиза проживет всего несколько месяцев. Но она прожила еще тринадцать лет, во многом благодаря неутомимой заботе мужа.

Едва ее состояние немного улучшилось, Конан Дойла постиг еще один удар: из Шотландии пришло известие о том, что 10 октября в Крайтонской королевской больнице скончался его отец. Здоровье Чарлза Дойла ухудшалось год от года из-за непомерного употребления алкоголя. Он умер одиноким и отчаявшимся, скучая по семье и считая, что его неизвестно почему заточили в психиатрическую лечебницу. Юношеская непримиримость со временем сменилась у Конан Дойла более мягким отношением к отцу, и впоследствии он приложил немало усилий к тому, чтобы восстановить репутацию Чарлза Дойла как художника. "Мой отец был по сути великим непризнанным гением", — сказал он в интервью 1905 года.

Думая обо всех этих событиях, начинаешь понимать, что ощущал Конан Дойл, когда "Последним делом Холмса" ознаменовалась смерть сыщика. Находясь за пределами Англии — он был с женой на швейцарском курорте, — Конан Дойл не мог понять до конца силу народного возмущения. У него умер отец, умирает жена, а люди гневно протестуют против смерти придуманного им героя. О кончине Чарлза Дойля не сообщила ни одна лондонская газета — судьбе Шерлока Холмса были посвящены заголовки на первых страницах многих газет мира. Понятно, что шумиха вокруг Рейхенбахского водопада казалась ему непростительной, а страсти — надуманными. Нетрудно понять, почему свое отвращение к неистовству читателей он частично перенес на Шерлока Холмса.

 

Глава 15. Мысли, в которых он не смеет признаться

Как ни странно, спустя несколько лет мысли Конан Дойла вновь обратились к Шерлоку Холмсу. Со времени "несчастного случая" в Рейхенбахе прошло четыре года, и все это время писатель не проявлял ни малейшей склонности к воскрешению своего знаменитого сыщика. Всего год назад он высказался в том смысле, что смерть Холмса была самозащитой: "Человеку, не отличающемуся природной изобретательностью, весьма утомительно постоянно придумывать загадки и выстраивать логическую цепь рассуждений-разгадок. К тому же не стоит испытывать терпение публики и, написав 26 рассказов об одном и том же человеке, следует понять, что пора остановиться".

Когда он был в Америке, он выразился еще более резко: "Я больше не мог вынести этого напряжения. Разумеется, не остановись, я заработал бы кучу денег, потому что эти рассказы приносили их больше, чем все мои другие сочинения. Но в литературном смысле это был вздор".

И все же он решил пойти на компромисс. Как знать, вдруг пьеса о Шерлоке Холмсе принесет ему удовлетворение, оказавшись большим литературным свершением, чем рассказы? Можно назвать разные причины, по которым Конан Дойл пошел на подобный компромисс, среди них — строительство нового дома в Андершоу, заметно опустошившее его кошелек, а быстрый успех нового произведения о Холмсе мог бы восстановить ресурсы. Недавно написанные книги продавались неплохо, но не могли соперничать с тиражами рассказов о Холмсе. В любом случае, Конан Дойл дал понять, что это будет своеобразный "выход на бис", а вовсе не возвращение Холмса с того света. Возможность сыграть Холмса вскоре привлекла Герберта Бирбома, чья известность как актера и театрального менеджера уступала только славе Генри Ирвинга. Недавно добившийся невероятного успеха в роли Свенгали Бирбом приехал в Андершоу, чтобы послушать новую пьесу. Ему явно понравилось то, что он услышал, причем сыграть захотелось не только Холмса, но и профессора Мориарти, чей образ в пьесе занимал значительное место. Со всей возможной деликатностью Конан Дойл заметил, что это вряд ли возможно: оба героя почти все время находятся на сцене вместе.

Конан Дойл решил какое-то время подержать пьесу в ящике письменного стола, где она могла бы остаться навсегда, не заинтересуйся ею известный американский актер Уильям Джиллет. Джиллет, родившийся в 1853-м, добился славы еще в юности, играя главные роли в пьесах собственного сочинения. Привыкнув работать с собственными текстами, Джиллет чувствовал, что ему будет трудно сыграть пьесу Конан Дойла в том виде, как она написана, и попросил разрешения внести изменения. Конан Дойл согласился. Желая получше понять героя, Джилле г изучил все рассказы и, вскоре придя к выводу, что Холмс отнюдь не условный театральный герой, усомнился, будет ли сыщик иметь успех на сцене. Он постарался переделать пьесу в духе традиционной мелодрамы, дополнив ее холмсовскими любовными увлечениями. Джиллет осторожно спросил автора, можно ли ради успеха пьесы позволить сыщику жениться. К тому времени Конан Дойл уже устал от нового проекта. Его ответная телеграмма заняла достойное место в шерлокианском фольклоре: "Можете женить его, можете убить, делайте с ним, что хотите".

В мае 1899 года Джиллет приехал в Англию и явился в Андершоу, чтобы прочитать пьесу автору. Актер, разумеется, волновался, ибо в его версии почти ничего не осталось от первоначального текста. Рассказывают, что Конан Дойл внимательно слушал, потом на мгновение задумался и добродушно благословил происходящее: "Приятно вновь встретиться со стариной Холмсом". По сути, джиллетовский Холмс имел весьма отдаленное отношение к герою Конан Дойла. Пьеса основывалась на "Скандале в Богемии" и "Последнем деле Холмса", но Джиллет перекроил образ сыщика так, чтобы он больше соответствовал его актерским возможностям. Его Холмс, по-прежнему обладавший способностью сохранять невозмутимость, в соответствии с требованиями мелодрамы блистал и в романтических сценах, вызволял из беды героиню — мисс Эллис Фолкнер. Борцы за чистоту образа Холмса до сих пор содрогаются, вспоминая, как Джиллет-Холмс признавался ей в любви: "Ваши способности к наблюдению великолепны, мисс Фолкнер, а ваша дедукция непогрешима. Полагаю — нет, я абсолютно уверен, — что люблю вас".

Что говорить, Джиллет вольно обращался с пьесой, но все же создал жизнеспособное произведение, которое, как оказалось, радовало зрителей. Впоследствии он сыграл Холмса более 1300 раз, а кроме того, участвовал в радиопостановках и в фильме, снятом в 1916 году. Для целого поколения театралов Джиллет стал воплощением Шерлока Холмса. Особенно сильно это проявилось в Америке, где художник-иллюстратор Фредерик Дорр Стил придал своему Холмсу сходство с актером. Многие джиллетовские находки и детали постановки вошли в холмсовскую легенду. Похоже, именно он впервые произнес фразу "Элементарно, Ватсон", не зафиксированную ни в одном издании пьесы и, само собой, ни в одном из рассказов Конан Дойла. Джиллет также дал имя Билли слуге с Бейкер-стрит — впоследствии и сам Конан Дойл стал так его называть. Согласно легенде Джиллет также ввел в действие знаменитую курительную трубку из тыквы-горлянки, которая стала неизменным атрибутом сыщика. Актер сам был заядлым курильщиком и воспользовался возможностью курить на сцене. Принятая версия гласит, что он остановился на трубке такого типа, потому что благодаря ее форме и местонахождению центра тяжести можно было произносить реплики, не вынимая ее изо рта. На самом деле ничто не свидетельствует о том, что Джиллет пользовался именно такими трубками, тем более что из-за своего веса они мало подходили для сцены. Должно быть, Джиллет предпочитал менее массивные трубки, но недавно на страницах "Бейкер-стрит джорнал" было высказано предположение, что знаменитая огромная трубка Холмса была изначально задумана как деталь, создающая комический эффект. В целом ряде комедийных постановок 30—40-х годов XX века именно такие трубки вертели в руках актеры, исполнявшие роль Холмса с куда меньшим почтением, нежели Джиллет.

Как бы то ни было, с такой трубкой или без нее, роль Шерлока Холмса тридцать лет оставалась в репертуаре Джиллета. За это время они с Конан Дойлом искренне подружились, и эта дружба зачастую была для американского актера палочкой-выручалочкой. Так, во время Первой мировой войны Джиллета арестовали в Лондоне по обвинению в шпионаже: в составе реквизита одной из пьес его репертуара, "Секретная служба", был обнаружен "план британского посольства в Париже"! Джиллет попросил полицию обратиться за разъяснениями к Конан Дойлу, и все обошлось. Позже, когда Джиллет после перерыва вернулся на сцену, чтобы дать прощальное холмсовское турне, Конан Дойл напечатал открытое письмо, где приветствовал его намерение.

Впрочем, обаяние Джиллета не подействовало на первых критиков пьесы. "Шерлока Холмса" показали в Британии только в 1901 году. К тому времени актер уже год как гастролировал со спектаклем по США.

Премьера в театре "Лицеум" омрачилась тем, что Джиллета не было слышно в задних рядах огромного зрительного зала. Под конец с галерки донеслись громкие неодобрительные возгласы, что побудило актера под занавес осыпать публику упреками. Возможно, эта выходка повлияла на общий тон рецензий. Один критик назвал игру Джиллета "откровенной пародией" на Холмса, другой написал, что пьеса всего лишь "сырая и банальная мелодрама, хотя в своем мелодраматическом роде, может, и недурная". Многие роптали на предсказуемость сюжета. Критик из газеты "Таймс" написал: "Мориарти мог бы сделать что-нибудь поумнее, чем хвататься за брошенный противником револьвер; если бы он хоть раз в жизни побывал в театре, то знал бы, что оружие не заряжено… Да и буянов с галерки, видимо, тоже нанял профессор Мориарти".

Несмотря на ругательные отзывы, первый сезон гастролей Джиллета прошел с колоссальным успехом. Он выступал в "Лицеуме" восемь месяцев, а ко времени завершения контракта пьесу играли еще четыре ездившие по стране труппы. Конан Дойл был доволен популярностью пьесы, но к ее созданию имел весьма малое отношение. XIX век подходил к концу, и внимание писателя было поглощено накалявшейся политической обстановкой в Южной Африке, где Британии вскоре предстояло вести разорительную войну против буров — голландских поселенцев, которых Конан Дойл считал самыми непримиримыми противниками, какие когда-либо были у Британской империи: "Наша военная история во многом основана на столкновениях с Францией, но ни Наполеон, ни все его ветераны никогда не обращались с нами столь грубо, как эти ожесточившиеся фермеры с их древними религиозными воззрениями и, по несчастью, современными винтовками". Конан Дойл вскоре окунулся в самую гущу военных событий, отправившись в Южную Африку в качестве военного врача.

 

Глава 17. Следы огромной собаки

В марте 1901 года, когда народ еще оплакивал случившуюся в январе смерть королевы Виктории, Конан Дойл приступил к новому раунду переговоров с Гринхофом Смитом. "Я задумал настоящий роман ужасов для ‘Стрэнда’, — написал он. — Там много неожиданных поворотов, и его легко будет разделить на части — достаточно длинные, чтобы публиковать отдельными выпусками. Но есть одно условие: писать его я буду вместе с другом — Флетчером Робинсоном, чье имя должно стоять рядом с моим.

Обещаю, что разрабатывать сюжет буду сам и стиль тоже будет мой, без длиннот и чужеродных вкраплений, раз так больше нравится Вашим читателям. Но он подсказал мне основную идею и место действия, поэтому его имя должно быть упомянуто. Я хотел бы получить, как обычно, 50 фунтов за 1000 слов и предоставить Вам права — если Вы возьметесь за это".

Сотрудничество Конан Дойла с Бертрамом Флетчером Робинсоном, которого друзья называли Бобблз, началось, когда тому было всего 28 лет. Робинсон, способный журналист, работал военным корреспондентом от "Дейли экспресс" в Южной Африке и подружился с Конан Дойлом во время их возвращения — "счастливого плавания на борту ‘Британца’". В марте следующего 1901 года друзья ненадолго отправились в Кромир, на север Норфолка, — поиграть в гольф. Робинсон, большой любитель фольклора родного Девона, развлекал Конан Дойла тамошними легендами — прежде всего об огромной собаке-призраке. Писатель почувствовал, что в этой истории скрыты большие возможности, и сообщил в письме к матери, что надумал сочинить вместе с Робинсоном "небольшую книжечку", к которой уже есть название: "Собака Баскервилей".

В британском фольклоре немало собак-призраков, равно как и исчадий ада, имеющих собачий облик, и определить истоки легенды, заинтриговавшей Конан Дойла, не так-то просто. Поскольку Робинсон был родом из Девоншира, где и происходит действие "Собаки Баскервилей", многие исследователи сошлись на том, что сюжет почерпнут из знакомых ему с детства сказок. Однако много позже Гринхоф Смит вспоминал, что Робинсона увлек сюжет, приводившийся в некоем путеводителе по Уэльсу. Да и детство самого Конан Дойла наверняка не обошлось без известного шотландского предания о собаке лорда Бальфура. Как бы то ни было, образ собаки заставил Конан Дойла схватиться за перо. Согласно свидетельству знакомых они с Робинсоном набросали план развития сюжета за несколько часов.

Трудно сказать, что имел в виду Конан Дойл, предлагая Робинсону соавторство. В прошлом его сотрудничество с другими литераторами не приносило достойных плодов. Хотя он и считал, что Робинсон имеет право на часть гонорара, писать он решил сам, — возможно, тот представлял себе дело иначе.

Работа продвигалась, и в какую-то минуту Робинсон пригласил Конан Дойла в Дартмур — край мрачных бескрайних болот на юго-западе Девона, — чтобы проникнуться тамошней атмосферой. Они жили то в доме Робинсона, то в гостинице, расположенной возле знаменитой Дартмурской тюрьмы. "Неделя, которую я провел с Дойлом в Дартмуре, — написал Робинсон несколько лет спустя, — была самым захватывающим временем моей жизни. Дартмур — огромная пустыня, сплошные болота и скалы — поразил наше воображение. Он с удовольствием слушал мои рассказы о собаках-призраках, всадниках без головы и демонах, притаившихся в пещерах, — то были легенды, на которых я был вскормлен, ибо мой дом стоит на краю этой трясины".

Постепенно сюжет принимал все более ясные очертания. "Мистер Дойл пробыл здесь восемь суток, — вспоминал кучер Робинсона. — Я возил его и Берти по болотам. И еще я видел их в бильярдной в старом доме. Иногда они засиживались допоздна — вместе писали, разговаривали". Следует заметить, что кучера звали Гарри Баскервиль, и он полагал, что в названии романа фигурирует его имя. Но это сомнительно, ведь Конан Дойл упомянул заглавие книги раньше — в письме к матери, написанном до поездки в Дартмур.

Робинсон возил приятеля в такие места, как Гримспаунд — раскопки строений бронзового века, и Фоксторская трясина, где находилось опасное болото. Не нужно быть "совершенной мыслящей машиной", чтобы усмотреть связь между этим местом и Гримпенской трясиной в "Собаке Баскервилей": "Попади в эту трясину человек или животное — один неосторожный шаг… и все кончено". Возможно, Конан Дойл побывал и в деревушке Меррипит и слышал рассказы о преступниках, бежавших из местной тюрьмы. В "Собаке Баскервилей" Меррипит-хаус представлен как дом Степлтонов, есть там и заключенный по имени Селдон — печально знаменитый убийца из Ноттинг-Хилла, — чье появление на болотах приводит окружающих в ужас.

В течение многих лет велись яростные споры о мере участия Робинсона в написании повести. Принадлежит ли ему только замысел, как сообщил Конан Дойл Гринхофу Смиту, или он сыграл куда более важную, но недооцененную роль? Кучер Робинсона Гарри Баскервиль утверждал, что много раз видел, как друзья "вместе писали, разговаривали". Однако нельзя не задаться вопросом: стал ли бы Конан Дойл поспешно приглашать в соавторы молодого, не очень известного журналиста? Наверное, Бобблз был очаровательным спутником, но Конан Дойл слишком хорошо сознавал свой статус и свою писательскую славу. Если даже не вполне ясно, кто из них двоих больше сделал на первых порах, шаг, который вскоре предпринял Конан Дойл, дает окончательный ответ на вопрос об авторстве. В первоначальном варианте "Собаки Баскервилей" нет Шерлока Холмса, но Конан Дойл быстро понял, что без сильной фигуры главного героя сюжет рассыпается. Говорят, он воскликнул: "Зачем мне изобретать что-то новое? Ведь у меня уже есть Холмс!"

Это со всех сторон было удивительное решение. Сыщик "почил" почти восемь лет назад, Конан Дойл не раз заявлял, что не позволит ему воскреснуть. К тому же намерение превратить "Собаку Баскервилей" в холмсовскую историю исключало участие Робинсона в работе, что Конан Дойл скорее всего осознал не сразу. Из письма к Мэм, посланного из девонширской гостиницы, ясно, что соавторство распалось не сразу после введения в роман Холмса: "Мы с Робинсоном обследуем болото ради нашей книги о Шерлоке Холмсе. Я думаю, все получится отлично: я уже написал почти половину. Холмс пребывает в наилучшей форме, и замысел весьма выигрышный — я им обязан Робинсону". Итак, писатель считал, что Робинсон был человеком, подавшим ему идею, и не более того, хотя по-прежнему называл "Собаку" "нашей книгой".

Предоставив Холмсу возможность выполнять свои профессиональные обязанности, Конан Дойл быстро управился с работой. Признание, что сыщик нужен ему в качестве сильного героя, было, конечно, искренним, однако, как и в истории с пьесой о Холмсе, существовали и другие причины, и первейшей снова были деньги. Дойл сказал Гринхофу Смиту: "Понятно, что ситуация беспрецедентная. Сколько я могу судить, воскрешение Холмса привлечет всеобщее внимание". Что касается гонорара, писал он далее, он уверен в справедливости своих требований к журналу: "Допустим, я предложил бы вам выбор: история без Холмса по старой цене или история с Холмсом, но по 100 фунтов за 1000 слов. Что бы выбрала редакция?" И опять "Стрэнд" не оказал ни малейшего сопротивления и охотно принял новые условия.

Конан Дойл нередко жертвовал своей выгодой, если та или иная тема или дело казались ему важными, что не мешало ему в других случаях быть умелым бизнесменом. Он понимал, что новая книга о Холмсе станет важным событием и приведет к переизданию "Приключений" и "Записок о Шерлоке Холмсе", которые будут хорошо продаваться. Кроме того, пьеса Уильяма Джиллета, ставшая сенсацией в Америке, еще более подогрела интерес к сыщику. Обстоятельства для публикации новой книги о Шерлоке Холмсе складывались самым благоприятным образом.

