1

В сознание Заикин приходил лишь ненадолго. Лежа на спине вот уже несколько часов, он то скрежетал зубами, то с отчаянием смотрел незрячими глазами в хмурое ночное небо.

В минуты просветления он пытался понять, где находится, что с ним случилось, и вообще разобраться, что все это значит. Но его усилия были напрасны. Ему слышалось, что вокруг назойливо трещат кузнечики, а в небе над головой неугомонно звенит жаворонок. И как только прекращались эти звуки — наступали минуты кошмара: какая-то страшная сила тянула его в бездонную трясину, и мутная, липкая жижа заливала глаза. Тучи комаров нещадно жалили онемевший лоб. Чудилось ему, что, стремясь выбраться из трясины, он много раз пытался кричать, но та же сила зажимала ему рот.

Комбат бился в жару, задыхался, а тут вдруг почувствовал, как глубоко внутри расплылось приятное, живительное тепло. В то же мгновение послышался чей-то шепот и еле уловимый запах духов. Трясина совсем неожиданно отступила, умолкли и жаворонки, не стало слышно кузнечиков. Еще одно небольшое усилие, и тяжелые веки приподнялись. Пробуждаясь, Заикин понял, что он жив и лежит на спине в подвешенной к невидимому потолку трясущейся зыбке, окутанный непроглядной темнотой, а где-то далеко-далеко в глубине прояснившегося неба бледным светом мерцает одинокая звездочка.

В тяжелом состоянии, между жизнью и смертью, Василий находился несколько дней, но в конце концов боли утихли. Он стал, хотя и без аппетита, понемногу есть и пить, а как-то перед вечером, когда палатка стала погружаться в сумерки, увидел рядом, у своих носилок, сжавшуюся в комок, с коленками у подбородка, Зину. Он не поверил своим глазам.

«Неужели вновь бред?» — подумал он, тяжело вздохнув.

Его тревогу заметила Зина, она наклонилась к нему.

— Что, родненький, водички? — тихо спросила она.

Убедившись, что рядом с ним действительно Зина, Василий припомнил и мелькание в темноте белого тампона, и тихое всхлипывание, когда солдаты несли его в операционную. «Значит, Зина не оставляла меня все эти дни».

— Зина? Это ты, Зина? — Он медленно, с усилием протянул к ней руку, сжал слегка пальцы. Вздрогнули веки. Дернулся подбородок.

— Я это, я. Меня капитан Солопов послал и приказал: будь при комбате до тех пор, пока не выздоровеет. Так и сказал: «Не отставать!»

— А я вот какой, — еле слышно прошептал Заикин. Зина не отозвалась. Было тихо и во всей палатке. Только откуда-то из угла доносился прерывистый стон.

— Где-то в сумке было письмо. Из дому… от мамы, — слабым голосом сказал Заикин.

Зина быстро поднялась.

— Сейчас… — Она метнулась к выходу и тут же возвратилась с полевой сумкой в руке.

— Сейчас, товарищ капитан, сейчас, миленький, найдем. Все здесь. И Невский, и медали.

Быстрыми движениями Зина расстегнула истертую, забрызганную грязью кирзовую сумку и, щурясь в сгущавшейся темноте, стала перебирать ее содержимое. В одном отделении лежала аккуратно сложенная небольшая карта, вся в разноцветных скобках, отметинах, крючках, огрызок треснувшего вдоль красно-синего карандаша, совсем облезлый, за многие годы в кармане отшлифованный компас и еще какие-то вещицы. Письма не оказалось, и Зина с ужасом подумала, как об этом сказать капитану. Вновь и вновь осматривая содержимое сумки, она чуть не вскрикнула, когда обнаружила в боковом кармашке небольшой сверточек, в котором вместе с отстиранным подворотничком находился и небольшой, весь в почтовых штемпелях конверт.

Прижав письмо к груди и затаив дыхание, она какое-то время сидела неподвижно, а когда немного успокоилась, наклонилась к капитану.

— Вот оно, товарищ комбат, — сдерживая волнение, сказала она.

Заикин попросил:

— Читай.

Придвинувшись к Василию ближе, Зина стала медленно читать, а он, уставившись в одну точку в потолке, с жадностью ловил каждое слово. Когда была прочитана первая страница и Зина зашуршала листком, Заикин, украдкой отвернувшись, сжал веки. Зина тут же умолкла, но Василий, поняв ее настороженность и стараясь скрыть свои чувства, поспешно проговорил:

— Что же ты, Зина? Читай!

Зинд повторила последнюю строчку и, останавливаясь, продолжала так же тихо, неторопливо, а когда Василий, повернув голову в ее сторону, посмотрел на ее обветренные, огрубевшие руки, она увидела на его щеке слезу. Оба сникли. Не глядя друг на друга, каждый думал о чем-то своем.

Тишина стояла несколько минут, пока у входа не появился хирург.

— Как мы здесь, гвардия?

Заикин, подняв брови, негромко начал:

— Выходит, отвоевался. Вон она, оттяпали, — посмотрел он на свое правое плечо. — А там печет огнем, да еще и бурдюк какой-то притачали. Вот, — он удрученно похлопал по мягкому выступу у себя на бедре.

Врач посмотрел на него с искренним сочувствием.

— Да, началась гангрена, и часть руки пришлось ампутировать. Без нее тяжело, но жить можно. Некоторые даже воюют. Не страшен и этот бурдюк. Дело временное. Опасно другое. — Наклонившись, врач осторожно приподнял простыню.

Заикин попытался посмотреть.

— А что там, доктор?

— Да как бы тебе попроще сказать? Здесь у нас множественное ранение мышц, сосудисто-нервных пучков. Это-то и беспокоит. Дело очень тонкое, ювелирное, но их надо восстановить. Иначе, как говорят, дело труба.

Опуская простыню, хирург тепло улыбнулся.

— Ты крепись, слушайся врачей, не хорохорься. Потребуется время, и даже много времени, но верю, что тебя можно поставить на ноги по-настоящему. Будем надеяться на лучшее. Тебе придется вытерпеть не одну операцию. Вообще за то, что остался в живых, ты должен благодарить вот ее, сестричку. Она твоя спасительница, — положил он руку Зине на плечо. — Так держать, сестричка! Не оставляй капитана.

Зина смущенно опустила глаза, поправляя Василию завернувшуюся простыню, слабо улыбнулась, но Заикин заметил это и тоже улыбнулся. Был доволен их мимолетному счастью и врач. Поднимаясь, он участливо посмотрел Василию в глаза.

— Вот так-то, капитан. Не горюй!

Заикин насупил брови, но когда врач направился к выходу, посмотрел ему вслед посветлевшими глазами.

— Правильно говорит доктор, — преодолевая боль, негромко произнес он. — Воюют не одними руками!

Он с жадностью ухватился за эту мысль. Она ободрила его, с ней он не расставался. «Ведь правда! Слышал же, что воюет какой-то капитан без руки».

Медсанбат еще несколько дней не трогался с места, стоял недалеко от Припяти, так как дивизия, захватив совместно с другими соединениями небольшой плацдарм на западном берегу реки, отражала атаки крупных вражеских сил. Когда же сопротивление противника было сломлено и наши части перешли в наступление, поступила команда, и медсанбат зашевелился. Подошел дополнительно из тылов транспорт, и раненых стали срочно увозить за Днепр. Там находился один из армейских эвакогоспиталей.

Освободившиеся палатки были тут же свернуты и уложены по-походному для погрузки. Несвернутой осталась лишь одна палатка, куда поместили всех «тяжелых», нетранспортабельных.

К вечеру на месте медсанбата стал развертываться подошедший из тыла эвакогоспиталь. Шум усилился. Газовали, разворачиваясь, машины, разгружали медицинское имущество, вновь заколачивали палаточные колья, слышались команды.

Заикин помрачнел, стал редко обращаться к Зине, а если и обращался, то лишь в самых крайних случаях.

Не зная, что предпринять, Зина забеспокоилась. Беда в том, что у Василия поднялась выше обычного температура, значительно участился пульс. У него горело лицо, запеклись губы.

В палатку, негромко разговаривая, вошли несколько врачей. Впереди других, вслед за хирургом медсанбата, шла женщина. Судя по тому, что она обращалась к дивизионному хирургу на «ты», можно было понять, что они давно и близко знакомы.

— Так это и есть наш герой? — спросила она, опускаясь на колени у носилок Заикина. — О нем ты рассказывал?

— Да, да. О нем. Теперь пошел на поправку, а было… — хирург что-то сказал по-латыни. — Передаю тебе, Александра Васильевна, капитана из рук в руки, а мы с ним еще встретимся да и обмоем это дело. Так, комбат? — поднимаясь, улыбнулся ему: — Доктор Игнатова тебя в обиду не даст. Так что выздоравливай. — Врач потряс сомкнутыми над головой руками.

Когда хирург направился к выходу, Заикин, глядя ему вслед, прошептал:

— Будь здоров и ты, доктор!

Зина провожала уходивших стоя и села на свое место только тогда, когда они скрылись из виду. Ночь прошла благополучно, а утром Заикин позвал:

— Зинуля! Снилась мне мать. Плакала, меня звала. Давай напишем ей, ладно?

Зина взглянула на Заикина и удивилась: глаза у него были светлые, заметно оживились, не было в них напряжения и тревоги. «Зинуля»? До этого такого не было, а тут «Зинуля». Неужто вправду пошел на поправку?» — спрашивала она себя, радуясь за своего комбата. Когда же стала его кормить, то сомнения отпали сами по себе — капитан ел без принуждения, от пищи не отворачивался. Зина в душе радовалась, ликовала, а Заикин, ничего не подозревая о ее радостных волнениях, думал о том, как сообщить о своем ранении матери, чтобы не причинить ей боли. Написать прямо, что, мол, оторвало руку да и в животе нелады, — для матери будет удар, не выдержит. «Напишем намеками. Пусть сама догадается», — решил он. А Зина уже давно ждала с карандашом и бумагой. Ждала, когда Василий скажет первые слова, а он молчал. Покашливая, никак не мог решить, с чего начать. Наконец заговорил:

— Давай вот так и начнем: «Получил ваше письмо, но сразу ответить не смог. Произошла здесь у нас небольшая загвоздка…» — Замявшись, Заикин стал шевелить губами, подбирать подходящие слова. Зина помогла:

— Так, может, напишем, что ранило?

— Да, пожалуй, верно. Так и напишем: «Придется, может, совсем недолго полежать в госпитале. А вы не горюйте, все зарастет, как на…» Ладно, не будем писать, как на барбосе. Сама хорошо знает. У нас все заживает. Отца в гражданскую саблей полоснули да еще и несколько осколков прихватил, а выжил. Мать помнит, что были бы кости…

Зина внимательно слушала Заикина, не сводила с него беспокойного взгляда, а он, заговорившись, забыл о письме. Наконец она спросила:

— Писать-то что?

Заикин посмотрел на нее, слабо улыбнулся.

— А, да! Сейчас продолжим. Пиши так: «Из-за этой ерунды пришлось на какое-то время расстаться со своими боевыми хлопцами, но ничего, мы наверстаем упущенное. Вы знаете, что теперь дела у нас пошли хорошо. Скоро победа. И когда дадим последний залп, я прилечу к вам, мама. А вы крепитесь, не мучайтесь из-за меня. Вы ведь сильная, а я ваш сын, от вас не отстану. Теперь я командую людьми и поэтому постараюсь побыстрее поправиться, чтобы идти вместе с ними в бой, гнать фашистского гада с нашей земли».

Заикин поднял на Зину глаза:

— Думаю, хватит. Разве только привет землякам, родичам… — У него чуть не вырвалось: «И Ксене — школьной подружке».

Как только мелькнула эта мысль, ему показалось, что его всего с ног до головы окатили кипятком. Он до боли прикусил язык. «Эх ты, недотепа! Для чего тебе дан ум?» Он жестко прикоснулся пальцем к голове. «О ней-то ты подумал?» Стараясь сдержать волнение, Заикин незаметно взглянул на Зину.

— Вот на этом и закончим. Да, Зинуля?

Зина почувствовала, как щеки ее загорелись от смущения, и, чтобы его скрыть, поспешно кивнула в знак согласия.

— Да, — спохватился Заикин. — Царапни где-нибудь сбоку, что своего адреса пока не пишу. Не знаем, куда отвезут из медсанбата, а здесь раненых долго не держат. Поняла?

Зина и на этот раз не взглянула на капитана. Чувствовала, как горели ее щеки.

Так, не вступая с Василием в разговор, она отнесла письмо, а возвратившись, бесшумно опустилась на свое место. Сидела молча, изредка бросая печальный взгляд через открытую в палатке дверь. Думала о родителях, об их судьбах.

Заикин заметил ее встревоженность.

— Ты что это? — участливо спросил он.

— Да так, — уклончиво ответила Зина, пряча глаза.

— Ну-ну! Зачем скрываешь? Кто-то обидел?

— Нет-нет! Это так, пройдет, — прошептала она.

Заикин продолжал вопросительно смотреть на Зину.

— А все же? — не успокаивался он.

Зина медленно подняла на Василия глаза. Ей захотелось рассказать ему — единственному близкому человеку — обо всем пережитом.

Василий попросил вновь:

— Расскажи, чего стесняешься?

— Долго все это, а вам…

— Долго? — посмотрел Василий ей в лицо. — Куда спешить?

— Устанете.

— Не бойся, не устану.

Зина вздохнула, что-то прошептала и, понурив голову, умолкла. Заикин понял, что Зина боролась с нахлынувшим волнением.

— Начни с начала, с родителей…

— Хорошо, — поспешно отозвалась Зина. — Родилась я в Белоруссии, где точно, не знаю. Отец у меня военный. Мы часто переезжали с места на место. Папы своего я совсем не помню. Мама уехала в Минск учиться. И меня отправили к бабушке. Дедушка был инвалидом еще с империалистической войны. Они с бабушкой жили в Слониме. — Зина вздохнула. — Когда началась война, бабушка хотела со мной бежать к своим в деревню, но дедушка не пустил. «Ты что? Не в жмурки играть. Война!» — накричал он на нее, бросил в тележку какие-то вещички, схватил меня за руку и поспешил на вокзал. Там нас втиснул в товарный вагон, а сам не отходил от поезда. Когда колеса застучали, мы услышали его голос: «Смотри там! Догоню!»

В первую ночь ехали рывками — поезд то стоял, то мчался вперед как угорелый. С рассветом где-то недалеко от нас застучали пушки. Мы услышали вой самолетов и тут же разрывы бомб. Вагонная дверь раскрылась настежь. Несколько женщин свалились на землю, а их дети остались в вагоне. Поезд даже не остановился, помчался дальше, а женщины так нас и не догнали. Бомбежки повторялись по нескольку раз в сутки, в вагонах были раненые старухи и дети, а поезд все бежал и бежал. Ехали без остановок долго, а потом остановились на какой-то большой станции. Там нам давали суп и чай. Это было очень вкусно, но бабушка не ела. Она искала в толпе нашу маму… — Зина вновь умолкла, но Заикин не стал ее торопить. Она тяжело вздохнула и продолжала: — Нас привезли в Башкирию. Жили мы в деревне у одной тетеньки, она работала в поле. Вечером приходила озябшая, приносила картошку. А однажды весь дом заголосил, тетенька стала рвать на себе волосы. Пришла похоронная на ее мужа. И я впервые узнала, как далеко зашла война, что она уже под Москвой, а там мама…

— А отец? — спросил Заикин.

— Бабушка о нем не вспоминала, а я его не знала, потому и не скучала. Помню, как-то дедушка пришел домой насупленный, с письмом, и когда читал, то бабушка ругалась: «Погубил, окаянный, девку да и дитя…» Она гладила меня по голове, а дедушка стоял на своем: «Ты что? Может, еще все брехня. Не такой он!..» Жили мы у тетеньки зиму, а весной бабушка умерла, — прошептала Зина.

— Вот как…

— Я пошла в город, хотела попасть на курсы при больнице, но не хватило возраста. Там одна старушка взяла меня к себе и сказала, что надо прибавить два-три года. Прибавила. И взяли. А потом и на фронт…

— Ясно, Зинуля. — Он намеревался еще о чем-то спросить, но над самой землей, чуть ли не задевая верхушки деревьев, с ревом пронеслись самолеты. Зина выбежала из палатки, а когда возвратилась, Заикин увидел в ее глазах блеск радости.

— Наши… которые по танкам, как их?

— Штурмовики, что ли?

— Да, да. Они. Много их. Летят бить фрица.

— Значит, вперед пошли, — протянул Заикин. — Наши наступают…

К вечеру поток раненых усилился. Даже в той палатке, где лежал Заикин, казалось, сплошь занятой, стали выискивать дополнительные места.

Незаметно убегали дни. Прошло уже больше недели, как ушел на запад медсанбат. И если еще несколько дней тому назад была и днем и ночью слышна артиллерийская канонада, то теперь она доносилась до госпиталя еле слышно, как далекое эхо. С одной стороны, это радовало Василия — здорово гнали врага со своей земли, а с другой — ему становилось мучительно больно. Его батальон уходил все дальше на запад. Уходили его товарищи — бойцы и офицеры. А он лишь мысленно шагал вместе с ними.

Заикин понимал, что не за горами то время, когда полевой госпиталь тронется вперед, но ему и в голову не приходило, что он может так же быстро подняться по тревоге, как и боевая часть. Но прибежала Зина и, наклонившись, таинственно оглядываясь, сообщила:

— Получен приказ, эвакогоспиталь уходит на запад.

— Неужто сегодня? — недоумевая, спросил Заикин.

— В том-то и дело, что прямо сейчас. Уже подходят машины.

— А как же мы? — спросил он с нескрываемым волнением.

— Мы? Мы, наверное, в тыл, — ответила Зина.

Заикин уловил в ее ответе сомнение. И как бы в подтверждение Зина тут же стремительно выбежала на улицу.

Вначале у него еще теплилась надежда, что Зина поедет с ним и дальше, но после того, как шум все больше нарастал, а она не возвращалась, его беспокойство усилилось.

Лежа на спине с закрытыми глазами, он почувствовал себя совсем слабым, беспомощным, а главное — одиноким. «Пустеет душа», — подумал он.

За то непродолжительное время, пока Зина находилась рядом с ним, она стала для него настолько родной, что он деревенел от мысли о том, что их могут разлучить. В эти минуты ему как наяву послышались слова дивизионного хирурга: «Вот ей спасибо. Вот она — твоя спасительница». Моя!.. Да. Спасительница… И моя любовь! Зина должна быть со мной… На всю жизнь!

Через несколько минут в палатку толпой ввалились несколько солдат. За ними два офицера. Одного из них Заикин видел и раньше. Это был худенький, тщедушный фельдшер армейского эвакогоспиталя. Второго, с копной буро-каштановых волос на большой голове, Заикин увидел впервые.

Головастый, размахивая руками, покрикивая на солдат, фамильярно кивнул фельдшеру:

— Показывай, где здесь тяжелые! Остальных потом, в грузовики.

Находясь все время в движении, он командовал, то и дело поглядывая на часы. Солдаты работали споро, и Заикин удивился, как быстро опустела набитая до отказа палатка. Два дюжих молодца подхватили и его. И когда заскрипели носилки, Заикин оглянулся вокруг, ища глазами Зину. Ее не было. Сильно кольнуло сердце, по всему животу разлилась острая боль. Ему захотелось закричать, чтобы не уносили, пока не придет сестра, но не успел. В один миг он оказался в санитарной машине, где увидел забившуюся в угол Зину.

— Как же одного?.. — вздрагивая, она притянула к себе его руку. Заикин стал ее успокаивать, но солдаты поднесли следующего раненого. Зина прижалась к стенке, но носилки все равно не помещались. Один из солдат, сощурив и без того раскосые глаза, стал всматриваться в темный угол машины:

— Что там за кролика притаился? — спросил он с восточным акцентом.

Зина, затаив дыхание, молчала. Заикин также не отзывался. Над носилками наклонился другой санитар: низкорослый, широкоплечий, со шрамом через всю щеку.

— Ну-к, давай сматывай, а то штаны спущу, — пригрозил он Зине, видно, полагая, что в «санитарку» забрался какой-то мальчуган. — Давай, Шамиль, толкай! — крикнул он своему напарнику.

Солдат просунул голову в дверь, вытянул шею и, вглядываясь в угол, с удивлением прокричал:

— Какой штаны?! Никакой кролика! Дэвочка здесь, маленький!

— А и правда, — согласился солдат со шрамом и, забросив ногу, готов был подняться в машину, но рядом послышался голос головастого фельдшера.

— Да ты… Дорога каждая минута! — набросился он на солдата со шрамом. Тот вытянулся:

— Дак тут, товарищ старший лейтенант, какой-то… То ли какая-то… — запинаясь, солдат попытался доложить, что их вины здесь нет, что сейчас выбросят постороннего и установят последние носилки.

Зина больше ничего не слышала. Шепча что-то и заливаясь слезами, она стала целовать комбата в лоб и щеки, потом схватила руку Заикина, прижала к себе крепко и, рывком освободив ее, спрыгнула на землю. Вся в слезах, она бросилась искать врача, но тут же услышала, как заурчали машины и колонна тронулась.

Заикин, с большим трудом сдерживая боль расставания, услышал долетевшие издалека, с отчаянием вырвавшиеся слова:

— Буду ждать, Васенька-а-а!

Выбравшись на большак, колонна ускорила движение, но поездка оставалась по-прежнему мучительной.

От болей, вызванных тряской, одни раненые стонали, другие ругали все на свете, но больше всего доставалось шоферу, хотя он и старался миновать каждую выбоину.

Заикин терпел. Поддерживая рукой живот, он не переставал думать о внезапной разлуке и отвлекся от тяжелых мыслей, лишь когда заметил безмолвно сидевшего в углу санитара. Можно было подумать, что он безразличен к стонам раненых, но если бы кому-нибудь удалось заглянуть солдату в душу — он ужаснулся бы, как у того при каждом толчке «санитарки» больно сжималось сердце. Кроме трех перенесенных собственных ранений, ему пришлось насмотреться еще и на муки других…

Наконец «санитарка» остановилась, а через несколько минут потянуло табачным дымком. Тут же послышалась команда: «Сидячие, выходи!»

Началась разгрузка. Заикина солдаты сняли вторым и, поплевав на руки, понесли носилки в сторону длинного барака. По исшарканным деревянным ступенькам они внесли Василия в тускло освещенное помещение и, приподняв с носилок — один за плечи, другой за ноги, — опустили на пол.

Уходя, санитар со шрамом на миг задержался.

— Тут будет спокойнее. Отдыхайте, товарищ капитан.

Заикин благодарно посмотрел в его сторону.

— Выздоравливайте, — еще раз пожелал солдат.

— Буду стараться, — болезненно скривился Василий.

В бараке воздух был тяжелый, спертый, пахло запекшейся кровью, лекарствами и всем тем, что присуще скоплению большого количества плохо ухоженных больных. Заикин уже через несколько минут начал задыхаться. Голова кружилась, стало тошнить. «Надо отсюда выбираться», — решил он и попробовал подняться, но встать на ноги самостоятельно не смог.

— Помоги, дружище, — попросил он проходившего мимо солдата. Тот молча подошел, протянул руку. Заикин встал, прошел к двери, спустился по лестнице вниз, вышел во двор. Здесь, под открытым небом, располагались в основном ходячие. «Вот и я тут устроюсь», — хотел уже опуститься Заикин на холодную росистую траву, но вдруг обнаружил, что на нем всего только и есть, что нательное белье. «Надо что-то подыскать», — подумал он и решил пробраться в дальний угол двора, где виднелись какие-то сараюшки. «Может, там склад или каптерка какая», — рассуждал Василий.

Поддерживая низ живота, он, сделав лишь несколько шагов, чуть не столкнулся с появившимся из-за угла пожилым солдатом. Тот остановился. Разглядывая Заикина, спросил:

— Ты это до ветру или?.. Иди вон туда, — кивнул он головой в ту сторону, откуда возвращался сам.

— Нет, — ответил Заикин солдату. — Ищу, где бы тут свалиться. Там не могу, — посмотрел он на барачную дверь.

— Оно-то верно, но как же в одном исподнем? Студенеет, а к утру и совсем будет холодно, — негромко проговорил солдат, вытаскивая из-под шинели истертое байковое одеяло. — На, бери.

— Спасибо тебе, дружище, — сердечно поблагодарил Заикин солдата, а взглянув на руку, попросил: — Если не трудно, помоги, — покосился он вниз на развернувшееся одеяло. — Одна осталась, да и та занята…

— Это-то можно. — Солдат живо встал на колени, разостлал одеяло по траве. — Вот те, пожалуйте, — предложил он и, не поднимаясь, вытащил из-за пазухи полосатый кисет. — А ты что ж, будешь из офицеров али наш?

— Как это наш? — Заикин вскинул на солдата глаза.

