Красный дракон, радуясь, что раздразнил чужака, в последнее мгновение увернулся, и в итоге Стегоману пришлось сложить крылья чашечками и снизиться, чтобы не задеть Мэта. Он опустился на скалистый пик, а красный дракон покружил около него, а потом резко спикировал, расставив зловещие когти.

Стегоман, как зачарованный, смотрел на него.

— Улетай, балбес! — крикнул Мэт. Он не мог поверить в то, что его друг настолько легкомысленно отнесется к поединку.

— Еще не время… не время… А вот теперь пора!

Стегоман сорвался со скалы. Теперь красному дракону пришлось сбавить скорость, дабы не налететь на скалу. От разочарования местная рептилия оглушительно взревела, и Мэт в ужасе пригнулся и стал искать, куда бы спрятаться. Теперь он разгадал тактику Стегомана: его товарищ решил задержать красного дракона, чтобы иметь возможность снова взмыть ввысь.

Поединок драконов — редкое зрелище, но Мэту не очень-то хотелось им любоваться. Соперник мог ранить Стегомана, а могло выйти и наоборот. Пусть красный дракон был задирист и чересчур рьяно отстаивал свои права на территорию — почти наверняка он был не менее порядочным драконом, чем Стегоман. В общем, Мэт покопался в памяти, вспомнил один старенький стишок и принялся поспешно адаптировать его к сложившейся ситуации.

Красный дракон сложил крылья, взлетел стрелой вверх на двадцать футов, а раскрыл крылья, когда оказался прямо под Стегоманом. Пламя вылетело из его пасти фонтаном. Стегоман взвыл от боли и отлетел в сторону. Красный дракон снова изрыгнул пламя, но Стегоман успел набрать высоту, и огонь не задел его Затем друг Мэта резко спикировал и выпустил струю пламени.

Огонь опалил янтарно-красные чешуи местного дракона, и тот застонал, бросился в сторону и повис в воздухе буквально нос к носу с чужаком.

— Вот ты как, червяк несчастный? Ну получай!

И вновь полыхнуло пламя.

Стегоман не замедлил ответить огнем. Однако оба дракона тут же поняли, что понапрасну тратят запасы пламени. Они принялись кружить в небе на расстоянии футов в пятьдесят друг от друга, покачивая крыльями и то взмывая, то опускаясь в потоках воздушных течений.

Мэт обратил внимание на то, что поединок сводится исключительно к изрыганию пламени, что оба дракона не пускают в ход ни когти, ни зубы. Да, противники пугали друг друга, но эти маневры были видны за целую милю. Мэт подумал о том, что эта схватка больше смахивает на некий ритуал, нежели на настоящий бой.

Как бы то ни было, происходящее ему было не по душе, и потому он громко прочел:

Но тут Мэт понял, что затаить дыхание — еще не значит помириться, и поспешил продолжить стишок:

Красный дракон наморщил лоб:

— Что она там бормочет, твоя добыча?

— Это вовсе не добыча, — ответил Стегоман. — Это человек, он мой друг. И если я его правильно понимаю, он говорит о перемирии.

— А что, может, он и прав, — с прищуром глядя на Стегомана, отозвался красный дракон. — Как насчет того, чтобы присесть и поговорить по душам?

— Пожалуй, в этом больше смысла, нежели в том, чтобы тратить драгоценное пламя на то, чтобы пытаться спалить несгораемые чешуи, — согласился Стегоман, взмахнул крыльями, присобрал их и, снова расправив, опустился на скальный гребешок справа от Мэта.

— Меня зовут Стегоман, — представился он.

Красный дракон последовал его примеру и опустился чуть левее.

— А меня — Диметролас.

— Да будет мир между нами, Диметролас. И ничего другого не может быть между нами, потому что в твоих горах я проведу только одну ночь.

— Ага, и так всегда? — фыркнул Диметролас. — Мотаешься без дела, ночуешь то тут, то там, а потом уносишься с попутным ветром, и поминай как звали?

Глаза Стегомана сверкнули. Он моргнул — по-драконьи, конечно: прозрачные перепонки на миг накрыли его глазные яблоки.

— Да, я странник, — ответил он, — и буду странствовать до тех пор, пока не найду причину где-то задержаться и стать стражем какой-нибудь горы.

— А почему же до сих пор ты не нашел такой причины? Неужто так сильно любишь носиться по свету, гонимый ветром?

Стегоман по-драконьи усмехнулся.

— Люблю, — признался он. — Еще не налетался.

— Не налетался? — прищурился Диметролас. — Но ведь тебе никак не меньше сотни лет — стало быть, ты в поре зрелости.