Вместе с тем Конан Дойл не хотел, чтобы воскресший Шерлок Холмс снова оседлал его. Как и в случае с пьесой, он дал понять, что сыщик по-прежнему мертв, а "Собака Баскервилей" — еще одна неопубликованная история из старой жестяной коробки доктора Ватсона (из тех, что разыгрались до роковой встречи сыщика с профессором Мориарти).

Первый выпуск повести был помещен в августовском номере "Стрэнда" за 1901 год. У дверей редакции с утра выстроилась длиннющая очередь нетерпеливых читателей; за сигнальные экземпляры предлагали взятки. К восторгу Гринхофа Смита, тираж журнала вырос на тридцать тысяч.

Охваченная возбуждением публика, скорее всего не обратила внимания на скромную сноску на первой странице. Договариваясь о гонораре, Конан Дойл вынужден был отказаться от идеи равной оплаты с Флетчером Робинсоном, и читателей уведомляли в следующем: "Я обязан замыслом этой книги моему другу мистеру Флетчеру Робинсону, который помог мне при разработке сюжета и знакомстве с местным колоритом". В первом книжном издании повести, которое Конан Дойл посвятил Робинсону, было написано то же самое. Однако впоследствии формулировка изменилась. К тому времени, как повесть вышла в Америке, Конан Дойл уже не вспоминал, что обязан Робинсону замыслом, а выражал благодарность за "подсказанную идею". Еще позже, в полном издании приключений Холмса, Конан Дойл признавался, что книга была написана "благодаря сделанному Робинсоном замечанию", но заверял читателей в том, что не только "сюжет повести, но и каждое ее слово" принадлежат ему.

Эти заявления, менявшиеся подобно местоположению раны Ватсона, впоследствии стали предметом спора холмсоведов. Трудно сказать, в чем было дело: в великодушии ли Конан Дойла, в незначительности ли усилий Робинсона или в том и другом вместе. Судя по всему, Робинсон получил хорошую компенсацию: по словам писателя Арчибальда Маршалла, Дойл отдал ему четверть гонорара за первую публикацию.

Из слов Маршалла также явствует, что Робинсон непосредственно участвовал в написании книги. Если это так, то он, похоже, не слишком ценил свое участие. Описывая неделю, проведенную с Конан Дойлом в Девоне, Робинсон и не вспоминает о соавторстве: "Вскоре после того, как я ему кое-что присоветовал, а он ухватился за этот замысел, который в конце концов превратился в "Собаку Баскервилей", мы отправились путешествовать, — писал Робинсон. — Все читатели повести знают, как замечательно он распорядился услышанным". Но потом Робинсон преувеличивал свою роль и называл себя сочинителем "Собаки". Так, он подарил экземпляр книги Гарри Баскервилю с надписью: "С извинениями за то, что воспользовался Вашим именем". В подзаголовках его статей иногда сообщалось: "Соавтор повести ‘Собака Баскервилей’". После его смерти некоторые приятели утверждали, что "сами слышали", как он говорил, будто большая часть первого выпуска "Стрэнда", то есть две начальные главы, написана им. Если он и в самом деле так говорил, понятно стремление Дойла закрепить за собой авторские права, даже если для этого и пришлось пренебречь отчасти долгом дружбы. Возможно, Робинсон набросал начальный план или наметил исходный материал, а позднее стал завышать меру своего участия, стараясь удовлетворить свое честолюбие или вследствие других, может быть, профессиональных соображений. Впрочем, до сегодняшнего дня никаких подтверждений истинности подобных заявлений не найдено: все существующие рукописи "Собаки" написаны Конан Дойлом.

Если Робинсон и впрямь утверждал, что написал часть повести, странно, что он претендовал на авторство первой и второй глав, представляющих собой типичную экспозицию рассказов о Бейкер-стрит. Некий посетитель вместо визитной карточки оставляет в приемной палку, и Холмс предлагает Ватсону извлечь из этой палки максимум сведений о владельце. Ватсон, пытаясь применить метод своего друга, высказывает ряд правдоподобных догадок и набрасывает портрет сельского медика средних лет. По всей видимости, эти рассуждения производят на Холмса большое впечатление: "Мало ли таких людей, которые, не блистая талантом, все же обладают недюжинной способностью зажигать его в других… Вы служите для меня хорошим стимулом:…ваши промахи иногда помогают мне выйти на правильный путь". Уточняя и поправляя Ватсона, он наконец приходит к выводу, что владелец трости — "симпатичный человек лет тридцати… нежно любящий свою собаку, которая…. больше терьера, но меньше мастифа". Потом появляется симпатичный молодой человек Джеймс Мортимер, встревоженный смертью сэра Чарлза Баскервиля и желающий выяснить, не связана ли она с древним проклятьем рода Баскервилей. Если все это написал не Конан Дойл, один его биограф готов "съесть свой дирстокер"!

После публикации в "Стрэнде" "Собака Баскервилей" вышла отдельной книжкой и стала бестселлером из бестселлеров. Вследствие ее успеха автору вновь пришлось испытать давление со стороны тех, кто жаждал новых приключений Холмса. Вскоре писатель получил предложение, от которого нелегко было отказаться. Когда-то король Богемии, желая вернуть свою фотографию с Ирен Адлер, предоставил Шерлоку Холмсу полную свободу действий. Теперь американский журнал "Кольерс уикли" предлагал Конан Дойлу такую же свободу. Редакция обещала 25 000 долларов за шесть новых рассказов о Шерлоке Холмсе, 30 000 — если их будет восемь, и 45 000 — если тринадцать. Гринхоф Смит тоже позолотил пилюлю: вновь предлагал 100 фунтов за 1000 слов. Даже по сегодняшним меркам это значительная сумма, тогда же она была баснословной. Смирившись с неизбежным, Конан Дойл послал лаконичный ответ: "Согласен. А. К. Д.".

Мать писателя, когда-то умолявшая сохранить сыщику жизнь, теперь очень сдержанно отнеслась к мысли о его возвращении, опасаясь, что Холмс может уронить свою репутацию. "Не думаю, что у тебя есть основания беспокоиться за него, — заверил ее Конан Дойл. — Пока не замечал, чтобы меня подводили способности, и я работаю так же тщательно, как и раньше. Я уже семь или восемь лет не писал рассказов о Холмсе — почему бы не сделать еще один заход?"

По крайней мере поначалу несчастье, случившееся с Шерлоком Холмсом в Швейцарии, никак на писателе не отразилось. Хотя Конан Дойл по-прежнему жаловался на то, как трудно придумывать сюжеты, длительный перерыв пошел на пользу его авторской изобретательности. Он нередко обсуждал рассказы со своим шурином Уильям Хорнунгом, а иногда и заимствовал для них сюжеты, которые тот выдумывал для своей популярной серии о Раффлзе.

В более поздние годы Конан Дойл весьма болезненно реагировал на упреки в том, что новые холмсовские рассказы слабее старых. "Самую разгромную критику новой серии я услышал из уст корнуоллского лодочника, — написал он в одной из статей в "Стрэнде", — который сказал мне: ‘Так мне сдается, сэр, что, когда мистер Холмс сверзился с той скалы, он, может, конечно, и не убился, но уж прежним человеком после того больше не был’". Конан Дойл старался учитывать критику. Известно, что в рассказе "Случай в интернате" Холмс изучает следы велосипедных шин, чтобы понять, в какую сторону поехал велосипедист, в связи с чем писатель признавался: "Мне так часто — кто с сожалением, кто с возмущением — припоминали этот случай, что я сел на велосипед и решил проверить сам". И убедился, что читатели правы, а он ошибся. Тем не менее ему нравились эти поздние рассказы. Если его спрашивали, какие приключения Холмса он любит больше всего, отвечая, он непременно упоминал какие-нибудь сюжеты из пострейхенбахского периода.

Когда Конан Дойл взялся за новую серию рассказов, ему прежде всего нужно было решить непростую задачу: как вытащить Шерлока Холмса из водяной могилы? В "Пустом доме" он справился с делом чрезвычайно элегантно. Рассказ начинается с сообщения о смерти юного графа Рональда Адэра — события, из-за которого "весь Лондон был крайне взволнован, а высший свет даже потрясен". Пытаясь разгадать тайну убийства, доктор Ватсон идет к месту происшествия и в толпе, собравшейся под окнами "пустого дома", нечаянно задевает пожилого книгопродавца, который роняет на землю несколько книг — одна, как замечает доктор Ватсон, называется "Происхождение культа деревьев". Вскоре выясняется, что старик антиквар — не кто иной, как загримированный Шерлок Холмс. После легкого обморока Ватсон спрашивает друга, каким образом ему "удалось спастись из той страшной бездны". Ответ, пусть и неправдоподобный, прекрасен своей изобретательностью. Мы узнаем, что Холмс, "немного знакомый с приемами японской борьбы баритсу", сумел благодаря этому вывернуться из объятий профессора Мориарти и избежать падения в пропасть. Не желая оставлять следов, он взобрался вверх по голому утесу и заставил весь мир поверить в собственную гибель, чтобы таким образом избежать мести со стороны приспешников Мориарти.

То, чем Шерлок Холмс занимался в период, известный шерлокианцам как Великий Пробел, приводит в восторг всех его почитателей.

…два года я попутешествовал по Тибету, посетил из любопытства Лхасу и провел несколько дней у далай-ламы. Вы, вероятно, читали о нашумевших исследованиях норвежца Сигерсона, но, разумеется, вам и в голову не приходило, что то была весточка от вашего друга. Затем я объехал всю Персию, заглянул в Мекку, побывал с коротким, но интересным визитом у калифа в Хартуме. Отчет об этом визите был затем представлен мною министерству иностранных дел. Вернувшись в Европу, я провел несколько месяцев во Франции, где занимался исследованием веществ, получаемых из каменноугольной смолы. Это происходило в одной из лабораторий на юге Франции, в Монпелье.

Короче говоря, как выразился бы сам Холмс, эти два года оказались "не лишены интереса". Живость стиля свидетельствует о том, что писатель вновь стал получать удовольствие от общения со своим знаменитым героем. "Кольерс" и "Стрэнд" с нескрываемой радостью рекламировали "Пустой дом". "Шерлок Холмс возвращается! — гласили рекламные листки в Америке. — История о его чудесном спасении будет опубликована в октябрьском номере ‘Кольерс уикли’". "Стрэнд" высказывался в том же духе: "Известие о его смерти вызвало печаль, как если бы скончался близкий друг. По счастью, оно оказалось ложным, хоть и было основано на свидетельствах, в то время представлявшихся неопровержимыми".

Когда Холмс и Ватсон вновь поселились в апартаментах на Бейкер-стрит, стало ясно, что произошла важная перемена. По холмсовскому летосчислению миновало всего два года, но для автора, как и для всех людей на свете, миновал век XIX и начался XX. Сыщик передвинулся в прошлое — стал персоной из мира газовых фонарей, клубящихся туманов и хэнсомских кебов, он больше не был смело глядящим в будущее современником, как думалось читателям в ту пору, когда он впервые завоевал их сердца. Оставив героя в той эпохе, автор обеспечил ему долгую жизнь. Как написал Винсент Старрет — возможно, величайший из всех шерлокианцев — в поэме "221Б": "Отныне 1895-й всегда пребудет на часах".

24 октября 1902 года в знак признания заслуг перед Британской короной во время Англо-бурской войны Конан Дойл был возведен в рыцарское достоинство и получил титул. Поначалу он хотел отказаться. Он презрительно заметил, что титул все равно что "значок мэра маленького городка", и заявил, что великие люди — скажем, Киплинг или Чемберлен — не унизились бы до принятия таких отличий. "Если я приму эту так называемую награду, то запятнаю все, что делал на благо государства, — писал он матери. — Я даже не хочу об этом думать, и давай прекратим обсуждения". Но Мэм стояла на своем. Она забрасывала сына письмами, полными упреков, и даже приехала к нему сама, чтобы добиться согласия. В конце концов он сдался. "Если ты откажешься, — сказала она, — ты оскорбишь короля". Разумеется, подобный отказ расстроил бы Эдуарда VII — он очень любил Шерлока Холмса, и, говорят, рассказы о сыщике входили в очень короткий список произведений, которые он сумел дочитать до конца. Чуть раньше в том же году, во время спектакля, который Джиллет давал в его присутствии, король в антракте призвал актера к себе в ложу и так долго с ним беседовал, что зрители начали терять терпение. Есть все основания считать, что в списке награжденных королю было особенно приятно видеть имя Дойла.

Писателю оказалось нелегко привыкнуть к тому, что он теперь сэр Артур Конан Дойл: "Я чувствую себя, как только что выскочившая замуж девица, которая сама не знает, как ее теперь зовут", — сказал он брату Иннесу. Спустя много лет, уже после смерти матери, Дойл позволил себе откровенно высказаться по этому поводу. В рассказе "Три Гарридеба" доктор Ватсон походя замечает, что Шерлоку Холмсу хотели пожаловать дворянское звание, но он отказался от чести. Ватсон, обычно весьма уклончиво говорящий о датах, в данном случае предельно точен: "самый конец июня 1902 года, вскоре после окончания Бурской войны".

 

Глава 18. Невольник чести

В конце 1906 года, просматривая стопку газет, журналов и писем, лежавших на столе, Конан Дойл обратил внимание на статью, где шла речь о молодом человеке Джордже Идалджи, которому предъявили странное обвинение в порче скота. Сначала его арестовали, затем выпустили без всяких объяснений. Он старался доказать свою невиновность, но его обращения в полицию и к государственным чиновникам остались без ответа. Теперь Идалджи призывал на помощь общественность — просил восстановить его честь и очистить имя от подозрений. Читая это, Конан Дойл внезапно ощутил, что после долгих "дней тьмы" вновь может направить энергию "в совершенно неожиданное русло".

Он часто заявлял, что не обладает дедуктивными способностями Шерлока Холмса, тем не менее ему не раз приходилось иметь дело с реальными преступлениями. Если случай интересовал его, он с готовностью использовал все свои способности и влияние, чтобы помочь пострадавшим. Подобно Холмсу, он обладал великолепной памятью и энциклопедическими сведениями о всевозможных преступлениях. Однажды, читая сообщение о гибели в купальне юной невесты, он вспомнил о подозрительно сходном случае утопления, произошедшем несколько ранее. Он связался со Скотленд-Ярдом и помог напасть на след серийного убийцы, которого стали называть "Синей бородой из купальни". В собственной округе Конан Дойлу как-то довелось применить свои таланты для защиты соседского колли по кличке Рой, обвиненного в убийстве овцы. Писателю удалось доказать, что "подзащитному", который был болен и дряхл, не хватило бы физических сил совершить что-либо подобное. Магистрат закрыл дело, и Роя выпустили из-под замка.

Обвинение против тридцатилетнего Джорджа Идалджи было не в пример серьезнее. В то время он служил стряпчим и жил с родителями в Грейт-Уэрли, неподалеку от Бирмингема. Его отец, преподобный Шарипурджи Идалджи, выходец из семьи индийских парсов, принял англиканство и женился на англичанке. Из его троих детей Джордж был старшим. Индиец-священник в тогдашнем Бирмингеме привлекал к себе всеобщее внимание, членов семьи часто оскорбляли: встречали расистскими выкриками, придумывали издевательские розыгрыши, подбрасывали во двор мусор.

По свидетельству всех знавших его, Джордж Идалджи был хрупким, беспокойным молодым человеком с большими глазами навыкате, придававшими ему сходство с гипнотизером — из тех, что заполняют паузы в концертах. Он блестяще окончил юридический колледж и в двадцать пять лет опубликовал серьезную книгу по железнодорожному праву. Тем не менее друзей у него было мало: для Уэрли — края шахтеров и фермеров — он был фигурой экзотической.

Десять с лишним лет назад семью Идалджи стали забрасывать письмами угрожающего содержания. Начальник полиции капитан Энсон счел эти письма проделкой шестнадцатилетнего Джорджа, который в то время учился в средней школе. Преподобный Идалджи категорически отверг это обвинение, напомнив, что сын сидел за партой на виду у всех своих соучеников как раз в то время, когда было подброшено большинство писем. Тем не менее капитан Энсон пребывал в твердой уверенности, что виновник происшествия — Джордж и ему не повредит посидеть немного за решеткой. Спустя некоторое время поток писем иссяк.

В 1903 году в деревне произошел ряд убийств лошадей и другого домашнего скота. За шесть месяцев было найдено шестнадцать животных с длинными ножевыми разрезами на брюхе — не слишком глубокими, но достаточными, чтобы, без повреждения внутренних органов, вызвать обильное кровотечение — жертвы погибали от потери крови. В полицию стали поступать анонимные письма с сообщениями, что в округе орудует кровожадная банда, куда входит "законник Идалджи". Несмотря на то, что в качестве предполагаемых ее членов назывались разные имена, Энсон сосредоточил все свое внимание на Джордже, который работал теперь в Бирмингеме, но по-прежнему жил с родителями. Полиция разработала следующую версию: Джордж — не только помешанный, истребляющий животных, но еще и автор саморазоблачительных писем. Вопрос о том, какими могут быть мотивы подобного поведения, даже не ставился.

Когда неподалеку от дома Идалджи нашли в поле зарезанного жеребенка, Джорджа сразу арестовали. При обыске в доме были обнаружены четыре испачканных кровью бритвы, пара испачканных грязью сапог, а также тряпка с подозрительными пятнами и налипшими конскими волосами. Преподобный Идалджи клялся, что в ночь, когда было убито несчастное животное, сын спал с ним в одной комнате, но полиция не сочла это надежным алиби. Следствие продолжалось, хотя на пресловутых бритвах оказалась не кровь, а ржавчина и грязь на сапогах Джорджа происходила из другой местности. Полицейское расследование основывалось на свидетельстве графолога по имени Томас Гаррин, который подтвердил, что Джордж Идалджи — автор инкриминируемых ему писем. На деле Гаррин уже помог засадить за решетку невинного человека, но это стало известно лишь год спустя. Между тем Идалджи получил немалый срок: семь лет каторжных работ.

К тому времени дело привлекло к себе внимание, и в министерство внутренних дел поступила петиция, подписанная десятью тысячами человек. Спустя три года вмешательство общественности дало результат: в октябре 1906 года Идалджи выпустили на свободу, однако без объяснений и оправдания — его имя оставалось запятнанным. Поскольку приговор не был отменен, он не вправе был работать юристом, не мог получить компенсацию и стал простым клерком. Но опубликовал отчет о своем деле.

