Эта фраза очень заинтересовала брата Игнатия.

— О каких мальчишках вы говорите? — живо поинтересовался он.

И Мэнтрел рассказал монаху о Лайэме и его дружках. Слушая рассказ, монах хмурился, но в конце кивнул и задумчиво проговорил:

— Видимо, какое-то качество вашего характера, сеньор Мэнтрел, вынуждало их сдерживаться и благоговеть перед вами.

Рамон рассеянно пожал плечами:

— А по-моему, все дело в том, что я для них остался взрослым дядей и рядом со мной они всегда чувствовали себя маленькими мальчиками.

— И вы оставались таким же добрым, как тогда, когда они были детьми?

— Да! — воскликнула Химена. — Да! В то время, когда собственным отцам было плевать на этих мальчишек, Рамон с ними разговаривал, давал советы и выслушивал их исповеди.

— Ну да, — вздохнул Рамон. — А они в награду за это шпыняли моего сына так, что к тому времени, когда они решили заставить меня закрыть магазин, мы с ними вряд ли уже оставались друзьями.

— Мальчики, когда они подрастают, всегда пытаются отречься от людей, знакомых с детства, — объяснил брат Игнатий. — И все же в вас было какое-то качество, которое пробуждало в этих мальчиках преклонение и уважение.

— Вы намекаете, что это качество имело магическую природу?

— В нашем мире для определения этого качества существует древнее слово, — заметила Химена. — «Харизма».

— А в нашем мире эта самая харизма проявляет себя магией, — добавил брат Игнатий. — Однако это качество способствует только концентрации магической силы, направлять же ее вы должны своими стихами.

— Помилуйте, но, если это действительно было так, — заспорил Рамон, — с какой же стати эти подонки отпугивали моих покупателей?

— Потому что в вашем мире харизма — не магия, — ответил брат Игнатий. — Она там действует только в умах и сердцах людей, но не является силой материальной. Эти мальчики, о которых вы рассказали, повиновались вам только тогда, когда встречались с вами воочию, но, когда бывали отдалены от вас, магия харизмы развеивалась, потому что в вашем мире она была всего лишь метафорой и создавалась материей метафоры.

— Но я не верю в то, что Зло и Добро в любом мире — только поэтические метафоры! — воскликнул Рамон.

— Нет, конечно! — с горячностью подтвердил брат Игнатий. — Но не хотите ли вы сказать, что в вашем мире все думают, что это именно так?

— Некоторые придерживаются именно такого мнения, противоречащего моему, — грустно отвечал Рамон. — И среди этих людей много весьма образованных и просвещенных. Что же касается меня, то я полагаю, что не сами люди злы, злыми могут быть их поступки. Люди не могут быть злыми по своей природе, изначально. Просто их души либо и смятении, либо больны.

— Однако такие люди, как правило, совершают только злые деяния, — напомнил Рамону монах, но тут же улыбнулся и с грустью спросил:

— Как я погляжу, вам не дает покоя мысль о том, что ваша доброта не удерживала мальчиков от дурного поведения, не воспрепятствовала Злу, которое взяло их в свою власть?

— Знаете, я не считаю себя таким уж хорошим человеком, — попробовал отговориться Рамон, а Химена сжала его руку, словно хотела поддержать, придать сил.

— Однако, судя по всему, вы полагаете, сеньор Мэнтрел, что те правила, согласно которым вы живете, хороши, добры, — возразил брат Игнатий. — Вы расстроены тем, что в тех краях, где вы прежде жили, эти правила не нашли себе места?

— Пожалуй, да, — согласился Рамон.

— Не стоит огорчаться, — заверил его брат Игнатий. — Вы были один, сеньор Мэнтрел. А сколько было тех, кто совращал души этих мальчишек?

Рамон выпрямился, уставился в одну точку и принялся перечислять:

— Ну... продавцы наркотиков... парни постарше, которые учили этих сопляков не повиноваться законам... разные бизнесмены, для которых эта орава служила источником дохода, — они были готовы всучить им что угодно, лишь бы только вытрясать из парней денежки... еще... певцы, которых они слушали, в чьих песнях звучали призывы плевать на полицейских и вести себя грубо по отношению к окружающим, а особенно — к женщинам...