— Верно, я уже не детеныш, — подтвердил Стегоман.

Но если Диметролас не хотел оскорбить его, то почему Стегоман напрягся, как пружина?

— Небось полжизни мотался невесть где, — проворчал Диметролас и тоже явно занервничал.

Мэт на всякий случай приготовился произнести заклинание, боясь, как бы драконы снова не набросились друг на друга.

— Я много лет прожил среди людей, — попытался объяснить Стегоман. — Их поведение забавляет меня.

— Забавляет! Не пора ли тебе забыть о забавах? Неужто в теле зрелого дракона бьется сердечко детеныша? Неужто тебе по душе обычная жизнь? Разве ты не повзрослел и не желаешь обзавестись своим собственным домом?

— Пожалуй, нет, — спокойно ответил Стегоман. — Я такой, какой есть, и доволен этим.

Но Мэт уловил нотку грусти в голосе старого друга и даже отголосок горечи. Он слишком хорошо знал Стегомана и потому усомнился в его искренности.

— О да, я не сомневаюсь в том, что ты очень доволен собой, непоседа и ветреник! Что ж, ступай своей дорогой! Лети туда, куда тебя гонит ветер, а когда тебе пойдет пятый век, пожалей о том, что упустил!

С этими словами красный дракон сорвался со скалы и спикировал вниз.

Мэт чуть было не вскрикнул от страха за него, но вовремя сдержался, в который раз вспомнив о том, что в воздухе драконы чувствуют себя увереннее реактивных самолетов. И естественно, Диметролас через несколько минут вновь появился над горами. Широко раскинув крылья, он немного покружил по спирали, подсвеченный закатным солнцем, и устремился к югу.

Стегоман долго провожал его взглядом. Теперь он выглядел еще более нервным и напряженным, чем раньше.

Мэт решил, что пора отвлечь старого приятеля. Он поднес ладони ко рту, сложил их рупором и прокричал:

— Ты повел себя как истинный дипломат!

Дракон медленно повернул голову и сверкнул глазами. Мэт чуть было не попятился от испуга, но собрался с духом и устоял на месте. Стегоман немного успокоился, его взгляд стал более мягким.

— Как дипломат? Скорее как незваный и легкомысленный гость!

— Ну ладно, ладно, не надо придираться к словам! Может, спустишься ко мне, чтобы мне не надо было надрывать глотку, а?

Стегоман пару мгновений молча смотрел на Мэта, а потом' слетел со скалы, с грохотом раскинув крылья. Сделав пару кругов, он приземлился рядом с Мэтом, а тот сказал:

— Спасибо, что заступился за меня.

— Друзья бесценны, — буркнул Стегоман. — У меня их и так маловато, если на то пошло.

— И потому ты стараешься ни с кем не ссориться? А вот Диметролас, похоже, придерживается противоположного мнения.

— А я так не думаю, — покачал головой Стегоман и посмотрел на юг — в ту сторону, куда умчался красный дракон. Мэт озадаченно сдвинул брови и спросил:

— Кстати, с чего это ты вдруг наболтал про то, что непрерывно странствуешь? Не понимаю, зачем надо было откровенничать с первым встречным.

— Надо было, — проворчал Стегоман. — Речь шла лично обо мне.

Мэт еще сильней нахмурился:

— А о ком еще могла идти речь?

— О других самцах, — выразительно ответил Стегоман.

Его взгляд все еще был прикован к югу, а сам он нервно переступал с ноги на ногу.

Мэт вытаращил глаза. Теперь кое-что стало доходить до него. Диметролас говорил довольно высоким голосом… Когда дело дошло до драки, то она свелась к ритуалу… И это странное волнение, охватившее Стегомана. Явный выброс адреналина и прочих гормонов.

— Вот оно что, — проговорил Мэт смущенно. — Диметролас — самка.

— И я это сразу понял, — сухо отозвался Стегоман.

— И насколько я понимаю, хорошенькая?

— Просто совершенство, — прошипел Стегоман, и его глаза опять сердито сверкнули.

Мэт невольно отступил на пару шагов.

— Ну… А что же ты тогда бездействовал? — Но тут он вспомнил, как эмоционально Диметролас говорила со Стегоманом. — Ясно, — кивнул он. — Фактически она хотела сказать, чтобы ты забыл о вашей встрече и потом всю жизнь страдал, если не желаешь остаться с ней на всю жизнь, да?

— Именно так, — грустно кивнул Стегоман. — А я не смог бы притвориться и сказать ей, что я смог бы остаться.

Мэт внимательно смотрел на старого товарища.

