1

Вскоре после окончания войны, когда фронтовой госпиталь был расформирован, подполковника Черемных назначили начальником складов вооружения и боеприпасов одного из внутренних военных округов. И то, что большое складское хозяйство находилось на Севере, в непролазной глуши, Черемных никак не смутило. «Подальше от глаз, сам себе хозяин». Рассуждая так, он налил из фронтовой фляги себе и попутчику по купе пехотному старшине.

— Тебе, мать, тоже налить? — обратился он к прижавшейся в уголке богоугодной старушке.

— Нет! Нет! Сынок! Змий это, кара господня, — замахала старуха руками.

Черемных болезненно усмехнулся.

— Нам больше достанется. Давай, старшина, поглядим, что за змий. Да и закуси, — подвинул он к старшине поближе нарезанный хлеб, свертки со снедью. — Первую, как положено, за знакомство. Тебя как прикажешь величать?

— Ладыгин, Геннадий… — замялся старшина.

— Вот и добре. Давай, Геннадий, как говорят, чтобы дома не журились. — Выпив, Ладыгин потянулся за хлебом, а потом и к свертку. — Бери, не стесняйся. Говорят, в пехоте главное харч, — невесело усмехнулся подполковник и, уставившись в окно, о чем-то подумал. — Слышал, привольные и богатые здешние края.

— Сказочные, особенно для любителей охоты и рыбалки. Что только значит Двина да и Печора. Не бывали?

— Не приходилось, а вот теперь, выходит, будем земляками.

— Так вам вон куда, — взмахнул старшина головой куда-то вперед. — А мне недалеко. Вологодский я. Думаю, как тут теперь…

— Небось ломаешь голову, как жениться, — пошутил Черемных.

— Без этого не обойтись, но это не страшит. Ждут. Думаю в отношении работы.

— Да на кой леший тебе о ней думать? Приедешь, разберешься. Если приперло — женись да и ко мне, на сверхсрочную. Надеюсь, подходящую службу подыщем. О чем может быть речь? — проговорил Черемных несколько заплетающимся языком. — Была бы холка, ярмо найдется. Так когда-то говорили на Украине. Бывал в тех краях? — повернулся Черемных к старшине.

— Приходилось. Пешком через всю прошел. Чернигов, Днепр, а потом на юго-запад, к Днестру. Освобождали Румынию, Чехословакию, Венгрию. Победу встретил под Веной.

Черемных внимательно посмотрел старшине на грудь.

— Оно и видно. Все три степени Славы, два Отечественной да Красная Звезда. Сразу видно, что не из обоза. А это как же перенес? — присмотрелся он к еще совсем свежему шраму повыше правой брови.

— Это на закуску, под Балатоном, когда немец жал танками.

Черемных тяжело вздохнул, было видно, о чем-то переживал.

— Договорились? Уверен, жалеть не будешь. Что тебе там искать? Отвык ты от сельской жизни, а в части будешь заслуженным человеком. Много ли таких, чтобы вот так, все три Славы да и…

— Подумаю, товарищ подполковник.

* * *

Приняв склады, Черемных нашел много упущений, требующих немедленного устранения. И он засучил рукава. Были довольны начальники, почувствовали силу подчиненные, но… Черемных хватило ненадолго. Стало сказываться одиночество, непреодолимая тоска. Он почувствовал, как с каждым днем все более и более иссякала воля, как ему становилось все труднее управлять собой. И… если после ухода Анны он пил хотя и много, но от случая к случаю, то теперь без водки не мог представить своего существования. Пил в компании, но больше всего в одиночку, после службы. Часто в сиротливом окне на втором этаже свет не гас до рассвета. И хотя маленький гарнизон находился в глуши, предположения подполковника не сбылись — уйти подальше от глаз ему не удавалось. Вскоре вызвали в округ.

— Так что нам с тобой делать, Александр Акимович? — спросил у Черемных генерал — начальник тыла военного округа.

— Вот именно. Скажи сам, — продолжил мысль начальника тыла командующий артиллерией. — Дальнейшее твое пребывание на столь крупных складах связано с большим риском. Нельзя брать на себя ответственность держать на важном объекте офицера-пьяницу.

— Понял? — поднял голову начальник тыла.

Черемных, напрягаясь, выдавил:

— Да вы… Я ведь…

— Ни вы, ни я! — оборвал его начальник тыла. — Перед тобой поставлен вопрос, и, если у тебя еще сохранилось гражданское мужество, отвечай.

— Прекратишь пьянство? — поднялся артиллерист. — Пойми, мы не имеем права тебе доверять!

— Понимаю… Только с женою у меня…

— Что, жена заставляет пить? — не дав закончить мысль, вмешался начальник тыла. — Вызвали тебя затем, чтобы предупредить в последний раз. Не прекратишь — выгоним с треском.

Возвратясь из округа, Черемных несколько остепенился, но ходил как в воду опущенный, не переставая думать, с чего все началось. И как ни горько было признаваться даже самому себе, вынужден был остановиться на том, что пьянство — это уже последняя стадия падения и что не Анна в нем повинна. «Началось гораздо раньше, с зависти. Она грызла. Хотелось не только иметь то, чем располагали другие, но и превосходить их, быть над ними. Зависть въелась в душу, она и погубила. Из-за нее и Дремова хотел утопить. Но что было, того не вернешь. Так что надо браться за ум. А впрочем, есть ли в этом нужда? Наплевать! Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют!»

Подполковник все еще полагал, что вызов в округ потребовался для того, чтобы постращать. Поэтому своего отношения к службе он не изменил. Вскоре пьянка приняла хронический характер, и Черемных появлялся на службе лишь от случая к случаю. Последовал вторичный вызов. Ему объявили приказ об увольнении из Вооруженных Сил.