Как раз тогда вся эта история и привлекла внимание Конан Дойла. "Я ощутил, что присутствую при ужасной трагедии, — писал он, — и обязан сделать все возможное, чтобы восстановить справедливость". Ознакомившись со следственными материалами и посетив место преступления, писатель договорился о встрече с Идалджи. "Я несколько опоздал из-за дел; поджидая меня, он читал газету, — рассказывает Конан Дойл. — Он держал ее очень близко к глазам и немного боком, что свидетельствовало не только о большой близорукости, но и об астигматизме. Мысль о том, что такой человек может ночью рыскать по полям и резать лошадей, скрываясь от преследующей его полиции, покажется смехотворной любому, кто знает, каким видится мир человеку с близорукостью в восемь диоптрий".

Конан Дойл понимал, что зрение Идалджи нельзя полностью скорректировать с помощью очков — тот вряд ли способен был разглядеть животное в темном поле, не говоря уж о нанесении удара ножом, требующего немалой точности. По иронии судьбы, диагноз Дойла был принят безоговорочно благодаря оставленной им некогда карьере окулиста.

Убежденный в невиновности Идалджи, Конан Дойл собрал доказательства в его пользу. Были приглашены для консультации новые графологи, опровергшие предыдущее заключение и признавшие, что письма написаны не его почерком. Пятна на его одежде, которые и ранее не были освидетельствованы как кровяные, были отвергнуты в качестве доказательства. Конан Дойл по этому поводу написал: "Даже самый умелый на свете хирург не мог бы темной ночью взрезать бритвой брюхо лошади и отделаться при этом двумя пятнышками крови размером с трехпенсовик на платье. Это совершенно немыслимо". На одежде были также обнаружены конские волосы, но это тоже мало о чем говорило: пиджак Идалджи был доставлен в полицейскую лабораторию в мешке, где лежал лоскут конской шкуры.

К тому времени делом Идалджи уже занимались многие, но имя Конан Дойла придало событиям еще большую огласку. Как писали в ряде газет, это было все равно как если бы сам Шерлок Холмс встал на защиту Идалджи. На что Дойл возразил: "Существует большая разница между фактом и литературой. Я постарался сначала выяснить факты, а уж потом делать выводы". И в самом деле, действия Конан Дойла больше напоминали поведение Майкрофта Холмса-старшего, не столь энергичного брата Шерлока. Факты уже были собраны другими, и Конан Дойл употребил свой талант рассказчика на то, чтобы сложить из них убедительную и, по-видимому, неопровержимую версию. Начал он с того, что писал и рассылал по газетам письма, а затем в январе 1907 года опубликовал брошюру в восемнадцать тысяч слов под названием "История, случившаяся с мистером Джорджем Идалджи". "Я изучил очень много документов, — написал он, — и проанализировал ряд истинных и вымышленных доказательств. И при этом держал открытыми глаза и уши. Могу, не колеблясь, сказать, что, сколько ни трудился, не нашел данных, которые бы указывали, чтобы не сказать доказывали, что Джордж Идалджи имел какое-то отношение, прямое или косвенное, к этим злодеяниям или анонимным письмам".

Подозрения Конан Дойла пали на двух братьев Шарп, Ройдена и Уоллеса, которые издавна враждовали с семейством Идалджи. Указания были лишь косвенные, но у Ройдена был определенный "перевес": было известно, что в прошлом он подделывал письма, работал подручным у мясника и как-то раз исполосовал ножом обивку в железнодорожном вагоне. Джорджа Идалджи он знал со школьной скамьи и, возможно, еще с детских лет питал к нему вражду, но впоследствии был из школы исключен. Те десять месяцев, что он служил в море на скотовозе, совпали со временем, когда преследования семейства Идалджи затихли. Конан Дойл с таким азартом разрабатывал эту версию расследования, что к нему тоже стали поступать письма с угрозами. Для возбуждения дела улик не хватало, однако, как горячо настаивал Конан Дойл, против Шарпов их было гораздо больше, чем против Идалджи.

Конан Дойл считал, что вся эта история — позорное пятно на британском правосудии. "Я и теперь, после стольких лет, не могу спокойно думать о том, как велось это дело", — писал Конан Дойл в автобиографии. Его огорчало, что он не смог добиться более основательных результатов, но ему самому эта работа принесла большую пользу. Негодование, которое вызвало в нем дело Идалджи, развеяло апатию, охватившую его после смерти первой жены, и направило горе и уныние в конструктивное русло. Еще несколько месяцев Дойл продолжал в одиночку добиваться реабилитации Идалджи, но в конце концов ощутил, что готов вернуться к нормальному образу жизни.

18 сентября 1907 года Конан Дойл в узком семейном кругу сочетался браком с Джин Лекки в церкви Святой Маргариты в Вестминстере. Службу венчания провел его зять — преподобный Сирил Эйнджел, шафером был брат Иннес. После свадебного путешествия по Средиземному морю у молодоженов началась новая жизнь. И Джин хотела начать все заново, поэтому было решено, что семья уедет из Хайндхеда. Конан Дойл купил новый дом, называвшийся Уиндлшемом, на окраине суссекского городка Кроуборо, у самого Эшдаунского леса. В Уиндлшеме Конан Дойл прожил всю оставшуюся жизнь, с годами добавил пристройки к основному зданию. А поскольку отсюда до Лондона было не так уж близко, он снял для профессиональных и светских нужд квартиру в столице близ вокзала Виктория. Он снова упивался жизнью молодожена, как выразился бы доктор Ватсон. Его литературная производительность в первые годы жизни в Уиндлшеме сильно упала, он решил писать только тогда, когда накатывает вдохновение. И потом — отвлекали садоводческие обязанности, которые он делил с Джин, не говоря уж о гольфе и других спортивных занятиях.

Дело Идалджи принесло Конан Дойлу славу защитника угнетенных. Но когда он наконец устроился в своем новом кабинете, его отвлекло еще одно скандальное преступление. Началось все в Глазго серым декабрьским утром. Бездетная старушка Мэрион Гилкрист послала свою компаньонку Хелен Лэмби купить газету в киоске за углом. Вернувшись через десять минут, мисс Лэмби встретила в дверях неизвестного мужчину, который вихрем промчался мимо нее, выскочил на улицу и исчез. Войдя, она увидела, что ее хозяйка мертва и лежит на полу в прихожей: старушке сильным ударом раскроили череп. Ее личные бумаги были раскиданы, шкатулка с ценностями перерыта, но пропала только одна вещь — бриллиантовая брошь. Полиция сразу заподозрила в убийстве немецкого иммигранта Оскара Слейтера, недавно сдавшего в ломбард брошь с бриллиантами. Он косвенно подтвердил свою вину, под чужим именем сбежав из Англии на борту "Лузитании". Когда пароход пристал к берегу в Нью-Йорке, среди пожиток Слейтера был обнаружен небольшой зачехленный молоток, который и посчитали орудием убийства. Ему угрожала экстрадиция, но он добровольно вернулся в Англию, уверенный, что сможет доказать свою невиновность.

Слейтер был виновен во многом — в шулерстве, мелком воровстве и, возможно, даже в проституции, но убийцей Мэрион Гилкрист он не был. Однако, как и в деле Идалджи, полиция подкроила факты по мерке подозреваемого, скрыв, где потребовалось, опровергающие обстоятельства. Свидетелей, видевших неизвестного, убегающего из квартиры убитой, подготовили, показав заранее фотографию Слейтера, а его алиби — он был дома со своей любовницей и слугой — не рассматривалось. Хуже того, описание бриллиантовой броши, единственного вещественного доказательства, связывающего Слейтера с местом убийства, не соответствовало описанию броши, которая была у мисс Гилкрист, и к тому же брошь он отдал в заклад раньше, чем было совершено убийство.

Но, как ни странно, Слейтер был признан виновным и приговорен к смерти. Апелляционного суда тогда в Шотландии не существовало. Так что единственным спасением для Слейтера было обращение к правительству с просьбой о помиловании. К этому времени общество повернулось в сторону Слейтера, и под ходатайством о помиловании стояло ни много ни мало двадцать тысяч подписей. За два дня до казни приговор был заменен на пожизненное заключение.

В апреле 1910 года видный эдинбургский адвокат Уильям Рафед опубликовал книжку "Суд над Оскаром Слейтером", где перечислялись непоследовательности в ведении дела и воспроизводилась стенограмма процесса. Конан Дойл был одним из тех, кого публикация задела за живое. "Этот несчастный, — написал он, — похоже, так же причастен к преступлению, за которое его осудили, как я". После дела Идалджи ему не хотелось вмешиваться снова, но он знал, что чиновники сомкнут ряды, защищая своего: "Заступник натолкнется на их твердую решимость не признавать ничего, что служит к обвинению их собрата. А мысль, что следует наказать чиновника за оскорбления беззащитного и причиненное ему горе, им даже в голову не приходит". Он чувствовал себя обязанным что-то предпринять. И решил использовать свое имя и влияние, чтобы привлечь внимание широкой публики к положению Слейтера. С помощью Рафеда он собрал материалы, описал их, и в 1912 году брошюра увидела свет. В ней опровергались многие обвинения, выдвинутые против Слейтера. Так, например, ему инкриминировалось, что в Америку он отправился под чужой фамилией, но Конан Дойл доказал, что тот плыл со своей молодой любовницей и не хотел, чтобы об этом стало известно жене. Такое объяснение, при всей своей неблаговидности, тем не менее снимало со Слейтера обвинение в убийстве. Дойл сообщал, что в Ливерпуле Слейтер зарегистрировался в гостинице под собственным именем, чего не сделал бы, если бы скрывался от полиции. Что до молотка, найденного в его пожитках, Конан Дойл доказал, что в качестве предполагаемого орудия убийства он не выдерживает критики: "Этот чрезвычайно легкий и непрочный инструмент годится разве только для того, чтобы вбить гвоздик или отколоть кусочек угля". Врач, осматривавший труп мисс Гилкрист на месте убийства, подтвердил это: он полагал, что бедную женщину отправили на тот свет ударом тяжелого стула из красного дерева, который был "весь в крови".

"Дело Оскара Слейтера", напечатанное в виде дешевой брошюры, которая широко раскупалась, явно требовало повторного рассмотрения. Палата общин запросила министра по делам Шотландии, но ответ последовал малообещающий: "Не обнаружено, на мой взгляд, никаких дополнительных данных, которые давали бы основание возобновить дело". Тем временем вскрылись новые подробности, а заодно и новые примеры полицейской безответственности. Выяснилось, что алиби Слейтера подтверждал бакалейщик Макбрейн, видевший Слейтера на пороге его дома в то время, когда было совершено убийство, но Макбрейна даже не вызвали в суд в качестве свидетеля. Еще более настораживающие сведения поступили от лейтенанта Джона Тренча, полицейского детектива в Глазго, который признал, что вечером после убийства компаньонка жертвы, Хелен Лэмби, назвала имя человека, выбежавшего ей навстречу из квартиры мисс Гилкрист. И это отнюдь не было имя Слейтера.

Как ни странно, это не сочли достаточно важным признанием, чтобы возобновить расследование. Лейтенанта Тренча за помощь правосудию наградили по заслугам — уволили из полиции и лишили права на пенсию. Конан Дойл был потрясен. "Как можно решить, что не обнаружено новых свидетельств, требующих пересмотра, понять невозможно, — написал он в ‘Спектейторе’. — На мой взгляд, это дело останется в истории криминалистики как вечный памятник чиновничьего упрямства и некомпетентности". Казалось бы, все было потеряно. Но следующий шаг — хотя Конан Дойл не мог тогда этого знать — был за Оскаром Слейтером.

 

Глава 19. Совершенно невозможный человек

"Мои методы работы не подогнаны под какой-то определенный план, — признавался Конан Дойл репортеру в 1905 году. — Я пишу, когда я в настроении. Не диктую, а всю вещь пишу пером. Пишу медленно и очень редко вношу поправки, если же иногда и вношу, обычно выходит только хуже, и тогда я восстанавливаю прежний вариант. Поправка обычно требует переделки целого куска. Первое впечатление всегда оказывается самым лучшим". Это интервью было напечатано под заголовком "Неудача Конан Дойла-драматурга". Именно драматургическое направление приняла его работа после второй женитьбы. Он сочинял новые и перерабатывал в пьесы свои старые рассказы. Что касается "неудачи Конан Дойла", речь шла о переделке "Бригадира Жерара", сюжета о его популярном герое эпохи Регентства. "Я предлагал эту пьесу чуть ли не каждому постановщику в Лондоне, — рассказывал Конан Дойл, — но все безрезультатно. Никто не решался. А почему, не знаю. Я и теперь совершенно убежден, что это хорошая пьеса. А они совершенно убеждены, что плохая". Между тем "Шерлок Холмс" Уильяма Джиллета продолжал идти при полных залах.

Но спустя несколько месяцев "Бригадир Жерар" обрел неожиданного сторонника в лице актера Льюиса Уоллера, сыгравшего Д’ Артаньяна, Хотспора, Генриха V и славившегося как кумир молодежи. Уоллер, опытный театральный режиссер, взялся поставить пьесу и сыграть заглавную роль. Начались репетиции, но Конан Дойл не мог оставить без надзора своего героя. В романе он страницу за страницей вдохновенно заполнял описаниями золотых галунов на мундирах, сабель с самоцветами на рукоятях, пистолетами с узорной насечкой. В театре же его страсть к исторической достоверности представляла серьезное препятствие. Явившись на генеральную репетицию, он с ужасом увидел группу гусарских офицеров, возвращающихся после последней наполеоновской кампании, — они торжественным маршем вышли на сцену в сверкающих оранжевых с серебром мундирах. "Они воины, — закричал он, — а не артисты балета!" По настоянию автора дорогие театральные костюмы вываляли в пыли и грязи. Уоллеру такая аутентичность пришлась не по вкусу. Свой мундир он как звезда постановки оставил незапятнанным.

Уоллер в своем незапятнанном костюме дебютировал весной 1906 года. Спектакль, по оценке Конан Дойла, был великолепный. Но публика привыкла видеть своего любимца в роли гордого героя, а не незадачливого горемыки, и потому не смеялась и не аплодировала. В результате "Бригадир Жерар" скоро сошел со сцены. Конан Дойл был разочарован, но вынес из совместной работы глубокое уважение к уроженцу Испании Уоллеру: "Не знаю, какая кровь течет в жилах Уоллера, то ли еврейская, то ли баскская, то ли та и другая. Знаю только, что человек получился замечательный".

Три года спустя они опять сотрудничали, на этот раз при постановке пьесы "Светочи судьбы" — откровенной мелодрамы, больше подходившей таланту Уоллера. Билеты не раскупались, и "Светочи" продержались всего несколько месяцев, да и то лишь благодаря тому, что и Уоллер, и Конан Дойл оплатили все расходы из своего кармана. Впрочем, автор как оптимист приписал неуклонное падение сборов необычно знойному лету.

Конан Дойл все время возвращался мыслями к Шерлоку Холмсу. Еще до того, как его очередная пьеса "Дом Темперлеев" сошла со сцены, стало ясно, что неудача оборачивается большими долгами, не говоря о плате за аренду пустующего театра. Ситуация, как он сам признал, трудная, если не сказать — отчаянная. Отчаянная ситуация требует отчаянных мер, и потому осажденный автор возвратился на Бейкер-стрит к своей неизменной дойной коровушке — Шерлоку Холмсу.

Много лет спустя леди Конан Дойл удивлялась тому, как быстро ее муж написал и сам поставил новую пьесу: от чистого листа до готового спектакля прошло чуть больше трех недель. "Такая скорость — это, бесспорно, рекорд", — полагала она. Но если и рекорд, то вызванный необходимостью: надо было возместить крупные потери. Сюжет он взял из рассказа "Пестрая лента" — одного из ранних и самых лучших приключений Шерлока Холмса, хотя и внес в действие значительные изменения. Первоначальное название пьесы было "Дело мисс Стоунер", но актеры, желая использовать то, что однажды уже принесло успех, уговорили Конан Дойла вернуться к прежнему — "Пестрая лента". Сцена, где Холмс уступает своей привычке к кокаину, прерывается появлением слуги Билли; известный эпизод, где доктор Ройлотт сгибает кочергу, а Холмс ее снова выпрямляет, пришлось вообще исключить, так как не удалось найти подходящего гибкого прута. Наибольшее затруднение оказалось связано с главным персонажем — болотной гадюкой, которая должна угрожать героине. Конан Дойл и на этот раз настаивал на максимальном правдоподобии, постановщики и, надо думать, актеры склонялись к бутафорской змее. Автор, чтобы нагнать ужаса, привез очень внушительного с виду скалистого питона. Однако даже он сам вынужден был признать, что актер из живой змеи никудышный. "Питон либо свисал неподвижно, как толстый желтый шнур от звонка, либо, если его щипали за хвост, — описывал Дойл, — старался изогнуться и дотянуться до театрального столяра, который и щипал его, хотя ничего этого в пьесе не было".

Можно себе представить, как дрожал бедный столяр 4 июня при подъеме занавеса, но, к счастью, все прошло гладко, и Конан Дойл раскланивался в финале под гром оваций. "Все благополучно, — писал он матери. — Я не помню, чтобы мне случалось видеть такой удачный спектакль". Обозреватели очень хвалили игру Г. А. Сейнтсбери и Лина Хардинга, многие особо отмечали, как умело перевоплощался Сейнтсбери; гвоздем программы стал внесенный Дойлом в список действующих лиц некто "мистер С. Лейтер", который оказался Холмсом, переодетым дворецким. Скалистый питон преуспел меньше, хотя Лин Хардинг выдрессировал его так, что в конце премьерного спектакля вместе с ним вышел на вызовы. Все же критики неодобрительно помянули "бледную игру" питона, которая, по их словам, была "искусственной", и вообще он напоминал "толстую и малоподвижную колбасу". Обиженные такой вопиющей несправедливостью, актеры раздобыли хорошего механического дублера, но Конан Дойл запретил замену. Однако позже змей потихоньку поменяли местами, и Конан Дойл определенно высказался в пользу поддельной, поскольку принял ее за настоящую. После чего механическая получила роль и участвовала в самой жуткой сцене: когда Гримсби Ройлотт, умирая, валится на пол, а страшный гад обвивает его голову и потом, к ужасу публики, медленно разматывается и ползет через сцену к доктору Ватсону (его играл Клод Кинг), который под вопли зрителей принимается изо всех сил колотить его тростью. Таков был шумный успех, выпавший на долю искусственной змеи. Этот успех позволил Конан Дойлу с процентами окупить свои потери. Срок аренды "Адельфи" кончался, две другие труппы уже ждали своей очереди, и спектакль переехал в "Глобус".