— Но ты мог бы вернуться. Как только мы найдем Балкис и вернем ее домой, ты мог бы возвратиться сюда и какое-то время пожить здесь.

Стегоман раздраженно тряхнул крыльями.

— Да? Ты так считаешь? А что я могу предложить даме? Я, у которого нет дома, нет друзей среди моих сородичей? Я, которого отвергло мое собственное племя, который так долго прожил в изгнании, что не могу подолгу находиться в горах, потому что здесь мне не по себе? Какое племя, какой дом, какой народ я могу предложить подруге? Мне нечего ей подарить, кроме странствий и одиночества, кроме отверженности от таких, как я!

Мэт смотрел на Стегомана, и сердце у него сжималось от сострадания. Ведь он и сам когда-то пережил нечто подобное. Наконец он проговорил:

— Ты мог бы предложить ей себя — дракона-мужчину в расцвете сил, наделенного почти фанатичной верностью.

— Угу, — сардонически усмехнувшись, отозвался Стегоман. — Только на это я и способен, а для женщины этого мало. Быть может, в вашем племени и сыщутся дамы, которым этого хватит, Мэтью, но драконихи хотят откладывать яйца, насиживать их, а потом растить и воспитывать детенышей — так, чтобы, повзрослев, дети стали их друзьями. А для этого нужно, чтобы рядом жили другие самки и чтобы самцы оберегали их в ту пору, когда они откладывают яйца и растят детенышей. Весь драконий клан охраняет малышей, старается, чтобы им не было одиноко. Нет, Мэтью, мне нечего предложить драконихе, и потому остается только вести себя по возможности благовоспитанно!

Стегоман умолк, подпрыгнул, взлетел и исчез за краем скалистого плато. Мэт услышал, как с треском расправились его крылья, а потом увидел, как его верный друг взмыл ввысь и помчался на север в поисках ужина и одиночества. Одиночество было необходимо ему, чтобы залечить душевную рану, которую невольно разбередила Диметролас. Мэт еще долго стоял и провожал взглядом Стегомана. Наконец дракон сложил крылья и спикировал. Только тогда Мэт вернулся к костру и стал ломать голову над тем, как бы помочь старому товарищу.

Балкис проснулась от мычания коров, от звука голоса человека. Ее сердечко от испуга забилось чаще, и она зарылась поглубже в сено. Шерстка у нее встала дыбом, она выпустила когти. Но затем страх отступил. Кто-то звучным баритоном окликал коров, мирно разговаривал с ними.

— Вот тебе сено, Звездочка, кушай. А вот тебе, Красотка. Не отворачивайся, Зорька, яблок теперь до осени не будет, так что — ешь, что дают!

Балкис удивилась: оказывается, коров по всему свету называли одинаково, хоть и на разных языках.

Одна из коров призывно, нервно замычала.

— Да-да, я помню, Солнышко, — ласково отозвался человек. — Твое вымя так наполнено молоком, что болит. Конечно, я подою тебя первой, а ты пока поешь. Ну вот, теперь все кушайте, сейчас начну вас доить.

Коровы притихли, успокоились. Успокоилась и Балкис. Она втянула когти в подушечки лап, а шерстка у нее улеглась. Она услышала стук табурета и звяканье ведра. И снова прозвучал заботливый негромкий голос:

— Не бойся, я тебя сейчас осторожно обмою вымя. Ох, как разбухли соски! Но скоро тебе станет легче, обещаю!

Через несколько мгновений струи молока звонко ударили о дно ведра. Теплый аппетитный запах поднялся к сеновалу, и Балкис облизнулась, хотя и не была особо голодна. Она помнила о предупреждении брауни и не стала показываться человеку на глаза. Однако кошкам издревле свойственно любопытство, и потому Балкис нырнула в сено, пробралась пониже, прорыла ход и осторожно выглянула. И затаила дыхание.

Золотистые волосы, правильные черты лица, большие голубые глаза, широкие плечи. То был молодой человек чуть старше двадцати и самый красивый из тех, кого довелось встречать Балкис. Она ощутила странное тепло в груди. Одна из коров нетерпеливо замычала, и молодой человек обернулся и сказал:

— Понимаю, понимаю и все помню. Ты видишь, что я дою Солнышко, вот и тебе невтерпеж. Потерпи, коровушка, скоро я и тобой займусь.

Балкис вдруг нестерпимо захотелось, чтобы этот красавец занялся ею, и ее бросило в жар. Он был такой добрый, такой приветливый! А ведь брауни говорили ей о том, что крестьянские парни без матери выросли грубыми и неотесанными.

— Он — лучший из них.

Балкис вздрогнула, услышав голос. Кто-то словно читал ее мысли. Кошка повернула голову и увидела рядом с собой Личи. Брауни стояла на коленях.

