© Сташков Г. В., 2013

© Оформление, издательство "БХВ-Петербург", 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

 

Предисловие

В марте 17-го года, подписывая отречение, Николай II был в полном одиночестве. Никто не пришел к нему на помощь. «Кругом измена и трусость и обман», – записал он в дневнике.

Политики, генералы – этих еще можно понять. Но у царя были родственники, в числе которых более десятка великих князей – военных в генеральских чинах. Ни один из них палец о палец не ударил, чтобы спасти своего императора.

Как же так вышло? Почему люди, которым сам Бог велел защищать существующий строй, в решающие дни остались в стороне?

Почему в феврале 17-го из шестнадцати великих князей четверо находились в ссылке?

Как брат царя Михаил Александрович стал героем книги жандармского генерала Герасимова «На лезвии с террористами»?

«Когда-нибудь романист, обладающий талантом Золя, изберет историю последних Романовых в качестве сюжета для большого романа-хроники, и это будет произведением не менее замечательным, чем “История Ругон-Маккаров”», – мечтал великий князь Александр Михайлович.

Не претендуя на талант Эмиля Золя, я решил написать книгу о последних Романовых. В наше время пишут о них немало. Почти всегда – в восторженных тонах: и Николай II был замечательным человеком, и его жена, и его мать, и великие князья.

Остается загадкой, почему накануне революции одни замечательные люди плели заговоры и замышляли убийство других замечательных людей.

Если разобраться, окажется, что с конца царствования Александра II императорскую фамилию непрерывно раздирали противоречия. Политические, династические, личные. При жестком Александре III недовольство не выходило наружу, при мягком Николае II скандал следовал за скандалом.

Конфликты в императорском доме – это тема моей книги. Конфликты были самыми разными. Политика и борьба за влияние тесно переплетались с личными обидами и ссорами. Я старался не упустить ничего.

В общем, не люблю длинных предисловий.

 

Глава I

Начало разлада

Если посмотреть на жизнь императорской семьи, бросается в глаза одна закономерность. Консервативно настроенный император – Николай I, Александр III или Николай II – обязательно примерный семьянин. Как только царь – реформатор, в семье непременно разброд и шатания.

Петр I отправил свою первую супругу в монастырь. Александр I, по язвительному замечанию Герцена, любил всех женщин, кроме жены. Александр II искренне любил одну женщину, но тоже «кроме жены».

Наверное, эта закономерность не случайна. Все-таки семейные ценности – основа консервативной идеологии. Естественно, при архиконсервативном Николае I в императорском доме царили мир и спокойствие.

Строго говоря, царь не был таким уж примерным семьянином. «Он имел любовные связи на стороне – какой мужчина их не имеет», – несколько легкомысленно пишет фрейлина двора баронесса Мария Фредерикс. Более того, его любовница Варвара Нелидова жила прямо во дворце. Но «все это делалось так скрыто, так благородно, так порядочно», что «никому и в голову не приходило обращать на это внимание».

Делалось это, видимо, не так уж скрыто, если знали фрейлины, и, возможно, не так уж благородно и порядочно, но безусловно одно: никому и в голову не могло прийти осуждать Николая I. Для семьи он был таким же самодержцем, как и для всей страны. Жена безропотно ему подчинялась, да и император относился к ней нежно и почтительно. Младший брат Михаил искренне считал, что цель его жизни – во всем помогать старшему брату. Дети благоговели перед отцом и, прямо скажем, его побаивались.

Николай I был строг как к себе, так и к окружающим. Скажем, наследник престола мог запросто угодить под арест за какую-нибудь ошибку на параде. Николай I контролировал даже книги, которые читали его дети. Например, наследнику Александру Николаевичу, взрослому человеку, имевшему собственных детей, не разрешалось читать «Записки» Екатерины II, поскольку отец считал их аморальными и безнравственными. Дело-то, конечно, было в другом. В своих записках Екатерина недвусмысленно намекает, что Павел I родился не от законного супруга, а от графа Салтыкова. Из-за подобных откровений, ставивших под сомнения права Романовых на престол, воспоминания императрицы и были зачислены в разряд нелегальной литературы. Впрочем, их читала дочь Николая – Мария Николаевна. Она вообще была единственным человеком в семье, которая не боялась отца. (Для нее в Петербурге был построен Мариинский дворец, где сейчас заседают депутаты местного Законодательного собрания, проявляющие гораздо меньше строптивости, чем любимая дочь грозного самодержца.)

«Порядок и дисциплина» – девиз Николая I. Будущее детей было расписано как по нотам: Александр станет императором, Константин будет командовать флотом, Николай – кавалерией, а Михаил – артиллерией. Все ясно, все четко.

Александр II ослабил вожжи, дав некоторую свободу стране, и она тут же пошла вразнос. Та же история повторилась в семье.

Любопытно посмотреть на имена, которые давали своим детям великие князья. Николай I свято чтил память отца – Павла I. У Павла было четыре сына – Александр, Константин, Николай и Михаил. У Николая I тоже было четыре сына, и имена им он давал в той же последовательности, что и отец: Александр, Константин, Николай и Михаил. Все четверо назвали своих старших сыновей в честь отца – Николаями. А вот сыновья Александра II такой почтительностью к отцу уже не отличались. Александр Александрович назвал своего первенца в честь деда – Николаем, а Владимир Александрович и вовсе Кириллом (младшие сыновья Александра II детей, по крайней мере законных, не имели).

Самые сложные отношения сложились у Александра II со своим вторым сыном – Александром, который после внезапной смерти старшего брата в 1865 году стал наследником престола. В том же году у Александра Александровича случился роман с фрейлиной Марией Мещерской. Настолько пылкий, что 20-летний Александр, пожалуй, единственный раз в жизни решился на безумство. Он хочет отречься от престола и жениться на своей возлюбленной. Александр II, естественно, ни о чем таком даже слышать не желает. Но сладить с сыном оказалось не так просто, и император, по словам близкого к царской семье графа Шереметева, «сжался и несколько отдалился от него». Действительно, сын обладал гораздо более твердым характером, чем отец. Хотя с женитьбой на Мещерской, конечно, ничего не вышло.

В 1865 году случилось еще кое-что, повлиявшее на отношения императора и наследника. Александр Александрович близко сошелся со своим учителем Константином Победоносцевым. С этого времени тот стал его постоянным советником и наставником. Победоносцев был человеком умным, образованным, красноречивым. Его политические взгляды – это консерватизм, доведенный до крайности, почти до абсурда. Россию он называл ледяной пустыней, по которой ходит лихой человек. Стоит только слегка разморозить – и все рухнет. Поэтому ничего менять не нужно, любые реформы сделают только хуже. Особую ненависть он питал к западноевропейскому парламентаризму, который называл «великой ложью нашего времени». Разумеется, Победоносцев не сочувствовал либеральным реформам Александра II и своему ученику внушал такое же отношение к ним. К концу 60-х у наследника сложилась своя система взглядов, весьма далекая от взглядов отца: национализм, упор на особый, в корне отличный от Европы, путь развития.

Между отцом и сыном росло недоверие. Александр Александрович знал, что его личная переписка перлюстрируется III отделением. Наследник собирает вокруг себя противников реформ, создает что-то вроде оппозиционной партии.

Еще одной причиной ссоры «отцов и детей» стал роман императора с княжной Екатериной Долгорукой, который начался все в том же злосчастном 1865 году и продолжался до самой смерти Александра II. Это увлечение уже не воспринималось как благородное и порядочное. Особенно негодовал наследник Александр Александрович.

Во-первых, женившись, он превратился в примернейшего семьянина, любящего мужа и отца. Во-вторых, цесаревич обожал свою мать – Марию Александровну. «Папа́ мы очень любили и уважали, – писал он в письме к жене, – но по роду своих занятий, заваленный работой, он не мог нами столько заниматься, как милая, дорогая Мамб. Еще раз повторяю: всем, всем я обязан Мамб, и моим характером, и всем, что есть!» Связь отца с княжной, которая была на 30 лет моложе Александра II и на два года моложе самого цесаревича, оскорбляла его до глубины души.

В конце 70-х Россию потряс революционный кризис. «Народная воля» устроила настоящую охоту на царя, покушения следовали одно за другим. Либералы открыто требовали конституции, а втайне сочувствовали революционерам. Власть потеряла всякую опору в обществе. Казалось бы, общая опасность должна была сблизить царя и наследника. Ничего подобного. Их отношения, наоборот, резко ухудшились.

В окружении Александра II все чаще говорят о конституции. В окружении Александра Александровича все чаще говорят о неспособности царя справиться с ситуацией. Победоносцев уже не просто брюзжит на либеральные реформы, а нападает (не публично, конечно, а в частной переписке) лично на Александра II: «он жалкий и ничтожный человек», «Бог поразил его», «воля в нем исчезла: он не хочет слышать, не хочет видеть, не хочет действовать». Любой другой, попади это письмо в руки полиции, угодил бы за такие слова в Сибирь.

В 1880 году друзья Александра Александровича – генерал Фадеев и граф Воронцов-Дашков – выступают со своей программой, которую они изложили в книге «Письма о современном состоянии России» и опубликовали за границей. Любопытная деталь: ближайшие друзья наследника престола печатают свою программу за границей, почти нелегально. Фадеев и Воронцов-Дашков нападают на европейский парламентаризм, взамен предлагая «живое народное самодержавие». Правда, с земскими соборами, как в допетровской Руси.

Земские соборы – это важно. Это какое-никакое, а народное представительство. Причем более близкое к европейскому парламенту, чем знаменитая «Конституция Лорис-Меликова», которая заключалась в том, чтобы привлечь выборных от земств и городов к рассмотрению некоторых законопроектов. Кстати, проект Лорис-Меликова рассматривался в Особом совещании под председательством наследника. И Александр Александрович, согласившись с мнением большинства, тоже его одобрил.

Политические разногласия между двумя Александрами, безусловно, были. Но они сильно преувеличены историками, которые по привычке противопоставляют одно царствование другому. Наследника прежде всего бесила беспомощность власти в борьбе с террористами. А главной причиной ссоры – практически разрыва – между отцом и сыном была вовсе не политика, а чисто семейные дрязги.

22 мая 1880 году умерла от туберкулеза жена Александра II – Мария Александровна. В последние годы царь почти не обращал на нее внимание. Придворные, привыкшие держать нос по ветру, тоже отвернулись от больной императрицы. Тем более тут же, в Зимнем дворце, жила Екатерина Долгорукая с тремя детьми, рожденными от Александра II. Мария Александровна умерла ночью, в полном одиночестве. Лишь на утро камер-фрау Макушкина обнаружила бездыханное тело.

Такое отношение к смертельно больной жене, конечно, не делает чести царю-освободителю. Но, как говорится, седина в голову, бес в ребро. Едва похоронив жену, не дожидаясь окончания траура, 62-летний Александр II решил узаконить свои отношения с Екатериной Долгорукой. И даже придумал отговорку: «Я хочу умереть честным человеком и должен спешить, потому что меня преследуют убийцы». 6 июля в походной церкви Большого Царскосельского дворца они тайно, но вполне законно обвенчались. На церемонии присутствовали только свидетели: со стороны жениха – министр двора граф Адлерберг и генерал Баранов, со стороны невесты – генерал Рылеев и ее близкая подруга Варвара Шебеко, по некоторым данным, тоже имевшая неплатонические отношения с любвеобильным царем.

В указе Сенату Александр признавал себя отцом троих детей Долгорукой – Георгия, Ольги и Екатерины. Вскоре супруге был пожалован титул светлейшей княгини Юрьевской. Юрьевскими становились и все ее дети.

Александр II обещал до истечения срока траура хранить в тайне свой новый брак, но слово не сдержал. Известие о женитьбе царя произвело больший эффект, чем разорвавшаяся в Зимнем дворце бомба Степана Халтурина. Одно дело роман, пусть даже продолжительный, пусть с детьми, пусть по факту и означающий семейные отношения, но совсем другое – законный брак.

Учреждение императорской фамилии требовало, чтобы браки были равнородными, т. е. с представителями царствующих или владетельных домов. Правда, морганатические (неравнородные) браки допускались, но только с разрешения императора. Можно сказать, что Александр II сам себе разрешил, так что юридически не к чему придраться.

Однако императорскому семейству было не до юридических тонкостей. Придворные и высшие сановники раскололись на две партии – сторонников и противников княгини Юрьевской. Родственники же царя сплоченными рядами выступали против. Если мужчины скрежетали зубами, но сдерживались, то женщины выражали свой гнев не стесняясь.

Жена Константина Николаевича, брата царя, «решительно отказалась» представляться Юрьевской, заявив: «Я с места не тронусь». И действительно не поехала в Зимний, а добилась, чтобы царь с молодой женой сами приехали к ней в Мраморный дворец. «Другие великие княгини последовали примеру своей тетки». Для нас – не велика проблема, а по понятиям того времени – бунт.

Дочь царя Мария Александровна писала отцу: «Я молю Бога, чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к Мамб, сумели бы однажды простить Вас».

Мария Павловна, невестка Александра II, в письме к немецким родственникам тоже не стеснялась в выражениях: «Так грустно, что я просто не могу найти слова, чтобы выразить мое огорчение. Она является на все семейные ужины, официальные или частные, а также присутствует на церковных службах в придворной церкви со всем двором. Мы должны принимать ее, а также делать ей визиты». Собственно, не очень понятно, почему законная жена императора не может присутствовать на ужинах. И совсем странно слышать про церковные службы от Марии Павловны, которая в нарушение всех традиций отказалась принять православие, оставаясь лютеранкой. Впрочем, она пытается объяснить свою неприязнь к молодой жене царя: «Так как княгиня весьма невоспитанна, и у нее нет ни такта, ни ума, вы можете легко себе представить, как всякое наше чувство, всякая священная для нас память просто топчется ногами, не щадится ничего». Сама Мария Павловна почему-то не задумывается, что русской великой княгине не подобает разносить по всему миру сплетни о супруге русского императора.

О дурных манерах княгини Юрьевской пишет и Победоносцев: «Когда она говорит, как-то странно взмахивает руками, и эти движения вульгарны до крайности и безобразны. Видно по всему, что имея мало даров от природы, она не получила и никакого воспитания. Словом сказать – девка девкой».

Разумеется, к этим свидетельствам нужно относиться крайне осторожно. Все они – из лагеря яростных, непримиримых противников Юрьевской. Вообще-то княгиня закончила Смольный институт, так что вряд ли не имела ни такта, ни воспитания.

Отношение царской семьи к княгине Юрьевской красочно описывает в своих воспоминаниях великий князь Александр Михайлович. Его отец – Михаил Николаевич – служил наместником на Кавказе, жил в Тифлисе, поэтому Михайловичи стояли как бы в стороне от дворцовых сплетен и интриг. В конце 1880-го они поехали в Петербург – в эпоху бесконечных покушений на Александра II Михаил Николаевич счел своим долгом быть рядом с братом. Уже в поезде дети стали свидетелями неприятной и, вообще говоря, удивительной для их дружной семьи сцены.

Войдя в салон-вагон к Михаилу Николаевичу, «мы тотчас поняли, что между нашими родителями произошло разногласие. Лицо матери было покрыто красными пятнами, отец курил, размахивая длинной черной сигарой, – что бывало чрезвычайно редко в присутствии матери».

Михаил Николаевич сообщил, что в Петербурге им предстоит встретить новую императрицу.

«– Она еще не императрица! – горячо перебила моя мать, – не забывайте, что настоящая императрица всероссийская умерла всего только десять месяцев назад! (Тут Александр Михайлович явно путает: императрица умерла еще раньше. – Г. С.)

– Дай мне кончить… – резко перебил отец, повышая голос, – мы все – верноподданные нашего государя. Мы не имеем права критиковать его решения. Каждый великий князь должен так же исполнять его приказы, как последний рядовой солдат».

Когда Михаил Николаевич сказал, что от второго брака у царя есть трое детей, произошла и вовсе анекдотическая сцена.

«Мы пятеро переглянулись…

– Сколько лет нашим кузенам? – прервал вдруг молчание мой брат Сергей, который даже в возрасте одиннадцати лет любил точность во всем.

Отцу этот вопрос, по-видимому, не понравился.

– Мальчику семь, девочкам шесть и четыре года, – сухо сказал он.

– Как же это возможно?.. – начал было Сергей, но отец поднял руку.

– Довольно, мальчики! Можете идти в ваш вагон.

Остаток дня мы провели в спорах о таинственных событиях Зимнего дворца. Мы решили, что, вероятно, отец ошибся и, по-видимому, государь император женат на княгине Юрьевской значительно дольше, чем 10 месяцев. Но тогда неизбежно выходило, что у него были две жены одновременно. Причину отчаяния моей матери я понял значительно позже. Она боялась, что вся эта история дурно повлияет на нашу нравственность: ведь ужасное слово “любовница” было до сих пор совершенно исключено из нашего обихода».

Возможно, эта история и вправду повлияла на нравственность Михайловичей: один из них заключит морганатический брак, а трое будут иметь постоянных любовниц.

Александру Михайловичу княгиня Юрьевская понравилась. Поэтому он и описывает ее совсем не так, как другие. Никаких дурных манер или отсутствия воспитания. Скорее наоборот: «Княгиня Юрьевская любезно отвечала на вежливые поклоны великих княгинь и князей», «мне понравилось выражение ее грустного лица и лучистое сияние, идущее от светлых волос». Она явно нервничает, стесняется. Невольно проникаешься сочувствием к молодой женщине, живущей с любимым человеком в атмосфере всеобщей ненависти и презрения. «Ей, конечно, удалось бы покорить сердца всех мужчин, но за ними следили женщины, и всякая ее попытка принять участие в общем разговоре встречалась вежливым, холодным молчанием».

Очень далеко от описания того же Победоносцева: «Красоты в ней не нахожу… Когда она говорит, неприятно слушать. Говорит, едва двигая губами, будто механическая кукла, носовым, глухим, разбитым голосом. Голос этот на меня очень неприятно действовал – он просто противный, отвратительный. Если б возле меня жила в доме особа, так говорящая, я чувствовал бы себя неловко… Не видно, чтоб она держала себя скромно и сдержанно. Она постоянно вмешивалась – в послеобеденном кружке – в разговор, выпуская резкие замечания и отзывы…».

Можно, конечно, сказать: на вкус и цвет, мол, товарища нет. Но дело тут не во вкусе. И даже не в цвете лица княгини Юрьевской – единственном, кстати сказать, что Победоносцев в ней одобрил. Для Победоносцева молодая жена царя – прежде всего политический противник. Он считает, что именно она влияет на Александра II в либеральном духе. Так что впечатления 14-летнего Александра Михайловича – нейтрального наблюдателя, далекого от политики и вообще от двора, – вызывают больше доверия. Вот и вернемся к его воспоминаниям.

«На обратном пути из Зимнего Дворца мы были свидетелями новой ссоры между родителями:

– Что бы ты ни говорил, – заявила моя мать, – я никогда не признаю эту авантюристку. Я ее ненавижу! Она – достойна презрения. Как смеет она в присутствии всей императорской семьи называть Сашей твоего брата.

Отец вздохнул и в отчаянии покачал головой.

– Ты не хочешь понять до сих пор, моя дорогая, – ответил он кротко, – хороша ли она или плоха, но она замужем за государем. С каких пор запрещено женам называть уменьшительным именем своего законного мужа в присутствии других? Разве ты называешь меня “ваше императорское высочество”?

– Как можно делать такие глупые сравнения! – сказала моя мать со слезами на глазах. – Я не разбила ничьей семьи. Я вышла за тебя замуж с согласия твоих и моих родителей. Я не замышляю гибели империи.

Тогда настала очередь отца рассердиться.

– Я запрещаю, – он делал при этом ударение на каждом слове, – повторять эти позорные сплетни! Будущей императрице вcepoсcийcкой вы и все члены императорской семьи, включая наследника и его супругу, должны и будете оказывать полное уважение! Это вопрос конченный!»

Михаил Николаевич не зря упомянул наследника и его супругу. Именно они, а особенно Мария Федоровна, были самыми непримиримыми противниками княгини Юрьевской. Александр узнал о свадьбе своего отца только через полтора месяца, причем далеко не первым.

Александр II, желая хоть как-то наладить отношения со старшим сыном, пригласил его с семьей к себе в Крым. Хотел как лучше, а получилось даже не как всегда, а гораздо хуже. Княгиня Юрьевская с детьми жила уже не в «тайном домике», как в былые годы, а в Ливадийском дворце. Царь пытался подружить свою жену и жену наследника, а заодно и их детей. Вполне нормальное желание. Но в итоге чуть ли не ежедневно возникали ссоры и выяснения отношений.

Мария Федоровна описывает этот своеобразный отдых в несколько истерическом и полном высокомерия письме к матери: «Я плакала непрерывно, даже ночью. Великий князь меня бранил, но я не могла ничего с собой поделать… Мне удалось добиться свободы хотя бы по вечерам. Как только заканчивалось вечернее чаепитие и государь усаживался за игорный столик, я тотчас же уходила к себе, где могла вольно вздохнуть. Так или иначе, я переносила ежедневные унижения, пока они касались лично меня, но, как только речь зашла о моих детях, я поняла, что это выше моих сил. У меня их крали, как бы между прочим, пытаясь сблизить их с ужасными маленькими незаконнорожденными отпрысками. И тогда я поднялась, как настоящая львица, защищающая своих детенышей. Между мной и государем разыгрывались тяжелые сцены, вызванные моим отказом отдавать ему детей. Помимо тех часов, когда они, по обыкновению, приходили к дедушке поздороваться. Однажды в воскресенье перед обедней в присутствии всего общества он жестко упрекнул меня, но все же победа оказалась на моей стороне. Совместные прогулки с новой семьей прекратились, и княгиня крайне раздраженно заметила, что не понимает, почему я отношусь к ее детям, как к зачумленным».

Кстати, Александр Александрович относился к детям Юрьевской, т. е. своим сводным братьям, гораздо лучше. Эти «незаконнорожденные отпрыски» вовсе не казались ему «ужасными». «Мальчик милый и славный и разговорчивый, а девочка очень мила, но гораздо серьезнее брата», – записал он в дневнике. Это, впрочем, ничего не значит. Просто Александр Александрович, будучи суровым со взрослыми, очень любил детей – и своих, и чужих. Но его впечатления от крымского отдыха были ничем не лучше, чем у жены. «Про наше житье в Крыму лучше и не вспоминать, так оно было грустно и тяжело!» – жаловался он младшему брату Сергею. Правда, тут же давал дельный совет: «Против свершившегося факта идти нельзя и ничего не поможет. Нам остается одно: покориться и исполнять желания и волю Папа́». Вскоре, однако, не выдержали нервы и у Александра Александровича. Венчания царю показалось мало, и он решил короновать свою ненаглядную Катю. Как морганатическая супруга она не имела прав и привилегий, положенных членами императорской фамилии. Но после коронации становилась уже не светлейшей княгиней, а императрицей. А ее дети – великими князьями.

Александр II вспомнил про Петра I, который тоже короновал вторую жену, и тоже, кстати, Екатерину. В Москву специально послали чиновника, чтобы покопался в архивах и выяснил все подробности той коронации. Он выяснил, но вернулся обратно уже после убийства царя.

По словам высокопоставленного сановника Куломзина, «наследник объявил императору, что если состоится коронация Юрьевской, он с женой и детьми уедет в Данию, на что последовала со стороны Александра II угроза в случае такого отъезда объявить наследником престола сына, рожденного от брака с Юрьевской, – Георгия».

Звучит, конечно, дико. Ведь помимо Александра у царя было еще четверо сыновей от первого брака. При чем здесь Георгий? Но Анатолий Николаевич Куломзин – человек серьезный, видный государственный деятель и ученый, не доверять ему нет никаких оснований.

Скорее всего, царь, что называется, ляпнул сгоряча. Романовы, как правило, были вспыльчивы. Но тем не менее. Какими же были отношения царя со всеми своими законными детьми, если он мог сказать такое! Причем это была далеко не единственная угроза. Ближайший в то время соратник царя Лорис-Меликов рассказывал фрейлине Александре Толстой: «Однажды в порыве гнева государь даже заявил наследнику, что отправит его вместе с семьей в ссылку». «Положение наследника становилось просто невыносимым, – вспоминает Толстая, кстати говоря, двоюродная тетка и близкий друг Льва Николаевича. – И он всерьез подумывал о том, чтобы удалиться “куда угодно”».

Трудно сказать, чем закончилась бы семейная распря. Конец этой истории положил Игнатий Гриневицкий. Брошенная им бомба оборвала жизнь царя-освободителя.

Смертельно раненого Александра II привезли в Зимний дворец. «Вид его был ужасен, – пишет присутствовавший при этом Александр Михайлович, – правая нога была оторвана, левая разбита, бесчисленные раны покрывали лицо и голову. Один глаз был закрыт, другой – смотрел перед собой без всякого выражения». Только в этот трагический день – 1 марта 1881 года – члены семьи наконец поняли, что любовь княгини Юрьевской к Александру II была глубокой и искренней. «Княгиня Юрьевская вбежала полуодетая. Говорили, что какой-то чрезмерно усердный страж пытался задержать ее при входе. Она упала навзничь на тело царя, покрывая его руки поцелуями и крича: “Саша! Саша!” Это было невыносимо. Великие княгини разразились рыданиями».

Агония длилась 45 минут. Потом «лейб-хирург, слушавший пульс царя, кивнул головой и опустил окровавленную руку.

– Государь император скончался! – громко промолвил он.

Княгиня Юрьевская вскрикнула и упала, как подкошенная, на пол. Ее розовый с белым рисунком пеньюар был весь пропитан кровью».

Александр Михайлович не приукрашивает. Мария Федоровна, еще недавно метавшая в княгиню громы и молнии, написала матери: «Вид горя несчастной вдовы разрывал сердце. В один момент вся неприязнь, что мы к ней испытывали, исчезла, и осталось только величайшее участие в ее безграничном горе».

У гроба Александра II разыгралась сцена, достойная пера любимого Марией Федоровной Достоевского. Александр Александрович с женой, т. е. уже император Александр III и императрица, подошли к Юрьевской. «Некоторое время, показавшееся мне вечностью, – вспоминает генерал Мосолов, которого мы еще не раз будем цитировать, – обе женщины стояли лицом друг к другу. Если бы Мария Федоровна протянула ей свою руку, то княгиня обязана была бы сделать глубокий реверанс и поцеловать ее. Но внезапно княгиня упала в объятия своей свекрови, и обе женщины разрыдались». Любовь к покойному императору «смела прочь все правила этикета».

Вдова Александра II и жена Александра III были ровесницами. Видимо, это и запутало Мосолова, назвавшего Марию Федоровну «свекровью». Свекровью-то как раз была княгиня Юрьевская, а Мария Федоровна, наоборот, доводилась ей невесткой.

Трогательная сцена закончилась не слишком романтично. Порыдав, женщины разошлись в разные стороны. Мария Федоровна отправилась на панихиду, куда допускались только члены императорской фамилии, а княгиня Юрьевская осталась ждать другой панихиды, для простых смертных. Ее, законную жену императора, так и не признали членом семьи.

А вскоре Александр III выделил светлейшей княгине годовое содержание в 100 тысяч рублей и намекнул, что видеть ее не желает. Юрьевская уехала в Ниццу, где и умерла в 1922-м, в возрасте 74 лет. Не самая, кстати, плохая судьба, если учесть, как закончили жизнь многие Романовы.

Но морганатические браки продолжали преследовать семейство Юрьевских. Несостоявшийся император Георгий Юрьевский закончил Сорбонну, потом вернулся в Россию и служил в гвардии. Женился на графине Зарнекау, дочери принца Константина Ольденбургского, тоже от морганатического брака. Их сын Александр, видимо, по примеру деда, под старость лет воспылал любовной страстью. В 56 лет он женился на швейцарке Урсуле Веер де Грюнек, и в 1961 году у них родился сын Георгий, правнук Александра II. Он жив и даже время от времени поговаривает о правах на российский престол.

Старшая дочь княгини Юрьевской Ольга в Ницце вышла замуж за графа Георга-Николая фон Меренберга, внука Александра Сергеевича Пушкина и сына герцога Нассауского, опять же от морганатического брака.

Младшая дочь сначала была замужем за князем Барятинским, а после его смерти – за князем Оболенским. В эмиграции они развелись, и дочь российского императора зарабатывала на жизнь концертным пением. Она дожила до 81 года и умерла в Англии в 1959 году.

Читатель вправе спросить, зачем я так подробно рассказываю о семейной склоке, которая закончилась в 1881 году и не имела продолжения. Объясняю.

За всей этой историей наблюдал мальчик Ники, будущий император Николай II. Тогда 12-летнего Ники веселило, что у него, оказывается, есть 8-летний дядя Гога. Но через 35 лет Николай окажется в точно такой же ситуации, как его дед. Накануне трагического 2 марта 17-го вся императорская семья ополчится против его жены Александры Федоровны так же, как накануне 1 марта 81-го ополчилась против княгини Юрьевской. Снова из всех дворцовых щелей поползут слухи, сплетни, клевета.

Морганатическая супруга и законная императрица. Ловелас Александр и примерный семьянин Николай. Казалось бы, ничего общего. Но только на первый взгляд. Претензии, предъявляемые их женам, будут одни и те же: происхождение и вмешательство в политику.

Княжна Долгорукая была «низкого» происхождения. И никто не вспоминал, что она вообще-то Рюриковна. В отличие, кстати, от Романовых. В «высоком» происхождении Александры Федоровны никто, конечно, не сомневался. Но она была «немка», а значит, не могла не сочувствовать врагу. Ведь Россия вела с Германией войну. И опять же никто не вспоминал, что Александра Федоровна – внучка королевы Виктории и двоюродная сестра «союзного» английского короля Георга V. Никто из Романовых не вспоминал, что все они потомки Екатерины II и Петра III, то есть принцессы Ангальт-Цербстской и герцога Гольштинского. И почти у каждого из них мать – немецкая принцесса.

Великосветские сплетники рассказывали байки, что Долгоруковы/Долгорукие – проклятье дома Романовых. Когда-то Петр II обручился с Екатериной Долгоруковой (опять же – Екатерина!), после чего тут же заболел и умер. Через много лет другие великосветские сплетники болтали, что Гессен-Дармштадтские – проклятье для всех, ведь они передают гемофилию.

Как видим, происхождение – вовсе не главное. Ведь и первая жена Александра II – Мария Александровна – была внебрачной дочерью герцога Гессенского, и об этом прекрасно знали во всех европейских дворах. Но Николай I дал согласие на брак, и никто уже не смел слова пикнуть. Другое дело, когда есть желание и возможность позлословить. Тогда изъяны в родословной найдутся у кого угодно. А уж у Романовых, кстати говоря, – в первую очередь. Павел I, вполне вероятно, родился от графа Салтыкова. Есть даже версия, что Екатерина родила мертвого ребенка, которого подменили другим, взятым у финских крестьян.

Известный историк Я. Л. Барсков после революции рассказывал, как однажды его вызвал Александр III и, плотно закрыв дверь, спросил, чьим сыном был Павел I.

– Не исключено, что от чухонских крестьян, – честно ответил историк, – но, скорее всего, он сын графа Салтыкова.

– Слава тебе господи, – сказал Александр III, перекрестившись, – значит, во мне есть хоть немного русской крови.

Есть подозрение, что сын Павла Николай I был рожден от гоф-фурьера Бабкина. Обо всем этом, если интересно, можно прочитать в книге замечательного историка и скрупулезного источниковеда Натана Эйдельмана.

И Юрьевскую, и Александру Федоровну ненавидели прежде всего за вмешательство в политику. Про княгиню говорили, будто она покровительствовала графу Лорис-Меликову. Что было вполне справедливо. Действительно, покровительствовала.

В конце царствования Александра II Михаил Лорис-Меликов добился исключительного положения в российской властной иерархии. После взрыва в Зимнем дворце он назначается главным начальником Верховной распорядительной комиссии. По сути, диктатором. Все государственные органы должны были оказывать Комиссии «полное содействие». Все распоряжения главного начальника «должны подлежать безусловному исполнению и соблюдению всеми и каждым». Правда, уже через полгода Комиссию закрыли, а Лорис-Меликов стал министром внутренних дел. Впрочем, с самыми широкими полномочиями.

Он пытался беспощадно бороться с террористами, но при этом найти общий язык с умеренно-либеральной частью общества. Победить террористов не получалось, договориться с либералами – тоже. Ситуация ухудшалась с каждым днем. Во всем винили незадачливого диктатора. Он, мол, попустительствует террористам, а возможно, даже сам с ними связан. Да к тому же «стал послушным орудием в руках княгини Юрьевской». И ладно бы только он. Но ведь сам царь «очутился в рабском подчинении княгини Юрьевской». Как ни крути, во всех бедах виновата она.

Александра Федоровна окажется как бы в зеркальной ситуации. Если Юрьевская была виновата в либерализме, то Александру Федоровну, наоборот, обвинят в реакционности, в нежелании идти на уступки общественному мнению. Но сути дела это не меняет. Снова всех собак повесят на жену царя. Она назначает не тех министров и вертит ими, как захочет. Царь, разумеется, «в рабском подчинении». Даже слова будут те же. Травля Александры Федоровны была отрепетирована на княгине Юрьевской. Другими, естественно, людьми, но теми же омерзительными методами.

Их высочества далеко не всегда являлись верной опорой престола. Более того, они являлись этой опорой только тогда, когда глава семьи держал их в «ежовых рукавицах». Как именно – об этом в следующей главе.

 

Глава II

В большом респекте

«Император Александр III вообще шутить не любил и держал всю царскую семью в большом респекте», – писал в воспоминаниях Сергей Витте. Очевидно, под «респектом» Витте понимал не «уважуху», как нынешние рэперы, а как раз «ежовые рукавицы»: «он держал всех великих князей и великих княгинь в соответствующем положении; все его не только почитали, уважали, но и чрезвычайно боялись».

Добиться такого смирения новому императору было непросто. Его отцу – Александру II – в какой-то степени повезло с родственниками. Когда он взошел на престол, все великие князья были его детьми, младшими братьями или племянниками. Император был не только официальным главой семьи, но и старшим мужчиной в доме Романовых.

Александру III «по наследству» достались дяди. Они были старше, опытнее, занимали видное положение.

Прежде всего это относится к великому князю Константину Николаевичу, второму сыну Николая I. Честно говоря, не понимаю, почему этот выдающийся государственный деятель до сих пор как-то обойден вниманием. Уж во всяком случае он наработал на серию «Жизнь замечательных людей» не меньше, чем его дядя Константин Павлович или его сын Константин Константинович, которые удостоились этой чести.

Константин родился в 1827 году и был на 9 лет младше Александра II. Однако братья были близки. Константин блестяще учился, быстро взрослел и вообще талантом, характером и целеустремленностью превосходил старшего брата. Поэтому-то Александр и Константин были близки, но без сердечности. Старший брат ревниво относился к успехам младшего. Константин был образованнее. Говорили, что именно по этой причине Александр II, став отцом, заботился об образовании только старшего сына. Не хотел, чтобы с его первенцем повторилась та же история, что и с ним самим.

Константин с детства был честолюбив. Он знал, что Екатерина Великая назвала своего внука Константином не просто так. Она мечтала разгромить Османскую империю, восстановить Византию и посадить его на престол в Константинополе. Однако Константин Павлович в итоге оказался не императором в Константинополе, а наместником в Варшаве. По иронии судьбы, тот же путь пройдет и Константин Николаевич. Хотя ребенком он грезил о Константинополе и даже разработал план его захвата, отец охладил пыл не в меру воинственного сына.

Николай I решил, что его второй сын должен командовать флотом и произвел четырехлетнего Константина в генерал-адмиралы – высшее воинское звание, соответствует фельдмаршалу. Через год подумали, что генерал-адмиралу неплохо было бы обучиться морскому делу, и определили в учителя Федора Литке, известного мореплавателя, адмирала, ученого, будущего президента Академии Наук. Шестнадцать лет Литке учил великого князя и превратил в грамотного, толкового моряка. Отношения между учителем и учеником не прерывались до самой смерти Литке в 1882 году.

В 1849-м Константин участвовал в Венгерском походе, а проще говоря, в подавлении венгерской революции. Его письма отец назвал лучшими отчетами, которые ему доводилось читать. Константин получил орден Св. Георгия 4-й степени, был назначен в Государственный совет и возглавил комиссию по составлению нового Морского устава. Ему в это время всего 23 года.

Став императором, Александр II тут же поручает брату управление всеми морскими делами. Должность, конечно, почетная, но, как сейчас говорят, расстрельная. Крымская война показала, что русский парусный флот может побеждать только турок, с флотом же великих европейских держав не идет ни в какое сравнение. Его нужно было возрождать с нуля.

Константин с ходу принялся за дело: отменил во флоте телесные наказания, улучшил условия службы и подготовку морских офицеров. При нем флот из парусного стал паровым, а из деревянного начал превращаться в броненосный. Денег на перевооружение вечно не хватало, великий князь тратил свои.

«Нет ни одной ветви управления в России, в коей произведено было бы в последние годы столь много реформ. Морское министерство являет в русской администрации зрелище европейского оазиса в азиатской степи». Это мнение князя Петра Долгорукова дорогого стоит. Дело не только в его исключительной осведомленности о тайнах российского двора. Князь – политический эмигрант, озлобленный памфлетист, приятель Герцена, который вообще-то ко всем соратникам Александра II относился с нескрываемым презрением.

В советские времена заслуги Константина Николаевича в деле возрождения флота замалчивались, нынче же возносятся до небес. Его сравнивают аж с Петром I. Константин действительно преуспел в административных преобразованиях, а вот в судостроении успехи оказались гораздо скромнее. К этому мы еще вернемся.

В любом случае, возрождение флота не главное дело в жизни великого князя. Константин всегда был сторонником отмены крепостного права. И доказал это на деле, освободив своих крестьян. В отличие от Александра II, который, будучи наследником, об отмене крепостного права и не думал. Именно Константин убедил брата начать реформу и «все время был его советником, вдохновителем и руководителем». «Без всякого сомнения, русские крестьяне обязаны Константину Николаевичу и своею свободою, и своими земляными наделами».

Мы привыкли думать, что при отмене крепостного права обидели крестьян. Но почти все помещики считали ровно наоборот: они были уверены, что оскорбили и разорили именно их. Ненависть к вдохновителям реформы просто зашкаливала. Александр II, как часто с ним бывало, проявил слабость и, грубо говоря, сдал своих соратников. Их отправили в отставку, а Константина – от греха подальше – путешествовать по Европе.

Но вскоре вернули. И назначили на очередную расстрельную должность. На этот раз расстрельную в прямом смысле слова – наместником в бурлящую Польшу. Уже на второй день в него стреляли. «Только сел в коляску, – описывает покушение сам великий князь, – выходит из толпы человек, я думал – проситель. Но он приложил револьвер мне к груди в упор и выстрелил. Его тотчас схватили. Оказалось, что пуля пробила пальто, сюртук, галстук, рубашку, ранила меня под ключицей, ушибла кость, но не сломала ее, а тут же остановилась, перепутавшись в снурке от лорнетки с канителью от эполет».

В Польше Константин Николаевич успехов не снискал. Его примирительная политика никого не устраивала. Началось восстание, для подавления которого либерально настроенный великий князь явно не годился. В октябре 1863 года Константина отозвали.

Но уже через два года царь назначил брата председателем Государственного совета. Государственный совет – законосовещательное учреждение, которое могло одобрить законопроект, могло не одобрить – юридически это не имело никакого значения. Но Александру II хотелось, чтобы его проекты одобрялись, и желательно, единогласно. Константин играет во всем этом несколько странную роль. Он проталкивает либеральные законы, что не так-то просто. В Госсовет обычно назначали отставных сановников. В то время это были люди эпохи Николая I. Мягко говоря, консерваторы. Константин Николаевич обеспечивал большинство. Грубо обрывая и резко останавливая несогласных. В общем, парламент – не место для дискуссий.

Константина Николаевича называли деспотом. Причем такие разные люди, как либеральный князь Петр Долгоруков, консервативнейший граф Сергей Шереметев и умеренный статс-секретарь Александр Половцов.

Характер у великого князя был не сахар. Насмешливый, резкий, вспыльчивый по природе, он более всего отталкивал своим высокомерием. «Говорил он отрывисто, резко, щеголял простою и грубою речью», и даже «монокль в его глазу придавал физиономии его вызывательное выражение». У него «довольно дерзкая и бесцеремонная манера рассматривать людей в монокль, пронизывая вас жестким, но умным взглядом».

Не лишенный психологической наблюдательности, князь Долгоруков по-своему объясняет характер Константина Николаевича. На него с детства сыпались упреки: Костя скучен, Костя – педант. Это озлобило юного великого князя, а «полубожеские почести, воздаваемые отцу его подлыми царедворцами, внушили ему глубокое презрение к людям». Звучит правдоподобно.

Конечно, брат императора мог позволить себе любые манеры. Но Константин Николаевич допустил ошибку. Он восхищался старшим сыном царя Николаем, считая того чуть ли не совершенством. Однако в 1865 году Николай умер. Наследником стал Александр Александрович, «Косолапый Сашка», как называл его великий князь. Константин Николаевич даже не думал скрывать своего презрительного отношения к цесаревичу. А может, просто не умел.

Естественно, наследник в ответ тоже не жаловал своего дядю. И готов был верить любым слухам, которые распускали про Константина. А в этом плане великий князь был абсолютным рекордсменом. Чего только про него не говорили!

Консерваторы не могли открыто критиковать царя. Поэтому выбрали своей мишенью его брата, который, якобы, и внушал царю все вредные либеральные идеи. Болтали, будто бы накануне отмены крепостного права Константин заявил: «Плевать я хочу на русское дворянство». Во время польского восстания 1863 года влиятельный журналист Катков обвинял великого князя в измене. Дескать, он хочет отделить Польшу от России и стать ее королем.

Дальше – больше. Константин уже хочет стать не польским королем, а российским императором. На это его, мол, подбивает окружение. Великий князь действительно был своеобразным центром притяжения либеральных бюрократов и всячески продвигал их по службе. Скажем, его личный секретарь Александр Головнин стал министром народного просвещения, потом видным членом Государственного совета. Катков всюду рассказывал, что целью Головнина было «довести страну до коренного переворота, чтобы посадить в. кн. Константина Николаевича на престол и самому управлять его именем».

Договорились до того, что брат царя связан с террористами. После убийства Александра II поползли слухи, что Константина Николаевича арестовали по делу «Народной воли».

С середины 70-х Константина Николаевича начали критиковать и как генерал-адмирала. Причем самым главным критиком был наследник Александр Александрович. У цесаревича имелись на то свои резоны: его любимый брат Алексей пошел по военно-морской части и мечтал занять место Константина Николаевича.

Впрочем, для критики были и вполне реальные поводы. За 20 лет генерал-адмирал действительно создал оборонительный флот из тридцати броненосцев для защиты побережья Финского залива и еще двенадцати судов, способных к крейсерским действиям на океанских коммуникациях. Правда, лишь один корабль был в состоянии «принять бой в открытом море с броненосцами противника».

А вот с Черноморским флотом дела обстояли совсем плохо. В 1871 году Россия отказалась от условий Парижского мира, которые запрещали ей иметь флот на Черном море. Но морское ведомство никак не отреагировало на успехи ведомства дипломатического. Из современных кораблей построили только две «поповки» – «Новгород» и «Вице-адмирал Попов». «Поповки» – это круглые мелкосидящие корабли с сильной артиллерией и броней, но невысокими мореходными качествами. Их сконструировал адмирал Андрей Попов, отсюда и название.

Доброхоты прожужжали цесаревичу все уши, какая дрянь эти «поповки». Даже Победоносцев, не имевший ни к армии, ни к флоту ни малейшего отношения, жаловался наследнику: «Да, жаль, что наше морское министерство не желает обращать внимания на хорошие корабли, а исключительно занялось погаными поповками и сорит на них русские миллионы десятками».

Проблема, конечно, заключалась не в «поповках». Константин был большой патриот и «глубокий эконом». Он мыслил масштабно. Мечтал об экономически развитой России. Поддерживал отечественного товаропроизводителя. Поэтому с середины 60-х гг. полностью отказался размещать военные заказы за границей. Но частная российская промышленность была слаба, а казенная, как всегда, неэффективна. Корабли строились долго и стоили дорого.

Темпы судостроения в 70-е годы были ниже, чем в Англии, Франции и Германии, с чем еще можно смириться. Но они уступали даже Италии и Австрии. А по дороговизне работ Россия вообще не имела равных в Европе. Одна строевая тонна обходилась Германии в 315 рублей, Франции – в 391 руб., Италии и Австрии – по 397 руб., Англии – в 441 руб., России же – в 817 руб.. Похоже на нынешнюю сравнительную стоимость квадратного метра асфальта.

Денег в бюджете хронически не хватало. Константин это понимал и интересы своего ведомства не лоббировал. Поэтому «в техническом отношении русский флот держался вполне на современном уровне», но, учитывая дороговизну работ, кораблей строили мало. В результате Россия еще больше увеличила отставание от Англии и Франции, а к концу 70-х, когда за дело принялась Германия, «стала утрачивать и позиции третьей морской державы».

Но гораздо важнее, чем детские счеты и морские споры, были общеполитические разногласия между наследником и его дядей. Константина вообще в семье не любили и «смотрели как на опасного либерала». Хотя великий князь был скорее умеренным конституционалистом.

За время царствования Александр II всерьез обсуждал четыре проекта конституции. Тут надо иметь в виду, что под Конституцией тогда понимался не свод законов, а введение народного представительства в той или иной форме. В отличие от Александра I второй Александр никогда не был инициатором подобных проектов – он просто соглашался их рассматривать.

В 1863 году министр внутренних дел Петр Валуев предложил создать депутатскую палату при Государственном совете (членов Госсовета назначал император). Через три года появился второй проект. Его автором был Константин Николаевич. Он предлагал учредить две депутатские палаты – земскую и дворянскую, которые рассматривали бы все дела, касающиеся этих институтов. В то время земства и дворянские собрания активно ходатайствовали об этом, так что великий князь, можно сказать, просто шел на поводу у общественного мнения. Его предложения начали обсуждать, но тут прозвучал выстрел Каракозова – первое покушение на царя. О конституциях надолго забыли. Третий и четвертый проекты – столь же скромные – представили шеф жандармов граф Петр Шувалов в 1874 году и Лорис-Меликов перед самой гибелью императора.

Но еще до Лорис-Меликова, в 1880-м, Константин Николаевич убедил царя вернуться к его проекту 14-летней давности. Царь назначил совещание. Все собравшиеся поддержали предложения великого князя, и только наследник Александр Александрович разнес их в пух и прах. Его мнение оказалось решающим – от проекта решили отказаться. Консервативный племянник победил либерального дядю.

Была у Александра III и еще одна – возможно, самая главная – причина не любить Константина Николаевича: личная жизнь великого князя, скандалы в его семействе. Константин женился по любви. В 18 лет он встретил принцессу Александру Саксен-Альтенбургскую и сразу же заявил: «Она или никто!» Да никто, собственно, и не возражал. Они поженились, принцесса стала великой княгиней Александрой Иосифовной, тетей Санни, как называли ее в кругу семьи. Исчерпывающее описание молодой Александры дает фрейлина Анна Тютчева, дочь поэта: «Великая княгиня изумительно красива и похожа на портреты Марии Стюарт. Она это знает и для усиления сходства носит туалеты, напоминающие костюмы Марии Стюарт. Великая княгиня не умна, еще менее образована и воспитана, но в ее манерах есть веселое молодое изящество и добродушная распущенность, составляющие ее прелесть».

Константин без ума от своей «жинки», как он ее величает. У них шестеро детей. Но что-то вдруг разладилось. «Веселое изящество» великой княгини сменилось страстной религиозностью и увлечением мистицизмом. К тому же она совершенно не разделяла либеральных взглядов мужа.

Где-то в конце 60-х Константин знакомится с балериной Мариинского театра Анной Кузнецовой, внебрачной дочерью великого русского трагика Василия Каратыгина. К шестерым законным детям прибавляются еще пять – от Кузнецовой (трое сыновей умерли в раннем возрасте, а двум дочерям была дана фамилия Князевы). Константин не делает тайны из своего романа – они открыто разъезжают вместе по России и за границей. В 1876 году он покупает для нее за 64 тысячи рублей одноэтажный особняк на Английском проспекте, 18. За 10 тысяч достраивает второй этаж. Еще 9 тысяч уходит на мебель.

Константину не до семьи. В смысле, не до официальной семьи. Он с ней даже не живет. Великую княгиню он называет северной казенной женой, Кузнецову – настоящей.

А заняться семьей ему бы не помешало. В 1874 году в доме Константина Николаевича разразился небывалый, абсурдный, не укладывающийся ни в какие рамки скандал. Его старший сын оказался вором. Банальным уголовником.

Эта история стоит того, чтобы ее рассказать. Причем начать нужно не издалека, а с нашего времени. Летом 1998-го на захоронение останков семьи Николая II приехал принц Михаил Греческий. В холле гостиницы «Астория» он увидел старуху на костылях, к которой подошел и поклонился князь Николай Романов. Через несколько дней Михаил оказался у нее в гостях. Спросил, кто она. Оказалось, его троюродная сестра, внучка великого князя Николая Константиновича. Сам Михаил Греческий – внук его сестры Ольги Константиновны, которая вышла замуж за короля Греции Георга. Михаил сначала не поверил. Но пришлось. Действительно, Наталья Романовская-Искандер жила в Советской России и – что самое интересное – выжила (она умерла в 1999 году). Ее мать развелась, вышла замуж второй раз, и отчим дал девочке свою фамилию – Андросова. В итоге внучка великого князя жила в Москве, на Арбате. Достаточно спокойно, если не считать того, что выступала в цирке. На мотоцикле. В номере «гонки по вертикали». И даже стала мастером спорта СССР. Правда, переломав все кости. Отсюда и костыли.

Потрясенный Михаил Греческий начал собирать материалы и написал биографию своего троюродного деда. Приврал, конечно, с три короба, зато читается как детективный роман.

Николай Константинович был красив, талантлив. Первым из Романовых окончил Академию Генштаба, причем с серебряной медалью. Участвовал в Хивинском походе, отличился в боях. Был любимцем не только отца, но и дяди – императора Александра II.

Но, как говорится, дурной пример заразителен. Узнав о романе отца с Кузнецовой, Никола (так его звали в семье), решил, что и он ничем не хуже. Начались пьянки, случайные связи. В принципе, ничего удивительного для молодого великого князя того времени. Но удержу Николай Константинович не знал. Его отец – либерал, он же будет похлеще отца. Пьяный Никола декламировал стишки собственного сочинения:

Николай Константинович знакомится с американской актрисой Фанни Лир, она же миссис Блэкфорд, она же Гэтти Эйли. Собственно, Фанни Лир не была актрисой, разве что «по жизни». Она была, что называется, профессиональной соблазнительницей.

Никола влюбляется до беспамятства. Он осыпает любовницу подарками, возит в Европу. А тем временем из дома начинают пропадать вещи.

В апреле 1874 года Александра Иосифовна обнаружила, что из киота иконы Владимирской Божьей Матери исчезли бриллианты. Икона – вещь сакральная, к тому же свадебный подарок Николая I. Тут уже не просто воровство, а святотатство.

Александра Иосифовна сразу же заявила, что украл Никола. Такие уж к тому моменту были отношения между сыном и матерью. Отец сомневался. Слух дошел до Александра II, и он поручил дело петербургскому градоначальнику Федору Трепову, а потом самому начальнику III отделения и шефу жандармов графу Петру Шувалову. Бриллианты обнаружили в ломбарде. Вскоре нашелся и человек, который их туда сдал, – адъютант великого князя.

Николай Константинович все отрицал. Устроили очную ставку. Адъютант сказал, что бриллианты ему передала Фанни Лир. И тогда Никола взял всю вину на себя. Достаточно благородно.

Михаил Греческий выдвигает совершенно фантастическую версию случившегося. Фанни Лир жила эдакой «шведской семьей» – с Николаем и неким поручиком Савиным. Поручик был другом Софьи Перовской, и деньги нужны были на революцию. Великий князь сочувствовал революции и обещал достать миллион. Но поначалу крал по мелочовке – серьги, гемму из топазов. На миллион не тянуло. Однажды, изрядно выпив, вся компания отправилась в Мраморный дворец и в спальне Александры Иосифовны устроила «групповуху». Потом великий князь, что называется, вырубился, а Савин с Фанни стащили бриллианты. К сожалению, греческий Михаил не приводит никаких доказательств. Скорее всего, передает слухи, которых о Николае Константиновиче ходило столько, что хватило бы еще на несколько книг.

Не менее фантастическую версию предлагает и современный автор Инна Соболева. Она обвиняет… графа Шувалова. Дескать, начальник III отделения сознательно подставил Николая, чтобы подкопаться под его отца, которого ненавидел (последнее – правда). Сначала он подсунул великому князю Фанни Лир, а потом разработал всю операцию по краже бриллиантов. Полная, разумеется, чушь. Во-первых, никакой начальник III отделения – даже всесильный Петр Шувалов, которого называли Петром IV, – никогда не рискнул бы подставлять великого князя. Во-вторых, политическая полиция тогда – до убийства Александра II – просто не умела устраивать провокации. И вряд ли решила бы потренироваться не на ком-нибудь, а на любимом племяннике императора.

Мы не знаем, что двигало Николаем Константиновичем. Разобраться в его мотивах никто не мог и тогда, а теперь и подавно. Больше всего Шувалова и Константина Николаевича удивило, что Никола не выказал ни малейшего раскаяния.

Ему втолковывали, что чистосердечное признание смягчает вину. Но Никола на «сотрудничество со следствием» не шел. Как настоящий вор в законе. Точнее, вор вне закона: великим князьям закон не писан. В самом прямом смысле. Судить их мог только император.

Александр II собрал семейный совет. Посовещавшись, вынесли решение. Великий князь публично объявлялся душевнобольным. Ему запрещалось жить в Петербурге. Он лишался имущества, доходов, званий и наград. В документах о царской фамилии не позволялось упоминать его имени. Он как бы перестал существовать.

Всю оставшуюся жизнь Николай Константинович провел в ссылках. Женился. Александр III признал морганатический брак, но выслал великого князя подальше – в Туркестан. Там он снова женился, не разводясь с первой женой. То есть стал двоеженцем. А что? Признали сумасшедшим – получайте! В 1917-м он приветствовал свержение монархии, а на следующий год, уже при большевиках, умер. Большевики устроили пышные похороны.

Вернемся к Александру III. Как пишет Витте, «может быть, у императора Александра III был небольшой ум – рассудка, но у него был громадный, выдающийся ум – сердца». И что же должен был подсказать императору «выдающийся ум сердца»? Дядя Константин Николаевич – либерал. Живет с танцовщицей. Его сын ворует бриллианты. Ясное дело, либерализм до добра не доводит. Вот и отец, Александр II, увлекшись либеральными идеями, женился на проклятой княжне Долгорукой. А кто влиял на отца в первую очередь? Константин Николаевич.

Не трудно понять, каким было отношение Александра III и к либерализму, и к либералам, и к Константину Николаевичу. Брат Александра III Владимир был свидетелем жуткой сцены у постели умирающего Александра II. Константин Николаевич стоял на коленях и рыдал, а наследник, без пяти минут император, «в припадке нервного раздражения кричал: ”Выгоните отсюда этого человека…”».

Может, какой-нибудь другой император и задумался бы о заслугах дяди или хотя бы об уважении к старшему члену семьи. Но только не Александр III. В марте 1881 года он вступил на престол, а уже в мае вызвал к себе Головнина, доверенное лицо Константина Николаевича. Велел передать великому князю, что ему, императору, неудобно увольнять своего дядю, так что пусть тот сам подаст в отставку.

С обеих должностей – и генерал-адмирала, и председателя Государственного совета. Кроме того, император просил великого князя, отдыхавшего в своем крымском имении, не считать «себя обязанным торопиться приездом в Петербург».

Более чем прозрачный намек на то, что в столице Константину Николаевичу больше делать нечего. И более чем суровый. Ведь он-то бриллиантов не воровал, да и вообще никаких преступлений не совершал. Но Александр III считал, что в Петербурге Константин «сделается центром недовольных». Одного этого подозрения было достаточно, чтобы, по сути, отправить Константина Николаевича в ссылку. Ничего не скажешь, «в большом респекте» держал Александр III своих родственников.

Царю пришлось повозиться и со вторым своим дядей – Николаем Николаевичем, которого обычно называют Старшим, чтобы не путать с его сыном, тоже Николаем Николаевичем.

На первый взгляд, Николай Николаевич Старший – выдающийся человек: фельдмаршал, главнокомандующий в русско-турецкую войну. Памятник ему стоял на Манежной площади в Петербурге, а в Болгарии стоит до сих пор. На самом же деле, третий сын Николая I – человек-недоразумение. Чистой воды.

«Великий князь Николай Николаевич, не одаренный ровно никакими способностями, имеет особую специальность, в коей едва ли найдет себе соперника: это воспитание и улучшение пород петухов и куриц», – пишет о нем язвительный князь Долгоруков. А совсем не язвительный князь Петр Кропоткин вспоминает, что великий князь «неведомо почему был очень популярен среди мелких лавочников и извозчиков».

Оба свидетельства – абсолютная правда. В начале царствования Александра II Николай Николаевич «жил добрым и попечительным помещиком», «развил у себя куроводство» в курятнике, «устроенном по всем научным правилам». «Много занимался и рогатым скотом», хотя больше всего любил лошадей. Был избран покровителем Императорского общества акклиматизации животных и растений. Не удивительно, что в своей среде «он не находил ни в ком поддержку», и «над ним скорее глумились».

Личная жизнь Николая Николаевича была еще более запутанной, чем у его брата Константина. Он женился на дочери герцога Ольденбургского, которая доводилась ему двоюродной племянницей: он – внук Павла I, она – правнучка. Великая княгиня, как деликатно выражается Витте, «была в некоторой степени анормальной». К тому же некрасивой и «одевалась намеренно дурно». Да еще и с мужем «была резка и насмешлива», «отталкивала его резко, холодно, непозволительно».

Естественно, Николай Николаевич сошелся с другой – с балериной. Звали ее Екатерина Числова. Он оказался первым из императорской семьи, кто стал открыто сожительствовать с любовницей. Александр II для виду повозмущался, а потом плюнул. У него самого начинался роман с княжной Долгорукой. К тому же и жена Николая Николаевича хотя была женщиной крайне религиозной, но не без греха – ее подозревали в связях со священником Лебедевым. В конце концов, она построила в Киеве монастырь и стала жить в нем. Не забывая и про священника Лебедева.

А Николая Николаевича тем временем назначили командовать гвардией и петербургским военным округом. Во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов он – главнокомандующий на Балканах. Мягко говоря, посредственный. По правде говоря – бездарный.

Начиналось все хорошо. А потом – стояние под Плевной. Три безуспешных штурма с огромными потерями. После третьего у главнокомандующего окончательно сдали нервы. «Как видно, я неспособен быть воеводой! – заявил он царю. – Ну и смени меня, пойду заниматься коннозаводством». А затем и вовсе предложил отступать в Румынию. Главнокомандующего кое-как успокоили, а осаду Плевны доверили генералу Тотлебену, который руководил обороной Севастополя еще в Крымскую войну.

Наконец, Плевна пала, а русские войска двинулись к Константинополю. Однако царь боялся вмешательства Англии, поэтому велел Константинополь не занимать.

А дальше началась путаница, которая в итоге привела к разрыву между Александром II и его братом. Англичане, опасаясь появления в проливах русских, послали в Дарданеллы флот. Царь, опасаясь появления в проливах англичан, решил в ответ оккупировать Константинополь. Он планировал договориться об этом с турками, с которыми как раз велись мирные переговоры, а если не получится, то «занять Царьград даже силою». Составили телеграмму главнокомандующему. Но тут же канцлер Горчаков и военный министр отговорили царя: это, мол, приведет к войне с Англией. Тогда составили новую телеграмму: занимать Константинополь только в том случае, если англичане появятся в Босфоре. Когда канцлер с министром ушли, царь снова передумал и решил в любом случае занимать Константинополь. А потом снова передумал и, окончательно запутавшись, послал главнокомандующему обе телеграммы.

Конечно, в такой ситуации и более умный человек, чем Николай Николаевич, мог бы прийти в замешательство. Царь считал, что дал приказ захватить Константинополь. Николай Николаевич считал, что такого приказа не было.

19 марта, уже после заключения Сан-Стефанского мира с Турцией, Николай Николаевич получил очередное распоряжение. На этот раз вполне конкретное. Поскольку «разрыв с Англией почти неизбежен», нужно занять несколько турецких укреплений на берегах Босфора. А туркам поставить ультиматум: либо пусть вместе с нами воюют против Англии, либо пусть не мешают.

Николай Николаевич приказа не выполнил, а вскоре попросил его отозвать. Явно рассчитывая, что его, победоносного полководца, дошедшего до пригородов Константинополя, да еще и популярного среди извозчиков и лавочников, будут упрашивать остаться. Но царь, взбешенный самовольством брата, упрашивать не стал, а назначил вместо него Тотлебена. Теперь уже взбесился Николай Николаевич. По словам адъютанта великого князя, «признавая гениальность Тотлебена, как сапера, он обозвал его в остальном пентюхом».

Александр II присвоил Николаю Николаевичу звание генерал-фельдмаршала, но до конца жизни винил брата, что из-за него войска не заняли Константинополя, а Россия лишилась почти всех плодов победы. По поводу плодов – очень сомнительно, ведь столкновение с Англией могло обернуться для России поражением похуже, чем в Крымскую войну. А вот по поводу Константинополя царь был прав. Путаница с телеграммами, конечно, имела место, но желание царя Николай Николаевич все-таки понял. Его адъютант Дмитрий Скалон издал два толстых тома своих дневников, чтобы прославить и обелить начальника. Но в одном месте все же проговорился. Еще до заключения мира великий князь просил передать турецкому уполномоченному, чтобы тот «не упускал из виду, что я, вопреки приказания государя императора, до сих пор не занял Константинополя только для того, чтобы пощадить их (турок. – Г. С.) и дать им возможность удержаться».

Зачем главнокомандующему русской армией понадобилось щадить турок – это загадка. Впрочем, не единственная. Другая – безобразное снабжение армии. Наследник Александр Александрович пишет жене: «Интендантская часть отвратительная, и ничего не делается, чтобы поправить ее. Воровство и мошенничество страшное, и казну обкрадывают в огромных размерах».

Пошли слухи, что в махинациях замешана Числова, а через нее и сам великий князь. Специально созданная комиссия постановила, что Николай Николаевич к хищениям не причастен, а виновен лишь в недосмотре. Впрочем, дела о коррупции в высших эшелонах власти у нас, как известно, всегда разваливаются.

Царь ограничился тем, что в 1880 году лишил Николая Николаевича постов командующего гвардией и петербургским военным округом. Между братьями фактически наступил разрыв. Правда, княгиня Юрьевская сообщила великому князю, что за несколько дней до смерти царь будто бы сказал: «Я его восстановлю».

Восстановить мог новый император – Александр III. Политических разногласий с Николаем Николаевичем у него точно не было. Великий князь был противником либеральных преобразований и осуждал реформаторов в окружении Александра II. Причем больше всех – своего брата Константина Николаевича, «деятельности которого он не сочувствовал и не скрывал своих взглядов и своего мнения о брате».