Милости от начальства Черемных не ждал, но он не мог допустить того, что финал наступит так неожиданно. Оказавшись у разбитого корыта, он еще продолжительное время находился буквально в шоковом состоянии. Не верилось, что служба кончилась, что отпал всякий спрос и контроль, что больше у него нет ни начальников, ни подчиненных. На душе было пусто. Заливаясь водкой, Черемных дошел до того, что потерял ощущение дня и ночи, а когда наступали минуты пробуждения, то впадал в отчаяние: хватал веревку и уходил в лес.

Встреч с бывшими сослуживцами избегал. Лишь однажды, столкнувшись лицом к лицу со старшиной Ладыгиным, протянул трясущуюся руку.

— Здравствуй, Геннадий!

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — живо отозвался Ладыгин, глядя на почерневшего, осунувшегося, давно не бритого человека. — Что-то не видать вас, товарищ подполковник.

— А, — уклончиво крякнул Черемных. — Все намереваюсь уехать, да никак не могу определить, куда направить лыжи. Трудное это дело — менять место службы в моем возрасте. Казалось, вроде все прочно, незыблемо, а вот теперь грызет тоска по семье. Остались под развалинами в Житомире в первые же часы войны, — глядя под ноги и как бы стараясь проглотить что-то застрявшее в горле, неторопливо говорил подполковник.

— А куда вам уезжать? Думаю, лучше всего остаться здесь. Гнездо есть, а согреть его при желании можно. Край здесь раздольный. Для свободного человека любо да мило. Кстати, собираются наши на охоту. Почему бы вам не включиться в команду?

— А что? Пожалуй, можно. Скажи там, пусть запишут.

У старшины, кроме усыновленного мальчишки, бегала озорная, синеглазая девчонка. Ожидался третий. И когда остряки начинали подшучивать по поводу ускоренного роста семейства, тот не смущался. Трясясь в беззвучном хохоте, парировал: «Кины нету, керосина дорогая? Чем еще заниматься?»

На следующий день перед вечером, сидя в полумраке, Черемных услышал стук в дверь.

— А, Генка? Заходи, — отозвался он, открывая дверь.

— Так завтра утром инструктаж. Не передумали?

— С чего бы? Поедем.

На инструктаже обо всем рассказали, а в заключение старшина дал всем участникам предстоящей охоты расписаться в том, что каждый из них правила охоты усвоил и обязуется их неукоснительно исполнять.

— Чтобы не было подранков, по маралу и кабану стрелять только жаканом.

— Ясно! — дружно отозвались охотники.

— Ясно, — просипел и Черемных, удаляясь из строя.

Район охоты подполковнику был хорошо знаком.

Здесь он бывал несколько раз и ранее. Номер ему выпал один из лучших, недалеко от оврага.

Левее за рыжим кустом оказался Ладыгин. Остальные — правее и дальше.

Загонщики поехали окольным путем, чтобы начать загон с противоположной, подветренной стороны.

Топчась на месте, подполковник глядел по сторонам и вопреки запрету покуривал, а когда и это надоело — сел на землю, достал из вещмешка флягу, воровато оглянулся вокруг, открутил пробку и вначале пригубил, а потом, дрожа, сделал несколько больших глотков. Закручивая пробку, почувствовал, как согревались обожженные внутренности. Закурив и поднявшись на ноги, стал вновь посматривать по сторонам, а когда где-то далеко послышались шум, свист, лай собак и рыжий куст зашевелился, Черемных, не задумываясь, нажал на спусковой крючок. Вслед за выстрелом со стороны куста донесся какой-то странный звук.

Подполковник почувствовал, как в груди все оледенело. Он вспомнил, что именно за тем кустом, в каких-то сорока шагах был поставлен на номер старшина Ладыгин и что по правилам охоты стрелять вперед и по сторонам от себя категорически запрещается. Не разряжая ружья, он бросился к кусту, а оказавшись около него, застыл. Жар и холод пронзили насквозь. Отказывался верить себе: старшина лежал на правом боку, рядом блестела черная лужа крови.

Взглянув на подполковника молящими, полными слез глазами, Ладыгин простонал, но произнесенный им звук нагнал Черемных, когда тот, путаясь в высокой полегшей траве, убегал куда-то подальше от этого страшного места. О том, что он бежал от смертельно раненного человека, Черемных понял только после того, как оказался в зарослях орешника далеко позади других номеров. У него мелькнула мысль возвратиться и что-нибудь предпринять для спасения Ладыгина, но эта мысль тут же оборвалась. Разгребая руками колючие кусты, он поспешил пробраться еще глубже в тыл, и когда увидел, что удалился далеко, нажал на спусковой крючок, стараясь выстрелом привлечь к себе внимание охотников и таким образом показать, что от Ладыгина он находился далеко и не мог быть виновником его гибели.

Проглотив остатки водки, он оставался на новом месте еще более часа и направился к машине лишь после сигнала «отбой». Чем ближе подходил к месту сбора, тем труднее становилось дышать, но к своим он подошел как ни в чем не бывало. Остановившись в сторонке, принял спокойную позу, хотя и чувствовал, что голова идет кругом.

Шумя, перебивая друг друга, каждый из охотников старался поделиться своими впечатлениями об охоте, не подозревая о постигшей их трагедии. Когда же охотничьи страсти улеглись, а убитых коз и поросенка забросили в кузов, кто-то из солдат вспомнил о старшине.

…С началом следствия у Черемных взяли подписку о невыезде. И хотя подполковник предполагал, что ему удалось отвести удар, он все же чувствовал, что обманывается. Просыпаясь после пьянки, он приходил в ужас. Перед глазами все чаще появлялась черная лужа крови и молящий предсмертный взгляд старшины. Из головы не выходили тревожные вопросы: «Как быть? Что делать? Неужели придется кончать в тюрьме? А возможно… Ведь, кажется, существует и более тяжелая мера наказания?»

Черемных надумал бежать, но долго не мог отважиться. И все же однажды спьяну решился.