— И этот перечень можно продолжить, — кивнул монах. — Вы вряд ли сумеете перечислить всех, кто бессознательно направлял души мальчиков по пути Зла. Думаю, вам и неведомы все, кто коверкал юные души. — Брат Игнатий сокрушенно покачал головой. — Но как же вы можете винить себя в том, что не выиграли в такой неравной борьбе? Да вы должны почитать себя героем за то, что осмелились сражаться в одиночку против всех своих недругов и старались наставить тех юношей на путь истинный!

— Он вырос, слушая историю про Дон Кихота, — улыбнулась Химена, одарив мужа лучистым взглядом. — А когда стал взрослым, основательно изучал эту книгу.

— Мне не знаком тот дон, о котором вы говорите, но если он в одиночку сражался за идеалы Добра и Справедливости, если он бился с врагами, числом превосходившими тех, про которых поведал ваш супруг, то он воистину был героем.

— Он мог бы жить и в нашем веке, хотя автор, описавший его в своей книге, намеревался высмеять его романтизм, — хмуро проворчал Рамон. — Но я-то урезонивал ребят исключительно в собственных интересах! Я это делал только для того, чтобы спасти мой магазин! Нельзя же это считать добрым делом!

— А разве в своих собственных интересах вы были добры к ним, когда от них отворачивались родные отцы?

— В некотором роде — да, — ответил Рамон и насупился, припоминая старые времена. — Мне нравилось болтать с ними. Мне нравилось смотреть на них, когда они невинно резвились, катаясь на санках с моим Мэтью.

Брат Игнатий беспомощно посмотрел на Химену:

— Сеньора, ваш супруг всегда так неохотно признается в собственных благодеяниях?

— Да, — улыбнулась Химена. — Он изо всех сил занимается самоуничижением, хотя в душе-то понимает, что им руководит Добро.

Рамон поспешил вмешаться, дабы показать, что он не согласен с женой. Он дал волю скепсису человека из двадцатого века и, обратившись к брату Игнатию, сказал:

— Однако в этом мире наверняка магические силы не зависят напрямую только от Добра или Зла! Может быть, тут все дело в столкновении интересов? Может быть, то, что мы считаем правым, расходится с мнением наших врагов, и все?

— Он не желает расписываться в собственной добродетельности, — заметил брат Игнатий, обратившись к Химене. — Помните, сеньор, что именно здесь пролегает граница между истинным и ложным смирением, где смирение перестает быть добродетелью и граничит с дерзостью.

— Не хотите ли вы сказать, что в этом мире Добро и Зло буквальны? — въедливо поинтересовался Рамон.

— «По плодам их узнаете их», — процитировал брат Игнатий Священное Писание. — Я мог бы привести вам множество примеров, но давайте рассмотрим самый худший: вспомним первого человека, поставившего на колени священный Рим: кочевника Татали, возглавлявшего войско, где воины находились во власти злого колдовства. Это конное войско бурей промчалось по Центральной Азии, проскакало в обход Кавказских гор, оставляя после себя ограбленные, сожженные земли, совершая насилие и жестокость на каждом шагу. Они шли по трупам, они убивали и насиловали ради собственного удовольствия и получали радость, не только участвуя в жестоких забавах, но и наблюдая за ними, наслаждаясь муками тех, кого они пытали, и принося своих пленников в жертву злобному божеству, которому поклонялись. Судя по описаниям, это божество очень напоминает самого Сатану.

Рамон поежился, но, вспомнив гуннов из своего мира, возразил:

— Они были обмануты! Они шли за предводителем, который твердил им, что победа — превыше всего и что их богам угодна жестокость!

— Истинно так! — подхватил брат Игнатий. — Вы уловили самую суть! Сатана избирает некоторых людей, они поклоняются ему, а он лжет и корчит из себя защитника, а затем помогает им совращать и обращать в свою веру сотни и тысячи. И эти сотни и тысячи идут за такими людьми, но это бы не удалось Сатане, не будь в сердцах людских желания творить зло!