Но Николай Николаевич живет с балериной и подозревается в хищениях. Этого достаточно, чтобы отстранить его от всяких дел. За ним осталась только ритуальная должность генерал-инспектора кавалерии.

Если великий князь и был коррупционером, то не слишком успешным. По крайней мере, он оказался по уши в долгах. Александр III – помимо всего прочего и рачительный хозяин – запрещает Николаю Николаевичу самостоятельно вести свои финансовые дела и передает их в департамент уделов. По существу, великий князь признается недееспособным.

Правда, решение запоздало. Долги достигли таких размеров, что после смерти отца его дети вынуждены продать Николаевский дворец (ныне Дворец Труда) и на время превратиться в «августейших бомжей».

Последние годы жизни Николая Николаевича были трагическими. В 1889 году умерла Числова, и великокняжеский рассудок – и до того не слишком крепкий – окончательно отказал. Бывший главнокомандующий начал атаковать всех встречных женщин с присущей кавалеристам энергией. Александр III приказал вывести сбрендившего дядюшку из Ниццы и поместить в Крыму под надзором врачей и адъютантов. Там он и умер в 1891 году. Все вздохнули с облегчением.

Единственным дядей, к которому Александр III относился хорошо, был Михаил Николаевич, младший сын Николая I. Князь Долгоруков уверяет, что он «в отношении способностей умственных находится на полдороге между Константином Николаевичем и Николаем Николаевичем». Государственный секретарь Александр Половцов более категоричен: между Михаилом и «столь же немудрым его братом Николаем почти нет разницы».

Зато он примерный семьянин и не сторонник либеральных преобразований. Однако царь симпатизировал дяде только как человеку, а не государственному мужу. Почти 20 лет Михаил Николаевич прослужил наместником на Кавказе. Вступив на престол, Александр III упразднил наместничество и назначил дядю председателем Государственного совета. Вместо другого дяди – Константина Николаевича. Казалось бы, повышение, но в реальности – почетная отставка.

В отличие от отца Александр III не придавал Госсовету большого значения – это лишь «помогающее мне и правительству учреждение». Царь постоянно утверждал законопроекты, которые получали в Совете меньшинство. Свое место во властной вертикали Михаил Николаевич понимал и достаточно откровенно обрисовал Половцову: «Государь решительно никакого доверия к моим мнениям не имеет и избегает говорить со мной о делах». А Половцов, в свою очередь, столь же откровенно обрисовал позицию Михаила Николаевича: «Ему все равно; на все согласен, во всем безгласен».

Положение Михаила Николаевича несколько изменилось при новом императоре – Николае II. Нет, в политическом плане все осталось, как и прежде. Роль Государственного совета и его председателя нисколько не возросла. Скорее наоборот. Хотя формально все законопроекты должны были обсуждаться в Госсовете, существовали и лазейки. Скажем, утвержденный царем доклад министра или высочайший указ имели силу закона и в Государственный совет вообще не поступали. Иногда таким образом, без обсуждения в Государственном совете, принимались важнейшие решения. Например, введение золотого стандарта в 1897 г. Удивительно, но знаменитая денежная реформа Витте даже не была проведена как закон – просто указ императора.

Михаил Николаевич не протестовал – не то воспитание. «Он был бы идеальным советником молодого императора, если бы не был столь непреклонным сторонником строгой дисциплины, – пишет об отце великий князь Александр Михайлович. – Ведь его внучатый племянник был его государем, и как таковому, ему надлежало оказывать беспрекословное повиновение. Когда Николай II говорил ему: “Я полагаю, дядя Миша, что необходимо последовать совету министра иностранных дел”, мой отец кланялся и “следовал совету” министра иностранных дел». В общем, «он был одним из немногих людей, которые… жили по заветам императора Николая I». А когда в 1905 году жить и управлять по заветам императора Николая I стало совсем уж проблематично, великий князь получил отставку.

Впрочем, не будучи авторитетом в вопросах политики, Михаил Николаевич имел большой авторитет в делах семейных. Как-никак он был, можно сказать, патриархом семьи, к тому же «носил большую черную бороду и весь его вид внушал огромное уважение». В самом начале царствования Николая II великий князь даже потребовал, чтобы по воскресеньям семейство собиралось вместе за обедом. Несколько раз собрались и бросили. И все же Михаил Николаевич, как мог, старался улаживать семейные ссоры и дрязги. После его смерти в 1909 году отношения в среде величеств и высочеств окончательно разладились.

Отодвинув в сторону дядюшек, Александр III не успокоился. Не склонный к реформам в стране, он решил реформировать императорскую семью. Царю показалось, что великих князей развелось слишком много – аж 22 человека. Престиж великокняжеского титула падает, да и денег на их содержание жалко. Александр III постановил, что великими князьями будут считаться только родные сыновья и внуки императора (или царствующего, или его предшественников) по мужской линии.

Собственно, все великие князья на тот момент и так были императорскими сыновьями или внуками. Но вот сын Константина Николаевича – Константин Константинович – собирался жениться. У него должны были появиться собственные дети. А они уже доводились императору – Николаю I – только правнуками.

Обсуждение нового закона об императорской фамилии тянулось почти три года. Но 23 июня 1886 года у Константина Константиновича, наконец, родился сын Иоанн. Дальше медлить было уже нельзя. И 2 июля вступило в силу новое «Учреждение об императорской фамилии». Великими князьями считались теперь только дети и внуки императора. Им полагалось ежегодное пособие в 230 тысяч рублей.

Правнуки императора становились князьями императорской крови. К ним следовало обращаться не «ваше императорское высочество», а просто «ваше высочество». И орден Андрея Первозванного им полагался не при крещении, а при достижении совершеннолетия. Все это, конечно, чрезвычайно унизительно, но все-таки терпимо. Самое страшное заключалось в другом. Князья крови получали единовременное пособие в миллион рублей – и больше ничего. Миллион, разумеется, гораздо хуже, чем 230 тысяч ежегодно.

Разумеется, закон не вызвал энтузиазма у тех великих князей, чьи потенциальные дети или внуки должны были лишиться титула. Другими словами, почти все семейство было против. Но царь, «упрямый и настойчивый, так запугал членов своей семьи, что вслух ни одного протеста высказано не было. Чувство обиды от этого, конечно, не уменьшилось».

Что можно сказать в заключение? Положение дел в царской семье при Александре III было точно таким же, как и во всей стране. Любое недовольство жестко пресекается. На фоне полного внешнего спокойствия идет глухое внутреннее брожение, готовое вырваться наружу при малейшем послаблении. Да, стабильность. Да, порядок. Но они обеспечиваются только за счет личных качеств самодержца.

К тому же в семейных делах Александр III не был последователен. Он строг со своими дядями, осуждает их беспорядочную личную жизнь, но закрывает глаза на собственных младших братьев. Можно сказать, балует их. А они – Владимир, Алексей, Сергей – не только не образцы добродетели, но и крайне честолюбивы. Будучи братьями Александра III, они в свою очередь приходились дядями наследнику, которому предстояло стать императором. И столкнуться с теми же проблемами: дяди старше, опытнее, авторитетнее. Если Александр III поставил старших родственников на место за полгода, то Николаю II потребуется на это 10 лет.

 

Глава III

Две императрицы

20октября 1894 года в Крыму в возрасте 49 лет умер Александр III. Официальный диагноз: нефрит – острое воспаление почек.

Смерть царя обросла легендами. Говорили, что Александр много пил, оттого и умер. Но это было, так сказать, народное творчество. Как и байки, будто именно он изобрел плоскую флягу, чтобы прятать от жены выпивку в голенище сапога.

Сейчас популярна другая версия. Во время крушения царского поезда в Борках 17 октября 1888 года Александр III держал то ли на плечах, то ли на руках крышу вагона, пока вся семья не выбралась. Отчего надорвался, заболел и умер. Эта легенда, пущенная Витте, которого не было на месте катастрофы, кочует из книги в книгу, из статьи в статью.

6 ноября императрица в письме к своему брату, греческому королю Георгу I, рассказывала о крушении: «Как раз в тот самый момент, когда мы завтракали, нас было 20 человек, мы почувствовали сильный толчок и сразу за ним второй, после которого все мы оказались на полу и все вокруг нас зашаталось и стало падать и рушиться. Все падало и трещало как в Судный день. В последнюю секунду я видела еще Сашу, который находился напротив меня за узким столом и который затем рухнул вниз вместе с обрушившимся столом».

Александр III действительно был богатырь. Гнул серебряные монеты. Мог порвать колоду карт. Но крышу он не держал. Вряд ли обожающая его супруга стала бы скрывать подвиги мужа.

Эта история – сама по себе не столь важная – весьма характерна. Мы видим, сколько вымыслов и небылиц можно прочитать про Романовых даже в относительно серьезных изданиях.

На престол вступил 26-летний Николай II. Он – один из главных героев этой книги, так что подробно останавливаться на нем сейчас не буду. Отмечу лишь самое главное.

Николай был абсолютно не готов к правлению и прекрасно об этом знал.

«Он сознавал, что он сделался императором, – вспоминает друг детства и юности цесаревича великий князь Александр Михайлович, – и это страшное бремя власти давило его.

– Сандро, что я буду делать! – патетически воскликнул он. – Что будет с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!

Помочь ему? Мне, который в вопросах государственного управления знал еще менее, чем он! Я мог дать ему совет в области военного флота, но в остальном…»

Остается загадкой, почему Александр III совсем не вводил наследника в курс дел. Став императором, Николай II, к примеру, с удивлением узнал, что Россия больше не дружит с Германией, а, наоборот, заключила союз с враждебной ей Францией.

Забавный эпизод рассказывает в своих воспоминаниях Сергей Витте. В 1893 году Александр III спросил его, кого бы назначить председателем Комитета по строительству Сибирской железной дороги. Витте предложил наследника. «Государь был очень удивлен.

– Как, – спрашивает, – да вы, – говорит, – скажите, пожалуйста, вы знаете наследника-цесаревича?

Я говорю:

– Как же, ваше величество, я могу не знать наследника-цесаревича?

– Да, но вы с ним когда-нибудь о чем-нибудь серьезном разговаривали?

Я говорю:

– Нет, ваше величество, я никогда не имел счастья о чем-нибудь говорить с наследником.

– Да ведь он, – говорит, – совсем мальчик; у него совсем детские суждения: как же он может быть председателем комитета?»

Мальчику с детскими суждениями было на тот момент 25 лет. Через год он станет императором. Усвоив, по сути, только одно «суждение»: самодержавная власть от Бога, и охранять эту власть есть его долг перед Богом.

Николай не обладал твердостью и решительностью отца. Когда говорят или пишут об императоре Николае II, всегда всплывает слово «окружение». Создается ощущение, что он всегда находится под чьим-то влиянием. Но как мы увидим, это не вполне верное ощущение.

Нас интересует прежде всего семейное окружение царя. И начнем мы с двух женщин, которых он искренне и нежно любил, но которые, к сожалению, не любили друг друга. Мать и жена. Свекровь и невестка. Скольким семьям знакома эта проблема. Но не все семьи – императорские.

Перед нами не просто свекровь и невестка, а две императрицы: вдовствующая и царствующая. Великосветское окружение следило за каждым их шагом. Да что там шагом – за каждым жестом, за каждым поворотом головы. И, конечно, сравнивало. Каждый раз не в пользу молодой императрицы. А великосветские бездельники любили поболтать. Женщины разносили слухи бесчисленным кузинам и кумушкам. Мужчины – сослуживцам по гвардейским полкам. От них сплетни переходили к нижним чинам, но уже в таком искаженном виде, что обожающая мужа Александра Федоровна выглядела Мессалиной и Агриппиной в одном лице.

Попробуем и мы сравнить двух императриц. По возможности – беспристрастно.

В июне 1864 года старший сын Александра II, наследник российского престола Николай Александрович отправился за границу. Никса, как звали цесаревича в семье, должен был посмотреть на Европу, а заодно подыскать себе невесту. В Копенгагене 21-летний наследник встречает 16-летнюю принцессу Дагмар. Встречает – и, как говорится, любовь с первого взгляда. Что немаловажно – хотя и не слишком важно при династических браках – взаимная. Он высок, строен, хорош собой. Кроме того, умен, весел и прекрасно образован.

Правда, наследник частенько хворает, жалуясь на боли в спине. Но его отец – император Александр II – уверен, что Никса просто капризничает и «бабится».

Дагмар красотой не блистала. Роста была и вовсе крохотного, отсюда семейное прозвище – Минни. Но эти маленькие недостатки искупались исключительным обаянием. К тому же она далеко не глупа. Отец – датский король Кристиан IX – называл старшую дочь Красивой, младшую – Доброй, а среднюю – Дагмар – Умной.

«Я счастлив, я влюбился», – пишет Никса родителям.

«Она так симпатична, проста, умна, весела и вместе с тем застенчива».

Родители с обеих сторон не возражают, и 20 сентября 1864 года состоялась помолвка. Потом молодые провели вместе 10 дней. Можно было бы сказать – самых счастливых. К сожалению, правильным будет сказать – единственных счастливых.

После «медовых» десяти дней жених продолжил путешествие, а невеста осталась готовиться к свадьбе, намеченной на лето. Им, конечно, и в страшном сне не могло присниться, при каких обстоятельствах они встретятся снова. Через два месяца, подъезжая к Флоренции, Никса почувствовал такую боль в спине, что не смог даже выйти из поезда. Его перевозят в Ниццу. Врачи – и русские, и французские – с удивительным упрямством повторяют, что наследник страдает ревматизмом, и ничего страшного в этом нет. Николаю все хуже и хуже, а доктора продолжают твердить, что болезнь не опасна. Эскулапы прозрели только тогда, когда наследника хватил паралич. И, поставив, наконец, правильный диагноз (воспаление костного мозга), заявили, что положение безнадежно.

К умирающему Николаю мчится отец, по дороге захватив с собой и невесту. В оставшиеся двое суток Дагмар, как сиделка, ухаживает за женихом, которому так и не суждено было стать ее мужем. Вместе с ними приехал и младший брат Никсы – Александр. Братья очень любили друг друга, несмотря на абсолютную несхожесть. Александр не слишком красив, грузен, неуклюж и застенчив. У него мрачный нрав и минимальные знания. И все же Никса, отмечая «умственную неразвитость» брата, ценил его «возвышенную душу».

Вполне естественно, что общее горе сблизило Дагмар с Александром. Существует красивая легенда, будто Николай перед смертью, соединив руки невесты и брата, прошептал: «Хочу, чтобы вы были вместе». Никаких подтверждений у мемуаристов эта легенда не находит, но поверим в нее хотя бы из эстетических соображений.

12 апреля 1864 года наследник престола Николай Александрович умер. Дагмар оказалась в каком-то двусмысленном положении – и не жена, и не вдова. А ставший наследником Александр вернулся в Россию, где у него в самом разгаре любовный роман с княжной Мещерской. Видимо, чувства его обуревали нешуточные, поскольку он хочет отречься от всего и жениться на княжне. Александр II, разумеется, в бешенстве. Княжну высылают за границу, а наследнику велят немедленно ехать в Копенгаген и просить руки Дагмар. Не пропадать же добру, в конце концов. Пусть переходит по наследству от старшего брата к младшему.

И тут оказывается, что датскую принцессу Александр тоже любит. И так переживает, что девять дней не решается с ней объясниться. Но приходится. «И тогда я сказал, что прошу ее руки, – пишет Александр в дневнике. – Она бросилась ко мне обнимать меня. Я сидел на углу дивана, а она на ручке. Я спросил: может ли она любить еще после моего милого брата? Она ответила, что никого, кроме его любимого брата, и снова крепко меня поцеловала. Слезы брызнули и у меня, и у нее».

В сентябре 1866-го Дагмар покидала Данию. Большая толпа народа собралась проводить ее. Один датчанин вспоминает: «Вчера наша дорогая принцесса Дагмар прощалась с нами. За несколько дней до этого я был приглашен в королевскую семью и получил возможность сказать ей “до свидания”. Вчера на пристани, проходя мимо меня, она остановилась и протянула мне руку». Этот датчанин – Ханс Кристиан Андерсен. Обо всем этом он вполне мог бы написать сказку. Как всегда – романтичную и трогательную.

Хотя, если вдуматься, Дагмар в этой истории выглядит несколько легкомысленной. Или неискренней. Не успела похоронить любимого жениха и уже бросается на шею к следующему. Но не будем судить ее строго. Выбора у нее все равно не было. Она все же принцесса датская. А в Датском королевстве в это время очень даже неспокойно. Над страной нависла угроза – набирающая мощь Пруссия. Только что пруссаки отняли у датчан Шлезвиг-Гольштейн, и неизвестно, что еще можно от них ожидать. В этих условиях брак с наследником российского престола оказался более чем кстати. А с каким именно наследником – дело, с политической точки зрения, десятое.

Кристиан IX вообще удачно пристраивал своих детей: Дагмар стала российской императрицей, Александра, которая Красивая, – английской королевой, Георг занял вакантный греческий престол. Недаром датский король заработал прозвище «европейский тесть».

В России Дагмар без колебаний перешла в православие. Так что с 12 октября 1866 года она больше не Дагмар, а Мария Федоровна. А с 28 октября – жена цесаревича Александра Александровича.

Общество встретило ее восторженно, она «на всех произвела чарующее впечатление». Не удивительно, ведь Мария Федоровна считала, что «ее главная роль как императрицы – очаровывать всех, кто с ней общался».

У нее обаятельная улыбка, она приветлива, общительна, жизнерадостна. Она до мозга костей светская женщина. Любит балы, приемы, скачет верхом, катается на коньках. В отличие, кстати, от мужа, который балы терпеть не мог, а лошадей боялся. Мария Федоровна как бы компенсировала собой некоторую неотесанность супруга.

Она встречается с Достоевским, Тургеневым, посещает мастерские Антокольского, Поленова, Репина. Тютчев и Майков посвящают ей стихи, а Чайковский – романсы. Балакирев сочиняет гимн в ее честь.

И она, в свою очередь, интересуется русской культурой. Даже ошибки в русском языке и произношении кажутся современникам очаровательными.

Конечно, после смерти мужа Мария Федоровна меняет образ жизни. Вдовствующей императрице не к лицу пропадать на балах и прочих увеселительных мероприятиях. Но она по-прежнему любит появляться в общественных местах – на прогулках, на выставках, в театре. Да и очарование никуда не делось.

Самое удивительное, что Мария Федоровна умудрилась не нажить себе врагов в царской семье. У нее со всеми замечательные отношения. Если не считать конфликтов с Александром II после его морганатического брака. Но это только кратковременный эпизод.

При этом Мария Федоровна вовсе не беззаботная светская львица, которой ни до чего нет дела. У нее классическое воспитание. Это сейчас на датском престоле Маргарете II – художница и переводчица Симоны де Бовуар. А в те времена датский королевский двор был строгим и патриархальным.

Александр III чужд сантиментов. Но с детьми Мария Федоровна обходится тверже, чем муж. Она всегда выступала против морганатических браков, причем более категорично, чем суровый Александр III. Недаром кто-то называл ее «гневной», а кто-то величал вдовствующую императрицу «злобствующей». Но все это – лишь отдельные злопыхатели.

Александр Мосолов уверяет, что Мария Федоровна никогда не вмешивалась в политику. «Все, что ей было нужно, – это любовь и обожание», «аграрные проблемы, Дума, финансовое положение государства – все это ее просто-напросто не волновало». Замечание абсолютно не верное, но очень интересное. Мосолов с 1900 по 1916 годы служил начальником дворцовой канцелярии. Был другом министра двора Фредерикса, который неотлучно находился при Николае II. Мосолов – чрезвычайно информированный человек. Но даже он не замечает вмешательства Марии Федоровны в политику. А оно было.

Едва приехав в Россию, 17-летняя Мария Федоровна пишет письмо своему тестю Александру II. Просит надавить на «жестоких германцев», чтобы они смягчили «ужасные условия» мира с Данией. Царь оставляет письмо без внимания. В то время российская внешняя политика строилась на союзе с Пруссией.

Влияние жены, частные поездки к датским родственникам-германофобам дали результат: новый император Александр III не скрывал своей антипатии к немцам. А когда кайзером стал Вильгельм II, добавилась и личная неприязнь. В результате в начале 90-х Россия заключила союз с Францией.

Датские принцессы, посланницы Кристиана IX, знали свое дело. Сестра Марии Федоровны Александра – жена английского короля Эдуарда VII. При нем Англия тоже заключает союз с Францией. Конечно, значение английского короля невелико, но идейным вдохновителем антигерманского союза – Антанты – был именно он.

Во внутреннюю политику при жизни мужа Мария Федоровна действительно не вмешивалась. И полностью ее разделяла. Но одно дело – решительный и твердый Александр III, а совсем другое – робкий и неуверенный Николай II. По утрам он приходит к матери и «совещается относительно всего предстоящего ему в этот день». Так, по крайней мере, уверяет Половцов. «Государь остается ничем, – записывает в дневнике 5 марта 1895 года близкий ко двору граф Алексей Бобринский. – Сфинкс. Личность, которая ни в чем себя не проявляет». Говорят, что несколько раз он «перерывал доклад министра с просьбой подождать его немного, пока он пойдет советоваться с “матушкой”». В записях от 24 марта Бобринский еще более категоричен: «Мария Федоровна, которая была любима и симпатична всем, становится антипатичной, благодаря своему явному намерению вмешиваться в правление, и она будет ненавистной». Он не угадал. «Антипатичной» она будет только ему да Половцову, но они, по сути, одна семья: Бобринский женат на дочери Половцова. К тому же эти двое вообще мало кого из современников удостоили лестным эпитетом.

Вряд ли материнские советы выходили за рамки персоналий. Николай серьезно относился к кадровым назначениям. В его взглядах было много от славянофильства, а славянофилы считали чиновников главными врагами России. Как тогда говорили, «средостением» между царем и народом.

Николай понимал, что чиновники – по большей части – никуда не годятся. Вильгельм II, кузен Вилли, как-то дал ему совет. Я, сказал кайзер, когда назначаю министра, тут же пишу в секретном документе фамилию того, кто сможет его заменить. «Зачем он дает мне такие советы?» – чуть не плакал царь, которому и одну-то кандидатуру было не подобрать. Наверное, делал он вывод, «среди немцев больше людей, которые способны занимать руководящие должности».

Найти выход из этого «славянофильско-русофобского» тупика Николай II не мог. Идея обратить внимание не только на бюрократию, но и на общественность, в первые лет десять даже не приходила ему в голову. К тому же он хотел видеть на министерских постах людей, которых знал лично. Это еще больше сужало круг претендентов. Естественно, в такой ситуации хоть с матушкой посоветоваться – и то хорошо.

Впрочем, влияние Марии Федоровны с каждым годом уменьшалось. Постепенно между сыном и матерью стали появляться разногласия. С 1899 года Николай II начал ограничивать автономию Финляндии и проводить там русификацию. Особое возмущение вызвала ликвидация самостоятельной финской армии, ведь теперь финны должны были служить в русской армии на общих основаниях.

Финны сопротивлялись. Кто-то пассивно, кто-то активно. Первые создали партию пассивного сопротивления, вторые, соответственно, активного. «Пассивисты» стремились действовать через Сенат, строго в рамках финляндской конституции 1809 года. «Активисты» предпочитали революционные методы. Скажем, в 1904-м убили генерал-губернатора Финляндии Бобрикова.

У Марии Федоровны, что называется, взыграл скандинавский патриотизм. Строго говоря, Финляндия не Скандинавия. Но финны – народ тихий, а в сопротивлении участвовали почти исключительно шведы.

Мария Федоровна пишет царю гневные письма. Сам по себе финляндский вопрос, конечно, второстепенный. Интересен набор аргументов. Первый. Твоя политика в Финляндии ведет к революции. Второй. Это, собственно, не твоя политика. Тебя обманывают, твоим именем прикрываются разные проходимцы вроде Бобрикова. Услышь правду, раскрой глаза.

Ровно то же самое будут говорить Николаю II накануне февраля 1917-го. Только вместо Финляндии будет Россия, а вместо Бобрикова – Распутин и Александра Федоровна.

И поведение Николая II в обоих случаях одинаковое. Сначала он оправдывается перед матерью, что-то ей обещает, но ничего не исполняет. Уверяет, что смута «не идет из народа, а наоборот – сверху». А в итоге: «Я несу страшную ответственность перед Богом и готов дать Ему отчет ежеминутно, но пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит моя совесть. Я не говорю, что я прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что я должен так вести дело». И вообще, лучше «предоставь руке Господа направлять мой тяжелый земной путь».

Полное отсутствие логики – то ли совесть велит, то ли разум говорит. Неуверенность в собственной правоте и в то же время упрямство. Чувство обреченности и упование на промысел Божий. Точно такого же Николая II мы увидим в 1916 году. Но цитируемое письмо к матери он написал в 1902-м. Когда не было никакого Распутина. Когда не было никакого политического влияния Александры Федоровны. Просто Николай II всегда был таким. И чем сложнее ситуации, тем ярче проявлялись в нем эти черты. А «темные силы», «придворная камарилья», «закулисье» могли оказывать влияние только тогда, когда попадали в унисон с мыслями, а скорее даже – чувствами, самого царя.

Кроме того, Николай II мог подчиниться только влиянию человека, обладающего ясной и четкой системой взглядов. Таким человеком будет, скажем, Столыпин. Или жена – Александра Федоровна. Мария Федоровна таким человеком не была. Она улавливала общественное настроение, но не более того.

Во внешнеполитических вопросах Мария Федоровна разбиралась лучше, чем во внутренних, но и здесь ее наивность поражает. В феврале 1904 года, когда началась война с Японией, она пишет сестре Александре: «Я нахожу, что вся Европа должна выступить заодно против этих язычников и уничтожить всю желтую расу!» Не будем обращать внимания на призыв к геноциду. Спишем на излишнее волнение. Но Мария Федоровна адресует письмо английской королеве. А Англия – союзница Японии. И обязана вступить в войну на ее стороне, если хоть одно европейское государство поддержит Россию. Заклинания «выступить заодно против язычников» выглядят просто смешно.

Впрочем, обстановка внутри страны становится еще более угрожающей, чем на Дальнем Востоке. Летом 1904 года эсер Егор Созонов убил министра внутренних дел Плеве. Общество не скрывало радости. Плеве считался крайним реакционером, гонителем земских либералов (справедливо) и организатором кишиневского погрома (безо всяких оснований). Положение усугублялось неудачной русско-японской войной.

Николай II стоял на перепутье – продолжать закручивать гайки или начать либерализацию. Все зависело от того, кого он назначит новым министром внутренних дел. Тут уже не кадровый вопрос, а вопрос дальнейшего политического курса. Это сегодня министр внутренних дел – всего-навсего главный полицейский страны, а тогда он определял всю внутреннюю политику.

Николай подписал указ о назначении Бориса Штюрмера, что значило продолжение политики Плеве. Об этом – правда, совершенно случайно – узнала Мария Федоровна. И настояла на отмене указа, пропихнув в министры своего ставленника – князя Петра Святополк-Мирского.

Князя Святополк-Мирского часто сравнивали с графом Лорис-Меликовым. Программа Мирского на самом деле была очень похожа на программу Лорис-Меликова: постараться найти компромисс с либеральной общественностью, а как вершина либерализма – привлечение выборных в Государственный совет.

Святополк-Мирский дал некоторую свободу печати, вернул сосланных прежним министром земцев. Сначала общественность захлебывалась от восторгов и окрестила его правление «весною Святополк-Мирского», хотя на дворе стояла осень. Но вскоре общественность решила, что отдельных уступок ей мало и потребовала полноценного парламента.

В ноябре 1904-го как раз исполнялось 50 лет судебной реформе Александра II – самой последовательной и либеральной из всех его реформ. По стране прокатилась так называемая «банкетная кампания». Русские традиционно любили подражать французам, а те когда-то тоже устроили «банкетную кампанию», которая привела к свержению короля Луи-Филиппа.

Российская интеллигенция больше не выбирала между конституцией и осетриной с хреном. Она нашла консенсус: за осетриной с хреном требовать конституции. Святополк-Мирский закрывал глаза на «банкетчиков». Хотя именно они раскачали лодку, а революция 1905 года, по сути, началась не с расстрела рабочих 9 января, а с «банкетной кампании». Те же люди, которые в ноябре ораторствовали на банкетах, в январе составляли петицию для петербургских рабочих.

Разумеется, существовали и противники нового курса. «Весна» их не восхищала, а министра они называли не иначе как Святополк Окаянный. И во главе этих людей стоял деверь Марии Федоровны – великий князь Сергей Александрович.

Мария Федоровна поддерживает своего ставленника. Грозит царю: «Если тронут Мирского, я возвращаюсь в Копенгаген». Но, по словам министра, «она не особенно понимает, в чем дело, видит, что плохо, и боится новшеств». Вдовствующая императрица соглашается с программой Мирского, но отвергает ее главный пункт – привлечь выборных к законодательной работе. Она стоит за компромисс с общественностью, но возмущается земским съездом: «Это ужасно, они дают советы, когда никто их об этом не просит». Но прислушиваться к советам общественности – основа всей политики Святополк-Мирского. В итоге министр с горечью признается: «Она еще менее конституционалистка, чем государь».

В 1905-м Мария Федоровна совсем растерялась. И действительно – от греха подальше – уехала в Копенгаген. Но даже там она продолжает чувствовать общественные настроения. 16 октября, когда Николай II метался между диктатурой и конституцией, она советует ему опереться на Витте. Поскольку он единственный «может тебе помочь и принести пользу», да и вообще он «гениальный, энергичный человек с ясной головой».

Потом, когда стало ясно, что политика Витте никого не устраивает, и Мария Федоровна к нему охладела. Стала ориентироваться на Столыпина.

А потом… Потом появился Распутин. Мария Федоровна, естественно, в первых рядах его противников. Она не обращает внимания, что Николай II давно вышел из-под его влияния. Она настойчива. Резка. Агрессивна. И от этого только хуже. «Как только она принимается увещевать сына, – рассказывала французскому послу великая княгиня Мария Павловна, – она сразу раздражается. Она ему иногда говорит как раз то, что ему не следовало бы говорить; она его оскорбляет; она его унижает. Тогда он становится на дыбы; он напоминает матери, что он император. И оба расстаются поссорившимися».

В это время Николай II прислушивается уже только к советам жены.

Принцесса Алиса Гессенская, Аликс, будущая Александра Федоровна, родилась в 1872 году и была на четыре года моложе Николая II. Когда Алисе было шесть лет, умерла ее мать. С тех пор она почти все время проводила у своей бабушки – английской королевы Виктории. По воспитанию она – англичанка. С Николаем они общались и переписывались на английском. (С матерью император переписывался по-русски, хотя Мария Федоровна частенько переходила на французский.)

Принцесса Дагмар росла в большой и дружной семье, а Аликс – у бабушки. Хоть она и считалась любимой внучкой, но все же бабушка вряд ли могла заменить родителей. По природе застенчивая и скрытная, она еще больше замыкается в себе.

В 1884 г. она впервые посетила Россию – ее сестра Элла выходила замуж за великого князя Сергея Александровича. Через пять лет Сергей снова пригласил Аликс в гости. Она познакомилась с наследником Николаем Александровичем. Они приглянулись друг другу. Начали переписываться. В мае 1891 года Элла сообщила Николаю, что Аликс без ума от него. «Теперь все в твоих руках, – добавляла она, – в твоей смелости и в том, как ты проявишь себя. Будет трудно, но я не могу не надеяться».

Однако дело было не только в наследнике. Против свадьбы родители цесаревича. Мария Федоровна не хочет «немку», а Александр III полагает, что его старший сын достоин более знатной пары. При этом сама Алиса не желает переходить в православие, а это для жены наследника обязательное условие.

Несколько лет Сергей и Элла занимаются устройством брака Николая. Когда Мария Федоровна узнала об этом, то пришла в бешенство. Потребовала от Сергея объяснений. Тот не отпирался. Наоборот, начал укорять императрицу, что она мешает счастью своего сына.

В 1894 году произошли два события, которые решили исход дела. Во-первых, Александр III серьезно заболел, так что скорейшая женитьба наследника стала вопросом государственной необходимости. А Николай неожиданно проявил характер: или Аликс, или никто. Волей-неволей родителям пришлось соглашаться. А во-вторых, в это же самое время брат Аликс – герцог Эрнст Людвиг (их отец к тому времени умер) – решил жениться на герцогине Эдинбургской Виктории Мелите. Алиса и Виктория Мелита сразу невзлюбили друг друга. Алиса не хочет жить с ней под одной крышей и все больше думает о России.

В апреле 1894 года в Кобург на свадьбу Эрнста Людвига и Виктории Мелиты съехался целый конклав коронованных и владетельных особ. В том числе и цесаревич Николай. Он не рассчитывает на согласие Аликс, не верит, что она согласится перейти из лютеранства в православие. Но все же решается на разговор.

Пока он умолял Алису, «она все время плакала и только шепотом отвечала от времени до времени: “Я не могу”». Разговор «длился больше двух часов» и «окончился ничем». На следующий день Николай предпринимает новую попытку, чуть более успешную. Аликс не возражает, но и согласия не дает. Три дня она сопротивляется. Наконец, уговаривать ее пошел Вильгельм II, известный своим красноречием. Кайзер отвел Аликс к тете Михень – великой княгине Марии Павловне. Теперь уже она принялась уламывать гессенскую принцессу. Николай, Вильгельм, дяди Николая и Элла ждут. И вот «она… согласилась!» И «выражение у нее сразу изменилось: она просветлела и спокойствие явилось на ее лице». «Она совсем стала другой: веселой, смешной и разговорчивой и нежной». К сожалению, «веселой, смешной и разговорчивой» – это ненадолго.

Вспомним, с какой легкостью давала согласие – причем дважды – принцесса Дагмар. И оба раза – людям, едва ей знакомым. Аликс же готова отказать человеку, которого любит уже несколько лет. И только из-за вопроса религии. Две женщины, два характера.

Итак, в апреле состоялась помолвка, а в октябре Аликс приехала в Россию. В это время Александр III умирает в Ливадии. До невесты цесаревича никому нет дела. Министр двора даже забыл выслать за ней императорский поезд.

10 октября Аликс в Ливадии. И сразу же показывает крутой нрав. Вернее, требует этого от Николая.

Врачи о состоянии больного первым делом докладывают Марии Федоровне. «Будь стойким, – убеждает Аликс своего жениха, – и прикажи докторам приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят. Тогда ты обо всем будешь знать первым. Не позволяй другим быть первыми и не позволяй другим забывать, кто ты». Николай не реагирует. Пока не реагирует. Подобные увещевания ему предстоит выслушивать еще 23 года.

20 октября умер Александр III. На следующий день Иоанн Кронштадтский совершил церемонию миропомазания Алисы Гессенской, теперь Александры Федоровны. 7 ноября – похороны, а ровно через неделю – 14 ноября – свадьба.

Разумеется, не очень веселая свадьба. Мария Федоровна выглядела точно жертва, ведомая на заклание. «Для меня это был настоящий кошмар и такое страдание… – писала она сыну Георгию. – Быть обязанной вот так явиться на публике с разбитым, кровоточащим сердцем – это было больше, чем грех, и я до сих пор не понимаю, как я могла на это решиться».

Из-за траура все свадебные торжества и приемы были отменены. «Медовый месяц протекал в атмосфере панихид и траурных визитов, – вспоминает великий князь Александр Михайлович. – Самая нарочитая драматизация не могла бы изобрести более подходящих предсказаний для исторической трагедии последнего русского царя».

Если Марию Федоровну высший свет принял восторженно, то Александру Федоровну – скорее враждебно. Интересные воспоминания оставил по этому поводу граф Владимир Шуленбург, служивший в то время в Уланском полку, шефом которого стала молодая императрица. В день свадьбы начальник гарнизонного караула «желчно» сказал полковому адъютанту, что «все равно вдовствующая императрица будет всегда старшей». И вообще в гвардейских полках «замечалось какое-то равнодушие, мягко выражаясь, к молодой государыне». Через полгода Александра Федоровна подарила всем офицерам Уланского полка по яйцу. «Пошли какие-то сравнения, что государыня Мария Федоровна давала более изящные». После рождения дочери гвардейцы злорадствуют, что не наследник. «После рождения других великих княжон – разные остроты».

Александре Федоровне так и не удалось растопить лед. А главное – избежать бесконечных сравнений с вдовствующей императрицей. Они изначально, можно сказать, находились в неравных условиях. Прежде чем стать императрицей, Мария Федоровна 15 лет прожила в России. Изучила язык, обычаи, придворные нравы. Александра Федоровна стала императрицей через месяц после приезда, не зная ни языка, ни нравов.

Мария Федоровна общительна и приветлива. Александра Федоровна скромна, она натужно улыбается, с трудом находит тему для разговора. Ее застенчивость принимают за гордость, да и внешность этому способствует. На нее обижаются, малейшие ошибки раздувают до невероятных размеров. «К гессенской принцессе относились с откровенным пренебрежением; над ней смеялись за ее спиной». В ответ она становится еще более замкнутой, старается избегать светского общества.

Эта отстраненность от людей приобретает со временем явно болезненные формы. На первых порах Николай и Александра были очень дружны с семьей великого князя Александра Михайловича, женатого на сестре царя Ксении. Но у великокняжеской четы один за одним рождаются мальчики, а у императорской, от которой ждут наследника, – девочки. Тогда императрица – то ли от зависти, то ли от обиды – отдаляется от семьи Александра Михайловича.

В 1904-м, наконец, рождается наследник Алексей. Но вскоре приходится признать страшную правду: цесаревич болен гемофилией. Неизлечимой тогда болезнью, которая передается только по женской линии, а болеют ей исключительно мужчины. Стало общим местом твердить, что гемофилия – многолетнее, чуть ли не многовековое проклятье Гессен-Дармштадтского дома. Ненависть к Александре Федоровне и тут дает о себе знать. На самом деле носительницей гемофилии была королева Виктория. От этой болезни умер ее младший сын Леопольд и два сына испанского короля Альфонса XIII, женатого на внучке Виктории по женской линии. Через дочь Виктории Алису гемофилия передалась и в Гессен-Дармштадтский дом. В трехлетнем возрасте умер брат Александры Федоровны Фридрих, а ее сестра Ирена, в свою очередь, передала болезнь своим сыновьям.

Русско-японская война, революция 1905 года, болезнь сына – все эти потрясения окончательно расшатали и без того хрупкую нервную систему императрицы. Она, а вместе с ней и Николай II, окончательно замыкается в узком семейном кругу. Они больше не живут в Зимнем дворце, почти не выходят в свет, сводят к минимуму контакты с родственниками.

В первые 10 лет царствования Николая II политическое влияние императрицы почти не заметно. В октябре 1904 года граф Бобринский отмечает в дневнике: «Говорят, что императрица Александра Федоровна за конституцию». В ноябре: «Поговаривают с разных сторон, что молодая императрица принимает активное участие в политике и стоит теперь во главе конституционной партии». Чепуха, конечно. Естественно, ни за какую конституцию, даже самую ограниченную, Александра Федоровна не выступала и уж тем более не возглавляла никаких конституционных партий. Но факт тот, что даже хорошо осведомленный Бобринский ровным счетом ничего не знал о политических взглядах императрицы.

В это же время Александра Федоровна говорит Святополк-Мирскому, что «никогда не вмешивается в дела», и, видимо, это правда.

В первое десятилетие, когда вопрос об ограничении царской власти даже не стоял, Николай и не нуждался в поддержке. Но с момента подписания Манифеста 17 октября царь находится в постоянном смятении. Для него само слово «самодержавие» не просто звук, а религиозный символ и нравственный долг. Единственный близкий человек, который полностью его поддерживает, – это жена. «Не забудь, что ты есть и должен оставаться самодержавным императором!» «Мы богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебимым нашему сыну».

Собственно, Николая и не нужно в этом убеждать. Достаточно только вселять уверенность. Что Александра Федоровна и делала. Как справедливо отмечал многолетний министр финансов, а позже премьер-министр Виктор Коковцов, «императрица была бесспорной вдохновительницей принципа сильной… власти, и в ней находил император как бы обоснование и оправдание своих собственных взглядов». Не удивительно, что влияние Александры Федоровны возрастало в кризисных ситуациях, когда как раз уверенности царю и не хватало. Впрочем, об этом подробнее поговорим позже.

Отношения между царствующей и вдовствующей императрицами не заладились с самого начала. Александра, конечно, знала, что Мария Федоровна была против их брака с Николаем. Вряд ли это добавляло симпатий к свекрови. Хотя поначалу раздоры возникали из-за мелочей и чисто женского самолюбия.

Александра Федоровна требует у свекрови какие-то драгоценности, которые, по традиции, должны переходить от вдовствующей императрицы к царствующей. На коронацию Мария Федоровна подарила невестке несколько платьев, а та ни разу их не надела. «Приходится сожалеть, – жалуется Мария Федоровна сестре, – что я столь глупа и выбросила на ветер не лишние для меня деньги. Для меня непостижимо, что она вообще могла так поступить… В сущности, это такое проявление нахальства, грубости, бессердечия и бесцеремонности, примеров которому я не припомню». Явно неадекватная реакция на пустяковый в общем-то эпизод.

Вообще молодая императрица – это обороняющаяся сторона. Нападает Мария Федоровна. Она бесцеремонно вмешивается в семейную жизнь молодых супругов. Больше всего ее возмущает их замкнутый образ жизни. «Я сказала Аликс, что так жить невозможно и что Ники обязательно нужно встречаться с людьми не только на аудиенциях». Александра Федоровна сперва «воспротивилась», но потом «дело сдвинулось с мертвой точки». Удалось устроить аж «три небольших обеда». Но стоило императрице-матери ослабить напор, и все возвращалось на круги своя.

По сути, Мария Федоровна была права. Она-то хорошо понимала, как важно вызывать любовь у своих подданных. И многие поступки невестки приводили ее в бешенство. Например, как-то раз Николай и Александра ехали на поезде в Ливадию. Императрица плохо себя чувствовала и велела не устраивать по дороге никаких официальных мероприятий. Однако на одной маленькой станции собралась толпа народа. Губернатор умолял поприветствовать ее. Царь подошел к окну, толпа ликовала. Царица же, вне себя от ярости, задернула занавески.

Узнав об этом, Мария Федоровна разразилась гневной тирадой: «Если бы ее не было, Николай был бы вдвое популярней. Она типичная немка. Она считает, что царская семья должна быть “выше этого”. Что она хочет этим сказать? Выше преданности народа? Нет нужды прибегать к вульгарным способам завоевания популярности. Ники и так обладает всем тем, что необходимо для народной любви. Все, что ему нужно, – это показывать себя тем, кто хочет его лицезреть. Сколько раз я пыталась ей это разъяснить. Она не понимает; возможно, и не способна это понять.

А между тем как часто она жалуется, что народ к ней равнодушен».

Все правильно. Николай действительно был очень обаятелен. Это отмечал даже такой человек, как Керенский. Но Мария Федоровна не учитывала характера своей невестки. Чем больше она «пыталась ей разъяснять», тем больше молодая императрица сопротивлялась. Худшее, что можно было придумать, – это давать Александре Федоровне советы, которых она не спрашивала. В ней тут же вскипали гордость, спесь и уверенность в собственной правоте.

Со временем Мария Федоровна бросила попытки повлиять на невестку. Она просто изливала злобу не стесняясь, называла ее «гессенской мухой» и обвиняла во всех бедах: «Куда мы идем, куда мы идем? Это не Ники, не он, – он милый, честный, добрый, – это все она».

А вот Александра Федоровна вела себя по отношению к свекрови вполне корректно. В письмах к мужу неизменно называла ее «дорогая матушка». Во время Первой мировой войны Николай II много времени проводил в Ставке, так что его переписка с женой занимает три пухлых тома. Они с Аликс перемыли косточки, пожалуй, всем, кому только можно. Но лишь однажды Александра Федоровна позволила заметить, что «дорогой матушке» надо бы сказать, чтобы она не позволяла в своем присутствии распускать слухи про свою невестку. Это единственный критический выпад.

Мария Федоровна нападает и горячится. Александра Федоровна всячески демонстрирует смирение. И уже не важно, кто прав, кто виноват – Николай, естественно, занимает сторону обиженной жены. А Мария Федоровна невольно становится центром притяжения всех недовольных. Она думает, что всего лишь борется с вредным влиянием нелюбимой невестки и ненавистного всем Распутина. На самом же деле – расшатывает трон горячо любимого, «милого, честного и доброго» сына.

 

Глава IV

Дяди у трона

Если Александру III при вступлении на престол пришлось иметь дело с тремя дядями, то Николаю II – с Михаилом Николаевичем (братом его деда, о нем говорилось во второй главе), четырьмя родными дядями и одиннадцатью двоюродными.

Об их непростых взаимоотношениях, конфликтах и ссорах я расскажу в следующей главе. А сейчас просто дам краткую характеристику каждому из них, иначе мы рискуем совершенно запутаться.

Сразу хочу сделать одно замечание. О великих князьях мы можем судить прежде всего по воспоминаниям. А их писали люди, вовлеченные в великосветские интриги, а потому крайне субъективные. Про одного и того же человека часто встречаешь прямо противоположные отзывы. Я попытаюсь «дать слово» всем заинтересованным сторонам.

Четыре родных дяди Николая II, братья его отца – это Владимир, Алексей, Сергей и Павел.

Старший из них – Владимир Александрович. К началу XX века в обществе сложился определенный образ великого князя: молодой прожигатель жизни, бездельник, проводящий время в пирушках с друзьями и любовницами. «Боязнь скуки преследует кошмаром наших великих князей, и эта боязнь идет за ними из детства в юность и к зрелому возрасту становится обычной подругой их жизни».

В молодые годы Владимир Александрович идеально соответствовал этому образу. О его похождениях ходили легенды. Петербургский градоначальник Трепов однажды приказал владельцу ресторана не пускать Владимира в отдельные кабинеты. Ресторатор от греха подальше вообще закрыл заведение. Все-таки лучше, чем отказывать – либо градоначальнику, либо великому князю.

«Владимир был вспыльчив и иногда переходил через край… но злобы у него не было». Своими выходками он больше всего напоминал барина времен крепостного права, этакого Троекурова из «Дубровского». Увидев у графа Шереметева дешевые часы, он выхватил их и разбил. Сенатора Половцова во время пьянки искупал в ванной прямо в сенаторском мундире. Но «злобы не было». По крайней мере, и Шереметев, и Половцов с тех пор подружились с великим князем и отзывались о нем восторженно. А возможно, просто не было гордых людей вроде Дубровского. Скажем, тот же Шереметев вспоминает, как среди ночи его срочно вызвали к Владимиру Александровичу. Он быстро надел егермейстерский мундир и помчался. Оказалось, великий князь «скучает», и ему хочется «поговорить о прошлом, о временах минувших». Шереметев вспоминает об этом с благоговением.

Впрочем, не все ему сходило с рук. Как-то раз в ресторане Владимир полез целоваться к любовнице французского актера Гитри. Актер в ответ поцеловал жену Владимира. Великий князь начал душить француза, завязалась драка. В ресторан прискакал сам петербургский градоначальник генерал Грессер, который и доложил о случившемся Александру III. Царь рассвирепел. Актера выслали, а Владимир Александрович с женой сами уехали в Париж переждать грозу.

Владимир Александрович был резок с окружающими, разговаривал громоподобным басом и «не терпел возражений, разве что наедине». Шереметев уверял, что гвардейцы «долго будут помнить доброту сердечную этого человека, охотно скрывавшего лучшие свои качества». Зачем великому князю понадобилось так тщательно скрывать свои лучшие качества – этого мы, к сожалению, не знаем.

Жена великого князя – Мария Павловна – также не отличалась примерным поведением, вовсю флиртовала с офицерами. Александр III ее не любил, но по другой причине – она отказывалась переходить в православие. Царь злился на брата за его проделки, но – по большому счету – закрывал на них глаза. Он назначил Владимира командующим гвардией и петербургским военным округом. А поскольку тот интересовался живописью и сам недурно рисовал, то заодно и президентом Академии художеств.

В политике великий князь придерживался «строгих консервативных принципов девятнадцатого века». А вот в искусстве был более прогрессивен. По крайней мере, протежировал Дягилеву и помогал ему устраивать «Русские сезоны» в Париже.

Владимир Александрович был умен и начитан. Правда, великий князь Александр Михайлович утверждает, что «с ним нельзя было говорить на другие темы, кроме искусства или тонкостей французской кухни». Вероятно, Владимир Александрович просто не видел в Александре Михайловиче достойного собеседника, поскольку «относился очень презрительно к молодым великим князьям».

Сложно сказать, как Владимир относился к старшему брату – Александру III. Вот два свидетельства.

«Это была не просто дружба, а нечто высшее, глубокое и похожее на культ». В своих чувствах к брату-царю Владимир «был истинно трогателен», «признавал его нравственное превосходство и любовался им». Это мнение Шереметева.

Владимир Александрович с женой «думают, что царствовали бы лучше, потому что они умнее». Это мнение великой княгини Ольги Федоровны, жены Михаила Николаевича.

В любом случае, слухи о царских амбициях Владимира ходили. Скорее всего, амбиции были не столько у Владимира, сколько у его жены. Она действительно мечтала о троне – если уж не для мужа, то для сыновей. В конце концов, ее сын Кирилл Владимирович провозгласит себя императором. Но это будет уже в эмиграции.

Как бы то ни было, Александр III брату доверял и нередко поручал ему весьма деликатные дела. Сразу после убийства Александра II Владимир стал негласным куратором «Священной дружины», конспиративной организации, которая должна была бороться с революционерами их же методами – террором. Впрочем, из этой затеи ничего не вышло. Великосветские террористы только мешали департаменту полиции, и через год дружину распустили.

Именно Владимиру царь поручил разбираться с семьей по поводу нового закона об императорской фамилии. И хотя этот закон лишал титула великих князей его собственных внуков, Владимир долго и настойчиво убеждал родственников согласиться и не спорить. Что, разумеется, не добавляло ему популярности.

Но к середине 90-х Владимир – самый авторитетный из великих князей. Тем более что с возрастом он остепенился, стал «искать себе опоры в молитве», чтобы «загладить увлечения и погрешности молодости».

А вот Алексей Александрович так никогда и не остепенился. Амурные похождения – это единственное, в чем великий князь добился неоспоримых успехов. Алексей был добродушен, обаятелен и, разумеется, далеко не беден. Да к тому же еще и красив, хотя «его колоссальный вес послужил бы значительным препятствием к успеху у современных женщин».

В молодости они вместе с братом Александром ухаживали за двумя фрейлинами – брюнеткой и блондинкой. Брюнетка – княжна Мария Мещерская, блондинка – Александра Жуковская, дочь поэта Василия Жуковского. Оба умоляли родителей разрешить им жениться. Оба получили категорический отказ. По некоторым сведениям, Алексей все-таки заключил с Жуковской морганатический брак, но он был расторгнут Синодом. Великого князя отправили в кругосветное путешествие, а его возлюбленную выслали за границу, где она родила сына. Ее не оставили в покое и в Европе, заставив прервать отношения с Алексеем.

Следующей страстью великого князя стала сестра прославленного генерала Скобелева Зинаида, первая красавица при дворе. «Я никогда не видел подобной ей во время всех моих путешествий по Европе, Азии, Америке и Австралии, что является большим счастьем, так как такие женщины не должны попадаться часто на глаза», – пишет знающий в этом толк Александр Михайлович.

Зинаида была замужем за герцогом Евгением Лейхтенбергским и носила титул графини Богарне. Лейхтенбергские – потомки дочери Николая I Марии, они жили в России и состояли на русской службе. Евгений Лейхтенбергский и Алексей Александрович – двоюродные братья. И жена у них была одна на двоих, о чем хорошо знали как в России, так и в Европе. Александр III, нетерпимо относившийся к аморальному поведению своих дядей, любимому брату прощал все. Однажды герцог Лейхтенбергский пришел жаловаться. Он, мол, пытался проникнуть в спальню, где заперлись Алексей и Зинаида, а великий князь вышел и побил настырного супруга. Александр III только развел руками: сам, дескать, виноват, что не можешь показать, кто в доме хозяин.

После смерти Зинаиды великий князь стал открыто жить с французской танцовщицей Элизой Балетта. Он много путешествует. «Одна мысль о возможности провести год вдали от Парижа заставила бы его подать в отставку». Однако Алексей Александрович и от Парижа не отказывался, и в отставку не подавал. А занимал он пост генерал-адмирала, т. е. руководителя всего военно-морского флота. В царствование Николая II Россия начала экспансию на Дальний Восток, успех или неудача которой зависели именно от флота.

Деятельность Алексея Александровича на посту генерал-адмирала красочно описывает другой великий князь – Александр Михайлович: «Трудно было себе представить более скромные познания, которые были по морским делам у этого адмирала могущественной державы.

Одно только упоминание о современных преобразованиях в военном флоте вызывало болезненную гримасу на его красивом лице. Не интересуясь решительно ничем, что не относилось к женщинам, еде или же напиткам, он изобрел чрезвычайно удобный способ для устройства заседаний Адмиралтейств-совета (высший орган по управлению флотом. – Г. С.). Он приглашал его членов к себе во дворец на обед, и, после того как наполеоновский коньяк попадал в желудок его гостей, радушный хозяин открывал заседание Адмиралтейств-совета традиционным рассказом о случае из истории русского парусного военного флота. Каждый раз, когда я сидел на этих обедах, я слышал из уст великого князя повторение рассказа о гибели фрегата “Александр Невский”, происшедшей много лет тому назад на скалах датского побережья вблизи Скагена. Я выучил наизусть все подробности этого запутанного повествования и всегда из предосторожности отодвигался немного со стулом от стола в тот момент, когда следуя сценарию дядя Алексей должен был ударить кулаком по столу и воскликнуть громовым голосом:

– И только тогда, друзья мои, узнал этот суровый командир очертания скал Скагена.

Его повар был настоящим артистом. Генерал-адмирал ничего бы не имел против того, чтобы ограничить деятельность Адмиралтейств-совета в пределах случая с “Александром Невским”».

Не будем забывать, что Александр Михайлович сам претендовал на место «дяди Алексея» (на самом деле – двоюродного брата). Но столь же «лестно» отзывался о своем начальнике и морской министр Шестаков, чьи дневники сразу же после смерти были изъяты у вдовы и запрятаны в архив. Эти оценки разделяют и специалисты по истории военно-морского флота. Впрочем, подробнее о флоте – в следующей главе.

Самым загадочным из братьев Александра III, безусловно, был Сергей Александрович. Ему как-то сильно не везет с пиаром. У Бориса Акунина (основного, можно сказать, источника по истории того времени) Сергей под именем Симеона – негодяй и главный враг Фандорина. Историки не отстают от романистов. Возьмем, к примеру, шведского автора Стаффана Скотта, написавшего интересную и довольно толковую книгу про последних Романовых. Сергей Александрович «был паршивой овцой семейства», из Романовых «о нем вообще никто не хочет говорить». «Известно, что крайне антисемитски настроенный великий князь под угрозой высылки и других мер наказания охотно пользовался еврейскими мальчиками и девочками» и вообще «больше всего он походил на сталинского палача Лаврентия Берия».

В самые последние годы появилась новая мода – делать из великого князя чуть ли не святого, вся жизнь которого «была посвящена служению Отечеству». Он, дескать, был «человеком широких и современных взглядов», его моральные качества «высоко оценивали современники», а его убийство «вызвало возмущение по всей России». От этого тошнотворного вранья образ великого князя, мягко говоря, не проясняется.

Что ж, обратимся к свидетельствам современников. Как всегда, беспощаден Александр Михайлович: «При всем желании отыскать хотя бы одну положительную черту в его характере, я не могу ее найти». «Упрямый, дерзкий, неприятный, он бравировал своими недостатками, точно бросая в лицо всем вызов и давая, таким образом, богатую пищу для клеветы и злословия». Впрочем, Александр Михайлович, как мы видим, вообще с трудом отыскивает положительные черты у дядей Николая II.

Зато великий князь Кирилл Владимирович уверен, что все дяди царя «обладали большими способностями», но «самым замечательным из них был дядя Серж, сочетавший возвышенные идеалы с редким благородством».

Особенно интересно мнение великой княжны Марии Павловны, племянницы Сергея Александровича, которая после высылки отца за границу жила и воспитывалась у своего дяди. Она честно признается: характер Сергея «оставался для меня непостижимым». Для нее великий князь – человек, «склонный к самоанализу, чрезвычайно неуверенный в себе, спрятавший внутрь свое собственное «я» и порывы чрезмерной чувствительности».

Действительно, Сергей Александрович был человеком замкнутым и высокомерным. От окружающих он требовал беспрекословного подчинения, и «даже близкие боялись его». А «порывы чувствительности» проявлялись прежде всего в его отношении к детям. (Я имею в виду не мифических еврейских мальчиков и девочек, которых, конечно, не было и быть не могло, поскольку порядки в тогдашней России серьезно отличались от сталинских.) Он как нянька выходил своего племянника Дмитрия, родившегося недоношенным и больным. Все маленькие великие князья и княгини подолгу гостили в его имении Ильинском и сохранили о нем самые лучшие воспоминания.

Сергей был умен, хорошо образован. Он имел огромную библиотеку, финансировал археологические раскопки. Был религиозен и построил в Москве множество храмов.

Так уж вышло, что «вдумчивых исследователей» больше всего беспокоит вопрос о сексуальной ориентации великого князя. Раньше считалось само собой разумеющимся, что он был гомосексуалистом. Современные историки-монархисты это отрицают и требуют доказательств. К сожалению, свечку никто не держал. А если и держал, то воспоминаний не оставил.

Начальник дворцовой канцелярии Мосолов пишет, что «его личная жизнь была предметом пересудов всего города». Витте, прошу прощения за каламбур, витиеват: «Его постоянно окружали несколько сравнительно молодых людей, которые с ним были особенно нежно дружны. Я не хочу этим сказать, что у него были какие-нибудь дурные инстинкты, но некоторая психологическая анормальность, которая выражается в особой влюбленности к молодым людям – у него несомненно была». Великосветская сплетница Александра Богданович передает рассказ другой сплетницы из Царского села: «Известно, что Сергей Александрович живет со своим адъютантом Мартыновым». Более того, она «видела газету иностранную, где было напечатано, что приехал в Париж le grand duc Serge avec sa maоtresse m-r un tel (вел. кн. Сергей со своей любовницей – господином таким-то (франц.)). Вот, подумаешь, какие скандалы!» Тут надо иметь в виду, что Богданович было также «известно», что великий князь Константин Николаевич связан с террористами, а Витте – аферист и взяточник.

В общем, детей у великого князя не было, но с женой они «спали в одной огромной постели». Пожалуй, хватит. Неприлично в наш толерантный век углубляться в подобные вопросы. Хотя про жену сказать нужно. Елизавета Федоровна (по-семейному – тетя Элла) слыла красавицей, к тому же остроумной и обаятельной. Все отмечают, что муж относился к ней снисходительно, свысока, как к ребенку. Она же безропотно ему подчинялась и – более того – искренне любила. Но для нас важно другое: Элла – родная сестра императрицы Александры Федоровны. Так что Сергей Александрович – самый близкий к царю из всех дядей.

Правда, с 1891 года великий князь живет в Москве. Он московский генерал-губернатор и командующий войсками московского военного округа. Первым делом генерал-губернатор взялся за борьбу с «нелегальными мигрантами». Он выселил из Москвы 20 тысяч евреев, не имеющих права проживать вне черты оседлости. Формально великий князь действовал по закону, но выселяли в основном бедноту и делали это жестко, а подчас жестоко. Дело получило международный резонанс, и парижский Ротшильд даже отказался давать русскому правительству очередной заем. Отсюда и такая ненависть революционеров к великому князю. Ведь организатором убийства Сергея Александровича был Евно Азеф, а идейным вдохновителем – Михаил Гоц, выходец из московской семьи евреев-купцов.

Николай II вполне разделял антисемитские взгляды своего дяди. Да и вообще его крайне консервативные убеждения. Из всех великих князей Сергей Александрович оказывал наибольшее влияние на внутреннюю политику.

Зато младший сын Александра II – Павел Александрович – не оказывал совсем никакого. Этот дядя был всего на восемь лет старше Николая II. «Он хорошо танцевал, пользовался успехом у женщин и был очень интересен в своем темно-зеленом с серебром доломане, малиновых рейтузах и ботиках гродненского гусара. Беззаботная жизнь кавалерийского офицера его вполне удовлетворяла». От первого брака у Павла было двое детей – Мария и Дмитрий. Его жена – греческая принцесса Александра – умерла при вторых родах. В 1902 году Павел заключил морганатический брак и был выслан за границу. К этому эпизоду мы еще вернемся.

Теперь слегка освежим память. У Александра II было три брата – Константин, Николай и Михаил. Их дети – Константиновичи, Николаевичи и Михайловичи – это двоюродные дяди Николая II. К ним и переходим.

Константин Николаевич имел четырех сыновей. О старшем, сосланном в Туркестан, мы уже говорили. Младший – Вячеслав – умер от менингита, не дожив до 17 лет.

Два средних сына – Константин и Дмитрий – никогда не тянулись ко двору.

Константин Константинович, пожалуй, самый необычный из великих князей. Он получил известность как поэт, подписывавший стихи К. Р. (Константин Романов). Нельзя сказать, чтобы он был гениальным поэтом. Зато пафосным:

Так себе, конечно, стишки. Впрочем, ничем не хуже тогдашних светил Майкова или Полонского. Народу нравилось. На стихи великого князя сочиняли романсы Чайковский, Рахманинов, Глазунов, Рубинштейн. Особенно теплые отношения были у великого князя с Чайковским. Замечу уж заодно, что в своем дневнике Константин, отец девяти детей, честно признается, что имел гомосексуальные связи. С Сергеем Александровичем, кстати, он тоже был дружен.

С 1889 года Константин Константинович – президент Академии наук. Не формальный, а активно действующий. Великого князя всегда тянуло к просветительству. В Измайловском полку, где он служил, Константин организовал так называемые «Измайловские досуги». Вместо попоек офицеры собирались на литературные, театральные и музыкальные вечера.

Константин мечтал о государственной должности. Например, министра народного просвещения. Ему казалось, что назначения не следует, потому что его выставляют перед царем «человеком либерального направления, почти красным».

На самом деле, великий князь не унаследовал от отца либеральных убеждений. Скажем, в день подписания Манифеста 17 октября он с горечью отметил в дневнике: «конец русскому самодержавию», «я – за самодержавие». Да и назначение он в итоге получил, став главным начальником военно-учебных заведений. Сделал на этом посту немало полезного, однако современные биографы не очень любят вспоминать об одной его инициативе: сыновьям и внукам лиц, родившихся в иудейской вере, с 1912 года запрещалось поступать в кадетские корпуса. Иудеи и до этого не могли туда поступать, но ограничения носили не национальный, а религиозный характер. Еврей, принимавший православия, получал всю полноту прав. Теперь даже православные евреи не могли поступать в кадетские корпуса, если их отец или дед были иудеями. Остается только гадать, существовали ли вообще крестившиеся евреи, которые мечтали об офицерской карьере. Это особенность тогдашнего антисемитского законодательства: оно не имело никакого практического значения и лишь раздувало ненависть к власти со стороны евреев.