Надежно укрыться ему не удалось. Через несколько дней он был задержан на одной из станций и доставлен в тюрьму.

Нарушение подписки он пытался объяснить тем, что якобы получил срочную депешу от жены о тяжелом заболевании сынишки.

— Надеялся через недельку возвратиться, — заявил он. — Была телеграмма, — Черемных пошарил по карманам, но, естественно, телеграммы не нашел.

Когда спросили, где проживает жена, сказал, что в Ольгинске.

…Уголовное дело об убийстве Ладыгина рассматривал военный трибунал в клубе фабричного поселка, недалеко от гарнизона, в котором теперь, кроме складов, разместилась еще одна воинская часть.

В ясное августовское утро у клуба было необычно людно. Подошла, ведя за ручку мальчика, и Анна Павловна. В легком плаще, с небольшим баулом в руке, она выглядела несколько болезненно, но голову с аккуратно уложенными каштановыми волосами, как всегда, держала гордо и величаво. Не желая присутствовать при выводе арестованных из подходившей машины, она ушла в глубину сквера, а войдя в помещение последней, когда там в ожидании прихода судей установилась напряженная тишина, она бесшумно опустилась на краешек длинной голубой лавки. Подняв голову, она никак не могла поверить, что на скамье подсудимых сидит человек, который, будучи совсем на короткое время ее мужем, успел причинить ей так много горя.

Судебное заседание началось. Секретарь суда попросил свидетелей оставить зал заседаний. В числе названных фамилий Анна Павловна услышала и свою.

Не задерживаясь в коридоре, Анна Павловна поспешила к сынишке, но не успела до него дойти, как ее позвали назад, в зал заседаний. На вопросы председателя, знает ли она Черемных, когда последний раз с ним виделась и имела ли с ним переписку, Анна Павловна ответила не задумываясь.

— Назвать точно день не смогу, но знаю, что последний разговор с ним состоялся в начале мая сорок пятого, сразу после Победы. С того времени ему не писала и вообще с ним никакой связи не имела.

— Гражданин Черемных, встаньте!

Черемных встал, но голову так и не поднял.

— Вы слышали показания гражданки Найденовой?

— Лжет! — зло ответил Черемных. — Теперь она может сказать что угодно.

— Свидетельница Найденова, вы помните, было ли у гражданина Черемных охотничье ружье?

— Было, и притом не одно. Два или три. Возился он с ними.

— Два или три? Вы узнали бы их теперь?

Анна Павловна задумалась.

— Вряд ли. Одно, правда, было с короной. Все хвалился: «От самой бельгийской королевы». Под короной была какая-то литера.

— Ружье бельгийское, с короной и литерой? Подойдите, пожалуйста, сюда, — попросил полковник.

Когда Анна Павловна подошла ближе к сцене, солдат по команде полковника поднял занавеску, за которой стояли, прислоненные к стене, несколько ружей.

— Посмотрите внимательно. Нет ли здесь тех ружей.

Анна Павловна не раздумывая указала на одно из них.

— Вот оно, королевское.

— Почему, думаете, оно?

— Ремень у него двойной, мягкий, с красной матерчатой каймой. Часто, бывало, правил Черемных на нем бритву.

— Интересно. Правил бритву?

— Да, правил.

Полковник поднялся, взял ружье и стал внимательно рассматривать ремень, а затем, поднеся ружье ближе к глазам, отыскивать корону и литеру.

— Хорошо. Садитесь, гражданка Найденова, — сказал он, возвращая ружье на место.

Посоветовавшись с заседателями, полковник обратился к Черемных.

— Скажите, подсудимый Черемных, как ваше ружье оказалось рядом с убитым старшиной.

Черемных молчал. Время от времени тяжело вздыхал, смотрел в одну точку на полу.

— Учтите, молчание — не лучший способ защиты. Облегчить меру наказания может лишь чистосердечное признание.

— Старые песни, — прошептал Черемных.

— Что ж? Старые песни не всегда уступают новым. Начинайте со старых.

— Что теперь начинать? — еле слышно проговорил Черемных. — Хотелось ему помочь, но…

— Вы намеревались старшине помочь, когда он был ранен? Так, что ли?

— Так. Бросил ружье на землю, чтобы помочь, а потом… Перепутал… Вместо своего схватил его ружье.

— Экспертизой установлены свежие следы выстрелов в обоих стволах вашего ружья. Чем это можно объяснить?

— Когда сказали, что поедем, — ходил пристреливать. Снаряжал новые патроны.

— Почему не оказали старшине помощь, а убийство скрыли?

Взорвавшись, Черемных диким голосом закричал:

— Ничего не знаю!

Дважды уличенный во лжи, Черемных замкнулся.

Слушая продолжавшийся процесс, Анна Павловна думала: «О каком признании, может идти речь? Признаться может лишь человек честный и сильный». Думала и о сыне: «Да, отцом ему не придется гордиться».

После окончания заседания к Анне Павловне подошла женщина. Подняв глаза, она узнала в ней капитана юстиции, которая, судя по всему, исполняла должность секретаря трибунала. Она даже вспомнила, что при появлении этой женщины в зале Черемных, вздрогнув, приподнялся.

Перед ней стояла подтянутая, с волевыми чертами лица, приятной наружности женщина примерно ее возраста. Назвав себя Надежной Карповной, она села рядом.

— Простите, Анна Павловна. Я поняла так, что вы были женой Черемных. Хочется уточнить потому, что я давно знаю этого человека.

Анна Павловна вопросительно посмотрела на Надежду Карповну.

— Не тревожьтесь. Если вы были его женой, то вместе мы лучше разберемся. Правда, мне трудно представиться, поскольку мы чужие уже много лет, а брак так и не расторгнут.

— Вы жена Черемных? — спросила Анна Павловна. — Это что же, третья?

— О третьей не слышала. Я, к несчастью, была первой.