— Оно, вишь, если из офицеров, то, конечно, тоже наш, но… Офицер, как бы это тебе что и солдат, только наше солдатское дело совсем другое. Скажут, к примеру, копать окоп али ход сообщения — копаешь; скажут блиндаж покрыть — обратно ж кроешь, а прикажут тебе прокопать ров, чтобы спускать воду, не купаться же в болоте при дожде, — маракуешь, как бы это половчее получилось. Ну а ежели не скажут… — солдат замялся, — то, конечно, сам собою торопливости солдат не проявит. «Солдат спит, а служба идет…» А вот офицер, так тот больше на ногах, не присядет, мотается что угорелый, часто случается, что некогда ему кусок хлеба проглотить. Да и от высокого начальства ему нередко перепадает.

Солдат умолк, крепко затянулся, о чем-то вспомнив, негромко засмеялся:

— Как-то довелось мне недолго быть при своем ротном. Никитой Иванычем звали. Убило его потом, когда наступать пошли. — Солдат опустил голову, вздохнул. — Сердечный был человек, все больше пекся о солдатах. Наказал он мне стеречь ночью свой телефон. «Сиди, — говорит, — Петр Денисыч, да соображай, что и как кому отвечать. Да так, — говорит, — чтобы в лад было». Вот и сижу я на часах у своей коробки. Сама она не так-то и велика, а какой-то страх придает. У ней не уснешь, вроде глядит она на тебя как-то по-своему, скосясь. Вот и сижу. Сам-то Никита Иваныч ушел по окопам, сказал, нужда такая есть, к наступлению надо готовиться. И как я ни крепился, все ж почувствовал, как начала меня какая-то нечистая в дремоту клонить. Я и туда, и сюда, и самосадом затянулся так, что за печенку дернуло, а она, окаянная, все же тянет. Вроде такого со мною и сродясь не бывало. А только слышу: пи-и-и, пип, пи-и-ип, попискивает все чаще да чаше эта коробка, не умолкает. Послушал, послушал я эту музыку да и думаю себе: какого тебе лешего от меня? Так нет! Пищит. Думал бежать за ротным, но где его сыщешь? Ночь, темень. Опять же кричать, чтоб звать голосом, но ирод этот, немец, услышит — сразу пальнет. Он ведь вот, за проволокой, как что — так и пулемет, а то и минометами начнет.

— Ну и как? — поинтересовался Заикин, взглянув на солдата.

— А как? Схватил я эту трубку, думал, умолкнет. Так нет, пищит. Осердился я, приложил ее к уху, точно так, как делал Никита Иваныч, но сам молчу. А оттель хлещет, как из крупнокалиберки: «…Я тебе… Ты у меня… Я из тебя…» И несет, и несет, Я уж это только так, вижу, ты все ж не из рядовых. Было там сказано… Такое, что ухо обожгло.

— А ты что же молчал? Взял бы трубку да и доложил, что командир в окопах, с людьми занят. А там что скажут. Приказание — так исполняй.

— Оно, ежели по уставу, то ясно, а вот разговоры эти… Как-то это не случалось…

— Какие страсти. Телефона не видал?

— Где мне его видать? У нас он на весь сельсовет один. Края наши далекие, север. Без него обходились. Тайга, глухомань. — Солдат вздохнул, видно, вспомнил о доме. Медленно отворачиваясь, посмотрел на Заикина тоскливыми глазами. — Лес у нас, воды великие. Рыбой да зверьем промышляли. Если бы не этот немец… — солдат вздохнул, не закончив мысль.

— Так ты хоть разобрался, кто тебя распекал?

— А то как же? Был у нас батальонный начальник штаба. Лютый, все больше в разнос. Он и ротного нашего так. Сам слышал, как это он его.

— Чем же закончилось?

— А тем, что слышно было, как там начальник плюнул в трубку, да и стихла она.

Солдат умолк, скручивая новую цигарку, а Заикин подобрал слова, чтобы объяснить солдату, в чем он прав и в чем не прав.

— Да уж я думал, а вот как быть — не нашелся. Пришел ротный, тут я ему и рассказал. Он начал крутить телефон этот, а мне стало неловко. Упросил я его, чтобы во взвод… Там проще.

Скрипнула барачная дверь, Заикин оглянулся. Санитары кого-то выносили из барака.

— Еще одного, — взглянув в ту сторону, тихо промолвил солдат и, наклонившись к Заикину, как бы невзначай набросил на его видневшийся из-под одеяла обрубок руки полу своей шинели. А Заикину хотелось хоть как-то отблагодарить солдата за его доброту. Но он уже спал. Скоро уснул и Заикин, а когда проснулся, то ощутил, что к его спине плотно прижался солдат и оба они накрыты видавшей виды солдатской шинелью.

 

2

Вокруг стояла тишина. Война откатилась куда-то далеко, и ее отзвуки доносились сюда лишь изредка.

Зина не могла понять, скоро ли наступит рассвет. В отсыревшей постели ей не удалось согреться, и она была рада, когда послышался шум автомобилей.

Александра Васильевна поднялась и, укладывая бумаги в пожелтевший эмалированный ящик, спросила:

— Ты что, так и не уснула? Видать, озябла?

— Немножко, — ответила Зина.

— А он кто тебе, этот капитан?

— Комбат он наш…

— Теперь поправится. — Александра Васильевна хотела еще что-то сказать, но одна из машин, подойдя к палатке, скрипнула дверцей. — Вот и за нами приехали. — Захлопнув ящик, она поспешила к выходу.

И в машине, сжимаясь в комок, Зина не смогла согреться. Когда машина остановилась, она почувствовала, что ее дела плохи: ломило все тело, разрывало голову. С трудом поднявшись с сиденья, она спустилась на землю. На улице было светло.

По разреженному лесу сновали люди. Каждый куда-то торопился, что-то нес, кого-то спрашивал, а дальше, из густого сосняка, виднелась большая камуфлированная палатка. За ней трещал движок. «Операционная», — определила Зина, направляясь к опушке леса. Ей казалось, что там больше солнца, теплее воздух и она сможет согреться. Но и там солнце светило скупо, по-осеннему, а из поросшей камышами лощины тянуло сыростью. Вздрогнув, Зина пошла назад, к «санитарке», чувствуя себя здесь совсем чужой.

Стоя под деревом, Зина пришла к заключению, что ей все же надо быть в своем батальоне. Там когда-то был «он». Покачиваясь, Зина направилась к палаткам, чтобы проститься с Александрой Васильевной и тронуться в путь, но, когда подошла к палатке Игнатовой, та посмотрела на нее внимательно.

— Что так разрумянилась?

Зина ответила уклончиво:

— Да так…

— То-то и видно, что так. — Александра Васильевна взяла Зину под руку.

— Пошли.

Зина шла неохотно, но когда смерили температуру и она оказалась под тридцать девять, смолкла.

— Вот тебе и «так»! — забеспокоилась Александра Васильевна. — Посиди. Я сейчас, — поторопилась она к выходу и через несколько минут возвратилась с высоким худощавым врачом.

— Ага, вот она, красавица. — Согревая посиневшие пальцы, врач подошел к Зине, а потом, после внимательного осмотра, взглянул на Александру Васильевну.

— Ну что, Ефим Иванович?

— Пока будем считать, что воспаления легких нет. Простуда.

После ухода врача Александра Васильевна укутала Зину в свой спальный мешок и, дав выпить ложку микстуры, поспешила в операционную, где должны были подготовить для операции очередного раненого…

Прячась с головой в мягкую цигейку, Зина чувствовала, как тепло разливается внутри ее. Тяжело вздохнула: «Вот так и догонишь своих!»

На фронте уже несколько суток не прекращались кровопролитные бои. Противнику удалось подтянуть к участку нашего прорыва крупные резервы с других направлений, и его удары следовали один за другим.

В госпиталь, развернутый в прифронтовом лесу, раненые поступали непрерывно и днем и ночью. Их поток уменьшился лишь в последние два дня, когда наши войска отразили удары противника и возобновили наступление.

Зина все это время находилась под строгим наблюдением Ефима Ивановича, соблюдала постельный режим, и лишь на шестые сутки врач разрешил ей подняться. Когда же была получена команда госпиталю свернуться и тронуться вперед за войсками, Александра Васильевна как бы невзначай спросила у нее:

— Не лучше бы тебя в тыл отправить? Там окрепнешь.

Зина отозвалась с обидой:

— Все воюют, а меня в тыл?

— Ладно. Поедем.

В кромешной слякотной ночи, не включая фар, ехали медленно, рывками. В одном месте колонна проскочила нужный поворот. Пришлось разворачиваться, чуть ли не выносить из грязи каждую машину на руках. Только когда начало рассветать, «санитарка» вновь вышла на нужную лесную дорогу. Послышалось упругое чирканье ветвей о жестяную обивку кузова.

— Наконец-то вроде вырвались из трясины, — с облегчением произнесла Александра Васильевна, а Зина, прижимаясь к мокрому оконному стеклу, наблюдала за быстрым мельканием понуро застывших деревьев. «Скоро и зима», — подумала она, глубже втягивая голову в поднятый воротник повлажневшей шинели.

Когда колонна прибыла на место и Александра Васильевна пошла распоряжаться по службе, Зина неожиданно уснула. Она не слышала, как солдаты, поторапливая друг друга, устанавливали недалеко от машины палатки и как, возвратившись, врач унесла свои вещи, а заодно и ее вещмешок, в палатку. Проснувшись от ощущения приятного тепла, она поняла, что на улице уже совсем светло и машина согрелась под солнечными лучами.

Зину удивила красота утреннего леса: сквозь зеленые росистые ветви хвои да багряную листву разнаряженных березок на землю пробивались колючие солнечные лучи. Преломляясь в капельках росы, они искрились, переливались всеми цветами радуги. Зине казалось, что она попала в какой-то волшебный, сказочный мир. О войне не хотелось и думать.

С этого дня Зина быстро пошла на поправку. Здоровье ее окрепло. Она проводила все дни вместе с Александрой Васильевной в операционной. Помогала, как могла.

— Ты моя умница, помощница, — ласково прижимала Александра Васильевна к себе Зину при случае.

Зина часто ловила на себе ласковый материнский взгляд доброй женщины, потерявшей семью еще в первые дни войны при налете на их город фашистской авиации, знала, что Александра Васильевна оберегает ее, как родное дитя, и ей было бы тяжело с ней расстаться, но из головы не выходил тот первый стрелковый батальон, в котором она начала свою фронтовую жизнь. «Да, возможно, туда и весточка от него придет быстрее, а здесь кто найдет?»

* * *

После отражения контрударов противника и перехода наших войск в наступление эвакогоспиталь, в котором Заикин находился уже более двух недель, получил приказ срочно переместиться на запад. Поскольку для эвакуации раненых санитарных поездов не хватало, а обстановка торопила, медики вынуждены были согласиться с решением тылового начальства — использовать для этой цели освободившийся от боеприпасов товарняк.

К эшелону подходили и одиночные машины, и небольшие колонны. В большинстве своем это были обыкновенные грузовики.

Заикин, сдерживая боль, приблизился к вагону, в котором ему предстояло ехать, но не успел попросить санитара, чтобы тот помог подняться, как услышал за спиной энергичные шаги и четкую, отрывистую команду:

— По вагонам!

Оглянувшись, он увидел в нескольких шагах подтянутую, стройную молодую женщину в военной форме с настороженно-лукавым прищуром глаз. «Капитан?» — удивился Василий, увидев четыре звездочки на погонах. «Начальник», — оглянувшись еще раз, он беспрекословно повиновался. «Приказ, есть приказ», — заключил он и, медленно поднявшись по приставленной лестнице в вагон, стал присматривать место на полу где-нибудь поближе к двери. Опустившись на свободный тюфяк у центрального столба, Заикин бросил под голову вещевой мешок. «Вот так и отправимся», — прошептал он, утирая с лица холодный пот.

Только теперь Заикин рассмотрел, что на полу рядом с ним и под нарами одни лежали на тюфяках, другие, совсем тяжелые, — на носилках, но были такие, которые довольствовались одной лишь шинелькой. Таким приходилось эту одежину и под бока подстилать, и под голову подкладывать, и ею же одеваться. «Без шинели солдату не обойтись», — подумал Заикин, вспоминая рассуждения Петра Денисовича, согревшего его под своей шинелью. «Пригодна она на все случаи жизни. С ней перебьешься и в дождь, и в снег, а при беде — и в мороз. Безотказна она. Все вытерпит, ничего не страшится. А если есть у солдата свои думы, секреты, тайны, то и их сохранит, не выдаст. Коль случится, что не стерпит он, уронит под этой державной сукниной горькую слезу, то и об этом никто не узнает. А разве не бывает и такого, что где-то далеко-далеко от дома родного, после боевых походов пригреет солдат молодку под полою своей одежины. А та, с жадностью хлебнув здесь горячего, пьянящего душу солдатского дыхания, никогда не забудет этих часто совсем коротких, но самых счастливых минут своей жизни. Может, потом не раз она взглянет в ту сторону, куда повела солдата дорога войны. Словом, без шинели солдату не обойтись. Не случайно бывает так, что от прадедов к дедам, а от них к детям, внукам и правнукам сохранялись шинели бывалых солдат».

Заикину стало жаль, что нет теперь у него той первой, прожженной у походных костров и даже не раз продырявленной осколками офицерской шинели. Добрался бы он когда-то домой и повесил бы ее вместе с вещевым мешком рядом с отцовскими буркой да клинком, сбереженными со времен гражданской войны.

У двери, рядом с выходом, положили наиболее тяжелых. Лежавший рядом с Заикиным по другую сторону столба что-то еле слышно бормотал через бинты, которыми были плотно укутаны его голова, шея, грудь.

В темноте, когда в вагон прорывался блеклый лунный свет, на его груди поблескивало несколько орденов и медалей. Нельзя было определить его возраст. По глубоко запавшим глазам и заостренному носу можно было понять, что организм уже исчерпал весь свой запас сил и теперь истекают последние минуты его жизни. Лишь один раз, когда поезд, не снижая скорости, прогромыхал по множеству стрелок, бедняга простонал еле слышно, как бы боясь потревожить других:

— Сестричка, сестричка…

Никакой сестрички в вагоне не было.

Через какое-то время послышалось характерное горловое клокотание. На этом все и утихло.

Поезд пошел быстрее. Часто даже по стрелкам проносился вихрем, без снижения скорости, а у раненых возникал один и тот же вопрос: «Где же тот госпиталь? Говорили, что до него всего сотни полторы километров, а тут отмахали и ночь и полдня, а его все нет». Лишь когда на улице совсем стемнело, поезд сбавил ход и тихо подошел к высокой бревенчатой платформе. Началась разгрузка.

Рядом у каких-то развалин толкались женщины. Между ними резвились ребятишки. Заикин позвал одного мальчугана:

— Эй ты, рыжик! Поди сюда! — К нему подбежал босоногий, с веснушчатым лицом, вихрастый мальчуган.

— Как зовут? — спросил Заикин.

— Меня? Васька.

— Тезки, значит?

Мальчишка лизнул языком верхнюю губу.

— В школу ходишь?

— А то как же? Школа наша вон, — мальчик кивнул назад. — Только там госпиталь… А мы в библиотеке.

— Что это за станция?

— Э-э-э. Зачем тебе?

— Как зачем? Хочу знать.

— А ты кто? Может, шпион?

— Какой же шпион? Видишь, раненый.

— А может, ты так только, — присматриваясь к пустому рукаву, неуверенно протянул мальчишка.

От домиков послышался хриплый старушечий голос:

— Васька, окаянный! Ходь домой!

Мальчик убежал, а Заикин в ожидании машины опустился на брошенное под ограду толстое дуплистое бревно. Прислонившись спиной к забору, стал вспоминать о родных краях, о доме. Перед глазами появилась мать. Она выглядела сильной, полной жизни, такой, какой осталась в его памяти с детских лет, с той счастливой поры, когда и отец и мать были молодыми, а он, шустрый мальчишка, — их радостью и утехой.

 

3

Дивизия генерала Булатова, используя глубокий прорыв наших кавалеристов, значительно оторвалась от других соединений армии и вместе с конниками с ходу овладела одним из городков Правобережной Украины, уничтожив при этом оборонявшийся в нем гарнизон. Здесь и заняли круговую оборону. И все обошлось бы самым лучшим образом, если бы не оплошность тех же конников. Не предупредив дивизию, они ночью бесшумно поднялись и двинули вперед, думая с ходу освободить следующий город, который мог быть в ближайшие дни превращен отступавшим противником в крепкий узел обороны.

В дивизии на уход кавалеристов вовремя не среагировали. Если со стороны фронта и левого фланга были высланы и усиленные дозоры, и боевое охранение, то по обеспечению правого фланга ничего не было сделано ни штабом, ни замкомдивом полковником Соскиным, которому эти вопросы были вменены в постоянные обязанности. Не предпринял со своей стороны никаких мер и командир правофлангового полка подполковник Лымарь, прибывший в дивизию лишь накануне и вступивший в должность вместо убывшего по ранению полковника Рослого. Все остальное пошло само собой. Утомленные в многодневных непрерывных боях люди, получив приказ об отдыхе, повалились замертво, противник вроде бы только того и ждал. Нанеся внезапный удар по нашему правому флангу, он прорвался к району расположения штаба дивизии, вышел в тыл некоторых обороняющихся частей.

В результате дивизия к утру оказалась отрезанной от главных сил армии, которые к этому времени также были остановлены ударами двух сильных вражеских группировок. Расстояние между дивизией и другими соединениями достигло более десятка километров. На обоих ее потесненных флангах повисли хотя и небольшие по составу, но достаточно пробивные вражеские группы.

Обстановка в дивизии осложнилась еще и тем, что накануне был ранен начальник штаба, а ночью, при отражении напавшей на штаб немецкой мотопехоты, получил тяжелое ранение и сам комдив — генерал Булатов. Хотя он и остался в штабе, управлять частями у него не было сил. Раненный осколком в грудь, генерал потерял много крови и к утру находился в очень тяжелом состоянии. Вывезти генерала в медсанбат не удалось.

Тылы дивизии, не успев продвинуться за боевыми частями, оказались вне окружения. Хорошо, что рядом размещался медпункт дремовского полка. И теперь капитан Решетня не отходил от генерала.

Получив приказ занять оборону на новом рубеже, Дремов негодовал:

— Как позволили противнику прорваться к штабу?! Ясно — прозевали!

Приняв все меры боевого обеспечения, Дремов тут же начал отвод полка на участок наиболее вероятного очередного удара противника, проходившего по холмистой, вполне доступной для наступления местности, перехватывавшей одну из основных шоссейных магистралей этой части Приднепровья.

— Опять нашли козла отпущения, — ругался Великий, разглядывая на карте новый оборонительный район, пересекаемый по центру шоссейкой. — Видали, товарищ полковник? — обратился он к подъехавшему верхом Дремову. — Садись и кати к богу в рай!

— Не будем сейчас об этом, — внешне невозмутимо ответил Дремов. — Приказано срочно явиться в дивизию… Генерал совсем плох.

— Как в дивизию? Насовсем? — У Великого отвисла нижняя губа, а лицо, и без того длинное, еще больше вытянулось.

— Вроде так. Приказ командарма…

— В такой обстановке? А Соскин? Кишка тонка?

— Не нам о нем судить. Зови Новикова, — поторопил Дремов начальника штаба, оглядывая свой последний полковой НП.

На войне всякое бывает. Иногда даже такое, чего в другое время и нарочно не придумаешь. То и произошло в дивизии Булатова в течение нескольких часов. Вместо успешного наступления она оказалась в полуокружении, и трудно было сказать, как сложится ее судьба в ближайшее время. Она сразу потеряла командира дивизии и начальника штаба, под руководством которых в течение последних двух лет решала самые сложные и разнообразные боевые задачи. Накануне потеряла одного из лучших командиров, полковника Рослого, о боевых делах которого было хорошо известно во всей армии. Нигде не могли найти как в воду канувшего замкомдива полковника Соскина. Ни в одной из попавших в окружение боевых частей его не было… Предпринимались меры ночью прорваться к городу, чтобы просмотреть район, где размещалось управление дивизии до нападения противника, но все попытки оказались безуспешными. Потеряв двух солдат, разведгруппа возвратилась в свое расположение. Когда начали более детально разбираться, то несколько офицеров штаба заявили в один голос, что за время пребывания штаба на окраине города полковник Соскин там вообще не появлялся. В целом дивизия оказалась в весьма тяжелом положении. И поправить ее дела Военный совет поручил Ивану Николаевичу Дремову, веря в его способности.

Именно потому, что такое доверие Дремову было оказано, он, направляясь к новому месту службы, испытывал душевное волнение. «Хватит ли сил, способностей, особенно знаний стать достойным преемником опытного Булатова? Жаль, конечно, что не удалось в свое время получить высшее военное образование». Вспомнились настоятельные советы генерала Громова, который даже в той сложной обстановке, которая сложилась в Испании под Бильбао, не упускал случая напоминать офицерам-землякам об их долге совершенствовать свои военные знания.

Имея за плечами большой опыт службы в войсках и диплом в кармане об окончании военной академии имени Фрунзе, генерал Громов сразу же после возвращения на Родину пошел в Академию Генштаба, а теперь вон он где! Ворочает целым фронтом. «Ну вот, теперь появляется возможность и мне проявить свои способности, а на то, что «академиев не кончал», скидки не будет. Придется тебе, Иван, сдавать экзамены здесь», — заключил Дремов.

Послушав на НП дивизии доклады и предложения некоторых офицеров о положении частей, составе и характере действий противника, Дремов, взвесив общую обстановку, принял, как он считал, обоснованное решение. — Так вот, Яким, — обратился он к Бражникову, только что назначенному начальником штаба дивизии. — Нам с тобой сейчас необходимо в срочном порядке, во-первых, организовать по всему фронту надежную разведку, чтобы не прозевать сосредоточения противника для нового удара. Во-вторых, создать активный боевой порядок. О сплошном фронте не может быть и речи. У нас для этого нет сил, да и особой необходимости. На второстепенных участках можно ограничиться наблюдением.

Бражников согласно кивнул головой, а Дремов продолжал:

— За счет экономии сил и средств на второстепенных направлениях мы получим возможность иметь сильные подвижные резервы. А это значит, что сможем сами навязывать противнику свою волю. — Он опять посмотрел на Бражникова. Подполковник уверенно произнес:

— Понятно, товарищ комдив. В создавшейся обстановке инициатива может стать больше, чем когда-либо, решающим фактором.

— Да. Именно инициатива. О ней сейчас должна идти речь. В начале войны нам не удалось избежать недостатков в организации не только боев, но и операций. Помнишь, как неудачно закончилось наше наступление в районе Демянска в период с января по май сорок второго? Хотя войска Северо-Западного фронта превосходили 16-ю немецкую армию в силах и средствах в полтора-два раза, но с поставленной задачей не справились. Почему? Говорят, что одной из причин неудачи было пренебрежение важнейшим принципом оперативного искусства, открытым еще две тысячи лет назад древнегреческим полководцем Эпаминондом. Суть его, как писал Энгельс, состоит в неравномерном распределении войск по фронту в целях их сосредоточения «для главного удара на решающем пункте». И хотя в нашем оперативном искусстве этот принцип является основополагающим, там его грубо нарушили, ссылаясь на большие трудности, связанные с условиями местности.

Бражников скупо усмехнулся.

— На войне без трудностей никогда не бывает. Но разве их можно выставлять для оправдания своих промахов?

— Вот именно. Уважающий себя командир никогда не станет на них ссылаться. Он учтет трудности и примет все меры к снижению их отрицательного влияния.

Так что давай и мы будем руководствоваться этим правилом, — заключил Дремов, поднимаясь.

— Понятно, Иван Николаевич.

— Хорошо, что мы поняли друг друга. Мне представляется очень важным, чтобы командир и начальник штаба были единомышленниками в полном смысле этого слова.

Бражников подтянулся и вроде бы даже стал выше обычного.

— Буду всегда рад, товарищ полковник, быть вашим надежным помощником, — произнес он уверенно и с достоинством.

— Э, нет! Я имел в виду, что отношения командира со штабом должны выражаться в деловом сотрудничестве, не имеющем ничего общего с поддакиванием. Я тебя всегда ценил за принципиальность, чистоту суждений, смелость взглядов. Хотелось бы, чтобы ты таким сохранился навсегда.

— Менять натуру поздно, — скупо улыбнулся Бражников.

— Договорились. Занимайся разведкой, а я подскочу к Лымарю. Там разберусь в обстановке да на месте и поставлю ему задачу. Если спросит начальство — доложи, что скоро вернусь.

 

4

В то время, когда началась огневая подготовка перед фронтом главных сил армии, Дремов, все еще находясь в полку у Лымаря, быстро завершил все свои дела и поспешил на НП.

Приближаясь к наблюдательному пункту, он увидел поджидавшего его у хода сообщения подполковника Бражникова. Слегка заикаясь, как это у него после контузии часто бывало при поспешном разговоре, подполковник доложил:

— Вызывал командарм, велел немедля доложить.

— А что еще?

— Еще спрашивал Соскина. Приказал, как появится, срочно отправить к нему.

— Хорошо.