В том же году еврейская тема еще раз всплыла в жизни поэта К. Р., причем самым неожиданным образом. Он написал драму в стихах о последних днях земной жизни Христа – «Царь Иудейский». Она считается вершиной его творчества. Кстати, ее изучал Михаил Булгаков, когда работал над «Мастером и Маргаритой». Но неожиданно августейший сочинитель стал жертвой цензурных гонений: Синод запретил драму к постановке. Тогда автор обратился за помощью к Николаю II.

Царь был в восторге от драмы. Он читал ее жене, и у него «не раз навертывались слезы и щемило в горле». Он уверен, что на сцене она вызовет «прямо потрясающее впечатление». И именно поэтому ее надо запретить. Поскольку помимо высоких чувств у Николая «вскипела злоба на евреев, распявших Христа». Естественно, «у простого русского человека возникло бы то же самое чувство», а «отсюда до возможности погрома недалеко». Говоря современным языком, драма великого князя попала в список экстремистской литературы.

Я читал драму и, по правде сказать, ненависти к евреям в ней не больше, чем, например, в канонических Евангелиях. Впрочем, «Царя Иудейского» разрешили к представлению в Эрмитажном театре, видимо, решив, что зрители элитного придворного театра громить не пойдут. Великий князь исполнял роль Иосифа Аримафейского. По словам очевидцев – замечательно.

«Дорогой Костя» командовал Преображенским полком, когда цесаревич Николай служил там командиром батальона. Их отношения были ровными и сердечными. Но ни малейшего влияния на политику Константин Константинович никогда не оказывал.

В еще большей степени это относится к Дмитрию Константиновичу. Этот великий князь был болезненно скромным и застенчивым человеком и имел одну страсть – лошади. Константин Николаевич – либерал в политике и деспот в семье. Ни о какой кавалерии даже слышать не хочет, видит в сыне только моряка. У него морская болезнь? Ерунда. У адмирала Нельсона тоже была морская болезнь. Дмитрий умоляет на коленях – отец непреклонен.

В конце концов, за сына заступилась мать, и его отдали в конную гвардию. Зато мать взяла с него клятву – не пить ни грамма спиртного. Все-таки перед глазами стоял пример старшего сына Николая, которого пьянки довели аж до Туркестана. Дмитрий поклялся и слово сдержал. Уже взрослым человеком, командиром гренадерского полка, он пришел к матери и попросил освободить от клятвы. Она, мол, мешает «доверительным отношениям с офицерами».

Все деньги Дмитрий Константинович тратил на благотворительность и ферму по разведению породистых лошадей. Он не построил себе дворца и в Петербурге жил у брата Константина, нежно заботясь о его детях. Своей семьи убежденный женоненавистник Дмитрий Константинович не имел.

В отличие от большинства великих князей Дмитрий не был честолюбив. Это была, так сказать, принципиальная позиция. Он считал, что великие князья «должны начинать свою карьеру простыми лейтенантами и инкогнито. И если они проявят склонность к службе, тогда их можно продвигать в соответствии с общими правилами и наравне со всеми». Но никогда не доверять им «командные посты с большой степенью ответственности».

Николаю II оставалось только мечтать, чтобы все родственники разделяли это убеждение. Дмитрия он назначил заведующим государственным коннозаводством. Однако великий князь не сработался с подчиненными, вышел в отставку и занимался разведением орловских рысаков в собственном питомнике. Один жуткий штрих: после революции обезумевшая толпа, воспылав ненавистью к старому строю, ворвалась в питомник и перебила всех лошадей. Дмитрий Константинович в это время дожидался расстрела в Петропавловской крепости.

Любвеобильный Николай Николаевич Старший имел только двух законных сыновей – Николая и Петра. В семье их звали Николаша и Петюша. Николашей и Петюшей они оставались и в зрелом возрасте, что, конечно, свидетельствует об отношении к ним.

Николай Николаевич Младший пошел по стопам отца – он также дослужился до командующего гвардией и петербургским военным округом, а потом – во время Первой мировой войны – стал главнокомандующим. Столь же бездарным, как и его отец. Впрочем, в умении поддерживать дисциплину и устраивать парады Николаю Николаевичу равных не было.

От отца великий князь унаследовал вспыльчивость, от матери, выражаясь словами Витте, анормальность. «Он был умен, но легко возбудим и агрессивен, а также подвержен неконтролируемым вспышкам гнева».

По какой-то загадочной причине к нему благоволили и Александр III, и Николай II. Николай Николаевич жил с Софьей Бурениной. Если остальные великие князья предпочитали фрейлин или, на худой конец, балерин, то Николаша оказался совсем нетребовательным – он выбрал купчиху. Буренина – дочь купца, вдова купца и владелица лавки в Гостином дворе.

Самое удивительное, что Александр III дал согласие на брак. Николаша убедил царя, что отец – Николай Николаевич Старший – не возражает. Об этом прознала Мария Федоровна и «имела горячее объяснение с мужем». Проще говоря, закатила Александру III скандал. Какой, дескать, пример ты подаешь нашим сыновьям. Хочешь, чтобы они тоже на купчихах переженились? В семейных вопросах жена была для Александра III непререкаемым авторитетом. А тут еще отец жениха пошел на попятную: никакого, мол, согласия не давал. Свадьбу отменили.

Но через четыре года – в 1892-м – Александр III снова разрешает брак. Однако на этот раз Николаша, что называется, хватил через край. Подразумевалось, что его купчиха ни на какое особое положение претендовать не станет. Но ей захотелось стать то ли «владычицей морской», то ли великой княгиней. Николаша начал зондировать почву. От такой наглости царь рассвирепел и заявил, что «он в родстве со всеми европейскими дворами, а с Гостиным двором еще не был».

Николай Николаевич отступил и выбрал себе более традиционную для великого князя спутницу – актрису. Впрочем, в 1907 году, когда ему перевалило за пятьдесят, Николаша, наконец, обзавелся законной женой – дочерью князя Николая Черногорского Анастасией. Ее сестра Мелица давно уже была замужем за братом Николаши – Петюшей. К «черногоркам» и самому Николаю Николаевичу мы еще не раз вернемся.

Петр Николаевич всегда был лишь бледной тенью старшего брата. Мягкий, застенчивый, он не слишком тянулся к военному делу, хотя дослужился до генерал-инспектора инженерных войск и довольно неплохо проявил себя на этом посту. Петр болел туберкулезом, поэтому подолгу жил за границей. Увлекался живописью и архитектурой. Построил в своем крымском имении Дюльбер настоящую крепость, что в 1918 году спасло жизни чуть ли не половины семейства Романовых.

Самой беспокойной была младшая ветвь – Михайловичи. Они выросли вдали от двора – на Кавказе, где служил наместником их отец. «Мы любили Кавказ и мечтали остаться навсегда в Тифлисе, – вспоминает Александр Михайлович. – Европейская Россия нас не интересовала. Наш узкий кавказский патриотизм заставлял нас смотреть с недоверием и даже с презрением на расшитых золотом посланцев С.-Петербурга. Российский монарх был бы неприятно поражен, если бы узнал, что ежедневно… пятеро его племянников строили на далеком юге планы отделения Кавказа от России».

Увлечение сепаратизмом, конечно, прошло, но «кавказцы», как они себя называли, «всегда говорили то, что думали, и не стеснялись в критических суждениях».

Еще в ранней молодости Николай Михайлович поссорился с Николаем Николаевичем. Вроде как Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Никто даже не знает, из-за чего. Но с тех пор Николаевичи и Михайловичи враждовали друг с другом.

Старший брат – Николай Михайлович – пожалуй, наиболее талантливый человек из всей императорской фамилии. Но перед ним как великим князем открывались не слишком широкие карьерные перспективы. Можно было выбирать между артиллерией, которой командовал его отец, кавалерией, которой командовал его дядя, и флотом, которым командовал другой дядя. Один из братьев Михайловичей как-то за обедом на невинный вопрос, кем он хочет стать, когда вырастет, дал ответ: «Художником». Последовало молчание, а камер-лакей, подавая мороженое, обошел живописца стороной.

Исключительно одаренный и всесторонне образованный Николай Михайлович стал гренадером, потом – кавалергардом. Как Чаадаев,

Военная служба тяготила великого князя, и, в конце концов, он подал в отставку, чтобы спокойно заниматься историей. Он крупнейший специалист своего времени по эпохе Наполеона и Александра I. Даже сегодня в «Википедии» в разделе «Литература» к статье «Александр I» гордо красуются только две книги. Одна из них – фундаментальный труд Николая Михайловича. Лев Толстой называл его «Русские портреты XVIII и XIX столетий» «драгоценным материалом истории». Великий князь – председатель Русского географического и Русского исторического обществ. Доктор философии Берлинского университета. А с 1915-го еще и доктор русской истории Московского университета. Последнее дорогого стоит. Тогда университеты дорожили своей автономией. Профессора готовы были скорее заискивать перед революционным студенчеством, чем демонстрировать лояльность власти.

Другая страсть Николая Михайловича – бабочки. Он издал 9 томов по лепидоптерологии «Memoires sur les Lepidopteres». Переданная им Зоологическому музею Академии наук коллекция насчитывала более 100 тысяч особей. В его честь названы 10 видов бабочек. Даже ворота его дворца в Боржоме украшала бабочка из кованого железа.

Если бы Николай Михайлович ограничился изысканиями в области истории и чешуйчатокрылых, ему бы цены не было. Но по характеру Бимбо (семейное прозвище великого князя) был «прожженным интриганом». «Свободное от занятий по истории время он употреблял на сеяние розни между людьми» и «радовался всегда, когда ему удавалось поссорить старых друзей или супружескую чету».

К сожалению, свободного времени у великого князя хватало. Его личная жизнь не задалась. В молодости он влюбился в принцессу Викторию Баденскую, но она приходилась ему двоюродной сестрой. В православии такие браки не разрешались. Долгие годы у него был роман с княгиней Еленой Барятинской, женой адъютанта его отца. Но – опять же – до свадьбы дело не дошло.

Нина Берберова утверждает, что Николай Михайлович был гомосексуалистом и даже состоял в связи со своим двоюродным племянником Дмитрием Павловичем. Шведский историк Стаффан Скотт поинтересовался, откуда она это взяла. Берберова сказала, что в то время этот факт был «известен всем». Поскольку Нина Николаевна могла общаться разве что с великокняжеской прислугой, скажем так: ходили слухи.

Николай Михайлович подолгу жил во Франции, где работал в архивах. Глядя на него, французы недоумевали. Они привыкли, что русский великий князь – это завсегдатай Ривьеры, театров, опер и лучших ресторанов. Николай Михайлович всегда останавливался в скромной гостинице, а время проводил в Сорбонне или в Палате депутатов. Третья республика была его политическим идеалом. Для России, правда, он предпочитал конституционную монархию.

Если во Франции великий князь мог вести себя как угодно, то в России его демократические мысли и привычки далеко не всегда находили понимание. Как-то раз Александр III посадил Бимбо под арест, когда увидел, что тот проезжал мимо Аничкова дворца на открытом извозчике в расстегнутой шинели и с сигарой во рту.

За радикальные политические взгляды и напускной демократизм сослуживцы прозвали молодого великого князя Николаем Эгалите. В честь герцога Орлеанского, который во время революции назвался Филиппом Эгалите (Равенство), был избран в Конвент и голосовал за казнь своего родственника Людовика XVI. Николай Михайлович гордился этим прозвищем. Поразительно, как умный, казалось бы, человек, специалист по истории Французской революции упорно подражал герцогу Орлеанскому. Они и закончили примерно одинаково: Филиппу отрубили голову, а Николая расстреляли во дворе Петропавловской крепости.

К родственникам он относился с нескрываемым презрением и очень переживал, что вокруг них «ни одного даровитого советника». Даровитым, но неоцененным советником великий князь, разумеется, считал себя. Собственно, и герцог Орлеанский стал оппозиционером после того, как его обошли с назначением на высокий пост. Александр Михайлович полагал, что его брат был бы идеальным послом в какой-нибудь великой державе. В той же Франции. Тут он, безусловно, ошибался. Кем-кем, а дипломатом Бимбо не мог быть ни при каких обстоятельствах. Он – страшный болтун. Его даже не хотели переводить в Кавалергардский полк, поскольку уже в молодые годы он имел «упроченную репутацию сплетника». Николай Михайлович и сам признавал: «язык мой без костей».

Он был кумиром элитного петербургского Яхт-клуба, где болтал и про «подлую душонку» Николая II, и про «дармштадтскую Мессалину» Александру Федоровну. Если Филипп Эгалите пережил Людовика XVI на девять с половиной месяцев, то Николаю Михайловичу повезло еще меньше – его казнят через полгода после Николая II и Александры Федоровны.

Второго брата – Михаила Михайловича – называли Миш-Миш. Иногда еще более ласково – Миша-дурачок. В 30 лет он заключил морганатический брак, после чего всю оставшуюся жизнь прожил за границей. Учитывая, что трех Михайловичей расстреляли во время красного террора, не такой уж, выходит, и дурачок.

Георгий Михайлович (по-семейному – Гога, на кавказский манер) также «не имел в семье никакого авторитета». Александр Михайлович вообще дает брату уничижительную характеристику: он, дескать, «утратил индивидуальные черты характера и находил удовлетворение от жизни в атмосфере манежа, лошадей и кавалерийских офицеров». Тут явно какие-то личные счеты. Гога не был яркой личностью и не обладал сильным характером, но интересовался далеко не только манежем и лошадьми. Он прекрасно рисовал и управлял Русским музеем императора Александра III (сейчас – Государственный Русский музей) с момента его создания.

Кроме того, Георгий – выдающийся нумизмат, автор 15-томного (!) труда «Корпуса русских монет XVIII–XIX веков». Свою бесценную во всех смыслах коллекцию монет он подарил Русскому музею. Кстати, после революции, когда ее перевозили из Петрограда в Москву, основная часть куда-то пропала. Наиболее ценные экспонаты потом появлялись на международных аукционах.

Скромный и неамбициозный Георгий Михайлович находился в прекрасных отношениях с Николаем II, но никаким влиянием не пользовался. Во время войны Георгий ездил по фронтам и раздавал «одноименные» георгиевские кресты.

Если хочешь войти в историю – напиши воспоминания. Александр Михайлович не просто написал – он сделал это талантливо. Его мемуары за последние 20 лет многократно переиздавались, а уж цитировались и вовсе бессчетное число раз. Историки, а вместе с ними и простые читатели зачастую смотрят на события и людей того времени глазами Александра Михайловича. Со своей стороны я тоже всячески рекомендую эту книгу, но советую помнить: это всего лишь субъективная, очень личная точка зрения.

Сандро (опять же – дань кавказскому патриотизму) – многолетний друг Николая II. И не просто друг – он муж любимой сестры царя Ксении, своей двоюродной племянницы. Это был первый случай, когда великий князь взял в жену девушку из семейства Романовых. Кстати, их дочь Ирина выйдет замуж за Феликса Юсупова, убийцу Распутина. Правда, к этому времени Сандро и Ксения лишь формально числятся мужем и женой. В 1906 году Александр Михайлович закрутил роман с некоей Марией Ивановной. И даже предлагал ей бросить все и махнуть на Фиджи. Мария Ивановна благоразумно отказалась. Сандро не нашел ничего лучше, как рассказать обо всем жене. Они решили – ради детей – по-прежнему жить вместе и делать вид, что ничего не случилось. Впрочем, Ксения не долго горевала и нашла себе любовника-англичанина. Характерно, что в воспоминаниях Александр Михайлович об этой стороне своей жизни скромно умалчивает.

Сандро и Ксения были очень дружны с Николаем и Александрой, особенно первое время. Правда, на деловой почве у царя с зятем часто возникали разногласия, но до поры до времени они не сказывались на личных отношениях.

Александра Михайловича можно смело назвать авантюристом, если не вкладывать в это слово исключительно негативный смысл. Как и Бимбо, Сандро – человек неуживчивый и склонный к конфликтам. Но он более деятельный, роль салонного сплетника и сочинителя эпиграмм его не устраивает.

Всю жизнь Александр Михайлович стремится занять какой-нибудь ответственный пост. Уже в эмиграции он выплеснет обиды по этому поводу. Царю, мол, нужно было назначать на высокие должности своих родственников – великих князей, ведь «напор революции требовал от министров не столько особых способностей и талантов, сколько беззаветной преданности престолу». Беда в том, что Николай II, особенно в конце царствования, руководствовался именно этим принципом. Преданность он ценил выше способностей. Только вот великие князья никакой «преданности престолу», тем более беззаветной, не проявляли. Да и грех было жаловаться Александру Михайловичу, что его обходили вниманием.

Сандро требовал реформ во флоте, из-за чего вынужден был уйти в отставку, о чем я расскажу в следующей главе. Какое-то время он наслаждается семейной жизнью, но начинает скучать. Тогда специально под него создается новая структура – Главное управление торгового мореплавания и портов. Александр Михайлович – главноуправляющий на правах министра. Он участвует в дальневосточных авантюрах, во время русско-японской войны пытается организовать морскую блокаду противника. Потом – новая отставка.

От обиды Сандро уезжает в Биарриц. Здесь он увлекся авиацией. Первым идею использовать авиацию в военных целях предложил великий князь Петр Николаевич. Но Петюша робок. Предложил, над ним посмеялись, он и забыл. Александр Михайлович не таков. Над ним тоже смеются: «военный министр генерал Сухомлинов затрясся от смеха, когда я заговорил с ним об аэропланах». Но иногда статус и возможности великого князя могли сыграть и добрую службу. Сандро настоял на своем, построил под Севастополем первый аэродром, организовал школу военных летчиков. Сам себя он скромно называл «отцом русской авиации». Честно говоря, вполне справедливо. По крайней мере, если говорить о военной авиации. К началу Первой мировой войны в области воздухоплавания Россия вышла на второе место в Европе. Прежде всего – благодаря Александру Михайловичу.

Николай II, еще будучи наследником, дружил со всеми младшими Михайловичами. Но особенно близкие отношения были у него с Сергеем Михайловичем. Они почти ровесники – Сергей на год младше своего двоюродного племянника. В отличие от большинства Романовых он не красив. Но уверяет, что именно в этом секрет его обаяния. Он часто бывает не в настроении, может сказать грубость, неряшливо одевается. При этом прост в общении и в душе, конечно же, нежный романтик. А в жизни, конечно же, прожженный циник.

Вместе с сыновьями министра двора Воронцова-Дашкова он возглавляет «Картофельный клуб». «Картофелиной» называли нетребовательную женщину на пару встреч. Члены клуба имели опознавательный знак – золотой брелок в виде картофелины. Такой брелок был и у цесаревича Николая. Через Михайловичей он и познакомился со своей первой возлюбленной – балериной Матильдой Кшесинской. Эта «картофелина» оказалась очень даже непростой. По крайней мере, Михайловичам пришлось ссудить Николаю 400 тысяч рублей «на карманные расходы», связанные с этим «корнеплодом». Роман Кшесинской с наследником был бурным, но недолгим. Отец быстро привел Николая в чувство. А покинутая Матильда Феликсовна нашла утешение в объятиях Сергея Михайловича. «Никогда я не испытывала к нему чувства, которое можно было бы сравнить с моим чувством к Ники, – вспоминает Кшесинская, – но всем своим отношением он завоевал мое сердце, и я искренне его полюбила». Правда, вскоре балерина полюбила еще одного великого князя, помоложе и посимпатичнее – Андрея Владимировича. В 1902 году у нее родился сын. Сергей «отлично знал, что не он отец моего ребенка, но он настолько меня любил и так был привязан ко мне, что простил меня и решился, несмотря на все, остаться при мне и ограждать меня как добрый друг». Мудрая Кшесинская нашла компромисс: назвала сына Владимиром – в честь отца Андрея, а отчество дала Сергеевич.

В профессиональном плане Сергей Михайлович пошел по стопам отца, он был генерал-инспектором артиллерии. При нем расширилась сеть артиллерийских училищ, значительно продвинулась в техническом отношении полевая артиллерия, а во время Первой мировой войны появилась и тяжелая. Но война выявила катастрофическую нехватку снарядов. Козлом отпущения стал военный министр Сухомлинов, тот самый, что трясся от смеха, слушая про аэропланы. Он пошел под суд. Сергей остался на своем посту, но общественное мнение обвиняло и его. Причем в первую очередь даже не его, а Кшесинскую.

Военный историк Александр Широкорад, бесстрашный борец с коррупцией 100-летней давности, раскрывает «коррупционные схемы». «До 1894 года русская артиллерия была ориентирована на фирму Круппа, благодаря чему делила с артиллерией германской армии первое место в мире». Но Сергей Михайлович «взял под свой контроль все военные заказы. Вместе со своей сожительницей балериной Матильдой Кшесинской организовал преступное сообщество с французской фирмой Шнейдера и зависимым от нее правлением Путиловского завода. Формально на Волковском поле (полигоне под Петербургом) проводились конкурсные испытания орудий различных заводов – Круппа, Шнейдера, Армстронга, «Шкоды», Обуховского и других. Почти всегда лучшими орудиями оказывались системы Круппа, но, по указанию Сергея, принимались на вооружение орудия Шнейдера. В отличие от Круппа, Шнейдер в контракте требовал, чтобы принятые на вооружение пушки заказывались только французским заводам и частному Путиловскому заводу. В результате орудийные заводы – Обуховский и Пермский – оставались без заказов Военного ведомства».

В общем, схема проста: французы «откатывали» великому князю и поставляли барахло, да еще и втридорога. Широкорад, конечно, большой авторитет в военных вопросах, но, к сожалению, любит фантазировать и не любит ссылаться на источники. Во всяком случае, генерал-инспектор не был полновластным хозяином в артиллерийском ведомстве, и заказы поступали не только Шнейдеру и Путиловском заводу. Да и проблемы во время войны были не только с артиллерией, но и с ружьями, патронами и даже сапогами. Хотя во взятках Кшесинскую обвиняли многие, в частности председатель Думы Родзянко, Александра Федоровна и даже родной брат Сергея Михайловича Николай. Сам Сергей, естественно, все отрицал.

Младший Михайлович – Алексей – умер от туберкулеза в 20-летнем возрасте, в 1895 году.

Вот галерея родных и двоюродных дядей последнего русского царя. Кто-то из них занимал важные посты, кто-то нет. Кто-то был близок к Николаю II, а с кем-то отношения не выходили за рамки протокола. О результатах их деятельности, о конфликтах и ссорах в первое десятилетие николаевского царствования – в следующей главе.

 

Глава V

От Ходынки до Цусимы

По традиции, каждое новое царствование в России начиналось с пересмотра итогов предыдущего. Александр III перечеркивал Александра II, Александр II – Николая I, Николай I – Александра I, Александр – Павла, Павел – Екатерину и т. д.

Николай II нарушил эту традицию. Умирая, Александр III ничего «наследнику не говорил в смысле политических наставлений». Нашлись другие советчики. Владимир Александрович объяснил, что при вступлении на престол Александра II и Александра III «Россия находилась в ином, весьма тяжелом, смутном положении». А сейчас, после 13-летнего мира, в стране все нормально. Конечно, кое-какие изменения в будущем потребуются, но торопиться «нет надобности». Не нужно давать повода думать, будто «сын осуждает порядки, установленные отцом». Так что с переменами следует повременить, «но, конечно, следовать тому, что было основой всей политики покойного: Россия для русских».

Николай отнесся к совету дяди «весьма сочувственно». Мария Федоровна тоже «была тронута этими словами», поскольку на основании каких-то «прежних эпизодов» ожидала от Владимира Александровича «иного мнения». Этому трогательному дядюшкиному наставлению Николая II неукоснительно следовал десять лет.

В октябре он вступил на престол, а в январе 1895 года произнес первую публичную речь, которая тут же стала знаменитой. Он выступал перед представителями дворянства, земств и городов, которые выразили робкую надежду на некоторую либерализацию режима. Опять же – российское общество ждало этой самой либерализации от каждого нового царя. Даже от Александра III, хотя, казалось бы, его консервативные взгляды были всем известны.

Николай II сразу расставил точки над i: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я… буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».

Символом продолжения старого курса стали родные дяди Николая II, братья Александра III, которые не только сохранили свои посты, но и значительно усилили свое влияние при молодом императоре.

Первые 10 лет Николай правил, «сидя за огромным столом в своем кабинете и слушая с чувством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей». При посторонних дяди соблюдали приличия и демонстрировали покорность, но стоило им остаться с глазу на глаз с племянником, «их старшинство давало себя чувствовать». «Они всегда чего-то требовали… Алексей Александрович повелевал морями. Сергей Александрович хотел бы превратить Московское генерал-губернаторство в собственную вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусства». В итоге «к шести часам вечера молодой император был без сил, подавленный и оглушенный. Он с тоскою смотрел на портрет своего отца, жалея, что не умел говорить языком этого грозного первого хозяина России». Александр Михайлович в данном случае прав, хотя – по скромности – забыл включить в этот список назойливых родственников самого себя.

Николай II терялся в присутствии дядей. Они не только старше, но даже внешне выглядят гораздо значительнее царя. Дяди, как почти все Романовы, высокие и представительные. Говорят громко, раскатисто и повелительно. Николай – маленький и хрупкий. Ничего не поделаешь – гены матери взяли верх над генами отца.

Дяди с самого начала дали почувствовать свою власть. На второй день после смерти Александра III в семье обсуждают, где лучше устроить свадьбу Николая и Аликс. «Происходило брожение умов», – записывает царь в дневнике.

Кстати, дневник Николая II – это отдельная история. Десятки лет он вызывает насмешки и злословие. Что, дескать, за ничтожество был этот последний царь. «Убил ворону. Беседовал с Аликс. Много читал». Ха-ха-ха. Жалкий обыватель. Но в то время масса людей, в том числе и весьма выдающихся, вела именно такие дневники. Сухое перечисление событий за день – и ничего больше. В этом смысле, например, дневник Петра Ильича Чайковского ничем не отличается от дневника Николая II: «Занятия. Михайлов-певец. Завтрак с Колей. Ходил за Бобиным портретом». Зачем нужны были эти органайзеры – ума не приложу, но это уже другой разговор.

Короче говоря, если царь пишет: «Происходило брожение умов», – значит, на самом деле, был настоящий скандал. Николай и Мария Федоровна хотят тихо и скромно справить свадьбу прямо в Ливадии. Как-никак траур. Но «все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!». Тем не менее, свадьбу устроили именно в Петербурге. Мария Федоровна опять вступила в «продолжительные споры» с царскими дядями, справлять ли «с обычною пышностью и блеском или в более скромных размерах». Победили пышность и блеск, т. е. мнение дядей.

Николай II пытается сопротивляться. Даже слегка хорохорится. Говорит великой княгине Александре Иосифовне (вдове Константина Николаевича), что «ему надоели советы дядей и что он им покажет, как обойдется без этих советов». На деле же, конечно, не обходится.

Особенно молодого императора раздражает напор самого авторитетного из дядей – Владимира Александровича. Скажем, царь назначает князя Оболенского командиром гвардейского корпуса. А Владимир как командующий гвардией попросту плюет на решение племянника. Николай пишет письмо дяде, более похожее на исповедь, чем на приказ: «Во всем этом инциденте виновата моя доброта, да, я на этом настаиваю, моя глупая доброта. Чтобы только не ссориться и не портить семейных отношений, я постоянно уступаю и в конце концов остаюсь болваном, без воли и характера».

«Несправедливо пользоваться теперь тем обстоятельством, что я молод, а также ваш племянник», – жалуется царь в другом письме. Он буквально умоляет: «Избавь меня в будущем, прошу тебя, милый дядя Владимир, от необходимости писать подобные письма».

Да, это вам не Александр III с его «большим респектом». Тот, когда был недоволен самоуправством Сергея Александровича в Москве, ограничился телеграммой: «Перестань разыгрывать царя». И гордый, упрямый Сергей даже не пытался спорить.

Отношения царя с Владимиром Александровичем обостряла и взаимная неприязнь их жен. Великая княгиня Мария Павловна, урожденная герцогиня Мекленбург-Шверинская, – женщина властная, амбициозная и к тому же вспыльчивая. Когда Аликс впервые приехала в Россию, Мария Павловна встретила ее «снисходительно покровительственно, как маленькую, ничего не значащую принцессу». Маленькая принцесса стала императрицей. Тетя Михень, как все называли Марию Павловну, решила взять над ней шефство, научить манерам и придворному этикету. Наверное, Александре Федоровне стоило бы прислушаться, но она не прощала обид, поэтому холодно отвергла покровительство великой княгини, ясно дав понять, «кто теперь госпожа». Между женщинами наступил полный разрыв. 20 лет они не общались наедине, только в присутствии мужей.

Ссора с Марией Павловной была большой ошибкой императрицы – тетя Михень тоже не прощала обид. В семье ее недолюбливали, но двор великой княгини, открытый и не следующий строгому этикету, притягивал весь столичный бомонд. Николай II с Александрой Федоровной жили замкнуто, вдовствующей императрице не полагалось закатывать роскошные посиделки, так что двор тети Михень – первый в Петербурге. Там можно встретить всю «элиту российского общества», «восходящих звезд искусства и государственной жизни». Ведь Владимир Александрович – президент Академии художеств, а после его смерти эту должность унаследовала жена, которая «с блеском справлялась с ролью хозяйки салона». На ее званых вечерах «всегда бывало весело». Особенно веселились, когда тетя Михень рассказывала сплетни и анекдоты про Александру Федоровну. Именно здесь рождались «наиболее обидные для императрицы слухи».

Если императрица могла отгородиться от августейших родственников мужа, то Николай II позволить себе такого не мог. Хотя бы потому, что они занимали важные государственные посты.

На редкость скандальной выдалась весна 1896 года.

В самом начале царствования Николаю II пришлось решать важнейшую внешнеполитическую проблему: что делать на Дальнем Востоке? Когда-то с подачи Сергея Витте отец назначил цесаревича председателем Комитета по строительству Сибирской железной дороги. Это был единственный пост, который Николай занимал до вступления на престол.

Инициатива Витте оказалась, мягко говоря, не слишком удачной. Можно сказать, губительной для страны. Николай отнесся к поручению на редкость серьезно и увлекся проблемами Дальнего Востока. Вступив на престол, он даже сохранил за собой пост председателя комитета, заявив, что это дело слишком его интересует.

В это время в регионе появился новый игрок – Япония. Пока не очень понятно, насколько сильный, но крайне агрессивный.

Япония нацелилась на северо-восточную часть Китая – Манчжурию, а для начала решила захватить плацдарм, с которого можно было бы вести дальнейшую экспансию. Таким плацдармом служила Корея. Корейский король был вассалом китайского богдыхана. Япония стремилась оторвать Корею от Китая и подчинить себе. В 1894 году началась японско-китайская война.

Японская армия, организованная по германскому образцу, легко разбила китайцев, которые запросили мира. Япония потребовала независимости Кореи, т. е. фактического подчинения ее себе. А кроме того – Ляодунский полуостров, часть Южной Манчжурии, Тайвань и Пескадорские острова.

Такое усиление Японии, естественно, затрагивало российские интересы на Дальнем Востоке. Нужно было решать, в состоянии ли Россия противостоять Японии. Четыре раза царь собирает Особые совещания. Морской министр говорит, что флот пока не готов, лучше бы действовать на суше. Военный министр говорит, что на армию надежды мало, так что лучше бы использовать флот. Министр иностранных дел предлагает договориться с Японией полюбовно и разделить сферы влияния.

Николай II согласился с идеей министра иностранных дел Лобанова-Ростовского и решил в качестве компенсации за японские завоевания отхватить незамерзающий порт в Корее и Северную Манчжурию «для выпрямления линии Сибирской железной дороги». Но в дело неожиданно вмешалась Германия.

Вильгельм II всячески подбивал «кузена Ники» к активным действиям на Дальнем Востоке. Обещал «поддерживать спокойствие в Европе и охранять тыл России», поскольку «великой задачей будущего является дело цивилизации азиатского материка и защиты Европы от вторжения великой желтой расы». Дело, конечно, не в страхе «кузена Вилли» перед вторжением желтой расы за Вислу и Одер. Расчет кайзера прост: втравить Россию в конфликт на Тихом океане, тем самым развязав себе руки в Европе. Пока русский царь разбирается с Японией, он не сможет помогать своему союзнику – Франции.

И вот Вильгельм II сообщает, что готов поддержать любое требование России по ограничению японских завоеваний. Франция – хоть и без большого энтузиазма – также обещает поддержку.

Обстановка становится благоприятной. 30 марта 1895 года собирается очередное Особое совещание. Решительным противником любых уступок Японии выступает министр финансов Витте. Он требует изгнать ее из материковой Азии.

Его главный оппонент – великий князь Алексей Александрович. Ветреный и безразличный ко всему, он вдруг проявляет благоразумие. Доказывает, что Россия наживает себе «вечного врага» и заставляет японцев «силою обстоятельств быть заодно с англичанами». Но Витте уверен, что Россия нажила себе врага в лице Японии уже тогда, когда решила строить железную дорогу до Владивостока.

Николай II, поколебавшись, встает на сторону Витте. Россия отказывается от компенсаций и требует, чтобы Япония очистила Южную Манчжурию и Ляодунский полуостров. К этому требованию присоединяются Германия и Франция. Перед таким демаршем трех великих держав Япония, конечно, спасовала. Она соглашается пересмотреть мирный договор с Китаем.

Почему-то считается, что Россия добилась большого дипломатического успеха. На самом деле, этот успех стал первым шагом к русско-японской войне. В том же году Япония, осознавая, кто является ее главным противником, начала подготовку к войне с Россией. Программа подготовки была рассчитана на 10 лет и включала в себя перевооружение армии и создание мощного флота. Корабли строились на английских верфях. Контрибуция, полученная от Китая, позволяла не заботиться о деньгах, так что японцы работали с опережением графика. Все крупные корабли были построены уже к 1902 году.

В России имелись люди, которые реально осознавали японскую опасность. Видный военно-морской деятель, бывший директор Балтийского судостроительного завода Михаил Кази в августе 1895 года представил Николаю II записку «О современном состоянии русского флота и его ближайших задачах». Он предлагал ограничиться на Балтике активной обороной, дополнить Черноморский флот минными, посыльными и разведывательными судами, а центр тяжести перенести на Дальний Восток, где создать Тихоокеанский флот, превосходящий японский.

Император поддержал эти идеи. Но нашелся влиятельный противник – управляющий Морским министерством адмирал Николай Чихачев. А у него, в свою очередь, нашелся еще более влиятельный покровитель – дядя царя генерал-адмирал Алексей Александрович. Он терпеть не мог Кази, который как-то сказал про генерал-адмирала: «Что такое Алексей? Семь пудов августейшего мяса».

Чихачев и Алексей Александрович считали, что в первую очередь нужно развивать Балтийский флот, а не Тихоокеанский. Их точка зрения имела право на существование, но только в одном случае: если бы Россия отказалась от экспансии в Манчжурии, которая неизбежно вела к столкновению с Японией. Но Россия как раз активно начинала эту самую экспансию, а Алексей Александрович решительного сопротивления ей не оказывал.

Но самым удивительным образом поступил Николай II. Он – «хозяин земли русской», помазанник Божий, самодержавный повелитель шестой части Земли – устроил нечто вроде заговора против своего родного дяди Алексея Александровича и с этой целью привлек на свою сторону двоюродного дядю – Александра Михайловича. В это время они с Сандро были очень близки, их дружба «достигла редкой в отношениях между родственниками сердечности». Когда-то Алексей Александрович метил на место генерал-адмирала Константина Николаевича, а теперь уже Александр Михайлович претендует на должность Алексея. Он с удовольствием откликнулся на просьбу Николая II и в апреле 1896 года составил и напечатал записку «Соображения о необходимости усилить состав русского флота в Тихом океане». Великий князь развивал идеи Кази. Россия не может «оставаться пассивным зрителем всех военных приготовлений» Японии. Поэтому «вопросы о преобразовании Владивостока в первоклассный военный порт и создании сильного Тихоокеанского флота не подлежат ни малейшему сомнению». Александр Михайлович подробно расписал, сколько и каких судов нужно построить, чтобы навсегда оградить интересы России от посягательств Японии и «нашего самого главного врага – Англии».

Сандро считал себя экспертом по части Японии. В юности в чине мичмана он совершил кругосветное плавание на крейсере «Рында» и два года прожил в Нагасаки. Даже завел там «временную жену», что, по его словам, негласно разрешалось Морским министром.

Николай II, будучи цесаревичем, тоже совершил кругосветное плавание. И тоже побывал в Японии. Менее удачно, чем Сандро. В городе Оцу на него бросился полицейский, ударив саблей по голове. От смерти Николая спас греческий принц Георг, который сбил безумного полицейского с ног и не дал нанести повторный удар. Однако шрам у Николая остался на всю жизнь.

Остряк Гиляровский написал по этому поводу эпиграмму:

Стихотворение, как говорят учителя литературы, не потеряло актуальности и в наши дни.

Александра Федоровна вроде не имела личных счетов с японцами, но и она, как уверяет Сандро, «принимала в осуществлении нашего “заговора” самое деятельное участие».

22 апреля 1896 года Николай II записывает в дневнике: «За докладом с Чихачевым имел с ним крупный разговор по поводу книжки Сандро “О мерах по усилению нашего флота в Тихом океане”. Он опровергал его доводы, а я их защищал!» Учитывая особенности ведения дневника, это очень подробная и эмоциональная запись. Да и вообще царь не имел привычки спорить с министрами. Обычно он соглашался или просто принимал к сведению все, что ему говорили, а потом делал по-своему. Поэтому, кстати, многие считали его человеком лицемерным, хотя подобная привычка объяснялась лишь скромностью и застенчивостью царя.

В этот же день, 22 апреля, Николай II принял приехавшего на коронационные торжества китайского сановника Ли Хунчжана. С ним царь должен был подписать союзный договор против Японии. Развитие Тихоокеанского флота действительно становилось вопросом первостепенной важности. Тут уже не до игры в заговор.

Но 26 апреля в дело вступила «тяжелая морская артиллерия» – генерал-адмирал. «Завтракал с нами д. Алексей. Имел с ним окончательное объяснение; он хочет оставить флот и уйти вместе с Чихачевым. Приятное положение для меня!»

Алексея Александровича в его борьбе против Сандро поддерживала вдовствующая императрица Мария Федоровна, «которая любила любимого брата своего мужа». Царствующая императрица Александра Федоровна оказалась в противоположном лагере. Она сообщила обо всем Александру Михайловичу. Великий князь – отличный рассказчик, поэтому просто предоставим ему слово.

«Я пошел прямо к государю.

– Я надеюсь, ты помнишь, что я написал эту записку с твоего разрешения и благословления?

– Конечно, конечно, – вздохнул Никки. – Но разве ты не видишь, Сандро, что в том, что говорит дядя Алексей, есть большая доля правды? Не могу же я позволить моему зятю подрывать дисциплину во флоте?

Я был ошеломлен.

– Ради Бога, Никки! Разве не тебе первому я прочел эту записку в еще необработанном виде?

– Конечно, конечно. Но я обязан заботиться о мире в нашей семье, Сандро. Будь благоразумен и согласись с предложением дяди Алексея.

– Что же он предлагает?

– Он предлагает назначить тебя командиром броненосца “Император Николай I”, который плавает в китайских водах.

– Понимаю. Значит, я должен отправиться в изгнание за то, что я исполнил твои приказания?

Его лицо передернулось.

– Это просто вопрос поддержания дисциплины.

– А если я не приму этого назначения?

– Тогда я, право, не знаю, что мы будем делать. Я полагаю, что дядя Алексей будет настаивать, чтобы тебя исключили из флота.

– Благодарю тебя, Никки, – сказал я, – молю Бога, чтобы он помог мне удержать власть над собой. Я предпочитаю принять твое второе предложение.

Он сразу весь прояснился и обнял меня.

– Я знаю, Сандро, что ты будешь благоразумен. Оставь на некоторое время в покое дядю Алешу, а потом через год или два мы посмотрим, что можно будут предпринять для твоего полного удовлетворения. Подумай только, как счастлива будет Ксения, когда узнает, что теперь ты будешь нераздельно с нею.

Ксения была действительно счастлива».

Удивительный диалог. Дело даже не в том, что Николай попросту «сдает» своего друга и готов ни за что ни про что отправить его плавать в китайских водах. К сожалению, в XIX веке все российские цари, склонные хоть к каким-то реформам, поступали именно так. Своих соратников предавали и Александр I, и Александр II. Твердый характер почему-то доставался только консерваторам.

Поражает другое. Ради сомнительного мира в семье царь отказывается от важнейшего преобразования, которое недавно сам же защищал. И это – Николай II, который стремился во всем походить на отца!

Хотя император все-таки нашел компромисс. Александр Михайлович ушел из флота, но в мае 1896 года отставку получил и Чихачев. На посту управляющего Морским министерством его заменил вице-адмирал Павел Тыртов, «сторонник развития морских сил на Дальнем Востоке». Так что «изменение направленности морской политики России и стратегического развертывания ее флота» все же последовало.

Однако с финансами в стране, как всегда, напряженка. Витте строит железные дороги, проводит индустриализацию, вводит золотой стандарт – денег на все, естественно, не хватает. Средства на флот выделяются немалые, но они распыляются, поскольку предложения Кази и Александра Михайловича сократить расходы на Балтике и Черном море были отвергнуты.

Зато Николай II не поссорился с дядей Алексеем. Правда, оба они пожертвовали своими любимцами: генерал-адмирал – Чихачевым, а царь – Александром Михайловичем.

В этом проявляется характер Николая II. Он предпочитает отослать Сандро, потому что знает: тот пообижается и остынет. К серьезному конфликту это не приведет.

«Меня он не боялся, – вспоминает Александр Михайлович. – Как часто, когда я спорил о полной реорганизации флота, которым управлял дядя Алексей согласно традициям XVIII века, я видел, как государь в отчаянии пожимал плечами и говорил монотонно:

– Я знаю, что ему это не понравится. Говорю тебе, Сандро, что он этого не потерпит.

– В таком случае, Никки, ты заставишь его это потерпеть. Это твой долг пред Россией.

– Но что я могу с ним сделать?

– Ты ведь царь, Никки. Ты можешь поступить так, как это необходимо для защиты наших национальных интересов.

– Все это так, но я знаю дядю Алексея. Он будет вне себя. Я уверен, что все во дворце услышат его крик.

– В этом я не сомневаюсь, но тем лучше. Тогда у тебя будет прекрасный повод уволить его немедленно в отставку и отказать ему в дальнейших аудиенциях.

– Как я могу уволить дядю Алешу? Любимого брата моего отца! Знаешь что, Сандро, я думаю, что с моими дядями у меня все обойдется, но за время твоего пребывания в Америке ты сам стал большим либералом.

В этих спорах проходили месяцы и годы».

В апреле 1896 года царь разбирался в ссоре между Алексеем Александровичем и Александром Михайловичем, а уже в мае последовал новый скандал. Круг участников расширился, но ось осталась прежней: дяди против Михайловичей. Точнее – Михайловичи против дядей.

18 мая 1896 года во время коронационных торжеств в Москве разразилась Ходынская катастрофа, после которой к Николаю II и приклеилось прозвище «Кровавый» (а вовсе не после расстрела рабочих 9 января 1905 года, как многие до сих пор думают).

В 1916-м, совсем по другому поводу, лидер кадетов Павел Милюков адресует власти вопрос: «Глупость или измена?» В принципе, этот же вопрос можно задать и организаторам народных гуляний по случаю коронации Николая II.

В конце XIX века Москва еще не страдала от уплотнительной застройки. Мест для гуляний хватало. Однако почему-то выбрали именно Ходынское поле. Можно было бы найти место хуже, да только трудно.

Во-первых, там добывали песок и глину, поэтому вдоль поля шел глубокий ров. Во-вторых, на Ходынском поле проходили учения саперов и артиллеристов, которые повсюду оставляли ямы и выбоины. Так что свернуть шею запросто можно было и в обычное время.

Организаторы поступили «мудро». Ямы накрыли деревянными щитами и присыпали песком. Естественно, выдержать больших нагрузок эти щиты не могли, и ямы превращались в своеобразные ловушки.

При входе на поле народ должен был получать бесплатные подарки. Для этого построили 20 деревянных бараков для раздачи пива и меда и 150 «буфетов» для раздачи коронационных сувениров – фунтовая сайка (русский фунт – 400 г), полфунта колбасы, вяземский пряник с гербом, мешочек орехов и самое ценное – кружка с гербом. В общем, примерно такие продуктовые наборы сейчас раздают пенсионерам на выборах.

Но кружки вроде были красивые. Их выставляли напоказ в московских магазинах, и народ прельстился. Каждому хотелось заполучить именно кружку. Начало гуляний планировалось на 10 утра 18 мая. Однако страсть к халяве уже с вечера 17 мая пригнала на Ходынку толпы людей. К пяти утра собралось не менее полумиллиона человек.

Порядок обеспечивали 1800 полицейских. Для сравнения: 24 декабря прошлого года в Петербурге митинговали 2,5 тысячи человек, а число полицейских было то же самое – 1800. Московского обер-полицмейстера Власовского, непосредственного подчиненного генерал-губернатора Сергея Александровича, предупреждали, что надо бы озаботиться безопасностью гуляющих, но он заявил, что это его не касается. Его, мол, забота – обеспечить безопасность царя.

Кто-то пустил слух, что буфетчики раздают подарки среди своих, и народ ринулся через рвы к деревянным «буфетам». Настилы не выдерживали, люди падали вниз, а по ним уже бежала толпа. Буфетчики стали кидать кульки с едой прямо в толпу, от чего давка стала еще больше. По официальным данным, погибло 1389 человек.

Во время коронации вся императорская семья, разумеется, находилась в Москве и не могла остаться в стороне от происходящего. Четверо Михайловичей – Николай, Георгий, Александр и Сергей – «единодушно требовали немедленной отставки великого князя Сергея Александровича и прекращения коронационных торжеств. Произошла тяжелая сцена. Старшее поколение великих князей всецело поддержало московского генерал-губернатора». Николай Михайлович «ответил дельной и ясной речью», вспомнил про французских королей, «которые танцевали в Версальском парке, не обращая внимания на приближающуюся бурю».

Михайловичи просили Николая II отменить бал у французского посла графа Монтебелло или хотя бы самому на нем не присутствовать. Или по крайней мере не танцевать, чтобы враги не говорили, что «молодой царь пляшет, когда его погибших верноподданных везут в мертвецкую».

Николай ответил, что Ходынская катастрофа, конечно, величайшее несчастье, но оно не должно омрачать праздника коронации. Николай II и Александра Федоровна не только приехали, но и открыли бал – царь танцевал с графиней Монтебелло, а царица – с графом. «Сияющая улыбка на лице великого князя Сергея заставляла иностранцев высказывать предположения, что Романовы лишились рассудка, – вспоминает Александр Михайлович. – Мы, четверо, покинули бальную залу в тот момент, когда начались танцы, и этим тяжко нарушили правила придворного этикета».

Сандро, конечно, преувеличивает. Ни Сергею Александровичу, ни другим членам августейшего семейства было не до веселья. Все они ездят из больницы в больницу, жертвуя пострадавшим значительные суммы. Мария Федоровна описывает посещение раненых в одном из госпиталей: «Они были так трогательны, не обвиняя никого, кроме самих себя. «Мы сами виноваты», – говорили они и сожалели, что огорчили царя!… Остальным классам следовало бы брать с них пример, а не грызться между собой и, особенно, не возбуждать своим буйством, своей жестокостью умы до такого состояния, которое я еще никогда не видела за 30 лет моего пребывания в России».

Было бы, конечно, странно, если бы пострадавшие обличали власть прямо в лицо Марии Федоровне. Но атмосфера в обществе действительно накалилась. Классовая ненависть низших слоев, разочарование интеллигентной публики от несбывшихся надежд на либерализацию – все это вырвалось наружу. А «своим буйством» возбуждали умы как раз Михайловичи.

«Многие разногласия, существовавшие среди членов императорской фамилии, стали достоянием гласности, – вспоминает Ольга Александровна, дочь Марии Федоровны и сестра царя. – Молодые великие князья, в частности, Сандро… возложили вину за случившуюся трагедию на дядю Сержа, военного губернатора Москвы. Мне казалось, что мои кузены были к нему несправедливы. Более того, дядя Сергей сам был в таком отчаянии и готов был тотчас же подать в отставку. Однако Ники не принял его отставки. Своими попытками свалить вину на одного лишь человека, да еще своего же сородича, мои кузены, по существу, поставили под удар все семейство, причем именно тогда, когда необходимо было единство. После того, как Ники отказался отправить в отставку дядю Сергея, они набросились на царя». Да и сама Мария Федоровна подтверждает, что «семья Михайловичей сеяла всюду раздор с непривычной резкостью и злобой».

Это – первый звоночек от Михайловичей. Второй, он же и последний, раздастся накануне Февральской революции. Тогда их «резкость и злоба» будут уже привычными, но еще более яростными. Самое удивительное, что Михайловичи (за исключением Николая) – самые близкие к царю члены императорской фамилии, можно сказать, личные друзья. Но они не любят старшее поколение великих князей. Особенно Александр Михайлович, который всего лишь месяц назад из-за конфликта с Алексеем Александровичем был вынужден подать в отставку. И теперь срывал злобу на его брате – Сергее Александровиче.

Николай Михайлович рад пощеголять познаниями в истории Французской революции, забывая, правда, о том, что его кумир герцог Орлеанский тоже не любил своих родственников и сеял раздоры до тех пор, пока нож гильотины не добрался и до его головы.

Требовать отставки Сергея Александровича, который, безусловно, нес ответственность за случившееся – это одно. Но выносить сор из избы, делать свои обвинения достоянием гласности было просто-напросто глупо. Это называется – рубить сук, на котором сидишь. Ведь не только простой народ, но и так называемое общество не делало разницы между великими князьями. Для них все они одним миром мазаны и из одного теста слеплены. Михайловичи подрывали престиж всего императорского дома, не завоевывая при этом популярности себе. Наивные, казалось бы, Мария Федоровна и ее дочь Ольга в этом смысле абсолютно правы.

Хотя, по утверждению вдовствующей императрицы, пострадавшие винили только себя, требовалось отыскать и других виновных. За проведение гуляний на Ходынском поле отвечали две инстанции – московские власти во главе с генерал-губернатором и министерство двора. Сергей Александрович валил вину на министра двора Иллариона Воронцова-Дашкова. Тот уверял, что его ведомство распоряжалось только раздачей подарков, а обеспечивать безопасность – это уж, извините, задача московской полиции.

В общем-то Воронцов-Дашков был прав. Однако всплыли застаревшие ссоры и обиды. Воронцов-Дашков – любимец Александра III. А вот братья Александра III его терпеть не могли. Такая уж у него должность. Повышения и награды раздает император, а отказы и выговоры – министр двора.

Владимир Александрович уверял, что Воронцов-Дашков «находит удовольствие в том, чтобы делать нам всем неприятности».

При дворе образовались две партии. Одна – за Воронцова-Дашкова. Считалось, что ее негласно возглавляла Мария Федоровна, которая не столько стремилась наказать московского генерал-губернатора, сколько выгородить любимца своего покойного мужа. Другая партия – за Сергея Александровича.

Никто не знал, чья возьмет. Кто окажется сильнее – мать императора или дядя, женатый на его сестре?

Поначалу чаша весов склонялась на сторону великого князя. Вести расследование поручили министру юстиции Николаю Муравьеву, который занял этот пост по протекции Сергея Александровича. Муравьев подробно описал обстоятельства дела, но вопрос о виновниках катастрофы обошел стороной.

Мария Федоровна настояла на новом расследовании, за которое взялся пожилой и беспристрастный сановник Константин Пален, бывший министром юстиции еще при Александре II.

25 мая Николай II отмечает в дневнике: «Брожение в семействе по поводу следствия, над которым назначен Пален!» Брожение заключалось в том, что дяди царя – Владимир, Алексей и Павел – «привезли царю свои отставки на случай, если Сергея будут судить».

На наш взгляд, обычная солидарность – брат за брата. По понятиям того времени – бунт. Тогда считалось, что в самодержавном государстве не может быть отставок. Особенно коллективных. Это признак конституционного, т. е. самого дурного тона, какой только бывает. Любой сановник может лишь обратиться со всемилостивейшей просьбой освободить его от занимаемой должности. И уж тем более это относилось к военным. Да и с этической точки зрения, открытый шантаж не красит великих князей.

Тем временем граф Пален доложил о виновности московской полиции и лично Сергея Александровича, которому эта полиция подчинялась. Но – в отличие от Михайловичей – он пошел дальше и сделал еще один вывод: великие князья – лица безответственные, не подлежащие общей юрисдикции. Пока они занимают ответственные посты, всегда будет «или какая-нибудь беда, или крайний беспорядок».

Против такого вывода, естественно, объединилось все августейшее семейство. Палена поблагодарили, царь «через некоторое время начал к нему относиться так же благоволительно, как он относился к нему прежде», но впредь ему «никакого деятельного поручения даваемо не было».

Козлом отпущения оказался московский обер-полицмейстер Власовский, которого уволили со службы. Через год получил отставку и Воронцов-Дашков. Зато Сергею Александровичу вышло повышение – он стал не только генерал-губернатором, но и командующим войсками Московского военного округа.

Дважды в течение двух месяцев 1896 года Николай II улаживал конфликты внутри императорской семьи. Оба раза он встал на сторону дядей, которые были неправы. Не удивительно, что в это время «вел. кн. Павел говорил своим офицерам-конногвардейцам, что в царской семье не перестают все ссориться, никто царя не боится».

В результате этих конфликтов получили отставки морской министр Чихачев, министр двора Воронцов-Дашков и московский обер-полицмейстер Власовский. Единственным пострадавшим из членов семьи оказался Александр Михайлович. Честолюбивого Сандро нужно было утешить, поручить ему какое-нибудь дело. И дело нашлось. Хотя нашлось далеко от столицы, но заставило содрогнуться всю Россию.

Россия продолжала экспансию на Дальнем Востоке. В 1896 году она получила концессию на строительство Китайской Восточной железной дороги (КВЖД). В 1898-м навязала Китаю договор об аренде Порт-Артура и Ляодунского полуострова. В 1900-м в Китае вспыхнуло «боксерское» восстание. «Боксеры» выступали против хозяйничанья в стране европейцев и японцев. Под предлогом защиты КВЖД Россия оккупировала Манчжурию, из-за чего резко ухудшились отношения с другими государствами, у которых имелись в этом регионе свои интересы. Прежде всего – с Англией и Японией.

Впрочем, с Японией в 1898 году удалось достичь соглашения, по которому Россия отказывалась от претензий на Корею и соглашалась с преобладающим влиянием японцев в этой стране.

Но в этом же году в России образовалась группа людей во главе с отставным гвардии полковником Александром Безобразовым, которая требовала более активной политики на Дальнем Востоке. Эти люди получили в исторической литературе название от имени своего идейного вдохновителя – «безобразовцы», а также «безобразовская клика» и «безобразовская шайка».

Поводом для объединения в «шайку» стала концессия Бринера – разрешение на лесоразработки в бассейне корейской реки Ялу, полученное владивостокским купцом и лесопромышленником Юлием Бринером. Для столь масштабного предприятия у него не было денег, и он приехал в Петербург, чтобы продать концессию. На нее нацелились «безобразовцы», у которых, впрочем, денег тоже не было. Они решили обратиться за поддержкой к самому царю. Тут, дескать, вопрос не коммерческий, а политический. Получив концессию, можно будет влиять на положение дел в Корее и препятствовать японскому влиянию.

С Николаем II «безобразовцев» свели Воронцов-Дашков и Александр Михайлович. «Сладая парочка», которую царь обидел в 1896 году Концессию получило «Русское лесопромышленное товарищество», за которым стоял Безобразов. На личные средства Николай отправил в Корею две секретные экспедиции «для обследования королевства и приобретения других концессий. Руководство операцией было возложено на великого князя Александра Михайловича».

Таким образом, для обиженного Сандро нашлось дело государственной важности, к чему он так стремился. Правда, «именно Корея стала главной причиной русско-японской войны 1904–1905 годов».

Либеральная общественность, а позже и советские историки обвиняли не только «безобразовцев», но и Николая II с Александром Михайловичем в корыстных интересах. Они, мол, хотели заработать в Корее денег. Это, конечно, полная чушь. Россия и без того богата лесом, чтобы зариться на корейский. Николай II грезил идеями господства в Восточной Азии, а Сандро пустился в авантюру «по склонности ко всем государственным, мягко выражаясь, выступлениям, могущим или его выдвинуть, или дать пищу его неспокойному духу».

В своих мемуарах Александр Михайлович, разумеется, всячески обеляет себя, обвиняет других, путает и передергивает. Он, можно сказать, придумывает конфликт с царем, которого на самом деле не было, пытается доказать, что многократно предупреждал Николая об опасности войны с Японией, горячо спорил, но его не послушались. Поэтому он и ушел с должности руководителя концессии.

Он действительно ушел, но слишком поздно. Под влиянием «безобразовцев» и Александра Михайловича царь отказался уступить Корею Японии, что привело к срыву русско-японских переговоров и созданию в январе 1902 года англо-японского союза, который дал возможность японцам начать войну с Россией, не опасаясь вмешательства других государств. Вместе с «безобразовцами» великий князь боролся за смещение их главного противника – Витте и добился его отставки в августе 1903 года. Сам Александр Михайлович к этому времени занял созданный специально под него пост министра торгового мореплавания и портов и взял к себе в заместители контр-адмирала Алексея Абазу, двоюродного брата Безобразова и активнейшего члена «шайки».

В течение 1903 года под предлогом защиты концессии Россия вводила в Корею войска, что давало японцам полное право обвинять ее в агрессивных намерениях. Впрочем, дипломаты пытались договориться. К декабрю 1903 года неурегулированным оставался лишь вопрос о бассейне реки Ялу. Россия настаивала, что он должен быть нейтральной зоной, а остальная Корея – сфера японских интересов. Япония же требовала полной свободы действий во всей Корее. Компромисс был возможен, но в дело вмешались «безобразовцы» и убедили царя отказаться от любых уступок Японии.

В этот момент – в декабре 1903-го – Александр Михайлович порывает со своими друзьями по «шайке». Царь до последнего не верил, что Япония осмелится напасть на Россию, а Сандро, наконец, прозрел. Но это уже ничего не меняет. Пока Николай II раздумывает, японцы разрывают дипломатические отношения, а в ночь на 27 января (9 февраля) 1904 года нападают на русскую эскадру в Порт-Артуре. Началась война. Обернувшаяся куда более страшной катастрофой, чем Ходынка, которая так возмущала Сандро.

В годы Первой мировой войны Александр Михайлович будет одним из главных борцов с «закулисным влиянием», т. е. с Распутиным. Но ведь именно он явился в этом деле своеобразным первопроходцем. Он свел царя с «безобразовцами», которые, не занимая официальных постов, оказались влиятельнее министра финансов Витте, министра иностранных дел Ламздорфа и военного министра Куропаткина вместе взятых. То, что за пару месяцев до развязки Сандро «соскочил», конечно, не снимает с него ответственности.

Русская армия не снискала лавров на полях Манчжурии, но все же полным провалом войну на суше не назовешь. Полный провал ждал Россию на море. Общественность однозначно обвиняла в этом многолетнего руководителя флота генерал-адмирала Алексея Александровича, который получил малопочетное прозвище «князь Цусимский». По аналогии с его братом Сергеем, «князем Ходынским».

Ходила шутка, что каждое посещение Парижа великим князем обходится России по броненосцу в год. Историки называют его «легендарным по части растрат и взяток». Легендарный – это справедливо, потому что, кроме легенд, никаких фактов никто не приводит.

Рассказы о хищениях похожи на историю русско-турецких войн. Если война неудачная – значит, она была ненужной и захватнической. А если удачная, то очень нужной и освободительной. То же и с растратами. Как только где неладно – это из-за растрат и хищений.

А великие князья вообще в особом положении. Они не подлежат суду, о них нельзя писать в прессе. Они как бы вне официальной критики. Тем больше их шельмуют неофициально. Стоит великому князю занять какой-нибудь ответственный пост, тут же ползут слухи о его нечистоплотности. Скажем, Сандро становится министром торгового мореплавания и портов. «Что же сделал Александр Михайлович с новым министерством? – спрашивает Витте. – Ничего положительного, а только развел злоупотребления». Вот так. Много лет мореплавание и порты находились в ведении министра финансов, и все шло замечательно. А тут пришел Сандро и сразу же развел злоупотребления. Можно подумать, великих князей с детства обучали, как воровать деньги. Впрочем, и самого Витте обвиняли во взятках. Борьба с «жуликами и ворами» – давняя российская традиция.

Попробуем все-таки взглянуть на деятельность генерал-адмирала Алексея Александровича непредвзято. Конечно, он плохой руководитель – некомпетентный, безынициативный, во всем полагающийся на помощников. Но в то же время великий князь, как бы мы сейчас сказали, лоббист своего ведомства. Он выбивает деньги на флот. За 1895–1903 гг. российскому морскому ведомству выделено 732 млн руб. Японскому – для сравнения – 480.2 млн.

И броненосцы вполне себе строились, независимо от парижских похождений великого князя. В 1899 году принята судостроительная программа до 1902 года. Витте не смог обеспечить ее финансирования, так что программу продлили до 1905 года. Ее результаты видны из таблицы.

Недобор присутствует, но явно не критический. Срывом оборонного заказа тут и не пахнет.

Еще одна таблица, на этот раз сравнительная.

Корабельный состав на 1 января 1904 года. (Учтены суда, спущенные на воду в 1880–1903 гг. и имевшие боевую ценность.)

Как видим, по количеству – полное превосходство России. Другое дело – качество. В погоне за новыми единицами морское ведомство забывало о капитальном ремонте и модернизации судов. К тому же японские корабли строились в Англии. Основная часть российских – на казенных заводах и верфях. Но это давняя традиция, появившаяся задолго до Алексея Александровича. Если бы великий князь раздавал заказы за границу или в частный сектор, его обвиняли бы в коррупции в стократ больше. Как, например, генерал-инспектора артиллерии Сергея Михайловича, который лоббировал частный Путиловский завод.

Японские морские офицеры были обучены на порядок лучше русских. Как говорится, каков поп – таков и приход. Алексей Александрович хвастался: я, мол, никаких дивиаций-навигаций не знаю, а генерал-адмирал.

Но главная проблема российского флота к началу русско-японской войны – это его неудачная дислокация. Силы распылялись между Тихим океаном, Черным и Балтийским морями. Россия располагала большим флотом в европейских водах, но на Тихом океане по количеству крупных кораблей, миноносцев и артиллерийских орудий японцы имели превосходство. Впору было вспомнить об отвергнутых в 1896-м предложениях Кази и Александра Михайловича.

Российский Тихоокеанский флот состоял из эскадры в Порт-Артуре и отряда крейсеров во Владивостоке. Кратчайший путь их соединения лежал через Корейский и Цусимский проливы, которые находились в руках японцев. Кроме того, Порт-Артур имел ряд существенных неудобств как военный порт, что позволило японцам сразу же блокировать находящуюся там эскадру.