Все-таки автор вынужден был признать, что "Пестрая лента" получилась хуже, чем поставленный Уильямом Джиллетом "Шерлок Холмс". В "Ленте" у Конан Дойла великий сыщик подолгу не появлялся на сцене и не очень-то часто демонстрировал свой блестящий интеллект. По мнению Конан Дойла, главная его ошибка состояла в том, что, стараясь уравновесить Холмса достойным противником, он перестарался, и образ злодея у него вышел ярче, чем образ главного героя. Как бы то ни было, Дойл остался очень благодарен актерам, которые помогли ему выбраться из трудного финансового положения. И когда десять лет спустя Сейнтсбери и Хардинг попытались возобновить спектакль, он, чтобы помочь этому замыслу, великодушно отказался от авторских прав.

Хотя "Пестрая лента" не сходила со сцены, Конан Дойл решил прервать карьеру драматурга. "Я оставляю театр не потому, что он меня больше не интересует, — объяснил он одному журналисту, — а наоборот, потому, что он слишком меня интересует". Впоследствии он советовал друзьям никогда не вкладывать деньги в театральные постановки.

Он вернулся к повествовательному жанру и принялся сочинять нового бесстрашного героя, которого вновь взял из своего студенческого прошлого: списал с некоего эдинбургского профессора медицины. Новый герой задуман был как человек блестящий и чрезвычайно эксцентричный, приключения его должен был описывать верный спутник — поскромнее интеллектом, но преданный безоглядно.

Итак, черты героя были знакомы, зато обстоятельства переменились. Со времени "Этюда в багровых тонах" прошло почти четверть века. Создавая профессора Джорджа Эдварда Челленджера — которого собственная жена характеризует как "совершенно невозможного человека", — Конан Дойл надеялся вылепить соперника Холмса, способного поспорить с ним за любовь читателей. Замысел оформился не сразу. В каменоломне по соседству с собственным домом Конан Дойл заметил на камне отпечаток "колоссальной ящерицы". Окаменелость так заинтересовала его, что он сообщил о находке в Британский музей, и оттуда прислали эксперта. А раньше, во время свадебного путешествия по Эгейскому морю, он видел существо, которое походило на "молодого ихтиозавра" — около четырех футов в длину, с тонкими шеей и хвостом и с четырьмя большими боковыми плавниками. "Старый мир заготовил для нас кое-какие сюрпризы", — заметил он. Эти два случая, подогревшие его растущий интерес к палеонтологии, возможно, послужили запалом для первого приключения профессора Челленджера.

Заключая второй брак, Конан Дойл говорил, что дожидается вдохновения, чтобы приступить к написанию нового романа. Вероятно, ожидание оказалось длиннее, чем он рассчитывал. Разочарованный тем, как холодно критика приняла "Сэра Найджела", он позволил отвлечь себя огням рампы. Затем защита Джорджа Идалджи и Оскара Слейтера отняла еще больше времени, равно как и работа в Союзе борьбы за реформу закона о разводе, председателем которого он стал в 1909 году. И наконец рождение сыновей — Дэниса Перси Стюарта (1909) и Адриана Малколма (1910) — тоже отвлекло его от литературы. "Моя цель, — писал он Гринхофу Смиту, — сделать с мальчишескими книжками то же, что рассказы о Шерлоке Холмсе сделали с детективными рассказами. Наверное, не получится, но все-таки попробую".

В результате появилась приключенческая книга "Затерянный мир", которая наряду с "Собакой Баскервилей" и "Бригадиром Жераром" принадлежит к числу самых увлекательных сочинений Конан Дойла. Рассказанный от лица симпатичного ирландца-журналиста по имени Эдвард Данн Мелоун "Затерянный мир" представляет читателям вспыльчивого профессора Челленджера, когда тот собирает экспедицию в Южную Америку. Здесь, убеждаются они, мир сохранился таким, каким был в доисторические времена, и по земле разгуливают динозавры.

"Затерянный мир" многим обязан Жюлю Верну, Г. Дж. Уэллсу и Дэниэлю Дефо, что не раз отмечали комментаторы, но своими главными достоинствами книга обязана исключительно автору. Его увлечение исследованиями оживило доисторическую флору и фауну, а яркий рассказ Мелоуна познакомил читателей с живым Челленджером и его приключениями, как записи Ватсона познакомили их с Шерлоком Холмсом. Дойлу не могло прийти в голову, что он пишет научную фантастику, хотя бы потому, что такого термина еще не существовало, но сегодня мы вправе утверждать, что "Затерянный мир" — ранний шедевр этого жанра. В каком-то смысле этот роман близок "Этюду в багровых тонах": оба они — важные вехи на своем поле, хотя влияние Конан Дойла на научную фантастику почти никто из критиков не отмечает.

После драматургической страды Конан Дойл мог наконец вздохнуть с облегчением. Хорошее настроение и юмор дают себя чувствовать на каждой странице "Затерянного мира" — например, в уморительном эпизоде в Лондонском зоологическом институте, когда профессор Челленджер, доказывая успех своей экспедиции, демонстрирует живого птеродактиля.

Он заглянул внутрь и, несколько раз прищелкнув пальцами, сказал умильным голосом (в журналистской ложе были прекрасно слышны его слова): "Ну выходи, малыш, выходи!" Послышалась какая-то возня, царапанье, и тут же вслед за этим невообразимо страшное, омерзительное существо вылезло из ящика и уселось на его краю. Даже неожиданное падение герцога Даремского в оркестровую яму не отвлекло внимание пораженной ужасом публики [52] .

Рисуя фигуру Челленджера, Конан Дойл использовал свои воспоминания о профессоре физиологии Эдинбургского университета Уильяме Резерфорде. "Вид его нас зачаровывал и ужасал, — описывал Конан Дойл своего старого профессора. — Бывало, он начинал лекцию еще до того, как входил в аудиторию, и мы слышали произнесенную его раскатистым басом фразу: ‘На внутренней стороне вен имеются клапаны’, — в то время как за кафедрой еще никого не было". От Резерфорда Челленджер получил самое характерное в своем облике: "ассирийскую" бороду, сотрясающий своды бас, квадратную фигуру и широкую грудную клетку. Внешне он полная противоположность Шерлоку Холмсу, что, вероятно, отвечало замыслу автора. Некоторые другие сотрудники Эдинбургского университета тоже нашли себя в новой книге Конан Дойла. Так, исследовательская экспедиция сэра Чарлза Уайвилла Томсона на корвете "Челленджер" подарила герою имя, а без долговязого и довольно деспотичного сэра Роберта Кристисона, которого студенты называли Гордый Боб, не было бы в книге профессора Саммерли, язвительного соперника Челленджера.

"Затерянный мир" печатался выпусками в "Стрэнде", а затем под дружные восторги критики вышел отдельной книгой в октябре 1912 года. "В этой работе бесспорно более всего проявилась богатая фантазия автора", — заявили в "Атенеуме". "Он создал увлекательнейшую историю невероятных приключений, которая заставляет сильнее биться сердца и перехватывает дыхание у самых пресыщенных читателей", — высказалась "Таймс".

С первых же страниц романа чувствуется благосклонность, даже пристрастие автора к Челленджеру, что резко контрастирует с его отношением к Холмсу. Для рекламы "Затерянного мира" он даже согласился сфотографироваться в образе Челленджера — в дорожном костюме, в парике и с длинной черной бородой. А вскоре после этого Уилли Хорнунг, к своему большому удивлению, повстречал у себя на крыльце незнакомого бородатого человека, который отрекомендовался немецким другом его знаменитого родственника сэра Артура Конан Дойла. Близорукий Хорнунг приветливо принял разговорчивого гостя из Германии, но потом, узнав под бородой шурина, пришел в ярость и указал ему на дверь.

 

Глава 21. Англия на коленях

Позднее Конан Дойл вспоминал, что, возвращаясь в июне из Канады домой, он еще "не имел представления о том, как близки мы к этому важнейшему событию в мировой истории". На самом-то деле он видел приближение войны гораздо яснее большинства. Тремя годами раньше он принимал участие в автомобильных гонках доброй воли, носивших название "Ралли принца Генриха" — любительском соревновании между пятьюдесятью немецкими пилотами и сорока британскими из Королевского автомобильного клуба. Организованные германским принцем трехнедельные гонки совпали по времени с коронацией Георга V и должны были служить укреплению англо-германских связей, но в конечном итоге только продемонстрировали расширяющуюся между двумя странами пропасть.

Трасса длиной в две с половиной тысячи миль шла через Кёльн в Бремерхафен, оттуда на пароходе в Саутгемптон, на север до Эдинбурга, и финиш в Лондоне. Девяносто машин покрывали в сутки по 150 миль. Конан Дойл прилагал все усилия к тому, чтобы тоже не отставать, хоть и приходилось подчас выходить из автомобиля и толкать его вверх по крутому склону.

В каждой машине ехал военный наблюдатель противоположной стороны. Конан Дойл был неприятно поражен воинственностью немецких наблюдателей. К тому времени, когда Британия получала в Лондоне приз за победу в гонках — кубок из слоновой кости с надписью МИР, Конан Дойл уже ясно понимал, что все это мероприятие — не более как "дурная инсценировка", предназначенная, чтобы отвлечь внимание от немецких военно-морских маневров у берегов Марокко. "Я уехал с тяжелым сердцем", — вспоминал он.

Но публично он поддерживал идею дружбы с Германией. Характерно для Конан Дойла публично выражать благодарность, несмотря на свои дурные предчувствия. Но как бы то ни было, поняв, что война вот-вот разразится, он направил свое внимание на повышение боеготовности. Еще в 1906 году он послал в "Таймс" письмо с предложением организовать из английских автомобилистов отряд быстрого реагирования, готовый по сигналу, сообщающему о вражеской высадке, доставлять на побережье местных стрелков. После "Ралли принца Генриха" он принялся изучать немецкую военную литературу, в особенности труды генерала фон Бернхарди, чья книга "Германия и будущая война" своим захватническим духом встревожила его не на шутку. На нее Конан Дойл отозвался большой статьей "Англия и будущая война", где описал новые, чрезвычайно действенные способы ведения войны. "Новые факторы — это подводные корабли и аэропланы", — писал он, с сожалением отмечая, что в свое время им не было уделено необходимого внимания. Торговые суда, как и боевые, пострадают в ходе подводной атаки, пишет он дальше, переходя к страшной угрозе голода, перед которой окажется Британия, отрезанная от источников продовольствия. Тут единственное спасение, как это видится Конан Дойлу, — строительство туннеля под проливом Ла-Манш. Он давно изучал этот вопрос и пришел к выводу, что на строительство, которое обойдется британским налогоплательщикам в пять миллионов фунтов, уйдут три года. В мирное время канал будет способствовать росту туризма, а во время войны обеспечит свободную переброску военных частей и снаряжения из Англии на континент и снимет угрозу полной блокады.

Что касается идеи строительства туннеля, Конан Дойл вовсе не претендовал на первенство, но он был первым, кто использовал все свое влияние, чтобы привлечь к этому внимание общества. Завязалась оживленная дискуссия в прессе, многие спрашивали: что будет, если противник завладеет туннелем? Конан Дойл отвечал, что захватчикам придется удерживать оба выхода одновременно, "а это, на мой взгляд, практически невозможно", — заявлял он. А что, спрашивали другие корреспонденты, если Британия окажется в состоянии войны с Францией? Конан Дойл и это счел крайне маловероятным, но заметил, что в таком случае вход в туннель можно заблокировать. Дебаты продолжались, и он все больше досадовал, что время идет, а ничего не делается.

Разочарованный тем, что его предложения ставятся в зависимость от партий и их политики, он решил обратиться к читающей публике. Шесть лет тому назад в рассказе "Чертежи Брюса-Партингтона" одна высокопоставленная дама пожаловала Холмсу изумрудную булавку для галстука в награду за его роль в спасении чертежей субмарины. Теперь, когда Британия оказалась на грани войны, Конан Дойл вернулся к этой теме, написав в феврале 1914-го рассказ-предостережение "Опасность! Бортовой журнал капитана Джона Сириуса", который был напечатан в "Стрэнде". Время действия — ближайшее будущее: Британия втянута в пограничный конфликт со сравнительно слабым европейским государством, которому Конан Дойл дал хитрое название Норланд. Король Норланда уже подумывает о капитуляции, но капитан Сириус, командующий норландским скромным флотом из восьми подводных судов, знает, как парализовать английский торговый флот. План капитана, понятное дело, предполагает перерезать Британии пути снабжения. Хотя Британия вскоре уничтожает норландский надводный флот, восемь субмарин под командой Сириуса проскальзывают мимо ее миноносцев и принимаются топить грузовые суда, идущие курсом на Англию. И вот уже вся Англия в тисках голода, а норландские субмарины плавают в устье Темзы. "Удивительно, что англичане, пользующиеся репутацией практичного народа, не разглядели опасности, — замечает капитан Сириус. — Они не могли бы потерпеть более полного и скорого поражения, даже если бы у них не было ни одного броненосца и ни одного полка".

"Опасность!" — наверное, лучшее пропагандистское произведение Конан Дойла. Его восторженные описания подводных лодок и их оснащения не только предвосхищают современные военные триллеры, но и показывают, как глубоко он изучил техническую литературу. Об изяществе изложения Конан Дойл в этом рассказе не особенно беспокоился. Его цель была, как он сам потом объяснял, не развлекать, а привлечь внимание к серьезной опасности, угрожающей стране.

Одновременно с публикацией рассказа в "Стрэнде" Конан Дойл и Гринхоф Смит опросили дюжину экспертов (в основном отставных адмиралов) и напечатали их мнения о нем. Один из них назвал рассказ "вполне правдоподобным", а другой высказал мнение, что против будущего нападения, как оно описано у Конан Дойла, есть только два средства: либо строительство государственных зернохранилищ, либо — туннеля под проливом. Почти все двенадцать опрошенных согласились с оценкой, которую дал мистер Арнольд Уайт, историк мореходства, сказавший, что "сэр Артур Конан Дойл надавил пальцем на болевую точку Британской империи — ненадежный путь снабжения продовольствием". По поводу угрозы нападения субмарин мнения разошлись, но идея государственных зернохранилищ получила всеобщее одобрение. "Мораль рассказа в том, что нужно построить по всей стране огромные закрома, — писал адмирал сэр Вильям Кеннеди, — с этим я полностью согласен". Но по поводу туннеля под Ла-Маншем у него, как и у многих других, имелись серьезные сомнения: "Бог создал нас островом, и давайте островом и останемся". К этому времени, однако, идея строительства туннеля получила дополнительное развитие, и на 29 июня 1914 года были назначены дебаты по этому вопросу в палате общин. Но судьба распорядилась так, что днем раньше в Сараеве был убит Франц Фердинанд, эрцгерцог Австрийский. Через шесть суток был выпущен билль об объявлении войны.

Предостережение Конан Дойла насчет подводной войны один эксперт отверг как фантазию в духе Жюля Верна. Однако не прошло и года, как немецкие Unterseebooten — подводные лодки — начали нападать на торговые суда, и рассказ Конан Дойла перестал казаться таким уж невероятным. Хуже того, из Германии поступили сведения, из которых явствовало, что контрадмирал Альфред фон Тирпиц оказался более восприимчивым, чем британское правительство. 18 февраля 1915 года в лондонской газете "Таймс" появилось сообщение "Die Blockade Englands", перепечатанное из немецких газет и подписанное: "Нейтральный наблюдатель". "Сердце каждого немца переполняется гордостью и восторгом, — говорилось там, — когда он читает официальное коммюнике, сообщающее, что после 18 февраля каждое британское торговое судно, входящее в британские воды, будет уничтожено". В ответ на вопрос, каким образом это уничтожение будет осуществлено, несколько "хорошо осведомленных" немцев указали на рассказ Конан Дойла. "Идея была разработана для нас в Англии, — якобы ответил один из них. — Общий план сформулировал Конан Дойл, и каждый немец надеется, что он будет осуществлен. Его рассказ ‘Опасность!’ поведает вам о наших намерениях гораздо яснее, чем я".

Конан Дойл пришел в ужас. Никогда в жизни ему еще не случалось попадать в такое двусмысленное положение. Каковы бы ни были его личные чувства, он понимал, что сейчас не время выяснять отношения. Развивая дальше мысль об угрозе нападения подлодок, он только умножит страхи населения, а заодно и утвердит отношение к себе как к автору немецкого военного плана. Спеша ответить как можно скорее и убедительнее, Конан Дойл направил следующее заявление в прессу:

Едва ли нужно писать о том, как больно мне было слышать, что какое-то из моих сочинений используется во вред моей стране. Моим намерением было предостеречь публику против опасности, нависшей, как я видел, над нами, и показать пути противостояния угрозе. В этом рассказе я датировал подводную блокаду более поздним временем. Речь идет о будущем. Изучив реальные возможности, я пришел к выводу, что современные подводные суда не способны произвести описанное мною опустошение. Но я по-прежнему полагаю, что, если бы войну отодвинули на пять лет и если бы за это время строительство подводных судов совершенствовалось с такой же скоростью, как и прежде, Англия оказалась бы в крайне опасном положении, которое как раз и описано в рассказе. Однако я совершенно убежден, что в современных условиях мы, может быть, и понесем потери, но германская блокада не окажет существенного влияния на ход войны.

Германские дизельные подлодки и в самом деле не оказали существенного влияния на ход войны. Можно себе представить, что думал Конан Дойл, когда в мае 1915 года была потоплена "Лузитания". Чего он, однако, совсем не предвидел, это создания глубоководных бомб, гидрофонов и наступательных подводных лодок, способных противостоять немецкому нападению. Оглядываясь в конце войны на рассказ "Опасность!", Конан Дойл мог с удовлетворением отметить, что недооценил силу и изобретательность британского ответа немцам. "Великая беззвучная битва, происходившая в глубинах вод, кончилась победой над армадой, гораздо более могучей, чем некогда была испанская", — написал он.

Как ни дико, представление о Конан Дойле как об авторе немецкой стратегии сохранялось на всем протяжении войны. В мае 1917-го, как сообщает "Нью-Йорк тайме", слова признательности прозвучали в рейхстаге: "Единственным прорицателем современной экономической войны, — объявил контрадмирал Эдвард фон Капелле, германский морской министр, — был писатель Конан Дойл".