— Вы имеете детей?

— Да. Двоих. Теперь они уже большие.

— Как же так?! Уверял, что жена и дети погибли при первом же налете фашистской авиации на Житомир на рассвете двадцать второго июня. Он вроде даже тосковал…

— Не тосковал. Делал вид. Вот вам еще одно доказательство, насколько этот человек ничтожен.

— Значит, похоронил заживо? — вскрикнула Анна Павловна.

— На лжи и подлостях ему не удалось далеко продвинуться. Сегодня я еще раз убедилась, что не ошиблась, когда, посчитав его человеком низким и ничтожным, вовремя с ним рассталась. В тридцать шестом, оказавшись в числе добровольцев в Испании, он оттуда возвратился раньше других. Свое преждевременное возвращение объяснял долго и очень путано. Ходил озабоченным, замкнувшись в себе. А однажды, перед моим отъездом в Киев, залебезил. Провожая, как бы между прочим сунул мне в карман на вокзале письмо. «Бросишь там, пойдет прямее». Уже в поезде наткнулась рукой на письмо, задумалась: «Что все это значит? Зачем эта «прямота»?» Невольно охватило волнение, а когда стала рассматривать конверт, то обратила внимание на то, что почерк он свой изменил до неузнаваемости, а обратный адрес не написал. Тут-то и решилась вскрыть. Можете себе представить, что со мной было дальше. На первом же полустанке бросилась на перрон. Казалось в те минуты, что больше не стоит жить, если рядом такой негодяй! В конверте находилось анонимное письмо, адресованное в Москву. Страшно представить, какой грязью обливал этот преступник порядочного человека. Ранее они служили вместе, а после перевода Дремова в Белоруссию встретились в Испании.

— Что вы сказали? Откуда вы знаете Дремова? — вскрикнула Анна Павловна.

Надежда Карповна поняла, что произошло что-то ужасное, но разобраться в сложившейся ситуации пока не могла. Видя отчаянный взгляд истерзанной женщины, она старалась ее успокоить.

Проявив невероятную силу воли, Анна Павловна внутренне собралась, на лице появилось осмысленное выражение:

— Вы назвали фамилию Дремов?

— Да, да. В анонимке этот подлец клеветал на Ивана Николаевича Дремова. Потому и не выдержала, забрала детей и ушла. Уверена, что и вы не знали, с кем жили.

Анна Павловна выпрямилась.

— Моим мужем навсегда остался Дремов, а этот — жесточайшая ошибка!

— Дремов ваш муж? — теперь уже не поверила своим ушам Надежда Карповна. — Иван Николаевич ваш муж? Как же так? Он…

— Ой! Родная Надежда Карповна! Вы женщина и знаете, как многие из нас могут ждать. Я ждала! Очень ждала, и вот этот… встал на моем пути, сказал, что Дремов погиб…

Не в силах дальше говорить, Анна Павловна протянула сохранившееся старое письмо Черемных, в котором он писал о гибели Дремова.

Прочитав письмо, Надежда Карповна в полном смятении произнесла:

— Весь он тут! Каким был, таким и остался. А Дремов, выходит, все же сидел?

— Да, сидел. Теперь ясно, как он туда попал. Встретила я его в самом конце войны, да было уже поздно. Ждала вот его… — Анна Павловна посмотрела на заигравшегося сынишку.

* * *

Втиснувшись в угол одиночной камеры после возвращения с последнего заседания трибунала, Черемных не мог прийти в себя. Перед глазами мелькали то судья, то Анна, то Надежда с суровым, непрощающим взглядом, то Дремов: молодой, горячий, с воспаленными глазами, взмахивающий рукой по направлению длинного, скалистого ущелья, откуда напирал враг. А Ладыгин с катившимися по лицу крупными слезами так и не уходил. Он обжигал его своим взглядом. «Что из того, что я судьям прямо не сказал, кто его убил? — думал он. — Мне-то это известно. Возможно, говорили правду, что кару могло бы хоть немного смягчить только чистосердечное признание. Почему бы не сознаться? Ведь больше бы не получил? Зачем надо было переваливать на невинных свою вину? Расскажи правду, и было бы легче на душе, возможно, даже и за Дремова».

 

2

Пятую годовщину Курской битвы однополчане решили отметить вместе. Получил приглашение на встречу и Дремов. Собираясь в дорогу, он почувствовал душевную тревогу, а в ночь перед выездом не уснул до утра. Подойдя на рассвете к окну, он увидел служебную «Победу».

Оказавшись за городом, пошли с накатом. Не заметили, как промелькнула Тульская область. Под колеса побежала земля Орловская: горки да бугорки, овражки, перелески, небольшие, тихие рощицы.

О многом передумал Дремов, с волнением поглядывая по сторонам, а когда машина легко понеслась под гору, вспомнил: «Так это же Чернь!»

— Да! Здесь в сорок первом размещался штаб армии, а на тех высотах, что впереди, мы встречали Новый год. Тяжелое было время, страшно вспомнить, — возбужденно проговорил Дремов, глядя вперед. — Кажется, недавно это было, а прошло около семи лет.

Вскоре проехали Мценск, а когда миновали Кромы — свернули с большака на проселочную дорогу. Дремов почувствовал, что снова начинает нервничать. Оставалось совсем немного до того места, где проходил передний край обороны его полка к началу Курской битвы. Вокруг, насколько хватал глаз, раскинулись созревшие ржаные поля. Стояла блаженная тишина. Пахло хлебом. Только и слышалось, что мягкое шуршание колес. И вдруг во ржи замелькала взъерошенная голова. Она быстро приближалась, а когда оказалась недалеко от машины, Дремов понял, что им наперерез бежит, взмахивая форменной фуражкой, милиционер. «Откуда взялся? Что случилось?» — забеспокоился он.