— Честного человека не проведешь, — возразил Рамон, сухо усмехнувшись.

Глаза брата Игнатия зажглись.

— Прозвучало похоже на пословицу, придуманную человеком, который всю жизнь только тем и занимался, что обманывал других.

— Так оно и есть, — с гримасой отвращения подтвердила Химена. — С таким же успехом можно утверждать, что мужчина никогда не соблазнит женщину, обманывая, что любит ее, если только ей самой не хочется, чтоб ее соблазнили.

Брат Игнатий нахмурился:

— Но разве это не так, леди Мэнтрел?

— Может, и так, — отвечала Химена, пожав плечами. — Но если мужчина лжет, что любит женщину, и говорит, что хочет на ней жениться, а женщина при этом хочет верить, что она повстречала настоящую любовь, — разве это честно?

— С его стороны — нечестно, — признался Рамон.

— А с ее стороны — нет! — горячо воскликнула Химена. — Разве это грешно желать любви?

— Безусловно, нет, — подтвердил брат Игнатий. — Но если бы эта предполагаемая женщина придерживалась идеалов и не позволила мужчине возлечь с ней до свадьбы, тогда она не соблазнилась бы его ложью.

— Пожалуй. Вера в Добро и Бога может придать женщине веру в себя.

— Я даже не сомневаюсь в этом, — согласился брат Игнатий.

— Значит, вы утверждаете, что, следуя законам Добра, вы обретаете источник силы даже в нашем жестоком мире?

— Это так, сеньора Мэнтрел, но здесь, в Меровенсе, Добро — единственный источник магии, магии питающей и созидательной. Те же, кто отворачивается от Добра, рано или поздно начинают разрушать и убивать.

Химена немного поостыла и сжала руку мужа:

— В таком случае судьба была ко мне благосклонна, если тот первый мужчина, которому я поверила, говорил правду.

* * *

Та самая харизма, о которой я сказала доброму монаху, и привязала меня к Рамону, но, если честно, сначала мне бросилась в глаза его красота. Мне не хотелось признаваться в этом — все мои подруги твердили, что как посмотрят на него, так чуть ли не в обморок падают. Когда я увидела Рамона в первый раз, он показался мне очень привлекательным, и дело тут было не только и его лице... На Рамоне была свободная рубашка, но даже под ней было видно, как широки его плечи, как играют его мышцы. Да, он был очень привлекателен, но я упорно отказывалась это признать, и я не признавала этого, пока не услышала, как он читает стихи Кальдерона. Тут уж мне пришлось признаться себе, что я по уши влюбилась в него.

Мы тогда сидели в какой-то кафешке — в начале шестидесятых все мы корчили из себя битников. Что до меня, мне все это казалось игрой, а уж как остальным не знаю. В общем, мы сидели в кафешке и читали стихи, и когда очередь дошла до меня, я прочитала что-то из Лопе де Веги и Рамон просто-таки загорелся. Он пожирал меня глазами! Сначала я не хотела выходить с ним из-за столика, боялась остаться с ним наедине — а это означало, что я боялась собственных желаний. Но мне не стоило опасаться, поскольку Рамон был сама галантность. Думаю, немалую роль в этом сыграло полученное им католическое воспитание — правда, сам он всеми силами старался это отрицать. Он никогда не заходил дальше поцелуев, а целовался он так страстно, так чудесно; что мы оба чуть сознание не теряли от обуревавших нас страстей. Но мы ждали несколько лет, прежде чем скопили достаточно денег для того, чтобы пожениться. К тому времени, когда я начала работать над докторской диссертацией, Рамон свою уже защитил, и, к счастью, на ту пору мы жили в разных городах. Хотя... честно говоря, я до сих пор удивляюсь, как наши жаркие письма не спалили почтовые ящики. Однако мы не зря ждали своего счастья — нам выпал удивительный, восхитительный медовый месяц.