Пропагандистская деятельность Конан Дойла только начиналась.

 

Глава 22. Услышанный голос

"Мне нужен твой совет, — написал Конан Дойл своему брату Иннесу в один из первых дней войны. — Как ты думаешь, стоит ли мне проситься капитаном в новую армию?" Иннес Дойл, учившийся в Вулиджском королевском военном училище, должно быть, подумал, что его старший брат шутит. Пятидесятипятилетний, без профессиональной военной подготовки — таких в офицеры не берут. Но Конан Дойл во что бы то ни стало хотел исполнить свой патриотический долг, как это было и раньше, в начале Бурской войны. Если он теперь, в таком возрасте, пойдет в армию, объяснил он Иннесу, другие последуют его примеру. Отказ из военного министерства был для него ударом. Он с растущей обидой смотрел, как все молодые мужчины из его родни один за другим уходят на фронт.

Не получив разрешения пойти на войну, Конан Дойл нашел другие способы добиться, чтобы его голос был услышан. Водопроводчик из соседней деревни прислал учтивое письмо: "У нас в Кроуборо считают, — говорилось в нем, — надо что-то делать". Конан Дойл без промедления собрал группу в сто двадцать гражданских лиц. Отряд Конан Дойла первым получил право формирования добровольческих отрядов и стал называться: Шестой Королевский суссекский волонтерский батальон.

Еще в конце 1913 года Конан Дойл приступил к работе над неожиданным проектом — над вторым полномасштабным романом о Шерлоке Холмсе. "С Божьей помощью, — сообщил он Гринхофу Смиту в начале 1914 года, — я закончу его в конце марта". Издатель, конечно, обрадовался: "Собака Баскервилей" в 1901 году принесла ему большую прибыль, и выпуск нового романа "Долина страха" давал все основания для оптимизма: Шерлок Холмс, пребывающий в отличной профессиональной форме, расследует необъяснимое убийство некоего Джона Дугласа, который проживает в берлстоунском Мэнор-хаусе. Однако во второй части романа Конан Дойл убирает знаменитого сыщика с авансцены и переходит к долгому ретроспективному повествованию, точно так же, как это было в "Этюде в багровых тонах". В центре действия теперь — пинкертоновский детектив по имени Берди Эдвардс, который старается внедриться в группу американских рабочих лидеров, называющихся "метельщиками". Как и раньше, при работе над "Собакой Баскервилей", Конан Дойл нашел интересный сюжет и решил, что он подойдет для Шерлока Холмса. Но на этот раз он почерпнул вдохновение из саги о "Молли Магвайрс" — ирландско-американском подпольном обществе, действовавшем среди горняков Пенсильвании с середины 1860 до конца 1870-х годов. Конан Дойл заимствовал подробности из повествования ‘"Молли Магвайрс’ и детективы" легендарного Аллана Дж. Пинкертона.

Работу над рукописью он закончил в апреле 1914 года. А в сентябре, погруженный в мысли о войне, уже жалел, что "навесил" на Гринхофа Смита издание такого пустяка в минуту национального кризиса. На самом-то деле Смит был рад, что может предложить читателям эдакий лакомый кусок — войной их и так досыта накормили газеты. Как всегда, журнальные книжки с позднейшими приключениями Шерлока Холмса были быстро распроданы. Хотя "Долина страха" — такое же захватывающее чтение, как и любая другая приключенческая история Конан Дойла, действие второй части происходит в Пенсильвании, что стало неожиданностью для читателей. "Разумеется, в таком длинном повествовании мы обходимся без Холмса, это неизбежно", — объяснил автор Гринхофу Смиту. Поклонники прославленного сыщика придерживались другого мнения. Но Дойл вскоре искупил свою вину.

В 1917-м, когда из-за тяжелых потерь страну охватило уныние, Конан Дойл дал своим переживавшим осаду читателям то, чего они больше всего от него хотели. На обложке сентябрьского номера "Стрэнда" появилась надпись: "Шерлок Холмс перехитрил немецкого шпиона". А внутри был рассказ "Его прощальный поклон" с подзаголовком "Военная служба Шерлока Холмса". Время действия — 1914 год, место — прибрежная английская деревня. Немецкий шпион фон Борк докладывает о своей деятельности связному из Германии: "Их не так уж трудно провести. Невозможно вообразить людей более покладистых и простодушных", — характеризует фон Борк англичан. Наконец шпион остается один — ждать американского агента Олтемонта, который должен привезти ключ к британским сигнальным кодам. Появившийся Олтемонт передает ему драгоценные коды. Открыв пакет, фон Борк едва успевает заметить его странное содержимое: "Практическое руководство по разведению пчел, а также некоторые наблюдения над отделением пчелиной матки", и тут же на лицо ему ложится губка, пропитанная хлороформом. Когда немецкий шпион приходит в себя, он, связанный по рукам и ногам, видит рядом с собой Шерлока Холмса и доктора Ватсона — они сидят у него на веранде и опустошают запыленную бутылку токайского марки "Империал". Великий сыщик рассказывает, что два года притворялся Олтемонтом, чтобы проникнуть в немецкую шпионскую сеть, передавал ложную информацию через фон Борка и разоблачал вражеских агентов. Присоединившийся к нему, разумеется, доктор Ватсон изображал шофера, и вместе они устроили шпиону ловушку, "…я чувствую себя на двадцать лет моложе, Холмс", — говорит Ватсон, радуясь возобновлению давней игры.

"Его прощальный поклон" занимает особое место в корпусе легенд о Шерлоке Холмсе. Рассказ этот остается и сегодня одним из лучших у Конан Дойла, и время написания было для автора счастливейшим: он стал британским неофициальным министром пропаганды и среди всеобщего мрака подымал дух сограждан. Если в рассказе "Опасность!" он предостерегал страну, недостаточно подготовленную к приближающейся войне, то теперь успокаивал ее: нашим делом занимается не кто-нибудь, а Шерлок Холмс.

Название рассказа ясно показывало, что речь идет о последнем поклоне знаменитого сыщика — элегическая интонация повествования свидетельствовала о том, что на этот раз конец неизбежен. "Давайте постоим вон там, на террасе, — говорит Холмс верному Ватсону, — может, это последняя спокойная беседа, которой нам с вами суждено насладиться". В рассказе речь ведется от третьего лица, чего раньше никогда не бывало в рассказах о Холмсе. И поэтому понятно, что финальные слова Шерлока Холмса отмечены особой интонацией: "Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Ватсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет лучше, чище, сильнее".

 

Глава 24. В своем ли уме Конан Дойл?

Немецкие налеты на Лондон только начались, и 25 октября 1917 года уже было объявлено затемнение, когда Конан Дойл взошел на кафедру и приступил к лекции. После сотен докладов и уличных выступлений он сделался прекрасным оратором, однако в тот вечер, наверное, испытывал давно забытое волнение. Из всех его речей эта была самой смелой. В Британской художественной галерее на Пэлл-Мэлл происходило заседание Лондонского спиритического общества. Председательствовал сэр Оливер Лодж. После долгих экспериментов и раздумий Конан Дойл был готов объявить себя убежденным спиритом: он перешел Рубикон.

"Психические исследования, — заявил он аудитории, — это предмет, над которым я более всего размышлял и по поводу которого я все же куда медленнее составил себе мнение, нежели по поводу какого-либо иного. По мере того как продвигаешься по жизни, происходят определенные события, которые принуждают человека признать, что время безвозвратно проходит и что молодость и даже зрелые годы уже давно миновали. Именно это и произошло на днях со мной. В одном из свежих номеров прекраснейшей газеты, которая называется "Лайт", появилась колонка, посвященная событию тридцатилетней давности, что в среднем соответствует длине жизни одного поколения. Пробегая взглядом текст, я буквально вздрогнул, когда увидел свое имя и узнал, что читаю перепечатку письма, написанного мною в 1887 году, в котором сообщаются некоторые интересные подробности, касающиеся опытов, проведенных во время спиритического сеанса. Отсюда явствует, что предмет этот интересует меня довольно давно и что я не был слишком уж поспешен в намерении составить о нем собственное мнение, поскольку заявление о том, что реальность этих явлений представляется мне несомненной, было сделано мною лишь несколько лет назад".

После этого вступления Конан Дойл описал один за другим этапы своего пути к новой вере: много читал; еще молодым в Саутси ставил эксперименты; много лет состоял в Обществе парапсихологических исследований и переписывался с такими людьми, как Лодж и Уильям Барретт. Он говорил больше часа, изложил в сжатом виде историю спиритического движения — от сестер Фокс до настоящего времени, и остановился на способах примирения "Нового Откровения" с традиционной религией. Подобно религии, заключил Конан Дойл, спиритическое знание нуждается не столько в доказательстве, сколько в вере: "…мы достигли теперь такой точки, когда дальнейшие доказательства становятся излишними и когда вся тяжесть сомнений и опровержений ложится на тех, кто отрицает существование этих явлений". Конан Дойлу было валено, чтобы его взгляды восприняли прежде всего как результат напряженных размышлений всей жизни. В напечатанном виде у лекции был подзаголовок: "Выводы сэра Артура Конан Дойла, к которым он пришел после тридцатилетних парапсихологических изысканий". Однако на самом деле его декларация была совершенно неожиданной. Всего за год до того он во "Всемирной спиритической газете" выразил сожаление, что не может предложить более надежного утешения семьям воинов, погибших на войне: "Боюсь, мне нечего сказать. Исцеляет время".

Но к тому времени, когда он выступил с лекцией в Лондонском спиритическом союзе, все это, конечно, изменилось. Спустя неделю он еще раз подтвердил свой вывод на страницах газеты "Лайт": "Смерть не производит резкой перемены в развитии и не образует непроходимой пропасти между теми, кто находится на разных ее берегах. Ни одна внешняя черта и ни одно свойство характера не изменяются со смертью, все продолжается в духовном теле, которое является двойником тела земного, в наилучшем виде и содержит в себе духовное ядро, составляющее самую суть индивидуума".

Читатели "Стрэнда" узнали о взглядах Конан Дойла в том же году: "Зыбкая, предательская почва, повсюду таится притворство, возможен и самообман, не исключается ложь и с той стороны. Неудачи и разочарования достаются каждому изыскателю. Но кто найдет свою дорогу, тот проберется и достигнет награды, он обретет душевный покой, и смерти больше не будет бояться, и о смерти любимых больше уже не будет убиваться. Вот оно, повторю я, новое религиозное учение, великий дар, полученный нами в новые времена". Несомненно, некоторые сотрудники журнала сомневались в уместности подобных заявлений. Но Гринхоф Смит не мог ни в чем отказать своему звездному автору: более четверти века появление его имени на обложке "Стрэнда" гарантировало рост подписки. А Конан Дойл тем временем продолжал поставлять в журнал такие статьи, как "Абсолютное доказательство", "Свидетельство существования фей" и прочие, подвергая верность Смита все более серьезному испытанию. Конан Дойл прекрасно знал, что у многих читателей его заявления не вызывают ничего, кроме смеха, и пытался предвосхитить их нападки. "Обвинения в мошенничестве или ошибках не имеют оснований, — настаивал он на страницах журнала. — Либо это безумие, либо революция в религиозном мышлении". Его сын Кингсли и брат Иннес в то время были еще живы, но семья уже понесла немало потерь: брат Джин Малколм был в первые же дни убит под Монсом; год спустя пали в бою племянник Оскар Хорнунг и муж сестры капитан Лесли Оулдем. Семейные беды, конечно, должны были склонить Конан Дойла к спиритическим верованиям, но в ту пору он еще не был готов принимать их без доказательств.

Доказательства он вскоре обрел под собственной крышей. Согласно его книге "Новое Откровение", изданной в 1918 году, окончательное подтверждение спиритическим феноменам он получил в конце 1915 года. "Дело в том, что с самого начала войны, — написал он, — благодаря исключительно благоприятным обстоятельствам, мне удалось найти подтверждение сформировавшемуся у меня мнению об истинности и достоверности общих фактов, лежащих в основании моих идей. Эти благоприятные обстоятельства заключались в том, что у одной дамы, тесно с нами связанной, некой миссис Л. С., развилась способность автоматического письма".

Миссис Л. С. была ближайшей подругой жены хозяина дома — Лили Лодер-Саймондс. Известно о ней очень немного (даже относительно ее семейного положения нет ясности), кроме того, что в 1907 году она была подружкой на свадьбе у Джин. С той поры здоровье ее сильно ухудшилось, произошли другие неблагоприятные перемены в семье, и в результате она поселилась в доме Конан Дойла в качестве компаньонки Джин, формально для того, чтобы помогать присматривать за детьми. Здоровье ее все ухудшалось, она все больше времени проводила в постели, и тут у нее обнаружился талант к автоматическому письму. Наряду с другими формами связи с духами, такими, как столоверчение и спиритическая доска, это считалось средством, с помощью которого человек вроде Лили, обладающий особой чувствительностью, может служить медиумом — проводником сообщений из спиритуального мира. Как правило, медиум садится за стол, приставляет перо к бумаге, через несколько мгновений отключается и впадает в транс, а перо пишет, и сообщение остается на бумаге. Или бывает иначе: медиум сохраняет ясность сознания и вчуже Смотрит на перо, которое как бы по своей воле движется по бумаге.

Конан Дойл достаточно знал о работе подсознания, чтобы питать недоверие к автоматическому письму. "Из всех видов медиумизма, — писал он, — оно требует особенно строгой проверки, поскольку слишком легко поддается не сказать обману, скорее самообману, явлению более тонкому и опасному. Сама ли дама пишет, или же ей, как она утверждает, диктует некая внешняя сила, подобно тому, как в Библии хроникер писал историю евреев под диктовку свыше? В случае с Л.С. не приходится отрицать, что некоторые сообщения были безусловно неверны, особенно касательно дат и сроков — на них никак было нельзя полагаться. Но, с другой стороны, данных, которые подтверждались, на поверку оказывалось значительно больше, чем можно было бы объяснить совпадением или догадкой".

По мнению Дойла, никакой догадкой нельзя было объяснить известие, полученное от Лили 15 мая 1915 года — в тот самый день, когда утренние газеты сообщили о гибели "Лузитании". Трагедию эту остро переживали в Уиндлшеме, так как на борту находился Чарлз Фроман, продюсер джиллетовского спектакля о Шерлоке Холмсе. "Эго ужасно, ужасно, — было написано рукой Лили, — и окажет большое влияние на ход войны". Кто станет спорить с тем, что потопление пассажирского судна и гибель 1200 человек, — событие ужасное? Но вот утверждать, что это приведет к вступлению в войну Соединенных Штатов, было никак нельзя. Конан Дойл считал, что для такого предсказания нужны парапсихологические способности.

Однако гак ли убедителен этот пример, как полагал Конан Дойл? Бесспорно, сообщение Лили точно соответствовало последовавшим событиям. Однако следует вспомнить, что в рассказе Конан Дойла "Опасность!", напечатанном годом ранее, описывалась точно такая подводная атака, и это вызвало тогда шумные дебаты об опасности, грозящей торговым судам. Лили, как и все вращавшиеся в орбите Конан Дойла, не могла не знать его взглядов. Вместе с остальными домашними она часто слушала, как он вслух читает жене новые произведения. Так что вполне возможно, что мысль о связи между войной и "Лузитанией" была подсказана не духами, а приключениями капитана Сириуса.

Но для Конан Дойла успехи Лили были важнее, чем промахи. К тому же он очень сочувствовал ее несчастьям: трое ее братьев погибли в 1915 году в сражении у Ипра. Получаемые через нее сообщения часто имели форму посланий от них. Конан Дойл понимал, что ее горячее желание установить с ними связь могло вылиться в самообман. Но однажды Лили будто бы связалась с Малколмом Лекки, погибшим братом Джин, которого Дойл так любил. В очередном послании содержались ссылки на разговор с глазу на глаз, состоявшийся между ними несколько лет назад. Это стало поворотным пунктом, который прошел Конан Дойл по пути спиритизма от сочувствующего до горячего сторонника. Писатель был убежден, что, кроме них двоих, никто не мог знать содержание разговора. Послание от Малколма Лекки он объявил "неопровержимым".

Но и тут нужна строгость. Разговоры с глазу на глаз редко остаются неизвестными третьим лицам. Их могли подслушать, или Малколм сам мог с кем-нибудь поделиться; Конан Дойл и сам мог в какой-то связи сослаться на состоявшийся разговор, а потом благополучно забыть про это. Никаких особых обстоятельств, которые позволили бы провести дальнейшее расследование, он не назвал. Словом, удостовериться, что все так и было, не представлялось возможным. Надо еще иметь в виду, что у него была привычка объявлять такие случаи "уму непостижимыми" и "неопровержимыми", даже когда на самом деле для них имелись вполне реалистические объяснения. Возможно, со временем он бы переменил свое мнение о многочисленных сообщениях Лили, если бы они продолжались. Но случилось иначе. Здоровье Лили все ухудшалось, и в январе 1916 года она умерла. А ранняя смерть освятила ее медиумические способности. Если вначале Конан Дойл относился к ее автоматическому письму как к игре, теперь оно стало чистым и неоспоримым свидетельством умирающей. Он начал говорить о ней как о "возвышенной душе, побывавшей на земле".

Несчастье, постигшее его друга сэра Оливера Лоджа, ускорило бурную эволюцию Конан Дойла. В сентябре 1915 года Рэймонд, сын Лоджа, был убит в окопах. До сих пор ученый относился к спиритизму несколько сдержаннее, чем Конан Дойл, теперь же, ища утешения в горе, он обратился к известной даме-медиуму, миссис Осборн Ленард. Как большинство медиумов того времени, миссис Ленард поддерживала связь с потусторонним через посредство некоего духа, некоей невидимой субстанции, которая вещала ее устами. Для тех, кто верил, такие духи служили точкой соприкосновения двух миров; для скептиков подобные проявления были не более как попыткой медиума говорить измененным голосом.

В помощницах у миссис Ленард была молодая индианка по имени Фида. Не прошло и нескольких дней после гибели Рэймонда, как Лодж и его жена стали получать послания через миссис Ленард и Фиду. Эти послания, как утверждал Лодж, содержали сведения о его сыне, которых миссис Ленард по обычным каналам добыть никак не могла. Потрясенный Лодж слушал, как Рэймонд — голосом Фиды — описывает свою новую, загробную жизнь в стране, которую называет Саммерленд — Летняя. В том мире, по словам Рэймонда, есть те же привычные удобства, что и дома, включая, если кто желает, сообщалось в одном из его посланий, виски и сигары. "Тут имеются лаборатории, где производят всевозможные вещи. Не такие, как вы делаете, из твердой материи, а из сущностей, из эфира, из газа".