— Стой! — приказал шоферу. В нескольких шагах от машины, остановившись, застыл милиционер. Дремов оторопел, но прошли какие-то доли секунды, и в сознании воскресли те мгновения, когда машина оказалась в полыхнувшем пламени и он был выброшен волной разорвавшейся бомбы к длинной кирпичной стене, тянувшейся вдоль дороги.

«Да, да! — вспомнил он. — Это было восемнадцатого апреля, на Берлинском шоссе, когда спешил к оторвавшимся от главных сил танкистам и попал под удар вражеских бомбардировщиков». Очнувшись, Дремов увидел стоявшего у обочины с полуоткрытым ртом и беспокойными глазами своего фронтового шофера — коренастого Федота Омутова, который тогда, в сорок пятом, истекая кровью от тяжелого ранения, вытащил его из огня и нес на себе более пяти километров до первого медсанбата. Лишь увидев генерала на операционном столе, сам свалился без чувств.

— Федот! Омутов! — закричал Дремов, рванувшись из машины.

Федот бросился к генералу.

— Товарищ генерал! — вырвалось у него со стоном. Прижавшись своей широкой грудью к Ивану Николаевичу, Федот уткнулся лицом в его плечо. — А говорили… — протянул он.

— Что говорили? — перебил его Дремов. — Говорить могут, а я, видишь, жив и здоров. Тебе спасибо. — Дремов еще раз крепко прижал Федота к себе и, откинув его голову, долго смотрел в глаза. — Спасибо!

Несколько секунд постояли молча, а затем Дремов, оторвавшись от Федота, спросил:

— Ты что же это, забрался в самую милицию?

— Так точно, товарищ генерал! Забрался. Когда пришел по демобилизации, то и недели не дали отдохнуть. Вызвали в райком. «Ты, сержант, — сказали там, — из гвардейских частей. Нам надежные люди нужны позарез». Пришлось согласиться. С того времени и катаюсь от Орла до Москвы, а бывает, и дальше.

Сопровождаем важные грузы. Есть такие, товарищ генерал.

— Вопрос ясен. А зачем сюда, в деревню?

— Я-то? — смутился Омутов. — Мать здесь проживает. Навещал да и вот прихватил, — Федот потряс кошелкой с картошкой.

— А сейчас куда направляешься?

— Так в Орел я. А тут, вижу, машина. Думаю, до станции… Не знал… Извините, товарищ генерал.

— Да ты что?! — посмотрел на него генерал в упор. — Что за разговоры? Садись! — Подталкивая Федота, Иван Николаевич посадил его около себя на заднем сиденье.

— Давай, Тузов. Жми!

Через полчаса они оказались у станции, как раз в тот момент, когда из-за густой зеленой посадки вынырнул пассажирский поезд.

— Стоянка одна минута, — сообщил Федот, спеша к перрону, а когда поезд, медленно тронувшись, стал набирать скорость, Омутов, поцеловав Дремова в щеку, прыгнул на подножку. — На товарной мы, вагончик семнадцатый. Будем ждать! — прокричал Федот.

— Вот как бывает, — взглянул Дремов на подошедшего шофера. — Кто бы мог сказать, что когда-нибудь состоится такая встреча?

— Это что же, товарищ генерал, родственник? — кивнул Тузов в сторону уехавшего Федота.

— Пожалуй, больше, фронтовой шофер. Попал он, правда, ко мне за какие-то две недели до конца войны, но его буду помнить всю жизнь. Он меня, раненого, спас.

За разговорами не заметили, как оказались у речки. Дремов спохватился лишь после того, как услышал дребезжание жердей на мостке.

— Стой! — скомандовал он. Тузов нажал на тормоза, а затем, высунув из машины голову, попятился под крону пожелтевшей ивы. Выйдя на свежий воздух, откинул капот и, поплевав на пальцы, полез к мотору. Вышел и Дремов.

— Ну как, согрелся конек?

Тузов, поправляя упавшие на глаза волосы, поморщил нос.

— Тепло.

— Давай поступим так, — посмотрел Дремов на шофера. — Конь пусть остывает, а мы искупаемся. Смотри, какая прелесть! — крикнул он, спеша к речке.

Тузов что-то буркнул, полез под машину.

Высмотрев подходящее место, Дремов бултыхнулся в чистую, как слеза, воду. Вокруг сверкнули серебристые брызги. В теплой, медленно струившейся воде было так приятно, что из нее не хотелось выходить.

Возвращаясь к машине, Дремов издали заметил не отстававших от Тузова двух мальчишек.

— Откуда этот экипаж? — спросил он шофера, подойдя ближе. Тот, лениво выпрямляясь, смахнул катившийся по лицу пот.

— Увидели машину, вот и прибежали, а откуда — не поймешь.

— Из Живейки мы. Вон она, за фермой, — звонко выкрикнул старший мальчик, взмахивая рукой в ту сторону, где на скате виднелся приземистый сарай.

— Из Живейки? — заинтересованно спросил Иван Николаевич.

— Живейки, Живейки! — торопливо повторил мальчишка, прижимая к себе другого, белоголового, совсем малого карапуза.

Дремов вспомнил, как в ходе оборонительного сражения противник нанес по его полку из района Живейки свой последний танковый удар, а потом, когда перешли в наступление и освободили эту самую Живейку, его полку пришлось отражать одну за другой несколько яростных контратак фашистов. Только к ночи противник был окончательно отброшен. От деревни остались лишь печные трубы. Все сгорело.

Подхватив малыша на руки, Дремов подбросил его высоко в воздух:

— Как тебя зовут? Сколько тебе годиков? — спросил Иван Николаевич, взглянув мальчику в глаза. Карапуз, надув обветренные, чумазые щечки, опустил голову.

— Скоро ему три, а зовут Колькой! — без запинки выпалил старший.

Иван Николаевич ласково посмотрел на мальчишку.