В ходе сообщения Дремов остановился. Перед фронтом его бывшего полка загрохотала артиллерия, послышался шум танков. Направляясь к телефону, Дремов подумал: «Вот тебе и немедля».

— Что там у тебя? — спросил он у Новикова.

— Рота лейтенанта Турды ведет бой с наседающим на него противником. Турда просит срочно подавить вражескую артиллерию.

— Надо помочь.

— У меня всего только и есть, что полк Сомова, — ответил Новиков, и на этом его доклад неожиданно оборвался. Дремов встревоженно закричал в трубку:

— Алло! Алло!

Ответа не было, а когда Новиков наконец отозвался, комдив вздохнул с облегчением:

— Ты что чудишь?

— Да вот рядом, у самого окопа, разорвалось несколько мин.

Вновь подошел подполковник Бражников.

— Иван Николаевич, просит командарм, — доложил он, торопясь.

Дремов давно знал командующего. И все же теперь, приближаясь к радиостанции, испытывал волнение. В должности командира дивизии это был первый его доклад.

Давно усвоив, что командарм не терпит краснобаев, Дремов на вопросы отвечал лаконично и уверенно, но после окончания разговора все же поежился: «Надо и можно лучше».

Вскоре доложили шифровку. Дремов позвал начальника штаба:

— Садись, — сказал он Бражникову.

Пробегая строчки шифровки, стали вместе наносить на карту поставленную дивизии боевую задачу.

— Нам приказано, — сказал Дремов, — нанести удар в юго-западном направлении во взаимодействии с танковым корпусом, а затем действовать самостоятельно в отрыве от главных сил армии.

Иван Николаевич многозначительно посмотрел на Бражникова. «В отрыве от главных сил! В тесном взаимодействии с танковым корпусом!» Мощно, емко! А главное, только подумай, — сами почти в окружении, а идем вперед, на прорыв и окружение противника! Разве такое можно было представить в сорок первом?! Задачу понял? — спросил он у начальника штаба.

— Понял, но хватит ли пороху? Заиметь бы еще хотя бы один противотанковый полк.

— Согласен. Встречи с танками не избежать, и, конечно, противотанковый полк был бы очень нужен, но учти, что на войне никогда не бывает так, чтобы всего хватало. Дай тебе сейчас такой полк, и у тебя обязательно появится желание получить еще что-то. Будем надеяться, что замышляется здесь что-то вроде «котла». При этом дивизия должна продвинуться на значительную глубину и, образовав вместе с танкистами внешний фронт, не позволить противнику прорваться к своим окруженным войскам, которых, судя по всему, будет порядочно. Вот тогда-то иметь истребительно-противотанковый полк будет и совсем кстати.

Вспомнив о лейтенанте Турде, Дремов быстро спросил:

— Почему тянут артиллеристы?

— Сейчас выясню, — шагнул к выходу начальник штаба.

— Давай.

Прошло несколько минут, и артиллерия дивизии открыла огонь, а подполковник Бражников, возвращаясь к Дремову, наткнулся на вихрастого сержанта, сопровождавшего вместе с солдатом паренька с забинтованной головой.

— Кто такие, куда и зачем? — преградив путь, спросил он у сержанта.

Сержант вытянулся по стойке «смирно».

— Тут, товарищ подполковник, задержали… Сидели мы в засаде в лощине, а он оттуда, от противника, на коне. Вот цапнули…

Юноша язвительно посмотрел на сержанта:

— Сам ты от противника. Цапаешь…

— Цыц! — шагнул к нему сержант. — Не то…

— Ну, ну! Постой! — остановил его Бражников. — Это что еще?

Сержант недоуменно посмотрел на подполковника.

— Как же? Обзывает, и к самому Дремову. Дай ему командира.

Услышав шум, Дремов выглянул. «От лейтенанта Турды, что ли?» — подумал он, но, присмотревшись, узнал того самого паренька-партизана, который встречал полк на подступах к Днепру.

— Иван! — позвал он. Юноша обрадовался. — Ты откуда и как сюда? — поинтересовался Дремов.

— Так был я в медсанбате. Тогда меня на Днепре ранило… А когда там стали увозить в тыл, я бежал к деду, а от него к вам.

— Как же к нам? Кругом противник.

Иван поднял удивленные глаза:

— Что-то и не понял, где фронт. Я от медсанбата, по зарослям…

Дремов посмотрел на паренька.

— От медсанбата по зарослям? — переспросил он, чтобы утвердиться в своих первоначальных предположениях. Значит, есть коридор и пройти по нему можно? — Вот тебе и от немца, — произнес он, глядя на сержанта.

— Тебя, видно, лучше к Юхиму? — спросил он у Ивана.

— Хорошо бы, — ответил Корж-младший.

— Давай, сержант, проводи человека, — распорядился Дремов. — В первый батальон, к Супруну.

— Пошли! — скомандовал сержант.

Поставив задачи вызванным на НП командирам полков, Иван Николаевич подозвал к своей карте задержавшегося по его указанию подполковника Новикова.

— С тобою вот еще надо поговорить: поскольку дивизии приказано выходить на внешний фронт вместе с танковым корпусом, то было бы непростительно не воспользоваться возможностью посадить десантом на танки хотя бы один батальон для выброски на тот рубеж, на котором твой полк будет закрепляться. Вот смотри, — Дремов указал рубеж на карте. — Танкисты пойдут еще дальше, а батальон должен занять оборону по реке. Для нас это очень важно. Между прочим, танкисты любят, когда у них на броне сидит пехота. Говорят, от ее дыхания им становится теплее, — улыбнулся Иван Николаевич.

— Вас, товарищ полковник, понял. Подойдут танкисты — породнимся.

— Верно. Надо по-братски. Да не забывай, чтобы рация была на приеме. Следи за сигналами. До атаки осталось немногим более двух часов.

Новиков поспешил к себе на НП, на ходу обдумывая полученную задачу, а когда, спешившись у подножия высотки, пошел напрямик в гору, в районе третьего батальона разразилась отчаянная пальба. «Что за дьявол? — забеспокоился он. — Неужели вздумалось немцам самим атаковать?»

Прыгнув в ход сообщения, быстро побежал к вершине высотки, а когда до блиндажа осталось десятка полтора шагов, стрельба прекратилась. Послышались выкрики подполковника Великого:

— Тут что тебе, инкубатор? Собрался цыплят высиживать?! Этим будешь заниматься потом, когда закончим войну, а сейчас надо его, гада, душить, атаковать!

Оказавшись рядом, Новиков потянулся к трубке.

— Доханов? Что там у него? — спросил он, тяжело дыша. — Это я, Новиков. Что случилось?

Комбат доложил, что рота, используя удары артиллерии, отразила несколько атак, но противник лезет напролом. Чтобы ей, зажатой в районе церкви, помочь, принято решение наносить короткие удары другими подразделениями с разных направлений.

Новиков не стал затягивать разговор.

— Слушай меня, — перебил он комбата. — За удары хвалю, но переходи в атаку всем батальоном. Помогу артиллерией.

Комбат повторил приказание и, как только артполк открыл огонь, повел батальон в атаку.

Атака удалась. Захватив южную окраину сада и кусок большака несколько южнее, батальон зажал противника с трех сторон, но рота и после этого не смогла соединиться со своими. Ее выручили наши танкисты.

Противник был в селе разгромлен, но вошедшим в село нашим бойцам представилась ужасная картина: хаты все до единой сожжены, многие крестьяне расстреляны. Несколько стариков и женщин фашисты повесили на телеграфных столбах. У всех были выколоты глаза, а у женщин отрезаны груди. На магазинной двери повесили вниз головой десятилетнего школьника с отрубленными руками.

 

5

Пробираясь с носилками по переполненному залу, санитары старались найти свободное место, но все койки были заняты. Так и пришлось им опустить тяжелую ношу на пол в самом конце зала. Случайно встретив оказавшегося там врача, один из санитаров обратился к нему:

— Куда этого класть?

— Сейчас разберемся, — поспешно ответил врач.

— Чего разбираться? Все занято. Разве под навес?..

— Ты что, капитана? Дырявое там решето. Течет, — перебил солдата другой, узкогрудый, до этого молчавший санитар. — Вот разве сюда, к подполковнику, — мигнул он в сторону двери.

— Аи верно. Молодец ты, Ваня, — обрадовался врач. — Тебе бы в парламенте… А вы, — обратился он к раненому, — вы, товарищ?..

— Заикиным меня, — отозвался Василий.

— Потерпите немножко, товарищ Заикин. Все уладится…

Санитары положили раненого в маленькой мрачной комнате.

— Вот так, переночуешь, а утром вымоем, — то опуская, то вскидывая широкие льняные брови, приговаривая полушепотом, бережно снимал санитар с капитана обмундирование.

Укутав раненого сухим шерстяным одеялом, санитар устало распрямился, бесшумно вышел из палаты.

Заикин скоро уснул. Сон был крепкий и непрерывный. Он уже давно так не спал. Утром ему долго не хотелось открывать глаза. Лишь когда услышал чьи-то мягкие, шуршащие шаги у своей кровати, повернул голову. Рядом стоял сухонький врач-старичок:

— Как мы себя чувствуем? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Крепкий сон — хороший признак.

Он взял Заикина за руку, нащупал пульс.

— Сейчас мальчики вас помоют, дадут поесть, а потом… — врач о чем-то задумался, посмотрел в окно, как будто там должен был найти ответ, — а потом мы с вами встретимся.

Когда за врачом закрылась дверь, у противоположной стены заскрипела койка. Заикин повернул голову. На него смотрел белокожий мужчина с широкой залысиной, убегавшей к темени.

— Здравствуйте! — слегка улыбнулся он.

— Здравствуйте-е-е, — протянул Заикин, всматриваясь в лицо соседа. — Вот где пришлось… — тихо произнес он. — Мы с вами от самого медсанбата. Ведь вы подполковник Разумов?

— Да, я Разумов.

Разговор прервали вошедшие санитары. Положив Разумова на носилки, они, поторапливая друг друга, унесли его из палаты.

После завтрака к Заикину также пришел санитар. Помогая опуститься на пол, спросил:

— Тебя это куда, по заду хватило или…

— Совсем наоборот. Изрешетило утробу да и руку. Разве не видишь? — Заикин посмотрел на свое правое плечо.

— Да-а-а, — протянул санитар, уставившись. — Рука куда ни шло, а что внизу, в утробе, — это совсем дрянь. По себе знаю. Самого располосовало через все брюхо. И не думал, что выдюжу. А вот же попался хороший доктор, вот и выжил…

— Тебя когда же? — спросил Заикин.

— Да уж прошло более двух годов. Под Ельней это было, в сорок первом. Был я в сотой стрелковой. Там стала наша дивизия гвардейской, — с нескрываемой гордостью сказал санитар.

* * *

Врачи положили Заикина на стол, смотрели долго и внимательно. По их разговорам он понял, что из госпиталя ему скоро не выйти. Поэтому, возвратясь в палату, загрустил капитан, стало совсем не по себе.

Прошло какое-то время. Заикину стало лучше.

Лежа на спине, он слышал за приоткрытой дверью тихий разговор двух, как можно было догадаться, немолодых солдат. Тот, который лежал ближе к двери, объяснял своему соседу:

— Так, вишь, оно давно известно, что яблочко от яблоньки недалеко падает. Тут без промашки можно сказать, что стервь вся в папаню своего. То писала, что, дескать, возвращайся побыстрее, мужик в доме нужен, хозяйство рушится, а когда узнала, что без ноги остался, то и язык упрятала — ни слуху ни духу. Молчит как пень.

— Хвалился ты, Федор, что имел детей. Так правда это иль у меня мозга попутала? — послышался вопрос.

— Ничего не попутала, — возразил Федор. — Были! Хотя и не по своей воле, а все же имел. Не успел глазом моргнуть, как забрюхатела. А все он, папаня, изверг. «Давай, Глаша, побыстрее, а то, глядишь, малость вшу стряхнет, так и след за ним простынет». Сам слыхал такой их разговор. Не успела Митьку от сиськи оторвать, как Федька с Клашкой появились. Словно крольчиха. Год в год, без передыху. Он это все, батя ее, мироед, насоветовал. Он затравил мою душу.

— Вовсе непонятно, как это ты так без любви и согласия? Вроде ты не из тех, чтобы вот так опростоволоситься!

— Чего тут непонятного? — вырвалось у Федора с некоторым гневом. — Говорил тебе, аль на ухо туг? — закашлялся солдат, длинно сморканув. — Служил в гражданку у самого товарища Буденного, в коннице красной. А как отпущать стали, так и домой подался. А дом вон какой. Батьку бандиты, антоновцы, значеца, повесили. Красный, говорят, был, а матка сама богу душу отдала. Хатенку спалили… Сгорели в ней и коровенка и поросенок, какой тама был.

— Вот тебе и дом, — вздохнул второй солдат.

— Так-то вот, — продолжал Федор. — Остался как перст. Голодуха. Доел последние сапоги, а как жить дальше? Махнул в город. А там тоже булки на деревьях не растут. Ни рек кисельных, ни манны небесной. Мотался что пес бездомный. Больше у рынка. Иду как-то по конным рядам, думаю — может, там чего сыщу. А тут какой-то мироед коня на меня пхнул да меня же и голытьбой обозвал. Стерпеть я этого не смог. Вывернул свой кулак и поднес ему ближе к носу. Это, говорю, ты меня — красного конника, заступника нашей рабоче-крестьянской власти, голытьбой обзываешь? Ужо ты, гидра несчастная, нэпманская твоя рожа, порешился на меня жеребенка толкать да еще эдакие угрозы накладывать? Да ты знаешь, что я вместе с самим Буденным всех там Деникиных да таманов с… смешал. Пилсудского — поляка раздавили мы, а ты?…В общем, кое-что еще добавил и гляжу, гидра эта начала ежиться. Я еще поднапер и вижу, ко мне он так это льстиво руки тянет: «Так я же так и знал, что ты свой парень. Хотелось характер испробовать. Ты здеся лошадками забавляешься али еще чего?»

— Постой, постой, а твой этот нэпман, кто он?

— Что тебе он. Ты вот послушай. Нэпман и есть он нэпман. Дойдет до него. — Осадив приятеля, солдат вздохнул. — Понял он, анахвема, что не туда попер, и начал крутить хвостом. «А может, — говорит он мне, — тут и неполадка какая вышла, так ты, конник, прости». Э-э-э, думаю себе. Уже и прощеньица запросил. Надо подождать. Фуражку повернул к солнцу так, чтоб видел он, нэпман, что хотя на ней сейчас и нет той красной звезды, революционной, за которой мы ходили в атаку, но след от нее извечный остался. Не стереть его ни за какие годы. «А ты что, — спросил я его, — капиталы тут свои размножаешь да кровушку людскую попиваешь? Из прошлых ты? — метнул я на него злым глазом. — Видать, и пошаливал вместе с этими супротивниками революции, погуливал? Что-то образина мне твоя припоминается. Вроде встречались».

Гляжу, портки у нэпмана под коленками затряслись. А я стою боком, покашливаю в кулак. Как бухнет он на колени: «Товарищ красный командир! Ничего этого не было. Вот мать святая, а то, что…» — полились у него слезы.

Теперь понял, что за нэпман? — спросил Федор у собеседника.

— Маленько, — ответил тот.

— Покурить бы, — обратился Федор к соседу.

На несколько минут разговор прервался.

— Так понял? Напужался, гидра. «Не обессудьте, товарищ командир. Сами увидите», — стал он тянуть меня за рукав к своей лавчонке, а там, вижу, его жонка с обличием в три подбородка. «А-а-а! Просим, просим, гражданин начальник», — заулыбалась она заплывшими глазками, торопливо открывая дверь.

«Это, — подмигнул он мне, — будет наша жонка, Хивронья Степанышна». И к ней: «Дай, Хорик, гостю пройти».

По доносившимся разговорам Заикин понял, что к Федору собралась немалая группа «ходячих».

— А что было дальше? — спросил кто-то из них.

— А что дальше? Дальше хозяйка пододвинула ко мне стол величиной с табурет, а нэпман выкатил из-за бочки пузатую бутыль с буро-малиновой жидкостью. Появилось сало, ржаная поджаренная буханка, миска здоровенных рыжих огурцов с провалившимися боками. Достал хозяин из-за газеты на окне три стакана, вытряхнул мух, налил по полному.

Вторая пошла проще. А что было после третьей — не помню. Знаю лишь, что начал он меня про лошадок каких-то допытывать, что-де как я с ними. Было еще что-то, но то уже совсем… — Федор не стал говорить, что было еще. Он вообще хотел закончить рассказ, но люди упросили:

— Давайте, Федор Иванович, как там дальше было…

— Вот те давайте, — буркнул Федор, но все же уважил: — Другого, говорю, не помнил, что там было, а только проснулся я и не пойму, на каком свете теперь: лежу весь в перинах, сверху на мне одеяло, все в цветах, из самого пуху. Гляжу, но не пойму, где я. Только слышу, что скрипнула дверь, а оттеля этаким елейным голоском: «Ежели, Федор Иваныч, умываться зволите, то это тута, в сенцах, над тазиком». Я, конечно, оглянулся. Там лыбется округленное обличье. «Хорик», — смекнул я. А тут гляжу и глазам своим не верю: у самых моих ног стоит стул на крученых ножках и звериные морды у них на концах, а на стуле энтом синего сукна брюки, почти не ношенные, обратно же исподняя рубашка с двумя тесемками. Рядом — яловые сапоги, намазанные дегтем. Ни моих опорок, ни одежонки и в помине нету. Тут я, конечно, малость оробел. «Вот те, — думаю, — красный воин, потерял, что ни на есть, революционную бдительность и попался на крючок».

Скоро пришел с города сам нэпман и за стол. Опять начал, анахвема, с того, что налил. «Надо опохмелиться после вчерашнего. Будьте», — чокнул он своим стаканом по моему. Пришлось уступить. Но, гляжу, тянется он ко мне со своим табуретом. И начал: «Дело у меня прибыльное есть, не то что тебе эта лавчонка с ситцем. Много ль натянешь на этот аршин, который как-то и укоротишь. А тут дело чистое и не муторное. Вот бы человека найти, чтобы с понятием». Я, конечно, начал кумекать, куда это он гнет, на что намекает. «Что же за дело? — спрашиваю его. — Если, конечно, не секрет, то хотелось бы знать». — «Оно такое, что, — говорит он, на меня не глядя, — сдается мне, ты на него и подошел бы».

Я не стал допытываться, пусть, думаю, сам расскажет. Он, стервец, понял, кинул на меня раз-другой глазом и начал: «Имею двух жеребчиков, коньки на редкость. Во всей округе знают, всяк норовит попасть к Григорию Борзову, сиречь ко мне, чтобы завести кровного жеребенка. А когда в лавке торчишь, то как тут управишься, когда то один, то другой со своей кобыленкой сюда. Бабы, что они? Одна стара да глупа, как рукавица, а другая молода и также дура. Тут-то и получается, что коньки стоят, овес едят, а денежки уплывают. Вот и нужон понятливый человек».

Подлил нэпман еще по одной, но я не пил. Он тоже не стал. «Давай, — говорит, — покажу тебе свое настоящее дело». Я кивнул. А он вывел первого. Как взглянул я на него, то у меня в глазах какая-то рябь пробежала. Не конь, а черный лебедь с просинью. А шея… Длинная, волной.

Не успел я отойти от дурмана, как вывел он второго.

Масти темно-гнедой. Поджарый, ноги длинные, сухие, ушами стрижет, блестит белками. Сразу встал вдыбь. «Считай, — говорит, — по полсотни от каждого дня. Бывает, конечно, что ведет эдакую зачуханную кобыленку, а ты пускай. А что делать? Как говорится, деньги не пахнут. Приходится пускать. Тут перво-наперво гляди, чтоб не была кована на задок. А то ведь может сдуру порубить его, жеребца, подковами. Ежели такая прыткая тварь попадется, то ты ее вот сюда, в станок, а сзади перекладиной зажми. Да не забудь, денюжки всего раньше возьми, а то всякие бывают».

Федор немного помолчал, а потом закончил: «Наука тут, — говорит мне нэпман, — немудреная, но все ж смекать надо. Золотишко здесь лежит. Золотое дно». Вот на том и закончился мой ликбез.

Так, заглядевшись на коней, свернуло меня в какую-то другую думку, но тут окошко на втором этаже скрипнуло. Сделал я вид, что не слышу этого скрипа, и вроде бы случайно повел кверху очами. Там, вижу, промелькнуло женское обличье. Попервам подумал, что Хорик интересуется. Ан нет. Никакая тебе не Хорик. Из-за материи на меня, но так, чтобы я не видел, зыркают два здоровенных синих глаза, молодые. Гляжу, с озорством. Тут уж я замер.

Солдаты вокруг загудели. Кто-то выкрикнул:

— Вот дает!

Федор и сам рассмеялся, а прокашлявшись, продолжил:

— Так это, видать, и есть то дитятко, которое рушник вышивало. Как бы, думаю себе, разглядеть его в полной наружности?

В палате вновь послышался шумок, а сосед к Федору с насмешкой:

— Ох! Вижу, был ты, Федор, блудней уже смолоду?!

Федор не смутился. Но, прежде чем продолжить, огрызнулся:

— Тебе не любо — не слушай, а врать не мешай. Видал? Блудня! Какая тебе блудня? Ничего такого не было, а тут, вишь, дело молодое. Чем, думаю, черт не шутит? А глядишь, и клюнет. Неспроста ведь рушник поднесла. Тут-то и не стерпел. Потянуло меня к тому окну. А гляжу, «дитятко», загородившись занавеской, зыркает с другой стороны окна. Оно уже, видать, осмелело, не торопится уходить. Поправилось.

Так и удалось мне в тот раз обозреть до пояса, что было видно по верхней части. И по этому можно судить. Вроде всего в достатке. Комплекция подходящая, зубы белые, что тебе клавиши на двухрядке, да и пазуха при норме.

Не стал больше травить свою душу. Дай, думаю, пойду в дом.

В палате раздался хохот, а когда утихло, откуда-то издали послышался вопрос:

— Как же, Федор Иванович, было дальше с другими частями?

Федор повернулся в ту сторону, заскрипела под ним койка.

— Тебе-то какая часть нужна?! Мамкино молоко не обсохло, а ему подавай часть! — с напускной суровостью укорил Федор солдатика.

— А что, нельзя спросить? — обиделся тот.

— Можно, но давайте, ребята, малость отдохнем. Опосля все расскажу. Куда спешить? — успокоил всех Федор.

Неохотно поднимаясь, раненые разошлись, а Федор Иванович поправил постель и повалился на спину.

 

6

С переходом в наступление боевых частей поспешили вперед и дивизионные тылы. Так что, когда находившийся вблизи медсанбата полковник Соскин спохватился и пнул храпевшего в передке ездового, вокруг было пусто.

— Давай, растяпа! — выругал он солдата, прислушиваясь к удалявшемуся гомону.

Подхлестывая лошадь, ездовой старался нагнать ушедшую колонну, но взмыленная, давно не кованная сивка, падая на колени, с большим трудом преодолевала заполненные жидкой грязью колдобины. И хотя тарантас бросало и кверху, и в стороны, Соскин этого не замечал. Лежа на спине, он думал о том, как избавиться от навалившегося на душу тяжелого груза. По мнению Соскина, его должны были поставить в число первых, кто обеспечил блестящий успех дивизии при форсировании Днепра, но якобы Булатов пренебрег его заслугами. В результате сложились настолько натянутые отношения, что Соскин всякими путями старался быть от комдива подальше, а полученный из его рук орден Красной Звезды считал для себя чуть ли не издевкой. Не мог появляться и в частях, почему-то полагая, что там на него будут показывать пальцами. Вот и нашел убежище в тылах. А теперь, перебрав самые различные версии для оправдания своего отставания от штаба дивизии, не нашел ни одну из них сколько-нибудь веской. За это он себя и казнил. «Черт понес в проклятый медсанбат. Ничего ведь существенного не было. Подумаешь, покраснение в горле». Перед глазами появилась, брезгливо улыбаясь, терапевт медсанбата — коротко подстриженная, по всему видно — старая дева. «Посоветовала, тощая вобла, теплое полосканьице. Даже не удосужилась записать, что болел ангиной, хотя ей об этом было сказано. Скотина! Ты у меня еще попляшешь!» — скрипел зубами Соскин, с трудом проглатывая горькую, вязкую слюну. «А тут еще эта зануда. На кой пес она сдалась? — зло зыркнул он в темноте на безмятежно сопевшую под ватным одеялом девицу из дивизионного банно-прачечного отряда, попавшую к нему на прошлой неделе совершенно случайно и неожиданно. — Прицепилась как клещ, а начинаешь отдирать — впивается еще глубже. Видал, до чего дошла? «Любишь кататься — люби и саночки возить». Поганка! Не додул в тот проклятый хмельной вечер. Нажрался как свинья, вот и не сработал котелок. Все казалось просто: на денек, другой, а сойдет оскомина, так и отвезет солдат назад. Так черта с два. Поди попробуй! Эта тихая деревня знает, за что хватать. Сразу за кадычок. Потерял, дурень, голову. И все из-за старой галоши — Булатова. А возможно, и не он? — Сознание совсем неожиданно пронзила какая-то новая, жгучая мысль. — Возможно, было что-то другое? — усомнился Соскин. — Теперь, выходит, надо думать не о браздах правления, а о том, как стряхнуть с себя всю эту грязь. Голова пухнет, а выход, видно, лишь один: ссылаться на болезнь. Так и говорить: голова, горло, грудь. Ангина. Всего разломило. Вот если та медсанбатовская стерва… Но неужели дойдет до этого? Надо намотать на шею побольше всякого тряпья, чтобы было сразу видно. Не объяснять же каждому», — решил Соскин. Зябко ежась, Соскин всматривался в низко нависшие облака, стараясь себе представить, что обрушится на его голову по прибытии в штаб. «Что день грядущий… — мелькнула у него мысль, но он тут же грубо ее оборвал. — О чем еще гадать? Неясно, что ли?