Вина за низкую боеготовность флота и его неудачное расположение, конечно же, лежала на генерал-адмирале Алексее Александровиче.

С началом войны великий князь совсем растерялся. Он лишь соглашался с предложениями своих подчиненных. А подчиненные большими талантами не отличались. В феврале 1904 года морской министр Федор Авелан и начальник Главного морского штаба Зиновий Рожественский убедили Алексея Александровича отказаться от здравой идеи немедленно отправить подкрепления на Дальний Восток. Отряд адмирала Вирениуса, приход которого мог бы уравнять силы, получил приказ возвращаться на Балтику. Надо сказать, это решение полностью соответствовало планам адмирала Того. Он как раз стремился к тому, чтобы не дать соединиться разрозненным частям русского флота.

В то время как российский флот тонул в Желтом море, на поверхность выплыл давний возмутитель спокойствия Александр Михайлович. Снова Сандро – и снова авантюра.

В феврале 1904 года ему поручили вести крейсерскую войну, т. е. перехватывать контрабанду, которая направлялась в Японию. Японцы полностью зависели от поставок сырья и вооружения из США, Англии и Германии, поэтому крейсерская война могла быть очень эффективной. Именно так, перерезав коммуникации, американцы смогли победить Японию во Второй мировой войне. Но американцы не рисковали тем, что их действия приведут к вмешательству третьих стран.

Для России же крейсерская война стала абсолютно неподготовленной импровизацией. Под видом торговцев Сандро направил за границу офицеров морского ведомства, которые закупили пароходы и артиллерию. В июне 1904 года корабли под флагами Добровольного флота с орудиями, спрятанными в трюмах, вышли из Севастополя. В Красном море они установили артиллерию и начали боевые действия. Конспирация понадобилась, чтобы турки пропустили суда через проливы.

За первые 10 дней эскадра Сандро захватила три английских корабля с военной контрабандой и один немецкий. Их отправили в Либаву. «Я надеялся получить высочайшую благодарность», – вспоминает великий князь.

Вместо благодарности он получил высочайшую выволочку. Англичане заявили протест, вполне справедливо указав, что вооружение судов в открытом море при использовании торгового флага при выходе из Черного моря является нарушением норм международного права. К Англии присоединилась Германия.

От Сандро потребовали объяснений. Он – тоже вполне справедливо – возмущался. «Зачем мы послали наши крейсера в Красное море, как не с целью ловить контрабанду? <…>

– Но разве, ваше высочество, не понимаете, – кричал министр иностранных дел, впавший, по-видимому, в окончательное детство. – Мы рискуем, что нам будет объявлена война Великобританией и Германией. Разве вы не понимаете, на что намекает Вильгельм в своей ужасной телеграмме?

– Нет, не понимаю. Более того, я сомневаюсь, знает ли сам германский император, что он хотел выразить своей телеграммой. Мне ясно одно: он по обыкновению ведет двойную игру. Друг он нам или не друг? Чего же стоят его рассуждения о необходимости единения всех белых перед лицом желтой опасности?

– Вы видите, – продолжал кричать министр иностранных дел, – Его высочество совершенно не отдает себе отчета в серьезности создавшегося положения. Он даже старается оправдать действия своей эскадры».

Учитывая, что Англия подкрепила протест демонстрацией своего Средиземноморского флота и посылкой кораблей для защиты судоходства в Красном море, министра иностранных дел Ламздорфа можно понять. Обвинения, что он впал в «окончательное детство», сами выглядят, по меньшей мере, детскими. Но понять можно и Сандро. План крейсерской войны был утвержден генерал-адмиралом, а козлом отпущения сделали Сандро. Естественно, он «задыхался от возмущения». Тем не менее Николай II распорядился вернуть захваченные суда владельцам. А крейсерскую войну вскоре вообще свернули.

Впрочем, царь не перестал обращаться к Александру Михайловичу за советом. 28 июля 1-я Тихоокеанская эскадра попыталась прорваться из Порт-Артура во Владивосток, но была встречена Соединенным флотом адмирала Того. После кровопролитного сражения эскадра перестала существовать как боевая единица. Встал вопрос, стоит ли отправлять на Дальний Восток 2-ю Тихоокеанскую эскадру или это уже бесполезно. Николай II колебался. Как обычно в таких случаях, он собрал Особое совещание. Морской министр Авелан и командующий 2-й эскадрой Рожественский уверяли, что нужно отправлять. Алексей Александрович «ничего не мог сказать и имел гражданское мужество в этом признаться». Александр Михайлович решительно возражал против отправки устаревших кораблей с необученными командами «на верную гибель». Постановили пока воздержаться. Николай еще несколько раз менял решение, но в итоге победила точка зрения Рожественского. 2 октября 1904 года эскадра отправилась на Дальний Восток.

Удивительное дело: Сандро – специалист по военно-морским вопросам. Неплохой специалист. Он дает дельные советы, но именно к ним не прислушиваются. Зато когда он влезает с авантюрными предложениями, они находят поддержку.

15 мая 1905 года 2-я Тихоокеанская эскадра была уничтожена в Цусимском проливе. Цусима стала символом национального унижения.

«Если бы я был на месте Никки, я бы немедленно отрекся от престола», – пишет Александр Михайлович. Он, конечно, погорячился. И Николай, конечно, не отрекся. Он отправил в отставку Алексея Александровича. Сама должность генерал-адмирала была упразднена. Полувековая эпоха, когда русским флотом руководили великие князья, закончилась. И, надо сказать, это пошло флоту только на пользу. С 1909 года началась активная работа по его восстановлению, и в Первую мировую войну – по крайней мере, с оборонительными функциями – флот справлялся вполне успешно.

Как ни странно, после Цусимы война отошла на второй план. Внутренняя угроза оказалась пострашнее внешней.

 

Глава VI

Первый звонок

Во время политического кризиса накануне февраля 1917 года великие князья были очень активны. Они давали советы, как бы обустроить Россию, писали письма, выдвигали программы. Однако царь их не слушал.

Но незадолго до этого – в 1905 году – Россия уже переживала политический кризис. И тогда Николай II очень даже прислушивался к своим родственникам. Они имели возможность влиять на политику не только закулисно, но и вполне официально. Посмотрим, какова же была их роль в тех событиях. Имел ли царь основания во время Первой мировой войны снова следовать их советам и рекомендациям?

В августе 1904-го по протекции Марии Федоровны император назначил министром внутренних дел князя Петра Святополк-Мирского. Пепку, как называла его жена.

Мирский не горел желанием быть министром. Что неудивительно. Два его предшественника погибли от рук эсеровских боевиков. Правда, в разговоре с царем князь сразу же отмежевался от этих предшественников, напомнив, что из-за политических разногласий с ними он ушел с поста товарища (заместителя) министра внутренних дел. Мирский изложил свою программу: веротерпимость, расширение самоуправления, послабления для печати, признание политическими преступниками только террористов и главное – призыв выборных для обсуждения законопроектов. Последний пункт – это нечто вроде конституции по лорис-меликовскому образцу. Николай II ни с чем не спорил. Лишь удивился предложению не преследовать рабочих за сходки: «Конечно, это так, но кажется как-то странным».

Святополк-Мирскому, разумеется, понравилось, что царь не спорил. Он посчитал это за одобрение. Он еще не знал, что царь никогда ни с кем не спорит. Царь просто выслушивает, а потом уже – в одиночестве или под влиянием кого-нибудь – принимает решение.

Расстались они чрезвычайно трогательно. Мирский согласился занять пост министра, Николай II поцеловал его и сказал: «Поезжайте к матушке, обрадуйте ее». Он поехал, и матушка, т. е. Мария Федоровна, тоже его поцеловала.

Началась так называемая «эпоха доверия». Мирский ослабил цензуру, прекратил гонения на оппозиционных земцев, а некоторых из них вернул из ссылки. Новый министр внутренних дел даже по личным качествам идеально подходил для своей политики. Его основная черта – «доброжелательность как в частной жизни, так и в общественной деятельности, а также добродушие и простодушие».

Главная идея Святополк-Мирского была проста: нужно найти компромисс с благонамеренной частью общества, чтобы предотвратить революцию. Идея крайне сомнительная. Безусловно, толчок к революции всегда дает именно «общество», хотя сейчас мы, наверное, предпочли бы слово «элита». И в этом смысле вовремя найти взаимопонимание с обществом для власти крайне важно. Вопрос только в том, готово ли само общество к компромиссу.

Накануне 1905 года оппозиционные земцы объединились с представителями радикальной интеллигенции в нелегальный «Союз освобождения». В сентябре 1904-го, когда Мирский признавался общественности в любви, эта самая общественность направила четверых своих представителей в Париж на съезд революционных и оппозиционных партий. Съезд был организован на деньги полковника японского Генерального штаба Акаси, перед которым стояла задача спровоцировать в России революцию. Даже РСДРП отказалась участвовать в съезде. «Благонамеренную общественность» этот факт не смутил. Ее представители – Милюков, Струве, Богучарский и князь Долгоруков – обсуждали программу совместных действий с эсерами, которых представлял… Евно Азеф. Так что о «благонамеренности» либеральной оппозиции власть была хорошо осведомлена.

«Союз освобождения» – это все-таки нелегальная организация. Чего с нее возьмешь? Но беда в том, что по стопам «освобожденцев» уверенно шагали вполне легальные земцы. В ноябре они собрались на съезд. Факт сам по себе примечательный. Власть – не без оснований – всегда видела в земствах зародыш парламентаризма. И собираться на съезды, даже по хозяйственным вопросам, им категорически запрещалось. Но тут – эпоха доверия. Мирский хотел добиться для съезда официального разрешения. Но когда узнал, что будет обсуждаться вопрос о конституции, бросил эту затею. Такого Николай II не разрешил бы никогда.

«По-моему, тут есть даже доля подлости, – явно со слов мужа сокрушалась на земцев жена Святополк-Мирского, – пока их держали в страхе, – молчали», а теперь все портят своими радикальными требованиями, «торопятся и хотят скандалы делать».

Мирский просто закрыл на съезд глаза. А полицейские чины и вовсе указывали делегатам дорогу и охраняли их от возможных студенческих демонстраций, которые могли бы подтолкнуть земцев к излишнему радикализму. Хотя радикализм – по тем временам – и так зашкаливал. Съезд потребовал прав и свобод, что было еще терпимо. Но кроме этого, он высказался за народное представительство с законодательной властью, с правом принятия бюджета и правом контроля над деятельностью администрации. То есть за полноценный парламент.

А после съезда – как бы для популяризации его решений – началась «банкетная кампания». Либеральная общественность по всей стране устраивала банкеты в честь 40-летия судебной реформы и за осетриной с хреном толковала о конституции. Тут уж ораторы не ограничивались каким-то народным представительством, а прямо требовали Учредительного собрания. «Благонамеренная общественность» не предотвращала революцию, а всячески к ней подталкивала. Ведь Учредительное собрание никогда и нигде не созывалось иначе как в результате революции.

Найти взаимопонимания с «обществом», которое день ото дня становилось все более радикально настроенным, Святополк-Мирскому не удалось. Но ему не удалось найти взаимопонимания и с «властью». Той, что выше его.

Николай II не долго радовался эпохе доверия. В конце августа он вроде бы соглашался с Мирским, а уже 9 октября огорошил министра: надо бы для пресечения толков издать рескрипт, «чтобы поняли, что никаких перемен не будет». Святополк-Мирский сник. Ведь под «толками» царь понимал не что-нибудь, а интервью, которые давал министр внутренних дел. С «добродушием и простодушием» князь стыдил Николая: «Как же, Ваше величество, ведь я говорил: какие перемены я нахожу нужными, и Вы согласились». Жена Мирского изливала злость на царя в дневнике: «Я его ненавидела прежде, но теперь жалею. Тип немощного вырождения, вбили в голову, что он должен быть тверд, а хуже нет, когда слабый человек хочет быть твердым. И кто это имеет такое дурное влияние? Кажется, Александра Федоровна думает, что так нужно. Мария Федоровна другого мнения, она Пепке сказала: “Эти свиньи заставляют моего сына делать бог знает что и говорят, что мой муж этого хотел”». Но кто эти свиньи? – задается вопросом княгиня Святополк-Мирская. И не дает ответа.

А главной «свиньей» был дядя царя великий князь Сергей Александрович. Он первым ополчился на новый курс министра внутренних дел. Он же придумал ему кличку Святополк Окаянный. А московский обер-полицмейстер Дмитрий Трепов, его правая рука, без обиняков называл эпоху доверия «эрой попустительства». Вскоре к ним присоединился и другой августейший дядя – Владимир Александрович. Он «открыто обвиняет Мирского в слабости и попустительстве» и «желает потребовать у него объяснений».

Где Сергей Александрович и вообще дяди царя, там, конечно, не обойтись без главного их критика – великого князя Николая Михайловича. Он, разумеется, поддерживает либеральный курс Мирского. И становится при министре внутренних дел кем-то вроде информатора. 26 октября он посещает Мирского и рассказывает, что в Яхт-клубе на министра «очень нападают, а Сергей Александрович рвет и мечет». Яхт-клуб – место серьезное. Это центр столичного бомонда. Николай Михайлович сам завсегдатай Яхт-клуба и главный сплетник. Но на этот раз слухи распускает не он. Да и слухи эти совсем уж запредельные. Говорят, что Святополк-Мирский хочет ввести конституцию, потому что он революционер и в молодости стрелял в шефа жандармов Дрентельна. (На самом деле стрелял в 1879 году народоволец Лев Мирский, никакого отношения к князю, естественно, не имевший.)

13 ноября Николай Михайлович предупреждает министра, что борьба между сторонниками и противниками его курса достигла крайней остроты. Это была сущая правда. Дата – 13 ноября – не случайна. На следующий день – 14 ноября – у Марии Федоровны день рождения. Естественно, съехались все родственники. В том числе прикатил из Москвы Сергей Александрович. День рождения выдался веселеньким. Сергей Александрович угрожает отставкой – своей и всей московской администрации – из-за несогласия с Мирским. Мария Федоровна твердит: тронете Мирского, уеду в Копенгаген. Где-то в стороне плетет интриги Николай Михайлович.

Николай II, конечно, в полной прострации. Великие князья убеждали Сергея не уходить в отставку, «дождаться конца войны», а самодержец всероссийский «все молчал и молчал!» Как тут быть твердым, когда со всех сторон говорят прямо противоположное? «Удивительная вещь, – справедливо заметил царь, – два месяца тому назад все были недовольны, что всех высылают, а теперь недовольны, что всех возвращают». Но все же Николай принимает более-менее мудрое решение – собрать совещание для выработки нового курса.

Совещание собиралось трижды. В последний день царь пригласил целый сонм августейших родственников: трех дядьев – Владимира, Сергея и Алексея Александровичей, двоюродного дядю Александра Михайловича и родного брата Михаила Александровича. Главный вопрос, который вызывал споры у высших сановников и их высочеств, – включать ли в текст предполагаемого указа пункт о привлечении выборных к рассмотрению законопроектов. То есть ключевой пункт программы Святополк-Мирского.

Сергей Александрович сразу уселся на свою консервативную лошадку и взял своего реакционного быка за рога. Несколько по-хамски он заявил, что основные законы не дают царю права менять государственный строй. Иными словами, самодержавие не дает царю права отказаться от самодержавия. В этом великого князя поддержал министр юстиции Николай Муравьев, в свое время назначенный на этот пост по рекомендации все того же Сергея Александровича.

Молодое поколение великих князей – Александр Михайлович и Михаил Александрович – выступили сторонниками реформ. Неожиданный «либерализм» проявил и Владимир Александрович. Еще недавно он кричал «о невозможности конституции, равносильной разложению России». А теперь вдруг сказал, что ничего страшного, пусть будет некий выборный орган, который станет рассматривать законопроекты до их поступления в Государственный совет. Совещательный, разумеется, орган. Но именно создание такого органа в этих кругах и называлось «конституцией».

Измученный Николай II согласился с дядей Владимиром. «Конституция» звучала так: «Установить способы привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Государственным советом». Пожалуй, самая скромная конституция, какую только можно представить. Но в России до сих пор не было и такой. Да и в последний раз нечто подобное всерьез рассматривалось почти четверть века назад, при Лорис-Меликове.

«Решена полуконституция, – пишет в дневнике граф Бобринский, – созыв представителей страны, участие выборных в Государственном совете и целый цикл либеральных реформ. Государь был восторжен; вел. кн. Сергей дружил с Мирским… Словом историческая минута, и о всем этом будет манифест в субботу 11-го!»

Бобринский ошибся. Государь вовсе не был восторжен. Его смущал пункт о выборных. Он решил снова посовещаться, на этот раз в узком кругу. Позвал Витте и Сергея Александровича. Начали редактировать этот пункт, чтобы еще больше сузить компетенцию выборного органа, хотя, казалось бы, больше некуда. В итоге Витте предложил вообще вычеркнуть этот пункт. Сергей Александрович, конечно, поддержал. Царь вычеркнул.

Стараниями Витте и дяди Сержа «Конституция Святополк-Мирского» благополучно погибла. Самому Мирскому царь предложил пост наместника на Кавказе.

«Витте, по-моему, мало за ноги повесить», – сокрушалась Святополк-Мирская. «А уж Сергей Александрович – слов даже не нахожу, чтобы его определить». А графиня Сольская, жена видного сановника, который вскоре будет назначен председателем Государственного совета, рассказывала жене министра внутренних дел, как все кругом «ненавидят великих князей, к чему ни приложат руку – портят».

Правда, великие князья сами разделились на две враждебные партии – сторонников и противников преобразований. Александр Михайлович, например, в эти дни «рвет и мечет». Узнав, что пункт о выборных вычеркнут, они с Михаилом Александровичем бросились к царю просить о восстановлении. Но Николай II был непреклонен. Он, как правило, колебался, когда речь шла о том, чтобы пойти на уступки. Отказ от уступок давался ему гораздо проще.

Тут к двум «либеральным» великим князьям присоединился еще один царский родственник – принц Петр Ольденбургский. Русская ветвь Ольденбургских считалась частью российского императорского дома, они носили титул высочеств и князей Романовских. Принц Петр к тому же был мужем великой княгини Ольги Александровны, родной сестры царя. Ольга и Михаил – младшие дети Александра III, которые дружны с детства. Не удивительно, что Михаил Александрович в прекрасных отношениях и с мужем своей сестры. Короче говоря, все трое – Сандро, Петр Ольденбургский и Михаил Александрович – «очень проникнуты мыслью о необходимости представителей» и «решили все свое влияние употреблять в либеральном отношении». А троица для «влияния» подобралась внушительная – брат царя и мужья двух его сестер.

В это время Сергей Александрович и Трепов подали в отставку. Хотя вроде бы после отказа от «конституции» причин не было. Отставка «была, по-видимому, вызвана бессилием перед нараставшим массовым движением, очагом которого, по мнению высших властей, в тот момент являлась Москва». Вместе с ними подал в отставку и ставленник великого князя министр юстиции Муравьев. С 1 января 1905 года Сергей Александрович перестал быть московским генерал-губернатором, оставаясь только командующим войсками московского военного округа.

Вообще говоря, поступок дяди Сержа – это очередной великокняжеский бунт. Я уже говорил, что, по понятиям того времени, отставка – признак западноевропейского, конституционного, т. е. самого дурного тона. В самодержавном государстве человек может только обращаться со всемилостивейшей просьбой освободить его от занимаемой должности. Что уж говорить про отставку военного человека во время войны. А коллективная отставка – это вообще нечто неслыханное. Будучи на словах убежденным сторонником самодержавия, Сергей Александрович грубо нарушал традиции самодержавного государства и просто-напросто предавал своего царственного племянника. Впрочем, племянник, который терпеть не мог всевозможных ультиматумов и шантажа, отреагировал спокойно. Утвердив отставку московской администрации и министра юстиции, он отказал безропотному Святополк-Мирскому, который тоже просил об увольнении. Удивительно, но факт: дяди царя, которые на все лады ругали нерешительность и «попустительство» министра внутренних дел и, словно герой «Скверного анекдота» Достоевского, твердили: «строгость, одна строгость и строгость», – сами перед лицом надвигавшейся революции проявили полную растерянность. В особенности главный поборник строгости Сергей Александрович. Он, который давно уже правил Москвой, как своим удельным княжеством, который «делал все, что хотел, ничем не стесняясь», вдруг испугался брать на себя ответственность.

В конце декабря Сергей Александрович просил Мирского запретить в Москве собрание Общества по распространению технических знаний. Само по себе это не удивительно. Научные общества были главной ареной деятельности «Союза освобождения» и «банкетной кампании». Странно, что московский генерал-губернатор (еще не ушедший в отставку) просит запретить собрание в Москве. Раньше великий князь не позволял подобного вмешательства в свои дела.

Мирский, конечно, не упустил случая «подставить» своего противника. Поэтому он деликатно сообщил его высочеству, что запрещать собрания – прерогатива генерал-губернатора, а не министра внутренних дел. Тогда Сергей Александрович обратился с той же просьбой к своему кузену Константину Константиновичу, президенту Академии наук и попечителю этого общества. Тот ответил, что «не имеет права». Грозный генерал-губернатор «сам побоялся запретить, и вышел большой скандал, кричали «долой самодержавие» и т. д.».

Если даже такое пустяковое дело вызывало осложнения, что уж говорить про набиравшее силу массовое движение. В декабре в Москве начались уличные беспорядки. Говорили, что эти беспорядки легко было предотвратить, но полиция якобы сознательно их провоцировала.

Впрочем, вскоре полиция спровоцировала такие «беспорядки» в Петербурге, что про Москву на время забыли. События 9 января 1905 года – «Кровавое воскресенье» – потрясли всю страну. Но что это было, если вдуматься? Очень просто: войска, которыми командовал великий князь Владимир Александрович, расстреляли рабочее движение, которое создал великий князь Сергей Александрович.

Именно московский генерал-губернатор вместе с московским обер-полицмейстером Треповым еще в девяностые годы взяли под покровительство Сергея Зубатова. Долгое время только они и сочувствовали его идеям «полицейского социализма». Идеи просты: пусть рабочие под надзором полицейских властей борются за свои экономические права, но только не лезут в политику. Очень удобно – власть в глазах рабочих выглядит радетелем их интересов, революционеры теряют почву под ногами, а заодно всегда можно постращать забастовками не в меру либеральных предпринимателей. Тем более что предприниматели, надо сказать, действительно проявляли о рабочих гораздо меньше заботы, чем власть. И в Москве зубатовские организации действовали весьма эффективно. Что дает возможность некоторым современным историкам заявлять, что Сергей Александрович «в области социальной политики защищал истинные интересы нуждающихся и покровительствовал рабочим организациям». Посмотрим, к чему привела августейшая защита истинных пролетарских интересов.

В октябре 1902 года Зубатов стал начальником особого отдела департамента полиции и начал распространять свой опыт на всю страну. В Петербурге он завербовал священника церкви Петербургской пересыльной тюрьмы Георгия Гапона. Удивительное дело: прямой начальник Зубатова – министр внутренних дел Плеве – не сочувствует «полицейскому социализму». Министр финансов Витте, которому подчиняется фабричная инспекция, тоже не сочувствует. Но Зубатову покровительствует Сергей Александрович – и этого достаточно, чтобы получить карт-бланш.

Правда, в 1903-м Зубатова, что называется, бес попутал. Вместе с Витте и князем Мещерским он затеял заговор против Плеве. Министр раскрыл заговор, Зубатова сняли с должности и выслали во Владимир под гласный надзор полиции. Зубатова выслали, а Гапон остался. И создал Собрание русских фабрично-заводских рабочих в Санкт-Петербурге.

Эта организация только на первый взгляд казалась безобидной. Секретарь правления Кузин и казначей Карелин, к примеру, были членами РСДРП. Самыми настоящими, никак не связанными с охранкой. Так что держаться в стороне от политики не получилось. Выдвинуть политические требования рабочих заставила пресловутая «эпоха доверия», она же – «эра попустительства» Святополк-Мирского. «В это время начались земские петиции, – вспоминает Карелин, – мы читали их, обсуждали и стали говорить с Гапоном, не пора ли, мол, и нам, рабочим, выступить с петицией самостоятельно».

А в конце 1904 года – по совершенно смехотворному поводу – разразился конфликт на Путиловском заводе. Мастер вагонной мастерской уволил четырех рабочих, которые оказались членами гапоновского Собрания. Чуть позже выяснилось, что двух из них никто не увольнял, а один сам перестал ходить на работу. Тем не менее 2 января 1905 года Нарвское отделение Собрания решило начать забастовку. К 8 января в Петербурге бастовало неслыханное число рабочих – 150 тысяч.

В эти же дни была составлена петиция, которую рабочие хотели передать царю. Как она появилась и кто ее автор – до сих пор загадка. В петиции выдвигались требования Учредительного собрания, демократических свобод, отделения церкви от государства, 8-часового рабочего дня, что практически совпадало с программами социалистических партий. Причем Учредительное собрание – «это главная наша просьба, в ней и на ней зиждется все, это единственный пластырь для наших больных ран, без которых эти раны сильно будут сочиться и приведут нас быстро к смерти». Ясно, что вдохновителями этой петиции были не рабочие, а партийные интеллигенты. Трудно представить себе пролетария, которого «обременяют непосильным трудом», толкают «в омут нищеты», а он мечтает о единственном пластыре для больных ран в виде Учредительного собрания. «Полицейский социализм» привел к самой настоящей социалистической агитации.

На 9 января было назначено грандиозное шествие к Зимнему дворцу, чтобы передать петицию Николаю II.

Честолюбивый Гапон понял, что удержать движение в рамках «полицейского социализма» у него не получится, и решил его возглавить. 8 января он направил царю письмо, призывая его явиться на Дворцовую площадь. Распоясавшийся священник имел наглость пообещать Николаю II неприкосновенность. Правда, своим соратникам Гапон давал несколько иные инструкции. Если царь примет петицию, он махнет белым платком, и начнется всенародный праздник. Если не примет, он выйдет к народу и махнет красным платком, и начнется всенародное восстание.

Гапон уже видит себя во главе революции. А потом – новым Наполеоном. «Чем династия Романовых лучше династии Гапонов? – вопрошает новый народный вождь. – Романовы – династия Гольштинская, Гапоны – хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю…».

Лидеры рабочих прекрасно знали, что Николая II в Зимнем дворце нет и не будет, что он в Царском селе, но все же 9 января повели народ под пули. «Все хорошо знали, что рабочих расстреляют», – вспоминал казначей Собрания Карелин. «Ни у кого не было сомнений в предстоящей кровавой расправе», – подтверждает его слова член правления Варнашев. Здесь нужно сделать одно уточнение: «все» – это вожаки движения. Простые рабочие ничего не подозревали. «Кровавое воскресенье» – это действительно провокация, устроенная Гапоном. Только не в интересах департамента полиции, а в интересах революции.

Впрочем, власти тоже вели себя крайне странно. 6 января они узнали о предполагаемом шествии рабочих к Зимнему дворцу, но не придали этому большого значения. Зато на следующий день министр юстиции Муравьев (напоминаю: ставленник Сергея Александровича) вызывает к себе Гапона и с удивлением узнает, что агент-священник, оказывается, «убежденный до фанатизма социалист». А министр внутренних дел, наконец, «начинает беспокоиться насчет забастовки» и просит «вызвать еще войска для охраны имущества».

8 января по городу развешаны плакаты весьма двусмысленного содержания. Власть заявляет о недопустимости «сборищ и шествий», но военную силу грозит применить только против «массовых беспорядков». Никто не объявил народу, что царя в городе нет. Более того, с Зимнего дворца даже не был спущен императорский штандарт, который означал пребывание там царя. Полиция не получила указаний предотвратить шествие и не давать народу собираться, хотя сборные пункты были хорошо известны властям. Полицейские зачастую не понимали, что происходит. Скажем, пристав Петергофского участка Жолткевич 9 января с непокрытой головой сопровождал колонну рабочих и погиб от солдатских пуль у Нарвских ворот. Так что 9 января «рабочие имели все основания считать себя спровоцированными». Причем не только Гапоном, но и двусмысленным поведением власти.

Накануне «Кровавого воскресенья» Святополк-Мирский проводит совещания. В них участвуют министры юстиции и финансов, высшие полицейские чины, петербургский градоначальник Фуллон, начальник штаба войск гвардии и петербургского военного округа Мешетич, командир гвардейского корпуса князь Васильчиков. Они «разрабатывают диспозицию». Решают, что всякие сборища и шествия «будут рассеяны воинской силой». Странно, но никакого участия в этом не принимает, казалось бы, главное заинтересованное лицо – командующий гвардией и петербургским военным округом великий князь Владимир Александрович. Его как будто нет. Хотя он и на месте. Все происходящее словно его не касается, при том что вверенным ему войскам предстоит стрелять в безоружных людей. Великий князь замечен лишь в том, что отговорил Николая II выходить к рабочим.

И все же революционеры свалили вину за «Кровавое воскресенье» на двух великих князей – Сергея и Владимира Александровичей. Гапон уверял, что все военные распоряжения исходили от Владимира и лишь формально являлись приказами его подчиненного – командира гвардейского корпуса Васильчикова. Хотя главная вина великих князей состоит в том, что они в эти дни непонятно чем занимались.

9 января, по официальным данным, было убито 130 и ранено 299 человек. «Господи, как больно и тяжело!» – записал в дневнике Николай II. Переживания царя были, так сказать, морально-нравственного толка. А внешне и вовсе никак не проявлялись. Мария Федоровна с удивлением говорила великому князю Николаю Михайловичу: «Я иногда не могу понять, что это мой сын, он совершенно спокоен и доволен; впрочем, ты сам увидишь». Николай Михайлович увидел и согласился: царь «весел и беззаботен».

В политическом плане «Кровавое воскресенье» не произвело на Николая II большого впечатления. Во всяком случае, начала революции он не увидел. Наоборот, «жесткая решительность военных начальников и покорность войск» лишь «укрепили в нем уверенность в безопасности и его лично, и престола».

В отличие от царя августейшее семейство пребывает в смятении. Правда, что делать – никто не знает, все лишь мечутся в поиске ответа на этот вопрос. 31 января граф Алексей Бобринский ужинал в Яхт-клубе с великими князьями Николаем Николаевичем, Петром Николаевичем, Николаем Михайловичем и Сергеем Михайловичем:

«Страшно напуганные наступлением революции, великие князья теперь отбросили всякую спесь и сближаются со смертными. В министерских сферах также перепугались и ищут исхода».

Государственными делами заинтересовалась и молодая императрица. Что вполне понятно. Мужу явно требуется поддержка, а ждать ее от «страшно напуганных» родственников бессмысленно. Сразу после «Кровавого воскресенья» в письме к сестре Александра Федоровна оправдывает действия войск и слегка раскрывает свои политические взгляды. «Петербург – порочный город, в нем нет ничего русского». «Русский народ искренне предан своему монарху». Эти постулаты останутся неизменными для императрицы до самого конца. Но сейчас она еще не уверена в себе: «Как бы мне хотелось быть мудрее и оказаться полезной своему супругу». В поисках мудрости императрица обратилась к графу Бобринскому. Все-таки он тоже в какой-то степени родственник – их род ведет начало от Алексея Григорьевича Бобринского, сына Екатерины II и Григория Орлова. И граф Бобринский, будущий член Русского собрания и лидер крайне правых в Государственной думе, «вылил всю душу», убеждая «в неотложной необходимости созыва представителей».

«Родственники-либералы» – принц Ольденбургский и Александр Михайлович – тоже не дремлют. Как и договаривались, они употребляют «все свое влияние в либеральном отношении». Однако наталкиваются на глухую стену. На призыв принца «созвать или земский собор, или представителей» Николай II ответил просто: «Что мне делать, если это против моей совести?»

Действительно, делать нечего. Хотя Николай не только по совести, но и в политическом плане был не так уж не прав. С чего царские зятья решили, что какими-то «представителями» можно успокоить рабочих, требующих Учредительного собрания?

Вся страна увидела начало революции 9 января, и только для Николая II ее наступление стало очевидным 4 февраля, когда бомба эсера Ивана Каляева разнесла на части бывшего московского генерал-губернатора Сергея Александровича. Поговаривали, что убийство великого князя – месть за «Кровавое воскресенье». Это, конечно, чепуха. Сразу после убийства Плеве эсеры решили, что следующим будет Сергей Александрович. В начале ноября 1904 года – за два месяца до «Кровавого воскресенья» – «динамит был уже готов», а «члены Боевой организации выехали в Россию». И все же версия с «Кровавым воскресеньем» не лишена своеобразной красоты – боевики, которыми руководит агент охранки Азеф, убивают великого князя за расстрел демонстрации, которой руководил агент охранки Гапон. «Полицейский социализм» вылился в какое-то государство всеобщей провокации.

Почему Азеф не предотвратил убийство Сергея Александровича – тайна, покрытая мраком. Относительно Плеве существует версия, что его устранили свои же, т. е. полицейские. Относительно великого князя – никаких версий.

Николай II, как всегда, внешне спокоен и безмятежен. Принц Фридрих-Леопольд Прусский, находившийся тогда в России, сразу после получения трагического известия из Москвы был приглашен во дворец к обеду. И, мягко говоря, слегка удивился. Отобедав, Николай II и Александр Михайлович «развлекались тем, что перед изумленными глазами немецкого гостя сталкивали друг друга с узкого и длинного дивана».

Николай II вообще в сложных ситуациях отличался редким хладнокровием, которое многие принимали за бессердечие. Вспомним хотя бы, как удивлялась Мария Федоровна его спокойствию после «Кровавого воскресенья». А генерал Мосолов пишет, что, узнав о Цусиме, Николай пригласил всех к чаю и больше часа говорил о чем угодно, только не о гибели эскадры. «У нас сложилось впечатление, что царя совсем не взволновало случившееся». И лишь «много позже я узнал, какой удар по здоровью императора нанесла катастрофа при Цусиме». Спокойствие царя – это не безразличие, а совершенно исключительная выдержка. Столь же спокойным и внешне равнодушным он будет и в самые тяжелые минуты своей жизни – при подписании отречения.

В любом случае, убийство Сергея Александровича страшно напугало и Николая II, и всю императорскую семью. Царь советует родственникам не ездить в Москву на похороны. Опасно. Поехали только Константин Константинович и Павел Александрович. Сам царь перестал посещать даже Петербург. Он безвылазно сидит в Царском Селе, а потом в Петергофе.

Советские историки любили порассуждать, будто эсеровский террор не оказал никакого влияния на ход событий. Будто значение имело только массовое народное движение. Однако что-то с чем-то не сходится. Убийство Плеве привело к изменению политики. А вот массовые забастовки в начале 1905 года и «Кровавое воскресенье» никак не повлияли на Николая II. В феврале убивают Сергея Александровича – и царь снова склоняется к реформам.

С одной стороны – страх. С другой – смена окружения. Дяди, верные заветам своего брата Александра III, перестают играть роль главных советчиков. Дяди Сержа больше нет. Дядя Алексей занят очередной военно-морской аферой – покупкой чилийских и аргентинских судов в помощь эскадре Рожественского, идущей на верную гибель в Цусимский пролив. А после Цусимы любимый дядя Алеша и вовсе получит отставку и уедет – от греха подальше – за границу. Дядя Владимир тоже утратил былую твердость и настойчивость. Убийство брата Сергея потрясло его. На панихиде он «еле ходит». И вообще, все больше ищет «опоры в молитве и в покорности воле Божией», желая «загладить увлечения и погрешности молодости».

Короче говоря, по словам графа Бобринского, «государь и его императрицы сидят в строжайшем заперти в Царском селе», а «великие князья – в состоянии абсолютной терроризации».

На императора влияют со всех сторон. В советчики записался даже совсем неожиданный родственник – кузен Вилли, германский император Вильгельм II. Он тоже прислал свою программу реформ: «Никаких обещаний общего законодательного собрания, никаких учредительных собраний или национальных конвентов, а просто Habeas Corpus Act и расширение компетенции Государственного совета».

Наконец, 18 февраля Николай II издает рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина, в котором говорится о привлечении «избранных от населения людей к участию в предварительной разработке законодательных предположений». Тот самый пункт, который царь вычеркнул из указа 12 декабря 1904 года.

Начались бесконечные совещания, как организовать народное представительство. В них участвовали и великие князья Владимир Александрович и Александр Михайлович.

Нельзя сказать, чтобы вносили какие-нибудь дельные предложения. Совещания закончились Манифестом 6 августа 1905 года и Положением о выборах в Государственную думу. Эта – никогда не существовавшая – Дума получила название Булыгинской. Она должна была быть лишь совещательной. А рабочие не получали избирательных прав.

Но уже в начале осени пролетарии стали главными действующими лицами на политической авансцене. В сентябре началась стачка московских рабочих, которая с первых чисел октября постепенно перерастала во всеобщую политическую стачку. Вот-вот должен был забастовать Петербург.

И в это время командующий гвардией и войсками Петербургского военного округа великий князь Владимир Александрович подает в отставку. Не по политическим соображениям. И не от бессилия. А потому что Николай II обидел его сына Кирилла, который женился без разрешений царя и был выслан за границу. Понять отцовские чувства, конечно, можно. Но все же подавать в отставку в такое время – это нечто неслыханное. Особенно для великого князя, родного дяди императора. В защиту Владимира Александровича можно сказать лишь одно. Он был настолько непопулярен, что с политической точки зрения его отставка оказалась, скорее, плюсом. Впрочем, это сомнительное оправдание.

К десятым числам октября по стране бастовало два миллиона человек. Встали железные дороги. Министры добирались до царя в Петергоф на катерах, а, возвращаясь, молились Богу, что избежали покушения. Растерянность сменилась паническим страхом.

Николай II призвал нелюбимого, почти ненавистного Сергея Витте. Тот поставил перед царем дилемму – либо конституция, либо военная диктатура. Николаю не улыбалось ни то, ни другое. Если есть диктатор – значит, царь, в принципе, уже не нужен. Но все-таки диктатура казалась предпочтительней. Николай II срочно вызвал двоюродного дядю Николая Николаевича, который в те дни преспокойно охотился в своем поместье Першино в Тульской губернии.

В 1905-м, когда родные дяди царя постепенно отходят на задний план, на передний выдвигается Николай Николаевич. Царь приглашает его на совещания, назначает на придуманную специально для него должность председателя Совета государственной обороны. В сущности, он становится «начальником как военного, так и морского министров».

Как говорится, «шерше ля фам». Дело в том, что Александра Федоровна очень сблизилась с женами Николая и Петра Николаевичей – черногорками Станой и Милицей. Они сошлись на интересе к мистике и спиритизму. А Николаша и Петюша – постоянные гости в царской семье.

Именно Николая Николаевича царь прочил в военные диктаторы. Трудно было найти менее подходящего человека. Возможно, великий князь мог бы кого-нибудь пострелять, но диктатор – это явно не для него. Он человек неуравновешенный, нервный, шарахающийся из стороны в сторону. Еще летом на совещаниях Николай Николаевич настаивал на непременном сохранении самодержавия. И в Петербург из деревни выехал убежденным сторонником твердого курса. Но, приехав, в мгновение ока превратился в не менее убежденного сторонника конституции.

«Под каким влиянием великий князь тогда действовал, мне было неизвестно, – вспоминает Витте. – Мне было только совершенно известно, что великий князь не действовал под влиянием логики и разума, ибо он уже давно впал в спиритизм и, так сказать, свихнулся, а, с другой стороны, по "нутру" своему представляет собою типичного носителя неограниченного самодержавия или, вернее говоря, самоволия, т. е. "хочу и баста"». Интересно, что Витте пишет о своем тогдашнем союзнике.

Но сторонником конституции Николай Николаевич стал все же не под влиянием спиритического сеанса. Приехав в Петербург, он перво-наперво решил разобраться, что к чему. Чисто по-военному. Если противник – рабочие, которые бастуют, значит, нужно встретиться с их командованием и выяснить, можно ли заключить мир и на каких условиях.

Эта рекогносцировка смахивает на анекдот, который был бы очень смешным, если бы не был таким грустным. То ли известный авантюрист князь Андронников, то ли Витте подсунули великому князю пролетарского «главнокомандующего». Некоего рабочего Экспедиции по заготовлению государственных бумаг Ушакова, зубатовца, который возглавлял мифическую Независимую социальную рабочую партию, созданную на деньги департамента полиции. Ушаков полагал, что забастовки, революция и свержение монархии принесут «рабочему классу страшный вред, ибо восстановится буржуазная республика». Настоящие пролетарские главари – Совет рабочих депутатов – считали Ушакова провокатором и даже не пускали на свои заседания.

Тем не менее, именно у него Николай Николаевич решил узнать, «чего же хотят рабочие и весь народ». Ушаков сказал, что народ «уважает своего монарха», не хочет республики, но хочет конституции. Великий князь «заспорил и стал доказывать, что он старый солдат и верный слуга императора и верит, что только самодержавный образ правления России принесет пользу». Ушаков продолжал настаивать на конституции, пугая восстанием и кровопролитием. Тогда Николай Николаевич «с сердцем кинул стул» и «с раскрасневшимся лицом» закричал: «Это ввести в России сейчас невозможно». Потом остыл и заявил, что подумает. Ушаков посоветовал ему опираться на Витте: вместе вы «сделать можете очень много доброго дела».

Так Николай Николаевич стал конституционалистом. На следующий день, 15 октября, он посетил министра двора Фредерикса, который «надеялся, что Николай Николаевич прижмет революционеров к ногтю; после этого можно будет подумать о даровании политических свобод». Фредерикс – естественно, от имени царя – предложил ему пост диктатора.

«Услышав это, великий князь неожиданно и совершенно необъяснимо потерял над собой контроль; он выхватил револьвер и закричал:

– Если император не примет программу Витте, если он захочет заставить меня стать диктатором, то я застрелюсь в его присутствии вот из этого самого револьвера… Вы должны помочь Витте во что бы то ни стало! Это необходимо для блага России и для всех нас.

После этого он выскочил из комнаты, словно сумасшедший».

Потом этот рассказ Мосолова трансформируется в байку, будто Николай Николаевич размахивал револьвером перед носом самого царя и грозился застрелиться в его присутствии. Впрочем, великий князь и без того предстает в эти дни во всей красе. Сначала он швыряется стульями, требуя сохранить самодержавие, а на следующий день размахивает револьвером, требуя это самое самодержавие отменить. И этот «анормальный» психопат в годы Первой мировой войны будет верховным главнокомандующим! Все-таки кадровые решения Николая II подчас необъяснимы.

Великий князь на самом деле решительно поддержал Витте. Сергей Юльевич честно признавал, что Николай II никогда не подписал бы Манифест 17 октября, если бы не Николай Николаевич. Александра Федоровна тоже не уставала повторять мужу: «Н. (Николай Николаевич. – Г. С.) и Витте виноваты в том, что Дума существует, а тебе она принесла больше забот, чем радостей».

Царь, естественно, перед подписанием Манифеста колебался. «Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!» – писал он матери. «Почти все, к кому я обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет». Пришлось принять это «страшное решение». Тем более что петербургский генерал-губернатор Трепов не смог дать гарантии, что войскам удастся сохранить порядок «без больших жертв».

Так, под влиянием страха перед всеобщей стачкой и револьвером Николая Николаевича, который – в свою очередь – действовал под влиянием то ли спиритизма, то ли рабочего Ушакова, был принят важнейший государственный документ – Манифест 17 октября 1905 года. Кстати говоря, без мистики действительно не обошлось. 17 октября – годовщина крушения царского поезда в Борках. А ведь тогда именно железнодорожный служащий Сергей Витте предупреждал об опасности. Его не послушались. На этот раз исправились и поступили, как он велит. Неудивительно, что у Николая II «после такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться».

Россия превращалась из самодержавной монархии в конституционную. Отныне «никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы». Вводились «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

Николай II, совесть которого еще в январе не допускала даже привлечения выборных представителей в совещательный Государственный совет, в октябре сдался за два дня и ввел законодательную Думу. «Русский монархический строй уже никогда более не оправился от унижения, порожденного тем фактом, что российский самодержец капитулировал перед толпой», – пишет великий князь Александр Михайлович. В этом он совершенно прав. Он прав и в том, что Манифест не удовлетворил ни рабочих, ни революционеров. Они вполне справедливо расценили его как проявление слабости, а значит – сигнал к новому революционному наступлению.

Великий князь ошибается, считая, что Манифест «мог бы удовлетворить только болтливых представителей русской интеллигенции». Болтливые интеллигенты в эти дни как раз собрались на учредительный съезд партии кадетов. Их лидер Павел Милюков, прочитав Манифест, заявил, что ничего не изменилось и борьба продолжается. Кадеты требовали Учредительного собрания и полновластного парламента, который назначал бы правительство.

Беда в том, что либералы, как и революционеры, расценили Манифест как проявление слабости власти. И приняли к сведению: хочешь добиться от власти уступок – используй революционное движение. Эта, мягко говоря, безответственная позиция обернется для России величайшей трагедией. А пока что она сделала невозможным нормальное конституционное развитие страны. Либералы считали революционеров своими союзниками и всячески их обхаживали, что в итоге и погубило первые две Думы.

Конечно, уступки были необходимы. Но сперва нужно было разгромить революционное движение, которое – в конечном счете – все равно пришлось подавлять. Монархию и страну спас не Манифест 17 октября, а решительные действия министра внутренних дел Петра Дурново, арестовавшего петербургский Совет рабочих депутатов, и московского генерал-губернатора Федора Дубасова, расправившегося с декабрьским вооруженным восстанием.

И Александр Михайлович, и Александра Федоровна лукавят, когда обвиняют в принятии Манифеста только Витте и Николая Николаевича. Никто из ближайшего окружения царя, включая самих Аликс и Сандро, не предложил Николаю II другого варианта. И уж тем более никто не был готов действовать. Оставалось лишь послушать обезумевшего от страха Николая Николаевича.

Пора подвести итоги. Русско-японская война, «оттепель» Святополк-Мирского, «Кровавое воскресенье», Манифест 17 октября – ко всем этим событиям великие князья приложили руку. И нельзя сказать, чтобы очень удачно. В решающие для страны моменты они либо устраняются, как Владимир Александрович и Николай Николаевич, либо дают идиотские советы, как Сергей Александрович, либо сами не знают, что делать, как Алексей Александрович перед Цусимой, и все без исключения в октябре 1905 года. В тяжелые времена ни в ком из родственников Николай II не нашел опоры, которая – в силу характера – была ему необходима. И вот 1 ноября 1905 года в царском дневнике появляется запись: «Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ.».

 

Глава VII

Любовь и верность

Оставим на время внутреннюю и внешнюю политику. Обратимся к большой и чистой любви. Точнее – к вопросам брака, которые доставляли Николаю II не меньшую головную боль, чем политические неурядицы.

«Жениться по любви» – извечная проблема августейших особ. Не то чтобы их высочества совсем уж не могли жениться по любви. Могли. Но только с согласия императора. Впрочем, любой брак – хоть по любви, хоть по расчету – требовал этого согласия.

Учреждение императорской фамилии 1797 года предписывало также, чтобы брак был равнородным. Правда, император мог разрешить и морганатический (неравнородный) брак, но морганатическая супруга (или супруг) не получали прав и привилегий члена императорского дома. Скажем, Жанетта Грудзинская, выйдя замуж за великого князя Константина Павловича (брата Александра I и Николая I), стала не великой княгиней, а всего лишь светлейшей княгиней Лович.

Первой нарушила закон великая княгиня Мария Николаевна, любимая, но своевольная дочь Николая I, хозяйка Мариинского дворца. Ее первый брак был вполне равно-родным. И более того – по любви. Она вышла замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского. (Его отец – Евгений Богарне – пасынок Наполеона.) У Марии и Максимилиана родилось семеро детей, которые получили титул императорских высочеств и князей Романовских. В 1852 году герцог умер. На следующий год Мария Николаевна вышла замуж за графа Григория Строганова. Втайне от отца, но при содействии наследника престола (т. е. своего брата, будущего императора Александра II) и его жены. Надо сказать, великая княгиня совершила смелый поступок, ведь Николай I легко мог «насильственно расторгнуть брак, послать гр. Строганова на верную смерть на Кавказ и заточить свою дочь в монастырь». К счастью для новобрачных, началась Крымская война, и грозному Николаю I было не до них. А новый император Александр II признал брак своей сестры законным.

Дурной пример заразителен. Следующим морганатический брак заключил сын Марии Николаевны от первого мужа Евгений Лейхтенбергский, считавшийся членом российского императорского дома. В 1869 году он женился на правнучке Кутузова Дарье Опочининой. Александр II разрешил и этот брак, поскольку «Лейхтенберги не великие князья, и мы можем не беспокоиться об упадке их рода, который ничуть не задевает нашей страны».

Тем более не стоило беспокоиться о сосланном за кражу фамильных драгоценностей великом князе Николае Константиновиче, который женился на дочери оренбургского полицмейстера Надежде Дрейер. Их брак сначала был расторгнут Святейшим синодом, но в конце концов признан. Падать Николе все равно было уже некуда.

Потом настал черед самого Александра II взять себе в морганатические жены княжну Долгорукую. Но все эти свадебные «преступления» не влекли за собой наказания. Если не считать Николая Константиновича, которому оренбургскую ссылку заменили туркестанской.

Первым пострадавшим оказался великий князь Михаил Михайлович, он же – Миш-Миш, он же – Миша-дурачок.

Великий князь «обожал военную службу», был хорош собой, прекрасно танцевал и слыл «любимцем петербургского большого света».

Правда, мать говорит, что он глуп, Александр III называет его дураком и кретином, а государственный секретарь Половцов как-то записывает в дневнике: во время завтрака Михаил Михайлович «молчит и вследствие того высказывает менее глупостей». Хотя сам великий князь и уверял, что «считает себя не дураком, а умным человеком», с ним мало кто соглашался.

У Миш-Миша была навязчивая идея – жениться. «Достигнув совершеннолетия в 20 лет и получив право распоряжения своими средствами, – вспоминает его брат Сандро, – он начал постройку роскошного дворца.

– У нас должен быть приличный дом… – сказал он архитектору.

Под словом “мы” надо было понимать его и будущую жену. Он еще не знал, на ком женится, но во что бы то ни стало собирался жениться на ком-нибудь и как можно скорее».

Сначала он сделал предложение дочери принца Уэльского Луизе-Виктории. Сватался Миш-Миш весьма своеобразно – заявил, что «он, как все люди, стоящие в высоком его положении, никакой любви не чувствует». Его, разумеется, послали подальше. Михаил Михайлович не сильно расстроился и решил жениться на дочери графа Игнатьева. Его отец – Михаил Николаевич – пошел хлопотать к своему племяннику Александру III, но получил «категорический по сему предмету отказ». Подождав два года, Миш-Миш сам «отправился к государю, бросился на колени и стал умолять его разрешить ему этот брак». «Разжалобленный своим двоюродным братом», царь сказал, что «постарается это устроить». Но вскоре передумал и решил, что «всего лучше отправить Михаила Михайловича служить в отдаленный угол империи». Миш-Миш предпочел уехать за границу.

Ровно через год он написал своей матери Ольге Федоровне, что женился на дочке герцога Нассауского. Увы, сам герцог состоял в морганатическом браке. Он женился не на ком-нибудь, а на дочери Пушкина – Наталье Александровне. Оно, конечно, «Пушкин – наше все», но в данном случае его дочь, а равно и внучка – избранница великого князя графиня Софья Меренберг – всего лишь «неравно-родные особы».

До этого были шуточки. Теперь началась расплата. Ольга Федоровна узнала о морганатическом браке сына на железнодорожной станции в Харькове. С ней случился удар, от которого она не оправилась и вскоре умерла. Разгневанный Александр III отказался признать брак. Запретил супругам приезжать в Россию, вычеркнул Михаила Михайловича из списка офицеров и лишил содержания. По иронии судьбы, архитектор Максимилиан Месмахер как раз закончил строить для Миш-Миша дворец на Адмиралтейской набережной, в котором великому князю так и не суждено было пожить.

Под влиянием этой истории Александр III в 1893 году раз и навсегда запретил морганатические браки.

Сразу же после смерти Александра III в октябре 1894 года Михаил Михайлович просит о прощении нового царя – Николая II. Мария Федоровна предлагает разрешить ему приехать на похороны с тем, чтобы тут же уехать обратно. Николай II категорически отказывает. Казалось бы, молодой император будет тверд и непреклонен в отношении «брачных вольностей» своих родственников.

Однако постепенно император сменил гнев на милость. Он вернул Миш-Мишу денежное содержание, хотя назначил попечителя, которым стал отец «отступника» Михаил Николаевич. В 1899 году Николай II предложил великому князю вернуться в Россию и служить. Правда, без жены. Миш-Миш сослался на плохое здоровье: «Я страдаю столь сильной нервной депрессией», что «уже 3 раза со мною были обмороки с сильнейшим сердцебиением».

Через два года царь наконец признал брак Михаила Михайловича, хотя его жена не получила прав на принадлежность к императорскому дому и какое-либо исключительное положение при дворе. В 1909-м Миш-Миш побывал-таки в России на похоронах отца. Опять же – без жены. Он жалуется, что Павлу Александровичу и Кириллу Владимировичу (их истории я расскажу позже) «все прощено и возвращено», а на него «смотрят как на какого-то преступника».

Впрочем, вскоре они с женой переезжают из Ниццы в Англию, где, как ни странно, нравы не столь суровы, как в России. Он принят в королевском семействе, вращается в кругу высшей английской аристократии. К тому же великий князь заделался писателем – опубликовал автобиографический роман «Never say Die». Вот только в России его жена – внучка Пушкина – так и не побывала.

Проблемы Миш-Миша – это, так сказать, наследство от предыдущего царствования. Цветочки в сравнении с теми «брачными ягодками», которые пришлось собирать Николаю II.

И началось все с родного дяди царя Павла Александровича, шестого – самого младшего – сына Александра II. В чем-то он походил на Михаила Михайловича. Тоже был красив – высокий, стройный, худощавый, но широкоплечий. Тоже хорошо танцевал. Тоже любил военную службу. «Чрезвычайно вежливый с окружающими, скромный, доброжелательный, он тем не менее всегда сохранял благородство осанки… и нельзя было ни на минуту забыть, что перед вами – великий князь».

В отличие от Миш-Миша Павел не стал светским львом. Он был застенчив, любил читать. Самые близкие отношения сложились у него со старшим братом Сергеем Александровичем. Их, правда, слегка омрачала безответная влюбленность Павла в жену брата Елизавету Федоровну. Впрочем, кто только в нее не был влюблен…

Николай II прекрасно относился к Павлу Александровичу. Хотя бы потому, что он – не в пример всем остальным дядям царя – напрочь лишен честолюбия и никогда не вмешивается в государственные дела. К тому же Павел всего на восемь лет старше Николая, так что их связывали скорее братские чувства, чем отношения племянника и дяди.

Пожалуй, единственная наследственная болезнь в императорском доме – это слабые легкие. Павлу в этом смысле тоже не повезло. Поэтому он много времени проводил на юге. В частности, в Греции. Там он познакомился с принцессой Александрой Георгиевной и в 1889 году женился на ней. Александра – дочь греческого короля Георга I, родного брата императрицы Марии Федоровны, и Ольги Константиновны, двоюродной сестры Павла. То есть великий князь женился на своей двоюродной племяннице. Это православным каноном не запрещалось.

В 1890-м у них родилась дочь Мария, а в 1891-м Александра снова ждала ребенка. Она была на седьмом месяце, когда случились преждевременные роды. Они с Павлом в это время гостили у Сергея Александровича в Ильинском, где не нашлось даже квалифицированного врача. Ребенка – Дмитрия – удалось спасти, а вот великая княгиня умерла через неделю после родов. Сергей, кстати, после этого случая построил в Ильинском родильный дом для крестьянок.

31-летний Павел остался вдовцом. Через некоторое время в доме своего брата Владимира Александровича он встретил Ольгу Пистелькорс. Ее муж – Эрих фон Пистелькорс – служил у Владимира адъютантом. Сама Ольга Валерьяновна Пистелькорс, урожденная Карнович, была незнатного происхождения, но умна, обаятельна и чрезвычайно настойчива. Ей не составило труда охмурить великого князя и, что называется, поместить под каблук.

Поначалу все выглядело как обычная интрижка. Павел ездит в гости к Пистелькорсам, что льстит не только Ольге, но и ее мужу. Тем более что вместе с Павлом к Маме Леле, как ее называли, наведываются и другие великие князья, а иногда даже наследник престола Николай Александрович. У Мамы Лели, правда, трое детей, но кого это интересует? Все смотрят на увлечение Павла сквозь пальцы – с кем не бывает? Ведь никто не запрещает великим князьям иметь романы с простыми смертными. Запрещено только вступать с ними в брак.

Однако дело зашло далеко. В 1897 году у них родился сын, которого назвали Владимиром. В честь Владимира Александровича, в чьем доме они познакомились. Ольга Валерьяновна чувствует себя практически великой княгиней. Тут она явно хватила через край. Как-то раз заявилась на бал в украшениях покойной императрицы Марии Александровны, которые по наследству достались Павлу, а тот с барского, точнее, с великокняжеского плеча отдал их мадам Пистелькорс. Драгоценности увидела вдовствующая императрица Мария Федоровна и нажаловалась царствующей императрице Александре Федоровне. По этому поводу две императрицы быстро нашли общий язык – Маму Лелю с позором прогнали с бала.

Скандал неслыханный. И позор. Причем позор – по странным понятиям того времени – пал на голову бедного гвардии полковника Пистелькорса, чья жена щеголяет в императорских драгоценностях. Либо развод, либо отставка. Полковнику не хотелось ни того, ни другого. Требовалось вмешательство начальства.

Начальство в лице Владимира Александровича вмешалось. Родной брат, естественно, ближе адъютанта. Но решающее слово оставалось за императором. Николай II боится. Если дать развод, Павел может жениться на Ольге. А это совершенно невозможно, поскольку нарушает сразу два правила. Во-первых, брак будет морганатический. Во-вторых – с разведенной женщиной, что еще хуже. В этом вопросе Романовы придерживались самых строгих правил. Разведенная женщина – все равно что падшая женщина. Например, когда Сергей Витте женился на разведенной Матильде Лисаневич, он сразу же подал Александру III прошение об отставке. Царь отставку не принял, однако сказал, что при дворе жена министра, разумеется, показываться не может.

Павел дал слово Николаю II, что не женится на Ольге Пистелькорс, а Владимир Александрович поручился «своею головою за честность брата». Ольга получила развод, и они с Павлом тут же укатили за границу.

Великий князь нанимает «в предместье Берлина дачу, на которой живет открыто с m-me Пистолькорс. Все немцы это знают и над этим потешаются. Надо отдать справедливость, что у нашей царской семьи совсем разнузданные нравы», – записывает в дневник 3 сентября 1901 года Александра Богданович, которая в то время как раз гостила в Берлине.

Почти все мемуаристы отмечают благородство натуры Павла Александровича. Видимо, в эпоху декаданса представления о благородстве размылись. Благороднейший великий князь не собирался держать своего слова – не жениться на Ольге. «Я советовал ей уговорить великого князя отказаться от официальной церемонии, – вспоминает хорошо знавший семью Пистелькорс генерал Мосолов, – поскольку был уверен, что последствия будут ужасными. Мадам фон Пистелькорс возразила, что царь очень привязан к своему дяде и не станет ломать его будущее из-за того, что тот узаконит отношения, о которых и так все знают».

Павел Александрович знал царя лучше, поэтому не очень-то рассчитывал на его привязанность. Во всяком случае, подстраховался. Уезжая за границу, приказал дворцовому ведомству «дать ему 3 миллиона рублей из своей конторы». С такой кучей денег можно было не сильно опасаться царского гнева. А в том, что гнев последует, великий князь не сомневался. Весной 1902 года Николай II «имел с ним крупный разговор» и «предупредил о всех последствиях, которые его ожидают, если он женится».

10 октября 1902 года Павел и Ольга обвенчались в греческой православной церкви итальянского города Ливорно. Царь узнал об этом от министра внутренних дел Плеве, которому сказала мать Ольги. Сам Павел даже не решался сообщить.

Николай до глубины души возмущен поступком обманувшего его дяди. «Как это все больно и тяжело и как совестно перед всем светом за наше семейство! – изливает он неподдельную горечь в письме к матери. – Какое теперь ручательство, что Кирилл не сделает того же завтра и Борис или Сергей Михайлович поступят так же послезавтра. И целая колония русской императорской фамилии будет жить в Париже со своими полузаконными и незаконными женами. Бог знает, что это такое за время, когда один только эгоизм царствует над всеми другими чувствами: совести, долга и порядочности!!!»

Никакого снисхождения к любимому дяде Николай не проявил: «Имея перед собой пример того, как незабвенный Папа поступил с Мишей, не трудно было мне решить, что делать с дядей Павлом. Чем ближе родственник, который не хочет исполнять наши семейные законы, тем строже должно быть его наказание».

Как и Миш-Миша, Павла лишили ежегодного содержания, чинов, званий и запретили приезжать в Россию. Более того, он не мог теперь видеться со своими детьми от первого брака, которых отдали на воспитание в бездетную семью Сергея Александровича, где они, впрочем, и до этого проводили большую часть времени. Назначенный опекуном Сергей «не мог скрыть радость от того, что теперь мы только его дети, – вспоминает дочь Павла Мария. – Он непрестанно повторял: “Теперь я ваш отец, а вы мои дети!”

А мы с Дмитрием сидели рядом, безучастно глядя на него, и молчали».

Сергей Александрович воспитывал детей, совершенно не считаясь с мнением их отца. Отношения между братьями были безвозвратно испорчены. Через год после свадьбы Павлу все-таки разрешили увидеться с сыном и дочкой. Встреча проходила в Баварии и была обставлена как межгосударственное протокольное мероприятие. Сергей Александрович и Елизавета Федоровна привезли Марию и Дмитрия, и в результате переговоров детям было позволено пообщаться с отцом наедине. Мария спросила отца о его новой жене. Павел удивился и расчувствовался. «Он поднялся, подошел ко мне и взял меня на руки. Эта маленькая сцена связала нас вместе навсегда. С того момента, несмотря на мой возраст, мы стали союзниками, почти сообщниками, и усилия дяди привязать меня к себе, отделить меня духовно и реально от моего собственного отца, не могли не потерпеть неудачу».

Несмотря на обиду, Павел оказался одним из двух великих князей, не побоявшихся приехать в Москву на похороны Сергея Александровича. На это ему было дано специальное разрешение. Тогда Павел повстречался и с Николаем II.

Начался долгий и мучительный процесс прощения и возвращения «блудного дяди». Царь вел себя по отношению к Павлу примерно так же, как по отношению к либеральной оппозиции. По капле выдавливал из себя уступки, чередовал кнут и пряник, чтобы в конечном счете сдаться по всем статьям. Обе стороны нервничали, горячились, а в итоге таили обиды и оставались недовольными друг другом.

Со стороны великого князя вся эта история напоминает «Сказку о рыбаке и рыбке», где в роли старухи выступает Ольга Пистелькорс, получившая в 1904 году от баварского короля титул графини Гогенфельзен, а в роли старика, раз за разом идущего на поклон к племяннику-рыбке, – безропотный Павел Александрович.