— Вот что, братец! Давай мы с тобой для начала отмоемся. — Подхватив малыша под мышку, а сумку в другую руку, Дремов широко зашагал к реке. Стащив с ребенка тесные, впившиеся в тельце трусики и такую же тесную, неизвестно из чего сшитую маечку, ступил к воде.

Карапуз вначале выкручивался, попискивал, но вскоре успокоился. А когда Иван Николаевич намылил ему голову и все тельце куском душистого мыла, даже начал что-то лепетать.

— Э-э-э, дурак! А не хотел, боялся, — дразнил Кольку старший мальчик, вынырнув из воды.

— Он твой братишка? — спросил Дремов, одеваясь.

— Не-е-е. Он Надькин… Его мамка девка… На ферме с телятами, а моя там… на станции, по ремонту…

— А отец? — поинтересовался Иван Николаевич.

Мальчик сделал вид, что не слышал вопроса. Уставившись на лампасы, спросил:

— А вы кто, дяденька, генерал?

Дремов усмехнулся.

— Генерал. А что?

Мальчик опустил голову и, ковыряясь большим пальцем босой ноги в песке, проговорил с тоской в голосе:

— А мой папа был сержант… Гвардии… Погиб в Германии, Письмо в конце войны получили. Вот… А… а… — привлек он к себе малыша. — А Колька уже после войны… Саперы тут… Разминировали… Вот и…

«Вот тебе и саперы, разминировали», — подумал Дремов, а мальчик, осмелев, потянулся к его гвардейскому знаку.

— Вы дайте, дяденька, мне этот орден.

— Дать значок? Тебя как зовут?

— Меня Димкой, а по фамилии Солдатов, как мой папка, — мальчик вновь уткнулся глазами в землю. Дремов поворошил его тугие волосенки. «Сколько осталось вот таких без отцов», — подумал он.

Развернув продуктовую сумку, Иван Николаевич угостил ребят всем, что было прихвачено: колбасой, помидорами, сыром, малосольными огурцами. Кольке особенно в диковинку показались шпроты. Поданные ему на хлебе рыбешки вначале разглядывал со всех сторон, потом подул на каждую, поочередно, с опаской прикоснулся к хвостикам пальчиком и только после того, как слизнул потекшее масло, осторожно откусил от одной маленький кусочек. И все же самым большим чудом для малыша был огромный красный помидор. Он не мог оторвать от него глаз.

Глядя на ликующего ребенка, Дремов и сам обрадовался. Вроде повеяло здесь, у речки, родным, домашним теплом.

Когда угощения были закончены и Тузов завел мотор, Дремов, потрепав поочередно ребят, поспешно сел в машину. Оказавшись на бугорке за речкой, там, где когда-то немцы держали свое боевое охранение, оглянулся. Ребята оставались на том же месте. Они смотрели в сторону машины. Было видно, как Колька, помахивая одной ручкой, другой бережно прижимал к себе сохраненный помидор.

…К райцентру Мраморное, где собирались впервые после войны ветераны дивизии, подъехали, когда жар уже спал. Слабый ветерок шевелил запыленную листву тополей, на дороге то здесь, то там вихрились фонтанчики пыли. На первый взгляд могло показаться, что в городке все выглядит буднично. Но центральная площадь была празднично украшена.

Под кронами деревьев красовалась недавно сооруженная трибуна. На площади и убегающих от нее улицах — живые цветы. Настроение поднялось, на душе стало весело.

Не успела машина остановиться, как из глубины сквера к Дремову поспешил полковник Новиков. Следом за ним торопились несколько мужчин и две женщины. Дремов, расправив плечи и ускорив шаг, пошел им навстречу. Через минуту он оказался в крепких объятиях своего бывшего боевого заместителя. Не успел Новиков отступить от командира, как к нему одновременно бросились разведчик Сорокин и сапер Косицын. Стуча по асфальту деревяшкой, расталкивая других, к Дремову дотянулся разведчик Васек — отчаянный парнишка-цыган. Встряхнувшись, Васек зазвенел многими своими медалями, а затем выпрямился и, сверкая горящими глазами, рассмеялся:

— А здорово мы им здесь дали, товарищ генерал! А теперь вот с ней, — он стукнул деревяшкой, — трудимся в кузнице. Чиним плуги да бороны. Почивать некогда.

Воспользовавшись наступившей заминкой, к Дремову подошли бывшие связистки. Приветствуя своих боевых девчат, Иван Николаевич поинтересовался у каждой из них, как сложилась жизнь. Оказалось, что бывшая телефонистка Маруся, успешно отбивавшаяся от назойливых кавалеров все годы пребывания на фронте, после окончания войны вышла замуж за своего покровителя — капитана Зубкова, который теперь сидит в Арктике на радиостанции, а радистка Юля работает начальником радиоузла в рисоводческом совхозе на Кубани.

— Так, где же наши остальные? — оглянулся Иван Николаевич вокруг.

— Где-то заскочил за папиросами Петр Великий. Все выбегал на дорогу. Волнуется. Здесь капитан Лаптев, а доктор Решетня у пруда. Греет телеса.

— А как Заикин? — спросил Дремов. — Писали, что якобы возвратился из госпиталя.

— Возвратился и бывал в полку, все разыскивал дивчину, которая была у него в медпункте, да ординарца, а служить его оставили на армейских курсах. Готовил нам кадры младших лейтенантов.

— Так нашел он Зинку, — забегая вперед, подсказал Сорокин.

— Ну да. Не только нашел, но и стала Найденова его женой.

— Что, что? Найденова?! Зина?! — воскликнул Дремов, меняясь в лице. — Где они?