Лодж с женой находили большое утешение в этих рассказах. В Англии столько семей испытывают подобное горе! Он счел своей обязанностью поделиться с другими. Написал и выпустил книгу "Рэймонд, или Жизнь и смерть — примеры, подтверждающие посмертное сохранение памяти и эмоциональных привязанностей". Успех этой книги — за три года двенадцать переизданий — показал, что многие в Англии готовы принять идею мира духов, где их близкие продолжают существовать почти так, как прежде. Имя известного химика и научный стиль изложения придавали убедительность высказанным суждениям: "Раз мы удостоверились в бессмертии одного обычного индивида, — заключил он, — значит, мы можем утверждать это обо всех". Как раз то, что хотела услышать Англия.

Как и следовало ожидать, на книгу Лоджа свирепо набросились скептики. Иные из них веселились по поводу виски и сигар на том свете. Конан Дойл ринулся на защиту друга: "Это единственное обстоятельство так развеселило критиков, что можно подумать, будто во всей книге, а это четыреста страниц мелким шрифтом, ничего другого и не содержится. Рэймонд мог ошибиться или не ошибиться, но мне ясно одно: человек, написавший эту книгу, честен и бесстрашен и не побоялся вложить в руки своим противникам камень, которым вы и побиваете его".

Конан Дойл видел в книге Лоджа подтверждение тому, что передавала ему Лили Лодер-Саймондс. "Большое Вам спасибо за книгу, — писал он Лоджу. — И Рэймонду спасибо за то, что вдохновил Вас написать ее". А затем сообщал, что собирается посетить одну ясновидящую в Лондоне: "Если у Вас будет контакт с Рэймондом, сообщите ему об этом. Будет интересно, если Вам удастся связать меня с ним".

Совершенно ясно, Конан Дойл считал, что Лодж борется за правое дело. И сам был готов к нему присоединиться. "Не разразись эта война, я, скорее всего, так и провел бы жизнь на подступах к истинным психическим исследованиям, высказывая время от времени свое сочувственное, но более или менее дилетантское отношение ко всему предмету, — писал он в ‘Новом Откровении’. — Но пришла война и привнесла в души наши серьезность, заставила нас пристальнее присмотреться к себе самим, к нашим верованиям, произвести переоценку их значимости. Когда мир бился в агонии, когда всякий день мы слышали о том, что смерть уносит цвет нашей молодежи на заре жизни, когда мы видели кругом себя жен и матерей, живущих с пониманием того, что их супругов и чад более нет в живых, мне вдруг стало ясно, что эта тема, с которою я так долго заигрывал, была не только изучением некой силы, находящейся по ту сторону правил науки, но что она — нечто действительно невероятное, какой-то разлом в стене, разделяющей два наших мира, непосредственное, неопровержимое послание к нам из мира загробного, призыв надежды и водительство человеческой расе в годину самого глубокого ее потрясения". Однако наряду с сознанием важности этой новой цели пришло и снижение критических стандартов, которые он раньше применял к области парапсихического: "Внешняя, материальная сторона этого предмета сразу потеряла для меня интерес, ибо, когда я понял, что он несет истину, то исследовать снаружи тут стало нечего. Так, сам по себе телефонный звонок есть сущая безделица, но он ведь признак того, что с вами желают говорить, и тогда может оказаться, что с его помощью вы узнаете нечто жизненно важное".

Конан Дойл вообще очень часто приравнивал медиумические проявления к телефонному звонку или стуку в дверь. Он предлагал читателям верить сообщению, не задумываясь о сообщающем. Когда-то давно в Саутси генерал Дрейсон предостерег его, что тот мир, как и этот, изобилует шутниками и "озорными ребятами", и нельзя позволять им своими проказами сбить себя с верного спиритического пути. Теперь Конан Дойл повторял эти слова в лекциях. Он знает, говорил он, что существуют шарлатаны, которые прикидываются медиумами, чтобы использовать чаяния страждущих в своих целях. Он допускал также, что настоящий медиум может снизойти до обмана и фокуса, но только — ради добрых целей, чтобы не разочаровать мать или вдову, оплакивающих свою утрату и ждущих знака. "Нельзя же считать, что если кто-то однажды подделал чек, то теперь все его поступки мошеннические".

Разумеется, далеко не все разделяли его готовность принять все это на веру. Поначалу новость о его обращении восприняли с долей почтения. "Таймс" напечатала вполне уважительное резюме его выступления в Лондонском спиритическом обществе. Писатель Макс Пембертон в репортаже для "Уикли диспатч" заверил читателей, что Конан Дойл не фанатик: "Много лет я следил за тем, как сэр Артур плавает по этому неведомому морю, и гадал, в какой порт оно его занесет". Когда-то, много лет назад Пембертон вместе с Конан Дойлом принимал участие в сеансах столоверчения и был приятно поражен осторожно-вдумчивым подходом писателя. И теперь, узнав, к чему его привели размышления, Пембертон написал, что эта лекция была "глубоким исповеданием веры человека, который убежден, что всем нам дано новое откровение".

Признания Конан Дойла не могли не вызвать письменные протесты со стороны видных церковных деятелей. На конференции Общества молодых католиков Великобритании некий отец Бернард Воэн назвал спиритизм серьезной общественной угрозой и обвинил Лоджа и Конан Дойла в утрате духовной почвы под ногами, возможно, под действием демонических сил.

Конан Дойл не сразу пришел к мысли, что спиритизм призван заменить устоявшиеся формы религии, и поначалу полагал, что спиритизм "устранит серьезные недоумения, всегда оскорблявшие чувства всякого мыслящего человека, и при этом подтвердит и удостоверит факт жизни после смерти, факт, лежащий в основании всякой религии".

В октябре 1919 года лекции Конан Дойла подверглись свирепым нападкам преподобного Дж. А. Маги. Конан Дойл и его единомышленники, объявил Маги, насаждают вредные взгляды и тем способствуют падению морального, умственного и духовного уровня страны. Дойл напечатал отклик, который озаглавил: "Наш ответ клерикалам". "Мы выступаем как союзники, — писал он. — И всякому, кто знаком с нашей литературой, <…> известно: мы доказали, что после физической смерти жизнь продолжается и сопровождается дальнейшим развитием человеческой души. А раз так, если эти люди не слепы, они должны были бы сказать нам: ‘Придите и помогите нам бороться с материализмом в мире’".

В номере "Нью-Йорк тайме" за тот же месяц была опубликована прямолинейная и весьма нелестная оценка новой кампании Конан Дойла: "У поклонников сэра Артура Конан Дойла как автора детективных рассказов — а число таковых примерно равняется числу людей, читающих по-английски, — есть причины огорчаться из-за его странной, несчастной готовности считать реальностью ‘спиритическое толкование’ феноменов речи и письма в состоянии транса. Для сегодняшних физиологов ничего загадочного и потустороннего в них нет, и однако же этот высокообразованный, разумный человек, обладающий к тому же изрядными естественнонаучными и даже философскими познаниями, ведет речи примерно такие же, как последователи сестер Фокс полвека назад".

После публикации в 1918 году "Нового Откровения", а в следующем году "Жизненно важного послания" журналистские нападки на Конан Дойла еще более участились. Если его литературный престиж приводил неофитов к вере, он же превращал писателя в естественный объект презрения, изливаемого прессой на его детище — спиритическое движение. В еженедельной литературной колонке лондонского "Санди экспресс" Джеймс Дуглас дал, кажется, самую честную, хотя и довольно предвзятую оценку новым взглядам Конан Дойла, озаглавив ее: "В своем ли уме Конан Дойл?" Дуглас признался, что испытывал легкое презрение, берясь за одну из парапсихологических книг Конан Дойла, но, читая, несколько засомневался: "В его писаниях много крепкого здравого смысла. В этом здоровом теле здоровый ум". Дальше он пишет, что талант Конан Дойла — писателя и историка, его прозорливость в таких вещах, как подводная война, нельзя отбросить просто так. "Невозможно согласовать это с утверждением, что его рассуждения о смерти — бред сумасшедшего и ничего больше. Он заслужил право быть выслушанным, и, наверное, несправедливо отказывать ему в этом. Да, в спиритизме моря, океаны лжи и глупости, но, возможно, есть и зерно правды".

Оливер Лодж и его единомышленники предпочитали распространять свое учение исподволь, мягко, чтобы не вызывать насмешек. А Конан Дойл наоборот все больше походил на Глостерского Дика, кулачного бойца из своей собственной драмы "Дом Темперлеев", стараясь внушить публике покорность беспрестанными ударами по голове. Он разъезжал по стране, без устали выступал с лекциями, участвовал в бессчетных спиритических сеансах, бомбардировал письмами газеты, подтверждая подлинность откровений каждого медиума. И вскоре популярная пресса дала ему прозвище "святой Павел спиритизма".

Теперь, когда нация оплакивала погибших, он хотел всех обратить в свою веру. О глубине ее свидетельствует один эпизод того времени. По пути в Ноттингем, где ему предстояло выступить, он получил телеграмму с сообщением, что его сын Кингсли, ослабевший от ран, полученных в сражении на Сомме, скончался от инфлюэнцы. Известие сразило Конан Дойла, но лишь на мгновение. Овладев собой, он решил не отменять лекцию: "Я в долгу перед другими пострадавшими", — заявил он. "Если бы я не был спиритом, — объяснял он впоследствии знакомому, — я не мог бы выступать в тот вечер. А так, я прошел прямо на кафедру и сказал собравшимся, что у меня погиб сын, но я знаю, что он пережил смерть, и незачем убиваться".

Современный читатель, возможно, не поверит ему и даже сочтет это глупостью, но усомниться в искренности и твердости его убеждений не может никто. Через четыре месяца та же эпидемия унесла его любимого брата Иннеса. А двумя годами позже скончалась восьмидесятитрехлетняя мать, пережившая троих из своих детей. "Благодарение Богу, — напишет Конан Дойл, — что ворота, как я убедился, не заперты, а лишь прикрыты, надо только упорно искать их".

Он писал в "Автобиографии": "Меня часто спрашивают — и это вполне естественно, — откуда у меня такая глубокая уверенность в том, что все это истинно. Что я в этом абсолютно уверен, видно уже из того, что я бросил любимую и выгодную работу, надолго уезжаю из дома и подвергаюсь всякого рода неудобствам, лишениям и даже оскорблениям ради того, чтобы донести факты до людей… Могу вкратце сказать, что всеми моими физическими чувствами вместе и порознь я это ощущал… Я видел мою покойную мать и моего племянника, молодого Оскара Хорнунга, гак же ясно, как в жизни: я мог пересчитать морщинки на ее лице и веснушки — на его… Все ученые теории о подсознании разлетаются в прах перед простыми словами: ‘Я — дух. Я Иннес. Я твой брат’".

То же ощущали и многие другие, но, за редким исключением, никто в этом не сознавался. А Конан Дойлу чувство долга не позволяло молчать. Испытав страшное горе, он обрел утешение и не мог не поделиться с другими.

Этому он посвятил остаток своих дней. Если это значит, что он сумасшедший, пусть так.

 

Глава 25. Изгнание фей

Читателей "Стрэнда" трудно было удивить каким-либо сообщением, поступившим из Уиндлшема. До конца 1920-го они уже успели познакомиться с длинной статьей Конан Дойла об эктоплазме, которую он определил как субстантивированную эманацию духа и мыслеформы, сопроводив фотографиями довольно неприятного на вид слизистого вещества, сочащегося у медиума из носа и рта ("Изображения странные и отталкивающие, — признал он, — но многие природные процессы представляются нашему взгляду таковыми"). В другой статье, напечатанной несколько ранее, он хвалил сестер Фокс как "подвижниц спиритизма". А в одном из предыдущих номеров журнала за тот же год обсуждал возможности загробного сотрудничества с Оскаром Уайльдом, Джеком Лондоном, Чарлзом Диккенсом и Джозефом Конрадом.

Но даже все это не подготовило читателей к тому, что обрушилось на них в рождественском. номере "Стрэнда". Заголовок был такой: "Фотографии фей". Хотя статья была написана сдержанно и осторожно, тем не менее смысл ее был ясен: сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, отныне верит в фей: "Если события, здесь рассказанные, и приложенные к ним фотографии устоят под градом критических нападок, которые они конечно вызовут, не будет преувеличением сказать, что наступает новая эра человеческой мысли". Для многих это оказалось последней каплей. До сих пор даже скептики готовы были не без интереса слушать проповеди Конан Дойла; на тех, кто еще не составил своего мнения о спиритизме, они даже производили сильное впечатление. Но в декабре, когда в "Стрэнде" впервые появились высказывания Конан Дойла о феях, от его авторитета не осталось ничего — за одну ночь он сделался символом краха спиритизма. "Бедный Шерлок Холмс, — гласил один газетный заголовок, — совсем свихнулся?"

Началось все три года назад в йоркширской деревне Коттингли, когда шестнадцатилетняя Элси Райт попросила у отца новенькую фотокамеру "Малютка", чтобы со своей младшей кузиной Фрэнсис Гриффитс "поснимать фей". Отец Элси Артур Райт считал разговоры дочери о феях детской болтовней, но не увидел в ее просьбе ничего плохого. Девочки взяли фотоаппарат, пошли в лес и забрели на речку, протекающую позади их дома. Вернулись час спустя, очень веселые. Вечером, проявляя пластинки, Артур Райт с удивлением увидел на стекле странную группу: Фрэнсис в окружении четырех маленьких крылатых фигурок. Элси, вошедшая в темную комнату вместе с отцом, увидела проступающие изображения и закричала: "Фрэнсис! На пластинке вышли феи!" Эта фотография, как и другая, снятая через два месяца, не привлекла к себе внимания никого из Райтов. Снимки отпечатали в нескольких экземплярах и разослали родным и знакомым, но об их подлинности никто не задумывался. Артур Райт выразил девочкам свое мнение так: "Проказницы", и с улыбкой покачал головой.

Два года спустя мать Элси увлеклась теософией. Однажды вечером на собрании местного теософского общества зашел разговор о феях, и миссис Райт упомянула, что ее дочери один раз удалось сфотографировать фей. Были сделаны копии для членов общества. В феврале 1920 года они попали в руки Эдварда Л. Гарднера, председателя Лондонского общества Блаватской. Сорокадевятилетний подрядчик-строитель Эдвард Гарднер в свободное время разъезжал по стране с лекциями по теософии. Это был аккуратный, подтянутый человек в галстуке-бабочке, серьезно веривший в фей, гоблинов и эльфов — в существа, которых он рассматривал как первичное звено эволюционной цепи. Происшествие в Коттингли он счел подтверждением своих теорий. И немедленно написал миссис Райт: "Я очень интересуюсь этой стороной нашего удивительного мира и хочу, чтобы люди лучше разбирались в духах и феях. Было бы очень хорошо, если бы я мог предъявить подлинные фотоснимки какого-нибудь из этих природных существ". И вскоре Гарднер уже сопровождал свои лекции демонстрацией снимков из Коттингли.

В мае Конан Дойл узнал о существовании этих фотографий. По забавному стечению обстоятельств, он как раз закончил статью о феях для журнала "Стрэнд", когда фотографии легли к нему на стол. В статье, которую он в конце концов напечатал под заголовком "Данные о феях", он ссылался на показания нескольких свидетелей, характеризующихся "безупречной честностью", в том числе его родных детей, которые "все как один утверждают, что встречали таинственных духов". До сих пор он не настаивал на том, что феи безусловно существуют, а просто надеялся, что мысль о них "добавит очарования безмолвию лесов и темных зарослей". Сначала ему показалось интересным, что снимки из Коттингли попали к нему в руки как раз когда он кончил соответствующую статью, а впоследствии — счел это весьма значимым событием, но первое время воздерживался от подобных утверждений.

Неотложные дела помешали Конан Дойлу тотчас поехать в Йоркшир и познакомиться с Элси и Фрэнсис — он уже взял на себя обязательство провести серию встреч в Австралии и Новой Зеландии и должен был отсутствовать почти полгода. Было решено, что пока на разведку в Коттингли поедет Гарднер.

Артур Райт не разрешал дочери делать новые снимки, но Гарднер надеялся, что имя знаменитого писателя поможет снять запрет. Время не ждет, считал Гарднер: "Того и гляди, — писал он Конан Дойлу, — произойдет необратимое: одна из них обзаведется женихом, и пиши пропало!" Он, надо понимать, имел в виду, что, влюбившись, девочки утратят детское простодушие, а значит, и с неизбежностью утратят то редкое и таинственное свойство психики, которое позволяет им видеть и фотографировать фей. "Я хорошо понимал, — напишет позднее Конан Дойл, — что процесс взросления часто бывает губителен для дара ясновидения". Как бы то ни было, он немедленно отправил письмо семейству Райт и книжку — в подарок Элси. Это возымело желаемый эффект. "Уверяю Вас, — ответил позднее мистер Райт Конан Дойлу, — что мы очень ценим честь, которую Вы ей оказали". Через месяц Гарднера пригласили в Коттингли.

Дело двигалось, хотя Конан Дойл все еще опасался обмана. Он показал фотографии некоторым своим знакомым спиритам, но мнения их разошлись. Оливер Лодж заподозрил неладное и не побоялся высказать недоверие. Некоторые удивлялись: откуда это лесные обитательницы так хорошо разбираются в модах? Их прически и фасоны платьев отвечают новейшим парижским веяниям. Гарднер послал эти изображения на анализ эксперту Гаролду Снеллингу, тридцать лет проработавшему в фотостудии в Иллингуорте. "Чего Снеллинг не знает о фотоподделках, — рекомендовали его Гарднеру, — того и знать не стоит".

Теперь, задним числом, ясно, что авторитетом он оказался сомнительным, но выданное им заключение прибавило уверенности Гарднеру и Конан Дойлу: "Данные два негатива являются абсолютно подлинными, не ретушированными, с одиночной экспозицией; сделаны на открытом воздухе, движения всех фигур фиксированы. Не обнаружено: следов студийной работы, бумажных или картонных моделей, темного фона, рисованных фигур и тому подобного. По моему мнению, оба снимка — чистые, нетронутые изображения".