Раз Булатова увезли… и тут же появился Дремов, остается лишь одно: «Есть, товарищ комдив! Будет сделано!» Ну уж, дудки! Этому не бывать! Что угодно, только не такое унижение. Увольте!»

Нагнал Соскин штаб дивизии поутру, когда полки первого эшелона, развернувшись с ходу в боевой порядок, вели бой с зацепившимся вдоль гряды усиленным прикрытием противника.

Продвигаясь пешком по деревне с высоко забинтованным горлом, Соскин, поводя вокруг красными глазами, не пропускал мимо себя без какой-либо придирки ни одного штабника. Одного он отчитывал за якобы неряшливый внешний вид, из другого выматывал душу за неотдание чести, третьего разносил за развалистую походку. Разгневанный, появился он и в штабе, где начальником к этому времени уже был подполковник Бражников. Не услышав доклада, возмутился:

— Что за порядки? Может быть, все-таки бросите болтовню да и потрудитесь доложить замкомдиву?!

— Не мешайте, товарищ полковник! — оторвавшись от трубки, спокойно проговорил Бражников.

Соскин побагровел.

— Это… Это так замкомдиву?! Забыли?..

— Товарищ полковник! — наклонился к нему один из операторов. — Начальник штаба еле связался с соседом…

Соскин осел. «Вот как? Значит, и этот?.. Начальник штаба…» — дико защемило у него сердце.

Закончив разговор, Бражников, не поднимая глаз, наклонился к железному ящику, а выпрямившись, протянул Соскину шифровку командарма.

— Прочитайте, товарищ полковник, и распишитесь.

Читая шифровку, Соскин менялся в лице: то бледнел, то краснел, но далее после того, как понял, что командарм вызывает его немедленно к себе, заносчиво поднял голову.

— Когда прикажете? — посмотрел он на Бражникова.

— Там все написано. От себя добавить ничего не могу.

Плюнув под ноги, Соскин ушел от начальника штаба. Встречи с новым комдивом, находившимся на НП, он решил избежать.

Уткнувшись глазами в землю, не отвечая на приветствия встречавшихся, он направился в мокрые заросли, к своему тарантасу, но, оказавшись рядом с. ним, не остановился, прошел мимо, не зная, куда бредет. Очнулся лишь у края оврага. Показалось, что под шапкой зашевелились волосы. Остановился и, свалившись на черную кучу булыжников, схватился руками за голову. Закрыв усталые глаза, подумал: «Вот и докатился. И, видно, дело совсем не в Булатове. Началось гораздо раньше, в юности, а потом пошло и пошло».

В последнее время Соскин уже не раз подумывал о том, что его терзают честолюбие и зависть, но такие мысли появлялись лишь вскользь. Теперь, у обрыва, пришлось подумать пообстоятельнее. Так и не поднимая головы, он припомнил, как еще в школе, в седьмом классе, он так безумно полюбил соседскую девчонку, что из отличников угодил в двоечники и даже мог остаться на второй год. Девчонку звали Галкой и была она чертовски красивая. А когда он вздумал у нее что-то спросить, так она, прыснув, посмотрела сверху вниз и побежала к Витьке, верзиле чубатому, капитану волейбольной команды.

В училище пришлось торчать на самом левом фланге, терпеть издевки: «Шестнадцатая рота!» Других отбирали в парадный расчет, а тут только и приходилось из караула в караул. А то еще и на кухню. И так каждый праздник. Завидовал глубоко и мучительно, но зато по службе пошло успешнее, чем у других. Начальство всегда ценило за ретивость. Вроде даже пошло все с опережением. И должность и звания. Только Людка — вертихвостка… Дай ей с лампасами. Соскин поднял голову. Рядом стоял ездовой.

— Пошли, товарищ полковник. Там свертывают штаб. Должно, вперед.

— Ладно. Иди, — отозвался Соскин, чувствуя, как совсем опустела душа. «Свертывают штаб. Конечно, вперед. Дурак!» — поднявшись, Соскин подошел к обрыву, подступил к самому краешку, посмотрел на дно глубокого оврага. «Туда бы, что ли, головой о размытые булыжники? — мелькнула мысль, но он удержался. — Выходит, и в этом не как у людей. Никто не вспомнит. Вот он зароет, как собаку, — посмотрел Соскин вслед удалявшемуся солдату. — Нет! Расчет прост, что заработал, то и получай!»

И повернул коня назад. Поехал искать командарма.

Преследование противника неожиданно усугубилось

редчайшим явлением природы: в январе наступила такая оттепель, что в течение нескольких дней истаяла вся огромная масса снега. Вздулись речки, речушки и даже самые малые ручьи. Половодье оборвало продвижение войск. В установленный срок за реку проскочили лишь две танковые бригады да батальон Заикина, которым теперь командовал Супрун.

На плацдарме неокопавшемуся батальону пришлось уже с первых часов отражать одну атаку за другой. Особенно не давал житья занявший удачную позицию на крутом бугре вражеский танк. Пулеметным огнем он днем и ночью прошивал не только позицию батальона, но и все подступы к ней из-за реки.

— Бьет, мерзавец, по батальону, не даст головы поднять. Тают подразделения, — докладывал Супрун командиру полка. — Запасы к концу, людям не подвезти горячего.

— Вот что, комбат, — обратился к Супруну теперь уже командовавший у него первой ротой Юхим Корж. — Думаю, что пора кончать эту волынку с танком.

Супрун поднял глаза, насторожился. — Это как же?

— А вот так. Захвачу я его или уничтожу. Попал ко мне один паренек: смекалистый, ловкий, а по-фрицевски чешет — искры летят. С ним договорился, согласен хоть в огонь.

— Ну а что дальше?

— Как стемнеет, подползем. Если не удастся захватить врасплох — парень начнет шпрехать, ругать за плохую службу, а я случая не упущу. Твое дело разрешить. И баста!

— Что это ты надумал?.. Фрицу небось во как нужен пленный, а тут сам заявился, да еще офицер.

— Ну уж это ты брось. У каждого по два пистолета, гранаты, да и не мальчишки же. Насчет этого не стоит. Ты вот только, если что — Ивана, брательника, поддержи. Мал он еще, глуп да и слаб. Течет рана. Офицерское все скину. Пойду в бушлате, в нем свободнее.

Супрун тяжело вздохнул, а Юхим понял, что согласие получено. Не прощаясь, он пополз к себе в роту, на правый фланг.

Время тянулось медленно, и Супрун не находил себе места. «Черт толкнул согласиться», — лютовал он, но в тот момент, когда начал скручивать очередную цигарку, в районе танка прозвучали одиночные выстрелы. Цигарка выпала из рук. Не обращая внимания на свист пуль вокруг НП, он вытянулся над бруствером во весь рост, готовый стремглав бежать к Юхиму на помощь. Остановил голос замполита:

— Слышишь, комбат? Он это, Корж! — закричал из своей ячейки капитан Солопов. — Ясно, что началась там схватка с танкистами.

— Не сомневаюсь, но думаю, как бы это ему подсо… — не успел Супрун закончить слово, как танк взревел, и тут же грохнули один за другим несколько орудийных выстрелов.

Супрун почувствовал, как нервный спазм сжал горло и бешено заколотилось сердце. То, что танк бил из пушки, а потом открыл и пулеметную пальбу, еще не значило, что он находится в наших руках. Можно было предполагать разное. Лишь когда двигатель взревел еще круче и танк, бросаясь из стороны в сторону, но шел вдоль переднего края вражеской обороны, комбат понял, что Корж сумел захватить танк и теперь гусеницами утюжит немцев, пригревшихся в окопах, а тех, которые убегают в тыл, находившийся с ним солдат полосует огнем из пулеметов. На душе отлегло. Через несколько минут танк, не прекращая пальбы, рванулся куда-то за бугор.

С той стороны, кроме пулеметных очередей, стали доноситься орудийные выстрелы, а огонь противника по боевым порядкам батальона резко ослаб. Слышались только редкие автоматные очереди.

— Вот так моряк! Вот так Корж! — выкрикивал Супрун, всматриваясь в сторону переднего края и не обращая внимания на тянувшегося к нему телефониста.

— Вас сверху… Командир! — не отставал солдат, встряхивая телефонной трубкой.

— Ну давай! Давай! — протянул он к солдату руку, а в трубке услышал вопрос командира полка:

— Что там у тебя за пальба?

— Немного есть, но… — замешкавшись, начал комбат невнятно.

— Что за «но»? — переспросил Новиков.

— Да это у противника… Мы пока не разобрались… Дайте немного времени!

— Разберитесь и доложите! — приказал подполковник.

Супрун вскочил на ноги, а танк, взрывая землю, вырвался из-за бугра. Сделав еще несколько разворотов по переднему краю противника, он на той же бешеной скорости направился в свое расположение, чуть левее НП комбата.

— Ну наконец-то, Корж! — воскликнул комбат, глядя, как танк, приближаясь к НП, сбавил газ, а когда оказался рядом с ним — резко затормозил. Вслед за лязгом гусениц хлопнул башенный люк. Из него показался Юхим. Соскочив в снег, он бросился к Супруну, сгреб его своими медвежьими лапами и, прижав к себе до хруста костей, отпустил.

— Вот он! Больше не пальнет! Мы его повернем против фрицев. Пусть теперь попробуют!.. — рассмеялся отчаянный моряк.

Комбат все еще не мог справиться с волнением, а когда оно несколько улеглось, спросил:

— Как же это ты его полонил?

Корж лукаво усмехнулся.

— Говорил вам, что обдурим фрица. Так и сделали. Забрались на танк, постучали по башне, и мой корешок позвал по-немецки. Когда люк открыли, пришлось первым отблагодарить того, который без пароля поспешно отозвался, ну а потом уже остальных. Всего четыре патрона. А дальше дело ясное… Техника — она везде техника. Не зря закончил школу мотористов. Наука пошла впрок. Стартер, газ, рычаги — дело понятное…

— Вот чертяка! А мы тут… Сам понимаешь…

 

7

Пока наступление развивалось успешно и госпиталь после непродолжительных остановок скачками продвигался вслед за войсками, Зине казалось, что она вот-вот догонит своих. «Вот удивится Степан. Он непременно произнесет свое «елки зеленые» и, как всегда, станет протирать свои очки». Она тешила себя этими мыслями, полагая, что оттуда будет легче связаться и с Заикиным. Но в последнее время обстановка на фронте так изменилась, что нарушился всякий ритм и в госпитале: то он оставался неподвижно стоять на одном месте, то с большим трудом продвигался по бездорожью в течение нескольких дней, не развертываясь, то перемещался лишь на два-три десятка километров куда-то в сторону и, надолго застревая в колонне, пропускал войска. А однажды ночью, поднятый по тревоге, он даже поспешно попятился назад. Теперь, после мучительного движения, его остановили в большом селе и уже вторую неделю не трогали с места. Поток раненых непомерно возрос.

Зина догадалась, что на фронте что-то стряслось неладное, да и от раненых иногда слышала, что «фриц вновь взбесился, лезет напролом». И хотя все больше чувствовала она заботу со стороны Александры Васильевны, тоска и душевная тревога не отпускали ее.

Третьего дня вечером, расплакавшись, она заявила, что возвратится в полк, к своим.

— Не могу здесь привыкнуть!

После этого разговора Александра Васильевна еще в течение двух дней пыталась ей доказать, что их госпиталь тоже фронтовой и что спасать прибывающих сюда людей — тот же бой, но, не добившись своего, сдалась.

— Ладно, поезжай!

Тепло простившись с Александрой Васильевной, Зина рано утром уехала с попутной машиной к линии фронта.

Ехали долго, но все же добрались до того перекрестка, где машина в составе своей колонны должна была поворачивать на север, а Зине надо было резко свернуть в южном направлении. Оставшись на перекрестке, Зина растерялась: «Теперь куда?» Поколебавшись, пошла вперед. Беда заключалась в том, что никто, к кому она обращалась, не мог сказать, в каком направлении ей надо искать дивизию.

Нередко ей казалось, что вот они, тылы дивизии, но каждый раз приходилось разочаровываться. И все же однажды ночью, выйдя на большак, она встретила машину полевой почты из дивизии Булатова. Сопровождал почтовую машину пожилой старшина Михаил Иванович.

Усадив девушку в кабину между собой и шофером, старшина толкнул шофера:

— Давай поспешим.

Машину бросало из стороны в сторону, а к полуночи погода стала резко меняться: западный ветер сменился колючим северо-восточным. Машина сбавила ход. Мотор перегрелся, из радиатора вырывались струйки пара.

Зина забеспокоилась. Она переживала, что машина может остановиться совсем. «Темная ночь, степь. Вокруг ни одной хатки», — думала она с тревогой в душе.

Чтобы не видеть, как, медленно продвигаясь, машина все глубже зарывалась в снег, Зина перестала смотреть в лобовое стекло. Сидя с закрытыми глазами, она начала вспоминать о маме и дедушке, твердо веря, что они живы и она их когда-нибудь да встретит. Отца своего Зина представляла очень смутно. Видела его обычно таким, каким сама себе создала в воображении. В ее памяти о нем сохранилось лишь то, что он был высокого роста и очень красивым. Этим она втихую гордилась. Ей казалось, что лицо у него должно быть жестким, с упрямым подбородком и твердым взглядом. Мама воображалась ей с заплаканными глазами, такой, какой видела ее в последний раз у бабушки перед поездкой куда-то далеко в Сибирь, на поиски отца. А что с дедушкой? Он тогда так и не догнал их. Стало быть, не удалось ему уйти из Слонима, Зина вздрогнула, представив себе, что может случиться с ее дедушкой, оставшимся на захваченной фашистами земле. «А возможно, ушел он в партизаны, коммунист ведь, еще с гражданской войны».

Вскоре на дороге выросли такие снежные сугробы, что машина совсем застряла. Сколько ни пытался шофер вырваться из снежного плена, его старания были безуспешны: ни покачивания, ни резкие рывки, ни прогазовки, — ничего не помогало. Машина оседала все глубже и глубже. Наконец, отчаявшись, шофер заглушил мотор.

— Все кончено, товарищ старшина. Сели на оси. Без посторонней помощи не выбраться.

Старшина выскочил из машины.

— Бери лопату да откапывай колеса, а мне давай топор, пойду искать валежник. Помощи здесь не дождаться.

Зина вздумала пойти со старшиной, но как только выпрыгнула из кабины и сделала несколько шагов, комья жесткого снега с такой силой хлестнули ее по лицу, что у нее перехватило дыхание. Она закашлялась и с трудом возвратилась назад в кабину.

Некоторое время спустя Зина заметила промелькнувшего в пурге в той стороне, куда ушел старшина, согнутого человека. «Он это, Михаил Иванович», — воспрянула она духом, надеясь, что теперь-то удастся машину вытащить. К сожалению, старшина, потеряв в снегу топор, вернулся всего лишь с несколькими хворостинами.

Принесенные ветки были втиснуты под задние колеса, но машина, продолжая буксовать, с места так и не стронулась.

Выругавшись, солдат заглушил мотор и, навалившись грудью на баранку, недовольно засопел.

Старшина не смог подняться в кабину. Прислонившись плечом к борту кузова, он продолжал тяжело, со свистом дышать.

По багровому синюшному лицу Зина догадалась, что старшине требуется срочная медицинская помощь, что он задыхается, но она для этого ничем не располагала.

Старшина понял Зинино беспокойство, оглянувшись в ее сторону, проговорил:

— Мучает грудная жаба. Задыхаюсь.

Вместе с солдатом Зина помогла старшине подняться в кабину.

— Говорил вам, Михаил Иванович, не следует ехать по этому бездорожью, так нет, все свое. Вздумали напрямик, где ни одной живой души, — назидательно выговаривал солдат.

— Хватит тебе, Артем. И без тебя тошно, — отозвался старшина, а заметив, как Зина вздрагивает всем телом, снял с себя полушубок.

— Завернись в него. Помоги ей, Артем. Согревшись и засыпая, Зина услышала, как старшина распорядился:

— Иди, Артем, ищи тылы, а мы будем ждать. Да смотри не заблудись.

— Ничего, товарищ старшина. Сапоги дорогу знают, — пошутил солдат, выпрыгивая из кабины в пургу.

 

8

Захваченный у противника танк, продолжая греметь заглушенным двигателем, время от времени вздрагивал, как загнанная лошадь. «Куда бы его, дьявола, теперь пристроить?» — думал о танке комбат Супрун, слушая рассказ Юхима о том, как ему удалось за какие-то минуты перемолотить гусеницами не только оборону противника на большом участке переднего края, но и полностью раздавить одну минометную батарею, которая доставляла немало беспокойства нашей обороне. «Конечно, было бы совсем неплохо оставить его где-нибудь в центре боевого порядка. Такое его расположение вполне обеспечило бы не только надежное наблюдение за всем передним краем противника, но и прицельный обстрел и пулеметным и пушечным огнем его любой точки от фланга до фланга. Но самое важное то, что бойцы увидели бы своими глазами, что не так страшен черт, как его малюют, что даже самого черта можно вон как обуздать». С другой же стороны, комбат несколько опасался. «Разберется фашист и начнет дубасить по нас так, что не сосчитаешь потерь. Люди-то почти без укрытий».

— Как теперь с ним? — поднял он глаза на Юхима.

— Да как же? — удивился тот. — Поставим на позицию да и будем палить по гадам. Боеприпасов, кроме боеукладки, еще и на днище несколько ящиков. А закончатся — съездим за добавкой. Танкистов сыщем у себя в роте. Так что работу «тигру» найдем, скучать не будет, — засмеялся Корж.

— Значит, к себе ты его берешь? — уточнил Супрун.

— Думаю, так.

— Верно. Ты его добыл, ты им и распоряжайся.

Юхим угнал танк в роту, а к утру, несмотря на мороз и лютую метель, его упрятали в землю и замаскировали почище, чем это умеют делать немцы.

— Пусть сунутся, головы не сносить, — ликовал ротный, оглядывая врытый танк. — Смотри там, хлопцы, чтобы наблюдение круговое, чтобы башня на триста шестьдесят, — подсказывал он солдатам, хлопотавшим у танка. — То, что он «тигр», ничего. Приручим! — подбадривал ротный доморощенных танкистов.

Ночью ветер резко изменил направление. Вместо западного подул обжигающий северяк. Понесло пургой, головы не поднять. На плацдарме ни выстрела, ни ракеты. «Что-то фашист мудрит», — подумал Супрун и, ежась в полушубке, спустился к реке. Попробовал у берега — держит, а когда сделал несколько шагов вперед — затрещало, но все же выдержало. «До рассвета надо поднести хоть сколько-нибудь и боеприпасов и продовольствия», — решил он и поспешил на НП, но уже издали услышал, как с кем-то разговаривал по телефону ординарец:

— Сейчас, сейчас позову! — прокричал солдат и бросился комбату навстречу. — Вас срочно командир…

Супрун поспешил к телефону. В окопе было дымно. В печурке, выдолбленной солдатом в стенке, по-прежнему тлели сырые сучья. — Слушаю! — выкрикнул Супрун, схватив трубку.

— Вот что, обстановка круто меняется, и тебе какое-то время придется там держаться одному. Нас оттягивают на другой рубеж, несколько южнее. С тобой оставляю Охрименко. Понял? Он сейчас подойдет и расскажет, как тут все складывается. А вообще туго.

— Понял, — с растяжкой проговорил Супрун. — Лучше бы пушек добавили. Нужны против танков, — заикнулся он.

В трубке было слышно, как Новиков тяжело вздохнул.

— Посмотрим. Пока сам гол как сокол. Если получу — сразу отдам тебе. А пока что рассчитывай на свои силы.

Ночью реку еще крепче сковало льдом, запорошило снегом. К утру северный ветер усилился, а солнце, брызнув поначалу яркими искрами, быстро скрылось в метели.

Видимо, этим и решило воспользоваться гитлеровское командование, чтобы спасти свою окруженную группировку. И в то время, когда Супрун слушал доклады командиров рот о выполненных работах по инженерному оборудованию районов обороны, в тылу батальона, в нескольких километрах за рекой грохнуло с такой силой, что, казалось, даже здесь, на плацдарме под ногами всколыхнулась земля. Комбат насторожился. Через несколько минут удар такой же силы потряс землю и севернее — в полосе соседней армии. Стало ясно, что противник начал прорыв встречными ударами, о чем и намекнул командир полка.

Проникшая с наступлением темноты в тыл разведывательная группа докладывала, что противник, развернув подошедшие колонны, ведет бой с нашими вырвавшимися вперед танкистами. Одна его небольшая колонна, обойдя прикрытие танковой бригады, двинулась вдоль большака по направлению к Жошкам. «Вот они, Жошки», — читая донесение, комбат смотрел в сторону села.

Находясь всю ночь в подразделениях, Супрун наблюдал за ближней окраиной вытянувшегося вдоль большака населенного пункта, но никаких признаков подхода танков заметить не мог. Не обнаружил он и каких-либо других изменений. Противник молчал. Лишь от одной трубы порывами ветра уносились слабые облачка дыма. И вдруг комбат услышал отрывистые металлические удары. Вскинув к глазам заиндевелый бинокль, он заметил метнувшийся в пурге танк, за ним другой, третий. Уходя с дороги, танки прижимались к постройкам, плетням. За первыми появилось еще несколько. Один, рыская пушкой, вышел к самой окраине села и, уткнувшись в снежный сугроб перед густым вишняком, замаскировался.

— Взгляни! — сунул комбат бинокль появившемуся замполиту. Солопов, не снимая рукавицы, смахнул с лица снег, присмотрелся.

— Да, да! Танки! — взволнованно выкрикнул он.

— Как же это мы? Выходит, прозевали? — с сожалением спросил комбат, глядя на замполита.

— Как это прозевали? Вон что творится. Метет, проклятая! Света божьего не видать. Да их и не было. Очевидно, выжидали где-то поглубже, а теперь потянулись сюда, в исходное положение для атаки.

Буран рванул еще сильнее, сорвал у Солопова сдвинутую на затылок ушанку. Капитан бросился за ней, а Супрун, вскинув бинокль, принялся рассматривать село.

За высотой справа загремели выстрелы. Снаряды с урчанием пронеслись над головой. Противник произвел первый налет по тому району, где до этого располагался полк, но к началу удара там уже не оставалось ни одного солдата: полк снялся к занял оборону правее и дальше, прикрывая фланг армии. Через две-три минуты последовал второй залп, за ним третий, четвертый. И не успели умолкнуть разрывы за рекой, как вздрогнула земля на переднем крае батальона и его соседей. Несколько тяжелых снарядов с сухим треском разорвалось рядом с наблюдательным пунктом комбата. И Супруна и Солопова отбросило в сторону.

Выбравшись из сугроба, комбат почувствовал, как начал таять снег, попавший и за пазуху, и за воротник, и в валенки.

Хотелось вытряхнуть, но подбежал ординарец.

— Товарищ комбат! Вас ротный… Корж…

Оглянувшись по сторонам, Супрун побежал к своей ячейке.

— Слушаю тебя, — закричал он, хрипя. — Что там? Ну что?! — прокричал он еще громче, но, убедившись, что связь нарушена, со злостью плюнул.

Огневой удар артиллерии продолжался. Снаряды рвались на всем плацдарме. Кроме обычной, ствольной артиллерии, давали залпы и реактивные шестиствольные минометы.

Комбат наблюдал, не отрывая взгляда от села. И когда на правом фланге батальона, где оборонялся Корж, сквозь космы пурги промелькнули огненные пулеметные трассы, закричал телефонисту:

— Так давай же! Давай! За чем смотрел?! Свяжись с ротой!

— Ну вот же снарядом… Порвало связь…

Все же связь была восстановлена, и Корж, два дня тому назад получивший звание лейтенанта, доложил обстановку перед фронтом роты. Оказалось, что рота пулеметным огнем отражала разведывательный поиск противника, намеревавшегося прощупать прочность нашего переднего края. Ротный доложил, кроме того, что в селе наступило заметное оживление, а где-то за бугром слышен шум моторов.