Теперь-то молодежь быстро возвращается из свадебных путешествий — говорят, им скучно стало. Мне их искренне жаль.

Когда Матео поступил в колледж, я снова начала изучать антропологию и закончила курсовую работу. Весной, когда Матео заканчивал первый курс, я сдала предварительные экзамены. Я получила место преподавателя в ближайшем колледже и начала научные изыскания по теме моей диссертации — о мифологических корнях испанской литературы. Сбор материала я закончила, но к написанию диссертации почти еще и не приступала. В колледже, где я преподавала, меня задерживать не стали. В наши дни студентов не так много, и они не обивают пороги университетов, как это было тогда, когда начинали учиться мы с Рамоном. Словом, к тому времени, как мы продали дом, я потеряла работу и искала другое место.

Поскольку Рамон преподавал литературу, а я — испанский язык, нам нечего было сокрушаться и удивляться, когда наш сын выбрал себе специализацию по истории филологии. Мы мечтали о том, чтобы он получил степень доктора философии и преподавал в колледже. Теперь мы если и сожалеем о том, что он не стал преподавателем, то лишь немного. Я утешаю себя мыслью о том, что он по крайней мере занят научными изысканиями, хотя магия — это скорее моя научная область, нежели его. Мы счастливы, что он женился на чудесной девушке, хотя она и не испанка, а скорее англичанка. О да, конечно, я понимаю, что Меровенс — это скорее Франция, нежели Англия, но внешне королева больше похожа на британку.

Брат Игнатий объяснил мне, что в их мире нет пролива Ла-Манш и никогда не было и что Гардишан — тот монарх, который в нашем мире равен Карлу Великому, завоевал и Англию, она стала частью его империи. В итоге две культуры здесь смешались, англичане и французы здесь не ненавидят друг друга.

Я всегда была ревностной католичкой, поэтому очень рада знакомству с братом Игнатием. Наверное, он прав. Наверное, то, что я придерживалась морали, заложенной в крепких религиозных убеждениях, спасло меня от навязчивых молодых людей. Правда, мне милее думать, что я просто верила — в один прекрасный день я повстречаю свою настоящую любовь и, когда почувствую ее, сразу это пойму, и тогда моя сексуальность и враки красивых парней не уведут меня с пути истинного. И не то чтобы мой Рамон некрасив и необаятелен — нет, он красив и обаятелен. Однако он — единственный, кто не требовал от меня больше поцелуев, и единственный, в кого я влюбилась из-за стихов. Кроме того, и сам Рамон очень серьезно относился к религии.

И все же брат Игнатий прав во многом, да у девушек должны существовать твердые принципы, которых они могли бы придерживаться, и тогда эти принципы придадут им сил, чтобы сказать «нет». Что же касается его рассуждений насчет того, что сила проистекает от Добра и Зла, то это знакомо каждой матери, как только она начинает бояться за глупого малыша, которого должна защищать. Но как отличить хороших, добрых людей от плохих, злых? Хороший человек может поначалу показаться отталкивающим — обычно хорошие люди не стремятся специально понравиться, а вот плохие — мастера притворяться.

Я сказала об этом брату Игнатию, и он растолковал мне, что к чему.

* * *

Брат Игнатий кивнул:

— Это верно, леди Мэнтрел. Но здесь, в нашем мире волшебства, вы можете заглянуть в сердце человека с помощью магии. — Монах подошел к окну и указал во внутренний двор замка. — Ну вот, взять, к примеру, стражника, который стоит слева от дверей. Попробуйте произнести такое заклинание, которое позволило бы вам познать его истинную сущность.

Химена нахмурилась:

— Не совсем уверена, что понимаю вас, но давайте посмотрим, что у меня получится. Мне нужно сочинить свое собственное стихотворение?

— Да, — кивнул монах. — Но только в нем должно быть сказано о том, что его истинная сущность должна открыться только вам, а не всем остальным. Не заставляйте его менять свое обличье.

— А! Понимаю, — кивнула Химена. — То есть заставить его раскрыться субъективно, а не объективно. Это я сумею.