Надо признать к чести Конан Дойла, что он искал подтверждения. Он отвез негативы в Лондон и показал в лаборатории "Кодака". Два эксперта рассмотрели пластинки и не нашли следов двойной экспозиции или других ухищрений. Впрочем, они и сами могли бы сфабриковать такие фотографии, заметили они, и потому не могут подтвердить подлинность предъявленного. Но Конан Дойл не допускал и мысли, что снимки девочек — постановочные, сама мысль об обмане оскорбляла его рыцарские чувства. Это было типично для него, в чем однажды убедился себе на горе его сын Адриан. Брат как-то поинтересовался у него, нравится ли ему некая женщина, Адриан ответил: "Нет, она уродина", и сразу получил пощечину от отца вместе с наставлением: "Женщина не бывает уродиной!"

В марте 1922 года Конан Дойл опубликовал книгу "Пришествие фей": "Невозможно представить себе последствия того, что, как мы доказали, на нашей планете живет народ, быть может, столь же многочисленный, как человеческая популяция, ведет на свой странный лад свою странную жизнь и от нас отличается только длиной излучаемых волн…"

Публика была, мягко выражаясь, изумлена. В одной газете напечатали фотомонтаж: Конан Дойл кружится в хороводе фей. То тут, то там в прессе стали мелькать слова: "Одураченный", "Печальное зрелище", "О чем он думает?" Хотя встречались и доброжелательные отзывы. Так, в "Нью-Йорк тайме" написали: "Чрезвычайно интересная книга, ей суждено вызвать жаркие споры. Совсем не обязательно верить в фей, чтобы, читая, получать удовольствие".

Но то было мнение меньшинства. От Конан Дойла отвернулись чуть ли не все его "товарищи по оружию" — спириты. Он-то надеялся, что снимки фей будут способствовать распространению спиритизма, а вышло наоборот. Ко времени публикации "Пришествия фей" Конан Дойл почувствовал, что необходимо защитить спиритизм от насмешек. "Должен прибавить, — написал он в предисловии, — что вопрос о том, реальны или нет проточеловеческие формы жизни, не имеет никакого отношения к гораздо более значительному и важному вопросу о жизни после смерти".

Но все-таки Конан Дойл не терял надежды, что его вера в честность Элси и Фрэнсис когда-нибудь получит подтверждение. Во втором издании "Пришествия фей", а потом и в приложении к "Автобиографии" он снова выразил уверенность, что "когда-нибудь это событие будет отмечаться как открытие человечеством нового знания".

Не приходится говорить, что это знание так до сих пор и не открыто человечеству, и если у Конан Дойла и была какая-никакая репутация трезвого исследователя неведомых сфер, то история с феями подорвала ее как ничто другое. С точки зрения сегодняшнего дня, фотографии фей — такая очевидная подделка, что тут и обсуждать нечего. Защитники Конан Дойла спешат возразить, что в 20-е годы фотография была чем-то сравнительно новым и мало кто понимал, как просто сфабриковать фальшивку. Но и это не оправдывает доверчивости Конан Дойла. Дело в том, что он лучше многих разбирался в тонкостях фототехники, так как сам занимался фотографией со студенческих лет. В Саутси он не расставался с фотоаппаратом и проявочным оборудованием и не раз публиковался в "Британском фотографическом журнале". А после 1925 года, когда была создана киноверсия "Затерянного мира" со спецэффектами, разработанными Уиллисом О’Брайеном, представления о том, чего можно достичь с помощью комбинированных съемок, поменялись кардинально. Тем более — после "Кинг-Конга", в котором О’Брайен продемонстрировал, как на экране оживают динозавры, в сравнении с которыми феи Коттингли выглядят весьма скромным достижением. Конан Дойл легко разоблачил бы их — если бы захотел.

Но зачем же, спрашивается, взрослому, образованному человеку верить в фей? Многое тут объясняется его убежденностью в правдивости барышень Элси и Фрэнсис. Однако в основе его легковерия лежит не только инстинкт джентльмена. Конан Дойл еще даже не был знаком с ними, когда опубликовал сообщение в "Стрэнде". Для него фотографии из Коттингли, как видно, значили много больше, чем безмолвное "очарование лесов". Возможны два объяснения. Во-первых, Конан Дойл очень заинтересовался "психической фотографией" — формой медиумизма, которую он определил как "поразительную способность запечатлевать на фотопластинке невидимые добавочные лица, фигуры и предметы". Возможно, был у Конан Дойла и другой, более личный мотив. Его детство прошло в атмосфере кельтских волшебных сказок, где речь шла о ведьмах, гномах, эльфах и прочих волшебных существах. Хотя Чосер когда-то и выразил сожаление о том, что они исчезли из английского пейзажа, многие и во времена Конан Дойла считали существование "маленького народца" неоспоримым фактом, а многие считают так и теперь.

В семье Конан Дойла очень интересовались феями. Его дядя Ричард прославился как иллюстратор детских книжек, изобиловавших веселыми изображениями фей и эльфов. Злосчастный Чарлз Дойл, отец Артура Конан Дойла, тоже рисовал фей. Есть все основания полагать, что на исходе жизни сын часто возвращался мыслями к судьбе отца. В рассказе "Его прощальный поклон" Шерлок Холмс скрывается под именем Олтемонт — средним именем Чарлза Дойла. В "Автобиографии" Конан Дойл написал, что мечтает устроить в Лондоне выставку рисунков Чарлза Дойла — самого одаренного и оригинального художника в семье, и в феврале 1924 года он эту мечту осуществил.

Художественный критик Уильям Болито в отзыве на выставку написал: "Неожиданно понимаешь, что феи самого сэра Артура, так удивившие, а возможно, и убедившие мир, — того же роду-племени, что и нарисованные его отцом: те же проказы, одежды, фантазии. Если бы проницательный Шерлок Холмс искал доказательств существования фей в книге, которую написал о них его автор, он бы непременно заметил родство между веселыми картинками отца и серьезными умозаключениями сына".

Скорее всего, Чарлз Дойл, которого многие считали помешанным, верил в фей. И можно в той или иной степени допустить, что для его знаменитого сына защита коттинглийских фотографий была своего рода оправданием отца: если верно, что феи существуют, значит, Чарлз Дойл скорее духовидец, чем алкоголик, а значит — как всегда того хотелось сыну — тонкая натура, гений, плохо приспособленный к грубой реальности жизни.

В июне 1982 года Элси Хилл, урожденная Райт, восьмидесяти одного года от роду, прислала управляющему аукционом Сотби письмо с предложением купить у нее ее описание происшествия в Коттингли. Теперь наконец она готова сообщить правду о том, что стояло за розыгрышем, обманувшим так много людей, а заодно и выручить некую сумму от продажи кое-каких поделок, связанных с этим эпизодом. К тому времени ее семидесятипятилетняя кузина Фрэнсис уже сделала признание парапсихологу Джо Куперу, и он готовил к публикации книгу "Происшествие с коттинглийскими феями". "С того места, где я стояла, — рассказала ему Фрэнсис, — были видны шляпные булавки, на которых держались куклы. Я всегда удивлялась, как можно было принять это всерьез".

Элси потом добавила кое-какие подробности в беседе с Джеффри Кроули, издателем "Британского фотографического журнала". Все эго было забавой школьниц, объяснила она, но когда вмешались Конан Дойл и Гарднер, ситуация вышла из-под контроля. Как сказала одна их знакомая, "не могли же девочки признаться таким важным людям, что обвели их вокруг пальца". По словам Элси, они с кузиной сговорились молчать, так как им было "жаль Конан Дойла. У него недавно убили на войне сына, и, я думаю, он, бедный, искал утешения в этих делах. Поэтому я сказала Фрэнсис, что мы ведь гораздо моложе мистера Конан Дойла и мистера Гарднера, подождем, пока они умрут от старости, а тогда все откроем". Эдвард Гарднер дожил до ста лет — кузинам пришлось хранить молчание до весьма преклонного возраста. Гарднер так и не усомнился в подлинности коттинглийских фей и даже опубликовал в 1945 году книгу "Феи: коттинглийские фотографии и продолжение истории". "Мне трудно передать то впечатление искренности, которое сложилось у меня в итоге этих исследований, — написал он там. — Чтобы это оценить, надо было знать всю семью, родителей и детей, как знал их я". А Конан Дойл в свое время заверил читателей "Стрэнда": "Единственное, чего я не буду обсуждать, это честность девочек, поскольку она не вызывает у меня сомнений".

В этом оба джентльмена прискорбно, но благородно заблуждались.

 

Глава 29. Случай с пропавшей дамой

В декабре 1926 года Англия была взбудоражена и все издатели озадачены известием об исчезновении при самых странных и необъяснимых обстоятельствах миссис Агаты Кристи.

Лондонская "Таймс" под заголовком "Исчезновение писательницы" опубликовала следующее сообщение, взятое прямо из полицейского донесения:

Пропала из своего дома в Саннингдейле, Беркшир, миссис Агата Мэй Кристи, супруга полковника Кристи; 35 лет от роду; 5 футов 7 дюймов росту; волосы рыжеватые, короткие; глаза серые, кожа белая; нормального телосложения; одета в серую вязаную юбку, зеленый джемпер, серый с темно-серым вязаный жакет; на голове — маленькая зеленая велюровая шляпка, на пальце — платиновое кольцо с одной жемчужиной. Обручального кольца не носит. При себе имела черную дамскую сумку с наличностью в размере от 5 до i о фунтов. Выехала из дома на автомобиле "морис-каули" в пятницу в 9.45 вечера; на столе оставила записку, что едет покататься. Наутро машина была обнаружена в Ньюлендс-Корнер в Суррее.

В последовавшие десять суток известия о безрезультатных поисках миссис Кристи помещали чуть ли не все британские газеты. Даже смерть Клода Моне в Живерни и встреча во Франции Уинстона Черчилля с Бенито Муссолини не могли вытеснить сообщения о Кристи с первых полос.

Имя Конан Дойла тоже часто фигурировало в прессе, хотя и не по столь мрачному поводу. В "Стрэнде" по-прежнему выходили рассказы о приключениях Шерлока Холмса, и на каждый появлялись отзывы. "Тем, кто познакомился с Шерлоком Холмсом в пятнадцать лет, когда доктор Ватсон впервые написал о нем, — было напечатано в ‘Таймс’, — теперь должно быть около пятидесяти. Кому еще посчастливилось провести целую жизнь рядом с таким верным, пусть и вымышленным другом-современником?"

Конан Дойл давно пожинал плоды своей долгой литературной карьеры, когда Агата Кристи только начала заявлять о себе. Недавно опубликованный роман "Убийство Роджера Экройда", ставший событием в детективной литературе, стяжал громкие похвалы. Миссис Кристи и ее муж, бравый полковник Королевских воздушных сил Арчибалд Кристи, едва успели ощутить пришедший в семью достаток. Двумя годами раньше они переехали из Лондона в Саннингдейл, купили просторный дом, который назвали Стайлзом — по месту действия ее первого романа "Таинственное происшествие в Стайлзе".

Так случилось, что первый коммерческий успех миссис Кристи совпал, как и у Конан Дойла, с полосой серьезных семейных бед. Смерть матери весной 1926 года вызвала у миссис Кристи глубокую депрессию. Дальше — больше: в августе полковник Кристи объявил жене, что влюблен в их молодую знакомую Нэнси Нил. Миссис Кристи не соглашалась на развод, и отношения супругов становились все более напряженными.

Утром в пятницу 3 декабря горничная слышала, как муж и жена горячо спорили за завтраком — впрочем, полковник Кристи впоследствии отрицал это. Днем он уехал в соседний Годалминг, чтобы провести уик-энд с друзьями. Туда должна была приехать и его новая любовь Нэнси Нил. Даже прошел слух, будто полковник собирается объявить гам о своей помолвке с мисс Нил — несмотря на отказ жены дать ему развод.

Захватив с собой шестилетнюю дочь Розалинду, миссис Кристи поехала на автомобиле в Доркинг на чашку чаю к своей свекрови Розамунде Хемсли. Миссис Кристи выглядела взвинченной и расстроенной, хотя бодрилась ради дочери и даже пела с ней песенки, дожидаясь, пока 1скипит чайник. Миссис Хемсли приписала болезненное настроение невестки беспокойству о книге "Тайна голубого экспресса", которая плохо продвигалась вперед. "Ох, эти мне сюжеты, — жаловалась миссис Кристи. — Проклятые сюжеты!" Потом миссис Хемсли поинтересовалась, почему та не носит обручального кольца. Невестка ничего не ответила, а, помолчав минуту, разразилась, по словам миссис Хемсли, истерическим смехом. Попрощавшись, миссис Кристи некоторое время неподвижно сидела за рулем автомобиля, словно впав в глубокую задумчивость, а затем медленно тронулась в путь.

В тот же вечер, незадолго до десяти часов, она уехала из дома, оставив на видном месте несколько писем. А на следующее утро ее тупоносый двухместный "морис-каули" был обнаружен у Ньюлендс-Корнер, что милях в пяти от Годалминга, где гостил полковник Кристи. Автомобиль был отведен с дороги и стоял с непогашенными фарами. В салоне нашли коричневый меховой жакет и небольшой чемодан. Он был раскрыт, там находились брошенные кое-как платья, пара туфель и просроченные водительские права на имя Агаты Кристи. Поблизости был маленький пруд, который назывался Немая Лужа: в одном из ранних романов миссис Кристи именно там находят труп.

Опасаясь худшего, полиция произвела самый тщательный обыск местности. Стали курсировать странные слухи. Объявился свидетель, показавший, что в ту ночь он повстречал на дороге даму — владелицу автомобиля, у которого отказал мотор. Она была без пальто и шляпы, "держалась как-то странно, и волосы у нее заиндевели". Этот человек помог ей завести ее "морис-каули", и она уехала по направлению к Ньюлендс-Корнер.

Масла в огонь подлила мать полковника Кристи, давшая репортеру "Дейли мейл" сбивчивое показание: "Я склоняюсь к мысли, что моя невестка заранее спланировала свой конец и отвела автомобиль в такое место, где его не могли не найти". Но это означало заранее спланированное самоубийство, и миссис Хемсли поспешила оговориться: "Она была очень предана мужу и ребенку и по своей воле никогда бы их не оставила. По моему мнению, у нее случился приступ острой депрессии, и, не отдавая себе отчета, куда и зачем она направляется, она вышла из машины в Ньюлендс-Корнер и побрела куда глаза глядят".

Вопрос об осознанности ее действий заинтересовал многих. Известный автор детективов Эдгар Уоллес выдвинул в "Дейли мейл" свою теорию: "Исчезновение — это типичная месть тому, кто причинил боль. Проще говоря, ее первоначальным намерением было ‘наказать’ некое лицо — человека, которого огорчит ее исчезновение. Что она не собиралась кончать самоубийством, явствует из того, как тщательно она инсценировала самоубийство, бросив у дороги автомобиль".

Уоллес не назвал человека, которому она, по его мнению, намеревалась отомстить, но это и так было ясно. Сначала полковник Кристи казался воплощением убитого горем мужа, но по мере продолжения поисков и под влиянием многозначительных и мрачных намеков прессы это впечатление менялось. Согласно одной из версий, в ту ночь жена позвонила ему и он поспешно покинул вечеринку, чтобы она не приехала и не устроила сцену. Слух о его романе с Нэнси Нил распространился повсюду, и в конце концов полковника Кристи стали подозревать в причастности к исчезновению жены. Много предположений высказывалось в связи с письмами, оставленными миссис Кристи перед уходом. Правда, содержание их так и осталось неизвестно, но поговаривали, что сбежавшая опасалась за свою жизнь. Полковник Кристи ясно чувствовал, как переменилось к нему отношение полиции. "Они думают, что я убил свою жену", — пожаловался он товарищу по службе.

К тому времени, когда в дело вмешался Конан Дойл, миссис Кристи отсутствовала уже неделю. В отличие от Эдгара Уоллеса, он был лицом не совсем посторонним: когда он в 1902 году получил дворянский титул, ему было присвоено и почетное звание помощника старшего инспектора полиции Суррея. Впоследствии, решив направить все свои силы на спиритическое движение, он сложил с себя эти обязанности, но старший инспектор Суррея мог по старой памяти обратиться к нему за советом. Казалось бы, создатель Шерлока Холмса применит к делу об исчезновении Кристи ту же неукоснительную логику, что и в случаях Идалджи и Оскара Слейтера, но он предпочел разгадывать тайну с помощью спиритизма.

По справедливости надо заметить, что это не стало неожиданностью для тех, кто был знаком с публикациями Конан Дойла в "Стрэнде". В статье "Старые преступления в новом освещении" (1920) он со всей ясностью заявил, что спиритическая наука — мощный инструмент для разрешения нераскрытых тайн. "Надо сделать так, чтобы каждое крупное полицейское учреждение могло связаться с лучшими ясновидящими и медиумами и широко использовать их способности. Ошибаться может всякий — и у них тоже случаются неблагоприятные дни, бывают и промахи. Выносить обвинительный приговор, основываясь на их показаниях, нельзя. Но найти ключ к разгадке, сделать вывод, проследить связь — тут их помощь бесценна".

Случай супругов Кристи, по мнению Конан Дойла, предоставлял идеальную возможность продемонстрировать достоинства спиритического расследования в подборе ключей и нащупывании связей. Конан Дойл повидался с полковником Кристи и получил от него перчатку пропавшей жены. Эту перчатку он отдал Хорасу Лифу, которого считал самым надежным медиумом из всех ему известных. Конан Дойл так высоко ценил его, что время от времени поручал ему читать лекции по спиритизму вместо себя. Он считал его своим вице-адмиралом. "Я знал, что он превосходно разбирается во всех тонкостях нашего дела, умеет держаться на публике и хорошо говорит, — писал о нем Конан Дойл. — Но главное, он обладал тем, чего нет у меня: медиумическими способностями, позволявшими проводить демонстрации".

Самым ценным качеством Лифа был талант к психометрии — то есть умению воспринимать психические флюиды физических объектов. "Метод этот очень прост, — объяснял он в своей книге ‘Психология и овладение медиумизмом’. — Когда психометрист трогает руками или прижимает ко лбу предмет одежды индивида или вещь, которой тот касался, в его сознании могут возникнуть мысли, чувства или даже видения данного индивида".

Иными словами, Конан Дойл намеревался использовать Хораса Лифа как спиритическую собаку-ищейку, дав ему "понюхать" перчатку миссис Кристи. "Я ничего ему не подсказывал, не пояснял, чего добиваюсь и кому принадлежала эта вещь, — писал Конан Дойл в газету "Морнинг пост". — Он никогда не видел ее до того, как я положил ее перед ним на стол. И не сказал ничего, что связывало бы ее или меня с делом Кристи. Это случилось в прошлое воскресенье. Он сразу же назвал имя Агата".