Готовясь к отражению вражеской атаки, Супрун то и дело посматривал на те шесть противотанковых орудий, которые ему отдал скрепя сердце командир полка. Он по-всякому прикидывал, как они смогут вместе с противотанковыми ружьями и двумя сорокапятками отразить массированные танковые атаки. «На большее рассчитывать не приходится. Надо разумно распорядиться тем, что имеется», — заключил комбат и, оглянувшись на ординарца, велел позвать командира батареи.

Ординарец не успел добежать до батареи. В снежном вихре над передним краем вражеской обороны взмыли ракеты, и окраина большого села вздыбилась, забурлила снежным ураганом — к боевым позициям наших рот понеслись укрывавшиеся во дворах и огородах вражеские танки. Позади кто-то пронзительно закричал:

— Танки-и-и!

Следя за артиллеристами, Супрун забеспокоился: «Они-то видят?!»

Танки, рыская орудиями, выискивали цели, и вскоре вдоль наших позиций закипели снежные фонтаны. Прогремели разрывы. Танки, не снижая скорости, пошли в атаку. Но тут же один, а затем еще два-три застряли в клубах разрывов. Супрун понял, что по танкам, кроме батальонных орудий, из-за реки открыл огонь артиллерийский полк.

В завершение огневого удара дали залп наши «катюши».

Еще более мощная канонада разразилась в полосе главных сил дивизии, особенно на правом фланге, куда на рассвете был оттянут с двумя батальонами подполковник Новиков.

Находясь в значительном отрыве от главных сил полка, Супрун не мог наблюдать за обстановкой перед фронтом двух других батальонов полка, но, услышав раскаты оглушительной канонады, подумал, что наши, разгромив противника в «котле», перешли в наступление, а следовательно, батальон в ближайшие часы сможет присоединиться к своим. Когда же схватил трубку назойливо дребезжащего телефона и, кроме грохота разрывов, ничего не услышал, — без слов понял, что обстановка сложилась хуже, чем можно было ожидать.

Напрягая слух, он наконец услышал голос командира полка.

— Что там у тебя?! — спросил Новиков.

Комбат поторопился доложить хотя бы о самом главном, но успел произнести лишь несколько слов. Новиков перебил его:

— Ты понимаешь, что тут у нас? Противник наносит встречные удары, рвется из «котла». Держись там покрепче!

Трубка умолкла. Супрун понял, что бой подступил к НП командира полка, а взглянув вперед, увидел несколько танков и рядом со своим НП. За ними мельтешила, делая короткие перебежки, вражеская пехота. Пулеметные трассы, сверкая в дыму, секли, взбивали снег. Доносились одиночные выстрелы наших противотанковых ружей, вновь и вновь выплескивали огненные струи сорокапятки. Комбат с ужасом увидел, как два вражеских танка, прорвавшись к реке, развернулись в сторону батальонного медпункта. «Не пощадят раненых», — промелькнула страшная мысль. Он сделал рывок к ближайшему орудию, закричав в пургу:

— Танки с тыла!

Расчет услышал комбата. Бросившись к станинам, развернул орудие. Тут же послышались частые удары.

Били по танкам и другие орудия, а комбат, утирая с лица откуда-то появившуюся кровь, другой рукой направил бинокль в сторону медпункта. Головной танк крутился на одном месте. «Перешибли гусеницу», — вздохнул он с облегчением и услышал команду:

— Наводить по второму!

Команду сержанта солдаты исполнить не успели. Рядом с позицией грохнуло несколько снарядов. Небольшой участок земли вздыбился снежными фонтанами.

Воздух упруго вздрогнул, завизжали осколки. Свалившись в снег, комбат вновь услышал команду: «Наводить по…» — но и она оборвалась. Со всех сторон доносились команды и дикие выкрики, смешанные с длинными автоматными и пулеметными очередями.

Преодолевая адскую боль в ушах, Супрун поднялся на ноги. Рядом два солдата, упираясь ногами в рыхлый снег, пытались поправить отброшенное в сторону орудие. Поспешив к ним на помощь, комбат навалился на утонувшее в снегу колесо. Лишь когда орудие с большим трудом было вновь развернуто против танков, он увидел рядом со снарядным ящиком уткнувшегося лицом в снег командира орудия. Тот был мертв, но его посиневшие пальцы не выпускали заснеженный бинокль.

Солдаты произвели выстрел, но танк не был подбит. Упав на колени, Супрун стал корректировать стрельбу. Танк, не подбитый и со второго выстрела, развернул пушку в сторону орудия.

— Во фашист! — выругался наводчик и, нажав на ручной спуск, опередил немца. Раздался сильный взрыв. Танк тут же запылал.

Хотя оба танка, прорвавшихся в тыл батальона, были уничтожены, бой продолжался по всему фронту с прежней ожесточенностью.

В дыму и снежном урагане металась вражеская пехота. Одни ее подразделения пытались прорваться в глубину плацдарма, другие наносили удары по флангам наших оборонявшихся рот. И когда Супрун вместе с оставшимися в живых бойцами расчета вновь разворачивал орудие против танков, не прекращавших атаку с фронта, над самой головой просвистело несколько автоматных очередей. Где-то рядом послышались гомон и нерусская речь.

«Вон они!» — увидел Супрун мелькавшие фигуры. Задыхаясь, он громко скомандовал:

— Бросай станины!

Брошенное орудие застыло на месте, и тут же, вздрогнув, упал как подкошенный и наводчик.

— Сашка! — закричал заряжающий, стремясь предупредить наводчика о приближавшейся вплотную к орудию вражеской пехоте, но тот не отозвался.

Заряжающий вспомнил о находившемся на позиции ручном пулемете. В следующий миг синие трассы полыхнули в подступавшую толпу вражеских солдат, а когда те оказались всего в нескольких десятках метров от пулемета, артиллерист неистово закричал:

— Бей гранатами!

Супрун отбросил автомат и, взглянув по сторонам, увидел в нише несколько гранат и стал метать их одну за другой. И хотя некоторые гранаты рвались совсем близко, комбат продолжал разить противника.

Противник не выдержал. Супрун видел, как несколько вражеских солдат, корчась, повалились в снег, а другие, пытаясь избежать гибели, шарахнулись в разные стороны. Бросив убегавшим вдогонку еще одну гранату, комбат поспешил к заряжающему, чтобы заменить новым расстрелянный диск.

— На, бери! — подтолкнул солдат ящик с набитыми дисками.

— Ага, дело! — обрадовался капитан, опуская пулемет для перезаряжения, но, заметив метнувшуюся в пурге в его сторону фигуру, вновь ухватился за приклад. — Вон куда ты, стерва! — выкрикнул он, разворачивая пулемет в ту сторону, но, опознав в пурге своего попавшего на мушку ординарца, опустил приклад.

— Что случилось? — спросил он у Кузьмича. Задыхаясь от быстрого бега против ураганного ветра, Кузьмич не смог сразу ответить. Свалившись у ног комбата, он махнул рукой по направлению правого фланга батальона.

— Корж вас… Видать, дрянь там у него… Слышите?

Супрун и до этого догадывался, что Корж отражает атаку, а теперь, прислушавшись, и тем более понял, что там нещадно строчили ручные пулеметы и автоматы, глухо рвались мины, хлестко били сорокапятки.

— Иди, комбат, — не поднимая головы, глухим голосом проговорил старый солдат. — Не тут тебе надобно быть, — посмотрел он на капитана. — Здесь всего лишь орудие.

Супрун на какой-то миг опешил от такого замечания, придя в себя, отозвался довольно-таки сдержанно:

— А его здесь оставить одного? — перевел он глаза на артиллериста.

Кузьмич мельком увидел, как у Супруна нервно передернулось лицо. «А и правда, нельзя одного оставлять у орудия», — с тревогой подумал солдат и почувствовал, как что-то тяжелое подступило к сердцу. Он только теперь вполне осознал, что из расчета в живых остался лишь заряжающий, что ни сержант, вытянувшийся у станин, ни солдат, занесенный снегом на бруствере, ни тот, который разбросал руки правее орудийного щита, уже не поднимутся.

Кузьмичу казалось, что комбат глядел своим невидящим взором в его душу и продолжал упрекать: «Одного здесь оставить?» Кузьмич, с трудом разворачивая орудие в сторону противника, прокричал:

— Иди, комбат! Мы тут будем держаться вдвоем. Не бойся, не дрогнем.

Супрун посмотрел в направлении второй роты. Там почему-то больше, чем на других участках переднего края, лютовали снежные вихри. Не было видно ни своих, ни противника, а бой кипел. Кроме ружейно-пулеметного рокота и взрывов гранат, там раз за разом всплескивали длинные языки орудийных выстрелов. Разгорался бой и на левом фланге. Оглянувшись, комбат поспешил на НП, понимая, что выяснить обстановку в подразделениях можно только через их командиров.

Заметив приближение комбата, телефонист протянул ему трубку.

— Вас они, товарищ капитан, — сказал солдат, еле шевеля прозябшими, непослушными губами.

— Кто?

— Командир требовал, Новиков.

Комбат дунул раз-другой в трубку и, воткнув ее под ушанку поглубже, прокричал совсем охрипшим голосом:

— Я двадцать третий, слушаю!

— Из твоего района доносится орудийный грохот. Почему не докладываешь обстановку? В чем дело? — нетерпеливо спросил командир полка. — Тут комдив уже несколько раз спрашивал.

Комбат не мог решиться, как поступить: то ли докладывать, как есть на самом деле, то ли как-то смягчить. «Все равно у него нечем помочь», — решил он и хотел было доложить, что на плацдарме пока терпимо, но подполковник начал сам:

— Тут валят стеной. Лезут как очумелые, ни на что не смотрят. Атаки следуют одна за другой. Противник прет напролом к своим окруженным, а те рвутся навстречу.

Супрун не успел больше сказать ни слова. Грохот разрывов потряс высоту. Его наблюдательный пункт утонул в дыму. Трубка вылетела из рук. Подхватив ее на дне окопа, он понял, что связь с полком прервана. Залпы обрушились на батальонный район обороны с еще большей плотностью. Для прорыва к своим окруженным противник начал новую огневую подготовку и на этом направлении.

 

9

Артем шел из последних сил, но не знал, сколько им пройдено и далеко ли еще до дивизионных тылов. Чувствовал, что мороз крепчал, а пурга свирепела. Даже полушубок казался решетом. Пронизывало насквозь.

Ноги отяжелели, идти становилось все труднее. Для того чтобы как-то контролировать себя, солдат установил режим: останавливаться не реже чем через тридцать шагов.

Шел он долго и наконец понял, что никакой дороги под ногами нет, что сбился с пути.

Временами ему казалось, что старания бесполезны, что своих он не найдет, и хотелось отказаться от поиска, но всякий раз что-то толкало в спину и кричало в уши: «Не садись! Погибнешь! Иди, да побыстрее! Они там остались. Ждут помощи!» И солдат шел, хотя стало так темно, что не было видно, куда ступает нога. И вдруг он оказался над глубоким обрывом. Захлебнувшись холодным воздухом, хотел рвануться назад, но под ногами не оказалось никакой опоры. Еще миг, и он кубарем полетел вниз. На лету старался за что-нибудь ухватиться руками, но не тут-то было. Когда стукнулся о камни и почувствовал во всем теле острую боль, понял, что сорвался с обрыва и оказался на дне глубокого оврага. «Хорошо, что не взял девчонку. Такое могло случиться и с ней», — промелькнуло у него в сознании.

Он сильно ушибся. Боль была нестерпимой. Поначалу даже не разобрался, что, лежа на спине, он перегородил собою струившийся по дну оврага мелкий ручей.

Вскоре за его спиной скопилась вода. Чувствуя неладное, Артем попытался подняться, но сразу не смог. Кружилась голова. Ему удалось выбраться из воды лишь ползком. Только в это время он спохватился, что потерял рукавицы. Их было жаль, но когда обнаружил, это ни на шее, ни в ручье и нигде рядом нет автомата, то остро ощутил свою беспомощность. Долго ползал среди валунов, прощупывал снег, но автомата не было. В надежде на то, что он мог остаться где-нибудь на выступе или зацепиться за кусты, Артем пытался вскарабкаться наверх, но не смог. Истратив много сил, он опрокинулся на спину и только теперь ощутил, что набрал в валенки воды. Разуваться не стал. «Все равно весь мокрый».

Отдохнув, пополз, но тут же остановился. «Так к своим не добраться», — подумал он и с трудом поднялся на ноги. Сбросив с себя полушубок, оторвал рукав от телогрейки и натянул на рассеченное колено. И все же из-за усилившейся боли сделал лишь несколько шагов. Лязгая зубами, нащупал крепкий сук, с его помощью медленно заковылял вниз.

Каждый шаг вызывал боль во всем теле, а овраг хотя и расширился, никак не кончался. Когда же начало светать и впереди блеснули всполохи от артиллерийских разрывов, солдат понял, что ему удалось выдержать направление в сторону фронта. После очередной передышки он услышал за лесочком шум моторов.

— Наши! — вырвалось у него.

Как добрался он до поселка, в котором разместились тылы его дивизии, Артем не помнит. Но был рад, что удалось уговорить экипаж тягача отправиться с ним на поиски застрявшей машины.

Тягач, преодолевая снежные заносы на крутых скатах, вырвался на гряду облысевшей высоты, когда уже рассвело.

После утихшей пурги, бушевавшей всю ночь, предрассветное небо казалось бездонным голубым океаном. Вдоль гряды открывались бескрайние снежные просторы, а на юго-востоке пламенели облака от все еще продолжавшегося сражения, начавшегося с утра вчерашнего дня.

Рассекая прозрачный морозный воздух, тягач пошел прямым курсом к перекрестку — к тому месту, где застряла в снежном заносе почтовая машина. Встречавшиеся на его пути бугры сыпучего снега преодолевались с ходу.

Учащенно забилось сердце у солдата, когда он издали заметил поблескивание лобового стекла кабины. Утонувшая в сугробе машина напоминала занесенную снегом копну. «Конечно, очень далеко от большака, и никто здесь не бывает», — подумал Артем, приближаясь к машине, а когда тягач подошел к ней вплотную, он почувствовал, что произошло что-то недоброе. Из кабины никто не появлялся, а вокруг машины валялись разорванные пачки газет, мешки с письмами, изорванные посылки. Листы бумаги подергивались слабым ветерком и подальше от машины.

По застывшему насту солдат бросился к кабине, обеими руками рванул дверцу, и, с трудом приоткрыв ее, не мог поверить тому, что увидел в кабине: старшина с запорошенными струйками крови на губах и угасшими глазами застыл неподвижно. Нетрудно было понять, что он давно мертв.

Лицом вниз неподвижно лежала и Зина, но вдруг послышался ее слабый стон:

— Артем… Пришел?..

Обежав перед радиатором, Артем бросился к Зине. Ему на помощь поспешили командир и механик-водитель постукивавшего на малых оборотах перегретого тягача. Зину бережно подняли на руки и, перенеся к танкистам, укутали шинелями, а когда дали попить, она слабым голосом прошептала:

— Меня в полк… К нашим… Пусть…

Старшина был оставлен в кабине, но прежде чем подцепить машину к тягачу, Артем еще раз наклонился к нему, прислушался и внимательно осмотрел. Грудь у Михаила Ивановича была пробита несколькими пулями.

— Не зря говорили, что в этих краях рыщут, словно голодные волки, шайки власовцев, — сказал Артем, когда к нему подошел с охапкой собранных на снегу газет механик-водитель.

Зину прямым ходом доставили в медсанбат. Там она сразу попала к главному хирургу, который несколько месяцев тому назад по ее же просьбе оперировал Заикина.

 

10

Когда утром в большой палате послышались разговоры, Заикин уже был на ногах. Облокотившись на подоконник, он наблюдал за оживленным движением людей вдоль невысокого дощатого забора. Послышался шум и в госпитальном дворе. Где-то за углом здания фыркала лошадь, слышался скрип проезжавшей телеги, а откуда-то издалека периодически доносился свист паровоза. Василий счастливо улыбнулся. «Жизнь», — подумал он. Ему вспомнилось детство и юность и особенно ярко то время, когда он, заканчивая школу, решил поступать в военное училище, и как мальчишки из младших классов, прослышано его намерении, при встрече на переменах, а то и на улице выкрикивали: «Васька-командир! Васька-командир!» «А ведь и вправду командир. Командовал целым батальоном. Да и не просто командовал — считали лучшим и ставили в пример не только в полку. В газетах писали. Где он теперь, полк? Где батальон?» Хотелось так стоять, не отвлекаясь, думать и думать, но в большой палате послышались выкрики, спокойное течение мыслей было нарушено. Прислушавшись, Заикин понял, что там раненых вызывают по медицинским карточкам, сверяют фамилии, ходячих отправляют к врачам. А тут открылась дверь, вошел врач и в малую палату.

— Видишь, голубчик, дела наши совсем поправляются, — тихо проговорил он, прикасаясь к животу уложенного на койку капитана. — Теперь надо думать и о втором этапе — выбросить это хозяйство, — осторожно поправил он плоскую бутылку с отводной резиновой трубкой. — Так что придется еще некоторое время потерпеть.

Посмотрев в сторону и побарабанив пальцами по крышке тумбочки, врач продолжил:

— На этом, голубчик, мы и расстанемся. Сегодня вас увезут в тыл, в хороший госпиталь.

Врач живо поднялся и, не оглядываясь, направился к двери. Лишь закрывая ее, негромко произнес:

— До вечера.

Лежа на койке и прислушиваясь к шуму в большой палате, Заикин заметил промелькнувшую перед открытой дверью сутулую фигуру. Она показалась ему знакомой. «Стой! Так вот кого тут солдаты звали Федором Ивановичем! Это же Федор Ершов, пулеметчик. Ай-я-я-й! Ведь столько времени рядом!»

Поднявшись с койки и придерживая «бурдюк», Заикин поторопился к солдату.

— Здравствуй, дорогой ты мой Федор Иванович! Сколько времени мы здесь вместе — и друг друга не признали, — проговорил Василий с сожалением.

Солдат поднял голову. Бледное, потерявшее загар щетинистое лицо огорченно вытянулось, но старые сморщенные глаза радостно просветлели.

— Так ты это? Комбат? Я и правда не признал. Совсем слаб стал глазами. После ранения помутнели. Гляжу как сквозь сито. Вот оно, здеся все, — Федор потянулся рукой к затылку. Заикин увидел в верхней части шеи большой свежий рубец. — А уж это как-то сойдет, хотя и жаль, конечно, — Федор пощупал свою по колено ампутированную ногу и, отодвинув вещевой мешок, пригласил: — Садись, садись, комбат. Дай посмотреть на тебя поближе.

Заикин опустился на койку рядом.

— Ну вот, теперь опознал. — Прижимаясь головой к Василию, Федор проговорил, сдерживая навернувшиеся непрошеные слезы: — Он точно, он и есть наш комбаг. А я, вишь, все больше языком теперь. Просят… Молодые… Скучают.

Сдерживая волнение, Заикин вспомнил о встречах с Федором на фронте, о последней из них в темную ночь на Десне.

— Как это вы, Федор Иванович, в вашем возрасте, попали на фронт?

— Да как тебе сказать. Как многие. Когда стало видно, что прет он, ирод, на нашу Москву, то и не стал больше ждать. Побежал в военкомат. Там отказали. Пришлось упросить командира взять в проходивший эшелон. С ними и попал на фронт… — Солдат опустил голову, уперся тяжелыми узловатыми руками в тюфяк. — А только жаль, что не удалось дойти до конца. А тут, вишь, и тебя подцепило, — посмотрел он на пустой рукав. — Стало быть, спишут и тебя.

Заикин почувствовал, как затихшая боль в руке возобновилась.

— Ну, что ж? Этого не вернешь, но унывать не стоит, — не поднимая глаз, проговорил он.

— Оно, вишь, жаль, что теперь уж списали по чистой. Думаю, как добраться домой. Вон дали ногу, — он посмотрел на костыли.

Погрузка раненых в поезд началась лишь с наступлением темноты, но шла быстро.

Разумова увезли раньше, а Заикина доставили к поезду, когда посадка уже заканчивалась. Старичок врач посмотрел на него усталыми глазами, но все же постарался подбодрить:

— Вот и хорошо, вот и прекрасно.

Заикин улыбнулся в ответ широко и открыто.

Как только успели положить в вагоны последних раненых, поезд, не подавая гудка, плавно тронулся.

В вагоне было холодновато, пахло хлоркой. Люди постепенно укладывались на полках. Лег на нижней полке, отвернувшись лицом к стенке, и Заикин. Хотелось побыстрее согреться и уснуть, но сон не шел. В голову лезли разные мысли. Думалось о фронте, о пережитом на войне, а больше о будущем. Вспоминал о матери, о доме, а когда, казалось, стал подступать сон — вздрогнул: хлопнула дверь, из тамбура потянуло холодом, в той стороне кто-то пробасил. В ответ послышался умоляющий шепот. Он-то и обеспокоил Василия. Хриплый шепот повторился, и в тамбуре послышалась возня. Заикин прислушался, а затем, поднявшись, направился в коридор. Из тамбура доносился тот же бас.

— Сказано, не лезь и, значит, не лезь!

— Замерз, да и тяжко вот так, с костылем…

Заикин рванул холодную дверь. Там, привалившись спиной к заиндевелому, окну, высоко подпирая плечо костылем, стоял надрывно закашлявшийся в горсть солдат Федор Ершов. Лицо его осунулось, посерело.

Рядом, с высоко закатанными рукавами, с ведром и половой тряпкой в руке, стоял, раскорячив ноги, рыжеволосый санитар в истертом солдатском обмундировании.

Увидев однорукого капитана, санитар хихикнул, взглянул на него повлажневшими глазами:

— Видал? Ему мало тамбура! Давай вагон! — ехидно мотнул он рыжей головой в сторону Федора. — Убирайся, говорю! Мало вас таких, все тут по вагонам… Трясете вшу.

Заикина всего передернуло от этих слов.

— Эх ты, сыромятина! — мрачно прошипел он сквозь зубы. — Пойдем, Федор Иванович, — поддержал капитан инвалида под руку. Санитар поспешно распахнул дверь, посмотрел удивленно.

Заикин посадил Федора на свою постель.

— Отдохни, согрейся, Федор Иванович.

Из коридора послышалось:

— Служба есть служба! Что получилось бы с ней, если бы каждый начал ее толковать по-своему?!

Федор повернулся, вздохнул.

— Всякому понятно. Не его тут выдумка. Службу сполняет. А я, чтоб не ждать до утра своего, пассажирского, подумал: побыстрее с вами. Отслужился, домой теперь тороплюсь…

Заикин посмотрел на своего бывшего пулеметчика.

— Значит, в родной город, Федор Иванович, в Тамбов?

— Куда денешься? — Он невесело махнул рукой.

Поезд шел без толчков и рывков, вскоре в вагоне потеплело, стало уютно, но Заикин не мог избавиться от подступивших душевных тревог. Всю ночь находился в полусне. Лишь к утру куда-то провалился, а когда, очнувшись, приоткрыл сонные глаза, то увидел склонившегося над ним Федора. Солдат держал его обмякшую руку в своих теплых узловатых руках. Тихонько прикоснувшись к ней губами, Федор бесшумно поднялся.

Заикин увидел его влажные глаза и понял, что поступки солдата душевны, искренни, — не стал ему мешать. Федор, что-то шепча, тихо вскинул за спину вещевой мешок и, подставив под мышки скрипящие костыли, направился к выходу.

Провожая, его взглядом, Заикин почувствовал, как больно сжалась грудь: жаль было расставаться с бывалым солдатом.

 

11

О Волге, о ее могуществе и необъятных просторах, о бурлаках, когда-то ходивших здесь бечевой, Заикин знал и от отца, и из прочитанных книг, и по сохранившимся в народе сказаниям, а теперь, попав к ее берегам, он с жадностью рассматривал в госпитальное окно простиравшиеся за ней бескрайние дали. Где-то там находилась его родина.

Он не заметил, как рядом оказалась сестричка Оля.

— Я за вами, — прикоснулась она к его плечу.

— Что случилось?

— Будет смотреть Анна Павловна.

— А говорили, что она по черепно-мозговым.

— Это верно, но и полостные делает лучше многих других. На то она и главный хирург.

В смотровой Заикина встретил молодой светловолосый, всегда приветливо улыбающийся врач.

— Это и есть наш герой, — обратился он к присутствующим в комнате врачам, откровенно сочувствуя раненому. — Выдержал тяжелое ранение в нижнюю часть живота.

— Да, редкий случай, — сказал кто-то из врачей. Как только Заикина положили на стол, к нему подошла Анна Павловна:

— Как самочувствие, богатырь? — улыбнулась она большими синими глазами.

— Да так… — замялся Василий.

— Если так, то совсем ясно, — пошутила Анна Павловна.

Когда затянувшийся осмотр подходил к концу, Анна Павловна посмотрела на лечащего врача:

— Завтра в одиннадцать.

— Понял вас, Анна Павловна, — ответил тот.