— Понимаете? Сеньора, ваши слова непонятны мне, но вам ведомо многое, что я не могу постичь. — Брат Игнатий жестом пригласил Химену к окну. — Вы мастерица читать стихи, сеньора. Давайте посмотрим, что вы сумеете сочинить.

— Сочинить? Ну это же очень просто. Надо вспомнить какое-нибудь английское предложение, а потом присоединить к нему другое, в рифму, вот и все.

Химена пристально вгляделась в стражника.

И Рамон, и брат Игнатий внезапно ощутили, как вокруг них сосредоточились магические силы — силы, которые Химена призвала себе на помощь.

А Химена прочитала:

— Там ведь и другой стражник стоит, — вмешался Рамон. — Не должна ли моя жена уточнить?

— Она смотрит именно на того, на кого я ей указал, — успокоил Рамона монах.

Химена неожиданно глубоко вздохнула и прижала руку к груди. Но то был не вздох облегчения — нет, скорее ужаса! Брат Игнатий в мгновение ока оказался рядом с ней.

— Что вы видите?

— Змею! — воскликнула Химена. — Его голова вдруг превратилась в змеиную, и я вижу раздвоенное жало!

Брат Игнатий сурово воззрился на стражника.

— Вы увидели его истинную сущность, сеньора Мэнтрел. В душе он предатель, а может, и вражеский лазутчик.

А стражник неожиданно вздрогнул и заозирался.

— Он чувствует, что кто-то изучает его! — воскликнул брат Игнатий. — Прекратите! Назад!

Но прежде чем они успели отскочить от окна, раздался удар грома, и замок тряхнуло с такой силой, что все трое с трудом удержались на ногах. А потом грохот превратился в раскаты смеха — смеха какого-то великана. Осторожно выглянув в окно, Рамон и Химена увидели троицу гигантских джиннов, повисших над замком. Каждый из них сжимал в руке по огромному камню. Размахнувшись, джинны швырнули камни в крепостную стену.

Химена оправилась от шока, раскинула руки и запела, но, увы, она опоздала.

Один камень попал прямо в башню. Стены и пол лаборатории монаха содрогнулись.

Химена, Рамон и брат Игнатий схватились за руки и удержались на ногах только потому, что поддерживали друг друга. Когда наступила минутная передышка, брат Игнатий, тяжело дыша, проговорил:

— Это не простое совпадение! Быстро, на крепостную стену, к бойницам!

Они бегом бросились к лестнице, а в это время замок вновь сотрясся до основания, и чета Мэнтрелов вряд ли бы удержалась на ногах, но бежавший впереди брат Игнатий расставил руки и не дал супругам упасть. Мэнтрелы налетели на монаха сзади, но тот крепко уперся ногами в камень, и все остались целы.

— Спасибо, святой отец, — дуэтом прошептали Мэнтрелы.

— Не стоит благодарности. — Брат Игнатий уже бежал дальше. Он направлялся к бойницам. — Скорее!

Они выскочили из башни, и в это мгновение джинн, собравшийся швырнуть в стену очередной камень, заметил их и прицелился.

Однако на сей раз Химена была готова отразить атаку. Она раскинула руки, прочла стихотворение по-испански, и камень, неожиданно изменив траекторию полета, приземлился на холме, даже не долетев до стены замка.

Джинн злобно взревел, рука его описала круг — как только круг замкнулся, в руке гиганта появился новый камень.

Поодаль, на крепостной стене, в это время трудились Савл, Мэт и младшие маги, их помощники. Взявшись за руки, они читали хором свое стихотворение.

Камни застыли у джиннов в руках, а потом и вовсе упали у их ног.

Джинны яростно взвыли и бросились к замку. Но вот продвижение их замедлилось, они как бы наткнулись на некую невидимую преграду и отскочили от нее. Джинны что-то выкрикивали, колотили по невидимой стене громадными кулачищами. Один из них попробовал подпрыгнуть повыше, а когда это не получилось, опустился почти до земли и попробовал пройти под невидимой преградой. Но в итоге он подскочил вверх так, словно подпрыгнул на батуте.