После встречи с царем в феврале 1905 года Павел пишет ему письмо и рассыпается в благодарностях: мне, мол, легко на сердце от того, что «ты более на меня не сердишься, что ты понял меня и простил, что ты сам мне сказал, что я поступил честно»; «если может быть какое-нибудь утешение в ужасной кончине дорогого Сергея, то это мысль, что его смерть дала мне твое прощение».

Но когда Павел снова собрался в Россию, царь передал ему через Алексея Александровича, чтобы приезжал один, без жены. «Я ошеломлен этим, – возмущался то ли прощенный, то ли нет великий князь, – так как ты сам разрешил привозить мне жену с собой!»

В этом – весь Николай II. Сначала разрешил, потом передумал. Сам сообщить постеснялся, попросил послать телеграмму дядю Алешу.

В 1906-м царь распорядился выдавать августейшему изгнаннику часть ежегодного содержания. Видимо, взятые с собой три миллиона подошли к концу. Павел снова благодарит. Но вскоре ему (вернее, даже не ему, а графине Гогенфельзен) показалось, что часть содержания – это как-то несерьезно. И великий князь просит вернуть весь «капитализированный с 1903 года в департаменте уделов на мое имя капитал» и выплачивать ему не часть содержания, а полностью – 268 750 рублей, «как положено сыну императора». Действительно, глупо просить у рыбки корыто, если можно избу.

На следующий год состоялась помолвка Марии Павловны с шведским принцем Вильгельмом. Павлу снова запретили приехать с женой. Он снова пишет царю гневно-истеричное письмо. Не будет жены – не будет и его. «Не для этого я ломал все и всем жертвовал, чтобы потом давать унижать и обижать ее напрасно». «Я все понимал вначале, но выносил терпеливо, но после пяти лет примерной семейной жизни – я вправе ожидать другого отношения к нам обоим».

Заодно великий князь требует снять опеку с его детей, т. е. вернуть ему права отцовства.

Помолвка великой княгини, на которой не присутствует ее отец, – это, разумеется, скандал. Все-таки соберутся иностранные гости. Николай II выкрутился из ситуации. Старшая дочь графини Гогенфельзен должна была в это время родить. Графине разрешили приехать в Россию как бы по этому поводу, а Павлу – по поводу помолвки. В итоге они приехали вместе.

Все эти головоломные комбинации, конечно, не только унизительны, но и абсурдны, если учесть, что уже на следующий год Николай II окончательно простит дядю и разрешит ему вместе с женой вернуться в Россию. Они вернулись, униженные и оскорбленные. Обиженные не столько на Николая II, сколько на Александру Федоровну, на которую по обыкновению принято было вешать всех собак. Этим не преминула воспользоваться давняя недоброжелательница императрицы Мария Павловна Старшая (жена, а с 1909 года вдова Владимира Александровича; не путать с Марией Павловной Младшей, дочерью Павла Александровича). Она «поняла, что этот шанс упускать нельзя» и окружила графиню Гогенфельзен «вниманием и заботой».

Наверное, любая другая женщина на месте графини вела бы себя тише воды, ниже травы. Но Ольга Карнович-Пистелькорс-Гогенфельзен отнюдь не любая. Она купила у наследников государственного секретаря Половцова дом в Царском селе, поблизости от дома Владимира Александровича и недалеко от императорской резиденции. За несколько лет отгрохала роскошный дворец. Двор Павла Александровича начал приобретать популярность в высшем свете.

Аппетит приходит во время еды: «Не хочу быть черной крестьянкой, хочу быть столбовою дворянкой». Ольгу больше не устраивает титул графини, тем более баварской. Она хочет быть русской княгиней. В 1915 году вконец обнаглевший Павел выдвигает царю список требований из шести пунктов: 1. «Дать жене и детям княжеский титул с наименованием светлости». 2. Официально опубликовать об этом указ, «ознакомив меня предварительно с редакцией указа». 3. Разрешить жене и детям идти на официальных мероприятиях «сейчас за членами семьи». 4. Новоявленная княгиня должна быть представлена членам императорской семьи самим Павлом «без посредства гофмейстерин».

5. Позволить жене при посещении великих княгинь не расписываться в журнале, а оставлять визитные карточки.

6. «Разрешить мне с женой иметь ложи рядом с императорскими в театрах».

Сумасшедший дом! И ведь написан этот «ультиматум Керзона» весной 1915 года, когда немецко-австрийские войска начинают массированное наступление в Галиции, обернувшееся для России огромными жертвами, потерей территорий и политическим кризисом. А в это время Николай II вынужден решать, в каких именно ложах графиня Гогенфельзен будет смотреть спектакли. И такими вопросами его донимает тот самый Павел Александрович, который 10 лет назад униженно благодарил царя за то, что тот больше на него не сердится.

«Ничего не сказала рыбка, лишь хвостом по воде плеснула». Увы, в отличие от золотой рыбки Николай II уже напрочь разучился отказывать. Он, как повелось, удовлетворил требования дяди частично. Первые два пункта вычеркнул, напротив третьего написал: «как жена генерал-адъютанта», напротив четвертого и пятого – «да», а судьбоносный вопрос с ложами оставил открытым. Как повелось, этим решением остались недовольны обе стороны. И, как повелось, довольно быстро Николай II капитулировал по всем статьям. В том же 15-м году графиня Гогенфельзен стала княгиней Палей.

Разумеется, «весь этот торг вызвал трения между дядей и племянником, а особенно – женой племянника (императрицей). С виду их отношения стали нормальными, но обида и оскорбленное достоинство лишили их сердечности». Впрочем, к этому времени у императора и императрицы не осталось «сердечности» ни для кого из родственников.

В 1902-м Николай II выслал из страны дядю, а через три года ему пришлось разбираться с двоюродным братом Кириллом Владимировичем, старшим сыном Владимира Александровича и будущим императором России в изгнании.

Уже в силу последнего обстоятельства о Кирилле стоит рассказать подробнее, хотя он в общем-то ничем не примечательный человек. Не семи пядей во лбу. Всю жизнь он с ужасом вспоминал экзамены на морского офицера, которые ему пришлось сдавать в юности. Великий князь даже выдвинул оригинальную теорию возникновения и развития революционного движения в России. Наши юноши и девушки так боятся экзаменов, что именно «этот страх создал благоприятную среду для нигилизма, терроризма и прочих зол». Вот «если бы молодежь в России поменьше зубрила, а побольше занималась физической подготовкой, а таковая полностью отсутствовала, – то ожидавших нас в будущем печальных событий могло бы не произойти». У Кирилла с физподготовкой все было замечательно – он любил играть в теннис, лазал по горам и стал одним из первых в Европе автолюбителей, разъезжая по Лазурному берегу на «Пангард-Лавасьере» невиданной мощности – 12 лошадиных сил.

Государственные дела его не интересовали. В своих воспоминаниях он, например, пишет о коронации Николая II: «За исключением одной трагической оплошности, организация торжеств была безукоризненной». Небольшая оплошность – это Ходынка. Кирилл, морской офицер, много рассказывает о жалком состоянии русского флота во время русско-японской войны, но ему и в голову не приходит возложить хотя бы часть ответственности на своего дядю – генерал-адмирала Алексея Александровича, который остался в его памяти «одним из самых достойных и благородных людей». 1905 год запомнился Кириллу исключительно собственной свадьбой и последующим скандалом. О том, что в стране еще кое-что происходило, он вообще не упоминает.

К службе великий князь тоже относился без особого рвения. Привилегированное положение его нисколько не смущало. Вот он, скажем, на броненосце «Пересвет» отправляется в плавание на Дальний Восток. В Порт-Саиде к нему присоединяется младший брат Борис с друзьями. «Эта веселая компания появилась как раз кстати» – Кирилл пребывал в дурном настроении. Правда, веселая компания «была довольно буйной». Борис и его друзья не моряки, дисциплина их не связывает, поэтому «они чрезмерно увлеклись возлияниями». Споили судового врача, который впал в буйство и в Коломбо был списан на берег. А в Порт-Артуре уволили и командира корабля, поскольку «Пересвет» за время плавания несколько раз едва не столкнулся с другими судами. Видимо, командир, как и врач, тоже не мог отказать великому князю.

Все эти милые шалости, конечно, простительны для великого князя. Никто на них внимания не обращает. Обращают внимания на его чувства к великой герцогине Гессенской Виктории-Мелите, жене великого герцога Эрнста-Людвига, или просто Эрни, как зовут его родственники.

Теперь чуточку внимания. Будем разбираться в хитросплетении генеалогических древ.

Герцог Эрнст-Людвиг – внук английской королевы Виктории. Его мать – дочь Виктории, а сам он родной брат принцессы Аликс, она же императрица Александра Федоровна.

Виктория-Мелита – внучка королевы Виктории. Ее отец – сын Виктории герцог Альфред, а мать – дочь императора Александра II Мария Александровна.

Таким образом, Эрни и Виктория-Мелита – двоюродные брат и сестра. И католицизм, и протестантизм разрешают браки между кузинами. Но в православии они запрещены, хотя в особых случаях Синод может сделать исключение.

Виктория-Мелита – внучка не только Виктории, но и Александра II. Равно как и Кирилл Владимирович – внук Александра II. Таким образом, Кирилл и Виктория-Мелита – тоже двоюродные брат и сестра. Но лютеранин Эрни мог жениться на двоюродной сестре, а православный Кирилл – нет.

Виктория-Мелита получила имя в честь королевы Виктории и острова Мальта, где она родилась. Однако все звали ее просто Даки (англ. Ducky – Уточка). Судя по фотографиям, она не была писаной красавицей, но отличалась обаянием, умом и сильным характером. Она энергична и самоуверенна. Всегда элегантно одевается, любит музыку, прекрасно рисует. На светские условности смотрит сквозь пальцы.

Брак Эрни и Даки устроила их бабушка Виктория. Молодые с самого начала не слишком нравились друг другу. К тому же в это время Даки уже испытывала чувства к Кириллу. Но Виктория в своем семействе – непререкаемый авторитет. Она настояла, и в апреле 1894 года Эрнст-Людвин и Виктория-Мелита поженились. Оказалось, что этим английская королева обидела другую свою внучку – принцессу Алису, будущую императрицу Александру Федоровну. Она, сестра Эрни (и, кстати говоря, двоюродная сестра Даки), была первой леди в Дармштадте. Теперь эта роль перешла к Даки, которая тут же затмила робкую и застенчивую Алису. Две женщины невзлюбили друг друга с первого взгляда. Впрочем, Алиса вскоре уехала в Россию. Не последнюю роль в ее решении принять предложения наследника русского престола Николая Александровича сыграл брак Эрни и нежелание жить под одной крышей с Викторией-Мелитой. Алисе еще представится возможность свести с ней счеты.

Через год после свадьбы у Эрни и Даки родилась дочь. Однако их отношения становились все более натянутыми. Эрни жаловался, что жена не уделяет должного внимания общественным обязанностям и тратит слишком много денег. Даки жаловалась, что муж не уделяет должного внимания ей и слишком прижимист.

А потом Даки застала мужа в постели со слугой. Тогдашний английский поверенный в делах в Дармштадте Джордж Бьюкенен со свойственной англичанам сдержанностью пишет: «К тому моменту я уже не мог скрывать от ее величества, что в отношениях между великим герцогом и великой герцогиней возникли серьезные трения». Ее величество королева Виктория ответила: «Я устроила этот брак. Но больше я никогда не буду пытаться кого-нибудь поженить».

Однако согласия на развод английская королева, оплот добропорядочности и пуританских нравов, не дает. Хотя примерно в те же годы и примерно за те же проступки ее подданный Оскар Уайльд угодил в тюрьму. Кое-кто считал, что историю со слугой выдумала сама Даки. И как раз для того, чтобы получить развод. По крайней мере, через три года после этого случая она снова беременна от Эрни. Впрочем, кое-кто считал, что не от Эрни, а от Кирилла Владимировича.

Ребенок рождается мертвым. Даки впадает в глубочайшую депрессию. Через несколько месяцев – осенью 1900 года – к ней в Вольфсгартен приезжает Кирилл. Они провели вместе три недели и решили: она добьется развода, и они поженятся. Еще через несколько месяцев – в январе 1901 года – умерла королева Виктория, чуть ли не единственный человек, которого Даки боялась. Теперь она смело подает на развод. В том же году Верховный суд герцогства Гессенского развел супругов.

Как ни старалась Даки пустить по всем европейским дворам слухи о гомосексуализме Эрнста-Людвига, практически вся коронованная родня ее осудила. И «дядя Берти» – английский король Эдуард VII, и «кузен Вилли» – германский император Вильгельм II. Особенно же негодовал русский двор. Ненавистная Даки посмела бросить любимого брата императрицы Александры Федоровны! Николай II пишет матери: «Я очень огорчен и мне жаль бедную Аликс. Она пытается скрыть свою печаль. Лучше смерть близкого человека, чем позор развода».

Мнение Эдуарда VII и Вильгельма II Викторию-Мелиту не слишком интересует. Другое дело Николай II. Без его согласия Кирилл не может жениться. Однако о согласии царя на брак великого князя с разведенной женщиной, к тому же разведенной с братом его жены, не могло быть и речи. Не говоря уже о православном запрете на браки между двоюродными братом и сестрой.

От греха подальше Кирилла отправляют в плавание на Дальний Восток. На том самом «Пересвете», где его развлекал Борис с друзьями. В Порт-Артуре он получает телеграмму, что должен оставаться там «на неопределенный срок». Вслед за телеграммой пришла депеша от отца, который советовал «подчиниться высочайшей воле». Кирилл «пришел в ярость». Ему «стало ясно, что на моего кузена императора было оказано давление». «Мое положение становилось равносильным ссылке».

Вообще-то все морские офицеры, попадавшие на Дальний Восток, проводили там по нескольку лет. Например, великий князь Александр Михайлович, который прожил в Японии два года. И никому, кроме автора мемуаров «Моя жизнь на службе России», не приходило в голову называть исполнение воинского долга ссылкой. Да и на Николая II вряд ли нужно было оказывать какое-то давление, чтобы он постарался помешать браку великого князя с разведенной женщиной, который к тому же противоречил церковным канонам.

Неожиданно на выручку пришел дядя Алексей Александрович, первый любовник в императорском доме, служивший по совместительству генерал-адмиралом российского флота. Он назначил племянника на крейсер «Нахимов», который отплывал в Россию. Опять же – типичная ситуация для николаевского царствования: император приказывает Кириллу оставаться в Порт-Артуре, а дядя Алексей плюет на императорские распоряжения.

В Греции великого князя встретил брат Борис. Его послали парламентером, боясь, что Кирилл сбежит с корабля к Даки. У того, конечно, «и в мыслях не было совершить подобный опрометчивый поступок», правда, он и «не собирался отказываться от той, которую любил». Поэтому во Франции его уже поджидал новый, более авторитетный, парламентер – отец. Владимир Александрович «без особого энтузиазма» поуговаривал сына отказаться от Виктории-Мелиты, потом «вовсе прекратил всякие уговоры», а вскоре, встретившись с Даки, проявил «истинно родительское понимание и сочувствие».

В семейных делах Владимир Александрович во всем слушался супругу. Мария Павловна не хотела для сына неприятностей, но вообще-то была на его стороне. Ее, лютеранку, брак с двоюродной сестрой не смущает. А петербургский салон великой княгини отличался тем, что туда допускались разведенные женщины. В те времена это была редкость. К тому же против свадьбы Кирилла и Даки выступает Александра Федоровна, а досадить императрице для тети Михень – первая в жизни радость.

Так что Александре Федоровне противостояли уже две женщины, которые не питали к ней ни малейших симпатий, – Виктория-Мелита и Мария Павловна.

Тем временем в Петербурге Кирилла ждал третий и самый главный парламентер – Николай II. В воспоминаниях Кирилл Владимирович беззастенчиво врет, будто по поводу предполагаемой свадьбы царь «не сказал ничего определенного» и даже выразил надежду, что «в будущем, возможно, все образуется».

«Ты, наверное, помнишь о моих разговорах с ним, – читаем в письме Николая II к матери, – а также о тех последствиях, которым он должен был подвергнуться, если женится». Мария Федоровна все прекрасно помнила: «Ему достаточно часто говорили о том, что его ожидает». Последствия ожидались нешуточные: лишение офицерского звания и всех денег из удельного ведомства, запрет приезжать в Россию и потеря титула великого князя.

Но пока что началась русско-японская война. Кирилл быстренько смотался в Ниццу к Даки, а оттуда отправился в Порт-Артур, под начало адмирала Макарова. В ночь на 31 марта (12 апреля) 1904 года Макаров, находясь на броненосце «Петропавловск», попытался вывести эскадру из блокированного японским флотом Порт-Артура. «Петропавловск» подорвался на мине и, переломившись на две части, ушел под воду. Из 711 человек спаслись только 80. В их числе – великий князь Кирилл Владимирович. Он был контужен, сильно обгорел, но сумел выплыть. Среди погибших оказались адмирал Макаров и знаменитый художник-баталист Верещагин.

По Петербургу разошлась эпиграмма:

Ходили слухи, будто барахтающийся в воде «царевич» предлагал морякам золото за свое спасение. Почему-то Кирилл был очень непопулярен, хотя он единственный великий князь, получивший боевое ранение. Всю оставшуюся жизнь ему в страшных снах являлись картины того кошмарного дня. О продолжении службы в действующем флоте он не мог и думать. Великий князь поехал в Европу поправлять здоровье и расшатавшиеся нервы.

Поехал, естественно, к Даки. 8 октября 1905 года (по европейскому стилю) Кирилл Владимирович и Виктория-Мелита поженились. Венчал их духовный отец Марии Павловны священник Смирнов. Так, во всяком случае, вспоминает Кирилл Владимирович. Не совсем, правда, понятно, зачем лютеранке Марии Павловне православный духовник. Виктория-Мелита, кстати, тоже осталась в лютеранской вере.

Сразу после свадьбы Кирилл отправился в Петербург. В восемь вечера он приехал во дворец к родителям, а в десять вечера туда явился министр двора граф Фредерикс и сообщил от имени царя, что великий князь Кирилл Владимирович лишен всех наград, исключен из флота и должен в 48 часов покинуть Россию. В тот же вечер он уехал из Петербурга.

«Странность этого решения ошеломила нас», – пишет Кирилл. Николай, дескать, никогда даже не намекал «на возможность таких суровых мер». Мы уже знаем, что это откровенная ложь. Кирилл был прекрасно осведомлен о последствиях.

«По всей вероятности, – писала Мария Федоровна Николаю II, – тетя Михень вообразила, что для ее сына сделают исключение и что мужество и неуместная честность, выразившаяся в том, что он явился лично объявить тебе об этом, растрогают тебя до такой степени, что все будет прощено». Николай II не растрогался от приезда Кирилла. Наоборот, «это нахальство» его «ужасно рассердило».

На другой день после приезда/отъезда сына Владимир Александрович явился к царю и закатил скандал. Николай решения не изменил, и дядя подал в отставку с постов командующего гвардией и Петербургского военного округа. И это в октябре 1905-го, в самый разгар революционного брожения! «Больше всего меня сердит, что они думают только о себе, – справедливо негодовала Мария Федоровна, – как будто смеются над всеми принципами и законами», причем «в такое серьезное и опасное время».

Справедливости ради надо сказать, что кое в чем Николай – и явно с подачи жены – действительно, что называется, перегнул палку. Это пункт о лишении Кирилла Владимировича титула великого князя. Никто и никогда не лишал великих князей титула. Сосланный за воровство Николай Константинович продолжал оставаться великим князем, даже женившись на дочери полицмейстера и став двоеженцем.

Поступок Кирилла, конечно, не идет ни в какое сравнение с «художествами» Николая Константиновича. Более того, его брак менее «преступен», чем, скажем, брак Павла Александровича. Виктория-Мелита – «равнородная особа».

Правда, двоюродная сестра, но это вопрос чисто церковный. Священный синод их брака не расторг – значит, признал. То, что разведена – это дело исключительно традиции, а не закона. Любая традиция имеет свойство когда-нибудь прерываться. Пройдет полтора года, и Николай II даст согласие на брак великого князя Николая Николаевича с разведенной Анастасией Черногорской. По сути, Кирилл нарушил только один пункт закона – женился без согласия царя. И наказывать его строже, чем Павла Александровича, женившегося не только без согласия, но и морганатически, – это в самом деле как-то странно.

«Мстительность и злоба молодой царицы превзошли все, что только могло себе представить самое необузданное воображение, – изливала злобу Мария Павловна. – Подчинив своему влиянию бесхарактерного супруга, она сделала все, чтобы отомстить бывшей невестке», т. е. Виктории-Мелите.

Думаю, вы уже достаточно узнали характер Николая II, чтобы догадаться, как будут развиваться события дальше. За преступлением следует наказание, а потом – прощение.

Царь оперативно лишил Кирилла воинских званий и удельных доходов. А вот по поводу титула засомневался. «Дни проходили», а соответствующая бумага «все переделывалась». Потом Николай задумался, «хорошо ли публично наказывать человека несколько раз подряд и в теперешнее время, когда вообще к семейству относятся недоброжелательно».

В итоге, «после долгих размышлений, от которых наконец заболела голова», царь решил оставить Кириллу Владимировичу великокняжеский титул. Счел, что трех стандартных наказаний – лишение званий, доходов и высылки за границу – достаточно. «Лишь бы они продолжались долгое время!» – заклинает Николай. Но сколько будут длиться наказания – зависело исключительно от него самого. Карая, царь уже знал, что надолго его не хватит и рано или поздно придется миловать.

Хотя первое время Николай II был настроен весьма решительно. Он обсуждает в Государственном совете и на особых тайных совещаниях вопрос о лишении Кирилла прав престолонаследия. Впрочем, до принятия какого-либо решения дело не дошло. А вскоре все мысли об этом пришлось оставить. Николай узнал, что царевич Алексей болен гемофилией. Младший брат Михаил порывается заключить морганатический брак. Больше потомков Александра III по мужской линии не было. Следующим в списке престолонаследия шел Владимир Александрович и его сыновья. Владимир Александрович тяжело болен. Остается Кирилл. А за ним – его брат Борис.

Борис – известный пьянчуга и бабник. Всем даже подумать страшно, что ему может достаться императорский трон. Волей-неволей Николай II вынужден приступить к реабилитации Кирилла Владимировича. Как всегда, постепенно.

Семейство Владимира Александровича, разумеется, в курсе дела. Они готовятся. Виктория-Мелита принимает православие, Мария Павловна тоже – сын не сможет занять престол, если его мать лютеранка.

20 января 1907 года у Кирилла и Даки рождается дочь Мария, а 15 июля Николай II издает указ, по которому Виктория-Мелита становится великой княгиней Викторией Федоровной. А незадолго до смерти Владимира Александровича – в 1909 году – с Кирилла снимают все наложенные ранее ограничения.

Когда Николай II возмущался женитьбой Павла Александровича, он предполагал, что примеру дяди может последовать и Кирилл. Но никак не мог подумать, что самые большие «брачные» проблемы ожидают его со своим родным братом.

 

Глава VIII

И ты, брат!

Казалось бы, ничто не предвещало великому князю Михаилу Александровичу когда-либо стать наследником престола. Строго говоря, он был даже не третьим, а четвертым сыном Александра III и Марии Федоровны. Старший – будущий император Николай II, второй – Александр – умер в младенчестве, третий – Георгий – болел туберкулезом и скончался от легочного кровоизлияния в 1899 году. Поскольку в семействе Николая II одна за другой рождались девочки, после смерти Георгия наследником становится 20-летний Михаил. И пребывает в этом статусе до 1904-го, когда Александра Федоровна, наконец, произвела на свет сына.

Была у Николая II одна странная черта. Человек исключительно вежливый, никогда не повышавший голос, стеснявшийся сказать в лицо что-нибудь неприятное, он тем не менее умудрялся обижать людей на ровном месте. В Манифесте, опубликованном на второй день после смерти Георгия, говорилось, что «ближайшее право наследования» переходит «любезнейшему брату нашему великому князю Михаилу Александровичу». При этом Михаил не назван «наследником цесаревичем», как именовался Георгий и вообще все, кто стоял первым в очереди престолонаследия. В Петербурге и при дворе пошли толки: как же так, почему нет наследника? Тогда Николай II издал указ именовать Михаила Александровича наследником, однако титула «цесаревич» так и не дал.

Юридически все это не имело никакого значения. Просто Николай II и Александра Федоровна с нетерпением ожидали рождения сына и не хотели даже на время давать кому-нибудь титул цесаревича. Учитывая их склонность к мистике, в общем-то понятно. Но Михаил Александрович, попавший в положение какого-то недонаследника, естественно, обижался. И, естественно, находились доброжелатели, распускавшие по этому поводу разные слухи.

Трудно сказать, как относился Николай II к Михаилу. Понять истинные чувства царя к кому-либо всегда непросто, если это не явная ненависть, как, предположим, к Витте, или не горячая любовь, как к жене и детям. Ближе к Николаю из братьев, безусловно, был Георгий. Хотя бы в силу возраста – он младше всего на три года, а Михаил – на десять. К тому же «у Георгия было особое чувство юмора, – вспоминает сестра Ольга. – Всякий раз, как он выдавал особенно удачную шутку, Ники записывал ее на клочке бумаги и прятал в "шкатулку курьезов" вместе с другими памятками своего отрочества. Шкатулку эту он хранил у себя в кабинете, когда стал царем. Зачастую оттуда слышался его веселый смех: Ники перечитывал извлеченные из тайника шутки брата».

Кстати, по мнению Ольги Александровны, «из всех ее братьев Георгий наилучшим образом подходил на роль сильного, пользующегося популярностью царя». Она уверена, что «если бы он был жив, то охотно принял бы на свои плечи бремя царского служения вместе с короной, от которой брат столь смиренно отказался в 1917 году». Добавлю, что от короны в 1917-м смиренно отказались оба брата – сначала Николай, потом Михаил.

Михаила Александровича Николай II никогда не воспринимал всерьез. В 1900 году, находясь в Ливадии, царь слег с довольно серьезной формой тифа. На время, пока император не может исполнять обязанности, нужно было назначить регента. Когда министр двора Фредерикс спросил, не вызвать ли в Ливадию Михаила, Николай тут же запротестовал: «Нет, нет! Миша все приведет в беспорядок. Ему так легко навязать чужое мнение».

«Его главными недостатками, – пишет про Михаила Александровича генерал Мосолов, который как раз и поведал историю про несостоявшееся регентство, – считались его исключительная простота и доверчивость. Царь Александр III, его отец, частенько говаривал, что Михаил верит всему, что ему говорят, не задумываясь о причинах, которые могли бы заставить собеседника намеренно солгать ему».

Впрочем, прямодушие и открытость Михаила можно с равным успехом относить как к его недостаткам, так и к достоинствам. Всегда и везде он – всеобщий любимец. Александр III обожал играть с младшим сыном. Как-то раз окатил его водой из шланга. Стоило царю на следующий день высунуться из окна, как на него опрокинулось ведро воды. Никто кроме Миши не мог позволить себе таких шуток с всероссийским самодержцем, перед которым трепетала вся страна.

С кем бы Михаил ни познакомился, все были от него в восторге. От однополчан до королевы Виктории, которая вообще-то Романовых терпеть не могла.

Сергей Витте, не жалея красок, расписывает, каким замечательным и одаренным человеком был Михаил Александрович. Витте действительно неплохо знал великого князя, поскольку преподавал ему политэкономию. И, если верить директору департамента полиции Лопухину, имел на него свои планы. Отправленный в отставку с поста министра финансов Витте обратился к Лопухину с весьма смелым предложением: «У директора Департамента полиции, ведь, в сущности находится в руках жизнь и смерть всякого, в том числе и царя, – так нельзя ли дать какой-нибудь террористической организации возможность покончить с ним; престол достанется его брату, у которого я, С. Ю. Витте, пользуюсь фавором и перед которым могу оказать протекцию и тебе».

Ясно, что Витте рассматривал Михаила Александровича как свою марионетку. И не он один. Накануне 17-го года оппозиционеры также мечтали передать престол Михаилу Александровичу или назначить его регентом при малолетнем Алексее, потому что были уверены: великим князем можно вертеть как угодно. Мягкий, нечестолюбивый, он будет идеальным конституционным монархом. Увы, когда очередь дошла до Михаила, вчерашние обличители распутинщины уже тряслись от страха перед Советом рабочих депутатов и отказались от монархии.

Николай II никогда не обращал внимания на политические интриги, которые плелись вокруг его простодушного братца. Он знал, что Миша напрочь лишен амбиций. Что его, скромного и застенчивого, тяготит занимаемое им высокое положение.

Однако было бы неправильным представлять себе Михаила этаким простачком-размазней. «Многим Михаил Александрович казался безвольным, легко попадающим под чужое влияние, – пишет полковник Мордвинов, много лет состоявший адъютантом при великом князе. – По натуре он действительно был очень мягок, хотя и вспыльчив, но умел сдерживаться и быстро остывать. Как большинство, он был также неравнодушен к ласке и излияниям, которые ему всегда казались искренними. Он действительно не любил (главным образом из деликатности) настаивать на своем мнении, которое у него всегда все же было, и из этого же чувства такта стеснялся и противоречить. Но в тех поступках, которые он считал – правильно или нет – исполнением своего нравственного долга, он проявлял обычно настойчивость, меня поражавшую».

Поражаться тут нечему. Слабая воля очень часто соседствует с упрямством. И за примерами далеко ходить не надо. Все современники в основном отмечали различия между Николаем и Михаилом, а получается, что братья были очень даже похожи. Ведь описание Мордвиновым Михаила в точности подходит и к Николаю II. Разве что царь был не столь вспыльчив и менее падок на лесть.

Всеобщий любимец Михаил Александрович, разумеется, пользовался успехом у женщин. Это нормально для великого князя. К сожалению, каждый раз его тянуло жениться. И, как назло, каждый раз партии подворачивались совсем неподходящие.

В 1902 году Михаил познакомился с очаровательной принцессой Беатрисой Саксен-Кобург-Готской. Они полюбили друг друга, но вынуждены были расстаться. Беатриса – родная сестра Виктории-Мелиты. А значит, Михаил и Беатриса, как и Кирилл с Даки, приходились другу другу двоюродными братом и сестрой. Николай II разрешения на брак не дает. Нельзя нарушать православные каноны. Это, кстати, полностью опровергает мнение, будто запрет на брак Кирилла и Виктории-Мелиты был вызван мстительностью Александры Федоровны. Искренне симпатизируя и Михаилу, и Беатрисе, царь все равно не делает для них исключения. А ведь Даки – в отличие от младшей сестры – была еще и разведенной.

Куда, прощу прощения, ни плюнь – одни и те же персонажи. Вот и представьте себе, каково приходилось великим князьям. Где ж найти жену, чтобы была и равнородной, и не близкой родственницей?

Михаил не нашел. Он влюбился во фрейлину своей сестры Александру Косяковскую, которую почему-то все звали Дина. 25 июля 1905 года великий князь пишет брату письмо с просьбой разрешить этот морганатический брак: «Потому что выхода нет и я теперь больше, чем когда-либо, решительно не могу ни на ком другом жениться (это противоречило бы и моему убеждению, что брак действительно священное действо), а мое здоровье, уже несколько подорванное всеми неприятностями, которые так долго тянутся, право, дальше выносить такое положение не может». Кроме жалоб на самочувствие, 27-летний Михаил выдвинул и логические доводы. Тоже, правда, касающиеся здоровья. «Слава Богу, и ты здоров, и маленький Алексей также, а кроме того, и еще могут быть у тебя дети», – пишет он Николаю II. Поэтому о престолонаследии можно не беспокоиться. Что брак морганатический – тоже не беда. Закон о запрещении неравнородных браков, «изданный при Папа, оказывается, не прошел Государственный совет», а значит, его можно легко обойти «исключительно по твоей воле». Возможно, это «произведет плохое впечатление», но ведь «только в узкой части высшего общества, а не больше». Михаил готов к любому наказанию, просит только не высылать его из России.

Великие князья как будто специально подбирали время, чтобы приставать к царю со своими свадебными проблемами. Кирилл Владимирович заявился в октябре 1905 года, во время Всероссийской политической стачки, Михаил – в июле 1906-го, когда страну потрясли восстания на Балтийском флоте: в Свеаборге, Кронштадте и на крейсере «Память Азова». Только что распущена Первая Дума, новый премьер-министр Петр Столыпин предлагает пакет реформ, а царь должен разбираться с братом, который «не может ждать дольше середины августа». «И без него едва хватает сил переносить испытания», – чуть не плачет Николай II, и его можно понять.

Он, естественно, отказывает Михаилу: «Справедливость требует, чтобы я одинаково строго относился к тебе, как и к остальным членам семьи, нарушившим фамильные законы». Царь предупреждает, что в случае женитьбы исключит брата из списков армии и вышлет за границу.

«Каждый из нас несет свой крест и должен уметь жертвовать своим личным счастьем для родины», – поучает Николай младшего брата. Мать тоже старается «играть на струнах его патриотизма, чувства долга и т. д.». Но Михаил «утверждает, что это не имеет ничего общего с данным вопросом», «объясняет по-своему и все уверяет, что он не может иначе поступить».

Мать и брат стараются не оставлять его одного. Пока что дело ограничивается родственным присмотром. Мария Федоровна настроена против морганатического брака младшего сына еще более жестко, чем Николай II. Вообще Мария Федоровна, конечно, любит своих детей, но как-то очень специфически. После долгих проволочек, скрепя сердце, она дает согласие на браки Николая и Ксении, хотя оба брака совершенно законные. Все попытки Михаила жениться встречают резкий отпор. Младшую дочь Ольгу она чуть не силой выдает за Петра Ольденбургского, хотя всем известно, что принца интересуют мальчики. Но Мария Федоровна так любит дочь, что ей не хочется отпускать ее за границу. Любовь зачастую делает человека эгоистом.

Общими усилиями брак Михаила Александровича с Диной удалось расстроить. Уже на следующий год великий князь закрутил новый роман. С женой своего подчиненного Натальей Вульферт, урожденной Шереметевской.

Наталья Сергеевна родилась в семье московского адвоката Шереметевского и польки Юлии Свенцицкой. В 15 лет выскочила замуж за Сергея Мамонтова, племянника знаменитого мецената Саввы Мамонтова. Оказалось, что Сергей не богатый купец, а скромный пианист. Жить с пианистом Наталье не понравилось. Она развелась и вышла замуж за поручика Владимира Вульферта, служившего в полку «синих кирасир». Командиром Вульферта был великий князь Михаил Александрович. В общем, Михаил и Наталья встретились и полюбили друг друга.

Не буду описывать трогательную историю любви, о ней можно прочитать отдельно. Пожалуй, самую сентиментальную версию излагает автор книги про великих князей Инна Соболева: «Стать любовницей Михаила, оставаясь женой Вульферта, Наталья не могла. И дело было не только в подчинении закону и условностям, дело было в подчинении ее собственной совести». Совесть, впрочем, не помешала Наталье Сергеевне забеременеть от великого князя, «оставаясь женой Вульферта».

На этот раз Михаил не питал иллюзий. Получить согласие на морганатический брак с дважды разведенной женщиной было совершенно невозможно. Великий князь решил жениться тайно. С этого момента мелодрама превращается в детектив.

В начале 1909 года дворцовый комендант Дедюлин вызвал к себе начальника петербургского охранного отделения Герасимова и рассказал, что «великий князь собирается обвенчаться и уже отыскал для этой цели одного священника, который согласился за очень крупную сумму обвенчать его в домовой церкви какого-то благотворительного учреждения». (Смешно уже одно то, что Герасимов рассказывает обо всем этом в книге, которая называется «На лезвии с террористами».) Тогда начальник охранки отыскал священника и показал ему Петропавловскую крепость: «Там уже многие кончили свою жизнь, так я вам обещаюсь, что и вас там сгною». «Никогда ни за какие деньги», – поклялся священник, «обливаясь слезами». В тот же вечер Герасимов доложил Дедюлину, что «дело улажено».

Михаила Александровича отправили командовать полком в Орел. Наталье, жившей в Москве, запретили появляться в Орле, а Михаилу посоветовали не навещать Первопрестольную. Но в марте 1910 года Михаил сообщает царю, что они с Натальей ждут ребенка, и просит дать ей развод с Вульфертом. «Я хлопочу о разводе Натальи Сергеевны только из-за ребенка, – уверяет великий князь, – жениться же на ней, как я тебе уже сказал, я намерения не имею, – даю тебе в этом слово».

Когда-то дядя Павел тоже просил развод для Ольги Пистелькорс и клялся, что не женится. Наученный горьким опытом Николай II не поверил брату и установил за ним слежку. Поначалу в шпионы завербовали адъютанта великого князя Анатолия Мордвинова и секретаря барона Николая Врангеля.

24 июля (6 августа) 1910 года Наталья родила сына, которого назвали Георгием, в честь любимого брата Михаила. К этому времени она уже добилась развода с Вульфертом. Георгия записали в метрике как сына неизвестного отца. В ноябре император подписал не подлежащий обнародованию указ Сенату: «Сына состоявшей в разводе Наталии Сергеевны Вульферт, Георгия, родившегося 24 июля 1910 года, всемилостивейше возводим в потомственное дворянское Российской империи достоинство, с предоставлением ему фамилии Брасов и отчества Михайлович». Брасово – поместье Михаила Александровича в Орловской губернии.

В октябре 1910 года Мордвинов сообщил министру двора Фредериксу, что великий князь собрался за границу, а в Вене к нему присоединится «известная особа». Нетрудно было догадаться, что Михаил с Натальей собрались обвенчаться в Европе, где можно найти священника, который не испугается Петропавловской крепости.

Неблагонадежных граждан в тогдашней России помещали под надзор полиции, гласный или негласный. Для великого князя Михаила Александровича сделали исключение – за ним следили и открыто, и тайно. Слежкой руководили лично министр двора Фредерикс и министр внутренних дел Столыпин.

В заграничной поездке Михаила сопровождал его завербованный секретарь барон Врангель. «Советую возможно менее утруждать великого князя Вашим присутствием в обыденной жизни, – инструктировал барона Врангеля барон Фредерикс. – Главная Ваша задача быть вблизи его высочества на случай надобности». Иными словами, на случай, если великий князь решит венчаться.

Не полагаясь на одного Врангеля, Столыпин направил в Европу секретных агентов и даже чиновника особых поручений Виссарионова, бывшего начальника особого отдела департамента полиции. Про террористов на время забыли, весь политический сыск империи был поднят на ноги, чтобы не допустить женитьбы великого князя.

Обложенный со всех сторон Михаил так и не смог повенчаться. Тем временем Николай II назначил его в Петербург командовать Кавалергардским полком. В столице великий князь пребывал под неусыпным надзором матери, которая, пожалуй, стоила всех филеров вместе взятых. Осенью 1911 года он снова собрался за границу. Вслед за ним должна была отправиться Наталья.

Генерал Герасимов, один раз уже проявивший расторопность, получил задание ехать в Европу и во что бы то ни стало помешать браку. Ему дали право – в случае, если Михаил будет венчаться в церкви, – «подойти к нему, от имени государя объявить его арестованным и потребовать немедленного выезда в Россию». А управляющий Министерством иностранных дел Нератов объявил всем российским посольствам, консульствам и миссиям, что Герасимову, который командирован за границу для недопущения брака Михаила Александровича, нужно оказывать всяческое содействие. Такое публичное распоряжение, да еще пущенное, можно сказать, по всему миру, конечно, было крайне оскорбительным для великого князя.

В Париже в распоряжение Герасимова поступили лучшие заграничные филера во главе с заслуженным агентом по фамилии Бинт. «За великим князем удалось установить точное наблюдение – не то консьержка, не то кто другой из служащих их дома давали сведения о внутренней жизни, – вспоминает Герасимов. – При всех поездках и выходах великого князя сопровождали агенты. Особенно обязаны они были следить за посещением великим князем церквей. Если бы в церковь отправились одновременно и великий князь и госпожа Вульферт, агенты должны были немедленно сообщать об этом мне, и я должен был мчаться, для того чтобы выполнить высочайшую волю относительно ареста великого князя».

В начале октября 1912 года в Спале – охотничьем замке в Беловежской пуще – у цесаревича Алексея случился страшный приступ гемофилии. Все были уверены, что дни наследника сочтены. Великий князь воспринял это известие как сигнал к действию. Если Алексей умрет, он, Михаил, вновь станет наследником. И тогда о тайном браке можно забыть – его будут охранять днем и ночью. Более того, ему вообще не дадут видеться с Натальей.

У Зощенко есть рассказ «Как Ленин перехитрил жандармов». Ленин – сущий ребенок, а его хитрость – ерунда в сравнении с тем, как «перехитрил жандармов» великий князь Михаил Александрович. К сожалению, неизвестно, кто разработал эту хитроумную комбинацию. Явно не простодушный Михаил.

14 (27) октября, находясь в немецком курортном городке Киссинген, великий князь объявил сопровождающим, что едет в Канны, и заказал билеты до Парижа. В Каннах имелась русская церковь, и полицейские агенты решили, что именно там Михаил собрался обвенчаться. Герасимов помчался на Лазурный берег, а агент Бинт взял билет на тот же парижский поезд, что и Михаил. В последний момент великий князь сказал спутникам, что на поезде поедут они, а он с Натальей отправится в Канны через Швейцарию и Италию на автомобиле.

Герасимов дожидался Михаила в Каннах, Бинт ехал на поезде вместе со свитой и багажом, а великий князь тем временем добрался на машине до Вюрцбурга, пересел на поезд и рванул в Вену. Там они с Натальей обвенчались в сербской православной церкви Святого Саввы и приехали в Канны уже мужем и женой.

Через две недели Михаил сообщает о свадьбе царю. Уверяет, будто лишь мысль, что из-за болезни Алексея его «могут разлучить с Наталией Сергеевной», заставила его обвенчаться с ней. Зачем-то клянется, что «не действовал ни под чьим давлением», а «Наталия С. никогда со мной об этом не говорила и этого не требовала», чем только убеждает Николая II в обратном. «Я знаю, – заканчивает он, – что меня ждет наказание за мой поступок, и заранее готов перенести его, только одно прошу тебя: прости меня как государь, перед которым я нарушил формальный закон, и пойми меня как брат, которого я горячо люблю всем своим сердцем».

Михаилу не удалось разжалобить брата. «Между мною и им сейчас все кончено, – пишет Николай II матери, проявляя необычную для себя эмоциональность и категоричность, – потому что он нарушил свое слово. Сколько раз он сам мне говорил, не я его просил, а он сам давал слово, что на ней не женится. И я ему безгранично верил! Что меня особенно возмущает – это его ссылка на болезнь бедного Алексея, которая его заставила поторопиться с этим безрассудным шагом! Ему дела нет ни до твоего горя, ни до нашего горя, ни до скандала, который это событие произведет в России. И в такое время, когда все говорят о войне, за несколько месяцев до юбилея дома Романовых!!! Стыдно становится и тяжело».

Вроде бы в обоих письмах сквозит искренняя боль. Между тем оба брата лукавят. Михаил обманывает, говоря, что всему виной болезнь Алексея. Ведь он решил жениться задолго до приступа в Спале. Николай же так «безгранично верил» брату, что со всех сторон обложил полицейскими агентами.

Царь послал к Михаилу его адъютанта Мордвинова. Велел передать, чтобы он либо развелся, либо подписал акт отречения от прав на престол. Угрожал применить строжайшие меры, вплоть до лишения титула великого князя. «Во время первого разговора Миша не сразу отказался, а отвечал, что подумает, видимо, колеблясь». Однако на следующий день Михаил принял твердое решение: «Если ты этого требуешь, мы можем подтвердить, что брак этот не почитается законным с формальной стороны, но он должен оставаться браком законным перед Богом и людьми. Повенчаться и сейчас же развестись – это такой поступок, похожий на кощунство, на который я, к сожалению, никогда не пойду».

«Бедный Миша, очевидно, стал на время невменяемым, – решил Николай II, – он думает и мыслит, как она (жена. – Г. С.) прикажет, и спорить с ним совершенно напрасно. Мордвинов очень просит пока не писать ему вовсе, так как она не только читает, но снимает копии с телеграмм, писем и записок, показывает своим и затем хранит все это в банке в Москве вместе с деньгами. Это такая хитрая и злая бестия, что противно о ней говорить».

Коли Миша стал невменяемым, то и решение Николай принял соответствующее. Михаила Александровича, разумеется, уволили со службы, запретили приезжать в Россию, а помимо этого ввели опеку над «личностью, имуществом и делами». По сути, именным высочайшим указом от 15 декабря 1912 года Николай II признал брата умалишенным. Большего унижения придумать было нельзя.

Впрочем, несмотря на простоту и доверчивость, Михаил перед отъездом за границу снял со счетов изрядную сумму денег. Так что молодожены вполне сносно устроились во Франции. К тому же им не пришлось долго жить в изгнании. В самом начале войны Михаил попросился на фронт. Царь согласился и назначил брата командующим Кавказской туземной конной дивизией (так называемой «Дикой»). В 1915-м с него была снята опека. В том же году его брак был признан законным, а сын Георгий получил титул графа Брасова (разумеется, без прав великого князя и престолонаследия).

Очень часто графиней Брасовой называют и жену Михаила Александровича. На самом деле графский титул получил только сын, а Наталья довольствовалась лишь фамилией Брасова. В императорской семье ее по-прежнему считали изгоем. В отличие, скажем, от Ольги Пистелькорс, ставшей графиней Гогенфельзен, а потом и княгиней Палей. Лишь в эмиграции Кирилл Владимирович, провозгласивший себя императором, пожаловал Наталье титул княгини Брасовой, а в 1935-м – светлейшей княгини Романовской-Брасовой. Впрочем, раздавать титулы было единственным развлечением императора без империи. Светлейшая княгиня как была, так и осталась чужой для Романовых. Она умерла в 1952-м в Париже в полной нищете. Еще раньше – в 1931-м – в автокатастрофе погиб Георгий Брасов.

И современники, и историки часто упрекали Николая II в том, что он думал о своей семье больше, чем о стране. Что он был прежде всего мужем и отцом, а потом уж императором. Что страх за жизнь наследника Алексея и вера в целительную силу Распутина заставляли его держать старца при себе, несмотря на всеобщее возмущение. Вот и спросим теперь: что еще ему оставалось делать?

Отбросим на минуту отцовские чувства. Любой монарх должен думать, кому в случае чего он передаст власть. Цесаревич Алексей болен гемофилией. Младший брат Михаил заключил морганатический брак. Следующие в списке престолонаследия – сыновья Владимира Александровича. Но с ними куча проблем. Все трое были рождены, когда их мать исповедовала лютеранство. Хотя формально это и не противоречит закону, но легитимность оказывается, так сказать, подпорченной. К тому же Кирилл женился в нарушение православных канонов. Борис и Андрей вовсе не женаты (император должен быть женатым), причем у Бориса такая репутация, что ни одна «равнородная особа» на него не польстится, а Андрей живет с Кшесинской и ни о ком другом слышать не хочет.

Алексей Александрович не оставил законных наследников, Сергей Александрович погиб бездетным, так что за Владимировичами следует Павел Александрович со своей Гогенфельзен-Пистелькорс. За ним – Дмитрий Павлович. Он рожден в законном браке, и последующие чудачества отца его самого, разумеется, не касаются.

Когда-то морганатический брак великого князя Константина Павловича привел к бунту декабристов. В царствование Николая II морганатические браки и распущенность великих князей довели до того, что можно всерьез рассматривать шансы на престол Дмитрия Павловича, сына Павла Александровича, который сам был шестым (!) сыном Александра-Освободителя.

Хотя существовали и другие варианты. Как только стало известно о браке Михаила, тут же на горизонте появился главный интриган императорского дома великий князь Николай Михайлович. 16 ноября 1912 года он пишет письмо Николаю II. Если Михаил «подписал или подпишет акт отречения, то это весьма чревато последствиями и вовсе не желательными». Ведь Кирилл, женатый на двоюродной сестре, якобы «уже потерял свои права на престол» и в качестве предполагаемого наследника «явится Борис». «Если это будет так, то я прямо-таки считаю положение в династическом смысле угнетающим», – пугает царя Николай Михайлович. И советует изменить закон о престолонаследии.

«Так, например, если ты пожелал бы передать права наследства в род твоей старшей сестры Ксении, то никто, и даже юристы с министром юстиции, не могли бы тебе представить какие-либо доводы против такого изменения закона о престолонаследии. Если я позволяю себе говорить и излагать такого рода соображения, – корчит из себя дурачка великий князь, – то единственно потому, что возможное отречение от престола Миши я считаю просто опасным в государственном отношении».

Вечно обиженный и вечно обойденный постами Николай Михайлович, естественно, неспроста заговорил о Ксении. Ведь она жена его родного брата Александра Михайловича. Этак можно рассчитывать и на какую-нибудь завидную должность вроде посла в Париже, где великий князь и так проводит почти все время.

Николай II, конечно же, не обратил внимания на советы двоюродного дяди. Достаточно того, что впавший в раж Николай Михайлович забыл хотя бы упомянуть об Алексее, как будто наследник уже умер. Царь такой неделикатности не прощал. К тому же «в роду старшей сестры Ксении» положение, прямо скажем, не менее «угнетающее». Сандро живет с некой Марией Ивановной, Ксения – с каким-то англичанином.

Но Николай Михайлович – известный болтун. Можно было не сомневаться, что сплетни об «угнетающем» положении династии расползлись по всему высшему свету.

Ольга Александровна, сестра Николая II, оставила мемуары, литературную запись которых в 1960 году опубликовал Йен Воррес. Позволю себе процитировать эту книгу: «По мнению великой княгини, в крушении дома Романовых были повинны не столько политики или интеллигенция, сколько сами Романовы.

– Нет никакого сомнения в том, что распаду Российской империи способствовало последнее поколение Романовых, – заявила Ольга Александровна. – Дело в том, что все эти роковые годы Романовы, которым следовало бы являть собой самых стойких и верных защитников престола, не отвечали нормам морали и не придерживались семейных традиций. – Тут она отрубила:

– Включая и меня».

За несколько месяцев до революции Ольга развелась с Петром Ольденбургским и вышла замуж за полковника Куликовского, который много лет жил с ней под одной крышей в доме ее мужа-гомосексуалиста. Какие уж тут традиции…

 

Глава IX

Полковник против генералиссимуса

Манифест 17 октября 1905 года стал чертой, разделившей царствование Николая II на две части. Россия превратилась в конституционную монархию. Никакой закон не мог вступить в силу без одобрения Государственной думы. Права законодательных учреждений были закреплены в Основных законах Российской империи, изданных 23 апреля 1906 года. Россия стала конституционной монархией, но не парламентской. Министры и все прочие высшие должностные лица по-прежнему назначались царем и отвечали только перед ним. «Конституционная монархия с самодержавным царем», – так обозначал российский государственный строй Готский альманах, знаменитый на всю Европу генеалогический ежегодник, выпускавшийся в немецком городе Гота.

Октябрь 1905-го явился переломным моментом и в отношениях Николая II с великими князьями. Если в начале его царствования «великокняжеское влияние достигло своего апогея», то теперь началось «отчуждение великих князей от власти». Сергей Александрович погиб, его братья Владимир и Алексей ушли в отставку. Покинул министерский пост и зять царя Александр Михайлович.

Историки любят искать сложные объяснения для простых вещей. Современный исследователь великокняжеской оппозиции Елена Петрова уверяет, что «система семейного правления клонилась к закату» из-за процесса профессионализации управления и появления Государственной думы. Звучит красиво, но как-то не вяжется с фактами. Полная профнепригодность, очевидная даже для самого царя, не помешала генералу Сухомлинову шесть лет занимать пост военного министра. Министр внутренних дел Николай Маклаков пользовался уважением императора, потому что умел изображать «прыжок влюбленной пантеры» и пародировать своих коллег. Да и Распутина, чье влияние никак не оспоришь, трудно назвать профессиональным управленцем.

«Система семейного правления» вовсе не клонилась к закату. Разве что при Столыпине. Но затем эта система расцвела так, как никогда прежде. Просто место великих князей с их противоречивыми советами и взаимной враждой заняла Александра Федоровна. А появление Государственной думы как раз способствовало «семейному правлению», если под Семьей понимать не кровных родственников, а близкое окружение. Первые две думы – вполне справедливо – не вызывали у Николая II ничего, кроме возмущения. Третья оказалась работоспособной, но предубеждение против парламента у императора осталось.

Назначая министров, Николай все больше руководствовался двумя соображениями: доверяю/не доверяю и предан/не предан. Так уж вышло, что кому-кому, а великим князьям царь доверял в последнюю очередь. В 1905 году они показали свою полную никчемность в качестве политических советников. После череды морганатических браков и истерических отставок Николай не имел оснований доверять им и в личном плане. К тому же за 10 лет царь просто устал от родственников, беспрерывно сующих нос во все дела. Ему еще повезло, что младшее поколение великих князей оказалось не столь амбициозно, как старшее. Иначе великокняжеская фронда оформилась бы не в 1915 году, а в 1905-м.

Единственным великим князем, который не утратил влияния после октября 1905 года, был Николай Николаевич. Как мы помним, ему хватило разговора с рабочим Ушаковым, чтобы превратиться из убежденного сторонника самодержавия в убежденного конституционалиста и, размахивая револьвером, требовать реформ. Однако вскоре великому князю подсунули нового «народного вождя» – лидера черной сотни доктора Дубровина. Николай Николаевич поговорил и с ним. Разумеется, мгновенно превратился из сторонника конституции в сторонника самодержавия и «первым посоветовал царю поступать вразрез с конституцией, которую он сам же и даровал».

Что тут сказать? Сергей Витте выразился по поводу великого князя так: «Сказать, чтобы он был умалишенный – нельзя, чтобы он был ненормальный в обыкновенном смысле этого слово – тоже нельзя, но сказать, чтобы он был здравый в уме тоже нельзя». А что же можно? Лишь то, что «он был тронут, как вся порода людей, занимающаяся и верующая в столоверчение и тому подобное шарлатанство».

Но именно «столоверчение» вознесло Николая Николаевича. Увлеченная мистицизмом, Александра Федоровна сдружилась с черногорскими княжнами Милицей и Станой. Первая – жена Петюши, вторая – любовница Николаши.

В 1906 году Стана развелась с Георгием Лейхтенбергским и на следующий год вышла за Николая Николаевича. Мы уже знаем, как Николай II относился к разводам. На этот раз он не стал чинить препятствий, но принял женитьбу своего двоюродного дяди на разведенной женщине без энтузиазма. Впрочем, к этому времени отношения племянника и дяди были уже далеки от сердечности.

1 ноября 1905 года черногорки познакомили Николая II и Александру Федоровну с Распутиным. Видимо, думали развлечь императрицу, а может, влиять на нее через старца. Такой опыт у них уже был: за несколько лет до этого они ввели в царскую семью французского оккультиста, спирита и мага месье Филиппа. «Отец мой, прогуливаясь однажды на море в Крыму, – вспоминает Феликс Юсупов, – встретил великую княгиню Милицу в карете с каким-то незнакомцем. Он поклонился ей, но она на поклон не ответила. Беседуя с ней двумя днями позже, он спросил, почему. “Потому что вы не могли меня видеть, – отвечала великая княгиня. – Ведь со мной был доктор Филипп. А когда на нем шляпа, он и спутники его невидимы”». Месье Филипп давал советы Николаю II, а Александре Федоровне подарил колокольчик, который должен был звенеть, если к ней подходил человек с дурными намерениями.

К счастью для всех, в 1905 году Филипп умер. Но свято место пусто не бывает. Черногорки раздобыли Распутина. Однако Распутин быстро начал играть самостоятельную роль, и Стана с Милицей стали его злейшими врагами. А значит, и злейшими врагами Александры Федоровны. Теперь она называла их не иначе как «черные женщины». О близости Николая Николаевича к семье царя больше не могло быть и речи.

На посту председателя Совета государственной обороны (СГО) Николай Николаевич тоже лавров не снискал. Его протеже генерал Палицын провел реформу по децентрализации управления армией. За образец была взята Германия, где Генеральный штаб не зависел от Военного министерства. Генеральный штаб теперь отвечал за стратегическое планирование, Военное министерство – за административно-хозяйственную часть. Кроме того, существовал возглавляемый Николаем Николаевичем СГО, который должен был координировать управление. Министры обязаны были согласовывать с СГО все, что так или иначе касалось армии, в том числе любые дипломатические шаги. В реальности ничего этого не было. СГО превратился в орган, где «разбирались всякие фантастические проекты» и куда министерства сплавляли дела, от которых хотели отделаться или замотать.

17 мая 1908 года на заседании Государственной думы лидер октябристов Александр Гучков выступил с разгромной речью. Он обрисовал картину «дезорганизации, граничащей с анархией, которая водворилась во главе управления военного ведомства». Речь была направлена лично против великих князей. Возглавляемый Николаем Николаевичем СГО Гучков назвал «серьезным тормозом в деле реформы и всякого улучшения нашей государственной обороны». Напомнил, что, кроме великого князя Николая Николаевича, генерал-инспектором артиллерии является Сергей Михайлович, генерал-инспектором инженерной части – Петр Николаевич, а главным начальником военно-учебных заведений – Константин Константинович. Все они – «лица, по своему положению неответственные». Если мы требуем от страны жертв на нужды обороны, закончил выступление Гучков, «то мы вправе обратиться и к тем немногим безответственным лицам, от которых мы должны потребовать только всего отказа от некоторых земных благ и некоторых радостей тщеславия, которые связаны с теми постами, которые они занимают». Выступление, по сути, было демагогическим. По закону, армия подчинялась только императору, и в этом смысле все военные были в равной степени «безответственными». Дело, конечно, не в армии, а в политике. Октябристы заключили со Столыпиным джентльменское соглашение: они безоговорочно поддерживают репрессивную политику премьера, а тот обязуется проводить реформы. Хоть и не по вине Столыпина, но реформы – за исключением аграрной – забуксовали. Октябристы теряли поддержку в обществе. Гучкову нужно было изобразить из себя оппозиционера. А лучшей мишени, чем великие князья, и не придумать. На них нападали не только оппозиционеры, но и вполне лояльно настроенные люди. Скажем, генерал-квартирмейстер Генерального штаба Юрий Данилов признавал, что должности генерал-инспекторов были «только вредными синекурами, пригодными для замещения их, по меткому выражению тогдашних критиков «безработными» великими князьями, жаждавшими положения и власти».

Отношение в обществе к великим князьям было таким, что даже далекая от оппозиционности III Дума согласилась с Гучковым и высказала пожелание, «чтобы руководителями дела государственной обороны являлись лица, по своему положению действительно ответственные».

Николай Николаевич, и без того вспыльчивый, пришел в бешенство. Он пишет царю истерическое и путаное послание, в котором, впрочем, есть и верное наблюдение: «Престиж великих князей подорван окончательно, и Россия к ним не может относиться с доверием». Правда, Николай Николаевич путает причину и следствие: не престиж подорван из-за Гучкова, а Гучков произнес такую речь, потому что престиж подорван.

Николай Николаевич, обиженный, что за него не заступились ни военный министр, ни премьер, советует царю уволить великих князей, «выразив им благодарность за их ревностную, примерную и плодотворную деятельность».

Николаша явно ждал, что ему принесут извинения и попросят остаться. Однако Николай II преспокойно уволил великого князя с поста председателя СГО.

Решение царя уволить Николая Николаевича может говорить только об одном – царь очень сильно недоволен дядей. 1908-й был спокойным годом, и в такой ситуации Николай II никогда не отправил бы великого князя в отставку без веских причин. Думская резолюция к разряду веских причин не относилась. Как раз наоборот. Могло сложиться впечатление, что царь принял решение под давлением Думы, а этого Николай II не любил. Но тем не менее уволил.

Хотя должности командующего гвардией и войсками Петербургского военного округа Николай Николаевич сохранил. Преданный ему генерал Данилов уверяет, что великий князь был осведомлен «о работах по подготовке к войне» и мог «апеллировать в случае несогласия». Однако не апеллировал. А значит – тоже несет ответственность за безобразную подготовку России к Первой мировой.

Первый год войны – звездный час Николая Николаевича. Он назначен верховным главнокомандующим, его величают генералиссимусом. (Николай II, как известно, носил скромное звание полковника, которое присвоил ему отец. Повышать самого себя он считал нескромным.)

Вообще говоря, планировалось, что верховным главнокомандующим будет император. Впервые посты на случай войны с Центральными державами были распределены еще осенью 1902 года Николай II – верховный главнокомандующий, Николай Николаевич – командующий германским фронтом, Куропаткин – австрийским.

Николай II полагал, что возглавлять армию – это его нравственный и даже религиозный долг. Во время русско-японской войны он пишет матери: «Меня по временам сильно мучает совесть, что я сижу здесь, а не нахожусь там, чтобы делить страдания, лишения и трудности похода вместе с армией. Вчера я спросил дядю Алексея, что он думает? Он мне ответил, что не находит мое присутствие там нужным в эту войну». Слово «эту» подчеркнуто. «Эта» война была слишком непопулярной.

Другое дело – война с Центральными державами. Она должна была вызвать всеобщий патриотический подъем. Это не вызывало сомнений. Сомнение вызывало другое.

Все, кроме военного министра Сухомлинова, понимали, что Россия к войне не готова. Лишь в 1913 году была принята «Большая программа по усилению армии», завершить которую планировалось в 1917-м.

Впрочем, трудно отыскать в истории войну, к которой Россия была бы хорошо подготовлена. И вряд ли, начнись она на три года позже, что-нибудь кардинально бы изменилось. Тем более что Большая программа «лишь в малой своей части имела задачей улучшение организации армии и ее снабжения», «на первое место была выдвинута задача количественного увеличения армии». Как всегда! Не умением, так числом. Пока Германия развивала тяжелую артиллерию и создавала военно-воздушный флот, российские стратеги планировали сформировать 26 новых кавалерийских полков.

Вообще и власть, и общество относились к надвигавшейся войне с каким-то поразительным легкомыслием. Такое чувство, что во всей стране только два человека предвидели, чем она могла обернуться. Это Александр Гучков и Григорий Распутин. Но первого, заработавшего себе репутацию врага императорской семьи, естественно, никто не слушал, а второй был далеко – лечился в тюменской больнице, после того как одна из бывших поклонниц пырнула его ножом.

Военное министерство готовилось к краткосрочной войне: полгодика – и мы в Берлине. А остальные министры в то же самое время отговаривали царя принимать верховное командование над войсками. Поскольку в первый период Россию, скорее всего, будут ждать поражения. Как сочеталось одно с другим – уму непостижимо.

Весьма осведомленный в подковерных интригах французский посол Морис Палеолог записал в дневнике: «Император хотел немедленно стать во главе войск. Горемыкин, Кривошеин, адмирал Григорович и в особенности Сазонов с почтительной настойчивостью напомнили ему, что он не должен рисковать своим престижем и своей властью, предводительствуя в войне, которая обещает быть очень тяжелой, очень опасной и начало которой очень неопределенно.

– Надо быть готовым, к тому, – сказал Сазонов, – что мы будем отступать в течение первых недель. Ваше величество не должно подвергать себя критике, которую это отступление тотчас вызовет в народе и даже в армии.