— Он — самый младший, — объяснила Личи. — Другие унижают его при первой возможности и вообще обходятся с ним грубо. И все же он ухитряется оставаться добрым и спокойным, хотя другой на его месте давно разозлился бы, обиделся. Его зовут…

Имя молодого человека прозвучало немного странно, но из знакомых Балкис имен более всего напоминало «Антоний». Кошка со все большим любопытством наблюдала за ним из своего укрытия, а молодой человек переходил от одной коровы к другой.

— Хорошенько замечай, где пролилось молоко, — посоветовала ей Личи. — Но боюсь, большая его часть впитается в землю в тому времени, как ты сможешь выбраться из сена.

Сейчас Балкис меньше всего думала о молоке, хотя и должна была признаться в том, что пахло оно божественно.

Антоний заканчивал доить последнюю корову, когда дверь с грохотом распахнулась и кто-то крикнул:

— Что я вижу, сосунок? Ты еще возишься? Хватит нянчиться со скотиной! Выгоняй их пастись!

— Вот-вот, нечего с ними церемониться! — добавил кто-то другой еще более грубым голосом. — Надо побыстрее да порезче дергать! Заканчивай, дурачина!

Балкис разглядела вошедших. То были двое парней в грубых куртках, высокие, крепкие, с тяжелыми подбородками и сросшимися на переносице кустистыми бровями. Один из них был шатен, второй — рыжий.

— Тише, братья, тише, — миролюбиво отозвался Антоний. Было видно, что он привык к суровому обращению. — Мне совсем немножко осталось. Если хотите, можете забрать тех трех, что уже подоены.

Балкис возмущенно смотрела на братьев Антония. Почему он церемонился с этими нахалами? Неужели только потому, что он был младшим?

— «Если хотите»! — передразнил Антония четвертый брат, протиснувшись между рыжим и шатеном. Это оказался еще более мускулистым. Волосы у него были черные. — Хотим, не сомневайся! Давай заканчивай с этой коровой, да побыстрее!

— Быстрее доить нельзя, Барадур, — более или менее миролюбиво отозвался Антоний, но по голосу уже чувствовалось, что он боится. — Молоко не поторопишь.

Лицо Барадура потемнело от злости.

— Я — потороплю! — рявкнул он. — Поди прочь, малявка!

Он грубо спихнул Антония с табурета и уселся, чтобы закончить дойку. Корова отчаянно замычала от удивления и боли, но шипение струек молока зазвучало быстрее. Антоний обреченно вздохнул и отошел в сторону, а другой брат дал ему пинка:

— За работу, лоботряс! Отвяжи остальных коров да выводи их пастись!

И он сам тут же принялся отвязывать Зорьку.

— Как скажешь, Кемаль, — снова вздохнул Антоний и отвернулся, чтобы отвязать Солнышко, но третий брат оттолкнул его.

— Ты что, простой узел развязать не можешь, недотепа? Ступай вычисти стойла. Только на это ты и годишься?

Возмущение Балкис сменилось гневом. Ей хотелось передать Антонию свои мысли: «Ну постой же за себя! Скажи ему, чтобы он придержал язык!»

На какое-то мгновение ей даже показалось, что она произнесла эти слова вслух, потому что Антоний покраснел. Но все же он отошел в сторону и взял лопату, но не одну, а две. Вторую он бросил рыжеволосому:

— И ты поработай, Филипп. Посмотрим, кто вычистит стойло быстрее!

Филипп проворно обернулся и отбросил лопату в сторону.

— Ты еще будешь мне приказывать, что делать, да, молокосос? Я тебе сейчас напомню, где твое место!

Он сжал кулаки и встал в боевую стойку. Другие братья обернулись, ухмыльнулись и шагнули к Антонию.

У Балкис засосало под ложечкой. Она поняла, что это за игра. Игра была жестокая: старшие братья пытались заставить Антония огрызаться — только для того, чтобы потом была причина поколотить его. Чем они и занялись.

Первым удар нанес Филипп. Он нацелился Антонию кулаком в живот, но Антоний защитился, но хотя сам в ответ не ударил Филиппа, Кемаль завопил:

— Ого! Малявка думает, что имеет право поднимать руку на старших!

Он размахнулся, готовясь влепить Антонию апперкот.