Химена несколько мгновений не спускала глаз с джиннов, а потом опрометью бросилась к Мэту.

— Что это? — задыхаясь, спросила она.

— Это все Савл, — усмехнулся Мэт.

— Октройская стена, — пояснил Савл. — Вроде той, в воздвижении которой французские революционеры обвиняли Лавуазье. Мысль эту мне подал король Бонкорро. Самая лучшая защита пограничного рубежа, если хочешь оградить себя от всяких летающих пакостей.

— Только от летающих? — уточнил Рамон.

— Это что-то вроде того барьера, который делит пополам ящик с демоном Максвелла, — пояснил Мэт.

— Что-то я такое припоминаю... Гипотетический демон, который по своему усмотрению решает, какие молекулы пропустить за перегородку, а какие нет?

Мэт кивнул.

— Максвелл пытался обойти законы термодинамики. Он выдумал ящик с теплым воздухом с перегородкой посередине, в которой существовала крошечная дверца, сквозь дверцу могла пройти одна-единственная молекула. Привратником у этой дверцы был поставлен гипотетический миниатюрный демон — он должен был открывать дверцу только перед медленно двигающимися молекулами. Через какое-то время внутри ящика все молекулы должны были четко разделиться: по одну сторону от перегородки должны были находиться медленные, а по другую — быстрые. Быстро передвигающиеся молекулы горячие, и поэтому в результате общая энергия в коробке должна была оказаться выше, чем вначале.

— Ну, это если не считать энергии, затрачиваемой демоном на открывание дверцы, — уточнил Рамон.

Мэт опять кивнул.

— Ну да, и если упустить из виду тот факт, что средняя температура в коробке останется прежней. В общем, Максвеллу не удалось опровергнуть законы термодинамики, но зато он придумал сверхъестественное существо, которое время от времени оказывает мне массу полезных услуг.

— Даже при том, что такую же идею у Максвелла позаимствовал монарх королевства, граничащего с вашим?

— Да. Стена, воздвигнутая Бонкорро, препятствует проникновению в его страну летающих чудовищ, к примеру, драконов, но всякий, кто движется пешим шагом, легко пройдет сквозь стену и даже не заметит преграды.

— Не думаю, что тебе следовало рассказывать об этом вслух, — проворчал Савл, хмуро поглядывая на джиннов.

Один из них опустился вниз, к подножию холма. Опускаясь, он уменьшился в размерах и, когда достиг земли, стал ростом не выше обычного смертного. Джинн зашагал к замку и проник сквозь Октройскую стену так, словно ее и не было вовсе.

Радостно возопив, двое джиннов последовали примеру товарища.

А покуда они опускались к земле, первый джинн, уже пересекший невидимую стену, шагал вперед. Подойдя к перекидному мостку, он поднял руки вверх и прокричал заклинание. Мост с грохотом упал, и джинн замахал руками.

— Что он делает? — изумилась Химена. Ответ стал ясен очень скоро. Их башня располагалась довольно далеко от перекидного моста, и поэтому они не сразу заметили, что надвратная башня растворяется в воздухе.

— Какая наглость! — воскликнула Химена, подняла руки и запела по-испански.

— Она вспомнила о своем даре! — радостно прошептал брат Игнатий Мэту.

— А-а-а... о каком именно?

— Она волшебница!

Химена опустила руки, и ее последняя фраза прозвучала приказом. Надвратная башня перестала исчезать, а потом вдруг начала вырастать и вскоре приобрела прежний вид.

Как только заклинание отзвучало, джинны яростно возопили.

А Химена вытянула руку, указала на первого джинна, прочитала еще одно короткое испанское стихотворение, и вдруг все явственно услыхали слова джинна:

— Будь проклята та колдунья, которая отменила мои заклинания. Будь проклят тот колдун, который привел меня сюда!

— Привел? — воскликнул Мэт. — Не послал?

— Именно так, — кивнула его мать. — Значит, этот колдун где-то поблизости.