Император привел в пример своего предка Александра I в 1805 и в 1812 годах. Сазонов основательно возразил:

– Пусть ваше величество соблаговолит перечитать мемуары и переписку того времени. Вы увидите там, как ваш августейший предок был порицаем и осуждаем за то, что принял личное командование действиями. Вы увидите там описание всех бед, которых можно было бы избежать, если б он остался в столице, чтобы пользоваться своей верховной властью.

Император кончил тем, что согласился с этим мнением».

На должность верховного главнокомандующего имелись два претендента. Первый – военный министр Сухомлинов, любимец Николая II и Александры Федоровны. И, кстати говоря, личный враг Николая Николаевича. Но назначить Сухомлинова – бросить вызов обществу. Все знали о финансовых злоупотреблениях в военном министерстве, о безнадежном непрофессионализме министра, о его ни с чем не сравнимой безалаберности. Скажем, в конце 1912 года, во время 1-й Балканской войны, когда Россия оказалась на грани военного столкновения с Австро-Венгрией, Сухомлинов убедил царя провести частичную мобилизацию, что фактически означало войну. Причем не только с Австрией, но и с Германией. Премьер-министр Коковцов уговорил Николая II созвать совещание. Выяснилось, что, отдав приказ о мобилизации, Сухомлинов собрался немедленно уехать на Ривьеру к больной жене. А что в этом страшного, удивлялся министр, Россия отлично готова к войне, все военные заказы размещены и выполняются. От него потребовали конкретики. Оказалось, что военные заказы размещены на заводах «Шкода», т. е. в той самой Австро-Венгрии, с которой планировалось воевать. Даже это обстоятельство не пошатнуло безграничный оптимизм военного министра: «Государь и я, мы верим в армию и знаем, что из войны произойдет только одно хорошее для нас».

Назначить такого человека верховным главнокомандующим Николай II не решился. И назначил великого князя Николая Николаевича. Правда, с оговоркой: «покуда государь сам не примет на себя это командование».

История верховного главнокомандующего Николая Николаевича – яркая иллюстрация того, как несправедливо бывает общественное мнение, Которое может как очернить человека без всякого повода, так и столь же незаслуженно вознести до небес. Случай с Николаем Николаевичем – классический второй вариант.

До войны о вспыльчивости и грубости великого князя ходили легенды. Многие офицеры подавали в отставку, не выдерживая его крика и оскорблений. Популярностью в войсках он не пользовался. Однако, получив верховное командование, великий князь, казалось, осознал ответственность и исправился.

«Должен сказать, что когда он один и находится в хорошем расположении духа, то он здоров, – сообщает жене Николай II, – я хочу сказать, что он судит правильно. Все замечают, что с ним произошла большая перемена». Полковник штаба гвардейского корпуса Энгельгардт тоже отмечает, что в Николае Николаевиче не осталось «и следа былой несдержанности кавалерийского генерала». Британский представитель в русской ставке Хэнбери-Вильмс также отзывался о великом князе, как о человеке «всегда спокойном, сдержанном, ведущим себя с достоинством».

Впрочем, другой иностранец – посол Палеолог – спокойствия и сдержанности в главнокомандующем не находил: «В Николае Николаевиче есть что-то грандиозное, что-то вспыльчивое, деспотическое, непримиримое, которое наследственно связывает его с московскими воеводами XV и XVI веков». На дворе, к сожалению, стоял не XVI, а XX век.

Очень красочное, просто-таки достойное гоголевского пера, описание генералиссимуса оставил его кузен Николай Михайлович: «Тут пришлось мне просидеть довольно долго и слушать поучительные тирады совсем неуравновешенного человека. Николай Николаевич говорил без конца, корчился, жестикулировал ногами и руками, стуча кулаком по столу и раскуривая сигару; лицо его было злое, исковерканное постоянными гримасами, словом – зрелище было далеко непривлекательное». Вызванный главнокомандующим дежурный офицер посмел явиться не в ту же секунду, и, «когда он вошел в вагон, на него посыпалась площадная ругань, но такая, что вряд ли и прислугу приходится так ругать». «Не зная, куда деваться от стыда, я съежился на противоположной стороне вагона. Наконец ругательства прекратились, и добродушная улыбка озарила черты лица Николая Николаевича». Затем принесли депешу о взятии Ярослава и Ирмана. «Восторг был неописуемый. Затребовали из совещания Янушкевича. Началось повальное лобызание, причем я облобызался с высоч. братом Петром (по ошибке), но, вероятно, если бы в вагоне было какое-либо животное, оно удостоилось бы наверное тоже поцелуя».

Описание, конечно, гротескное – кузен Бимбо терпеть не мог кузена Николашу. Но в любом случае, вспыльчивость и грубость, мешавшие Николаю Николаевичу в мирное время, в годы войны стали играть в плюс. Среди всеобщего бардака он выглядел, по крайней мере, сильной личностью. Увы, только выглядел.

Николай Николаевич был строевым генералом и «особой подготовкой в области стратегии не обладал». Частенько, «чтобы не мешать», он даже не присутствовал на совещаниях высшего командования, всецело полагаясь на своих помощников. Первый из них – начальник штаба генерал Янушкевич. Но беда в том, что его неподготовленность к должности начальника штаба «была всем хорошо известна, не исключая и его самого», поэтому в вопросах стратегии он держался «по большей части нейтрально». Если Николай Николаевич удостоился самых различных – подчас противоречивых – оценок, то о наличии каких-либо талантов у Янушкевича никто и словом не обмолвился.

Первую скрипку в ставке играл генерал-квартирмейстер Юрий Данилов, которого современники звали Данилов-черный, чтобы не путать с другим генералом – Даниловым-рыжим. Название должности – генерал-квартирмейстер – кому-то, возможно, покажется смешным. Разумеется, генерал-квартирмейстер занимался не квартирами, а разработкой и планированием военных операций. «Я любил ген. Данилова за многие хорошие качества его души, – вспоминает протопресвитер русской армии и флота Георгий Шавельский, – но он всегда представлялся мне тяжкодумом, без «орлиного» полета мысли, в известном отношении – узким, иногда наивным». А о том, как Данилов разрабатывал и планировал операции, можно судить по результатам.

Как известно, германское командование рассчитывало в кратчайшие сроки, пока в России идет мобилизация, разгромить Францию, а потом уже всеми силами навалиться на Восточный фронт. Французам такая перспектива, естественно, не улыбалась. В первые же дни войны они потребовали от своей союзницы начать наступление, чтобы отвлечь немецкие войска с Западного фронта. Россия выполнила союзнические обязательства – русские войска вторглись в Восточную Пруссию.

Конечно, Россия не могла допустить, чтобы Франция потерпела поражение и вышла из войны. Но Николай Николаевич, исполняя союзнический долг, явно переусердствовал. Его и уговаривать не пришлось.

Великий князь, как всегда, пребывает в истерическом состоянии. «Он идет ко мне навстречу быстрыми и решительными шагами, – описывает Палеолог, – обнимает меня, почти раздавив мне плечи.

– Господь и Жанна д’Арк с нами! – восклицает он. – Мы победим!»

Несколько опешив от такого «военного и мистического красноречия», французский посол поинтересовался, когда начнется наступление. Николай Николаевич продолжил декламацию: «Я прикажу наступать, как только эта операция станет исполнимой, и я буду атаковать основательно. Может быть, я даже не буду ждать того, чтобы было закончено сосредоточение моих войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, я начну нападение».

Собственно говоря, Николай Николаевич и начал «основательно атаковать», не дожидаясь сосредоточения войск. На первых порах русскому оружию сопутствовал успех. Но продолжать наступление было крайне опасно – войска растянулись по незнакомой местности, перерезанной к тому же лесами, реками и озерами. Начальник штаба Янушкевич и командующий Северо-Западным фронтом Жилинский предлагали приостановить наступление. Однако генерал-квартирмейстер Данилов убедил великого князя, что Францию нельзя оставить в беде и нужно наступать. Николай Николаевич, по словам Палеолога, проявил «увлекательную смелость, которая была главным качеством великих русских полководцев, Суворова и Скобелева».

Под верховным командованием новоявленного Суворова русские войска потерпели сокрушительное поражение. 2-я армия генерала Самсонова была полностью уничтожена. Правда, Франция была спасена.

К сожалению, доблестные французские союзники оценили услугу только на словах. Когда в 1915 году немцы перебросили основные силы на Восточный фронт и русская армия терпела поражение за поражением, Франция ограничилась небольшим наступленьицем в Шампани. Отношение французов к русским достаточно красноречиво описал все тот же Палеолог: «при подсчете потерь обоих союзников центр тяжести не в числе, а совсем в другом». Русская армия – «невежественная и бессознательная масса», а французская – «сливки и цвет человечества». Так что, «с этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь».

Проблема в том, что потери в Восточной Пруссии оказались для России более чем существенными. И даже не столько в военном отношении, сколько в социально-политическом. Может быть, у Мазурских озер погиб и не «цвет человечества», но точно – цвет русского офицерства. На место кадровых офицеров, в большинстве своем дворян, пришли студенты, окончившие ускоренные офицерские курсы. Младший офицерский корпус, наиболее близкий к солдатам, из опоры режима превратился в рассадник революционной агитации. Все эти прапорщики крыленки и мичманы раскольниковы еще скажут свое слово в 17-м году.

Удивительно, но катастрофа в Восточной Пруссии совсем не пошатнула позиций Николая Николаевича. Скорее наоборот. Союзники в нем души не чают. Еще бы – ради них он готов на все. А в русском обществе в это время расцвела такая шпиономания вкупе с германофобией, что оно преспокойно свалило всю вину на генерала Павла фон Ренненкампфа.

К тому же на австрийском фронте дела шли успешно – Россия захватила Галицию. Но именно в Галиции русская армия потерпит самое сокрушительное поражение за всю войну.

В 1915 году на фронте сложилась угрожающая обстановка. Германия изменила стратегию – основной удар решено было нанести по России, чтобы вынудить ее заключить сепаратный мир. А в России как раз… закончились боеприпасы. Надо отдать должное, Николай Николаевич еще с осени бил тревогу, но, увы, безрезультатно. Военное ведомство готовилось к краткосрочной войне, максимум на полгода. Вот через полгода снаряды и закончились.

К тому же командование попросту прозевало немецкий прорыв под Горлице. Немцы перебросили туда с Западного фронта армию генерала Макензена, так что австро-германские войска имели на этом направлении двукратное превосходство в живой силе и пятикратное в артиллерии, причем по тяжелым орудиям – 40-кратное! Фактически превосходство было еще большим, так как русским артиллеристам не хватало снарядов, а пушки без снарядов – вещь достаточно бесполезная.

Ни Ставка во главе с великим князем, ни командующий Юго-Западным фронтом Иванов (этот генерал хорошо известен не своей банальной фамилией, а странным именем-отчеством – Николай Иудович) не обращали внимания на просьбы о помощи. Они увлечены наступательной операцией по форсированию Карпат и вторжению в Венгрию. В итоге – полный разгром. Началось Великое отступление 1915 года. Россия потеряла Галицию, Польшу, немцы стояли под Ригой.

Валерий Брюсов писал в те дни:

Общественное мнение непредсказуемо. Николай Николаевич снова вне критики. Даже его восторженный биограф Данилов-черный удивляется: «В этом тяжком несчастии винили всех, но не его». «Когда на фронте начинали обвинять Ставку, великого князя всегда исключали из числа обвиняемых и во всем винили его помощников», – подтверждает Шавельский. Козлом отпущения выбрали злейшего врага Николая Николаевича – военного министра Сухомлинова. Он получил отставку и вскоре угодил под суд. А верховный главнокомандующий как будто ни при чем. Его популярность растет, земский съезд величает долговязого и тощего, как жердь, великого князя «русским богатырем».

Объяснение довольно простое. Во время войны появились так называемые «общественные организации». Сначала – земский и городской союзы помощи больным и раненым воинам, которые очень быстро вышли за первоначальные рамки и занялись снабжением армии. Летом 15-го были созданы военно-промышленные комитеты (ВПК), которые должны были мобилизовать частную промышленность для нужд фронта. Общественные организации стали центром притяжения оппозиционных сил. Земский союз возглавлял будущий премьер-министр Временного правительства князь Львов, ВПК – давний враг царской семьи Гучков.

Николай Николаевич покровительствовал общественным организациям. Он смотрел на вещи с чисто практической точки зрения – они работали лучше казенных учреждений. Министр внутренних дел Николай Маклаков смотрел со своей – полицейской – точки зрения. В ноябре 1914 года великий князь просил разрешить съезд общественных организаций, чтобы те рассмотрели вопрос о поставке в армию сапог. Маклаков отказал: под видом поставки сапог они начнут делать революцию.

Надо сказать, что министр в общем-то оказался прав. Зато Николай Николаевич заслужил репутацию друга общественности. Тут же вспомнили, что именно он когда-то вынудил царя подписать Манифест 17 октября. И тут же забыли про его шашни с черносотенцами. Тут же закрыли глаза на безумную националистическую политику, которую военные власти вели в захваченной Галиции. Это, кстати, отдельная тема. Верховный главнокомандующий в зоне театра военных действий имел не только военную, но и гражданскую власть. Мог, в частности, создавать генерал-губернаторства. В сентябре 1914 года как раз и было создано Галицийское генерал-губернаторство. Началась борьба с австрийскими шпионами. В шпионаже подозревали всех, но главными виновниками, как всегда, оказались евреи. Запрет на передвижение, взятие заложников – все это стало обычным делом. Десятки тысяч евреев насильно выселялись во внутренние области России. Даже Совет министров – не самый либеральный орган – неоднократно указывал великому князю на недопустимость такого отношения к еврейскому населению. Кроме того, гонениям подвергались униатские священники, а популярный в народе митрополит Андрей Шептицкий был арестован и сослан. Зато Николай Николаевич получил репутацию не только друга общественности, но и пламенного патриота.

Но главное – ходили слухи, что в ответ на просьбу Распутина приехать на фронт, чтобы помолиться с войсками, великий князь послал лаконичную телеграмму: «Приезжай. С радостью тебя повешу». После этого Николая Николаевича готовы были носить на руках.

Именно популярность сыграла с верховным главнокомандующим злую шутку. Она вызвала ревность и подозрения Александры Федоровны. Ей кажется, что фигура генералиссимуса заслоняет фигуру императора. С января 1915-го она начинает настраивать мужа против верховного главнокомандующего: «Он находится под влиянием других и старается взять на себя твою роль», «никто не имеет права перед богом и людьми узурпировать твои права», «Нашего Друга (Распутина. – Г. С.) так же, как и меня, возмущает то, что Н[иколай Николаевич] пишет свои телеграммы, ответы губернаторам и т. д. твоим стилем, – он должен бы писать более просто».

Не случайно, «обработка» началась именно в январе. 2 января любимая фрейлина императрицы Анна Вырубова попала в железнодорожную катастрофу. Она была при смерти, когда появился Распутин, сказал слова утешения, и больная пошла на поправку. До этого несколько месяцев Распутин находился в опале, поскольку резко высказывался против вступления России в войну. В январе он восстановил влияние при дворе.

Николай Николаевич – заклятый враг Распутина. Он неоднократно требовал выслать «старца» из Петрограда. Именно к нему обращаются все борцы с влиянием «темных сил». Скажем, товарищ министра внутренних дел и командир отдельного корпуса жандармов Владимир Джунковский зачем-то докладывает великому князю о ходе расследования инцидента в московском ресторане «Яр». Верховному главнокомандующему в разгар Великого отступления, конечно же, нечем больше заняться, как разбирать подробности пьяного дебоша и сеанса эксгибиционизма, которые учинил «старец», отправившийся в Первопрестольную поклониться святым местам, но слегка переусердствовавший в религиозном экстазе.

Распутин еще далеко не вершитель судеб. Его тактика чисто оборонительная: он борется лишь с теми, кто борется против него. Так, защищаясь, он победил и Столыпина, и его преемника Коковцова. Так он борется и с верховным главнокомандующим.

Поначалу Александра Федоровна не настаивала на замене Николая Николаевича, хотя тот и показал свою несостоятельность. В мае, во время поражений в Галиции, Николай II приехал в Ставку. Верховный главнокомандующий плакал и спрашивал, не думает ли царь «заменить его более способным человеком». «Он нисколько не был возбужден, я чувствовал, что он говорит именно то, что думает», – сообщал Николай II жене. Казалось бы, отличный повод зацепиться: конечно, мол, гони его, не раздумывая. Но Александра Федоровна в ответном письме только поблагодарила мужа за обстоятельный рассказ.

К лету 1915 года обстановка в стране накалилась. Общественность возмущалась позорным отступлением. Многие депутаты Думы или служили в армии, или ездили на фронт и видели, как русская армия гибнет, не имея не только снарядов, но даже ружей. «Священное единение» сменилось всеобщей оппозиционностью. Под давлением общественности царь отправил в отставку самых одиозных министров – военного министра Сухомлинова, министра внутренних дел Маклакова, обер-прокурора Синода Саблера и министра юстиции Щегловитова. Эти решения Николай II принял, находясь в Ставке и, соответственно, не советуясь с женой. Раз в Ставке – значит, под влиянием Николая Николаевича, рассудила Александра Федоровна и усилила натиск. Она уверяла, что великий князь специально держит царя около себя, чтобы управлять им. А слушаться Николая Николаевича ни в коем случае нельзя, ведь «он далеко не умен и, раз он враг божьего человека (Распутина. – Г. С.), то его дела не могут быть успешны, а мнения правильны». Впрочем, «если надо, чтобы он оставался во главе войск, ничего не поделаешь». Пусть «все неудачи падут на его голову». Плохо только, что «во внутренних ошибках – будут обвинять тебя, потому что никто внутри страны и не думает, что он царствует вместе с тобой».

Александра Федоровна идет все дальше и дальше в своих подозрениях. Ей кажется, что Николай Николаевич не просто царствует вместе с ее мужем – он хочет царствовать сам. Здесь, конечно, не обошлось без Распутина. «Он все время интригует против главнокомандующего, – отмечает Морис Палеолог, – обвиняя его в полном незнакомстве с военным искусством и в том, что он желает только создать себе в армии популярность дурного рода, с тайной мыслью свергнуть императора».

Сильное впечатление на императрицу произвел немецкий погром в Москве. Если еврейские погромы провоцировала черносотенная печать, то московское побоище лежит на совести либералов. Изо дня в день московская пресса подогревала антинемецкую истерию. Орган либеральной партии прогрессистов «Утро России» призывал бороться с «внутренними немцами» – чиновниками и коммерсантами. У газеты октябристов «Голос Москвы» борьба с немецким засильем вылилась в настоящую паранойю. Наверное, самый яркий тому пример – статья «Немецкое засилье в музыке». Оказалось, что 90 % капельмейстеров в армии – немцы, которые искажают своей трактовкой музыки душу русского солдата.

Прогрессисты и октябристы в Москве – это купцы, промышленники и биржевики. Для них немцы – прежде всего конкуренты, а борьба с немецким засильем – выгодное коммерческое предприятие. Они нашли покровителя в лице главноначальствующего Москвы и командующего Московским военным округом Феликса Юсупова-старшего. «Глуп, но искренно предан», – так характеризовала его императрица.

28 мая многотысячная толпа с царскими портретами собралась на Красной площади, после чего растеклась по соседним улицам. Два дня народ громил магазины и лавки, принадлежавшие подозрительным владельцам. Сначала под подозрения попадали носители немецких фамилий, потом – любых иностранных, а затем начался обычный массовый грабеж. Лишь на второй день власть очухалась и начала принимать меры.

Погромщики едва не забили насмерть одну очень важную немку – великую княгиню Елизавету Федоровну, родную сестру Александры Федоровны. Это было уже явным перебором. Юсупов вместо благодарности за патриотическое воспитание москвичей получил отставку. Из-за чего сильно расстроился, поскольку был убежден, что беспорядки организовали немцы. Свой пламенный патриотизм он передал сыну – Феликсу Юсупову-младшему, который через полтора года учинит частный погром над «немецким шпионом» Распутиным.

Больше всего Александру Федоровну встревожило, что толпа «бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монастырь, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и проч.». Если Юсупов обвинял в провокации немецких шпионов, то подозрение Александры Федоровны пало на того, кого народ прочил в цари и кто публично выражал готовность повесить Распутина.

Вообще говоря, историей России того времени следовало бы заняться специалистам по массовым психозам. Никто не был готов признать, что Россия терпит поражения из-за банальной неподготовленности к войне. Все искали виновных. Сухомлинов – изменник, Александра Федоровна с Распутиным – немецкие шпионы, которые ежедневно разговаривают с Вильгельмом по прямому проводу. Вполне вроде бы здравомыслящий великий князь Павел Александрович по секрету сообщает императрице, что немецкий шпион вовсе не она, а генерал-квартирмейстер Данилов-черный. Странно, что не Данилов-рыжий – обычно все-таки во всем виноваты рыжие. Тем не менее, царица советует мужу приглядывать за «черным» Даниловым. В это же время адъютант верховного главнокомандующего граф Адам Замойский рассказывает, что Данилов-черный не шпион, а революционер, который сразу после войны встанет «во главе аграрного движения». Поэтому с ним нужно быть в хороших отношениях – «авось земли не отберет». Заменить генерала Данилова на капитана Копейкина – и просто-таки поэма Гоголя «Мертвые души».

Историки обычно считают подозрения Александры Федоровны насчет Николая Николаевича беспочвенными. Некоторые вообще полагают, что никаких подозрений не было, поскольку лояльность великого князя была всем хорошо известна.

Подозрений действительно не было – была уверенность. Через две недели после снятия Николая Николаевича императрица заехала к великой княгине Марии Павловне. Ее сын Андрей Владимирович записал в дневнике их разговор: «Мама спросила, правда ли, что она (Александра Федоровна. – Г. С.) и весь двор переезжают в Москву? “Ах, и до тебя это дошло! Нет, я не переезжаю и не перееду, но «они» этого хотели, чтобы самим сюда переехать (тут она дала ясный намек, кто это «они»: Н. Н. и черногорки), но, к счастью, мы об этом вовремя узнали, и меры приняты. Он теперь уедет на Кавказ. Дальше терпеть было невозможно…”». Андрей Владимирович делает вывод, что царица узнала о черногорках и великом князе нечто важное, «угрожавшее не только ей лично, но и самому Ники». «Можно с уверенностью сказать, что причины должны быть серьезны, и его долготерпению пришел конец», – объясняет Андрей решение царя в записи от 24 сентября. А через три дня Мария Павловна, которая пила чай с императором и императрицей, заметила, что у Николая II «много горечи к бывшему верховному». «Что-то произошло между ними и произошло что-то нехорошее».

Много позже, в ноябре 1916 года, Николай Николаевич должен был приехать к царю в Ставку вместе со своей свитой – генералом Янушкевичем и князем Орловым. Владимир Орлов долгие годы служил начальником военно-походной канцелярии Николая II и был очень близким к царю человеком. Князь не скрывал неприязни к Распутину, так что в 1915 году Николай II удалил его от себя и прикомандировал к Николаю Николаевичу. Александра Федоровна напутствует царя перед встречей: «Ради России помни, что они намеревались сделать – выгнать тебя (это не сплетня – у Орл[ова] уже все бумаги были заготовлены), а меня заточить в монастырь».

Про «выгнать» царица, возможно, придумала. По крайней мере, царь в это не верит, и его приходится убеждать, что это не сплетня. Хотя Александра Федоровна уверяла Даки, жену Кирилла Владимировича, будто «у нее в руках были документы, доказывающие, что Николаша хотел сесть на престол». В любом случае, про монастырь Александра Федоровна упоминает как о факте, не требующем доказательств.

На эту историю проливают свет воспоминания протопресвитера Георгия Шавельского, который в годы войны находился в Ставке.

«В первые же дни пребывания государя в Ставке, – описывает Шавельский приезд царя в октябре 1914 года, – я обратил внимание на то, что почти ежедневно, после обеда, в 10-м часу вечера к великому князю в вагон заходил начальник походной канцелярии государя, в то время самый близкий человек к последнему, свиты его величества генерал князь В. Н. Орлов и засиживался у великого князя иногда за полночь. О чем беседовали они?

Из бесед с великим князем, как и с Орловым, я вынес определенное убеждение, что в это время обоих более всего занимал и беспокоил вопрос о Распутине, а в связи с ним и об императрице Александре Федоровне. Я, к сожалению, не могу сказать, к чему именно сводились pia desideria (благие пожелания – Г. С.) того и другого в отношении улучшения нашей государственной машины. Но зато с решительностью могу утверждать, что, как великий князь, так и князь Орлов в это время уже серьезно были озабочены государственными неустройствами, опасались возможности больших потрясений в случае непринятия быстрых мер к устранению их, и первой из таких мер считали неотложность ликвидации распутинского вопроса».

Как именно ликвидировать? «Так как главным приемником и проводником в государственную жизнь шедших через Распутина якобы откровений свыше была молодая императрица, то, естественно, поэтому, что великий князь теперь ненавидел и императрицу. – В ней всё зло. Посадить бы ее в монастырь, и всё пошло бы по-иному, и государь стал бы иным. А так приведет она всех к гибели.

Это не я один слышал от великого князя. В своих чувствах и к императрице, и к Распутину князь Орлов был солидарен с великим князем».

Сам Шавельский считал их замысел неосуществимым: «Зная безволие и податливость государя, истеричную настойчивость и непреклонность императрицы, они должны были понимать, что безгранично привязанный к своей жене император не оторвется от ее влияния и не выйдет из послушания ей, пока она будет около него, пока она будет оставаться царицей на троне.

Временами и великий князь, и князь Орлов в беседах со мною проговаривались, что они так именно понимают создавшуюся обстановку и что единственный способ поправить дело – это заточить царицу в монастырь. Но осуществить такую меру можно было бы только посредством применения известного рода насилия не только над царицей, но и над царем. А на такой акт в то время оба они были не способны: оба они были идеально верноподданны. Поэтому их разговоры в то время и не шли далее разговоров. Но оба князя забывали, что в царских дворцах и ставках и стены имеют уши». Так что «аккуратные, ежедневные, продолжительные, тянувшиеся иногда за полночь, посещения князем Орловым великого князя, конечно, не могли остаться не замеченными и не проверенными агентами противников великого князя».

Сомневаться в достоверности свидетельств Шавельского нет никаких оснований. Его мемуары – взвешенные и осторожные. Если он не уверен в чем-либо, то так и говорит. Если пишет про слухи, то отмечает, что это слухи. В данном же случае разговоры о заточении царицы в монастырь – это факт, а вот неспособность заговорщиков прибегнуть к насилию – лишь предположение протопресвитера: «Самая правоверная верноподданность того и другого в то время, – считаю я, – исключала всякую возможность обсуждения ими каких-либо насильственных в отношении Государя мер».

В общем, Александра Федоровна имела все основания обвинять Николая Николаевича в плетении интриг, слишком уж сильно напоминающих заговор. Разумеется, были и другие причины для отставки великого князя. Во-первых, убежденность царя, что в пору великих испытаний его нравственный и религиозных долг – встать во главе войск. Во-вторых, явная несостоятельность Николая Николаевича как главнокомандующего.

Наконец, летом 1915-го на Ставку ополчились министры. Страна, по сути дела, разделилась на две части – прифронтовая полоса, где распоряжалась Ставка, и тыл, где власть оставалась у Совета министров. Причем вмешательство военных в дела гражданского управления «сплошь и рядом было просто некомпетентным». Министры требовали отставки начальника Штаба Янушкевича, который, по словам Данилова-черного, не разбираясь в вопросах стратегии, «проявлял зато свою властную жесткость и малодисциплинированный характер в отношениях своих с министрами». Но Николай Николаевич ни за что не хотел расставаться со своим любимцем.

Ситуация, вообще говоря, удивительная. По здравому размышлению, столько причин не нужно. Достаточно того, что армия при Николае Николаевиче терпит поражение за поражением. В любой нормальной стране верховный главнокомандующий после такого позорного отступления, как весной-летом 15-го, был бы отставлен без разговоров. Но Николай II предвидел, что такое решение вызовет недовольство. И, как всегда, колебался.

22 июля пала Варшава. Николай II решился. Что, впрочем, не отменяло дальнейших колебаний. Тогда Александра Федоровна прибегла к последнему, крайнему средству – срочно вызвала Распутина, который с июня находился на своей родине – в Сибири, в селе Покровском. Где задеты религиозные и нравственные чувства царя, там Распутин незаменим. 31 августа «старец» провел разъяснительную беседу, после чего Николай II окончательно решил взять на себя верховное командование.

Все современники были убеждены, что Распутин сыграл в этой истории решающую роль. Все приписывали ему эту заслугу. Или «заслугу». В зависимости от отношения. Да и сам Распутин на каждом углу хвалился, что «прогнал Николашку». Одни валили на «старца» все, что можно. Другие, прежде всего царица, видели в нем спасителя от подлого заговора. Сам Распутин просто хвастал. А в итоге стал в глазах общественности главным действующим лицом происходящего. Хотя быть таковым в действительности никак не мог – он приехал из Сибири 31 июля, когда Николай II уже определился. Распутин помог царю не принять решение, а лишь «сохранить решимость». Причем 5 августа Григорий снова уехал в Покровское, тогда как главные события были еще впереди.

Борьба началась уже 6 августа, на следующий день после отъезда Распутина. Военный министр Поливанов сообщил коллегам, что царь принимает на себя верховное командование, хотя Николай II запретил ему говорить об этом кому бы то ни было. Поливанов играл свою игру, которая до сих пор не вполне ясна. Назначенный в июле министром по рекомендации Николая Николаевича, он мгновенно превратился в главного критика верховного главнокомандующего и начал продвигать на пост начальника Штаба своего давнего приятеля генерала Рузского. При этом Поливанов поддерживал близкие отношения с Гучковым, который уже давно превратился в главного критика всего и вся. Замечу, что в марте 17-го Рузский сыграет ключевую роль в отречении Николая II, Гучков будет это отречение принимать, а Поливанов в годы Гражданской войны перейдет на службу к большевикам.

Все министры, за исключением главы правительства Ивана Горемыкина, выступили против решения царя. Никогда еще Николай II не испытывал на себе такого давления. А Николай Николаевич неожиданно оказался в самом центре политического кризиса. Правда, в пассивной роли. До него, собственно, никому дела не было. Он сам в письме к Поливанову от 15 августа признал полное расстройство высшего командного звена управления армией.

Министры были не против смещения великого князя, а против того, чтобы Николай II брал командование на себя. Существовало три аргумента.

Первый – официальный. Тот же, что и в начале войны: нельзя, чтобы поражения на фронте ассоциировались с личностью царя.

Второй – полуофициальный. Николай II не подготовлен к командованию. Странно, что этот – насквозь лукавый – аргумент до сих пор перепевают некоторые историки. Конечно, Николай II не был выдающимся военачальником. Как не были германский кайзер или бельгийский король, с самого начала войны ставшие верховными главнокомандующими. Но Николай Николаевич и Янушкевич точно так же не отличались военными талантами. А царь брал начальником штаба Михаила Алексеева, который как раз в августе вывел армию из «польского мешка». Из всех возможных кандидатов Алексеев, безусловно, был лучшим. Даже министр иностранных дел Сазонов, всячески склонявший царя отказаться от командования, признавал: Николай Николаевич «энергичен и пользуется доверием в войсках, но у него нет ни знаний, ни кругозора, необходимых для руководства операциями такого размаха. Как стратег, генерал Алексеев во много раз его превосходит».

На самом деле, все были против решения царя исключительно по третьей – неофициальной – причине. Приняв командование, Николай II все время будет проводить в Ставке, а значит, возрастет влияние на внутренние дела Александры Федоровны и Распутина. Это понимали и министры, и общественность.

18 августа Московская городская дума демонстративно выражает поддержку Николаю Николаевичу. Председатель Государственной думы Михаил Родзянко умоляет царя не брать на себя командование. А общественность в это время стала представлять собой грозную силу.

Большинство членов Государственной думы объединились в оппозиционный Прогрессивный блок. Собственно говоря, прогрессивного в блоке было немного. Программа представляла собой набор совершенно чепуховых и абсолютно неактуальных мероприятий. Самый радикальный и прогрессивный пункт был сформулирован так: «Вступление на путь отмены ограничительных в отношении евреев законов». «Мы понимали, что кадеты не могут не сказать что-нибудь на эту тему, – иронизировал один из создателей блока националист Василий Шульгин. Мы даже ценили это “вступление на путь”, которое звучало так мягко».

«Остальное в “великой хартии блока” было просто безобидным, – продолжает Шульгин, – “уравнение крестьян в правах” – вопрос, предрешенный еще Столыпиным; “пересмотр земского положения” – тоже давно назревший за «оскудением” дворянства; вполне вегетарианское “волостное земство”; прекращение репрессий против «малороссийской печати”, которую никто не преследовал; “автономия Польши” – нечто совершенно уже академическое в то время ввиду того, что Польшу заняла Германия… Вот и все. Но было еще нечто, из-за чего все и пошло…»

«Нечто» – это вопрос о власти. «Все “реформы” Прогрессивного блока в сущности для мирного времени… Кого интересует сейчас “волостное земство”? Все это пустяки. Единственное, что важно: кто будет правительством?»

Блок требовал «правительства доверия», т. е. кабинета, который опирался бы на большинство Думы. Это нужно запомнить. Отныне именно вокруг «министерства доверия» будут ломаться копья вплоть до марта 17-го.

Министры (опять же за исключением Горемыкина) попытались столковаться с Думой. Сойтись на «правительстве доверия», разумеется, не удалось. Здесь министрам ничего не светило, поскольку доверием общественности они-то в первую очередь и не пользовались. А если и пользовались, как, скажем, министр иностранных дел Сазонов или военный министр Поливанов, то все равно не годились, потому что на их посты уже присмотрели для себя лидеры оппозиции Милюков и Гучков.

Сошлись на другом: нельзя допустить, чтобы Николай II стал верховным главнокомандующим. Так, «при посредстве Родзянки, который шумел и волновался, поехал убеждать Николая отменить свое решение и, конечно, не убедил, а только рассердил его, – была втянута в этот безнадежный конфликт и Дума».

А 21 августа восемь министров подписали коллективное письмо царю, выражая несогласие с его решением принять на себя верховное командование и невозможность для себя работать под председательством Горемыкина. Коллективный ультиматум со стороны министров – случай неслыханный в российской истории. Даже интересно, сколько прожили бы наркомы, решись они объявить товарищу Сталину о своем несогласии с тем, что он назначил себя верховным главнокомандующим.

На этот раз Николай II проявил удивительную твердость. 22 августа он как ни в чем не бывало отбыл в Ставку, а на следующий день объявил о вступлении в должность верховного главнокомандующего. Еще через 10 дней царь закрыл заседания Думы. Общественность негодовала, но страна и армия встретили эти известия совершенно спокойно.

Разумеется, история с отрешением великого князя от должности вызвала бурную реакцию среди членов императорского дома. Причем довольно неожиданную. Личные отношения явно брали верх над соображениями идейно-политического толка.

Для Марии Федоровны все, что исходит от невестки, – плохо. «Злой дух Г[ригория] возвратился, – записывает она в дневнике 8 августа, – и Аликс желала, чтобы Ники принял участие в командовании вместо Николая. Она психически ненормальная, если она действительно думает об этом!» 12 августа царь лично сообщает ей о своем решении. «От этого сообщения я почувствовала себя так плохо, что меня чуть не хватил удар. Я высказала ему свое мнение, умоляя не делать этого, настаивала на том, что необходимо бороться с этим ошибочным заблуждением и особенно сейчас, когда наше положение на фронтах так серьезно. Я добавила, что если он это сделает, то все увидят, что это приказ Распутина. Мне показалось, что это произвело на него впечатление, так как он сильно покраснел».

Можно не сомневаться, что слова матери произвели на царя впечатление. Правда, совершенно обратное. Трудно придумать для Николая II большее оскорбление, чем сказать, что он может действовать по приказу Распутина. Уязвленное самолюбие тут же подсказывало, что нужно доказать: никто не имеет на него влияния – ни Распутин, ни министры, ни мать. Как он решил, так и сделает.

Поражает слишком уж эмоциональная реакция Марии Федоровны. Ясно, что под чьим-то влиянием находился не столько Николай II, сколько она сама. Если брать родню, то против невестки в эти годы ее обычно накручивал великий князь Николай Михайлович. В данном случае это было исключено. Возможно, сыграл свою роль принц Александр Ольденбургский, который «катался по полу» (в подлиннике по-английски – «he rolled on the floor») и «молил ее уговорить Ники не ехать в армию», поскольку «предвидит ужасные последствия вплоть до народных волнений включительно». Александр Ольденбургский – родной дядя Николая Николаевича, так что, по сути, ничего удивительного в его реакции нет. Несколько смущает, конечно, форма – «кататься по полу». Особенно если учесть, что принц-то был не очень молод – на восьмом десятке. Действительно странно, что Марию Федоровну в итоге не хватил удар.

Был еще один член императорского дома, который храбро бросился на защиту Николая Николаевича – великий князь Дмитрий Павлович, сын Павла Александровича от первого брака. Он воспитывался в доме своего дяди и опекуна Сергея Александровича. Воспитывался в строгости.

Дядя Серж «вникал в малейшие детали нашей повседневной жизни». «Его любовь к нам, – вспоминает Мария Павловна, сестра Дмитрия, – его желание помочь нельзя было отрицать». Но «все его трогательные усилия» оказывали действие, «абсолютно противоположное ожидаемому». А тетя Элла – жена Сергея Александровича – и вовсе «была резка и несправедлива» к Марии и Дмитрию, поскольку ревновала их к мужу.

Отношения в семье были далеки от идеала. Показательно, как Дмитрий отреагировал на убийство Сергея Александровича. «Как ты думаешь, – спросил он сестру, – будем ли мы… счастливее?» Не знаю, стал ли великий князь счастливее, но после гибели Сергея Александровича он большую часть времени проводит уже с семьей Николая II.

А вырвавшись на волю, Дмитрий Павлович превратился в молодого повесу – пьянки, рестораны, цыгане, – весь джентльменский набор молодого великого князя. Правда, он еще и спортсмен. И даже участник Стокгольмской олимпиады 1912 года, где занял девятое место в индивидуальном и пятое место в командном конкурсе.

Репутацию Дмитрия Павловича сильно портила дружба с молодым Феликсом Юсуповым, который был известен своими гомосексуальными наклонностями. Как, впрочем, и опекун Дмитрия дядя Серж. Естественно, подозрения падали и на самого Дмитрия Павловича, что, кстати, стало препятствием для его брака с дочерью Николая II Ольгой. Помолвку расстроил Распутин, публично обвинивший великого князя в гомосексуализме. Дмитрий Павлович найдет способ рассчитаться.

Надо сказать, неудачное сватовство не охладило отношений великого князя с царским семейством. Пожалуй, из всех великих князей Дмитрий – единственный, кто был по-человечески близок Николаю II. Царь закрывал глаза на все проделки своего кузена, который по возрасту годился ему в сыновья. Николая забавлял его невзыскательный казарменный юморок. Великий князь мог закончить письмо к императору следующим образом: «Твой всем сердцем и душою и телом, конечно, кроме жопы, преданный Дмитрий». Никто другой не смел себе такого позволить.

В начале войны Дмитрий Павлович немного послужил в действующей армии и даже вынес с поля боя раненого капрала, за что получил Георгиевский крест. После чего был откомандирован в Ставку под начало Николая Николаевича.

Узнав о решении царя принять верховное командование, Дмитрий Павлович с экстренным поездом помчался в Петроград. Как и Мария Федоровна с принцем Ольденбургским, он полагал, что «последствия могут быть неисчислимы, столь же роковые для династии, как и для России». Дмитрий придумал «комбинацию, которая может, в крайнем случае, все примирить»: Николай II становится верховным главнокомандующим, а Николай Николаевич остается при нем помощником.

Царь принял Дмитрия ласково, но из его затеи, разумеется, ничего не вышло. Великого князя не поддержал даже родной отец, который жаловался, что Николай II должен был осадить «комбинатора», «вместо того, чтобы позволять ему вмешиваться в дела, которых он совсем не понимает». Более того, через императрицу Павел Александрович просит отправить сына в действующую армию, удалив из Ставки, «где он живет только сплетнями и важничает».

Как ни странно, Николая II поддержали главные интриганы – Михайловичи и Мария Павловна-младшая с сыновьями.

Казалось бы, записной либерал Николай Михайлович должен вместе со всей прогрессивной общественностью бороться против принятия командования царем. Но давняя, еще юношеская, неприязнь к Николаю Николаевичу оказалась сильнее. В дневнике Николай Михайлович поносит августейшего тезку на чем свет стоит: «бесцветен», «слабая душонка» «при отсутствии мозговых тканей для вдохновения»; при нем «ни одного даровитого советника», одни «случайные карьеристы, любители наград и отличий». А в письмах к Марии Федоровне он еще и «капает», что в Киеве черногорки плетут интриги и сознательно подогревают популярность Николаши. Так что решение царя предводитель клана Михайловичей полностью одобрил.

Александр Михайлович тоже не жаловал Николая Николаевича и не сомневался в необходимости его отставки. Правда, поначалу он, как сообщает Александра Федоровна мужу, «очень волновался и был против того, чтобы ты принимал командование», но вскоре передумал и «смотрит на вещи другими глазами». Находящиеся при Ставке Сергей Михайлович и Георгий Михайлович тоже с императором не спорили.

12 августа министр иностранных дел Сазонов рассказал о планируемых перестановках в командовании двум сыновьям великого князя Владимира Александровича – Борису и Андрею. Оба согласились с мнением Николая II. «Вся Россия, я думаю, будет приветствовать решение своего царя, – записал в дневнике Андрей, – и скажут с гордостью, что сам царь стал на защиту своей страны». Борис тоже «высказался категорично», что решение «будет встречено с большим энтузиазмом».

Трое Владимировичей – Кирилл, Борис, Андрей – и их мать Мария Павловна всегда, что называется, выступали единым фронтом. Все вместе они имели немалое влияние в великосветских кругах. Затравленная со всех сторон Александра Федоровна оценила их поддержку. Можно сказать, совершила маленький подвиг. Впервые за 20 лет одна, без мужа, приехала в гости к своей давней недоброжелательнице Марии Павловне. Рассказала об интригах Николая Николаевича и черногорок. Пожаловалась, что любые ее действия в обществе нещадно и несправедливо критикуются. Оказалось, «Аликс смотрела на вещи именно так, как мы смотрим, и все, что она говорила, было ясно, положительно и верно».

Появилась надежда, что отношение между императрицей и двором самой влиятельной из великих княгинь налаживаются. «Этот эпизод в нашей семейной жизни важен в том смысле, что дал нам возможность понять Аликс, – пишет Андрей Владимирович, чьи рассуждения, в свою очередь, дают и нам возможность понять кое-что в непростых отношениях внутри императорского дома. – Почти вся ее жизнь у нас была окутана каким-то туманом непонятной атмосферы. Сквозь эту завесу фигура Аликс оставалась совершенно загадочной. Никто ее в сущности не знал, не понимал, а потому и создавали догадки, предположения, перешедшие впоследствии в целый ряд легенд самого разнообразного характера». Теперь же «мы увидели ее в новом освещении, увидели, что многое из легенд не верно, что она стоит на верном пути».

К сожалению, шанс не был использован – оттепель в отношениях оказалось недолгой. Очень скоро Мария Павловна снова превратится в жесткого и озлобленного критика императрицы.

Летом 15-го императорский дом включился в политику, еще не осознавая, что это политика. Противоречия между разными ветвями династии и личная неприязнь пока не позволяли выступить единым фронтом – большинство великих князей сохраняли лояльность.

С военной точки зрения, смена командования однозначно пошла на пользу. Вдумчивый и осторожный, не склонный во всем следовать указаниям французов генерал Алексеев стабилизировал положение на фронте. Снабжение армии тоже наладилось. Главную задачу – вывести Россию из войны – Германия не выполнила. Оставалось вести войну на износ по всем фронтам, а в такой войне германский блок шансов не имел, поскольку военно-экономический потенциал Антанты был значительно выше. Кликушеские пророчества, что царю придется нести личную ответственность за неудачи на фронте, не сбылись. За время, пока Николай II находился на посту верховного главнокомандующего, Россия не потерпела ни одного поражения. Зато была победа, причем серьезная – Брусиловский прорыв.

Однако переживания августа 15-го не прошли для царя бесследно. Он вынес колоссальное давление – со стороны Думы, министров, значительной части личного окружения. В одиночку ему было бы не справиться. Находись он в Ставке, его убедили бы отказаться от своих намерений. Но все важнейшие решения Николай II принял в Царском селе, где рядом с ним была жена. В правильности решений царь не сомневался. В итоге он окончательно перестал доверять кому бы то ни было, кроме Александры Федоровны.

«Подумай, женушка моя, – пишет Николай II 25 августа, через день после принятия командования, – не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже, или хотя бы во время войны!»

То есть никакого давления со стороны Александры Федоровны не было. Николай сам, по своей воле, «призывал ее на царство». Программа императрицы была проста: никого не слушать, а быть самодержавным монархом. Впрочем, одного человека слушать все же надо. Распутина.

В июне-июле царь, пойдя на поводу общественности, назначил новых министров. Возможно, министры оказались толковыми и компетентными, но им нельзя доверять, если они позволяют себе коллективные ультиматумы, т. е. прямое неповиновение воле монарха. Отныне при любых кадровых назначениях для Александры Федоровны имело значение только одно обстоятельство: как человек относится к Нашему другу и как к нему относится Наш друг.

 

Глава X

Фронда принцев

Казалось, война должна была сплотить императорскую фамилию. Как сплотила она русское либеральное общество, которое на первых порах отказалось от борьбы с властью и по примеру французов провозгласило «священное единение».

Увы, императорский дом мгновенно превратился в «банку с пауками». Война лишь подхлестнула ущемленные амбиции. Потерявшие власть и влияние великие князья почувствовали, что война – последний шанс вернуть утраченные позиции. Ведь все они были военными, причем в немалых чинах.

Но война – это всегда интриги. Армия всегда недовольна тылом, боевые офицеры – штабными, командующие фронтов – Ставкой, командующие армиями – командующими фронтов и так до последнего солдата, которому надоел слишком строгий фельдфебель.

Николай II не любил, когда родственники докучали просьбами. «Это было досадной помехой, а порой и прямо противоречило государственным интересам, но это «надо было делать», – вспоминает начальник канцелярии министерства двора Мосолов, отлично знавший эту кухню. – Не могло быть и речи о том, чтобы обидеть какого-нибудь дядюшку или племянника. Кроме того, царь надеялся, что пройдет какое-то время, прежде чем получивший дар вновь обратится с какой-либо новой просьбой».

К досаде царя, во время войны просьбы полились непрерывным и нескончаемым потоком. Каждый считает, что его обошли назначением. У каждого есть свои любимые и нелюбимые генералы, которых нужно продвигать или задвигать. Один рвется на фронт, другой в тыл. Если бы Николай II занимался только родственниками – и то голова пошла бы кругом. У всех – затаенные обиды, задетое самолюбие и ревность. Причем у многих – еще с давних времен.

Обиды и породили великокняжескую фронду. Потом уже добавилась политика, чтобы придать веса недовольству. Если думская оппозиция оформилась летом 15-го, то великокняжеская – только осенью 16-го. Конечно, два года перед этим их высочества тоже не сидели тихо. Но их претензии носили сугубо личный характер, никакой хоть сколько-либо внятной программы даже под микроскопом не обнаружить. К тому же дрязги между собой мешали августейшим особам объединить усилия. У каждого высочества был свой путь в оппозицию.

Нельзя сказать, чтобы во время мировой войны великие князья отметились ратными подвигами. По большей части они состояли при штабах, вручали награды и инспектировали. Разве что Дмитрий Павлович и Александр Михайлович по праву заслужили Георгиевские кресты.

Но Дмитрий, получив крест, вскоре покинул действующую армию и большую часть времени проводил в Ставке или в Петрограде. Павел Александрович был прав, когда сокрушался, что его сын в Ставке заважничал. Однажды Дмитрий обнаглел до того, что не стал посылать телеграмму царя, адресованную земскому съезду, потому что ему не понравился ее резкий тон. Царю, в свою очередь, не понравилось, что его адъютант решает, какую телеграмму посылать, а какую нет. Великого князя на время удалили из Ставки.

В Петрограде Дмитрий тоже зря времени не терял. Частенько наведывался в Гатчину, где закрутил роман с женой другого георгиевского кавалера и своего двоюродного брата Михаила Александровича. Наталья Сергеевна старше Дмитрия на 11 лет. Она ласково называет его Ландышем. «Я была ужасно рада повидать милого Ландыша. Я его нежно, нежно люблю. Ведь у меня никакого веселья для него нет, если он ездит сюда, то только для того, чтобы видеть меня, значит, я ему нравлюсь, и победить такое сердце – это очень, очень много». Сражавшийся на передовой Михаил Александрович был, разумеется, не в восторге от таких писем. Тем более он командовал Дикой дивизией, а горцы, как известно, народ ревнивый. «Если ты хоть немного вникаешь в смысл этих нескольких фраз, которые ты мне написала, – отвечает жене великий князь, – ты сама хорошо поймешь, как больно ты мне сделала этим…»

Осенью 1916 года, когда Михаил был тяжело болен, его адъютанты обсуждали между собой, что «Н. С. Брасова нисколько не бережет нашего Михаила Александровича: завещание сделано в ее пользу, смерть Михаила Александровича была бы ей выгодна, она его не любит, позорит и унижает флиртом с вел. кн. Дмитрием Павловичем, – теперь его не будут лечить и беречь, а в случае несчастья обвинят нас во всем».

Неудивительно, что Михаил – храбрец, который восхищал даже лихих бесшабашных горцев, – довольно быстро охладел к героическим подвигам на передовой. Уже в июне 15-го он просит Николая II назначить его главноуправляющим коннозаводством. Царь отказал: «Великим князьям, и особенно моему брату, нельзя занимать места во главе отдельного ведомства при существовании Думы. Могут случиться весьма неудобные и щекотливые положения!» Странный аргумент. Выходит, что быть главнокомандующим «при существовании Думы» великий князь может, а заведовать коннозаводством – никак нет.

«Наверное, это опять “она”, которая заставляет его добиваться другого положения», – жалуется Николай II на Наталью Брасову. Он, кстати, не единственный, кто подозревал ее в интригах. «Говорят, что графиня Брасова старается выдвинуть своего супруга в новой роли, – писал в дневнике завсегдатай великосветских салонов Морис Палеолог. – Снедаемая честолюбием, ловкая, совершенно беспринципная, она теперь ударилась в либерализм. Ее салон, хоть и замкнутый, часто раскрывает двери перед левыми депутатами. В придворных кругах ее уже обвиняют в измене царизму, а она очень рада этим слухам, создающим ей определенную репутацию и популярность».

Кто имел все основания считать себя обиженной, так это Наталья Сергеевна. Французский посол по ошибке называет ее графиней – титула она не получила. Хоть ее брак с великим князем и был признан законным, Николай II, Александра Федоровна, Мария Федоровна – все обсуждают, как бы сделать так, чтобы Михаил пореже с ней виделся. Со своей законной женой! Поневоле вдаришься в либерализм.

Весной 16-го Михаил Александрович снова просит брата отозвать его с фронта. На этот раз он хочет должность в Ставке. «Тогда я стал ему проповедовать о нашем отце, о чувстве долга, примере для остальных и т. п., – возмущается Николай II. – Когда я кончил и мы простились, он еще раз холодно, совершенно спокойно попросил не забыть его просьбы, как будто я совсем и не говорил. Я был возмущен». Царь возмущен. Михаил, не получивший назначения в Ставку, обижен. Наталья снедаема честолюбием. В итоге к 1917 году великий князь заключил союз с председателем Думы Родзянко и будущим премьером Временного правительства князем Львовым.

В начале войны понюхали пороху и сыновья великого князя Константина Константиновича, носившие титул князей императорской крови. Константиновичи – единственные, кому пришлось «получать похоронки». В сентябре 1914 года в бою с немецкими кавалеристами был смертельно ранен 21-летний корнет Олег Константинович. Отец немедленно помчался в госпиталь и успел приколоть к рубашке умирающего сына Георгиевский крест. Олег, как и отец, писал стихи. Первым из Романовых получил не только военное, но и светское образование – закончил Царскосельский лицей. Константин Константинович не смог пережить утрату. В июне 15-го он умер от сердечного приступа. А в мае на фронте погиб муж его дочери Татьяны – князь Константин Багратион-Мухранский. После этого Константиновичей старались держать подальше от передовой, что значило – поближе к дворцовым интригам.

Владимировичи – вечная головная боль командования еще со времен русско-японской войны. Тогда генерал Куропаткин вынужден был отослать с фронта Бориса Владимировича. Вроде бы великий князь нарвался на пощечину от какой-то дамы, к которой приставал. В 1914-м весь свет обсуждал, как Андрей Владимирович в Варшаве крутил роман с женой Адама Замойского, адъютанта главнокомандующего.

В итоге буйных Владимировичей удалось пристроить на почетные, но ничего не значащие посты. Кирилла – командиром Гвардейского экипажа, Бориса – походным атаманом казачьих войск, Андрея – командующим лейб-гвардии конной артиллерии. Гвардейский экипаж нес караульную службу при дворцах и обслуживал императорские яхты, а конная артиллерия и казаки были разбросаны по всем фронтам, так что атаман и командующий – чисто номинальные должности.

Летом 15-го Кирилл и Андрей всячески поддерживали кандидатуру генерала Рузского на пост начальника Штаба. В противовес генералу Алексееву. «Как предупредить государя, что Алексеев никуда не годен? – сокрушался Андрей. – Даже ежели и сказать ему всю правду, то он не поверит». И справедливо добавлял: «Да и верить ему нам нет никаких оснований». Действительно, было бы странно для царя внимать советам кузена Андрея, которого за месяц до этого сняли с должности за неповиновение начальству.

Великие князья благоразумно промолчали. А их поддержка Николая II в деле смены верховного главнокомандующего заметно улучшила отношения между ними и царской семьей. 2 сентября 1915 года Александра Федоровна разговаривает по душам с Марией Павловной, а уже 4 сентября Николай II пишет жене: «Приятно слышать со всех сторон такие похвалы Борису и как его любит не только его собственный полк, но и другие». Тогда-то царь и решил назначить Бориса походным атаманом, причем сначала кандидатом на эту должность был Михаил Александрович.

Видимо, Борис Владимирович переоценил расположение к себе царской семьи. В январе 1916 года он, известный гуляка и бабник, сватается к старшей дочери царя Ольге. Той самой, к которой когда-то безуспешно сватался Дмитрий Павлович.

«Мысль о Борисе чересчур несимпатична: я убеждена, что девочка никогда не согласится за него выйти, и я вполне ее понимаю», – пишет Александра Федоровна 28 января. 13 февраля она еще более категорична: «Отдать сильно пожившему, истрепанному, видавшему всякие виды молодому человеку чистую молодую девушку, которая моложе его на 18 лет, и поселить их в доме, где многие женщины “делили” с ним жизнь!»

Борису отказали. А уже в апреле великому князю, которого так любят все полки, царь влепил выговор за хамское обращение со своим начальником штаба. В июне походный атаман вообще чуть не вызвал международный скандал. В Царскосельском клубе стрелков брякнул английскому офицеру, что, разобравшись с Германией, Россия начнет войну с Англией. (В элитных офицерских клубах, надо сказать, на сухой закон закрывали глаза.) Августейшая болтовня стала известна английскому послу Бьюкенену и министру иностранных дел Грею. От Бориса потребовали объяснений. Будь он слегка поумнее, сказал бы, что ляпнул, не подумав. Но великий князь начал уверять, что своими ушами слышал такие разговоры в Ставке. Англичан, естественно, это не обрадовало. Скандал, конечно, замяли, но Борис получил очередную выволочку.

Вряд ли повеса Борис Владимирович расстроился из-за неудачного сватовства к Ольге. А вот Марию Павловну задержка с ответом, а потом отказ разозлили до глубины души. Еще в сентябре 15-го Александра Федоровна стояла «на верном пути», говорила «ясно, положительно и верно». А уже в феврале Мария Павловна жалуется Палеологу, что «императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он, ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут.

– Но разве нет способа открыть им глаза?

– Никакого способа нет.

– А через вдовствующую императрицу?

– Два битых часа я на днях провела с Марией Федоровной. И мы только изливали друг другу наши горести».

А в сентябре 16-го случился скандал, который я бы назвал бабской склокой, если бы не уважение к коронованным и августейшим особам. Мария Павловна ехала в Крым и спросила у Николая II, можно ли остановиться в Ливадии. Царь, разумеется, разрешил. А вскоре получил гневное письмо от жены: «Бенк[ендорф – гофмаршал двора] сказал мне, что Фредерикс ему сообщил о том, что Михень приедет 15-го на 3 дня в Ливадию!! (какое нахальство!) и что мы должны ей прислать белье, 2 прислуг и серебро. Я серьезно запротестовала и велела раньше всего выяснить, просила ли она у тебя на то разрешение – у нас там не гостиница, – бессовестная нахалка, ей хочется всем сесть на голову – могла бы жить в Ялте».

Ливадийский дворец, конечно, не гостиница, но Мария Павловна и не собиралась там останавливаться. Ее планировали поселить в резиденции царской свиты. Так что никакого нахальства даже близко не было. Николай II разъяснил жене ситуацию. «Итак, оказывается, что ты дал свое разрешение Михень, – не унималась Александра Федоровна, – надеюсь, она лично просила тебя о том, – тем не менее, чрезвычайно некорректно, что она и мне о том не телеграфировала – такая дерзость!»

Казалось бы, инцидент исчерпан. Но нет – все только начиналось.

Мария Павловна посетила госпитали, состоявшие в ведении Александры Федоровны, и собралась в Гурзуф. «Когда мы рассаживались по машинам, – вспоминает генерал Мосолов, – великая княгиня, к моему удивлению, попросила свою фрейлину мадемуазель Олив сесть во вторую машину, а мне знаком велела занять место рядом с ней – это шло вразрез с правилами дворцового этикета.

Едва мы выехали из ворот Ливадии, как она вытащила из своей сумочки телеграмму и дрожащей рукой протянула мне. Телеграмма была написана по-английски:

“Удивлена, что вы прибываете в Ливадию, не известив хозяйку этого дома. Что же касается моих госпиталей, то они в полном порядке. Александра”.

– Какая дерзость! – сказала великая княгиня, покраснев от негодования. – Как бы то ни было, вот мой ответ.

Я прочел бесконечное послание. Боже мой! Каких только слов там не было!

– Надеюсь, ваше высочество, вы еще не отослали эту телеграмму?

– Нет, – ответила она. – Но я хотела услышать ваше мнение.

Всю дорогу мы обсуждали слово за словом это послание. Я с великим облегчением вздохнул, когда великая княгиня сказала:

– Вы правы – я оставлю его без ответа. В моем возрасте будет ниже моего достоинства замечать подобное проявление бестактности со стороны женщины которую я учила, как надо вести себя в свете…

И так далее, пока мы не прибыли в Гурзуф».

При следующей встрече с Николаем II тетя Михень была очень сдержанна, хотя ни слова про Ливадию не сказала. Но поступок Александры Федоровны она, конечно, без ответа не оставила. Отныне она активнейшая участница великокняжеской оппозиции. Правда, отношения с императором и императрицей такие, что Мария Павловна с сыновьями даже не пытаются их в чем-то переубедить. Они сразу устремляют мысль к дворцовому перевороту.

Впрочем, проблемы с Владимировичами – это детский лепет в сравнении с головной болью, которую причиняли царю традиционно неугомонные Михайловичи.

«Один там только и есть порядочный человек: прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья», – говорил Чичикову Собакевич. Николай Михайлович Романов дал бы фору Михаилу Семеновичу Собакевичу. Николай Николаевич у него – «слабая душонка», Николай II – «подлая душонка», Александра Федоровна – «стерва», Елизавета Федоровна – «сумасшедшая», салон Марии Павловны – «международная свора парвеню», а сама она – «представительница бошей», Кирилл Владимирович – «напыщенный дурак», Петр Николаевич – просто «дурачок». Французский посол Палеолог только «болтает ерунду», а английского посла Бьюкенена «не считаю за умного человека». Нечего и говорить, какие выражения приходились на долю генералов или министров.

Николай Михайлович всегда страдал от того, что ему не находится подходящего дела. В 1916 году он наконец-то придумал себе занятие – готовить будущую мирную конференцию. Ведь для этого нужны «люди самостоятельные, имеющие образовательный ценз в широком смысле слова, и лица смелые». Профессиональные дипломаты не подходят – «у них отсутствует божеская искра, а преобладает рутина, ослепляющая всякий проблеск вдохновения». Как ни крути, без Николая Михайловича не обойтись. Царь не спорил, хотя никакого официального поста великий князь не получил.

Вроде бы подходящий повод успокоиться и, как договаривались, заняться любимым делом – изучать историю Венского, Парижского, Берлинского и прочих конгрессов. Однако Николай Михайлович оскорблен, что не добился официального статуса. К тому же с началом войны он просто помешался на немецких шпионах. В этом отношении трудно было выделиться на общем фоне, но великому князю удалось.

Он первым начал обвинять императрицу в симпатиях к немцам. «На днях писал имп. Марии Федоровне о моих сомнениях за будущее, что надо уже теперь зорко следить за возможностью разных родственных немецких влияний, которые только увеличатся при продолжении борьбы и дойдут до максимума в последний период, пред окончанием борьбы, – гласит запись в дневнике от 17 сентября 1914 года. – Сделал целую графику, где отметил влияния: гессенские, прусские, мекленбургские, ольденбургские и т. д., причем вреднее всех я признаю гессенские на Александру Федоровну, которая в душе осталась немкой».

Странно, почему великий князь забыл про баденские влияния. На самого себя. Ведь его мать – урожденная Цецилия Августа, принцесса и макграфиня Баденская. По отцовской линии он был природный русак: вел происхождение от Павла I, сына герцога Голштинского и принцессы Ангальт-Цербтской.

Августейший патриот сильно переживал и даже жаловался царю, что «дух немцев и жидов силен в нашей прессе». Вообще-то пассаж про жидов звучит несколько странно в устах записного либерала Николая Михайловича. К тому же ходили упорные слухи, что настоящим отцом Цецилии Августы был не баденский герцог Леопольд, а еврейский банкир Хабер. По крайней мере, Александра Федоровна величала Николая Михайловича внуком еврея.

Царствующая императрица и великий князь вообще не переваривали друг друга. Зато у вдовствующей императрицы Николай Михайлович пользовался особым расположением. Всю войну он забрасывает ее письмами, являясь главным источником информации. С лета 16-го великий князь беспрерывно твердит ей о пагубном влиянии Александры Федоровны. Что не удивительно – в это время о «царице-немке» говорят на каждом углу. Впрочем, первую скрипку тут играет сам Николай Михайлович. Это вообще особенность великокняжеской фронды – они сами выдумывали слухи, сами в них верили, а потом вместе со всей страной ужасались тому, что сами же и придумали.

Братья Николая Михайловича вплоть до осени 16-го сохраняли лояльность. Александр Михайлович, правда, по привычке изводит царя бесконечными претензиями. В это время Сандро командует авиацией. «Во время войны он посвятил себя развитию военной авиации и добился больших успехов», – пишет Мосолов. И тут же добавляет: «Один из наших военных министров часто рассказывал мне о том, какие невероятные трудности создавал руководству военной авиации человек, имевший доступ к царю и ни перед кем не отчитывавшийся».