Антоний пригнулся, но Барадур схватил его за плечо и, развернув к себе, ударил кулаком в челюсть. Антоний пошатнулся и отлетел назад. Филипп удержал его, а Барадур был готов врезать ему кулаком в подбородок, но Антоний мотнул головой, и удар пришелся по плечу Барадура. Рыжеволосый злобно рявкнул и, оттолкнув от себя Антония, изо всех сил стукнул его под ребра. Антоний согнулся пополам, тяжело дыша. Кемаль расхохотался и размахнулся, чтобы ударить младшего брата по голове, но Антоний успел выпрямиться, и удар пришелся по груди. Он отлетел назад, его поймал Барадур, развернул лицом к себе и хотел стукнуть в подбородок, но удар почему-то пришелся в плечо. Антоний попятился назад, поскользнулся и рухнул на пол.

Все братья дружно расхохотались. Отвязав коров, они погнали их во двор, крича:

— Не забудь отмыться, Антоний!

— Ага, только как выйдешь, стой против ветра!

Балкис была вне себя от возмущения. Она поняла правила этой бесчестной игры. Антонию не позволялось давать сдачи, хотя он имел право по возможности уклоняться от ударов. Балкис не сомневалась: Антоний еще и нарочно подыгрывал, уступал братьям, чтобы они поскорее оставили его в покое. Верно говорила Личи: они были грубыми, невоспитанными и жестокими. «Наверное, и отец у них такой же, — подумала Балкис. — А то и еще хуже. Наверное, они от него научились жестокости и грубости». Судя по всему, семейка была на редкость неприятна.

За одним исключением.

Балкис не показывалась никому на глаза целую неделю. Мало-помалу она набиралась сил, питаясь пролитым молоком, и выздоравливала благодаря ласкам брауни. Днем амбар был целиком и полностью в ее распоряжении. Она могла охотиться за мышами, а когда сил прибавилось — и за крысами. По ночам, когда в абмар сгоняли коров, коз, овец и свиней, здесь становилось тепло. Но на рассвете и на закате сыновья с отцом являлись сюда, чтобы накормить и подоить животных.

Отец был копией своих сыновей. Правда, он уступал им ростом. Он был рыжеволос и рыжебород, приземист и мускулист. За годы он оброс жирком, шевелюра и борода у него подернулись сединой. Приказы он отдавал зычным, чуть хрипловатым голосом. Если братья принимались издеваться над Антонием, шпынять его, отец их неизменно поддерживал. Похоже, на его взгляд, отношения в семье строились по возрастному принципу. Главным был он, а самым никчемным — Антоний.

Словом, когда коров загоняли в амбар на ночь, навоз за ними всегда убирал Антоний. Видимо, это была его пожизненная повинность, назначенная только за то, что он появился на свет последним из братьев. Он и доил коров. Хотя братья непрестанно поучали его, говорили, как нужно это делать правильно, сами они до этой работы предпочитали не снисходить, почитая ее, судя по всему, женской. Большей частью старшие братья перегоняли скот с места на место, занимались починкой плетней и построек. Но и Антонию приходилось принимать участие в работах во дворе, на холоде.

По ночам снаружи было холодно. Животные оставались в амбаре, а люди, как предполагала Балкис, собирались в доме. Но предполагать ей было, конечно, мало, и ужасно хотелось узнать, как живут люди в своем жилище. Но с этим следовало подождать, пока Балкис не наберется сил и пока не начнет таять снег. Однако к концу недели кошка уже почувствовала себя довольно неплохо и решила рискнуть и познакомиться с Антонием. Это было действительно рискованно. Балкис видела, что молодой человек не дает сдачи обижающим его братьям. Но быть может, он вел себя так только потому, что не мог достойно противостоять старшим в драке. А вдруг, столкнувшись с тем, кто слабее его, он повел бы себя точно так же жестоко, как его братья? В общем, Балкис ждала до тех пор, пока не поняла, что в случае чего сможет удрать от Антония. И вот как-то раз, вечером, когда старшие братья загнали скот в амбар, задали животным корм и ушли, предварительно обругав Антония и наградив его пинками и тычками, Балкис наконец собралась с духом.

Как только дверь амбара захлопнулась, Антоний довольно улыбнулся. Он принялся доить коров и напевать. Балкис догадалась, почему этот молодой человек стоически переносил издевки и побои: после них ему удавалось провести драгоценные минуты в одиночестве.

Балкис было жаль нарушать это безмятежное спокойствие. И все же она рискнула: спустилась с сеновала у дальней стены и осторожно пробралась по земле между копытами коров и кипами соломы. Потом она обогнула столбик и жалобно мяукнула.

Антоний удивленно обернулся, и его лицо озарилось улыбкой.

— Кошка! — воскликнул он.

Балкис приготовилась к тому, что сейчас ее ухватят за загривок или за хвост и начнут мучить. Она была готова выпустить когти, укусить Антония за руку и спастись бегством.