— Чем ваш муж объяснил свой поступок? — когда все вновь занимают свои места — кто на удобных креслах, кто, подобно нам, на мягких диванах, а кто у камер, то и дело поворачивая массивную конструкцию в нужном направлении — Филипп вновь приступает к допросу. Пожалуй, это все же именно он — разговор следователя с потерпевшей. Даже прожектор, пусть и не слепящий мне глаза, после того, как осветители поколдовали над аппаратурой, придает атмосфере жуткую схожесть с дешевыми детективами: я, мой дознаватель, и старая лампа, помогающая Смирнову разглядеть каждую эмоцию, мелькнувшую на моем лице.

— Что это было: любовь, страсть, скука?

— Все вместе, — подвожу итог, игнорируя недовольное кряхтенье свекрови.

Чувствую, что ее подмывает вклиниться в наш диалог, но слишком хорошо ее знаю — минут на пять ее терпенья точно хватит. Не напрасно же она столько лет варилась в этом котле. Уж без сомненья успела усвоить, что нецензурная брань рейтинги ей не поднимет. Потерпит, немного придержит коней, но в конечном итоге все-таки вспыхнет как спичка, угрожая подпалить каждого, кто отважится ей перечить. Это лишь дело времени.

— И тем немее, брак он решил сохранить. Или это было вашим желанием?

— Нет, — я качаю головой, в мельчайших деталях вспоминая тот вечер, когда моя жизнь пошла под откос… Я, может быть, и была раздавлена, но терять самоуважение не планировала: меня унизили. Ведь чем еще можно считать измену, если не унижением? Демонстрацией, яркой, публичной демонстрацией, что твои чувства и переживания в этом мире совсем ничего не стоят. Что тебя можно заменить другой, можно забыть, можно сделать все что угодно, кроме, пожалуй, самой важной вещи для любой женщины — полюбить тебя невозможно…

— Я хотела развода. Считала, что бороться там больше не за что.

Ведь то, чему не дано устоять, обязательно рассыпется в мелкую крошку, погребая под кучей мусора и строительной пыли не только привычные для вас вещи, но и воспоминания, планы, эмоции, и что самое страшное, вас самих. Мой мир тогда рухнул окончательно. Без права на надежду, что мы еще сможем с ним все исправить, без самого главного — без желания, вообще, что-либо возвращать.

— Что будем делать? — Таня, не успевшая сменить свой сценический костюм на что-то более пристойное, складывает руки на груди, приподнимая и без того с трудом сдерживаемый латексным топом бюст.

Морщится, замечая, что от полной наготы ее отделяет не так-то много, и хватает покрывало, небрежно свисающее с кресла, желая крыть под ним свой вызывающий наряд

— Открыть?

Дверной звонок разрывается. Заходиться в нескончаемой трели, заставляя меня морщиться от болезненной пульсации в области висков, и, кажется, не собирается останавливаться, сдаваясь под настойчивым нажимом мужских пальцев. Пальцев, которые пару часов назад изучали потаенные участки чужого тела, пропитанного ароматом чертовых ягод…

— Может, полицию вызвать? Или сказать, что тебя здесь нет? — перебирает варианты, в то время как я безэмоционально разглядываю плакат, висящий на ее стене. Петрова на нем на себя непохожа — то ли с фотошопом переусердствовали, то ли фотограф выбрал неудачный ракурс.

— Чего ты молчишь? — девушка опускается на корточки, хватая меня за ладошку, и обеспокоенно вглядывается в мое лицо.

Чтобы смертельно обидеть женщину достаточно ее разлюбить. Или не полюбить вовсе. Прибавьте к этому пару тройку интрижек, и, вуаля, — у ваших ног пораженная цель. С виду вполне здорова, даже способна бросать слова невпопад и натянуто улыбаться, но по большому счету от нее осталась лишь оболочка. Да и та изрядно потрепана — глаза покраснели, нос распух, волосы сбились в непонятный комок, а маникюру пришел конец.