Главный конфликт возник по поводу самолетов «Илья Муромец», созданных знаменитым конструктором Игорем Сикорским. В начале войны их признали непригодными для военных целей. Сандро с этим согласился. Однако председатель совета акционеров Русско-балтийского вагонного завода Михаил Шидловский настоял на повторных испытаниях. Они дали хорошие результаты, и под началом Шидловского была создана эскадра воздушных кораблей, подчиненная непосредственно Ставке. «Муромцы» проявили себя с самой лучшей стороны, что, естественно, вызвало досаду у Александра Михайловича. Пришлось признать свою ошибку и терпеть эскадру, которая ему не подчинялась.

Пока «Муромцы» бомбардировали немецкие позиции, Сандро бомбардировал царя письмами с требованием расформировать эскадру и подчинить «Муромцы» командирам авиационных дивизионов. Конечно же – ничего личного, «польза дела диктует».

26 октября 1916-го начальник штаба Алексеев дает отрицательное заключение на предложение великого князя. По странному совпадению, очень скоро Александр Михайлович оказывается в первых рядах великокняжеской оппозиции.

Во время войны «проснулся» даже Михаил Михайлович, с 1891 года живший за границей. Он, разумеется, тоже большой патриот. Мечтает поймать кайзера и отправить «на вечную каторгу на Сахалин». Рвется «возвратиться в Россию в такую трудную для всех нас, русских, минуту». Правда, совесть не разрешает ему оставить жену и детей. Поэтому просит он Николая II, «ради бога, назначь меня во главе всего здесь». «Здесь» – это в Англии, «всё» – это военные закупки. Разумеется, исключительно «для общей пользы дела, чтобы все было чисто, честно». Заодно уж Миш-Миш просит переводить великокняжеское содержание золотом, чтобы не терять на курсе.

Как видим, к концу 1916 года отношения царя почти со всеми родственниками оставляли желать лучшего. Очень, надо сказать, некстати – в это время обстановка в стране накалилась до предела.

Самое удивительное, что народ в России жил в это время относительно неплохо. Конечно, война сказывалась на уровне жизни. Рост зарплат отставал от роста цен. В литературе можно встретить самые разные статистические данные. Не углубляясь в эту сложную тему, приведу лишь несколько цифр, которые я сознательно беру из советских, а не современных источников. Покупательская способность рубля составляла к февралю 1917 года 27 копеек от довоенного, т. е. рубль обесценился в 3,7 раза. Интересно, что всего за 8 месяцев Временное правительство обесценило рубль так же, как царское правительство за 2,5 года – в октябре 17-го его покупательская способность равнялась уже 6–7 коп.. И это следствие не революционного брожения 17-го года, а безграмотной политики тех самых «людей общественного доверия», которые дорвались до власти. За несколько месяцев они выпустили бумажных денег больше, чем за 2,5 года, когда страной руководили «темные силы» и «распутинские ставленники». Впрочем, нам, пережившим гиперинфляцию начала 90-х, даже цифры 17-го года не кажутся чудовищными.

В феврале 1917 года по распоряжению Морского министерства было проведено анкетирование рабочих петроградского Обуховского завода. «Анализ этих анкет определил среднюю стоимость содержания семейства из трёх человек в 169 руб. (в месяц), из которых 29 руб. шли на жилье, 42 руб. – на одежду и обувь, остальные 98 руб. – на питание». При этом самая низкая (по последнему разряду) зарплата на Обуховском заводе – 160 рублей, средняя – 300 руб.. Если брать воюющие страны, то лучше петроградских рабочих жили только английские.

Правда, к началу 17-го года в крупных городах начались проблемы с продовольствием. Хлеб в России был. Естественно, после призыва в армию миллионов крестьян его производство сократилось, но при этом Россия перестала вывозить хлеб за границу. Так что проблемы лежали в сфере экономического регулирования. Правительство ввело твердые цены на хлеб. В стране инфляция. Цены на промышленные товары растут, к тому же их катастрофически не хватает – промышленность работает на войну. Конечно, крестьянам не выгодно продавать хлеб, они его придерживают.

И все равно хлебных запасов вполне достаточно, чтобы прокормить и армию, и крупные города. Главный вопрос не в том, где взять хлеб, а в том, как его подвезти.

По сути дела, все несчастья начались с нехватки снарядов в 15-м году, результатом которой стало Великое отступление. Спешная эвакуация из Галиции, Польши, Литвы привела к развалу на железных дорогах. Этот развал привел к топливному кризису – не вывезти уголь из Донбасса. Нет угля – на железных дорогах совсем беда. А без железных дорог не вывезти хлеб из Черноземья. Соответственно – продовольственный кризис.

Как выйти из ситуации, не знал никто. Вся программа Прогрессивного блока сводилась к требованию «правительства доверия». Передайте власть в честные и чистые руки – и мы решим все проблемы. Но как? Блок не имел единой точки зрения даже на самый злободневный вопрос – продовольственный. Левая часть блока поддерживала предложенный правительством план продразверстки. С одной лишь поправкой: правительство этот план осуществить не сможет, а они, «люди доверия», – запросто. Правая часть блока видела выход в повышении твердых цен на хлеб. Тут, так сказать, классовые интересы. Левая часть – это промышленники и интеллигенция, правая – помещики. В 17-м году блок пришел к власти. И план продразверстки утвердил, и твердые цены повысил. В итоге разверстка окончилась полным провалом, а города оказались на грани голода.

Разумеется, «люди доверия» не могли разрешить вопрос с железными дорогами. Вплоть до начала 20-х его вообще никто не мог разрешить. Во Временном правительстве за эту проблему взялся либеральнейший и социальнейший кадет Некрасов, решивший, что нужно удовлетворять все требования железнодорожников. Поезда почти совсем перестали ходить. Большевики подошли с другой стороны. Во время гражданской войны на посту наркома путей сообщения побывали такие решительные и эффективные управленцы, как Дзержинский и Троцкий. Поезда совсем встали.

Выход был только один – покончить с войной. Но именно этого больше всего боялась оппозиция. Главная ее претензия к власти – царь собирается заключить мир. Оппозиционные лидеры настолько вбили это себе в голову, что легенда о готовности Николая II к сепаратному миру перекочевала в советскую историографию и гуляла в ней целых 50 лет, пока историки, наконец, не удосужились ее проверить. И выяснилось, что никаких доказательств нет. Николай II несколько раз получал предложения от немцев заключить мир, но каждый раз с негодованием их отвергал.

Правда, в желании закончить войну обвиняли не столько Николая II, сколько Александру Федоровну. Мы помним, что Николай Михайлович с первых дней войны заговорил о «гессенских влияниях». В июне 1915 года Павел Александрович рассказал царице, что «слышал, будто немцы предлагали нам условия перемирия». «Я предупредила его, – сообщает Александра Федоровна мужу, – что в следующий раз он услышит, будто я желаю заключения мира».

Императрица как в воду глядела. Через год вся страна талдычила, что она стоит за заключение мира. К этому ее, разумеется, подталкивает Распутин, который немецкий шпион или, в крайнем случае, работает на немцев бессознательно. Приплетали какого-то еврейского банкира Мануса и доходили до бредней про прямой телеграфный провод, по которому «старец» переговаривается с Вильгельмом II.

Распутин действительно был против вступления России в войну. Он действительно мог заговаривать с царицей о заключении мира. Но никаких данных – ни прямых, ни косвенных, – что Александра Федоровна стремилась к миру, попросту нет. Если, конечно, не считать того, что она пыталась улучшить положение немецких военнопленных, чтобы немцы в ответ улучшили положение наших. Или отдельных мест в переписке с мужем, где она сокрушается, что война уносит множество человеческих жизней, или признается, что болеет душой за свою «маленькую родину», за брата Эрни и сестру Ирен. Хотя переписка, естественно, не могла быть известна тогдашним оппозиционным сплетникам.

Лидер думской оппозиции Павел Милюков в параноидальном ура-патриотизме не уступал лидеру великокняжеской фронды Николаю Михайловичу. Он специально отправился в Швейцарию, «чтобы собрать из недоступных в России источников данные о таинственных сношениях германцев с русскими сферами по поводу заключения сепаратного мира». На него «посыпался целый букет фактов – достоверных, сомнительных и неправдоподобных». Весь этот букет «неправдоподобных фактов», иначе называемых слухами, Милюков выложил в своей знаменитой речи 1 ноября 1916 года о «глупости или измене». В III Думе кадетов не включили в комиссию по обороне, поскольку они, дескать, могли рассказать врагу государственные секреты. IV Дума встретила речь Милюкова, полную домыслов и явной клеветы, овацией. Судя по возгласам с мест, депутаты не верили в глупость и были уверены в измене. Дума требовала «правительства доверия».

Конечно, кадровые назначения Николая II в годы Первой мировой войны нельзя назвать удачными. Влияние Распутина, действовавшего через императрицу, тоже нельзя отрицать. И все же дело не в Распутине. Николай II просто не знал, что делать, и отчаянно пытался найти выход из положения. Отсюда – постоянная смена министров, которую Пуришкевич метко назвал «министерской чехардой». Беда в том, что думская оппозиция тоже не имела никакой программы выхода из кризиса. Так что во Временном правительстве министры будут меняться еще чаще, чем при царе. Возможно, пресловутое «правительство доверия» могло бы на какое-то время разрядить накалившуюся обстановку. Вот только царь ни к Думе, ни к «людям доверия» ни малейшего доверия не испытывал. И вообще говоря, был прав – в 17-м году они покажут свою полную несостоятельность. Не прав он был только в том, что совсем ничего не предпринимал. Теоретически существовало три варианта действий:

1) Сформировать «правительство доверия», т. е. передать реальную власть Государственной думе.

2) Принять жесткие меры – распустить Думу на время войны и обуздать печать.

3) Заключить мир.

Так как ни первого, ни второго царь не делал, общественность уверилась, что он выбрал третий путь. Парадокс в том, что общественность обвиняла Николая II в том, о чем он и не думал, хотя это было бы самым разумным в той ситуации.

Особую ненависть у оппозиции осенью 16-го года вызывали два министра – Борис Штюрмер и Александр Протопопов. Оба – ставленники Распутина.

Штюрмер в январе 1916 г. сменил Горемыкина на посту премьера. Распутин называл его «старикашкой на веревочке», а высший свет – «святочным дедом». Он персонаж скорее комический, но, к сожалению, времена на дворе стояли невеселые. Штюрмера подозревали в симпатиях к немцам. Главным образом из-за фамилии, что, прямо скажем, не делает чести российским либералам. А когда летом 1916 года Штюрмер стал еще и министром иностранных дел вместо убежденного поклонника Антанты Сазонова, общественность пришла в отчаяние – жди сепаратного мира.

Еще более нелепым было назначение Протопопова. Александр Дмитриевич – выходец из думских кругов: он член фракции октябристов и вице-спикер Думы. Протопопов страдал прогрессивным параличом и, по мнению почти всех окружающих, был не вполне нормален. Правда, возникает вопрос – куда же смотрела думская общественность? Зачем она избрала вице-спикером психически нездорового человека? Более того – летом 16-го председатель Думы Родзянко рекомендовал царю назначить его министром торговли и промышленности. «Родзянко болтал, разумеется, всякую чепуху», – отозвался Николай II.

Весной-летом того же 16-го года Протопопов возглавлял российскую парламентскую делегацию, которая посетила Англию, Францию и Италию. На обратном пути, в Стокгольме, он встретился с представителем германского посла Люциуса Варбургом. Более чем странное свидание. Официальное лицо, отправившееся в Европу, чтобы скрепить отношения с союзниками, встречается с представителем противника. Еще удивительнее, что Протопопов не делал секрета из этой встречи. На ней даже присутствовал журналист. «По возвращению же в Россию Протопопов вообще, по свидетельствам целого ряда лиц, по любой просьбе (и без всякой просьбы) доставал свою записную книжку, в которой было зафиксировано содержание беседы, загонял свою жертву в какой-нибудь уютный уголок думских кулуаров и, взяв за пуговицу пиджака, принудительно зачитывал все, что имело отношение к его стокгольмскому приключению», – красочно описывает поведение незадачливого дипломата советский историк Ирина Алексеева. «Мало вероятно, чтобы Протопопов получил какие-либо инструкции», – считает она. Встреча с Варбургом «была чисто импульсивной и неожиданной для него самого “выходкой”, объясняющейся отчасти перепадами в настроении, вызванными давним нервным заболеванием».

Протопопов вернулся в Россию к завершению думской сессии, которая продолжалась до 20 июня. И в первый же день начал «принудительно зачитывать» записную книжку. Однако 25 июня Родзянко рекомендует его в министры. Председатель Думы не мог не знать то, что было известно всем посетителям «думских кулуаров». Значит, коллеги Протопопова не воспринимали встречу с Варбургом слишком серьезно.

Но через месяц Протопопов получает аудиенцию у царя. «Вчера я видел человека, который мне очень понравился», – пишет Николай II жене 20 августа. «Он ездил за границу с другими членами Думы и рассказал мне много интересного». А 7 сентября Александра Федоровна сообщает мужу, что Распутин «убедительно просит» назначить Протопопова министром внутренних дел. «Уже, по крайней мере, 4 года, как он знает и любит нашего Друга, а это многое говорит в пользу человека». «Я должен обдумать этот вопрос, – отвечает царь, – так как он застигает меня совершенно врасплох. Мнения нашего Друга о людях бывают иногда очень странными, как ты сама это знаешь, поэтому нужно быть осторожным».

В это время любые, даже «очень странные», мнения «нашего Друга» могли иметь решающее значение. 16 сентября Протопопов назначен управляющим Министерства внутренних дел. Как видим, благодаря вмешательству Распутина, у которого вице-спикер лечился.

Александра Федоровна сильно ошибалась, когда думала, что, «так как он член Думы, то это произведет на них впечатление и закроет им рты». Думцы пришли в ярость – они добиваются «правительства доверия», а их коллега становится министром по протекции Распутина. Родзянко, три месяца назад рекомендовавший Протопопова в министры, встретив Протопопова-министра, не подал ему руки. Александр Дмитриевич превратился в главную мишень для оппозиции.

Тут же поползли слухи, что его назначение связано со стокгольмскими переговорами и желанием заключить сепаратный мир. Непонятно, правда, почему в таком случае его назначили министром внутренних, а не иностранных дел. К тому же, как мы помним, после разговора с Протопоповым о поездке за границу Николай II и не думал о назначении, иначе этот вопрос не застиг бы его в сентябре «совершенно врасплох».

Такова была обстановка в стране к 1 ноября 1916 года, когда открылась очередная сессия Государственной думы и оппозиция начала «штурм власти». Устранить влияние «темных сил» (Распутина как минимум и Александры Федоровны в идеале), сформировать «правительство доверия» и вести войну до победного конца – с этими требованиями выступал уже не только Прогрессивный блок, но практически вся российская общественность.

Не остались в стороне и великие князья. Постепенно они объединяют усилия и устанавливают контакты с депутатами Думы, лидерами общественных организаций, оппозиционно настроенными представителями административной и военной элиты и даже с церковными кругами.

Если Дума начала штурмовать власть 1 ноября, то члены императорской фамилии – на несколько дней раньше.

Еще с весны 1916 года вдовствующая императрица Мария Федоровна переселилась в Киев к своей дочери Ольге. Формально – для устройства госпиталей, на самом деле – в знак протеста против нарастающего влияния невестки – Александры Федоровны. В Киеве находились также Александр Михайлович с женой Ксенией. То есть мать царя, две его сестры и зять.

В конце октября в Киев приехали Павел Александрович с женой, Мария Павловна-старшая и Николай II. Родственники, собравшиеся в таком количестве, не упустили случая провести с царем разъяснительные беседы.

В эти же дни Сандро обрабатывал Павла Александровича. «Все беды, по его мнению, коренились в Распутине», – вспоминает жена Павла княгиня Палей. Сандро предлагал поговорить с царем «начистоту» и собрать семейный совет с участием Николая Михайловича и трех Владимировичей. Павел был не в восторге от этого предложения, но не отказался.

1 ноября, в день открытия думской сессии, в Ставку к царю приехал Николай Михайлович. В Ставке он был не одинок – там находились его братья Сергей и Георгий. Вечером у него с Николаем II состоялся обстоятельный разговор.

К сожалению, сведения об этом разговоре крайне противоречивые. Николай Михайлович привез царю письмо и уверял, что зачитал его. А Николай II утверждал, что великий князь не только ничего не зачитывал, но вовсе «не хотел давать мне своих писем, – я их просто взял у него, и он отдал их довольно неохотно». «О тебе, – клянется Николай II жене, – он не упоминал совершенно, останавливаясь только на историях со шпионами, фабриках, рабочих, беспорядках, министрах и общем внутреннем положении!»

Как бы то ни было, мы можем судить о беседе только по тексту якобы зачитанного царю письма, который Николай Михайлович уже после революции передал в газету «Русское слово». Причем Николай Михайлович передал одно письмо, а Николай II и Александра Федоровна в переписке говорят о двух.

Все письма великих князей этого времени строятся по одному принципу: 1) напугать царя приближающейся катастрофой, 2) убедить, что он не знает истинного положения вещей, 3) предложить, что нужно делать (с этим обычно проблемы).

«Ты находишься накануне эры новых волнений, – предостерегает Николай Михайлович, – скажу больше – накануне эры покушений». Потому что раньше никто не знал, как назначаются министры, а теперь знают все. И «раз способ стал известен всем и каждому и об этих методах распространилось во всех слоях общества, так дальше управлять Россией немыслимо». Явный намек, что министров назначает Распутин.

«Неоднократно ты мне сказывал, что тебе некому верить, что тебя обманывают, – продолжает великий князь. – Если это так, то же явление должно повторяться и с твоей супругой, горячо тебя любящей, но заблуждающейся, благодаря злостному, сплошному обману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно. Но что исходит из ее уст, – есть результат ловкой подтасовки, а не действительной правды». В общем, царицей манипулируют, а она – в свою очередь – манипулирует царем. И если уж Николай II «не властен отстранить от нее это влияние», то пусть, по крайней мере, оградит себя от «постоянных, систематических вмешательств» жены.

А уж если «устранить это постоянное вторгательство во все дела темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось утраченное тобою доверие громадного большинства твоих подданных». И «все последующее быстро наладится само собой».

Программа более чем скромная – устранить влияние «темных сил». Ответственное перед Думой правительство отодвигалось на перспективу. «Когда время настанет, – а оно уже не за горами, – ты сам с высоты престола можешь даровать желанную ответственность министров перед тобой и перед законодательными учреждениями. Это сделается просто, само собой, без напора извне и не так, как совершился достопамятный акт 17 октября 1905 года». Очень тонкое, с психологической точки зрения, замечание. Николай II не любил идти на уступки под давлением «извне», а «достопамятный» октябрьский Манифест давно уже вызывал в нем только чувство сожаления.

«Все высказал, все рассказал, после чего императорское величество удостоил меня троекратного нежного поцелуя», – сообщал Николай Михайлович своему другу французскому историку Фредерику Массону.

Скорее всего, великий князь высказал не все, что содержалось в письме. Об императрице он, видимо, действительно не упоминал. Иначе Николай II не удостоил бы его «троекратного поцелуя», а тем более – «нежного». И уж совсем невероятно, чтобы царь переправил это письмо Александре Федоровне, зная его содержание. А он именно так и поступил. Ясно, что он просто-напросто не прочитал письмо, в чем впоследствии, оправдываясь, и убеждал жену.

Ясно также, что Александра Федоровна пришла в замешательство. Муж пересылает ей послание, главная идея которого – устранить ее, Александры Федоровны, влияние на мужа. Да еще и с припиской, что оно даст понятие, о чем мы с Николаем Михайловичем говорили.

В императрице мгновенно проснулись два чувства – злость на Николая Михайловича и страх, что его доводы окажутся убедительными. Она реагирует очень эмоционально, даже учитывая ее нервный характер. Сразу же посылает Николаю II телеграмму: «Нахожу письмо Н. возмутительным. Его следовало бы немедленно выслать. Как смеет он тебе говорить против Солнышка? Это гнусно, подло». Солнышко (Sunny) – детское прозвище Александры Федоровны.

В этот же день она пишет длинное письмо мужу, в котором, как и в телеграмме, яростно нападает на Николая Михайловича и в то же время давит на нежные чувства Николая II.

«Почему ты не остановил его среди разговора, – жалуется Александра Федоровна, – и не сказал ему, что если он еще раз коснется этого предмета или меня, то ты сошлешь его в Сибирь, так как это уже граничит с государственной изменой? Он всегда ненавидел меня и дурно отзывался обо мне все эти 22 года… но во время войны и в такую пору прятаться за спиной мамб и твоих сестер и не выступить смело (независимо от согласия или несогласия) на защиту жены своего императора, это – мерзость и предательство. Он чувствует, что со мной считаются, что меня начинают понимать, что мое мнение принимают во внимание, и это невыносимо для него. Он – воплощение всего злого, все преданные люди ненавидят его, – даже те, кто не особенно к нам расположен, возмущаются им и его речами. – А Фред[ерикс] стар и никуда не годен, не сумел его остановить и задать ему головомойку, а ты, мой дорогой, слишком добр, снисходителен и мягок. Этот человек должен трепетать перед тобой, он и Николаша – величайшие мои враги, если не считать черных женщин и Сергея [Михайловича]».

Заметим, что врагов не так уж и мало. Императрице только и остается молить о защите: «Милый мой, ты должен поддержать меня, ради блага твоего и Бэби».

Собственных ругательств в адрес Николая Михайловича императрице показалось мало, и фрейлина Вырубова приписала по-русски слова Распутина, которому тоже дали почитать его письмо: «Не проглянуло нигде милости божией, ни в одной черте письма, а одно зло – как брат Милюкова, как все братья зла…» «Человек он ничтожный, добра то он делает, а милости божией и на делах нет, никто его не слушает…» «Господь показал Маме, что все это ничтожно, во сне». Александра Федоровна поясняет, что видела во сне, как ей отрезали руку, а как проснулась – получила послание Николая Михайловича.

Хоть письмо императрицы и выглядит откровенно истеричным, это тоже психологически выверенный удар. Николай Михайлович упирает на то, что царь должен ему верить, поскольку он не преследует никаких личных целей.

Александра Федоровна убеждает, что верить ему нельзя, приплетая сюда и обожаемого Бэби (сына Алексея), и нелюбимого Николашу, и мистику, которая может показаться полным бредом нам, но только не Николаю II. С этого времени императрица постоянно требует выслать Николая Михайловича из Петрограда.

Александра Федоровна волновалась не зря. Визит Николая Михайловича был только первой ласточкой. Царя обрабатывают практически ежедневно. Устранить Распутина и сформировать новое правительство его убеждают Пуришкевич (3 ноября), начальник Главного артиллерийского управления генерал Маниковский в присутствии Сергея Михайловича (4 ноября), протопресвитер армии и флота Шавельский (6 ноября), глава российского Красного Креста и бывший министр народного просвещения Кауфман (9 ноября), действующий министр народного просвещения Игнатьев (12 ноября). А в конце октября с царем говорил начальник штаба Алексеев и «решительно всё высказал ему».

8 ноября в Ставку прибыл командующий Кавказским фронтом Николай Николаевич. Его императрица особенно опасалась. «Милый, остерегайся, чтобы Николаша не вырвал у тебя какого-нибудь обещания», – предупреждает она мужа. «Они должны дрожать перед своим государем, – будь более уверен в себе – бог тебя поставил на это место (это не спесь), ты помазанник божий, и они не смеют этого забывать».

Похоже, Александра Федоровна переборщила. Царь, перед которым ровным счетом никто не дрожал, устал от ее наставлений и, наученный горьким опытом с письмом Николая Михайловича, просто соврал жене, что о политике они с Николашей вообще не говорили.

Сам Николай Николаевич уверял, что разговаривал с царем «в очень резкой форме», «хотел вызвать его на дерзость». «Мне было бы приятней, чтоб ты меня обругал, ударил, выгнал вон, нежели твое молчание, – горячился великий князь. – Неужели ты не видишь, что ты теряешь корону? Опомнись, пока не поздно. Дай ответственное министерство. Еще в июне с. г. я тебе говорил об этом. Ты все медлишь. Смотри, чтобы не было поздно потом». Никакой реакции от царя Николай Николаевич не добился – «он все молчал и пожимал плечами».

В этом монологе интересно требование ответственного министерства, которое Николай Николаевич якобы выдвигал еще летом 16-го года. «Ответственное министерство» и «министерство доверия» – это общеупотребительные термины того времени. Под «министерством», естественно, понимается кабинет министров, а не какое-то одно конкретное министерство.

«Ответственное министерство» – правительство, ответственное перед парламентом и составленное на основе парламентского большинства. Как в Англии и прочих парламентских монархиях. «Ответственного министерства», кстати говоря, в России нет до сих пор. «Министерство доверия» – более расплывчатое, неюридическое понятие. Это просто такое правительство, которое устраивало бы Думу. Оно могло состоять из думских деятелей, представителей либеральной бюрократии или и тех, и других вперемешку – как получится.

Так вот. Ни летом, ни осенью 1916 года ответственного министерства не требовал даже Прогрессивный блок, который соглашался на более умеренное министерство доверия. Великий князь оказывался радикальнее лидера кадетов Милюкова.

В это же время – в начале ноября – депутатом Думы от кадетов Василием Маклаковым и товарищем министра внутренних дел, бывшим депутатом от октябристов князем Волконским «через свиту великого князя Михаила Александровича была выдвинута идея коллективного выступления великих князей, которое должен был возглавить великий князь Николай Михайлович».

Волконский сказал адъютанту Михаила Александровича барону Врангелю, что «положение могло бы быть спасено выступлением всей императорской семьи In corpore». «Искали, кто из великих князей мог бы взять на себя руководящую роль, – записал в дневнике Николай Врангель. – Остановились на вел. князе Николае Михайловиче, несмотря на низкий нравственный ценз».

Николай Михайлович отказался. Он отказался также от предложения брата – Александра Михайловича – присоединиться к коллективному обращению великих князей.

Вместо коллективного выступления Николай II в один день, 11 ноября, получил еще два политических послания – от Михаила Александровича и Георгия Михайловича. В отличие от вечного оппозиционера с «низким нравственным цензом» Николая Михайловича или оскорбленного своей отставкой Николая Николаевича, этих великих князей трудно было заподозрить в ангажированности. Михаил не касался политики со времен 1905 г., а Георгий вообще никогда никуда не вмешивался, так что их мнение могло иметь особый вес.

Проект письма Михаила Александровича к брату составил Врангель, а отредактировали Волконский и Маклаков. Волконский настоял на смягчении «всех намеков об «уступках» большинству в Думе и пр.», чтобы лишний раз не пугать царя. «Между тем, ознакомленный с мнением Волконского вел. князь очень желал писать государю более решительно, но я его отговорил», – отмечает в дневнике Врангель. Удивительная вещь: снова великий князь оказывается радикальней представителей оппозиционной общественности, а бывший вице-спикер Думы Волконский уговаривает его – от греха подальше – не говорить о Думе!

Письмо Михаила Александровича включает в себя неизменные три пункта: 1) напугать – «перемены в настроении самых благонамеренных людей – поразительные», «мы стоим на вулкане», «малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу»; 2) убедить царя, что от него скрывают правду – министры, «оберегая свои личные интересы, не скажут правду»; 3) предложить выход – «решив удалить наиболее ненавистных лиц и заменив их людьми чистыми, к которым нет у общества (а теперь это вся Россия) явного недоверия, ты найдешь верный выход из этого положения».

Георгия Михайловича на выступление подвиг протопресвитер Шавельский, которого – в свою очередь – обрабатывал все тот же князь Волконский. 31 октября, за день до начала штурма власти, Шавельский обрисовал Георгию Михайловичу свое видение ситуации: «Пока возбуждение направлено только против правительства, государя оставляют в стороне. Но если не изменится положение дела, то скоро и на него обрушится гнев народный. – Но императрицу все ненавидят, ее считают виновницей во всем? – заметил великий князь.

– Да, ее всюду ненавидят, – подтвердил я.

– Что же делать? Как помочь? – воскликнул великий князь.

– Надо раскрыть глаза государю, надо убедить его, что сейчас должны стоять у власти не ставленники Распутина, а честные, самые серьезные, государственного ума люди. Вы – великие князья прежде всего должны говорить государю об этом, ибо вас это больше всего касается, – сказал я.

– Говорить… Но как скажешь ему? Он не станет слушать, может на дверь указать! – снова воскликнул великий князь.

Меня удивил такой страх одного из старейших и лучших князей перед этим кротким и, как казалось мне, неспособным ни на какую резкость государем, и я высказал великому князю свое недоумение:

– Не понимаю вас, ваше высочество! Я знаю, что государь любит и уважает вас. Поэтому представить не могу, чтобы он выгнал или вообще отказался выслушать вас, когда вы заговорите о том, что нужно для спасения его.

– Хорошо! – сказал великий князь…»

Почти две недели «один из старейших и лучших» великих князей преодолевал страх. Сказать лично так и не решился – отправил письмо, находясь уже не в Ставке, а в штабе Юго-Западного фронта, где его дополнительно обработал генерал Брусилов. Георгий Михайлович сформулировал пожелания генералитета: «общий голос – удаление Штюрмера и установление ответственного министерства». «Если бы я это слышал от левых и разных либералов, – пишет великий князь, – то я бы не обратил на это внимания. Но это мне говорили и здесь говорят люди, глубоко преданные тебе и желающие от всей души блага только тебе и России нераздельно».

Странно, надо сказать, что преданные люди, не отделяющие царя от России, требуют при этом установить парламентскую форму правления. А если серьезно, то на лицо определенная тенденция. «Разные либералы» не ратуют за ответственное министерство. И связанные с «разными либералами» великие князья – Николай Михайлович и Михаил Александрович – выдвигают очень скромную программу: всего-навсего отстранить от власти наиболее ненавистных лиц. А с радикальной программой парламентаризации выступают Николай Николаевич и Георгий Михайлович, самым тесным образом связанные с генералитетом. Действительно, генералы в то время зачастую были настроены решительнее либеральных депутатов. Недаром события февраля-марта некоторые историки называют «заговором генералов».

Николай II поддался давлению, которое оказывали на него со всех сторон. Тем более что он находился в Ставке, а Александра Федоровна – в Царском Селе. Штюрмер получил отставку, хотя императрица и просила за него. Главой правительства стал министр путей сообщения Александр Трепов, известный своими антираспутинскими настроениями.

А 10 ноября царь сообщил жене, что решил уволить и Протопопова. Он, мол, «перескакивает с одной мысли на другую» и вообще, говорят, «был не вполне нормален после известной болезни».

«Только, прошу тебя, не вмешивай нашего Друга, – пишет Николай II. – Ответственность несу я и поэтому я желаю быть свободным в своем выборе».

Таких отповедей императрица еще не получала. Она поняла, что муж выходит из-под ее влияния, и тут же засобиралась в Ставку, по пути посылая царю письмо за письмом и телеграмму за телеграммой. Штюрмера она уже не защищает – он был «медлителен, ненаходчив и недостаточно крепко держал их всех в руках». К тому же месяцами не виделся с Распутиным – «и вот потерял почву под ногами». Для нее теперь главное – отстоять Протопопова, «потому что он чтит нашего Друга».

Разумеется, проблема заключалась не в личности министра внутренних дел, а в общем направлении политики, в чем Александра Федоровна и убеждала мужа: «Душка, помни, что дело не в Протоп[опове] или в X, Y, Z. Это – вопрос о монархии и твоем престиже, которые не должны быть поколеблены во время сессии Думы. Не думай, что на этом одном кончится: они по одному удалят всех тех, кто тебе предан, а за тем и нас самих».

11 ноября в 14.06 Александра Федоровна отправила телеграмму: «Умоляю оставить Калинина (прозвище Протопопова. – Г. С.). Солнышко просит об этом. Подожди до встречи, не решай ничего». В 16.37 Николай II телеграфировал ответ: «Подожду с назначением до свидания с тобой».

На следующий день Александра Федоровна выехала в Ставку и пробыла там вместе с царем до 24 ноября. Протопопов не только сохранил свой пост, но и был утвержден в должности министра (до этого он официально считался лишь управляющим Министерства внутренних дел).

Из всех возможных решений Николай II выбрал наихудшее – половинчатое: уволил Штюрмера, но оставил Протопопова. Одновременно показал и слабость, и упрямство.

Новый председатель Совета министров Трепов выдвинул царю обязательное условие – в правительстве не должно быть Протопопова. Иначе никакой диалог с Думой невозможен. Николай II на это не пошел. В итоге отношения с Думой еще больше обострились. 19 ноября Трепов должен был огласить программу нового правительства.

«Лишь только в дверях зала показались министры и среди них Протопопов, подымается шум, – рассказывает присутствовавший на заседании Палеолог. – Крики становятся сильнее: Долой министров! Долой Протопопова!»

Очень спокойный, с прямым и надменным взглядом, Трепов начинает свое чтение. Три раза крики крайней левой вынуждают его покинуть трибуну».

Только с четвертой попытки глава правительства сумел зачитать декларацию. А на вечернем заседании Пуришкевич произнес знаменитую антираспутинскую речь о том, что темный мужик не должен управлять Россией. В оппозицию перешел уже не только Прогрессивный блок, но и крайне правые депутаты.

3 декабря великие князья, видя, что ситуация лишь ухудшается, реализовали свой ноябрьский замысел коллективного обращения к царю. Павел Александрович, самый близкий к царской семье и самый лояльный из всех родственников, выполнил обещание, данное Александру Михайловичу в Киеве, и собрал семейный совет. «Там было решено, что кн. Павел, как старейший в роде и любимец их величеств, должен взять на себя тяжелую обязанность говорить от имени всех, – вспоминает жена Павла княгиня Палей. – Князь был крайне озабочен. Он совершенно ясно отдавал себе отчет о том, насколько трудна и неблагодарна возложенная на него задача и как мало у него шансов на успех». Тем не менее великий князь предложил 6 декабря, в день именин Николая, даровать стране конституцию.

Что подразумевалось под словом «конституция» – остается загадкой. Правда, 1 марта 1917 года Павел снова выступит с проектом «конституции», который заключался в том, что правительство должен формировать председатель Думы. Видимо, и 4 декабря речь шла об ответственном министерстве.

Николай II «конституцию» отверг: «В день своей коронации я присягал самодержавию, и я должен передать эту клятву нерушимой своему сыну».

«Хорошо, если ты не можешь дать конституцию, дай на худой конец министерство доверия, так как – я тебе это опять говорю – Протопопов и Штюрмер ненавистны всем», – сказал Павел. Тут вступила императрица, защищая и Распутина, и министров.

«Великий князь потерпел неудачу во всех направлениях, так как на все, о чем он просил, был дан решительный отказ».

Разговор завершился ничем. Точность его передачи Ольгой Палей вызывает большие сомнения. Скажем, великий князь никак не мог 3 декабря просить отставки Штюрмера, который был уволен еще 10 ноября. В политике княгиня не понимает совсем ничего. Утверждает, что Гучков говорил: «Черт с ней, с победой, лишь бы скинуть царя». Что Гучков, Родзянко и князь Львов, поддавшись на уговоры английского посла Бьюкенена, решили «отказаться от мирных путей борьбы и встать на путь революции».

В принципе, княгиня имеет полное право думать, что угодно. Тем более что все перечисленные действительно играли в те месяцы крайне двусмысленную роль. Но получается, что ее собственный муж требовал от царя передать власть людям, которые встали на путь революции.

Проблема в том, что великие князья – может быть, за исключением Николая Михайловича – разбирались в политике ничуть не лучше Ольги Валерьяновны. Они видели, что недовольство растет, но понятия не имели, что нужно делать. Цеплялись за магические слова «министерство доверия» и «ответственное министерство», даже не понимая их смысла.

А самая большая проблема заключалась в том, что точно так же слепо цеплялась за те же самые слова и вся остальная общественность. Причем не только либеральная, но и революционная. В этом смысле показателен разговор, который уже в феврале 17-го прогрессивный националист Василий Шульгин и кадет Василий Маклаков вели с трудовиком Александром Керенским и социал-демократом Матвеем Скобелевым. Первые – лидеры Прогрессивного блока, вторые через несколько дней станут лидерами Совета рабочих депутатов. Эту беседу со свойственным ему литературным талантом описал Шульгин.

«Керенский вдруг увидел нас и, круто изменив направление, пошел к нам, протянув вперед худую руку… для выразительности.

– Ну что же, господа, блок? Надо что-то делать! Ведь положение-то… плохо. Вы собираетесь что-нибудь сделать?»

Шульгин поинтересовался, что именно нужно сделать.

«На изборожденном лице Керенского промелькнуло вдруг веселое, почти мальчишеское выражение.

– Что?.. Да в сущности немного… Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.

– Чьи? – спросил Маклаков.

– Это безразлично. Только не бюрократические». Потом Шульгин спросил Керенского, что еще нужно.

«Ну, еще там, он мальчишески, легкомысленно и весело махнул рукой, – свобод немножко. Ну там печати, собраний и прочее такое…»

По сути, «программа» социалиста Керенского ничем не отличалась от «программы» великокняжеской фронды. А безумная вера общественности в спасительность «министерства доверия» ничем не отличалась от столь же безумной веры Александры Федоровны в Распутина или Протопопова.

Конечно, императрица в конце 16-го года, грубо говоря, потеряла ориентацию. В декабре великая княгиня Виктория Федоровна (Даки) стала рассказывать ей о положении в стране.

«Императрица прервала ее:

– Вы ошибаетесь, моя милая. Впрочем, я и сама ошибаюсь. Еще совсем недавно я думала, что Россия меня ненавидит. Теперь я осведомлена, что меня ненавидит только петроградское общество, это развратное нечестивое общество, думающее только о танцах и ужинах, занятое только удовольствиями и адюльтером, в то время как со всех сторон кровь течет ручьями… кровь… кровь…

Она как будто задыхалась от гнева, произнося эти слова; она вынуждена была на мгновение остановиться. Затем она продолжала:

– Теперь, напротив, я имею великое счастье знать, что вся Россия, настоящая Россия, Россия простых людей и крестьян – со мной. Если бы я показала вам телеграммы и письма, которые я получаю ежедневно со всех концов империи, вы тогда увидели бы».

Телеграммы и письма отправлялись со всех концов империи по личному указанию министра внутренних дел Протопопова. Не понимала Александра Федоровна и того, что в таком централизованном государстве, как Россия, столичное общество может запросто перевесить всю остальную страну.

Но ведь и вера общественности в то, что кто-то, кроме нее самой, питает к ней какое-либо доверие, – такая же иллюзия. Чем больше общественность штурмовала власть, тем больше возбуждалась «улица» – те самые «простые люди», которые в марте 17-го покажут, как они доверяют маклаковым и шульгиным, а в октябре – как они доверяют керенским и скобелевым.

Первыми при этом «попадут под раздачу» великие князья. А пока, в декабре 16-го, отчаявшись убедить царя письмами и разговорами, они приходят к мысли, что действовать надо более решительно.

 

Глава XI

Их высочества строят заговор

В конце 1916 года о дворцовом перевороте «воробьи чирикали в каждой гостиной». Огромным спросом пользовались книги об убийстве Павла I. А ведь даже среди профессиональных историков никто не знал ту эпоху лучше Николая Михайловича. Не удивительно, что мысль великого князя лихорадочно работала в этом направлении. Позже к нему присоединились и другие высочества.

На деле заговорщикам удался только один акт – убийство Распутина. Убийство – сюжет детективный, заговоры – конспирологический. Расследуя убийство Распутина, мы можем опираться на улики и свидетельские показания. Из улик мы располагаем разве что заключением судебной экспертизы, которое противоречит «свидетельским показаниям». Впрочем, эти показания и в остальном изобилуют таким количеством противоречий и явных несуразиц, что приходится признать – выяснить правду невозможно. Остается лишь строить предположения. В еще большей степени это относится к заговорам. Так что сослагательного наклонения в этой главе будет больше, чем изъявительного.

И все же – начнем разбираться. «Классическая» версия убийства Распутина хорошо известна и давно нашла отражения в художественной литературе и кинематографе. Можно вспомнить романы Валентина Пикуля или фильм Элема Климова «Агония». Эта версия основана на воспоминаниях Феликса Юсупова и дневнике Пуришкевича.

В ночь с 16 на 17 декабря Юсупов завлек Распутина в свой дворец на Мойке, 94, чтобы познакомить с красавицей-женой Ириной. Участников заговора было пятеро: Юсупов, депутат Думы Пуришкевич, поручик Сухотин, военный врач Лазоверт и великий князь Дмитрий Павлович. Для «старца» были приготовлены отравленные цианистым калием пирожные и мадера. Пока Феликс потчевал Распутина в полуподвальных апартаментах, остальные заговорщики дожидались в верхних комнатах. Через какое-то время Распутин начал беспокоиться, где же обещанная Ирина. Юсупов проявлял не меньшее беспокойство, почему не действует яд.

Он поднялся к сообщникам, взял у Дмитрия Павловича револьвер, спустился и выстрелил в Распутина. «Услыхав выстрел, прибежали друзья». Склонились над телом. «Лазоверт констатировал, что пуля прошла в области сердца. Сомнений не было: Распутин мертв».

Далее: «Согласно плану, Дмитрий, Сухотин и Лазоверт должны были изобразить, что отвозят Распутина обратно к нему домой, на случай, если все же была за нами слежка. Сухотин станет “старцем”, надев его шубу и шапку. С двумя провожатыми “старец”-Сухотин уедет в открытом автомобиле Пуришкевича. На Мойку они вернутся в закрытом моторе Дмитрия, заберут труп и увезут его к Петровскому мосту».

Эта троица уехала, во дворце остались Юсупов и Пуришкевич. Феликс зачем-то спустился в подвал. И вдруг «старец» ожил. Набросился на Юсупова, тот «нечеловеческим усилием» вырвался. Распутин выбежал во двор. «Я помчался наверх звать Пуришкевича, сидевшего в моем кабинете. – Бежим! Скорей! Вниз! – крикнул я. – Он еще жив!»

Пуришкевич бросился вдогонку и дважды выстрелил на бегу – оба раза промахнулся. «Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтобы заставить себя сосредоточиться, и выстрелом попал ему в спину. Он остановился, тогда я уже тщательно прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он снопом упал ничком в снег и задергал головой. Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногой в висок».

Слуги Юсупова внесли тело «старца» в дом. Тогда Феликс «резиновой гирей» начал избивать уже мертвого Распутина. А Пуришкевич в это время разговаривал с прибежавшим на выстрел городовым и сообщил ему, что он, депутат Пуришкевич, только что убил Распутина. Тут подоспели Дмитрий Павлович, Сухотин и Лазоверт. Тело погрузили в автомобиль и все, кроме Юсупова, уехали, чтобы сбросить труп с Петровского моста в Малую Невку.

С вопросом, почему не подействовал яд, более или менее ясно. В эмиграции, незадолго до смерти, доктор Лазоверт признался, что не смог нарушить клятву Гиппократа и вместо яда подсыпал безвредный порошок.

Сложнее с выстрелами. В заключении судебно-медицинского эксперта профессора Косоротова сказано: «Смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведен был, по моему заключению, почти в упор, слева направо, через желудок и печень с раздроблением этой последней в правой половине. Кровотечение было весьма обильное. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и ещё рана в упор, в лоб, вероятно уже умиравшему или умершему. Грудные органы были целы и исследовались поверхностно, но никаких следов смерти от утопления не было. Легкие не были вздуты, и в дыхательных путях не было ни воды, ни пенистой жидкости. В воду Распутин был брошен уже мертвым».

Итак, последний, «контрольный», выстрел был сделан не сзади, как уверяют Пуришкевич и Юсупов, а спереди – в лоб. Это ясно даже без экспертизы – достаточно посмотреть на фотографию извлеченного из реки тела Распутина.

Ясно также, что Пуришкевич и Юсупов лгут и выдают себя за убийц, покрывая кого-то третьего. Кого? Тут безграничное поле для фантазии.

В последние годы стала популярна версия, что «старца» застрелил Освальд Рейнер, агент британской разведки и оксфордский однокашник Юсупова. Распутина все считали сторонником сепаратного мира с Германией, так что у англичан были веские причины для его устранения. А у Юсупова с Пуришкевичем – веские причины скрывать участие в «патриотическом акте» английского разведчика.

Кстати, такие слухи ходили уже в то время. На новогоднем приеме английский посол Бьюкенен говорил об этом с Николаем II: «Поскольку я слышал, что его величество подозревает молодого англичанина, школьного друга Юсупова, в соучастии в убийстве Распутина, я воспользовался случаем убедить его, что такие подозрения абсолютно беспочвенны. Его величество поблагодарил меня и сказал, что он очень рад это слышать». Вряд ли слова английского дипломата о непричастности англичан к убийству убедили царя. Не убеждают они и нас.

Британские ученые даже провели экспертизу и установили, что Распутина застрелили из револьвера 455 Webley – стандартного оружия британской армии времен Первой мировой войны. Правда, это те самые британские ученые, которые чуть ли не ежедневно снабжают интернет-сообщество сенсационными открытиями, среди которых мне особенно памятны неопровержимые данные о гомосексуализме глубоководных омаров и умении овощей разговаривать друг с другом. Впрочем, когда нельзя ничего доказать, невозможно и с уверенностью что-либо отрицать.

Для нашей «великокняжеской» темы представляет интерес версия петербургского историка Даниила Коцюбинского – «в Распутина стрелял великий князь Дмитрий Павлович». Имеется в виду выстрел в голову. Мотив Пуришкевича и Юсупова понятен – выгородить великого князя, поскольку члену императорской фамилии как-то не пристало заниматься убийствами.

19 декабря Юсупов рассказал подробности дела великому князю Николаю Михайловичу. В целом, они совпадают с изложенной версией. Но в деталях расходятся. Когда – уже после выстрелов Пуришкевича – Юсупов схватил резиновую палку и «начал колотить ею труп Гришки по лицу мертвеца» (за великокняжескую стилистику я ответственности не несу. – Г. С.), то «прочие, видя этот припадок бешенства, с трудом его оттащили». Среди остальных фигурируют и Дмитрий Павлович, и Лазоверт, и Сухотин.

Из записанного со слов Юсупова рассказа Николая Михайловича следует, что никакого отъезда «старца»-Сухотина с «двумя провожатыми» и последующего их возвращения не было. Когда в Распутина стреляли во дворе, Дмитрий Павлович тоже при этом присутствовал. Логично предположить, что отъезд заговорщики придумали позднее, чтобы создать Дмитрию алиби. Недаром Пуришкевич в дневнике, явно предназначенном для печати, особо подчеркивает, что «старца» убил он, а вовсе не Дмитрий Павлович.

Дмитрий Павлович никогда ничего не рассказывал об убийстве Распутина. А когда Юсупов в эмиграции начал болтать направо и налево, великий князь прекратил с ним всякие отношения – Феликс нарушил уговор хранить подробности дела в тайне.

Косвенным доказательством может служить и сообщение генерала Лайминга, который сопровождал великого князя в Персию: «На следующий день после отъезда у Дмитрия было вроде нервного припадка. Он плакал почти весь день». Вряд ли великого князя заставила плакать высылка на безмятежно сонный Персидский фронт. Скорее – угрызения совести.

Правда, Дмитрий клялся отцу, что не убивал Распутина. «Первыми словами великого князя (Павла. – Г. С.) к Дмитрию были: “Я знаю, что ты связан словом, и не буду задавать тебе никаких вопросов. Скажи мне только, что это не ты убил его”. – “Папа, – ответил Дмитрий, – клянусь тебе памятью моей матери, что руки мои не запятнаны кровью”. Вел. князь вздохнул свободнее, так как до сих пор ужасная тяжесть сжимала ему сердце». Остается гадать, что для Дмитрия было важнее – желание успокоить отца или чувства к покойной матери, умершей при его рождении.

Если Пуришкевич открыто выгораживает Дмитрия Павловича, то Юсупов столь же открыто говорит о непричастности к делу другого великого князя – Николая Михайловича. Он несколько раз повторяет, что тот ничего не знал и никакого отношения к убийству не имел. И, естественно, невольно закрадывается подозрение, что имел и знал.

Возникает другой вопрос: кто надоумил Юсупова убить Распутина? Влияния матери и жены он и сам не отрицает. А через них – в свою очередь – тянется ниточка к старшему поколению их высочеств, и даже в здание Государственной думы.

Мать Феликса – Зинаида Юсупова – близкая подруга великой княгини Елизаветы Федоровны. Елизавета – вдова Сергея Александровича, сестра императрицы Александры Федоровны и воспитательница Дмитрия Павловича. И Елизавета, и Зинаида – давние, еще с довоенных времен, противницы Распутина.

Мать, хоть и находилась в Крыму, прекрасно знала обо всем, что делал ее сын. И это в общем-то естественно. Но обо всем знала и Елизавета Федоровна. 18 декабря она послала две телеграммы.

«Москва, 18. XII, 9.30. Великому князю Дмитрию Павловичу. Петроград. Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного. – Елла».

«Москва, 18. XII, 8.52. Княгине Юсуповой. Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней. – Елизавета».

18 декабря толком ничего не было известно даже в Петрограде, не говоря о Москве. В этот день Юсупов написал письмо императрице, уверяя в своей невиновности. А Елизавета Федоровна точно знает, что «патриотический акт» исполнил именно он. Впрочем, как следует из телеграмм, она знала о планируемом убийстве то ли за неделю, то ли за 10 дней, проведенных в молитвах за «вас всех».

Жена Феликса – дочь великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны, сестры Николая II. И Сандро, и Ксения, и бабушка Ирины Мария Федоровна – все они заклятые враги «старца». С семьей жены Феликс поддерживал самые близкие отношения. Он, собственно, и жил тогда не в Юсуповском дворце, а во дворце Александра Михайловича, вместе с его сыновьями.

Кроме того, жена председателя Думы Михаила Родзянко – сестра Зинаиды Юсуповой. Дядя Миша, как называл его Феликс, сочувствовал заговорщикам: «Да выход один: убить негодяя. Но в России нет на то ни одного смельчака. Не будь я так стар, я бы сам его прикончил». Ссылка на старость 57-летнего Родзянко не выглядит слишком убедительной. По крайней мере, в те же годы ему хватило сил однажды вышвырнуть Распутина из Казанского собора. Впрочем, убивать «старца» председателю Думы и главному кандидату в председатели «правительства доверия» было как-то совсем не с руки.

В таком семейном окружении Феликсу было не сложно воспылать ненавистью к «старцу». Разумеется, Юсупов хорошо знал и дядю своей жены – Николая Михайловича, или по-семейному Бимбо. Именно его некоторые историки считают «инспиратором», «подстрекателем» или даже «главным организатором убийства».

Будем разбираться. Юсупов хотел заполучить в союзники какого-нибудь думского депутата. И отправился сначала к Василию Маклакову, а потом к Владимиру Пуришкевичу.

С Пуришкевичем еще более или менее ясно. Феликс слушал его антираспутинскую речь 19 ноября. Правда, возникает вопрос – с чего молодой князь, который, по собственному признанию, никогда не интересовался политикой, вообще пошел в Думу? И – совершенно случайно – попал именно на то заседание, на котором была произнесена самая яркая антираспутинская речь.

Совсем странно, почему первым делом Феликс обратился к правому кадету Маклакову, который, несмотря на репутацию прекрасного оратора, не входил в число думских звезд первой величины. На профессионального киллера адвокат Маклаков тоже не смахивал.

Ситуация несколько прояснится, если учесть, что незадолго до Юсупова с Пуришкевичем и Маклаковым встречался Николай Михайлович.

С Маклаковым великий князь разговаривал буквально за день до того, как к нему заявился Юсупов. Николая Михайловича с думским депутатом связывала не только некоторая общность политических взглядов. Оба они масоны. Этим в то время никого не удивишь – масонами были как минимум четверо членов первого Временного правительства. Но Маклаков не вполне обычный для России масон – он вступил в ложу во Франции. Как и Николай Михайлович. Неслучайно примерно тогда же Маклаков вместе с князем Волконским выдвигает в лидеры великокняжеской оппозиции именно Николая Михайловича, о чем говорилось в предыдущей главе.

Приблизительно в это же время Николай Михайлович пригласил к себе Пуришкевича. Тот «боролся с самим собой: ехать или не ехать» – «великий князь Николай Михайлович, в своих исторических трудах выставлявший в крайне неприглядном виде своих царственных дедов и прадедов и маравший их, мне казался крайне несимпатичным». Как видно, репутация у Николая Михайловича не лучшая – правому Пуришкевичу он несимпатичен, октябрист Волконский говорит о его низком нравственном цензе.

Впрочем, «дряхлеющий лев в генерал-адъютантских погонах» зачитал свое письмо к Николаю II от 1 ноября и сразу же очаровал Пуришкевича. Да так, что тот «несколько минут под впечатлением прослушанного сидел как загипнотизированный».

Скорее всего, именно Николай Михайлович свел Юсупова с Маклаковым и Пуришкевичем, так что вполне может считаться «инспиратором» и «подстрекателем». А Феликс выгораживает его по той же причине, что и Дмитрия Павловича – негоже великому князю быть «инспиратором» убийства.

23 декабря, через шесть дней после убийства «старца», Николай Михайлович записывает в дневнике: «Мое почтение, кошмар этих шести дней закончился! А то и сам на старости лет попал бы в убийцы, имея всегда глубочайшее отвращение к убиению ближнего и ко всякой смертной казни.

Не могу еще разобраться в психике молодых людей (Юсупова и Дмитрия Павловича. – Г. С.). Безусловно они невропаты, какие-то эстеты, и все, что они совершили, – хотя и очистили воздух, – но – полумера, так как надо обязательно покончить и с Александрой Федоровной, и с Протопоповым. Вот видите, снова у меня мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть еще хуже, чем было. Голова идет кругом, а графиня Н. А. Бобринская и Миша Шаховской меня пугают, возбуждают, умоляют действовать, но как, с кем, – ведь одному немыслимо. С Протопоповым еще можно поладить, но каким образом обезвредить Александру Федоровну? Задача – почти невыполнимая. Между тем время идет, а с их отъездом (Юсупова и Дмитрия. – Г. С.) и Пуришкевича я других исполнителей не знаю. Но, ей-ей, я не из породы эстетов и, еще менее, убийц, надо выбраться на чистый воздух. Скорее бы на охоту в леса, а здесь, живя в этом возбуждении, я натворю и наговорю глупости».

Николай Михайлович ведет дневник для себя. Но ему ли, историку, скрупулезно изучившему семейные архивы Романовых, не знать, что «рукописи не горят» и частенько попадают в чужие руки. Что, собственно говоря, и случилось с его дневником. Поэтому даже дневнику он не поверяет всех своих мыслей, выражается туманно, а порой и просто загадочно. Хотя кое-что все-таки ясно.

Во-первых, он признается, что замыслы убийств мелькают у него не впервые. Понятно, что предшествующий замысел – это убийство Распутина. Больше вроде бы некого.

Фраза «я других исполнителей не знаю» наводит на мысль, что Юсупов, Пуришкевич и Дмитрий – лишь исполнители, а он – заказчик. Впрочем, выражения типа «заказчик – исполнитель» появились позже.

Еще больше удивляет фраза: «А то и сам на старости лет попал бы в убийцы». Вряд ли великий князь имеет в виду, что за эти шесть дней, «живя в возбуждении», мог бы сгоряча кого-нибудь убить, несмотря на «отвращение к убиению ближнего». Видимо, «попасть в убийцы» – значит, «быть записанным в убийцы, попасть под подозрение». А теперь «кошмар закончился», т. е. «исполнители» уехали, и правду о его участии в подготовке к убийству Распутина никто не узнает. Еще одно подтверждение, что Николай Михайлович в этом деле вовсе не сторонний наблюдатель, как то изображает Юсупов.

Во-вторых, Николай Михайлович расценивает убийство Распутина как «полумеру», как первый шаг, за которым должны последовать следующие – убийство Протопопова и Александры Федоровны. Проблема лишь в исполнителях.

Проследим за великим князем, которого непрерывно одолевают «замыслы убийств» и которого в исторической литературе обычно называют лидером великокняжеской фронды.

1 ноября он разговаривает с Николаем II в Ставке. «Я не только удовлетворен, но просто на седьмом небе от счастья оттого, что выполнил свой долг по отношению к моему Государю и Отечеству, теперь моя совесть спокойна», – пишет великий князь Марии Федоровне 5 ноября. И добавляет, что «ближайшие дни окажутся решающими во всех отношениях».

Выражение «совесть спокойна» вовсе не означает, что Бимбо угомонился. Просто на нем больше не висит нравственный долг: он предупредил, а если его не послушают – пусть пеняют на себя.

В эти «решающие дни» он активно зондирует почву. Встречается с политиками из самых разных лагерей, без разбору. Скажем, в один день у него побывали Юсупов, затем Пуришкевич, а через два часа после Пуришкевича – Владимир Бурцев, знаменитый разоблачитель Азефа, про которого в то время ходили упорные слухи, что он собирается убить царя. Изумительный подбор знакомств – революционер Бурцев, либерал Маклаков и черносотенец Пуришкевич.

Бимбо готов иметь дело с кем угодно, но только не… с великими князьями. Странная позиция для «лидера великокняжеской фронды».

Он не просто отказывается возглавить эту фронду – он вообще не желает в ней участвовать: «Брат (Александр Михайлович. – Г. С.) хотел бы, чтобы великие князья написали коллективное письмо на имя государя и открыли ему глаза на опасность вмешательства в дела его супруги и выразили чувство личной преданности семьи к нему. Нелепое предложение. Я не допускаю возможности, чтобы великие князья поднялись на борьбу! И потом вообще все коллективные послания приносят прямо противоположный результат».

Нежелание подниматься на борьбу – это, конечно, отговорка. Скорее уж Николай Михайлович не хочет выражать чувство личной преданности. В том же письме (19 ноября) он пишет Марии Федоровне: «Есть только один способ, каким бы неприятным он ни казался Сандро и Павлу, – самые близкие, то есть Вы и ваши дети, должны проявить инициативу, пригласить лучшие медицинские светила для врачебной консультации и отправить Ее (Александру Федоровну. – Г. С.) в удаленный санаторий – с Вырубовой или без нее – для серьезного лечения. В противном случае будьте готовы ко всяким случайностям. Таково мое убеждение, передайте это Сандро».

Ни Сандро, ни Павел Александрович еще не отказались от мысли переубедить Александру Федоровну. Поэтому Николай Михайлович и не желает иметь с ними дела. Он готовит свои «случайности», о которых и предупреждает вдовствующую императрицу. Какие? Видимо, те самые, о которых уже говорилось, – он сводит Феликса Юсупова с Маклаковым и Пуришкевичем.

Историк-эмигрант Сергей Мельгунов, выпустивший в 1931 году книгу «На путях к дворцовому перевороту», сделал очень точное замечание: «Люди действовали под влиянием своего рода психоза».

Ненависть Николая Михайловича к Александре Федоровне приобрела какие-то явно маниакальные формы. Он верит любой чепухе, тиражирует любые – самые невероятные – сплетни. Скажем, Николай Михайлович рассказывает Марии Федоровне, что графиня Гендрикова призналась графу Гудовичу, что императрица и Вырубова «имеют тетрадки, в которых в алфавитном порядке записаны имена лиц всех сословий», и из них они выбирают кандидатуры на министерские посты. Это ж сколько должно быть тетрадок, где «записаны имена лиц всех сословий»? Тем не менее на основании этой информации Бимбо и делает вывод, что императрицу нужно лечить. Хотя очевидно, что во «врачебной консультации» и отправке «в удаленный санаторий» нуждался прежде всего он сам.

Естественно, Николай Михайлович верил и россказням Юсупова, будто Распутин хвалился ему, что в декабре будет заключен сепаратный мир. «Ну, а как покончим, объявим Лександру регентшей при малолетнем наследнике».

Это важно, чтобы почувствовать атмосферу психоза. Люди, которые замышляли дворцовый переворот против Александры Федоровны, находились под впечатлением слухов, что она сама замышляет дворцовый переворот против мужа. О коварных планах императрицы тоже «воробьи чирикали в каждой гостиной».

Несколько раз об этом пишет в дневнике французский посол Палеолог. В частности, некая m-me Г., которая «состоит уже много лет Нимфой Эгерией Штюрмера», будто бы рассказывала «одной из своих подруг»: «Вы скоро увидите великие события. В скором времени наше дорогое отечество вступит на истинно спасительный путь. Борис Владимирович (Штюрмер. – Г. С.) будет премьером ее величества императрицы…».

Известный авантюрист Манасевич-Мануйлов, давая показания Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, тоже упоминал о планах Распутина сделать Александру Федоровну регентшей. Для многих августейших заговорщиков это было своего рода оправданием – они защищали царя от заговора императрицы.

Так или иначе, в ночь на 17 декабря Распутин был убит. Как и ожидалось, убийство подстегнуло великокняжескую активность.

Уже 17 декабря по Петрограду поползли слухи, а 18-го «вся Россия и весь свет узнали, что Распутин исчез». Пуришкевич благоразумно укатил на фронт. Юсупов также должен был уехать в Крым вместе в сыновьями Александра Михайловича. Но на вокзале Феликса перехватил жандармский полковник и объявил, что ему запрещено покидать Петроград, «надлежит вернуться во дворец великого князя Александра Михайловича и ждать дальнейших распоряжений».

Юсупов вернулся. «Пошел к себе в комнату и просил Федю и Райнера побыть со мной». Федя – 18-летний сын Александра Михайловича. Райнер – тот самый однокашник и английский разведчик Освальд Рейнер (Oswald Rayner), которого некоторые историки считают истинным убийцей Распутина.

«Несколько позже лакей сообщил нам, что приехал великий князь Николай Михайлович. Поздний его приезд не сулил ничего хорошего. Видимо, великий князь хотел слышать от меня подробности… Когда появился великий князь, Федя с Райнером вышли».

Даже здесь заговорщики путаются в показаниях. Николай Михайлович в дневнике описывает свое посещение не совсем так. В половину одиннадцатого вечера ему звонит Феликс и «очень просит меня заехать к нему». Когда великий князь приехал, Юсупов лежал в кровати, а рядом с ним были дети Сандро – Федор и Андрей.

Выходит, Николай Михайлович не свалился как снег на голову, а приехал по просьбе Юсупова. Феликс, как всегда, скрывает свои близкие отношения с великим князем. Но при чем тут Андрей, если, по Юсупову, третьим был Рейнер? Трудно представить, что великий князь перепутал английского разведчика со своим племянником. Получается, Николай Михайлович – в свою очередь – не хочет писать о Рейнере. Кстати, об убийстве Распутина великому князю сообщили из английского посольства. Опять же – поле для фантазий на тему «английского следа».

В этот же вечер Дмитрий Павлович был вынужден уйти из театра, где публика собиралась устроить ему овацию. А на утро Юсупов, наплевав на приказ оставаться во дворце Александра Михайловича, перебрался к Дмитрию Павловичу.

«В час пополудни, во время обеда, адъютант его величества генерал Максимович вызвал великого князя к телефону.

Дмитрий вернулся взволнованный.