Все вышли, а лечащий врач, взглянув Василию в глаза, улыбнулся:

— Завтра наведем полный порядок. Избавимся от этой ноши, — он похлопал по бутылке. — Это будет последняя операция!

Несмотря на сердечное отношение врачей, Заикин возвратился в палату со смутными чувствами. С одной стороны, он был безгранично рад, что «наведением порядка» в его изуродованном животе, как в шутку сказал один из врачей, займется сам главный хирург, и будет выброшена надоевшая, как горькая редька, бутылка, а с другой — в него все же вселилось какое-то чувство тревоги. «Мало ли что может быть?» Не раздумывая больше, направился он к подполковнику Разумову. «Он уже побывал в ее руках», — размышлял Василий.

Разумов встретил его в коридоре.

— Как жизнь? — спросил он, подходя.

— Течет, как мутная вода, — улыбнулся Василий.

— Да ты что? Откуда она теперь может быть у нас мутная? — уставился на него подполковник.

— Это так, к слову. Мутная — это значит бурлит, несет ее с каменьями, бушует. Значит, не застойная, не затхлая.

— Ах, вот как? — покосился подполковник. — Теперь все пойдет к лучшему. А насчет застоя ты правильно говоришь. В нашей жизни не должно быть места нытью, а тем более безразличию, унынию. Все пошло успешно. Слышал, как наши раздолбали еще в одном «котле» свыше десяти дивизий?

— Как же, слышал. Вроде что-то там промелькнуло и про нашего Дремова. Только ведь он командир полка, а говорили о соединении.

— Был командиром полка, а потом могли и повысить.

— Это верно, — горячо поддержал Василий. — Он заслуживает.

— Как самочувствие? Выглядишь хорошо. Вроде окреп.

— Завтра завершающая операция. Будет делать сама Анна.

— Гм-м! Считай, что тебе очень повезло.

Задушевный разговор продолжался долго, до наступления сумерек. На прощание Разумов крепко пожал Василию руку и, дружески улыбнувшись, еще раз подбодрил:

— Не сомневаюсь, что операцию ты перенесешь успешно. Иди отдыхай, хорошенько выспись.

Предоперационную ночь Заикин спал спокойно. Довольно спокойно он лег и на операционный стол. Поистине ювелирная операция длилась более трех часов и закончилась успешно.

Вполне удовлетворительно протекал и послеоперационный период, но гораздо увереннее Заикин себя почувствовал только после того, когда были сняты швы. Он даже осмелился напомнить, что, мол, пора подумать и о выписке.

— Не хорохорься! — строго предупредила его Анна Павловна.

Больше разговор о выписке не возобновлялся.

Спустя еще неделю-другую Заикин стал совершать прогулки не только по длинному коридору, но и выходить на широкую, часто залитую солнцем веранду. Ежедневно ходил смотреть на большую карту, на которой обозначалось красными флажками продвижение наступавших фронтов. Очень хотелось знать хотя бы приблизительно, где находятся боевые друзья. А как-то в начале марта, возвратясь вечером в палату, он встретился взглядом с помещенным к ним на днях майором-танкистом.

— Слушай, комбат! — обратился танкист.

— Слушаю, — отозвался Василий.

— Дремов-то, кажись, твой. О нем ты говорил. Так вот, подбросили ему Суворова. На. — Майор протянул газету.

— Все правильно, — согласился Заикин, — но тут генерал.

— Что удивительного? Дорос и до генерала. Видать толково воюет. Сейчас наши там, на Украине, знаешь, как жмут? Не глядят ни на какую болотину. Скоро выйдут к границе, а там повернут и на Берлин…

Ощутив нестерпимое желание быть вместе с однополчанами, Заикин поспешил в комнату отдыха и, остановившись у карты, долго рассматривал изгибы линии фронта. Казалось, что на этот раз красные флажки ожили, запрыгали, а где-то там, дальше, за ними замелькали Зина, Кузьмич, Рындин, Супрун, боевые цепи его батальона. «Но почему молчат? Ведь написал давно».

Не знал Василий, как много передумали о нем за время разлуки и Зина, и Кузьмич, как часто каждый из них задавал себе вопросы: «Где он? Что с ним?» Оба тосковали. Зина как о любимом, а Кузьмичу он был дорог как человек, вместе с которым пришлось испытать так много горя, начиная с первых дней войны.

При Заикине Кузьмича в батальоне уважали, обращались к нему на «вы». У него часто спрашивали совета не только солдаты, но и некоторые офицеры. Кузьмич спокойно отвечал на вопросы, по-отечески подбадривал необстрелянных солдат. Кузьмичу частенько приходилось слышать, как бойцы подразделений между собой называли его «батей».

Имея за плечами богатый житейский опыт, боевой опыт гражданской войны, Кузьмич с первых дней совместной службы с комбатом нашел верный путь к его сердцу, а позднее, еще больше изучив довольно постоянный характер молодого офицера, знал, где, что, каким тоном сказать и подсказать комбату, чем и когда его накормить, когда силком положить отдохнуть, а часто и какое письмецо написать матери. Как правило, все у них шло гладко, без трений. Комбат прислушивался к голосу Кузьмича и учитывал его замечания. В одном лишь не всегда достигали они единства: куда самому лезть и куда не лезть комбату в критические минуты боя. Беда в том, что Кузьмич и сам часто терял, как говорится, голову. Подхлестнутый горячей волной, он не отставал от комбата, а то и опережал его. Лишь опомнившись, ругал себя: «Поддался?!»

Кузьмич был человеком строгих правил и особенно нещадным к хмельному. Он был глубоко убежден, что это зелье не для военных, тем более на войне.

Правда, флягу Кузьмич на всякий случай имел, но была она никому не доступна, а комбата своего он предупредил: «Все, что положено в году, получишь сполна: в материн и отцов дни рождения по сто граммов с небольшим прицепом да сто граммов без прицепа в свой собственный. Что касается революционных праздников, то они сами по себе являются торжественными и веселыми. Отравляться в эти дни хмельным дурманом совсем негоже».

«Где он теперь? Жив ли? Надо разыскать во что бы то ни стало», — твердо решил Заикин.

Опрокинувшись на спинку дивана, он продолжал думать о фронтовых дорогах, о боевых друзьях, а когда заскрипела дверь, неторопливо выпрямился. В узкой щели приоткрытой двери показалась повязанная косынкой голова. И хотя в наступивших сумерках она казалась вытянутым треугольником, Василий сразу узнал, что появилась медсестра Ольга.

— Вот вы где. А я думала, что… — Коротко хохотнув и не сказав больше ни слова, Ольга захлопнула дверь.

«Зачем ей это?» — удивился Заикин, но вспомнил, что после операции сестричка стала попадаться ему на глаза все чаще. Когда же в канун Дня Красной Армии по просьбе члена Военного совета армии, изложенной в письме на имя начальника госпиталя, замполит сердечно поздравил Заикина с присвоением ему высокого звания Героя Советского Союза, а заодно и днем рождения, застенчивая сестричка стала себя вести более активно. Наутро она появилась в госпитале гораздо раньше обычного, задолго до прихода врачей. И как только Заикин, приведя себя в порядок, Появился в коридоре, она без халата, лишь в легком нежно-голубом платье, сияющая счастьем, оказалась перед ним.

Ничего не говоря, подхватила Василия под руку и увела к себе, в небольшую сестринскую комнату. Там Заикин увидел на столике, подтянутом ближе к свету, небольшую вазочку с алыми гвоздичками, каких ему, пожалуй, не приходилось видеть за все прожитые двадцать пять лет, а рядом с ней — перевязанную ленточкой коробку.

— Это вам в день рождения и в связи с присвоением высокого звания. — Она потянулась к нему и поцеловала в щеку.

Василий был тронут ее вниманием, не знал, как поступить, но чувствовал, что и лицо и уши загорелись от волнения, и хотел было запротестовать, но, встретившись с ее кротким взглядом, безропотно сдался. Наклонившись к ней, прикоснулся к ее щеке губами.

— Спасибо, Оленька! Спасибо, — прошептал он.

Прошло еще немного времени, и Василий стал ловить себя на том, что ему хочется больше обращать внимания на свою внешность, быть опрятнее даже в той изрядно поношенной госпитальной куртке, на которой вместо пуговиц болтались истрепанные тесемки. Поднимаясь утром, он внимательно осматривал свое лицо, глядя в ставшее для него теперь безгранично дорогим Зинино маленькое зеркальце, и если раньше брился один, от силы два раза в неделю, то теперь скоблил свое побледневшее лицо чуть ли не через день. А глядя на Олю, на ее плотно обтянутую военным платьем девичью фигуру, он все больше и больше убеждался, что для него по-настоящему родной и любимой может быть только Зина. Она представлялась ему то в полюбившемся ей комбинезоне, то в заметно вылинявшей солдатской гимнастерке. Ему хотелось быть с нею рядом, слышать ее нежный, певучий голос, смотреть в голубые, как чистое небо, глаза, угадывать мысли и исполнять ее желания.

Видно, потому, что Василий много думал о Зине, она приснилась ему. Вроде, прижавшись к нему, Зина плакала в обиде на то, что он забыл ее, а потом сидела молча, но ее мягкие шелковистые волосы льнули к его лицу, падали ему на шею. Ему было с ней очень хорошо. Хотелось, чтобы такое блаженное состояние продолжалось бесконечно. Зимой время тянулось медленно, а теперь, когда весна все больше вступала в свои права, оно пошло быстрее.

Заикин радовался приходу весны. И хотя после бурного ледохода реку по утрам заволакивало туманом, к середине дня, когда пригревало солнце, поблескивая, она манила к себе.

Чувствуя с каждым днем себя все лучше и лучше, Заикин уходил из палаты и большую часть суток проводил на распахнутой против солнца веранде или гулял во дворе.

Заикин считал большим счастьем, что теперь его и на осмотры вызывали редко, а когда там встречался с Анной Павловной, то замечал, что и она была беспредельно рада его выздоровлению. После очередного осмотра Василий услышал ее предупреждения:

— Процедуры принимать обязательно. Возможно, скоро отменим.

Заикин обрадовался услышанному предположению и на следующий день гулял на улице больше обычного, а когда возвратился в палату, то увидел, как майор-танкист, сидя на койке с разостланным на коленях листом измусоленной карты, что-то громко объяснял двум подсевшим к нему раненым:

— Тут, брат, нас пехота выручила. Был там у них отчаянный полкаш, Новиков, что ли. Так захватил он одним батальоном небольшой плацдарм. К нему и отошла наша бригада. Другие завернули куда-то севернее, на фланг. Не будь этого плацдарма — пришлось бы нам купаться подо льдом. На речке творилось что-то такое, что не понять: ни лед, ни вода, ни по льду, ни по дну. А когда пехота облепила — стало совсем другое дело. Потеплело на душе. Расположились мы подковой да вместе и отбивали немца. Не просто отбивали — навалили его горы, тьма-тьмущая. И все потому, что лез он, немчура, как чумной. А ночью, когда пурга еще больше рассвирепела, он рванул напролом. Вытянулся в колонны и попер. До того пришлось бить из пулеметов, что стволы краснели. Только к утру остановили.

— А этот Новиков с большим шрамом? — подступил Заикин.

— Вот еще! Мне-то как знать? Он там с полком где-то за рекой, а я со своим батальоном всего в десяток танков на плацдарме с одним пехотным батальоном. Комбат Супрун. Шустрый, горячий парень…

— Да ты что?! — вскрикнул Заикин, не веря услышанному. Помолчав, резко повернулся к майору. — Точно знаешь, что Супрун? Какой он из себя? Ну…

Танкист понял волнение. Поднялся на ноги.

— Ну какой? Из себя он вроде меня: небольшой ростом, кажись, белобрысый, а может, и не совсем. Бились мы там что тебе черти. Не было времени разглядывать друг друга. Все больше по радио да посыльными.

— Ну да, конечно, — о чем-то вспоминая, протянул Заикин.

— А потом меня зацепило. Хотелось с ним повидаться, да так и не удалось. А о нем писали в газетах… Парень не из трусливых, не дрогнул. А был там сущий ад, — закончил майор.

Заикину хотелось расспросить у танкиста и о Супруне, и о батальоне, и вообще обо всем, что там творилось на плацдарме, но услышанное взволновало его. Что-то затрепетало внутри.

Танкист боком заковылял в коридор, а Заикин, помрачнев, лег на койку. «Вот почему они молчат, не пишут, — подумал он о Зине и Кузьмиче. — Оказалась дивизия совсем на другом направлении. Видно, теперь она в составе новой группировки. А возможно… Война никого не щадит…»

После Первомая установилась на редкость теплая, безветренная погода. От земли несло паром, обильно расцвели сады. Под крышами госпитальных зданий слышался писк голубят. Все раненые, которые могли подниматься на ноги, тянулись во двор, на солнышко. Каждому казалось, что оно поможет быстрейшему выздоровлению.

Часто и врачи и сестры делали вид, что не замечали отступлений от правил. Им и самим надоела длинная, утомительная зима. Хотелось также быть на улице, дышать свежим воздухом, и когда выпадал случай — они его не упускали.

Не реже других появлялась во дворе Оленька, но Заикин про себя отметил, что она в последнее время, посматривая исподлобья, старается делать вид, что вроде его присутствия не замечает. «Знаем мы эти штучки. Надеется задеть мужское самолюбие», — думал он по этому поводу, хотя, по сути, мало что смыслил в сердечных делах. Когда же он как-то утром обратился к ней с вполне официальной просьбой — получить свое обмундирование, Оленька, было видно по всему, обрадовалась этому его обращению. Скосившись на него, она кокетливо произнесла:

— Посмотрим на поведение.

Заикин ответил шуткой. Вытянувшись по команде «смирно», задорно выпалил:

— Будем стараться, ваше величество. Не подведем!

Чувствуя все более усиливающееся влечение к Заикину, Оля восприняла его готовность «стараться» как появившуюся возможность вступить с ним в более близкое знакомство.

К обеду обмундирование было вычищено, отутюжено и висело в гардеробе, ожидая хозяина.

— Вот это дело, — счастливо воскликнул Василий, встретившись взглядом с добрыми глазами старушки няни, готовившей его обмундирование. — Спасибо, мамаша! Теперь гульнем, — пошутил он.

— Дай-то бог, — ответила исполненная радости няня.

Послеобеденное время прошло незаметно, а вечером, наспех проглотив ужин, Василий прямо из столовой направился за госпитальную ограду, намереваясь побывать на пустынном в эту пору года берегу реки. Но как только он оказался в тени распушившихся тополей, на дорожке неожиданно появилась Оля.

— А вот и мы, — сверкнула она сияющими глазами. Василий вздрогнул от неожиданности, смутился, не зная, как поступить, но, овладев собою, суховато произнес:

— Хотелось взглянуть на могучую реку.

— И только? — спросила Ольга с наигранной веселостью. — Если так, тогда вот, — она ухватила Василия обеими руками и увлекла за собой.

Заикин повиновался, но, шагая за Олей, он не мог понять, как получилось, что она оказалась рядом с ним, ведь между ними не было никакой договоренности.

Ольга шла молча, лишь изредка поднимала на него глаза, а когда оказалась у самой воды, спохватилась:

— Нет! Нет! Это не для нас. Здесь сыро.

Не отпуская его руку, несколько ускорив шаг, она увлекла его по тропинке в гору.

Они шли долго и остановились, лишь когда вышли на высотку. Осмотревшись, Василий подошел к одиноко стоявшему у опушки дереву и, прислонившись к нему плечом, громко выдохнул:

— Ух!

— Что, Васенька? — спросила Оля, прижимаясь головой к его плечу.

— Да так. Видно, отвык от ходьбы.

Подрумяненные с боков облака, неподвижно повиснув над горизонтом, постепенно угасли. Реку затянуло легкой дымкой, а на крутой высотке пробудился слабый ветерок. Медленно надвигалась тихая весенняя ночь.

Закрыв глаза и прижавшись спиной к дереву, Василий стоял молча, а Ольга, тихо дыша, смотрела прищуренными глазами куда-то вдаль. Обоим было хорошо, но Василий почему-то подумал, что Оля, находясь здесь вместе с ним, чувствует себя неуютно. Когда же он попытался привлечь девушку к себе, та отстранила его руку.

— Не надо, Вася, — дрогнувшим голосом сказала она. — Здесь так хорошо, так неповторимо, как вроде мы оказались где-то на другой планете. Первый раз за годы войны не слышу стона и просьб.

Василий понял, что Оля пришла с ним сюда, не боясь уединения, не ради мимолетного счастья. «Как могут быть обманчивы первые впечатления, — подумал он. — Вполне вероятно, что Оля по натуре кроткая и нежная сердцем девушка и что для нее случайная ласка чужда, а то, что она, как на первый взгляд может показаться, несколько развязна, так, возможно, и в этом проявляется ее стремление не отталкивать от себя раненых, для которых часто бывает дорого даже незначительное участие».

И, как бы угадав его мысли, Оля негромко позвала:

— Пойдем, Васенька! Поздно.

Проводив Олю до госпитального общежития, Василий возвратился к себе в отделение.

Забравшись под одеяло и ощутив приятное тепло, Заикин был уверен, что он после продолжительной прогулки на свежем воздухе уснет крепким, богатырским сном. Но прошел час, другой, а сна не было. Если же он позже и появился, то на самое короткое время.

— Что ворочаешься, пехота? — услышал он на рассвете сонный голос майора-танкиста, видно давно наблюдавшего, как Василий маялся в бессонье.

Вздохнув, Василий дал самый стереотипный ответ:

— Надоело. Пора кончать эту волынку, да вот тянут.

Намереваясь все же уснуть, Заикин отвернулся к стене и спустя какое-то время начал дремать, но, бесшумно открыв дверь, в палату вошла Ольга. Поздоровавшись, она осведомилась у всех сразу о состоянии здоровья, а затем объявила ходячим раненым время приема у врачей.

Войдя к Анне Павловне, Василий застал ее в хорошем расположении духа.

— Будем подводить итог. Кажется, пришла пора, — сказала она чистым, мягким голосом.

Заикин не поверил своим ушам. «Неужели и правда пришло то время?..» — спросил он у себя, поднимаясь на стол.

Анна Павловна осмотрела его неторопливо, а он, сдерживая себя даже в тех случаях, когда было до слез больно, не стонал, не проронил ни одного слова. Он старался смотреть на ее красивые руки с ямочками на локтях, а когда она отрывалась — на длинные, тонкие, очень чуткие пальцы.

Закончив осмотр, Анна Павловна посмотрела на выступившие у Василия на щеках капельки пота и легонько потрепала его за волосы, сердечно проговорила:

— Знаю, что было больно, но иначе нельзя. А ты научился терпеть. Молодец! — Анна Павловна умолкла, о чем-то подумала, а затем спокойным, уверенным голосом произнесла: — Что ж, наши усилия не прошли даром. Мы оба можем быть спокойны. Все будет хорошо. Живи долго и счастливо!

Заикин почувствовал, как к горлу подкатился тугой ком, а Анна Павловна заметила в его глазах искры благодарности.

Дав Василию некоторые советы на будущее, врач сообщила ему, что он через пару дней будет выписан из госпиталя.

Поняв уже до этого, что лечение подошло к концу, Заикин тем не менее замешкался. Какой-то миг он стоял неподвижно, а затем, шагнув к Анне Павловне, видно, хотел сказать какие-то самые благодарные слова, но язык онемел. Вздрогнул отяжелевший подбородок, под глазами выступила испарина.

Анна Павловна поняла его состояние. Приблизившись, положила на его плечо свою добрую руку. — Ясно, все ясно. А еще рвешься на фронт. Конечно, истерзался.

Заикин выпрямился.

— Я? Да, только на фронт! — чуть ли не выкрикнул он.

Анна Павловна улыбнулась. Подойдя к столу, достала из ящика небольшой листочек.

— Вот оно, предписание, — скрывая волнение, она рассказала, как долго ей пришлось ждать назначения во фронтовой госпиталь. — Теперь все. Уезжаю. Если не отказался от своего и добьешься отправки на фронт, то, может быть, еще и встретимся. Всякое бывает. Но чтобы встреча была в обстановке радости, а не горя. Чтобы больше не попадал к врачам.

— Буду стараться, товарищ майор, — весь сияя, вытянулся он. — Только вы на какой фронт?

— Видишь, здесь указана лишь полевая почта. Открытого адреса нет. Говорят, что Первый Украинский.

— Вон куда. А я на юг, ближе к солнцу. Вот, — он выхватил из кармана тужурки аккуратно сложенную газету. — Храню! Небось читали, как наши расправились с фашистами в районе Одессы и с ходу захватили плацдармы на Днестре и Пруте?

Анна Павловна почувствовала неловкость, на щеках выступили румяные пятна.

— Стыдно, но некогда и газету взять в руки, радио слушаешь с пятого на десятое.

— А тут вот наша дивизия. Командир получил генерала. О нем… — Заикин стал поспешно развертывать газету, намереваясь рассказать о своем отважном командире, но не успел: вбежала, запыхавшись, Оля.

— Ему плохо! Задыхается… — закричала она, пропуская бросившуюся к распахнутой двери Анну Павловну.

— Вот так и почитаешь, — проговорила она поспешно, уже из-за порога. — Что с майором? — послышался ее голос из коридора.

…Через два дня Василий увидел со второго этажа, как госпиталь провожал Анну Павловну в действующую армию. И персонал госпиталя, и раненые выражали ей добрые пожелания, а Заикин, находясь у окна, почувствовал, как между лопатками пробежал струйкой холодок. Он мысленно посылал ей добрые напутствия, а когда Анна Павловна; садясь в машину, провела взглядом по этажам госпитального корпуса, Заикину показалось, что она на какой-то миг задержалась на его окне.

— В добрый путь, дорогой доктор, — сказал он ей на прощанье.

Прибыв на фронт, Анна Павловна не удивилась, что там первым ее встретил подполковник Черемных, что произошло все так, как она и предполагала, получив приказ о своем назначении во фронтовой госпиталь. Дело в том, что номер полевой почты, нового места службы был тот же, что и на обратном адресе писем, приходивших от Черемных. Невольно вспомнилось, как он хвалился ей своим знакомством с «влиятельным товарищем» в Главном санитарном управлении. «Требуется только твое согласие. Во всем остальном положись на меня», — уверенно заявлял он тогда. «Вот откуда все это. Видно, там все же пришлось поискать мои рапорта, упрятанные где-нибудь в подшивке», — думала она, вспоминая и о том, какими были счастливыми первые часы той ночи, когда он, убывая на фронт, «опоздал» на поезд и разыскал ее дом.

Наступившее у нее тогда дурманное состояние прошло лишь после того разговора, который состоялся у них поутру, когда она случайно заметила у Черемных на бедре заскорузлый рубец. «Откуда это?» — спросила она и услышала безразлично прозвучавший ответ: «Испанская отметина». — «Ты был в Испании? А Дремова там случайно не встречал?» — спросила она дрогнувшим голосом. «Как не встречал? Были знакомы еще задолго до Испании, только…» — «Что только?» — вскрикнула она. «Говорят, что-то он там наколбасил», — начал он нерешительно, но, заметив, как каждое его слово отражается болью на лице Анны Павловны, оборвал разговор.

После напряженного молчания Черемных все же осмелился спросить:

— А почему он тебя так интересует?

У Анны Павловны задрожали губы, глаза наполнились гневными слезами, но она, сжавшись в тугой комок, произнесла прерывающимся голосом всего несколько слов: «Да ты понимаешь?! Ты… ты понимаешь?! Дремов мой муж!»

Черемных почувствовал, как его бросило в жар. Оторвавшись от подушки, он хотел взглянуть Анне Павловне в глаза, но она, резко сбросив одеяло, вскочила с постели. Поднялся и Черемных. По-своему поняв причины душевного расстройства Анны Павловны, он начал, виляя, объяснять свое отношение к репрессированию Дремова, но она не стала его слушать. «Это ложь!» — твердо заявила она.

На том они тогда и расстались, но недели три спустя ей принесли письмо, в котором Черемных после пространных объяснений в любви и многократных предупреждений «понять его правильно» подробно описал свою встречу с одним из сослуживцев, хорошо знавшим Дремова и случайно встретившимся с ним перед войной в лагере. Встреча была радостной, но совместное пребывание весьма непродолжительным. Во время работы в карьере Дремов пренебрег мерами предосторожности и, сорвавшись со скалы, погиб.

«Убиваться не стоит, — писал Черемных. — Мне тоже нестерпимо жаль боевого друга, но теперь его уже не воскресить. Ты мужественная женщина, видела много смертей, должна пережить и эту…»

Далее Черемных просил побыстрее сообщить, когда она сможет ехать к нему. «Тут тебе будет легче перенести горе. Можешь полностью положиться на меня», — были его последние слова.

Анна Павловна никакого ответа Черемных не дала, а на поступавшие от него письма смотреть не могла. Она не хотела верить, что Дремова нет в живых. Ее уверенность основывалась не только на предчувствиях, но и на ответе, полученном из лагеря. На четвертушке серенького типографского бланка значилось: «Дремов Иван Николаевич в числе содержащихся в лагере не числится».