Со мной случилось именно это, поэтому Таня так тоскливо вздыхает, не узнавая во мне свою лучшую подругу, пусть и не блещущую красотой, но, по крайней мере, всегда аккуратно причесанную, без этих опухших век и покусанных губ.

— Ладно, я позвоню ребятам, — видимо, намекая на свою охрану, девушка тут же прикладывает к уху мобильный, вознамерившись во что бы то ни стало спасти меня от разговора с Громовым.

Но это ведь все равно неизбежно? Если вчера мне и удалось избежать этой встречи, рано или поздно, столкнуться нам все же придется. Так просто положить конец нашей истории мне вряд ли удастся.

Встаю, вытирая вспотевшие ладошки о спортивные штаны, свисающие с моих бедер, и набрасываю на плечи олимпийку, идущую в наборе с этим сиреневым безобразием: стразы, в форме ангельских крыльев выложенные на спине, больше подходят подростку, нежели поп-исполнительнице, позиционирующей себя роковой искусительницей. Как ей, вообще, пришло в голову купить нечто подобное?

— Лизка, может, не надо? Только ведь успокоилась!

— Надо. Иначе еще не один час будем слушать этот звон. Тебе и на работе шума хватает, — отпихиваю ее в сторону, освобождая себе путь, и намеренно не смотрю в зеркало, наплевав на свой внешний вид. Стараться для мужа мне больше не хочется.

— Что надо? — выхожу в подъезд, избегая встречаться с ним взглядом, и приваливаюсь спиной к металлической двери, со скучающим видом рассматривая свои погрызенные ногти. Не стремлюсь его разглядывать, но все равно замечаю и разбитую губу и ссадину на правой скуле.

Не жаль. Ни капли не жаль, даже если в своем стремлении за меня постоять, Слава сломал ему пару ребер. Чего стоят его царапины по сравнению с той дикой болью, что будет преследовать меня не один день? Ведь у меня кровоточит душа, но огромную пульсирующую рану, образовавшуюся в тот миг, когда я увидела мужа в объятьях другой, никто никогда не увидит. Так что, Игорь легко отделался.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ — Ты не пришла домой, — голос тихий, надрывный и… Нет, вряд ли он раскаивается.

— Не хотела мешать. На столе наверняка вам было не удобно, — бросаю ядовито, ощущая, как внутри просыпается ненависть — такая же жгучая, как и любовь, что к моему великому разочарованию, за минувшую ночь так никуда и не ушла. — Уступаю свою кровать. Простыни свежие, так что можете не тратить время на смену белья.

— Лиз…

— Только трогать меня не надо, — отвожу руку за спину, спасая похолодевшую ладонь от обжигающего жара его пальцев.

— Прости, — шепчет, еле слышно, и сам понимая, как это нелепо звучит. С таким же успехом он мог покаяться на моей могиле, эффект был бы тот же — тишина.

Не знаю, что говорить, не знаю, хочу ли и, вообще, должна ли спросить, зачем он все это сделал, ведь по большому счету наши жизни это знание не изменит. Я все решила — вооружилась ластиком и несколько раз скользнула по его образу, поселившемуся в моих мыслях. Эффекта нет, но главное ведь не сдаваться? Чаще напоминать себе, что наш брак моих слез не стоит, и когда-нибудь, горький привкус от этой фразы сменится сладостью.

Слышу, как в его руках позвякивают ключи и поднимаю голову, тут же встречая задумчивый взгляд родных глаз. Все-таки, они черные — такие же мрачные, как эта бездна, что разверзлась под моими ногами…

— Машина под окном.

— Не нужно, — отмахиваюсь, и недовольно морщусь, когда он пытается вложить ключи в мою руку.