– Я арестован по приказу императрицы. У нее на то нет никаких прав. Арестовать меня может только император.

Меж тем доложили о приходе генерала Максимовича. Войдя, он сказал великому князю:

– Ее величество императрица просит ваше императорское высочество не покидать дворца.

– Что это значит? Что я арестован?

– Нет, не арестованы. Но дворец покидать не должны. Ее величество на это настаивает.

Громким голосом Дмитрий ответил:

– Значит, все-таки арестован. Передайте ее величеству, что я подчиняюсь ее воле».

Александра Федоровна действительно нарушила закон – приказ на задержание великого князя мог отдать только император. «Есть описание, что эти два мальчика затевают еще нечто ужаснее», – объясняла свое императрица. Она была недалека от истины. Не один Николай Михайлович считал, что устранение Распутина – это всего лишь полумера.

«Посещать нас позволено было только членам царской фамилии. Все же тайком мы принимали и прочих, – признается Юсупов. – Несколько офицеров пришли сказать нам, что их полки готовы нас защитить. Даже предложили Дмитрию поддержать политическое выступление. Иные из великих князей считали, что спасенье России – в перемене монарха. С помощью гвардейцев решили затеять ночью поход на Царское Село. Царя убедят отречься, царицу принять постриг, а царевича посадят на престол при регентстве великого князя Николая Николаевича. Дмитрий участвовал в убийстве Распутина, стало быть, пусть возглавит поход и продолжит дело спасения отечества. Лояльность Дмитрия заставила его отказаться от подобных предложений».

Заговорщики не делали тайны из своих намерений. По крайней мере, о них было известно французскому послу. «Несколько великих князей, в числе которых мне называют трех сыновей великой княгини Марии Павловны: Кирилла, Бориса и Андрея, говорят ни больше, ни меньше, как о том, чтобы спасти царизм путем дворцового переворота, – пишет Палеолог в дневнике. – С помощью четырех гвардейских полков, преданность которых уже поколеблена, двинутся ночью на Царское Село; захватят царя и царицу; императору докажут необходимость отречься от престола; императрицу заточат в монастырь; затем объявят царем наследника Алексея под регентством великого князя Николая Николаевича.

Инициаторы этого плана полагают, что великого князя Дмитрия его участие в убийстве Распутина делает самым подходящим исполнителем, способным увлечь войска. Его двоюродные братья, Кирилл и Андрей Владимировичи, пришли к нему в его дворец на Невском проспекте и изо всех сил убеждали его “довести до конца дело народного спасения”. После долгой борьбы со своей совестью, Дмитрий Павлович в конце концов отказался “поднять руку на императора”; его последним словом было “я не нарушу своей присяги в верности”».

Как видим, дневник посла в точности соответствует мемуарам Юсупова. И приоткрывает имена великих князей, замысливших «поход на Царское Село», – Кирилла, Бориса, Андрея. Но это не все. Большую активность в эти дни развил еще один член императорской фамилии – князь императорской крови Гавриил Константинович, сын великого князя Константина Константиновича (поэта К. Р.) и приятель Дмитрия Павловича. Он навестил Дмитрия еще раньше Владимировичей. А вскоре до него дошел слух, что «приверженцы Распутина собираются убить великого князя». Такие слухи действительно ходили.

Князь крови не на шутку перепугался. «Я, очень взволнованный, полетел во дворец великой княгини Марии Павловны, у которой завтракал великий князь Андрей Владимирович. Вызвал его вниз, в переднюю, и мы решили, что он, Кирилл Владимирович и я поедем к Дмитрию. Это было 19 декабря. На подъезде у Дмитрия стоял часовой. В кабинете у Дмитрия мы застали Феликса Юсупова, который переехал к нему. Дмитрий был взволнован, а Феликс совершенно спокоен. Мне кажется, что Дмитрию поставили часового не только потому, что он был арестован, но также и для того, чтобы его охранять. Дмитрий опять отрицал свое участие в убийстве, но проговаривался. Юсупов же был непроницаем, как стена. После нас приехал великий князь Николай Михайлович. Он был очень возбужден».

Итак, Александровичи (Кирилл, Борис, Андрей, Дмитрий), Константиновичи (Гавриил), Михайловичи (Бимбо) и Николай Николаевич как кандидат в регенты. Все четыре ветви дома Романовых «в сборе».

Великих князей возмущал не только арест Дмитрия Павловича, но даже тот факт, что из-за убийства «какого-то мужика» началось следствие. Протопопов уверяет, что «шайка, убившая Распутина, не кончила своего дела и хочет убить и других лиц повыше, – пишет Андрей Владимирович. – Ежели эта точка зрения восторжествует, то можно ожидать суда над Дмитрием, а это значит бунт открытый. И подымать в такое время! Война, враг и мы такой бранью заняты. Как не стыдно было подымать шум из-за убийства такого грязного негодяя».

Не очень ясно, что Андрей подразумевает под бунтом. Суд над Дмитрием – это бунт? Или в случае суда великие князья поднимут бунт? Видимо, второе.

19 декабря из Ставки приехал Николай II. Иногда пишут, будто он специально примчался в Петроград из-за убийства Распутина. Полная чепуха. Царь задолго до этого планировал приехать сразу после большого военного совещания, которое прошло как раз 17 декабря. По дороге он телеграфировал жене: «Возмущен и потрясен. В молитвах и мыслях вместе с вами…».

Николай II лукавил. Антираспутинская кампания так измотала его, что он не мог не чувствовать облегчения. Об этом свидетельствуют и очевидцы. «С самого первого доклада – о таинственном исчезновении Распутина, до последнего – о водворении его тела в часовню Чесменской богадельни – я ни разу не усмотрел у его величества скорби и, скорее, вынес впечатление, будто бы государь испытывает чувство облегчения», – пишет дворцовый комендант Воейков.

Павел Александрович и вовсе был поражен «выражением особенной ясности и довольства на лице государя, который был весел и в хорошем расположении духа, чего давно уже с ним не было». «Любя свою жену настолько, что он не мог идти против ее желаний, государь был счастлив, что судьба таким образом освободила его от кошмара, который так давил его», – делает вывод жена Павла княгиня Палей.

О княгине Ольге Палей стоит сказать несколько слов. Она-то как раз была самым тесным образом связана с Распутиным. Родная сестра княгини Любовь Головина и ее дочь Мария (Муня) Головина – одни из самых преданных почитательниц «старца». Как и сын Ольги Валерьяновны от первого брака, жена которого была сестрой Анны Вырубовой. Интересно, что и сама Ольга записалась в почитательницы старца, когда добивалась княжеского титула. О встречах с Распутиным она оставила дневниковые записи: «Впечатление странное, но чарующее. Он меня целовал, прижимал к сердцу, “тяжко полюбил” и обещал, что все сделает “у мамы”, хотя “она строптивая”»; «Григорий Ефимович заперся со мной в Любиной спальне, и я ничего не понимаю. Говорил, что любит меня так, что ни о чем другом думать не может, целовал меня, обнимал, и мой глаз не мог не заметить его волнение. Взял у меня по секрету 200 рублей! Господи, что это за люди!»

Павел Александрович, конечно, был против подобных «контактов» своей жены и запрещал ей встречаться со «старцем». Такие свидания и сами по себе неприятны для любящего мужа, кроме того, великий князь знал, что «в семье его считают последователем Распутина». Ольга пренебрегала запретом. Впрочем, добившись княжеского титула, сама прекратила отношения с Распутиным.

Так причудливо тасовалась колода. Жена Павла – почитательница Распутина, сын – его убийца.

19 декабря Павел Александрович едет к царю просить за сына. Николай II ведет себя еще нерешительней, чем обычно. С одной стороны, он испытывает облегчение оттого, что «старца» больше нет. С другой стороны – давление супруги. И не только. Царь понимает, что родственники зашли слишком далеко.

Дяде Павлу он говорит, что не может «сейчас дать ответ». И только на следующий день присылает письмо: «Отменить домашний арест Дмитрия не могу до окончания следствия. Молю бога, чтобы Дмитрий вышел из этой истории, куда его вовлекла его горячность, чист».

Дмитрий уверял всех, что Распутина не убивал. А то, что присутствовал при убийстве «такого грязного негодяя», так это для великих князей вообще не преступление. Дмитрий для них чист. Поразительно, что излагает это не кто-нибудь, а Андрей Владимирович, выпускник Военно-юридической академии.

22 декабря хлопотать за Дмитрия и Феликса поехал Александр Михайлович. Он выразил общее мнение собиравшихся накануне великих князей: «все дело надо прекратить и никого не трогать». Характерна позиция Николая II: «Сандро просил Ники сразу кончить дело при нем же по телефону, но Ники отказался, ссылаясь на то, что он не знает, что ответить Аликс, ежели она спросит, о чем они говорили. Сандро предложил сказать, что говорили об авиации, но Ники сказал, что она не поверит, и решил обождать доклада Протопопова, обещав дело все же прекратить». И это самодержец, который совсем недавно обещал «стать резким и ядовитым»!

Не хочу оправдывать великих князей, но своей нерешительностью и апатичностью Николай II сам подталкивал их если не к действиям, то к помыслам о дворцовом перевороте. Подлило масло в огонь и погребение Распутина в Царском Селе, на котором присутствовала императрица, что воспринималось как признак явной невменяемости Александры Федоровны и явного отстранения от дел Николая II.

В эти дни промышленник Богданов давал обед, о котором рассказывает Палеолог. Присутствовали «князь Гавриил Константинович, несколько офицеров, в том числе граф Капнист, адъютант военного министра, член Государственного совета Озеров и несколько представителей крупного финансового капитала, в том числе Путилов».

Наконец-то – дождались! Что, в самом деле, за заговор без олигархов? Вот вам и олигарх – Алексей Путилов, глава финансово-промышленной группы Русско-Азиатского банка. Более того – обиженный, можно даже сказать, опальный олигарх. В годы войны правительство навязало Путиловскому заводу «заведомо разорительную схему управления», а потом и вовсе его национализировало вместе с заводом б. Беккер, заводом Посселя и Владимирским пороховым заводом, которые тоже входили в «империю Путилова». А в конце 1916 года началась ревизия ряда банков, в том числе Русско-Азиатского, причем отчеты чиновников минфина «представляли собой по существу обвинительное заключение против банков».

В общем, Путилов имел свои счеты с властью и помимо захоронения Распутина в Царском Селе. Возвращаемся к дневнику Палеолога. «Обращаясь к князю Гавриилу, Озеров и Путилов говорили, что, по их мнению, единственное средство спасти царствующую династию и монархический режим это – собрать всех членов императорской фамилии, лидеров партий Государственного совета и Думы, а также представителей дворянства и армии, и торжественно объявить императора ослабевшим, не справляющимся со своей задачей, неспособным дольше царствовать, и возвестить воцарение наследника под регентством одного из великих князей.

Нисколько не протестуя, князь Гавриил ограничился тем, что формулировал несколько возражений практического характера; тем не менее, он обещал передать своим дядюшкам и двоюродным братьям то, что ему сказали».

Гавриил передал. Случай представился очень быстро. Вечером 23 декабря Гавриил позвонил Андрею Владимировичу и рассказал, что наутро Дмитрия высылают на Персидский фронт, в отряд генерала Баратова. К Андрею тут же съехалась внушительная компания высочеств – Кирилл с женой, Мария Павловна-старшая и Гавриил. «Надо было решить, что предпринять, – пишет Андрей. – Попытаться ли спасти Дмитрия и помешать его отъезду или предоставить событиям идти своей чередой. Решили последнее». Кроме того, позвонили посоветоваться с председателем Думы Родзянко. Тот «отказался приехать из-за позднего часа», «боясь вызвать излишние толки». О чем именно «спасители» Дмитрия хотели поговорить с Родзянко – чуть позже.

Кирилл, Андрей и Гавриил поехали к Дмитрию. «У Дмитрия мы застали великого князя Александра Михайловича. Все были очень взволнованы и огорчены отъездом Дмитрия. Мы не стали ждать его отъезда, а уехали раньше, трогательно с ним простившись. Великие князья Николай и Александр Михайловичи провожали его на вокзал».

На следующий день во дворец Марии Павловны приехали Кирилл с женой и Андрей. Подскочил и Родзянко, поскольку час был уже не поздний. Председатель Думы сказал, что «непосредственно он нам в этом деле помочь не может, не имея власти, но морально он безусловно на нашей стороне».

Посовещались, решили ничего не предпринимать, трогательно простились – так история с отъездом Дмитрия выглядит в дневнике Андрея и воспоминаниях Гавриила. Однако мемуары Родзянко рисуют иную картину. Он, правда, относит события на начало января 17-го года, но совершенно очевидно, что речь идет о 23–24 декабря 16-го.

«Довольно странное свидание произошло у меня с великой княгиней Марией Павловной», – вспоминает председатель Думы. Она позвонила около часу ночи и попросила приехать по очень важному делу. Родзянко взял паузу на размышление. «Слишком подозрительным могла показаться поездка председателя Думы к великой княгине в час ночи: это было похоже на заговор». Заговор пугал Родзянко, но не вызвал безусловного желания отказаться от встречи.

Председатель Думы посоветовался по телефону с двумя однопартийцами-октябристами – Гучковым и Савичем. В мемуарах он об этом не пишет, но в эмиграции Гучков рассказал о звонках историку Мельгунову.

Видимо, Гучков и Савич посоветовали не срываться посреди ночи. Когда через 15 минут Мария Павловна перезвонила, Родзянко отказался ехать. Договорились встретиться у нее за завтраком.

Пока все сходится с рассказом Андрея, сына Марии Павловны. Вот только разговор вышел не таким безобидным, как описывал в дневнике осторожный Андрей.

Родзянко застал великую княгиню с сыновьями, «как будто бы они собрались на семейный совет».

«Они были чрезвычайно любезны, и о “важном деле” не было произнесено ни слова. Наконец, когда все перешли в кабинет и разговор все еще шел в шутливом тоне о том о сем, Кирилл Владимирович обратился к матери и сказал: “Что же Вы не говорите?”

Великая княгиня стала говорить о создавшемся внутреннем положении, о бездарности правительства, о Протопопове и об императрице. При упоминании ее имени она стала более волноваться, находила вредным ее влияние и вмешательство во все дела, говорила, что она губит страну, что благодаря ей создается угроза царю и всей царской фамилии, что такое положение дольше терпеть невозможно, что надо изменить, устранить, уничтожить…

Желая уяснить себе более точно, что она хочет сказать, я спросил:

– То есть, как устранить?

– Да я сама не знаю… Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Дума должна что-нибудь сделать… Надо ее уничтожить…

– Кого?

– Императрицу.

– Ваше высочество, – сказал я, – позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим, потому что если вы обращаетесь ко мне как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас явиться к государю императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить императрицу».

Мельгунов уверяет, что совещания в салоне Марии Павловны продолжались и после 24 декабря. «Из других источников я знаю о каком-то таинственном совещании на загородной даче, где определенно шел вопрос о цареубийстве», – рассказывает о великокняжеских замыслах историк, опросивший в эмиграции массу свидетелей.

Итак, августейшие заговорщики из кланов Владимировичей и Константиновичей обсуждают планы дворцового переворота и с гвардейскими офицерами, и с председателем Государственной думы, и с финансово-промышленным магнатом. Возникает вопрос: чем в это время занят неугомонный Бимбо – Николай Михайлович, у которого кровожадные «замыслы убийств» появились раньше всех?

А он лишь выведывает подробности убийства Распутина да болтает с графиней Бобринской и Мишей Шаховским. Так, по крайней мере, следует из его дневника. В воспоминаниях Гавриила Константиновича сказано лишь, что он бывал во дворце Дмитрия Павловича и ездил провожать его на вокзал. В дневнике Андрея Владимировича упоминаний о Бимбо в эти дни совсем нет.

Странно. Целая «преступная группировка» высочеств готовит заговор, а Николай Михайлович, мечтая об устранении императрицы, только сидит и сокрушается: не могу же я, мол, действовать в одиночку.

Здесь могут быть две версии, причем прямо противоположные.

Первая. Так называемый «лидер великокняжеской фронды», наконец, присоединился к этой самой фронде и выполнял самую ответственную часть работы. Поэтому остальные высочества, вообще не склонные к откровенности, предпочитают вовсе о нем не упоминать. Какого рода поручение мог выполнять Бимбо?

В 20-е годы бывший тифлисский городской голова Александр Хатисов опубликовал статью в парижской газете «Последние новости». Он рассказал, как по поручению князя Георгия Львова склонял к заговору великого князя Николая Николаевича. К этому сюжету мы еще вернемся. В статье «Хатисов указывает, что немаловажное значение имел одновременный приезд в Тифлис (30 декабря) инкогнито великого князя Николая Михайловича со специальной целью посвятить Николая Николаевича в те суждения, которые перед тем имели между собой 16 великих князей по поводу критического положения и роли императора».

«Миссия Хатисова» – это факт. Николай Николаевич дал ему разрешение на публикацию статьи, соглашаясь с тем, как Хатисов описал их переговоры.

Но люди, близкие к Николаю Михайловичу, выступили с опровержением тех слов, которые касались непосредственно Бимбо – в последних числах декабря он находился в Петрограде и быть в Тифлисе никак не мог.

Но «посетить Кавказ Николай Михайлович мог сейчас же непосредственно после убийства Распутина», – считает Мельгунов.

Вырисовывается фигура главного заговорщика и опытного конспиратора Бимбо. Он берет на себя ответственную миссию связать представленные в Петрограде кланы Владимировичей, Константиновичей и Михайловичей с находящимися в Тифлисе Николаевичами. Ведь Николай Николаевич должен стать регентом. Без него никак. Правда, с Бимбо, который едет его уговаривать, они в многолетней ссоре. Впрочем, Владимировичей Николаша тоже не жаловал, так что посылать больше некого. Не Гавриила же – он слишком молод, с ним бывший генералиссимус и разговаривать не станет.

Поездка в Тифлис – столь ответственная миссия, что Николая Михайловича на время выводят из игры. Он не участвует ни в каких великокняжеских совещаниях, чтобы не вызвать подозрения. А для верности еще и мистифицирует вдовствующую императрицу. «К сожалению, царит полное смятение, – пишет он Марии Федоровне 24 декабря. – Не только среди министров, но и среди великих князей. Имели место семейные собрания вместе с М[арией П[авловной] (какой позор!)… Разумеется, я не принимал участия в этих собраниях, но добрый Сандро… будет участвовать в этих беседах, на которых не будет сказано ничего, кроме глупостей… Я бы еще понял, если бы устроили собрания во главе с Вами, а то с М[арией] П[авловной]! Что за убожество!»

В том же письме Николай Михайлович еще раз возвращается к этой теме и подчеркивает, что он «решительно отказался принять участие в коллективном выступлении высочеств».

Зачем обманывать Марию Федоровну – понятно. Она в любом случае будет интересоваться, почему Бимбо не участвует в великокняжеской борьбе за Дмитрия и Феликса. Сказать правду нельзя – заговор-то уже не только против Александры Федоровны, но и против Николая II, а этого вдовствующая императрица знать не должна.

Сообщив Марии Федоровне, что он, дескать, не при делах – «я все надеюсь, что Ники призовет меня», – Николай Михайлович едет на Кавказ.

Мельгунов предполагает, что об этой поездке стало известно царю, поэтому 31 декабря он и решил выслать Бимбо из Петрограда. И вообще «связью между “великосветскими” разговорами о дворцовом перевороте и аналогичными начинаниями, рождавшимися в общественной среде, легко мог явиться Николай Михайлович».

Мельгунов, когда писал книгу, еще не знал опубликованных дневников Николая Михайловича, из которых ясно, что «сейчас же непосредственно после убийства Распутина» великий князь не мог уехать на Кавказ. Утром 24-го декабря он еще был в Петрограде. И 28 декабря он был в Петрограде. Остается только этот промежуток. Можно ли за четыре дня съездить в Тифлис и вернуться обратно?

Теоретически – да. Но Николай Михайлович ездил инкогнито – значит, не заказывал специального поезда, полагающегося великому князю. На обычном поезде в конце 16-го года, когда на железных дорогах развал и сутками простаивают даже вагоны с продовольствием, обернуться за четыре дня – невозможно. Если только Бимбо попросил самолет у своего брата Сандро, генерал-инспектора авиации. Это, конечно, шутка.

Да и мнение каких шестнадцати великих князей он мог представлять Николаю Николаевичу? В конце 1916 года было всего шестнадцать великих князей. Включая наследника Алексея. Высланного в Туркестан Николая Константиновича. Живущего в Англии Михаила Михайловича. И самого Николая Николаевича. Шестнадцать членов императорской фамилии – это те, кто подписал прошение за Дмитрия Павловича. Но эта цифра появилась только 29 декабря, когда Николай Михайлович должен был уже вернуться из Тифлиса.

Генерал Данилов в биографии Николая Николаевича (вышла в свет в 1930-м) пересказывает рассказ Хатисова и специально отмечает: «Прежде включения его в мою книгу я тщательно проверил собранные в нем факты путем расспроса лиц, причастных к нему и заслуживающих полного доверия». Про визит Николая Михайловича он пишет очень осторожно: «Совершенно инкогнито прибыло одно высокопоставленное лицо, высланное из Петербурга, которое, видимо, ознакомило великого князя Николая Николаевича с суждениями, имевшими место в среде царской фамилии…».

Данилов не называет Николая Михайловича, хотя скрывать его имя смысла нет – оно названо в статье Хатисова. Видимо, Данилов не уверен, что «высокопоставленное лицо» – это Николай Михайлович. Если даже «высокопоставленное» и «высланное» лицо – Николай Михайлович, то это лицо не могло появиться в Тифлисе раньше января 1917 года, поскольку великий князь покинул Петроград и отправился в ссылку только вечером 1 января. А 4–5 января Николай Михайлович был в Киеве. Опять же – как успеть заехать в Тифлис и приехать в Киев за три дня? К тому же Киев великий князь посещал отнюдь не «инкогнито».

Получается, если встреча Бимбо с Николашей и состоялась, то где-то в январе, после 5-го числа. Теоретически, конечно, Николай Михайлович мог отлучиться из своего имения Грушевка и съездить на Кавказ. Но точно не в декабре. Не одновременно с Хатисовым. Не в тот период, когда заговорщическая активность великих князей достигла максимума.

А высокопоставленным лицом, о котором говорит Данилов, мог быть и Андрей Владимирович. В январе 17-го царь настоятельно рекомендовал ему поехать лечиться. Андрей уехал в Кисловодск, что тоже воспринималось как ссылка. От Кисловодска до Тифлиса гораздо ближе, чем от Петрограда.

Почему меня так интересует, была ли на самом деле встреча Бимбо с Николашей?

Во-первых, поездка Николая Михайловича – это единственное действие великокняжеских заговорщиков в направлении дворцового переворота, выходящее за рамки болтовни в столичных салонах. Выходит, никакой поездки в декабре, скорее всего, не было. Одни планы, одни разговоры. В том числе – с гвардейскими офицерами, через которых мысль о необходимости свергнуть царя проникла в солдатские массы.

Даже действия были бы лучше, чем эта непрерывная психологическая обработка, в результате которой все в Петрограде решили: Николай II править не должен. Это понимали «и я, и мой дворник», как говорил Кирилл Владимирович в мартовских «революционных» интервью.

Во-вторых, если поездки на Кавказ не было, то и фигура Николая Михайловича видится совсем по-другому. Никакого лидера великокняжеской фронды и связующего звена между августейшей и «обычной» общественностью не вырисовывается.

Бимбо не обманывал Марию Федоровну. Он действительно не принимал никакого участия в коллективных действиях великих князей по защите Дмитрия Павловича и Феликса. По той самой причине, которую излагал в письме. Болезненно самолюбивый Бимбо не мог смириться, что на первый план вышел не он, а какая-то Мария Павловна. Которую Николай Михайлович презирал и величал «представительницей Бошей». Вспомним и другие его отзывы о своих августейших родственниках.

Как Николай Михайлович отказывался участвовать в коллективных действиях в ноябре, так он отказывается и в декабре. Строит в голове «замыслы убийств», даже не зная, что другие великие князья заняты тем же самым. Не знает, поскольку заранее уверен, что от родственников нельзя ожидать «ничего, кроме глупости». Наверняка, он что-нибудь замышлял в эти дни. Тогда все что-нибудь замышляли. Но это никак не связано с лихорадочной активностью других великих князей. Николай Михайлович не лидер великокняжеской фронды, а отдельный центр интриг и заговоров.

У фронды не было и не могло быть лидера. Взаимная неприязнь, склоки и соперничество между разными ветвями дома Романовых оказались сильнее, чем ненависть к Александре Федоровне или страх перед надвигавшейся революцией, которую, впрочем, эти самые великие князья, не понимая того, усердно готовили.

Перелом у Николая Михайловича наступает только 28 декабря. Вечером его вызвал к себе министр двора Фредерикс и передал, что до Николая II дошли сведения о речах великого князя в Яхт-клубе. И если он не прекратит эти разговоры, то царь примет «соответствующие меры».

Страх перед «соответствующими мерами» и заставил Бимбо броситься в объятия других великих князей, «чтоб не пропасть поодиночке». Наутро он бежит к Марии Павловне, которую еще недавно проклинал на чем свет стоит, и предлагает «забыть семейные распри и быть всем солидарными».

Многие историки утверждают, что Николай Михайлович явился инициатором письма в поддержку Дмитрия Павловича. Опять же – не сходится.

Письмо было подписано 29 декабря. Подписанты собрались во дворце Марии Павловны в половине третьего дня. До этого пришел Николай Михайлович и поведал о своих несчастьях. Так описывает события Андрей Владимирович, не указывающий на связь между приходом Бимбо и остальных высочеств.

В этот день у Марии Павловны завтракал Палеолог. Он записал в дневнике: «После завтрака великая княгиня предлагает мне кресло возле своего и говорит мне:

– Теперь поговорим.

Но подходит слуга и докладывает, что прибыл великий князь Николай Михайлович, что его пригласили в соседний салон. Великая княгиня извиняется передо мной, оставляет меня с великим князем Андреем и выходит в соседнюю комнату.

В открытую дверь я узнаю великого князя Николая Михайловича: лицо его красно, глаза серьезны и пылают, корпус выпячивается вперед, поза воинственная.

Пять минут спустя великая княгиня вызывает сына».

Ясно, что великий князь рассказывает не о письме в защиту Дмитрия, а о своем разговоре с Фредериксом, который настолько возмутил его, что пузатый Бимбо даже выпрямил корпус и выпятил грудь.

Через некоторое время Мария Павловна возвращается к Палеологу и заводит излюбленную тему про зло, исходящее от Александры Федоровны.

«Мы, однако, сделаем попытку коллективного обращения, – выступления императорской фамилии. Именно об этом приходил говорить со мной великий князь Николай».

На этом основании историки и делают вывод, что именно Николай Михайлович выступил инициатором коллективного обращения в поддержку Дмитрия.

Ясно, что это невозможно.

Бимбо появился совершенно случайно, по своим личным делам. Пока Мария Павловна перекидывалась с Палеологом несколькими фразами, подписанты уже собрались. Николай Михайлович не мог пригласить их заранее в дом Марии Павловны, не уведомив хозяйку. Собрать более десятка человек за столь короткое время тоже невозможно.

Николай Михайлович имел в виду какое-то другое обращение. Не письмо в защиту Дмитрия. И речь шла не об одном только обращении. 12 января, рассказывал Бимбо, соберется Дума, «и к этому времени можно ожидать всего. В этом духе он развивал свои мысли, но все написать считаю пока неудобным».

Страшно представить это «всё», которое великому князю Андрею Владимировичу неудобно записать в дневник. Ведь Владимировичей трудно было удивить даже самыми радикальными предложениями. Недаром Палеолог сразу поинтересовался у Марии Павловны, «ограничится ли дело платоническим обращением».

«Мы молча смотрим друг на друга, – описывает сцену французский посол. – Она догадывается, что я имею в виду драму Павла I, потому что она отвечает с жестом ужаса:

– Боже мой! Что будет?..

И она остается мгновение безмолвной, с растерянным видом. Потом она продолжает робким голосом:

– Не правда ли, я могу в случае надобности рассчитывать на вас?

– Да.

Она отвечает торжественным тоном:

– Благодарю вас».

Очень примечательная сцена: посол союзной державы обещает великой княгине содействие в цареубийстве! А ведь английский посол Бьюкенен был настроен еще более радикально.

Из планируемого Николаем Михайловичем обращения ничего не вышло. Как и из загадочного «всего». К моменту открытия думской сессии Андрея Владимировича спровадили в Кисловодск, а Бимбо выслали в Грушевку еще раньше.

29 декабря шестнадцать членов императорской фамилии подписали обращение к царю с просьбой разрешить Дмитрию Павловичу жить в одном из его имений «ввиду молодости и действительно слабого здоровья». Дескать, пребывание великого князя в Персии «будет равносильно его полной гибели» – из-за «отсутствия жилищ и эпидемий, и других бичей человечества».

Обращение, написанное мачехой Дмитрия княгиней Палей, выдержано в самом верноподданническом духе. От которого, по правде говоря, коробит. Сначала Палей умоляет Распутина выхлопотать для себя княжеский титул, потом хлопочет за его убийцу. Честно говоря, понимаю, почему Николая II взбесило это письмо.

Под обращением подписались шестнадцать человек. Королева эллинов Ольга (дочь Константина Николаевича), Мария Павловна-старшая, Кирилл с женой Викторией Федоровной, Борис, Андрей, Павел Александрович и его дочь Мария Павловна-младшая, Елизавета Маврикиевна (жена поэта К. Р.), ее дети Иоанн, Гавриил, Константин и Игорь, жена Иоанна Елена, Николай Михайлович и Сергей Михайлович.

Судьба человеческая непредсказуема. Дмитрию Павловичу ссылка в Персию спасла жизнь, а шестеро подписантов будут зверски убиты в годы красного террора.

Не поставили свою подпись только те, кого не было в Петрограде. Это письмо – единственное коллективное выступление высочеств, которое объединило всех. Когда нужно было «спасть страну» – всплыли противоречия. Когда царь, сослав Дмитрия, покусился на великокняжеские привилегии – тут же единый фронт. «Все семейство крайне возбуждено, – пишет Андрей, – в особенности молодежь, их надо сдерживать, чтобы не сорвались». Молодежь – это дети Константина Константиновича: Иоанн, Гавриил, Константин и Игорь. При этом их мать Елизавета Маврикиевна постукивает Александре Федоровне и «уже не раз этим жестоко подводила членов семьи».

В общем, объединившись, их высочества продолжали пребывать в полной растерянности. Опасения за судьбы страны смешивались с мелочными обидами, а планы дворцового переворота – со смехотворными проектами, как бы нагадить хоть где-нибудь.

Впервые за время царствования Николай II не прислал родственникам рождественских подарков. Бимбо выдвинул план – не ходить на новогодний прием, чтобы не целовать руку Александре Федоровне. План отвергли. Видимо, сочли экстремистским. Одно дело – свергнуть царя, что в истории дома Романовых случалось не раз, а другое – сорвать прием, где будут дипломаты. Недопустимо.

Николай II ответил достаточно резко. Письмо он вернул с резолюцией: «Никому не дано право заниматься убийством, знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне. Николай».

На пресловутом новогоднем приеме царь ни словом не обмолвился ни с кем из родственников. 31 декабря Николаю Михайловичу было предписано ухать на два месяца в Грушевку. В январе Кирилла отправили с инспекторской поездкой в Мурманск, а Андрея – на лечение в Кисловодск. В конце февраля в Кисловодск отправилась и их мать Мария Павловна.

Конечно, не одни члены императорского дома думали в это время о дворцовом перевороте. «Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года», – вспоминает председатель Думы Родзянко. И не только в Петрограде.

В декабре князь Львов собрал в Москве секретное совещание, в котором участвовали деятели Земского и Городского союзов. Князь находил, что единственный выход из положения – это дворцовый переворот. Царем станет Николай Николаевич, а ответственное министерство возглавит сам Львов. Участники совещания согласились с Львовым и поручили тифлисскому городскому голове Хатисову выяснить позицию великого князя. Если Николай Николаевич согласится, Хатисов должен был отправить заговорщикам телеграмму: «Госпиталь открыт, приезжайте».

Хатисов пользовался полным доверием кавказского наместника Воронцова-Дашкова, а когда того сменил Николай Николаевич, то и с ним у городского головы «установились также вполне доверчивые отношения».

В эмиграции Мельгунов спрашивал у Хатисова, как на деле предполагалось осуществить переворот. «Хатисов пояснил, что Николай Николаевич должен был утвердиться на Кавказе и объявить себя правителем и царем. По словам Хатисова, Львов говорил, что у него есть заявление ген. Маниковского (начальник Главного артиллерийского управления и очень популярный в армии генерал. – Г. С.), что армия поддержит переворот. Предполагалось царя арестовать и увезти в ссылку, а царицу заключить в монастырь, говорили об изгнании, не отвергалась и возможность убийства. Совершить переворот должны были гвардейские части, руководимые великими князьями».

План довольно авантюрный. Николай Николаевич ответил Хатисову, что, «будучи застигнут врасплох», должен подумать и «откладывает свое решение на некоторое время». Великий князь посоветовался с начальником штаба Янушкевичем и через несколько дней, 3 января 1917 года, «отклонил от себя сделанное ему предложение», поскольку «солдаты, отражающие русский народ, не поймут сложных комбинаций, заставляющих пожертвовать царем, и едва ли будут на стороне заговорщиков».

Как видим, великого князя не смущала сама возможность дворцового переворота – он просто не рассчитывал на успех. Ни о какой верности присяге тут и речи нет. Обычная для Николая Николаевича трусость. Такая же, как в октябре 1905 года.

Наибольшую активность развил заговорщический центр Гучкова, куда помимо самого Александра Ивановича входили левый кадет Некрасов и сахарозаводчик Терещенко. Все трое – будущие министры Временного правительства. Их план – «это захват царского поезда во время проезда из Петербурга в Ставку и обратно» (по сути, он и сработал в марте 17-го года).

Царь, к которому применено «было бы только моральное насилие», отрекается в пользу наследника при регентстве Михаила Александровича. Отношение к Николаю Николаевичу у многих было критическим, Михаил Александрович – человек «безвольный», подверженный влиянию супруги, зато «личность маленького наследника должна была обезоружить всех».

Правда, будущего регента Гучков даже не поставил в курс дела.

Во второй половине декабря Михаил Александрович находился в своем имении Брасово. Вернулся в Петроград только 30-го числа, так что письмо в защиту Дмитрия Павловича он не подписывал. Как и Александр Михайлович, который в это время был на фронте.

Зато уже в самом начале года оба перехватывают эстафетную палочку у других великих князей, как будто желая реабилитироваться за неучастие в коллективном выступлении. Пропустив «общее собрание» высочеств, Михаил и Сандро – брат и зять царя – слегка отстали от жизни. Они по-прежнему надеются переубедить императора. Хотя при этом не исключают и дворцовый переворот.

В начале января Михаил Александрович приехал к Родзянко. Заявил, что нужно ответственное министерство. Председатель Думы удивился: никто его не требует, «все просят только твердой власти» и «хотят иметь во главе министерства лицо, облеченное доверием страны». Великий князь оказался радикальней председателя Думы. Впрочем, Михаил не спорил. Сказал, что таким лицом может быть только сам Родзянко. Тот тоже не спорил. Но только при условии «устранения императрицы от всякого вмешательства в дела».

На этом и порешили. 7 января с Николаем II встречался Родзянко, а 9-го – Михаил. Кроме того, они привлекли Клопова, мелкого чиновника, с которым царь познакомился еще в 90-е годы, и с тех пор тот регулярно посылал ему письма о положении в стране, выступая, так сказать, гласом народа.

В общем, образовался своеобразный тандем Михаила Александровича и Родзянко. «Позднее к нему присоединился князь Г. Е. Львов, который являлся одним из редакторов писем о внутреннем положении России давнего корреспондента царя А. А. Клопова, проходивших еще одну редакцию у великого князя Михаила Александровича с молчаливого соглашения М. В. Родзянко».

Александр Михайлович еще 25 декабря засел за письмо Николаю II о необходимости правительства доверия и закончил его только 4 февраля. Все это время он переписывается со своим братом Николаем Михайловичем.

Высланный в Грушевку Бимбо просто кипел от злости: «Александра Федоровна торжествует, но надолго ли, стерва, удержит власть?!»

В Киеве Николай Михайлович встречается с Шульгиным и Терещенко, которые производят на него неизгладимое впечатление. «Здесь другие люди, тоже возбужденные, но не эстеты, не дегенераты, а люди, – восхищается Бимбо, называвший эстетами Юсупова и Дмитрия Павловича. – Шульгин – вот он бы пригодился, но, конечно, не для убийства, а для переворота! Другой тоже цельный тип, Терещенко, молодой, богатейший, но глубокий патриот, верит в будущее, верит твердо, уверен, что через месяц все лопнет, что я вернусь из ссылки раньше времени. Дай-то Бог! Его устами да мед пить. Но какая злоба у этих двух людей к режиму, к ней, к нему, и они это вовсе не скрывают, и оба в один голос говорят о возможности цареубийства».

Терещенко – активный заговорщик. Правда, по словам Гучкова, плохой. С этим трудно не согласиться: хороший бы не стал всем подряд болтать о цареубийстве.

После отъезда Бимбо из Киева, связь с Терещенко стал поддерживать Сандро. «Богатейший, но глубокий патриот» рассказал великому князю, что Николая II скоро свергнут. Но не он, не Терещенко. А Александра Федоровна. Сандро, в свою очередь, передал это Михаилу Александровичу. Тот «нашел, что если что-нибудь подобное состоится, то удобнее будет разрешить существующее невыносимое положение».

«Удобнее» – значит, «разрешить положение» можно, и не дожидаясь действий со стороны Александры Федоровны. Те же идеи дворцового переворота. Забавно, как откровенно Сандро врет в своих воспоминаниях: «Один красивый и богатый киевлянин, известный дотоле лишь в качестве балетомана, посетил меня и рассказал мне что-то чрезвычайно невразумительное на ту же тему о дворцовом перевороте. Я ответил ему, что он со своими излияниями обратился не по адресу, так как великий князь, верный присяге, не может слушать подобные разговоры».

Богатый киевлянин-балетоман – это, конечно, Терещенко. И Сандро в январе-феврале слушал его регулярно.

Тут же великий князь пишет, как он приехал в Петроград. «Председатель Государственной думы М. Родзянко явился ко мне с целым ворохом новостей, теорий и антидинастических планов. Его дерзость не имела границ. В соединении с его умственными недостатками, она делала его похожим на персонаж из мольеровской комедии».

Однако это не помешало Александру Михайловичу, Михаилу Александровичу и «персонажу из мольеровской комедии» скоординировать свои действия. Все трое по взаимной договоренности добились аудиенции у Николая II в один день – 10 февраля. В письме к брату Сандро сокрушается, что после Родзянко царь принял Щегловитова, который, «вероятно, стер начисто следы, если они остались от наших разговоров».

Когда Александр Михайлович писал воспоминания, Николая II, Михаила и Родзянко уже не было в живых, а Терещенко хранил упорное молчание. Врать можно было сколько угодно. Вот только «рукописи не горят», и письма имеют свойство попадать в руки историков.

После разговора с царем и царицей Сандро окончательно понял: «Ждать добра из Царского Села нельзя». «Первый раз в жизни приходится думать, как далеко связывает данная присяга».

Николаю II докладывали о замыслах великих князей. В феврале герцог Александр Лейхтенбергский предлагал царю потребовать от родственников вторичной присяги. Николай II ответил, что незачем беспокоиться по пустякам.

Впрочем, император слишком долго ни о чем не беспокоился. И даже вечером 26 февраля говорил министру двора Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать». Через четыре дня Николай II уже не был императором.

 

Глава XII

От красного банта к норильскому никелю

Несколько месяцев великие князья и княгини упорно рубили сук, на котором сидели. В 1917 году, в обстановке всеобщей эйфории, либералы с восторгом говорили, что революция в России началась с ноябрьского штурма власти. Точнее – с речи Милюкова 1 ноября.

В ноябре штурмовать власть принялись и великие князья, которые не меньше либералов ответственны за случившееся.

К концу февраля не осталось практически ни одного члена императорской фамилии, который сохранял бы лояльность по отношению к царствующему императору. Мысль о дворцовом перевороте стала навязчивой идеей. Правда, дальше проектов дело не шло.

«Великие князья не способны согласиться ни на какую программу действий, – говорил кадет Василий Маклаков. – Ни один из них не осмеливается взять на себя малейшую инициативу и каждый хочет работать исключительно для себя. Они хотели бы, чтобы Дума зажгла порох… В общем итоге, они ждут от нас того, чего мы ждем от них». И порох зажегся. Уж слишком усердно общественность – как либеральная, так и великосветская – высекала искры.

Во время февральского бунта в Петрограде находилось четверо великих князей: генерал-инспектор кавалерии Михаил Александрович, генерал-инспектор гвардии Павел Александрович, командир Гвардейского экипажа Кирилл Владимирович и походный атаман казачьих войск Борис Владимирович.

Борис 26 февраля еще кутил на балу у княгини Радзивилл. Но этот любитель вина и женщин оказался единственным, кто кинулся в Ставку на помощь Николаю II. Впрочем, до Ставки он, конечно, не доехал, а Александра Федоровна вообще расценила этот жест как паникерский. Больше никакого участия в событиях походный атаман не принимал.

27 февраля в Петрограде начался солдатский бунт. А генерал-инспектор гвардии Павел Александрович спокойно сидит в Царском Селе. Он лишь обсудил с управляющим Царскосельским дворцом, не надо ли поехать в Ставку. Но решили, что «государь, конечно, в курсе дела, что он знает, что ему следует предпринять». Государь же в это время недоумевает: «Удивляюсь, что делает Павел?» Ответить можно одно – ничего.

В этот же день – 27 февраля – председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко вызвал в Петроград из Гатчины Михаила Александровича. Предложил ему «явочным порядком принять на себя диктатуру над городом Петроградом, побудить личный состав правительства подать в отставку» и потребовать от царя «ответственного министерства». «Нерешительность великого князя Михаила Александровича способствовала тому, что благоприятный момент был упущен», – считает Родзянко.

Конечно, Родзянко пытается свалить ответственность на другого. Ведь, по сути дела, «принять диктатуру» – это участвовать в перевороте. Михаил связался со Ставкой и предложил поставить во главе правительства князя Львова. Николай II не счел нужным лично ответить брату. Передал через генерала Алексеева, что сам выезжает в Петроград и на месте во всем разберется.

Михаил успокоился и решил вернуться в Гатчину. Однако выехать не смог и попал в Зимний дворец, где продолжали держать оборону военный министр Беляев и командующий Петроградским военным округом Хабалов. Они предложили ему возглавить их отряд. Великий князь снова отказался, пошел на квартиру своего друга князя Путятина, где и скрывался все остальное время.

Кирилл Владимирович 27 февраля предлагал свой Гвардейский экипаж в распоряжение Беляева и Хабалова, но, видимо, не слишком настойчиво.

Как видим, в день, когда войска переходили на сторону восставших, никто из великих князей не проявил мужества и настойчивости.

28 февраля Павел Александрович «шагал вдоль и поперек своего рабочего кабинета, нервно крутил усы». Достойное занятие. В четыре часа дня он был вызван к Александре Федоровне и получил «страшнейшую головомойку за то, что ничего не делал с гвардией».

1 марта к Павлу и княгине Палей ворвались управляющий Царскосельским дворцом Путятин, секретарь дворцового министерства Бирюков и «юноша Иванов». На пишущей машинке «написали манифест, которым император даровал стране конституцию. Павел согласился, что ради спасения трона все средства хороши. Не до жиру, быть бы живу…».

Манифест был составлен второпях и крайне неуклюже. «Даровался» какой-то абстрактный «конституционный строй», а председателю Думы поручалось «немедленно составить временный кабинет». От имени царя манифест должна была подписать Александра Федоровна. Но она отказалась. Тогда его подписал сам Павел. А «юноша Иванов» поехал в Петроград за подписями Михаила Александровича и Кирилла Владимировича. «Манифест 3-х» отослали в Думу, где он попал к Милюкову. «Они опоздали, и я сказал принесшим: это интересный исторический документ – и положил бумажку в портфель», – вспоминает Милюков.

В это время думцы уже боролись за власть с Советом рабочих депутатов. А Павел Александрович, проспавший революцию в Царском Селе, искренне верил в значение этого манифеста. «Если Ники согласиться на конституцию и подпишет наш манифест, народ и правительство угомонятся, – писал он 1 марта Кириллу Владимировичу. – Поговори об этом с Родзянко и покажи ему письмо».

Кирилл действительно пошел в Думу поговорить с Родзянко. А заодно привел свой Гвардейский экипаж, чтобы передать его в распоряжение новой власти. Это произошло еще до отречения Николая II.

Впоследствии Кирилл Владимирович оправдывался: «Меня заботило только одно: любыми средствами, даже ценой собственной чести, способствовать восстановлению порядка в столице, сделать все возможное, чтобы государь мог вернуться в столицу. Правительство еще не стало откровенно революционным, хотя и склонялось к этому. Как я говорил, оно оставалось последней опорой среди всеобщего краха».

В эмиграции противники Кирилла постоянно припоминали ему этот эпизод. Говорили, будто он явился в Думу, нацепив красный бант. Хотя первый революционный комендант Петрограда полковник Энгельгардт уверяет, что великий князь был одет по форме, а красные банты вообще появились на день или два позже. Так что «красный бант Кирилла – элемент легенды».

А вот красный флаг над своим дворцом великий князь все-таки вывешивал. Его видел французский посол Палеолог. О том же рассказывала шведскому историку Стаффану Скотту княжна Вера Константиновна.

Впрочем, я бы не преувеличивал мартовские грехи Кирилла Владимировича. 2 марта он пишет Павлу Александровичу: «Миша (Михаил Александрович – Г. С.) в ответ на мои мольбы держаться заодно с семьей увертывается, а сам тайком вступает в отношения с Родзянкой. И одному мне придется отвечать теперь перед Никой и отчизной за признание Временного правительства во имя спасения положения».

Это правда. Переход на сторону мятежной Думы не красит Кирилла Владимировича. Но бездействующий в Царском Селе Павел Александрович и прячущийся у Путятина Михаил Александрович, по сути дела, ничем не лучше.

А теперь подумаем, были ли у трех великих князей основания, не щадя живота своего, биться за Николая II? Вспомним главы этой книги, посвященные морганатическим бракам. Вся троица – это как раз те великие князья, которых Николай II увольнял со службы, лишал содержания и высылал за границу в связи с их женитьбой. У них с царем давние счеты.

В эмиграции главным противником Кирилла Владимировича был Николай Николаевич. Именно его противопоставляли «изменнику» Кириллу.

Посмотрим на поведение Николая Николаевича в эти дни. Последним толчком, побудившим Николая II отречься от престола, стало, конечно, не известие о предательстве Кирилла. Он о нем еще и не знал. Это были телеграммы от командующих фронтами. В том числе от командующего Кавказским фронтом Николая Николаевича. Великий князь «коленопреклоненно» молил царя отречься: «Другого выхода нет».

Генерал Рузский рассказывал, что телеграмму Николая Николаевича «государь прочел внимательно два раза и в третий раз пробежал. Потом обратился к нам и сказал: “Я согласен на отречение, пойду и напишу телеграмму”».

Отречение Николая II – большая и сложная тема. Существовал ли «заговор генералов» или все они лишь под влиянием обстоятельств решили, что царю нужно отречься? Не буду в это вдаваться.

Рассмотрим лучше другой вопрос. Известно, что сначала Николай II собирался отречься в пользу сына. Но в последний момент передумал и, «не желая расставаться с любимым сыном нашим», передал «наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу».

Вот что писал по этому поводу известный политик и юрист Владимир Набоков (отец писателя): «Наши основные законы не предусматривали возможности отречения царствующего императора и не устанавливали никаких правил, касающихся престолонаследия в этом случае… И так как, при таком молчании основных законов, отречение имеет то же самое значение, как смерть, то очевидно, что и последствия его должны быть те же, т. е. – престол переходит к законному наследнику. Отрекаться можно только за самого себя… Поэтому передача престола Михаилу была актом незаконным».

Великий князь Сергей Михайлович говорил Милюкову, что «все великие князья сразу поняли незаконность акта императора». Лидер кадетов начинает фантазировать, будто Николай II нарочно так поступил, чтобы, когда смута уляжется, взять свои слова об отречении назад. Конечно, фантазии приват-доцента Милюкова, всю жизнь величавшего себя профессором, нас мало интересуют.

И все же остается загадкой – знал ли Николай II о незаконности акта отречения? Этого мы уже никогда не узнаем.

Вслед за Николаем II «отрекся» и Михаил Александрович. Ставлю кавычки, поскольку манифест Михаила никак нельзя назвать отречением. «Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего», – говорится в этом акте. Михаил призывает всех граждан подчиниться Временному правительству «впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».

Как известно, матрос Железняк не дал Учредительному собранию высказаться об образе правления. Так что, с точки зрения нас, монархистов, республика в России не учреждена до сих пор.

Один за другим великие князья присягали на верность новой власти. Некоторые по необходимости, но кое-кто и вполне искренно. Повсюду царила атмосфера безумного энтузиазма, и мало кто понимал, что Февралем 17-го запрограммирован Октябрь. Впрочем, даже сегодня не все это понимают.

Павел Александрович, Кирилл Владимирович и Николай Михайлович в газетных интервью наперебой клеймят падший режим. Особенно усердствует последний. 8 марта его встретил Палеолог: «После полудня, проезжая по Миллионной, я замечаю великого князя Николая Михайловича. Одетый в цивильный костюм, похожий с виду на старого чиновника, он бродит вокруг своего дворца. Он открыто перешел на сторону Революции и сыплет оптимистическими заявлениями. Я его достаточно знаю, чтобы не сомневаться в его искренности, когда он утверждает, что отныне падение самодержавия обеспечивает спасение и величие России».

Николай Михайлович не просто бродит вокруг дворца. Он нашел себе занятие – собирает у членов императорской фамилии отказы от прав на престол. 9 марта Бимбо докладывает об этом Керенскому. А также сообщает, что «моя лепта в каком угодно размере на памятник Декабристов обещана от всей души».

Внук Николая I собирает деньги на памятник декабристам! Воистину сумасшедшие времена. Впрочем, говорили, что Бимбо даже подумывал о должности президента российской республики. Или, по крайней мере, о депутатском кресле в Учредительном собрании. И это тогда, когда под давлением Совета Временное правительство не утвердило Николая Николаевича в должности верховного главнокомандующего и подписало приказ об аресте Николая II.

Кстати, об отречениях, которые собрал Бимбо. Одним из аргументов противников Кирилла Владимировича в эмиграции был именно его отказ от прав на престол в марте 1917 года. Вообще говоря, Кирилл не отрекался. Он прислал телеграмму: «Всецело присоединяюсь к тем мыслям, которые выражены в акте отказа великого князя Михаила Александровича».

Довольно быстро эйфория у великих князей прошла. В конце апреля уезжавший во Францию Палеолог снова встретил Николая Михайловича: «Как далек он от великолепного оптимизма, который он проявлял в начале нового режима! Он не скрывает от меня своей тоски и печали. Однако, он сохраняет надежду на близкое улучшение, за которым последует затем общее отрезвление и окончательное выздоровление.

Но… в голосе его слышится волнение.

– Когда мы опять увидимся, – говорит он мне, – что будет с Россией?.. Увидимся мы еще когда-нибудь?

– Вы очень мрачны, ваше высочество.

– Не могу же я забыть, что я висельник!»

Самым благоразумным оказался Кирилл Владимирович. Он добился от правительства разрешения на выезд в Финляндию. «В июне 1917 года я с дочерьми отправился на поезде из Петербурга в Финляндию. Вслед за нами выехала Даки», – пишет он в своих воспоминаниях.

А теперь сравним это с мемуарами Александра Михайловича: «Великий князь Кирилл Владимирович… рассказал мне захватывающую историю своего бегства из Петербурга. Он перешел пешком замерзший Финский залив, неся на руках свою беременную жену великую княгиню Викторию Федоровну, а за ними гнались большевистские разъезды».

Гнались, видимо, тоже по льду Финского залива. В июне!!!

Так в ответ на легенду о красном банте создавалась «контрлегенда» о героическом бегстве Кирилла с беременной женой на руках.

Если в 17-м году эйфория сменялась тревогой, то в 18-м началась трагедия.

12 июня 1918 года был убит Михаил Александрович.

В ночь с 16 на 17 июля в Екатеринбурге расстрелян Николай II с женой и детьми.

На следующий день было совершено еще более зверское злодеяние. На Урале, в городе Алапаевске, содержались под стражей великая княгиня Елизавета Федоровна (Элла), великий князь Сергей Михайлович, трое князей императорской крови – Иоанн, Константин, Игорь Константиновичи и Владимир Палей, сын Павла Александровича от морганатического брака. В ночь на 18 июля их отвезли на рудники в 18 км от Алапаевска. Сергей Михайлович кинулся на палачей и был застрелен. Остальных сбросили в шахту. Их тела обнаружили, когда Алапаевск и окрестности заняла армия Колчака. Медицинское освидетельствование показало, что узников бросали в шахту живыми: они скончались от полученных повреждений и от голода.

Утром 30 января 1919 года в Петропавловской крепости были расстреляны великие князья Павел Александрович, Николай Михайлович, Георгий Михайлович и Дмитрий Константинович. Та же участь ждала и Гавриила Константиновича. С августа 1918 года их всех держали в качестве заложников, на случай, если будет убит кто-нибудь из советских работников.

За больного туберкулезом Гавриила хлопотал Горький. Зиновьев решил ему уступить. Но Ленин прислал телеграмму:

«Петроград. Смольный, Зиновьеву.

Боюсь, что Вы пошли чересчур далеко, разрешив Романову выезд в Финляндию. Не преувеличены ли сведения о его болезни? Советую подождать, не выпускать сразу в Финляндию. Ленин» [486] .

Дело застопорилось. Но в самом конце 18-го Горький все-таки добился своего – Гавриила выпустили. Горький хлопотал и за Николая Михайловича. Ленин ответил: «Революции не нужны историки». Хотя, возможно, это тоже легенда.

Никаких советских работников никто не убивал. Зато в Германии убили Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Этого оказалось достаточно, чтобы расстрелять заложников – четырех великих князей.

Император Николай II, императрица Александра Федоровна, наследник Алексей, четыре великие княжны, великая княгиня, шесть великих князей, три князя императорской крови – таков мартиролог императорского дома за 1918–1919 годы.

Остальным удалось выбраться в эмиграцию. О жизни высочеств, превратившихся в обычных эмигрантов, об их потомках увлекательную книгу написал шведский журналист и историк Стаффан Скотт. «За последние годы я познакомился с целым рядом потомков Романовых. Все они оказались приветливыми и интересными людьми, порой талантливыми и образованными выше среднего», – пишет Скотт, который вообще-то не жалует даже шведскую монархию. Короче говоря, рекомендую.

Но тема моей книги – конфликты в императорском доме. Их в эмиграции тоже хватало. Хватает и до сих пор.

После убийства Николая II, Алексея Николаевича и Михаила Александровича старшим в линии престолонаследия становился Кирилл Владимирович. Правда, здесь имеются некоторые юридические тонкости. При рождении Кирилла его мать не была православной. Его брак с Даки был заключен без разрешения императора. Впрочем, Мария Павловна впоследствии приняла православие, а Даки получила титул великой княгини. По крайней мере указа, которым Кирилл лишался бы прав на престол, не было. Формальные поводы противиться его кандидатуре появились оттого, что сама личность Кирилла Владимировича не устраивала многих представителей монархической эмиграции.

В 1923 году у Кирилла случился нервный срыв. Жена увезла его из Кобурга в Сен-Бриак. В начале 1924 года румынская королева Мария, сестра Даки, посетила великокняжескую чету. Она увидела, что Кирилл ничего не делает, а Даки только и думает, как возвратить ему утраченный смысл жизни. «Ей удалось вдохнуть в мужа решимость вернуть себе русский трон», – отмечает Мария.

Подталкиваемый честолюбивой супругой Кирилл сначала объявляет себя блюстителем государева престола, а в сентябре обнародует Манифест о принятии титула императора Всероссийского.

Разумеется, Кирилла поддержали братья – Борис и Андрей. А также Александр Михайлович. Признал его старшинство и Дмитрий Павлович.

Однако резко против выступили самые авторитетные члены императорского дома – Мария Федоровна и Николай Николаевич. Ну, а где Николаша, там и Петюша – Петр Николаевич.

Большинство – за Кириллом, но авторитет, пожалуй, – за его противниками.

Мария Федоровна писала Николаю Николаевичу: «Боюсь, что этот манифест создает раскол и уже тем самым не улучшает, а, наоборот, ухудшает положение и без того истерзанной России». К тому же 77-летняя вдовствующая императрица отказывалась верить, что ее детей и внука уже нет в живых. В ответ Николай Николаевич напечатал открытое письмо, в котором также выразил свое отрицательное отношение к «выступлению» Кирилла: «Я уже неоднократно высказывал неизменное мое убеждение, что будущее устройство государства Российского может быть решено только на русской земле, в соответствии с чаяниями русского народа».

На предложения Кирилла о примирении Николай Николаевич не реагировал. «Отец не имел с ним никаких отношений. В изгнании они даже никогда не встречались», – вспоминает сын самопровозглашенного императора Владимир Кириллович.

Многие монархисты хотели бы видеть на троне Николая Николаевича. Однако сам он на него не претендовал, по крайней мере, публично. А в 1929 году Николая Николаевича не стало. За год до этого умерла и Мария Федоровна. Позиции «антикирилловцев» ослабли.

В 1938 году умер и Кирилл Владимирович. Ему наследовал сын – Владимир Кириллович, которому отец присвоил титул великого князя, хотя по рождению он был князем императорской крови. Сам Владимир Кириллович титул императора не принимал, ограничившись более скромным званием главы Российского императорского дома. Против этого никто особо не возражал.

Владимир Кириллович женился на Леониде Георгиевне Багратион-Мухранской. От этого брака родилась Мария Владимировна. В 1969 году Владимир Кириллович издает очередной манифест: поскольку все мужчины дома Романовых состоят в неравнородных браках или рождены от неравнородных браков, то наследование пойдет по женской линии. То есть наследницей объявлялась его дочь Мария Владимировна.

Трое Романовых, родившихся до революции, заявили протест. Это были Всеволод Иоаннович, сын Иоанна Константиновича, убитого в Алапаевске, Роман Петрович, сын Петра Николаевича (Петюши), и Андрей Александрович, сын Александра Михайловича (Сандро). Они заявили, что Леонида Багратион-Мухранская тоже является неравнородной, что они не признают за ней титула великой княгини, а равно и за ее дочерью Марией, и потому считают объявление ее блюстительницей российского престола и главой Российского императорского дома противозаконным.

Мария Владимировна вышла замуж за принца Франца-Вильгельма Прусского, правнука кайзера Вильгельма II. Франц-Вильгельм принял православие и стал великим князем Михаилом Павловичем. И снова Романовы, родившиеся до революции, заявили протест. Они не признавали за Францем-Вильгельмом титула великого князя. На этот раз под протестом подписались Роман Петрович и дети Александра Михайловича – Андрей, Дмитрий, Ростислав и Василий.

В 1981 году у Марии Владимировны и Михаила Павловича (Франца-Вильгельма) родился сын Георгий.

За несколько лет до этого Роман Петрович организовал Объединение членов рода Романовых. Организовал и вскоре умер. В 81-м Объединение возглавлял Василий Александрович (сын Сандро). По поводу рождения Георгия он, конечно, тут же написал протест: «Счастливое разрешение от бремени в прусском королевском доме не имеет отношения к семейному союзу Романовых, ибо новорожденный князь не является ни членом русского императорского дома, ни членом дома Романовых». Имелось в виду, что Георгий не Романов, а Гогенцоллерн. И вообще, «все вопросы династического характера могут решаться лишь великим русским народом на русской земле». Сегодня императорский дом расколот на две части. Большинство Романовых входят в Объединение членов рода Романовых, которое возглавляет 90-летний Николай Романович Романов, сын Романа Петровича и внук Петра Николаевича (Петюши). Кроме того, есть Российский императорский дом, состоящий из Марии Владимировны (глава дома) и Георгия Михайловича, которого сторонники величают «его императорское высочество государь наследник цесаревич и великий князь».

12 декабря 2008 года «государь наследник цесаревич» получил пост советника генерального директора «Норильского никеля».

«В должности советника Генерального директора Георгий Романов будет осуществлять деятельность по представлению интересов ГМК «Норильский никель» в Евросоюзе», – говорится на официальном сайте компании. Надеюсь, интересы представляются достойно.

А если серьезно, то споры о правах престолонаследия абсолютно беспочвенны. Все заинтересованные стороны ссылаются на дореволюционные законы. Но по этим законам ни один из ныне здравствующих Романовых не имеет прав на престол.

Что не мешает, скажем, мне считать себя монархистом. Поэт-обэриут Александр Введенский говорил, что при наследственной передаче власти она может – хотя бы случайно – достаться порядочному человеку.

4 марта 2012 года. День выборов президента РФ.

 

Родственные связи Дома Романовых

«Александровичи»

«Константиновичи»

«Михайловичи»

«Николаевичи»

Император Николай I

Император Александр II

Император Александр II с супругой, императрицей Марией Александровной, в день 25-летия брака, 1866 г.

Екатерина Долгорукая, вторая жена Александра II, после венчания с царем получившая титул cветлейшей княгини Юрьевской

Великий князь Константин Николаевич, брат и ближайший сподвижник Александра II, генерал-адмирал

Великий князь Николай Николаевич Старший, брат Александра II, фельдмаршал, главнокомандующий в Русско-турецкую войну 1877–1878 гг.

Цесаревич Александр Александрович, будущий император Александр III, и датская принцесса Дагмар после помолвки. 1866 г.

Император Александр III

Супруга Александра III, императрица Мария Федоровна

Дети Александра III и Марии Федоровны: Михаил, Ксения, Георгий и Николай (слева направо). 1886 г.

Император Николай II

Императрица Александра Федоровна

Выход императора Николая II

Великий князь Владимир Александрович, главнокомандующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа (1884–1905)

Великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор (с 1891 г.) и командующий войсками Московского военного округа (с 1896 г.)

Великий князь Михаил Александрович, по мнению некоторых историков – император Михаил II

Великий князь Николай Николаевич Младший, верховный главнокомандующий (1914–1915)

Николай II и Николай Николаевич Младший на маневрах

Члены императорской фамилии в Ропше. Справа налево: великие князья Павел Александрович и Петр Николаевич, император Николай II. Первый слева великий князь Владимир Александрович. На балконе – великий князь Михаил Николаевич, великая княгиня Мария Павловна и ее дочь Елена Владимировна. 31 июля 1899 г.

Стоят слева направо: великий князь Борис Владимирович и Герцог Эрнст-Людвиг Гессенский. Сидят в креслах: великий князь Андрей Владимирович, императрица Александра Федоровна, герцогиня Виктория-Мелита Гессенская, принц Николай Греческий. Сидят на земле: император Николай II и великий князь Кирилл Владимирович

Представители императорской фамилии в Царском селе