Не поняв причины возбуждения командира, Новиков несколько растерялся, но после небольшой паузы продолжил:

— Возвратился он без руки, но все такой же неугомонный. Как-то ночью, были мы уже на Дунае, разыскал штаб и с полного хода врезался своим трофейным «хорьхом» в железные ворота. Ну, конечно, из радиатора потекло, мотор заглох. «Что ты творишь, буйная твоя голова?» — спрашиваю у него. Ржет вовсю. «А что? Пусть знают наших». Смотрю, сидит Зина, смущенная, на широком кожаном сиденье в углу. «Вот! — кричит, указывая рукой. — Нашел в медсанбате. Теперь все. Можете поздравить!» Поздравил и…

— Постой, — перебил его Дремов. — Где они теперь? Не тяни! Не рви душу!

— Сейчас все расскажу: поженились, а как только закончилась война — укатили к его матери на Урал. Там у них родилась дочка, а Зинуля его приболела. Врачи посоветовали сменить климат. Переехали в Краснодар. Переписываемся. Сообщили, что оба учатся.

— Учатся? И она?

— Ну да. Он заочно в Московском литературном институте, а она в медтехникуме. Собирались сюда, но заболел ребенок. Писал, что если дела поправятся, то в конце месяца обязательно поедет в институт. Что-то вызывают.

Появился возбужденный полковник Великий. Вытянув длинные руки, бросился к Дремову.

Выглядел полковник хорошо, молодцевато, но в тридцать с небольшим виски покрылись сединой. После успешного окончания академии служил в штабе одного из военных округов.

— Так расскажи о службе, — обратился к нему Дремов.

— Вроде все нормально. Сидим, трем штаны. Начальство не жалуется.

— Ну да. Трете штаны. А вот это от чего? — Дремов присмотрелся к седеющим волосам. — Рановато!

— А, ерунда. У нас в роду все такие. А тут вроде и кстати. Сейчас многие даже подкрашивают. Для солидности, что ли?

— Понятно. Небось, как и в академии, сидишь без передыха?

— Да как вам сказать? Попал в солидный штаб, а там без работы не останешься. Находится она и зимой, и жарким летом, но тут, как говорится, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Службу избрал добровольно и, прямо сказать, не сожалею.

— А как душевные дела? — лукаво скосилась на него Маруся.

Уклоняясь от вопроса, Великий делал вид, что не слышал его, но все же покраснел. Видно, вспомнилось, как однажды, после какой-то небольшой пирушки, когда полк находился во втором эшелоне, сделал неудачную «вылазку». Бес толкнул побаловаться с недотрогой телефонисткой, а потом не мог смотреть ей в глаза, избегал ее взгляда.

— Тут пока темный лес, — как всегда, по-юношески засмеялся Великий. — Время дороже денег. Его не хватает.

Опираясь на палку, поспешил к командиру майор Бойченко. Утирая пот, широко улыбнулся:

— Командую в леспромхозе женским гарнизоном. Получается что-то вроде свадьбы в Малиновке. Вот только с пляской не все ладно, — похлопал он по самодельному протезу.

Подошел капитан Рындин. Он располнел, голос стал хриплым, но с махорочной цигаркой до сих пор не расстается. После ранения на Днепре долго мотался по госпиталям, а когда был признан негодным для строя — возвратился на прежнюю службу, в органы внутренних дел.

— О, моя милиция меня бережет! — прокричал майор Безродный, выпрыгнув на ходу из подошедшего автобуса.

Дремов не переставал думать о том, как после возвращения в Москву он разыщет Заикина, а затем вместе с ним или даже не дожидаясь его полетит к Зине. «Вот найти еще Аннушку. Какое было бы счастье!» — сжималось его сердце, хотя и чувствовал, что теперь о» уже не одинок.

К нему решительно протиснулся Иван Решетня. Приложив руку к головному убору, вытянувшись, как истый службист, и не моргнув глазом, стал рапортовать:

— Товарищ гвардии генерал! Медицинская служба энского Краснознаменного… — Не закончив фразы, врач опустил руку и, обняв Ивана Николаевича, стал его крепко целовать.

Дремов не отбивался, а когда освободился из объятий, сердечно проговорил:

— Ну и медицина! Ну и служба! Вот и молодец! Сильный, чертяка!

Иван Решетня рассказал, что теперь он занимается преподавательской работой в одном из медицинских вузов. Дела идут хорошо, растет шалун сынишка. Хвалился, что вскоре семейство прибавится.

Однополчане прибывали и прибывали и оставили сквер только поздно вечером.

На второй день состоялся городской митинг по случаю открытия памятника воинам, павшим в боях при освобождении райцентра Мраморное.

Спускаясь с трибуны после окончания митинга, Дремов совсем неожиданно попал в объятия матроса Юхима. Забыв о разнице в чинах, широкоплечий моряк сгреб Дремова, как медведь.

— Спешил, но немного опоздал. Служба, — оправдывался Юхим, а заметив на себе взгляд командира, скосился на звезды. — Вторую, товарищ генерал, подбросили под Балатоном. Туго там пришлось, но устояли. Вот и… — Юхим еще раз посмотрел на грудь.

— Какой же ты, товарищ Корж, молодец! Теперь плаваешь?

— Позвольте доложить, товарищ генерал! Состоим в рядах доблестного Черноморского флота!

— Как дед? Как брательник Иван?

— О, дед жив-здоров. Часто вспоминает о переправе, а с медалью не расстается. Подрос и Иван. Стал агрономом.

Третий день встречи каждый из полков собирался провести на своем бывшем участке обороны.

Дремов поднялся в этот день рано, уехал в поле, а оказавшись у разрушенного мостика рядом с рощицей, остановился.

— Приехали, товарищ Тузов. Дальше пешком.