Свою красную ауди я бросила на парковке. Словила такси, не желая встречаться со Славой, убежала подальше от проклятого здания, которое навеки стану считать цитаделью порока. Нет, дела у этих представительных бизнесменов мелкие, вовсе не многомиллионные контракты занимают их мысли…

— Возьми, — ухватив меня за запястье, насильно разжимает пальцы, смыкая их на холодной связке металла. — Она твоя. Как и дом.

— Как благородно! — сдаваться я не намерена, поэтому демонстративно швыряю на пол горемычный брелок, вовсе не из-за потери машины или полюбившегося мне особняка в уголках глаз собираются слезы. — Ей отдай! Я поносила ее кольцо, она покатается на моем автомобиле. Разве не справедливо?

Разворачиваюсь, собираясь укрыться в квартире Петровой от своего мучителя, но мужская рука уже отрезает мне путь к отступлению. Он нерешительно, почти невесомо касается моего плеча, с шумом выпуская воздух из легких, но тут же ее одергивает, заметив, как напряглась моя спина.

— Не знаю я, что сказать. Виноват, и готов на коленях стоять, лишь бы ты сумела меня простить. Только я понимаю, что этим ничего не исправлю, — шепчет, а мне хочется ударить себя по щеке, чтобы голова прояснилась, и сердце перестало барабанить о грудную клетку. — Не отказывайся от машины, от дома и… Карту оставь себе. Все это твое по праву. Ты не заслужила того, что я сделал с твоей жизнью…

Мне хочется повернуться. Нестерпимо хочется заглянуть в его глаза, чтобы найти ответы на мучащие меня вопросы… Ведь они наверняка там есть? Хочу знать, о чем он думает в эту самую минуту когда наша с ним жизнь рассыпается подобно карточному домику, не устоявшему под порывом лютого ветра…

— Уходи, — шепчу вместо этого, с силой потянув дверную ручку, и прежде, чем закрыть дверь перед его носом, все-таки позволяю себе маленькую слабость — лишь на мгновение бросаю взгляд на мужское лицо, отмечая, что в таком освещении оно отдает нездоровой серостью.

— Мы разъехались, — продолжаю свою исповедь, глядя в первую камеру — сегодня именно она моя главная собеседница. Стараюсь не отводить глаз, но надолго меня не хватает — прилипаю взглядом к серому пиджаку ведущего и даже с такого расстояния замечаю, что платочек в его нагрудном кармане сложен уж слишком небрежно. Выступает из границ больше положенного, и если дотошные гримерши на следующем перерыве не уделят этой мелочи должного внимания, к концу эфира он обязательно выскользнет, грозясь погибнуть под ботинками своего же владельца.

— Точнее, Игорь съехал в свою квартиру, галантно уступив мне наш загородный дом.

— И как долго вы жили раздельно? — кажется, мое пристальное внимание к атласному лоскуту не осталось не замеченным, и теперь Филипп старается поправить этот аксессуар, пользуясь тем, что оператор переключился на одного из зрителей. Садится на подлокотник депутатского кресла и больше не смотрит ни на меня, приготовившуюся отвечать, ни на мужчину, недовольно склонившегося вправо, чтобы не задевать плечом руку ведущего.

— Месяц, может быть, полтора. Не слишком-то задавалась подсчетом, — произношу, и против воли запускаю шестеренки в своей голове. — Полтора. Точно.

— Как думаете, до вашего воссоединения, он продолжал свои встречи с любовницей?

Хороший вопрос. И если честно, им я задавалась так долго, что на одной из моих извилин наверняка натерта мозоль…

— Не знаю. Если верить Игорю, нет. Но, если быть честной с самой собой — зная, что он за человек, полагаться на слово ему все же не стоит.

Говорят, что время неплохой лекарь. Но то ли мне не подходит часовой пояс, то ли сердце мое настолько упрямое, что совсем не поддается лечению. До боли сжимаю пальцы, и теперь удивленно разглядываю свои ладошки — красные дуги от отпечатавшихся на них ногтей постепенно разглаживаются, оставляя после себя еле заметные отметины.