Не имея других свидетельств, мы верим на слово, что Конан Дойл не сообщил Лифу, кому принадлежит перчатка. Однако поскольку имя миссис Кристи целую неделю не сходило с первых страниц газет, Лиф вполне мог получить нужную информацию отнюдь не спиритическим путем. Может быть и такое, что Конан Дойл не сообщил нам о некоторых предыдущих намеках, которые подсказали Лифу нужное имя. Фокусники, демонстрирующие чтение мыслей, часто пользуются приемом, который у них называется "цепочка": они задают хитрые, двусмысленные вопросы, построенные так, чтобы получить нужный ответ.

Мы не знаем, прибегал ли Хорас Лиф к подобной технике, но, узнав имя Агата, он мог легко догадаться, кто имеется в виду. "С этим предметом связана неприятность, — совершенно ясно сказал Лиф. — Сознание женщины, которой он принадлежит, отчасти затуманено. Она не умерла, как полагают многие. Она жива. Вы о ней услышите, я думаю, в будущую среду".

В то время большинство склонялось к мысли, что миссис Кристи нет в живых, тем более так думала беркширская полиция, явно занятая поисками трупа, а не живого человека. Заявление Лифа, что она вскоре объявится, звучало успокаивающе. Но из рассказа Конан Дойла трудно понять, действительно ли психометрические образы Лифа были так точны и определенны. "Мне не все известно о характере и мотивах этого дела", — замечал Конан Дойл в письме в газету "Морнинг пост". Его нежелание вдаваться в подробности чужой семейной жизни достойно всяческого уважения, но он растолковал читателям не все. В частности — до странности точное упоминание о воде.

Более интересные сведения можно найти в предыдущем номере "Таймс": на первой полосе газета сообщает о том, как идут поиски, а на последней — помещает частное объявление, адресованное знакомым и родственникам женщины по имени Тереза Нил, прибывшей из Южной Африки, с просьбой откликнуться.

В субботу 4 декабря, наутро после исчезновения миссис Кристи, некто Тереза Нил прибыла на такси к модной эдвардианской водолечебнице в Йоркшире, называвшейся "Харрогит гидропатик отель", при себе у нее не было никакого багажа, кроме небольшой сумки. Остальным пациентам дали понять, что она приехала, чтобы оправиться от потери ребенка, чем и объясняется ее весьма подавленный вид. Но в последующие дни миссис Нил сделалась бодрее, приобрела новые туалеты, стала общительнее. Вечерами танцевала чарльстон под такие популярные мелодии, как "Не приводи с собой Лулу" и "Да, бананов у нас нет", исполняемые "Весельчаками на водах". При случае пела, могла сыграть что-нибудь на фортепиано в большой гостиной. И даже пробовала свои силы на бильярде.

Боб Тэппин, игравший на банджо у "Весельчаков на водах", случайно обратил внимание на то, что Тереза Нил разительно похожа на Агату Кристи. Другие гости тоже заметили сходство, и некоторые даже сказали ей об этом, но она только отмахнулась. Тэппин выждал день-другой, а потом обратился со своими подозрениями в полицию. В Харрогит был вызван полковник Кристи. "Подумать только, — произнесла Тереза Нил, увидев полковника Кристи. — Мой брат приехал".

Они скрылись в ее номере, а в отель со всех сторон стали съезжаться репортеры, жаждущие подробностей. Вечером полковник Кристи сделал для них краткое заявление: "Не может быть двух мнений, это моя жена. У нее полная потеря памяти, я думаю, она вообще не знает, кто она такая". На следующее утро, в то время как некая подставная пара отвлекала газетчиков, супруги Кристи вышли через боковой подъезд и сели в поджидавший их автомобиль.

Пока жена приходила в себя в доме знакомых, полковник Кристи развивал тему амнезии. "Моя жена очень больна, — объяснял он репортерам. — Три года жизни выпали у нее из памяти. Она не помнит ничего, что произошло за эти три года. Не помнит, что мы переехали в Саннингдейл, не помнит своего адреса. Не знает, что с ней было после того, как она уехала из дома. Как ехала в Ньюлендс-Корнер, каким образом очутилась в Харрогите… Удивительно, но она даже не знает, что у нее есть дочь. И кстати сказать, когда ей показали снимок, где она сфотографирована с малышкой Розалиндой, она спросила, чей это ребенок: ‘Хорошая девочка… Сколько ей лет?’"

Публика и пресса с сомнением отнеслись к этим словам. От дальнейших расспросов семья уклонилась, хотя доктора выпустили несколько бюллетеней о состоянии здоровья миссис Кристи. Был сделан запрос в парламент относительно стоимости проведенных поисков — оказалось, чуть ли не десять тысяч фунтов, но министр внутренних дел назвал несравненно более скромную цифру в двадцать пять фунтов. Полковник Кристи выразил готовность оплатить любые затраты, большие или малые, и повторил просьбу не беспокоить жену и дать ей прийти в себя.

Осталось много вопросов и неясностей. Неизвестно, каким образом миссис Кристи проделала в ту ночь путь в три мили от Ныолендс-Корнер до Гилдфордского вокзала, откуда на утреннем поезде прибыла в Лондон. Не вполне понятно, с какой целью она поместила объявление в "Таймс". Если у нее и вправду была потеря памяти, странно, что ее издатель сэр Годфри Коллинз во всеуслышанье заявил на следующий день после ее исчезновения: "Она в Харрогите, отдыхает". Еще удивительнее, что из кингзбриджского магазина "Харродз" кольцо, принадлежащее миссис Кристи, отправили в Харрогит, причем на имя миссис Нил. Зять миссис Кристи, как выяснилось, тоже знал, что она на водах в Йоркшире — он получил от нее письмо оттуда. Полиция пошла по этому следу, но безрезультатно: зарегистрирована в гостинице была не Агата Кристи, а Тереза Нил. Высказывались разные предположения. Кто-то счел все это просто рекламным трюком. Другие склонялись к мнению, что миссис Кристи надеялась с помощью этой инсценировки припугнуть мужа — недаром она выбрала фамилию Нил, которую носила новая любовь полковника Кристи, это не могло быть простым совпадением. Высказывалось и такое предположение, что миссис Кристи хотела, чтобы ее мужа обвинили в убийстве — может быть, чтобы потом самой вызволить его из лап правосудия. Это, конечно, фантастическое предположение, соглашались его авторы, но не более фантастическое, чем обычный сюжет какого-нибудь из сочинений Агаты Кристи. Содержание писем, написанных миссис Кристи в ночь исчезновения, так и осталось неизвестным, но говорят, что в одном из них, пришедшем в местную полицию, сообщалось, что ее жизни угрожает опасность. И несомненно, отношение полиции к полковнику Кристи становилось тем хуже, чем дальше шли поиски. Один журналист не обинуясь написал по этому поводу: "Если она намеревалась совершить самоубийство и если бы труп был обнаружен в Немой Луже, у меня нет ни малейших сомнений, что полковника Кристи арестовали бы на основании косвенных улик".

Конан Дойл не высказывался по поводу мотивов поведения миссис Кристи. Для него ее дело было интересно как триумф психометрии. "Это отличный пример того, как психометрия приходит на помощь детективу, — писал он в ‘Морнинг пост’. — Эта сила, надо признаться, неясная и неопределенная, но иногда она достигает великолепных результатов. Ее часто использует французская и немецкая полиция, но если применить ее у нас, то без огласки, так как нельзя прибегать к тому, что преследуется по закону". Здесь Конан Дойл преувеличил ради красного словца. Французская и немецкая полиция, конечно, промолчала, но британская — отреагировала немедленно. "В нашей стране к работе в полиции помешанных не допускают", — заявило одно официальное лицо.

Возможно и так, но умелый пропагандист Конан Дойл уже успел заработать очко. И выиграл еще больше, сделав вид, будто оспаривает одно психометрическое впечатление Хораса Лифа. "Все, что он говорил, — заявил Конан Дойл, — оказалось правдой. Единственная ошибка состоит в том, что у него было ощущение воды, хотя, конечно, оно могло появиться от названия ‘Гидро’". Это был очень хитрый ход. Только самый неисправимый формалист оспорил бы связь между водой, о которой сообщил Лиф, и обнаружением пропавшей миссис Кристи в гостинице на водах, что Конан Дойл прекрасно понимал. Его притворное сомнение побудило читателей настаивать на неслучайности этой связи, то есть еще больше в нее поверить, в то время как Конан Дойл изображал сомнение.

Миссис Кристи, кстати сказать, отыскалась во вторник, а не в среду, как предсказал Лиф. Впрочем, Конан Дойл воспроизвел его слова: "Вы о ней услышите, я думаю, в будящую среду", и заметил, что это предсказание отчасти оправдалось, поскольку сообщение о том, что она нашлась, появилось в газетах на следующий день, то есть в среду.

Что обо всем этом думала Агата Кристи, неизвестно. Но очень скоро она избавилась от последствий пережитого. И со временем дала полковнику Кристи согласие на развод, так что он смог жениться на Нэнси Нил. Сама она через четыре года вышла замуж за Макса Маллоуна, археолога. Об этих одиннадцати днях Агата Кристи за всю жизнь не обмолвилась ни словом. Но можно не сомневаться, что вмешательство Конан Дойла вызвало у нее противоречивые чувства. Перед ним трепетали все начинающие детективщики, Агата Кристи даже больше других, потому что ей надо было начать с того, чтобы придумать сыщика, не похожего на Шерлока Холмса. "Этюд в багровых тонах" содержит, как известно, выпады против Дюпена и Лекока. А у Агаты Кристи в "Смерти миссис Макгинти", опубликованной в 1952 году, сам Холмс становится объектом нападок. "У меня свои методы, Ватсон, — говорит герой романа, писатель-детектив, Эркюль Пуаро. — Вы, надеюсь, не против того, чтобы я называл вас Ватсоном? Я не хотел вас обидеть. Удивительно, между прочим, как широко используется прием присутствия туповатого друга. Я лично считаю, что Шерлока Холмса сильно переоценили".

"Кукла моя — не мое отражение", — написал однажды в сатирическом стихотворении Конан Дойл. И было бы ошибкой приписывать взгляды персонажа миссис Кристи ей самой. Известно, однако, что драма в Харрогите навсегда осталась для нее больной темой. Едва ли ей было приятно узнать, что корифей детективного жанра принимал участие в расследовании этого очень личного и мучительного эпизода ее жизни.

В 1929 году, через три года после случая с ее исчезновением, в сборнике ее рассказов "Партнеры по преступлению" был напечатан очень необычный рассказ. Действие его начинается с того, что к супружеской паре Томми и Таппенс Бересфорд, дежурным героям-сыщикам писательницы, является некий джентльмен и просит найти его невесту. Томми отвечает посетителю легко узнаваемым образом: "Помимо того, что дело у вас срочное, что вы приехали на такси и недавно побывали в Арктике или, может быть, в Антарктике, — я ничего о вас не знаю". Томми, читаем мы, пишет "небольшую монографию о действии полуночного солнца" и с недавних пор играет на скрипке, притом — плохо. Он так усердно подражает Шерлоку Холмсу, что Таппенс даже предлагает ему пузырек с кокаином. По ходу действия выясняется, что первоначальные подозрения были безосновательны. Пропавшая невеста просто поехала на воды с целью похудения. Огорченный Томми выражает надежду, что записи этого дела не сохранятся. "Там нет никаких интересных подробностей", — утверждает он. Имела ли Агата Кристи намерение слегка поддеть Конан Дойла за то, что он сунул нос в ее дела? Трудно сказать. Но в названии рассказа содержится ясный намек: "Случай с пропавшей дамой".

 

Глава 30. Конец мира

В марте 1927 года Конан Дойл написал Оливеру Лоджу письмо, где обсуждал пророчества о конце мира. Уже пять лет, как от медиумов всего земного шара стали поступать зловещие апокалиптические предсказания. Среди тех, кому приходилось встречаться с Конан Дойлом в старости, мало кто заметил бы в его облике черты пророка мировой катастрофы. То был спокойный, довольный жизнью человек, часто говоривший о своем "совершенном семейном счастье". Каждую весну он искал в саду первый подснежник и, найдя, преподносил Джин, чтобы отметить годовщину их знакомства. Младшей дочери — дома ее звали Билли — он запомнился как внимательный, любящий отец, у которого всегда находилось время отвезти ее к зубному врачу или на скаутские сходки. Несмотря на его общеизвестную неприязнь к суфражисткам, он воспитывал ее в сознании полного равенства с братьями. Но при этом, как вспоминает ее брат Адриан, был крайне нетерпим, если речь шла о чести. По молодости лет Адриан и Дэнис иногда вели себя буйно. Конан Дойл легко прощал сыновьям разбитый дорогой автомобиль или нечаянно подожженный бильярд, но Адриан не мог забыть "приступ белой ярости", вызванный проступком, в глазах отца гораздо более серьезным: он, Адриан, нагрубил младшей горничной.

Излюбленным досугом Дойла оставался спорт. Хотя крикет он в конце концов бросил, он много играл в гольф в соседнем гольф-клубе в Кроуборо. Один раз он возвратился домой в одних чулках — свои башмаки для гольфа он отдал встретившемуся по дороге бродяге.

До конца жизни Конан Дойл очень интересовался новыми изобретениями и техническими открытиями, как-то даже согласился позировать в наушниках для обложки "Популярного радиоеженедельника". Безумно увлекался автомобилями. Правда, быструю езду передоверил сыновьям, но в семьдесят лет еще участвовал в Бруклендских гонках.

Если современный мир внушал ему живой интерес, о современном искусстве этого сказать нельзя. Новые художественные веяния он находил странными и даже отталкивающими. Его литературные вкусы тоже остались твердо укорененными в предыдущем столетии. Он неоднократно рекомендовал молодым читателям сочинения Скотта и Теккерея, тогда как такие многообещающие новые авторы, как Хемингуэй, Элиот и члены группы Блумсбери, оставляли его равнодушным. Разумеется, он был не из тех, на кого подействовали чары "Улисса", хотя по крайней мере одна фраза Джойса должна была задеть его за живое: "Между тем он скрупулезно разглядывал сидевшего напротив субъекта, не прекращая его шерлокхолмствовать с той самой минуты, как тот оказался у него в поле зрения".

Отстав от новейших модных течений, Конан Дойл укрылся в воображаемом царстве научной фантастики, хотя успехи его на этом поприще все же уступали прежним. Научная фантастика была той чистой доской, на которой он мог опробовать новые идеи и увлечения, как это некогда было с "Затерянным миром". Одним из последних его увлечений стала легенда об Атлантиде. В "Блужданиях спирита", хронике своего австралийского лекционного турне, Конан Дойл довольно подробно останавливается на судьбе этого мифического острова, прослеживая ее по трудам Платона и сочинениям древних египтян. Если эта легенда правдива, рассуждает он, то гибель Атлантиды должна была бы поднять такую колоссальную волну-цунами, что смыло бы большую часть населения Земли и освободилось бы место для теперешних обитателей. Сходная судьба, туманно намекает он, быть может, ожидает и наш мир. "Великая война — это, возможно, лишь первый звоночек".

В ноябре 1928 года Конан Дойл отправляется в пятимесячное лекционное турне по Африке с заездом в те места, где он побывал во время Бурской войны. К концу путешествия зной и долгие переезды сказываются на его здоровье: появляются головокружение и боли в груди. Стараясь, по возможности, скрыть симптомы от близких, он продолжает держаться как бравый солдат, но как специалист-медик прекрасно понимает, что его кампания близится к концу.

Врачи, которых пригласили, подтвердили то, что он и сам знал: "Я пишу это в постели, так как надорвал здоровье и заболел грудной жабой. Остался небольшой шанс, что мне удастся, не откладывая, посоветоваться с самим Гудини. Я смотрю вперед совершенно спокойно. В этом одно из благ, даруемых спиритическим знанием: оно изгоняет страх перед будущим", — написал он одному из своих американских корреспондентов.

Доктора предписали полный покой. Больному отвели комнату на первом этаже — ему было трудно подниматься по лестнице. Подходил к концу 1929 год. Конан Дойл как мог старался отвечать на письма и держать дела в порядке. Часто писал не сам, а диктовал своему секретарю, майору Вуду. Приписка от руки внизу одного машинописного письма показывает, как медленно приходил он в себя: "Я все еще прикован к постели, могу пройти сто ярдов, не больше. Болей уже нет". За диетой его строго следили, на рождественский ужин он вынужден был довольствоваться кистью винограда.

В первые месяцы 1930 года здоровье его порой ненадолго улучшалось. Эти просветы он использовал для редактуры автобиографических заметок, добавил туда главу "По сегодняшний день", а также написал коротенькое предисловие к "Краю Неведомого" — сборнику эссе о спиритизме.

Первого июля Конан Дойл последний раз вышел на позиции. В течение нескольких последних месяцев он боролся против старинного закона, который назывался "Закон против ведовства", был принят еще при Якове I, а ныне реанимирован как инструмент для преследования медиумов. В ответ на его выступления посыпались письма с протестами. Конан Дойл попросил министра внутренних дел Дж. Р. Клайнса принять его. Джин сопровождала мужа в министерство и, сжимая в кулаке пузырек с нюхательной солью, озабоченно смотрела, как муж с трудом подымается с кресла и начинает читать заготовленную речь. Но министр Клайнс был больше обеспокоен состоянием здоровья своего гостя, чем убедительностью его доводов. "Садитесь, пожалуйста, сэр Артур", — сказал он и предложил ему воды. Но Дойл продолжал произносить речь, барабаня пальцами по груди, словно заставляя сердце биться.

Домой он вернулся обессиленный, но все же у него оставались дела, которые он не мог передоверить другим. Холодным утром он, как вспоминал его сын, открыл дверь спальни и тайком, никем не замеченный, вышел в сад; чуть погодя дворецкий услышал, как в коридоре упало что-то тяжелое. Он вошел — Конан Дойл лежал на полу и ловил ртом воздух.

Одной рукой он держался за сердце, в другой — сжимал одинокий цветочек — белый подснежник.

Он говорил родным, что не хочет умереть в постели. Когда конец был уже близок, они помогли ему перебраться в кресло, откуда ему был виден суссекский пейзаж. Здесь он и умер утром в понедельник 7 июля 1930 года. Ему исполнился семьдесят один год. Его последние слова были обращены к жене. "Ты чудесная", — сказал он ей. "Читатели увидят, — написал он несколькими днями раньше, — что у меня было много приключений. Но самое великолепное ждет меня теперь".