Мучительное тяготение к Черемных оборвалось так же неожиданно, как и возникло. У нее наступило такое состояние, при котором она, цепенея, стала с ужасом спрашивать себя: «Что такое было со мной? Так это же предательство! Пусть Иван узнал о моих подозрениях, пусть он даже погиб — я не имела права давать какой-либо повод Черемных плести эту мерзкую паутину».

Она вспомнила, как однажды у нее возникло твердое решение написать Черемных в самых резких тонах, что между ними ничего не может быть общего, а то, что было, заслуживает осуждения. Она взяла бумагу и карандаш, но когда села за стол, то почувствовала, что не хватает сил не только для того, чтобы думать о содержании письма, но и заставить себя механически водить рукой. Отбросив все в сторону, она судорожно сжала руками голову и еще раз прокляла тот день и час, когда, не стерпев после многих лет неутешного бабьего одиночества, поддалась соблазну.

Как бы там ни было, Анна Павловна считала, что на фронте у нее будет больше шансов что-то услышать о муже. Что касается отношений с Черемных, то она, пока еще не зная, как он будет себя вести в новых условиях, намеревалась их порвать раз и навсегда. Фактически получалось совсем по-иному. Встретил он Анну Павловну с распростертыми объятиями и продолжал уверять, приводя довольно веские подтверждения, что Дремов давно погиб.

— Что поделаешь? Теперь его уже… — скорбно вздыхал он.

Эти уверения привели к тому, что Анна Павловна сдалась. Через несколько месяцев после прибытия на фронт она стала его женой. «Что же, видать, судьба», — с болью в душе думала она.

 

12

Новый начальник политотдела дивизии Сергей Данилович Титов — человек средних лет с жесткими, рано поседевшими волосами, — поджидая комдива, неторопливо прохаживался вдоль блиндажей наблюдательного пункта. Убывая к новому месту службы из политотдела армии, где он более двух лет занимался пропагандистской работой, Титов не сомневался, что работа на новом месте будет ему по плечу. Иначе думать он не мог. Работая длительное время в райкоме, он был повседневно связан с людьми, а с начала войны прошел по ее дорогам много тысяч верст, испытав и горечь поражений, и радости побед. Так что служба в боевых частях для него не была новинкой. И тем не менее уже с первых дней знакомства с положением дел в дивизии ему пришлось столкнуться с рядом вопросов, которые раньше, с армейской колокольни, казались совсем пустяковыми или о которых вообще можно было бы и не говорить. К примеру, провел он сегодня весь день на плацдарме у подполковника Лымаря. На первый взгляд боевая жизнь полка течет нормально и никаких опасений не вызывает: до людей доходят все виды продовольствия, на тяжесть службы никто не жалуется, если глубоко не вникать в суть дела — можно подумать, что полк совершенствует оборону, вроде даже готов по первому приказу перейти в наступление. И все же Сергей Данилович обеспокоился. Уж очень не понравилось ему то, что при разговорах с людьми в них не чувствовалось огонька, злости к врагу. В общем, в полку не наблюдалось боевого порыва. А это самое страшное.

Полк застрял у самого уреза воды, и, когда спросил Сергей Данилович, почему не принимаются меры для улучшения позиций, никто толком ответить сразу не смог. Переглядывались и молчали.

«Вот тебе и проблемы. Разве в полку никто не бывал? — спрашивал себя Сергей Данилович. — Надо поговорить с комдивом. Думается, Иван Николаевич правильно поймет состояние дел и мириться с упущением не станет. Мужик он рассудительный, в армии уважаемый человек. За время командования дивизией она еще прочнее закрепилась в числе лучших. Особенно отличилась в январе — феврале при разгроме окруженной группировки противника в районе Корсунь-Шевченковского. Да и здесь, на плацдарме, ее части были раньше других. Они в числе первых закрепили Кицканский плацдарм, имеющий важнейшее значение для будущей наступательной операции, начало которой, видно, не за горами. Но чтобы не оскорбить самолюбия, тут нельзя с бухты-барахты, надо до конца прожевать», — заключил Титов.

Глубокое небо посинело. В пойме реки повис хлопьями туман. Его пронзили всполохи разноцветных ракет. Послышался то в одном, то в другом месте рокот пулеметов. Где-то на участке левофлангового полка разорвалось несколько мин. Полковник Титов остановился, взглянул в сторону передовой, за реку. «Вроде бы совсем ни к чему. Все дни было тихо», — подумал он, не сходя с места.

Вскоре и пулеметные очереди, и разрывы снарядов прекратились. Закурив, Сергей Данилович намеревался зайти к начальнику штаба, но, подойдя к ходу сообщения, заметил в дымке скакавших в сторону НП всадников. «Дремов, — понял он и направился к лощине. — Надо перехватить».

Спешившись в лощине, Дремов, тяжело переставляя утомленные ноги, направился на НП, считая его основным пунктом управления и в то время, когда на фронте устанавливается относительное затишье. Находиться где-то в хате, в деревне, что в общем-то никем не осуждалось, он считал для командира непозволительным. «Лучше один раз увидеть, чем три раза услышать. Для того командирам и предусмотрено это место — наблюдательный пункт», — говорил он как бы невзначай, когда доходили до него слухи, что кое-кому из командиров частей не нравится постоянно «киснуть» на НП. Правда, штабники, не без усердия подполковника Бражникова, держали для него оборудованную хатку в деревне, но он в ней бывал лишь часик-другой после баньки.

— А-а-а, вот где комиссар, — протянул Иван Николаевич, когда Титов оказался рядом. — Давно вернулся?

— Сейчас, перед закатом.

Пошли молча, а когда оказались возле хода сообщения, оба сразу остановились. На переднем крае небо загорелось ракетами, зачастили пулеметные очереди, а у реки разорвалось несколько снарядов.

— Что это он вздумал? — взглянул Сергей Данилович в сторону передовой. — Неужели что-то засек?

Дремов, немного помолчав, засмеялся.

— Молодчина! Все-таки своего добился — обманул противника. О саперах говорю, — кивнул комдив в сторону реки. — Данилов, наш инженер, мужик дотошный, а главное — неугомонный. Был недолго на курсах. Оттуда привез новинку — как строить подводные мосты.

Дело, конечно, стоящее, но беда с лесом. Нет его. Так что ты думаешь? Тащил, как муравей, буквально по бревну, правдами и неправдами добывал. И вот пожалуйста. Вчера приходит, докладывает: «Готово, товарищ генерал». Сам сидел на реке по ночам, лез по шею в воду и все без шума, без трескотни. И даже людей задействовал для этого совсем мало. Несколько солдат.

Дремов на минутку умолк. Утихло на реке.

— Сейчас возвращался по мосту. Утоплен под воду на пятнадцать-двадцать сантиметров, грузоподъемность до двадцати тонн. Ты понимаешь, что это? Это чудо! Будем беречь до наступления. А посмотрел бы, как замаскирован. Не подкопаешься. Молодец! А то, что немцы открыли огонь, — также его выдумка: установил на берегу, далеко в стороне от моста, старый, изношенный движок. К нему пристроил что-то вроде ветряка с колотушками на концах крыльев. Пусть изображаемая молот-баба колотит всю ночь. К утру поставит там макеты разбитых автомобилей, другую технику. Утром противник сфотографирует «причиненный урон».

— Значит, кроме отвлечения внимания противника от мест истинных переправ, во время стрельбы вражеской артиллерии можно засечь ее огневые позиции?

— Совершенно верно, — подтвердил Дремов. — Разведчики начеку.

В районе НП послышались удары кувалды. Солдаты строили блиндаж, а Дремов, хотя и не протестовал, про себя думал: «Лишнее это. Недолго придется здесь сидеть».

С того времени, как Иван Николаевич стал командиром дивизии, возможности оценки общей обстановки у него значительно расширились. Он стал видеть глубже и шире. Поэтому и подход резервов, и перегруппировку войск внутри фронта он понимал как подготовку к новой наступательной операции.

Своими мыслями он пока ни с кем не делился, но исподволь предпринимал такие меры, которые способствовали бы будущему наступлению частей дивизии. Постройка подводного моста — наглядный тому пример. Он знал по опыту, что одно дело паромами цедить по каплям все необходимое войскам, перешедшим в наступление, а другое — двинуть без задержки по мосту. Сюда же относилась и подготовка исходного положения. Новикову он поставил задачу ежедневно, методически подбираться к противнику и вынудить его на ряде участков оставить занимаемые позиции. За исполнением приказа следил лично. Пока срывов не было. Полк, соблюдая маскировку и ведя по ночам саперные работы, понемногу подошел чуть ли не вплотную к вражеским окопам. На некоторых участках, пока небольших, вражеские подразделения вынуждены были отойти несколько глубже, так как неожиданно оказались от наших новых окопов ближе чем на бросок гранаты.

Установил комдив строжайший лимит не только на снаряды да мины, но и на все боеприпасы, вплоть до патронов. Это тоже подготовка к наступлению. Двойная польза: с одной стороны, накопление ввозимых запасов, а с другой — усыпление бдительности обороняющегося противника.

— Так что там у Лымаря? — спросил Дремов у начподива, когда сели на земляной топчан в командирском блиндаже.

Сергей Данилович, вспомнив свои рассуждения и положение дел у Лымаря, неловко замялся.

— Как вам сказать? Внешне все в норме. — Полковник кашлянул в кулак, подумал и, не поднимая головы, продолжил: — А все же хотелось видеть полк более боевым. Кажется, не хватает там, если так можно выразиться, злости. Невредно было бы иметь и более живого командира и, конечно же, позубастее замполита. Майор Океании, видно по всему, человек слабый. Не только не видит дальше своего носа, но и под носом замечает далеко не все. Пришлось круто поговорить. Дал слово, что исправится. Посмотрим.

Дремов внимательно слушал полковника, а когда тот сказал, что майор Океании дал слово активизировать свои действия, засмеялся, махнул рукой.

— Напрасная потеря времени, — вскинул он голову. — Тут допущена ошибка, в которой главным виновником является ваш покорный слуга. — Дремов положил пятерню себе на грудь.

Сергей Данилович, вскинув брови, посмотрел на комдива.

— Не понимаю.

— Да, да! Повинен я. История простая. Майор был здесь у нас в политотделе вроде бы в роли кадровика, а по сути — посыльным, или, как ты говоришь об Оксанине, — телохранителем. Только не при Лымаре, а при начальнике политотдела. Тихон Карпович, грешным делом, любил иметь при себе человечка на подхвате. Когда встал вопрос о его убытии на учебу (почему-то очень поспешно), то с мольбами вырвал у меня слово «выдвинуть майора на самостоятельный участок». Чувствовал, что не потянет, что полк ему не под силу, но прямо отказать смалодушничал — подписал представление. Беру грех на себя. Так и доложи, что виноват комдив. Дремов призадумался, а когда в блиндаже неожиданно вспыхнул свет от включенного в соседней землянке аккумулятора, посмотрел Титову в глаза.

— Какие же, по-твоему, можно сделать выводы о боеспособности полка?

Титов удивился: «Вроде читает мои мысли».

— Об этом и думал, но хочется говорить не о тактике, а в несколько ином аспекте — о, так сказать, психологическом настрое.

— Ну что ж! Интересно послушать свежее впечатление. Возможно, мы присмотрелись? Чего-то не замечаем. А то и несамокритично оцениваем положение дел.

Титов улыбнулся.

— Насколько мне известно, такое не в вашем характере. Свою точку зрения хотелось высказать, начиная со сравнения. Вы сказали о том, как готовится трамплин у Новикова. Судя по всему, там люди смотрят вперед, думают о том, как придется наступать. Вполне понятно, что такому отношению к службе можно только радоваться. Считаю, что не погрешу, если скажу, что в полку у Лымаря подобного нет. И прежде всего в работе с личным составом. Известно, что сейчас мы нередко получаем, с одной стороны, зеленую молодежь, а с другой — людей разных возрастов, проживавших продолжительное время на оккупированных территориях.

— Попадаются и такие, которые эти годы укрывались под бабьими юбками, — вставил Дремов.

— Ну да. Одни у своих, другие — у первых попавшихся. Во всяком случае, это обстоятельство должно быть строго учтено и отражено в деятельности командования полка. К сожалению, ни у Лымаря, ни у его заместителей оно не вызывает беспокойства. Не случайно в полку то тут, то там наталкиваешься на инертность. Как мне представляется, люди, занимая плацдарм, не чувствуют себя настоящими хозяевами.

Дремов насторожился. В его спокойных глазах мелькнула тревога, а когда Титов на минутку умолк, пододвинулся к нему поближе.

— Выслушал я тебя внимательно и считаю, что тут подняты важные вопросы, но их нельзя рассматривать скопом. Давайте по порядку. Прежде всего следует обстоятельнее поговорить о руководстве полка. О командире долго говорить не стоит. Вопрос о нем поставлен, и думаю, что в ближайшее время должен быть решен. Нет никаких оснований держать в полку человека с низкими моральными качествами. Начальник штаба и заместитель командира полка — люди неплохие. Что касается замполита — о нем у нас мнения не расходятся. Во-вторых, о полке. Прямо сказать, полк боевой, с хорошими бойцовскими традициями. За оборону Тулы был награжден орденом, геройски проявил себя в боях на дуге, отличился при форсировании Днепра и Припяти, да и здесь чуть ли не первым оказался на западном берегу. Успешно тягался с Новиковым. Сохранился в нем боевой костяк коммунистов. В его подразделениях находятся сильные, испытанные люди. Так что есть на кого опереться. Чего только стоит комбат-два. Вероятно, встречал коренастого, широкоскулого майора, удмурт он, что ли? Казаров его фамилия, Ким Кимыч. При случае обязательно поговори. Личность интересная. Только имей в виду, не корить. Лучше найди предлог похвалить. Тогда он черту голову свернет.

Теперь о том, что полк сидит у воды. Тут есть некоторые тактические соображения и кроются они в простом — не хочется на этом участке шума поднимать. Пусть противник привыкнет к тому, что там у нас чуть ли не пустое место. А вот когда будет подготовлен главный удар с участка Новикова, мы бросим здесь бесшумно того же Казарова. Пройдет он по болотам через жидкое охранение противника и в ту минуту, когда нам это будет очень нужно, появится у противника в тылу. Сейчас пусть сидит, меньше потерь. Люди, сам знаешь, нам дороже всего. Что же касается спячки, то ее надо самым нещадным образом стряхнуть. Людьми мы должны заняться, их так-то враз не подготовишь. Тут ты прав. В их души надо проникнуть и не просто разбудить, их надо зажечь.

Дремов посмотрел на Сергея Даниловича быстрым взглядом.

Тот украдкой расслабленно улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он по-доброму. — Теперь больше прояснилось.

— Вот и хорошо. Думаю, что все эти проблемы мы сумеем успешно разрешить. Все у нас для этого имеется, и прежде всего — не перевелись неспокойные люди, в том числе среди командиров подразделений. Есть у Новикова комбат Супрун. Киму Казарову не уступит. О нем ты, должно быть, слышал. Писали в нашей армейской газете. И скажу тебе, таких настоящих героев в дивизии не перечесть. Так что многое будет зависеть от нас с тобой — от руководства. Желание есть, но, сам понимаешь, одного желания недостаточно. Требуется эта самая мудрость, что ли? — усмехнулся Дремов, поднимаясь.

Переступив через порог, Дремов остановился.

— Так когда собираешь актив?

— Намечали на восьмое.

— Ну да, — неторопливо ответил Дремов. — И мне хочется хорошо к нему подготовиться, так повести собрание, чтобы имеющиеся недостатки вскрыли коммунисты боевых подразделений, им они бывают виднее нашего. А для нас будут важны их предложения.

Титов поспешил в политотдел, а Дремов, закурив, так и остался на месте. Хотелось поразмыслить наедине, взвесить все сказанное Титовым, перебрать все в уме о Лымаре.

Раздумья комдива прервали частые звонки.

— Беру, беру, — потянулся он к аппарату. — Слушаю! — прокричал Дремов в трубку и тут же услышал знакомый голос:

— Здравствуй, Иван!

Дремов понял, что с ним здоровается кто-то близко знакомый, но кто именно — сразу не узнал.

— Здравствуй, говорю, — прорвалось из трубки еще более громко. — Не узнаешь — Горбунов!

— Здравствуйте, товарищ генерал! Откуда? Какими судьбами?

Горбунов коротко рассказал, как его разыскал, и сообщил о том, что состоялось решение о переводе Дремова на 1-й Украинский, к нему в ударную армию заместителем.

Дремов не был готов к такому обороту дела. Свалилось оно на него как снег на голову.

— А как же здесь? — забеспокоился он, не найдя сразу других слов.

— Не волнуйся! Свято место пусто не бывает.

В трубке умолкло, а Дремов так и продолжал сидеть неподвижно. Он сожалел, что не проявил настойчивости, чтобы уточнить, о каком Горбунове упоминалось в одном из приказов Верховного Главнокомандующего осенью прошлого года. «А видать, о нем. Душевный человек. Не раз приходилось подставлять плечи под одно заснеженное бревно, когда корчевали тайгу в «местах не столь отдаленных»…»

Так и не сомкнув глаз, вышел комдив перед рассветом на воздух. Ломило в висках, а мысли быстро мелькали в уставшей голове, захлестывали одна другую.

Оглянувшись вокруг, он зябко поежился. В восточной стороне неба щурилась заря, над поймой клубился молочный туман.

Вскоре появился Бражников, теперь уже полковник с четырьмя орденами на груди. Блеснув плотным рядом крепких зубов, поздоровался.

— Что, не спится? — спросил Дремов.

— Привычка, Иван Николаевич…

— Совсем неплохая. Много спать — добра не видать!

Бражников насупился.

— Хотел спросить… — начал он с намеком на якобы дошедшие слухи о повышении комдива. Дремов не успел выслушать. Попросил телефонист:

— Вас сверху, товарищ генерал. Звонил сам командарм.

— Ну что же ты, братец? — как бы с укором начал генерал Уханов.

— Слушаю вас, товарищ сорок третий, — ответил Дремов вполне официально, а сам подумал: «Неужели о том же, о чем говорил Горбунов?» — Не совсем вас понял…

Командарм изменил тон на серьезный, деловой:

— Состоялось решение о вашем назначении к товарищу Горбунову. Туда прибыть не позднее двенадцатого. Так что на все вам неполная неделя. Бразды правления передайте заму, товарищу Бондареву. Как он там? — спросил Уханов.

Дремов ответил не сразу. Даже после разговора с генералом Горбуновым услышанное теперь от командарма взволновало его.

— Так как? — повторил Уханов вопрос. — Как Бондарев?

— Думаю, можно доверить. Потянет.

— Вот и хорошо. Помогите ему побыстрее войти в курс дела.

Двое суток мотался Дремов и по переднему краю, и в частях второго эшелона, таская за собой полковника Бондарева, больше всего стараясь добраться до тех мест, где самому в последнее время не удавалось побывать, но о том, что на днях убывает, ни Бондареву, ни другим офицерам не сказал ни слова.

Лишь вечером, в разговоре с начподивом, когда тот спросил, можно ли верить слухам, Дремов ответил с некоторой грустью в голосе:

— Есть такое решение… Совсем не вовремя.

О новом назначении Дремов ни словом не обмолвился и в докладе партийному активу. Но никуда не денешься. В заключительном слове все же пришлось сказать.

Нелегко расставаться с людьми, с которыми пришлось ходить длинными и неимоверно крутыми верстами. Он прощался с дивизией, являвшейся для него не мачехой — родной матерью.

После собрания поспешили к нему и офицеры, и рядовые бойцы. Все они знали, что их командир достоин повышения по службе, и все же не хотелось с ним расставаться. Любили они его суровой солдатской любовью.

У командарма разговор был короткий, так как вопросы, связанные с перемещениями, были решены накануне. Теперь оставалось соблюсти формальность — представиться. Тут, как говорится, никуда не денешься: служба есть служба.

Воспользовавшись случаем, командующий вручил Дремову второй орден Суворова, которым тот был награжден за успешное форсирование дивизией реки Днестр. В заключение, как положено по русскому обычаю, выпили по чарке. Провозгласив тост, командарм обнял Дремова, поцеловал.

— Солдатское тебе спасибо, Иван Николаевич, за верную службу Отечеству! Желаю тебе всегда быть таким же боевым командиром и уважаемым коммунистом!

Задерживаться в штабе дольше необходимости не было, и Дремов поспешил в дивизию.

Перед глазами выстраивались шеренги знакомых и близких людей. Среди них была и Ядвига. «Как с ней?»

Когда до поворота в сторону полкового медпункта оставалось каких-то два километра, впереди, в районе штаба дивизии, с такой силой грохнули разрывы, что даже на довольно значительном расстоянии почувствовалось колебание горячего воздуха.

— Стой! — приказал Дремов, выпрыгивая из машины. За ним поспешил и полковник Бондарев. Глядя в сторону разрывов, они поняли, что авиация противника одной группой пикирующих бомбардировщиков наносит удар по району расположения выдвинутого ближе к реке армейского понтонного батальона, а другой, несколько меньшей, по штабу дивизии. И хотя наши зенитчики, открыв массированный огонь, сбили два самолета, остальные продолжали развороты над целями.

— Не случайно к району батальона все пытался прорваться разведчик, — проговорил Дремов.

— Видать, все же нащупал, — продолжил мысль Бондарев.

Вскоре многие дома в деревне в районе командного пункта охватило пламенем. Рванувшись вперед, машина через несколько минут была на КП. Там после ухода самолетов поднялась суета. Одна бомба разорвалась в нескольких шагах от врытой в стенку оврага столовой, а вторая рядом с блиндажом радистов. Из-под обломков доносились стоны людей. И хотя начальником штаба уже были приняты срочные меры для оказания пострадавшим помощи, в наведение порядка вмешался и новый комдив.

Видя, что его присутствие излишне, Дремов поспешил к своему загоревшемуся дому, а когда оказался рядом с ним, увидел в дыму, недалеко от полыхающего забора, окровавленную Ядвигу. На ее лице застыл ужас, а широко открытые глаза смотрели куда-то вдаль. Отнеся Ядвигу в безопасное место и находясь еще какое-то время около нее, он заметил зажатые в ее руке листочки бумаги.

Поздно вечером, после похорон погибших при бомбежке, Дремов вспомнил о поспешно сунутой в карман записке.

Взволнованно, размашисто писала Ядвига.

«Дорогой и любимый Иван Николаевич! О том, что вы убываете, я совсем случайно узнала третьего дня. За это время много пережила, передумала. Не хотелось верить, что вас здесь больше не будет. А сегодня на рассвете, ни у кого не спросясь, убежала к вам, чтобы побыть с вами хотя бы недолго. Но вас не застала.

Собираясь уходить, увидела на столике фотографию и ужаснулась. Ведь это Анна Павловна? Я не ошибаюсь? Ее я знаю много лет, с начала учебы в институте. Она была руководителем нашего научного кружка и много мне помогала, особенно при подготовке к государственным экзаменам.

Все студенты были в нее влюблены, а когда узнали о постигшем ее семейном горе — очень переживали. Вы знаете, о чем идет речь. Но самую тяжелую скорбь мне пришлось пережить в первый день войны, когда увидела после бомбовых ударов фашистской авиации по Минску, как Анну Павловну уносили на носилках в бессознательном состоянии. Выжила ли она — сказать трудно.

А тут получилось так, что я полюбила вас всей душой и зашло у меня это так далеко, что я была уже не в силах себя сдерживать. Но ведь я не знала, что вы ее муж.

Так, хотя и без взаимности, мне посчастливилось тут, на войне, испытать любовь, нежность. А вообще мне сильно хотелось вас отвоевать на всю жизнь. Теперь я поняла, что это совершенно невозможно. Если…»

Перелистав странички, Иван Николаевич не нашел продолжения письма. Откинувшись к стенке, он закрыл глаза. «Унесли в бессознательном состоянии. Вероятно, этим и объясняются безрезультатные поиски. Кто в той обстановке мог ее спасти?» — подумал он с тревогой.

Вспомнилась Ядвига. Он все еще не мог поверить, что ее уже нет. Он знал, что Ядвига его любила страстно, всей душой, как только в состоянии любить вполне цельная натура, успевшая познать любовь. Он знал и о том, что, будучи женщиной чуткой и нежной, Ядвига проявляла свою любовь ненавязчиво, а в трудные для него минуты старалась помочь как только могла. Возможно, именно поэтому ему и казалось, что в ее гибели он в какой-то мере повинен. «Не пришла бы проститься, не попала бы под бомбежку, а так…» Он чувствовал, как щемило сердце.

За три года войны, находясь непосредственно в боевых порядках передовых подразделений и частей, Дремову довелось хлебнуть столько лиха, что, казалось, должна была очерстветь его душа, притупиться. Но, получив назначение для совместной службы с Горбуновым, он почувствовал, как защемило в груди. Вспомнилось, как Горбунов, пожимая его руку при поспешном расставании у лагерной проходной, с грустью в голосе сказал: «Прощай, Иван. Видно, навсегда».