Пройдя немного вдоль опушки по высокой росистой траве, Дремов остановился. Перед глазами замелькали шедшие в атаку по высоте вражеские танки, а в небе над рощей повисли пикирующие бомбардировщики. Рощу, как и весь участок полка, охватило дымом и пламенем. В грохоте разрывов, смешавшихся с ревом моторов, время от времени слышались надрывные выкрики, команды, а после того, как одна из бомб угодила в ход сообщения рядом с блиндажом, на НП стало темно. Вскочив со дна траншеи, он увидел опрокинувшегося спиной на бруствер смертельно раненного майора Кобзева. «Да, здесь оборвалась его жизнь». Дремов вспомнил о солдате-связисте, который здесь бежал от танка, а совсем скоро — за Десной — бросился против танка со связкой гранат.

Послышался шум приближавшихся машин. Дремов поднял голову. На опушке рощи из двух автобусов высыпали люди. Оказалось, что там, где остановились машины, на небольшой, залитой солнцем многотравной поляне уже с раннего утра хлопотал майор Безродный.

Рассыпавшись вокруг автобусов, люди вначале возбужденно и громко разговаривали друг с другом, но, вспомнив, что прибыли на место, где пять лет назад стояли насмерть, отражая атаки врага, где спят вечным сном многие их друзья-однополчане, стихли. Не сговариваясь, одни небольшими группами, другие в одиночку неторопливо разбрелись по бывшему полковому участку. Каждому хотелось побывать на том месте, где был его окоп, огневая позиция, чтобы вспомнить о чем-то своем, может быть, о таком, что осталось в душе на всю жизнь, о чем не всегда хватает сил рассказать другим.

Дремов не пошел по участку полка. Оставаясь на склонах высоты и осматривая местность вокруг, он думал о судьбах своих бойцов, о тех, кто, не щадя жизни, стоял на этом рубеже насмерть.

Когда солнце поднялось и яркие его лучи высушили серебристую росу, со стороны поляны послышался звон сковороды. Прошло полчаса, и люди были в сборе.

По команде Безродного они заняли места за импровизированным столом. И когда их взоры устремились на Дремова, он понял, что от него однополчане ждут чего-то родного, теплого, сокровенного. Поднявшись, он заговорил спокойным голосом:

— Боевые друзья! За эти дни уже было сказано много всего самого доброго о боевых делах наших полков, о той большой победе, которая была одержана на этом рубеже. Сейчас мне хочется говорить о солдатах и офицерах, живых и павших. Наша встреча сегодня стала возможной потому, что в те июльские дни, когда полыхали в огне пожарищ эти высотки и холмы на русской земле, их защищали сплоченные воедино сыны всех республик любимой Отчизны, потому, что рядом с русским не выпускал пулемета из рук казах, что рядом с Ладыгиным вели огонь грузин Харазия и узбек Тура Юлдашев, что фронт целой роты прикрывал Федор Ершов, а самым родным человеком для бойцов всей четвертой роты был до последней минуты жизни бесстрашный сын Алтая старший лейтенант Сирота. Вера в победу поднимала нас в атаки. Теперь на этой земле каждая травинка, каждый листочек и колосочек шепчут лишь одно слово — спасибо.

Говоря о трудных дорогах войны, Иван Николаевич мысленно себе представлял и те крутые версты, которые ему пришлось пройти по степям Украины и Польши, а затем и по Германии. Но ярче всего запечатлелась та последняя, которая оборвалась чуть ли не у самого рейхстага.

О бесстрашии и подвигах личного состава полка на этом рубеже Дремов говорил подробно, а когда упоминал о капитане Заикине — однополчане согласно кивали головами, хорошо помня, как часто успех первого батальона обеспечивал выполнение боевых задач другим подразделениям.

После того как однополчане почтили память товарищей молчанием, Дремов сказал:

— Лучшим памятником павшим будет наша память о них, наш вдохновенный труд и ратные подвиги во имя Родины!

О многом вспомнили и переговорили в тот день боевые друзья, время пролетело незаметно, а когда к вечеру поднялась буря и над землей появилась темная, предгрозовая туча, заволакивая голубизну неба, поляна постепенно опустела.

Дремов уезжал последним. Огибая рощу, он еще раз неторопливо оглядывал бывший полковой участок, а оказавшись на высотке с памятником, остановился. Он поднялся на обросший побелевшим ковылем курган, по скатам которого частично проходил ход сообщения к его наблюдательному пункту. Совсем неожиданно родились строчки:

Долго не хотелось уходить. Нельзя было оторвать взгляда от бескрайних далей. В ушах звенела музыка неистощимой жизни.

Отсюда он наблюдал, как созревшая рожь убегала тяжелыми упругими волнами с холма на холм, а оглянувшись, увидел рощу, ту самую, от которой после бомбовых ударов вражеской авиации в огненные дни сорок третьего остались лишь избитые, почерневшие стволы.

Возвратившись в Москву домой поздней ночью, Дремов поспешил к почтовому ящику. Среди кипы газет он заметил серенький конверт. Взглянув пристальней, вздрогнул. «Нет! Не может быть!» — закричало у него внутри. Он извлек из конверта дрожащими пальцами небольшой листок. «Да, она, Аннушка!» — затрепетало в груди.

«Ваня! Прости за бесцеремонное вторжение. Вполне вероятно, что было бы лучше мне так не поступать, но больше не хватает сил, не выдержало сердце. Пишу с надеждой узнать хоть что-то о нашей дочурке. Уже во сне вижу отписки: «Такая не числится».

Все годы после нашей разлуки я не переставала и не перестаю тебя любить. Я искала тебя чуть ли не на всей земле, а когда меня уверили, что тебя нет в живых — видимо, в отчаянии, предала нашу любовь. И хотя за это жестоко поплатилась, пощады не прошу. Безгранично рада, что ты жив и здоров. Этим живу и я. С тобою я уже встречалась под Берлином, но показаться тебе на глаза не могла. Всей душой желаю, чтобы ты был счастлив».

Дремов почувствовал, как в глазах потемнело. В сознании промелькнула короткая мысль: «Аннушка, Аннушка! Ты осталась такой же чистой… Никакой скидки на превратности судьбы!»

Москва. 1966–1981 гг.