Тяжело было Дремову тогда оглянуться назад. К счастью, генерал ошибся. Вскоре и он был освобожден и, несмотря на слабое здоровье, отправился на фронт.

Встреча оказалась более трогательной, чем Иван Николаевич мог предположить. Горбунову все не верилось, что рядом находится Дремов, с которым пришлось вместе перенести так много горя. Когда же волнение несколько улеглось, начались рассказы да расспросы обо всем пережитом за последние годы. Сидели долго, далеко за полночь. И хотя Горбунов говорил о себе довольно много, Дремова насторожило то, что он ни словом не обмолвился о семье. «Вполне возможно, что это у него самое больное место. Стало быть, уточнять о ней сейчас совсем неуместно», — решил он.

Перед тем как уйти на отдых, Горбунов, взглянув Дремову в глаза, усмехнулся:

— А тут еще и счастье. Командует-то нами Громов. Вы ведь знакомы?

— Ну как же! Был нашим комдивом. Учил уму-разуму. А потом Испания…

— Вот и хорошо. Ты помнишь, и он тебя не забыл. Приехал к нам как-то после приказа Верховного, в котором была и тебе благодарность, походил, понаблюдал, как меня прижимает одышка, да и говорит: «Есть на примете один человек. Тебе бы его помощником». На том разговор и закончился, а будучи в Москве, когда утверждали на фронт, забросил удочку. И клюнуло. После возвращения шутил: «Тебе, Горбунов, сюрпризик». Была, конечно, догадка, что речь идет о заме, но никак не думал, что о тебе. Как спрошу, посмеивается. «Не спеши. Дольше терпится, слаще будет». Во второй приезд сидел долго. Все пытал, как это я себе представляю прорыв через болота и выход противнику в тыл на том участке, где он нас совсем не ожидает, а когда устал — бросил карандаш и начал рассказывать о нелегкой службе в Испании.

В тот вечер Дремов вспомнил о многом, но с особой благодарностью думал о Громове. «Взял с собой в Испанию, а там никогда не выпускал из поля зрения. В обстановке особо трудной, не щадя себя, пробивался к батальону под свинцовым дождем, чтобы разобраться самому, помочь, посоветовать. При возвращении на Родину представил к награде и к очередному воинскому званию. Не колеблясь рекомендовал на должность командира полка. Да и теперь не забыл. Разыскал. Человек большой души, неиссякаемой воли и бесстрашия. Да и какой-то он везучий. Там мотался под огнем фалангистов и остался цел, а после возвращения был высоко отмечен, по заслугам. Вроде и с семьей у него не то, что у меня. Да и в этой войне тоже быстро выдвинулся. Фронтом командует…»

Особую боль Дремову причинило воспоминание о тяжелых потерях батальона, которым он командовал в Испании, когда из-за преступной халатности капитана Черемных погибли многие его подчиненные. Он остался на всю жизнь уверенным в том, что, если бы подрыв ущелья, по дну которого проходила дорога, был осуществлен, батальон мог бы успешно оторваться от противника и, уйдя в горы, соединиться со своими главными силами.

Взрывчатки у саперов для осуществления подрыва было вполне достаточно, но они не имели в достатке бикфордова шнура, который можно было раздобыть только в соседней бригаде, занимавшей оборону в нескольких километрах от маршрута отхода батальона. Добыть шнур мог только Дремов, хорошо знавший крутой нрав и упрямство командира бригады. Дремову очень не хотелось отлучаться из батальона даже на непродолжительное время, но другого выхода не было. Оставив за себя капитана Черемных и объяснив ему задачи по подготовке подрывов, Дремов поспешил к машине, а подходя к ней, заметил прятавшуюся в кустах медсестру Роситу.

Девушку-испанку он знал давно. Она появилась в батальоне сразу после того, как он туда прибыл. Ничего плохого до последнего времени Дремов за ней не замечал. В боях она проявляла бесстрашие. Ее часто можно было видеть не только с медицинской сумкой, но и с карабином за спиной. На ее лице не угасала улыбка даже в часы тяжелой боевой обстановки. Своим бесстрашием она нередко вдохновляла бойцов. А тут, увидев приближающегося командира, опустила голову, насупилась. В разговор вступил шофер Пенье — испанец. С трудом подбирая слова, он стал объяснять, что Росита боится камарадо Андро (так звали они Черемных) и в отсутствие командира не хочет оставаться в батальоне. Она в этих краях родилась и выросла, хорошо знает местность и просит взять ее проводником. Времени на поиски более подходящего проводника у Дремова не было, и он взял Роситу. Делал он это еще и потому, что знал о недостойном поведении Черемных по отношению к девушке.

Машина пошла прямиком и вскоре прибыла на командный пункт бригады. Шнур раздобыли, и, возвратившись, Дремов встретил батальон на условном рубеже, но ни одну из поставленных задач Черемных не выполнил, а главное — были не подготовлены взрывы.

Возмутившись, Дремов принялся сам руководить работами саперов, но было уже поздно. Противник беспрепятственно подошел и навалился на батальон превосходящими силами.

В неравном бою батальон, понеся тяжелые потери, отошел в горы лишь частью сил. Черемных получил легкое ранение в мягкие ткани бедра. Избегая встречи с Дремовым, он весь путь до штаба бригады держался в стороне.

 

13

Выписавшись из госпиталя, Заикин убыл в находившийся по соседству полк резерва офицерского состава, а пробыв там несколько дней, начал присматриваться, как бы побыстрее отправиться на фронт. К сожалению, команды в эти дни формировались то для белорусских фронтов, то для новых формирований в Поволжье, в то время как ему для розысков своей дивизии надо было попасть на юго-западное направление.

А тут совсем неожиданно его позвали к заместителю командира полка по снабжению. В тесном кабинете Заикин увидел щуплого седовласого майора.

— Рад вас приветствовать, — сказал тот. — Прошу садиться. Как себя чувствуете после госпиталя?

Заикин ответил коротко, все еще думая о неудаче с отъездом на фронт. Майор, видимо, понял, что капитан чем-то взволнован, и заговорил в совсем смягченном тоне:

— Хотелось бы как-то облегчить вам то время, пока будут оформлять документы. Некоторыми возможностями мы для этого располагаем.

Заикин поднял на майора удивленные глаза.

— Да, да. Недельки две можно хорошо отдохнуть. Мы не в силах предоставить такую возможность всем находящимся в полку резерва офицерам, но Героев у нас не так-то много. Так что не возражайте.

Вначале Заикин почувствовал некоторую неловкость, но когда понял, что речь идет о поездке в подсобное хозяйство, находящееся на берегу Волги, согласился.

С тем он и ушел от майора, а поднявшись утром, до восхода солнца, поспешил во двор. Там стояла полуторка. Под ее задранным капотом ковырялся шофер. Заметив капитана, вытер руки о замусоленные бока и пригласил:

— Пожалуйста, поедем.

Заикин поднялся в кузов и, поздоровавшись с женщиной, прижимавшей ребенка, сел рядом.

— Будем попутчиками? — спросил он, наклоняясь к ребенку, когда тот посмотрел на незнакомого человека. — Сколько ему?

— Три месяца на второй год, — ответила женщина, взглянув на малыша, а тот, кувыркнувшись на бок, потянулся к груди.

Заикин поинтересовался:

— Далеко держим путь?

— Сюда, в хозяйство.

— Тамошние?

— Да нет. Приезжие мы. Из Кинеля. Не слышали такого?

— Это который за Куйбышевом?

— Он самый. — Женщина вздохнула, помедлила. — Говорят, папка наш здесь. Капитан он, Лукин, Не встречался?

— Не приходилось. Только из госпиталя. Женщина покосилась на его пустой рукав.

— А-а-а, — протянула она. — А я и…

— Муж, значит? — спросил Заикин вроде лишь для того, чтобы сменить тему разговора.

— Да как вам сказать? Сами не поймем. Ему вот батя, — чмокнула женщина малыша в щеку. — Стояла их часть у нас на формировке. А потом угнали куда-то под Сталинград. Было всего одно письмо, еще с дороги, — женщина тяжело вздохнула. — А уж когда он появился, — кивнула она на малыша, — написала на часть. Оттуда прислали, что давно, мол, нет такого, что якобы был тяжело ранен да и не выдержал. Поплакала. Сама виновата. Вот его назвала Мишкой, как отца. Так и жили больше года одни, а тут вот письмо от него, — женщина достала из кармана измятый листок. — Оказалось, что жив. Вот и едем, да что-то не верится, что тут он.

— Правильно сделали, что поехали. Раз отозвался и дал здешний адрес — значит, ждет. Сейчас разыщем твоего батьку. — Заикин пощупал выбившуюся из одеяла Мишкину ножку.

Дальше ехали молча. Каждый думал о своем, а когда машина въехала во двор, Заикин спрыгнул на землю, направился под навес, где, сгрудившись, несколько мужчин вели горячий спор. Заикин прислушался. Одни доказывали, что находившаяся здесь, под навесом, молотилка ввиду большой изношенности ремонту не подлежит, в то время как другие такое мнение категорически отрицали, утверждая, что сейчас не то время, когда можно надеяться на получение новой.

— Дурное дело нехитрое. Выбросить можно все! — разгоряченно выпрямив широкие плечи, поднялся на ноги один из мужчин. — Так добросаешься, что потом будешь хлеб цепами молотить. А она вон, пшеничка, стоит как стена.

Оглянувшись, мужчина встретился с Заикиным взглядом, и Василий понял, что бутуз Мишка прибыл куда надо. Малый был похож на этого кряжистого мужчину как две капли воды.

— Хватит бушевать, — сказал ему Заикин. — Ты вон лучше посмотри, кого тебе привез, — кивнул он назад.

Оглянувшись и увидев приближающуюся к нему женщину с малышом на руках, мужчина побледнел, но, тут же спохватившись, негромко выкрикнул:

— Надя! Надюха! Что же ты?.. А я думал…

Все люди, находившиеся под навесом и во дворе, притихли, глядя, как офицер, охваченный радостью, вначале прижал к себе женщину, а затем, выхватив у нее из рук улыбавшегося малыша, подбросил над головой.

— Вот ты какой! Ты и есть Мишка? Мой сын?

Прижав к себе ребенка, офицер, несколько прихрамывая, направился в сторону видневшегося под развесистой грушей шалаша.

Надя поспешила за ним, утираясь концом платка.

С облегчением вздохнув, Заикин пошел представляться начальству.

Директор подсобного хозяйства — Антон Иванович Белов — встретил его приветливо.

Взяв Заикина под руку, направился к домику, а подходя, закричал:

— Настасья, принимай гостя!

По тому, как прозвучало имя женщины, можно было подумать, что сейчас появится действительно «Настасья». К удивлению гостя, в зелени палисадника выпрямилась совсем молодая, лишь несколько располневшая девушка. «Ну что ж? Настасья так Настасья», — подумал он.

— Чего тебе, Антоша? — отозвалась женщина, приближаясь.

— Так говорю же, принимай гостя. Вот он, видишь? — по-доброму взглянув Заикину в лицо, Антон Иванович пропустил его вперед.

— Это можно, — бойко отозвалась Настасья. — Но договоримся так, — взглянула она на Василия большими серыми глазами. — Скажу садиться, значит, без разговоров, что подам — должно быть все съедено, а то вон, — она посмотрела на его бледное лицо и свободный ворот, — майору будем тебя сдавать по весу, — улыбнулась она.

Василий в первые дни съедал все, что любезно предлагала Анастасия Федоровна, удил рыбу, бродил по полям, а ночью крепко спал под открытым небом на свежескошенном душистом сене. В иные дни, поднимаясь с восходом, уходил далеко на Волгу и, забравшись на обрывистый берег, часами разглядывал бескрайние заволжские дали. Вглядываясь в манящую синеву, мысленно улетал к себе на родину, к матери.

Незаметно пролетело две недели. Накануне возвращения в полк, когда Заикин направился к столовой, его встретил Антон Иванович.

— Ты, Василий, маленько погуляй, — заговорщически подмигивая, прошептал он, — тут Настенька что-то затевает. Подыши на берегу.

Кивнув в знак согласия головой, Заикин направился к реке.

Спустя полчаса в кустах послышался шорох. Заикин оглянулся.

— Пошли, Василий! — позвал Антон Иванович.

Встречая мужчин, Анастасия Федоровна проговорила:

— Жду, пожалуйста.

Приглашая Василия к столу, Антон Иванович взглянул жене в глаза.

— Решила женушка отметить два события сразу: ваши проводы да и день моего рождения.

— Это сколько же, Антон Иванович, если не секрет?

— Да вот аккурат три годка исполняется.

Заикин усмехнулся.

— Три с нулем?

— Да нет. Без нуля, но это уже второе рождение…

— Антоша! Зачем же? Ты обещал… — взглянула на мужа Анастасия Федоровна.

— Да, да, Настенька, обещал, — поспешил Антон Иванович успокоить жену, а Заикину подмигнул, мол, потом…

За все время после ранения Василий не пил спиртного, а тут угостили, и отказаться было неудобно. Не был пристрастен к выпивке и Антон Иванович, но сегодня согласился выпить, как именинник.

То ли потому, что хмель зашумел в голове, то ли нашел Антон Иванович наступившие минуты достаточно подходящими, чтобы рассказать о пережитом, — после второй рюмки, не сдержав данного жене обещания, начал рассказывать о том, почему они отмечают день его второго рождения.

— В мае сорок первого призвали меня на учебный сбор. Там и прихватила война. Полк бросили по тревоге на границу. Вел он тяжелые бои день, другой, третий, а потом вынужден был попятиться. Тут и наткнулся на меня комбат. «Иди, — сказал он, — со своей батареей поддерживать пехотную роту. Оставляем ее на большаке, будет прикрывать отход». Пошли мы тогда к большаку на высотку. Задачу ставил сам генерал. А какая там батарея? Два орудия-сорокапятки да снарядов не более чем по десятку. — Антон Иванович умолк, прикрыл жилистой рукой лицо, как бы намереваясь разглядеть детали того боя.

— Не надо, Антоша. Просила ведь, — наклонилась Анастасия Федоровна к мужу. — Тяжело ему, как начнет… — посмотрела она на Василия.

— Ладно, ладно, Настенька. Это так. Пройдет, — сказал Антон Иванович и продолжал: — Так вот. Пошел я с ротой, а тут налетели немцы, сбросили бомбы. Через несколько минут появились их танки. Один словно вырос из-под земли. Хорошо, что успели развернуть орудия. Грохнул выстрел. Наползавший танк тут же загорелся, но появились другие. Как потом шел бой — почти ничего не помню. Контузия, ранение… В сознании сохранились лишь отдельные моменты, но, судя по всему, рота билась долго. Хорошо запомнился прозвучавший рядом взрыв связки гранат и чье-то крепкое ругательство. Затем уловил над самым ухом шепот и горячее дыхание в лицо. Кто это был — не знаю, но я очнулся, лишь когда припекло солнце и донесся еле уловимый шум моторов. Рядом, по большаку, тянулась моторизованная колонна немцев. Не успела ее голова где-то у опушки леса затормозить, как из машин высыпала пехота. Солдаты подняли шум-гам. Все двинулись к реке, а один плюгавенький направился в мою сторону. Что-то прокричав, дал длинную очередь по сорвавшейся с дерева невесть как сохранившейся сороке. Пули провизжали над самой головой. В глазах потемнело, а немец приближался. Казалось, он в эту же секунду еще раз нажмет на спусковой крючок. Глаза сомкнулись сами, но неожиданно прозвучавший взрыв подбросил меня. Когда дым рассеялся, увидел медленно уползавшую колонну, а на траве, в нескольких шагах от себя, подорвавшегося на противопехотной мине фашиста.

Прошло много времени, а я и теперь не могу представить, сколько пришлось тогда лежать в бесчувственном состоянии. Знаю лишь, что пришел в себя от монотонного стука колес да дребезжания бортов платформы.

Заикин посмотрел на Антона Ивановича с нескрываемой тревогой.

— Как же вы попали в поезд?

— Трудно представить, но случилось именно так. Как получилось, это вот она, женушка, рассказала потом. Произошло, казалось бы, самое невероятное. После того как противник, обходя высотку, на которой закрепилась рота, двинулся вперед, тот солдат, который свалился после взрыва рядом с моим орудием, очнулся. Определив по каким-то признакам, что я жив, оттащил к речке и там, упрятав в кустах, положил под голову кусок хлеба, а на сук повесил котелок с водой. Мне в карман гимнастерки вложил наспех нацарапанную записку. В ней написал: «Ты, браток, крепись и знай, что фашист будет побит и мы с тобой еще встретимся. Твой билет и все документы передам своим. Силенок очень мало, но я пополз. Буду догонять! Понял?!» Дальше подпись-крючок с завитком да раздавленной точкой на конце.

— Храним мы ее, записочку, — подсказала Анастасия Федоровна.

— Ну да, будет она еще нужна. С ней много связано. Подолгу рассматривали мы тот крючок, а что разобрать? Всего две буквы И, а за ней К то ли X. Что от них? Если по имени — может быть Иван, Илья, Игнат. Да мало ли их. А К или X и вовсе не разобрать. Слушая Антона Ивановича, Заикин насупился, помрачнел, а когда услышал имя бывшего ординарца Игната — выпрямился и застыл. Вспомнились далеко ушедшие события сорок первого, перед глазами появился Игнат Хвиля и его рассказ при встрече на Днепре: «Подсунул ему под голову краюху ржаного хлеба, а сам пополз, но сил хватило лишь перебраться на плоту за речку. Там и свалился, не смог дотянуть хотя бы до крайней хатки. Лежали там и наши и немцы…»

— А в поезд-то как же?

— Ну да, в поезд, — спохватился Антон Иванович. — Тут, видишь, как стихло, так деревенька и ожила. Надумали люди своих захоронить да и немцев закопать. Наткнулись в кустах на меня. Поначалу испугались, что-де, мол, командир, а за такого, если узнают немцы, то и перевешают, да подвернулись две дивчины: одна постарше да дороднее, — Антон Иванович посмотрел на жену, ласково улыбнулся, — другая шустренькая, с белыми косичками. Разыскали в лесу лошаденку, впрягли в телегу, взвалили на нее «командира» и айда к лесному полустанку, что в нескольких километрах от их деревни, под Слонимом. Там таких вояк, как я, набралось больше сотни. Оставшись глубоко в тылу, были мы обречены на верную гибель, но, как говорят, свет не без добрых людей. Нашелся там невесть откуда появившийся беспалый старик из железнодорожников. Он и взвалил на себя тяжелую ношу. Пригнал он с соседней станции находившийся под парами маневровый паровоз «Овечку». Два других железнодорожника подобрали из числа разбитых три платформы, уложили на них раненых, тем, кто был поздоровше, дали в руки винтовки и в ночь тронулись. На паровозе трое стариков, на платформах две дивчины. И представь себе, прорвались к своим.

После паузы Антон Иванович усмехнулся жене:

— Ну-ка, Настенька, налей по чарке, да выпьем за тех девчат.

— Давай, давай, Антоша! За девчат не грех, — заторопилась Анастасия Федоровна.

Антон Иванович выпил до дна и, крякнув, посмотрел на Заикина.

— Ну а потом один, другой госпиталь — и выходили. Правда, списали подчистую. У корня легкого застрял осколок. Удалять не решились. Вот бы отыскать того солдата, который оттащил меня тогда к речке. Тем и спас.

— А как девушки? — спросил Заикин, все еще думая о том бое, о гибели людей и об этих двух, чудом оставшихся в живых. «Игнат перекособочился, а этот седой как лунь».

— Девчата живы и здоровы. Повзрослели. Та, беленькая Оля с того времени здесь у нас в госпитале, а вторая… — Антон Иванович тепло взглянул на жену, — продолжает поддерживать здоровье все того же артиллериста… Заботится о нем.

Анастасия Федоровна кивнула в знак согласия.

— Ясно! — Заикин поднял глаза на Антона Ивановича. — Выходит, что воевали мы с вами на той высотке вместе, а ваш спаситель жив и теперь.

И Антон Иванович, и Анастасия Федоровна от неожиданности онемели. Оба смотрели на Василия с открытыми ртами.

— Не верится? Я на той высоте взводом командовал. А спас вас Игнат Хвиля! Ординарец нашего ротного, он жив и почти здоров.

Проговорили всю ночь. Волнение спало лишь к утру. Антон Иванович дал слово, что при первой же возможности поедет вместе с женой на поиски Игната.

— Как же можно иначе жить?! Как же?! — выкрикнул он еще раз, когда Заикин, стоя в кузове выкатившейся за ворота машины, посылал последний прощальный взгляд оставшейся у калитки супружеской паре Беловых.

Возвратившись в полк резерва, Заикин оформил нужные документы, а проездные выписал до Одессы. «Дивизия Дремова где-то на Втором Украинском».

 

14

Прошел еще год.

Огненный смерч, неистово взметнувшийся за Одером, прокладывая атакующим войскам путь к Берлину, не угасал ни днем ни ночью.

Анна Павловна, напряженно работая во фронтовом госпитале, намеревалась не выпускать скальпель из рук до последнего залпа, хотя и чувствовала, как на душе с каждым днем становилось все более скорбно. «Ведь надежды не сбылись, об Иване ни звука», — тосковала она. Закончив очередную операцию, она, пошатываясь от усталости, направилась подышать свежим воздухом, но, столкнувшись с санитарами, вносившими раненого, невольно остановилась. «Как же уходить? Вот же он в голову. Да, возможно, еще и тяжело», — с тревогой подумала она.

Стоя в нерешительности, Анна Павловна увидела, как незнакомый врач наклонился к раненому. А когда тот простонал — шепотом произнес:

— Приехали, товарищ генерал. Тут нам обязательно помогут.

Анна Павловна приблизилась к раненому и, взглянув на его несколько раздвоенный подбородок, черные мохнатые брови и обветренные губы, почувствовала, как судорожно сжалось сердце. «Это он! Иван!» — чуть не закричала она, но, вспомнив, как уже однажды ошиблась там, в госпитале на Волге, да и уверения Черемных о том, что Дремова нет в живых, какие-то секунды стояла в замешательстве. А дальше, не в силах себя сдержать, бросилась к врачу:

— Как? Как фамилия?! Как… — простонала она, теряя сознание.

— Успокойтесь. Наш это генерал, Дремов… — только и успел сказать врач, подхватывая пошатнувшуюся Анну Павловну.

Звучали еще какое-то слова, издалека долетали выкрики, кто-то поспешно подходил, даже слышались приглушенные всхлипывания, но на все это Анна Павловна уже никак не реагировала.

А ночью у нее внутри, как бы утверждая свои права, усилился трепет новой жизни. «Вот как стучится он, встревожился!» — мысленно воскликнула Анна Павловна, испытывая сладостное чувство пробудившегося материнства, но, вспомнив, о происшедшем накануне, похолодела.

Открыв глаза, Анна Павловна увидела сидевшего в углу с папиросой в зубах подполковника Черемных. Она долго смотрела в ту сторону, но не могла понять, что надо здесь этому чужому человеку. Зачем, подпирая руками голову, он здесь сидит?

В появившихся перед глазами черных кругах виделся плотно стиснувший зубы Иван. Через какое-то время он вскинул брови и, потянувшись к ней руками, что-то прошептал. Ей казалось даже, что он хотел ее в чем-то упрекнуть. И хотя она многие годы ждала и надеялась, что их встреча будет совсем иной, теперь у нее было только одно желание — быть с ним неразлучно. «Вот он здесь, все же пришел», — вздрагивая, шептала она, стараясь не замечать находившегося в углу палатки Черемных. Она не допускала мысли о том, чтобы оправдываться перед Иваном, но ей все же хотелось, чтобы он знал, что ее второе замужество было вызвано не любовью, а скорее отчаянием, криком истерзанной души о погибшем муже, и что он, Иван, так и остался для нее единственным.

Через несколько дней было объявлено о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Победа. Радовались, ликовали и на фронте, и в тылу. Волна восторга охватила и Анну Павловну. И не только потому, что победа была всеобщим счастьем. Анна Павловна провела все годы войны на переднем крае борьбы — борьбы за жизнь людей. Не одну сотню обреченных отстояла она в борьбе со смертью. И каждая такая победа помогала ей жить и бороться со своим личным горем. «А теперь вот как все обернулось, — усмехнулась она болезненной усмешкой. — Не попадись на пути этот коварный человек — могло бы быть все совсем по-иному. Вот же он, Иван, жив. А там, глядишь, нашлись бы и родители с Зиной. Каким же надо быть бездушным, чтобы поступить так жестоко, как поступил он? Можно ли такое простить? — Анна Павловна на какой-то миг заколебалась. — А возможно, ради этого, который стучится? И лишь затем, чтобы не множить безотцовщину. Хватит ее теперь и без него. Трудно решиться на этот шаг, но я обязана это сделать, и именно сейчас, иначе будет поздно». И она решила порвать с Черемных, а ребенка вырастить одной. «Он будет Найденовым».