— Чего встала? — нагло подталкивая меня локтем, грузная дама средних лет, недовольно пыхтит мне в спину, с трудом удерживая в руках огромные клетчатые сумки. — Здесь тебе не твоя деревня, шевелиться нужно!

Уж не знаю, с чего она отнесла меня к сельским жителям, но в одном оказалась права — с моим маленьким городком в пятьдесят тысяч жителей, этот мегаполис не сравнить. Растеряно озираясь по сторонам, я не на шутку пугаюсь, что этот плотный поток людей, стремящихся покинуть платформу, подхватит меня и увлечет за собой в неизвестном направлении…

Мне всего лишь шестнадцать и я только ступила на путь самостоятельной жизни. Да что там! Лишь оторвала подошву от земли, собираясь совершить прыжок в неизвестность: пугающую, манящую и заставляющую сердце отчаянно биться в груди. Миниатюрная угловатая брюнетка, оторванная от маминой юбки и бдительного ока отца, как тут не испугаешься бешеного ритма Столицы?

Мой скудный багаж, в большинстве своем состоящий из книг, с легкостью уместился в оранжевом чемодане, купленном мамой специально, чтобы я с легкостью могла донести его до машины. До машины моей тетки по папиной линии, которая то ли забыла о моем приезде, то ли пала жертвой толкучки, от вида которой мне становится не по себе. Не знаю, как сумею привыкнуть к такой многолюдности, но очень надеюсь, что Москва встретит меня приветливо.

— Девочка! — протяжно просит меня отойти уставшая женщина в легкой ветровке цвета детской неожиданности, и я, наконец, отмираю. Бодро качу свою поклажу к бетонному столбу и опираюсь спиной на холодную опору. Да уж, потеряться здесь можно за пару минут, а уж разминуться с тетей Викой и вовсе секундное дело!

Несмотря на жуткий азарт, заставляющий бурлить мою кровь, я отчаянно пытаюсь сконцентрироваться на происходящем: вот молодая прыткая мамаша, вцепившись в лямку на рюкзаке сына, проворно лавирует между приезжими; вот пенсионер с длиннющей седой бородой в молодежных солнечных очках и яркой футболке с логотипом группы «Ленинград», лениво переставляет ноги, закатывая глаза к небу, явно сетуя на нерасторопную парочку, следующую впереди. А там шумная компания по очереди обнимает девчонку, только что спрыгнувшую с подножки вагона, шумно приветствуя подругу, на чьей голове красуются африканские косички. Смотрю, и сердце пронзает зависть — ей есть к кому возвращаться, есть ради кого толкаться в тамбуре, выглядывая приятелей в закопченное окно, есть с кем поплакать, едва ноги коснутся перрона. Мои же друзья разбежались, разъехались по разным точкам на географической карте в стремлении найти себя и поскорее избавиться от родительского контроля.

— Вот ты где, — застав врасплох, папина сестра сгребает меня в объятия, окутывая резким запахом шипровых духов.

Я не сразу прихожу в себя, смущенно улыбаюсь свой родственнице и как-то неловко похлопываю ее по спине, так не вовремя отмечая, насколько мягок ее розовый свитер. Наверное, ангоровый…

— Здравствуйте, — произношу сразу, как только она расцепляет свои руки, чтобы теперь вцепившись мне в плечи, слегка отклонить назад мое худенькое тельце. Смотрит внимательно, изучающе, словно я редкая зверюшка, чудом забредшая в контактный зоопарк.

— Ну вылитый Борька! — пусть комплимент и сомнительный, если учесть, что папа сильно набрал за те семь лет, что не приезжал к сестре, отчего его и без того внушительный нос расплылся по пухлому лицу, но все же благодарю свою тетку, не представляя, как вести себя дальше.

— Испугалась поди? Я в пробку встала, время-то какое, все с работы едут! Давай свои вещи, — живо, словно промедление может стоит нам жизни, Виктория начинает вертеться по сторонам. — Это все, что ли?

— Да, — краснею, когда тетя отбирает моего оранжевого товарища. — Взяла только самое нужное.

— Ну даешь! Я все утро переживала, что не смогу дотащить твои пожитки до парковки, а ты тут едва ли не с пакетиком стоишь! Как папка-то? Все жрет?

— По-старому, — теряюсь я от ее прямолинейности. А ей хоть бы что — нагло толкает зевак, все время подначивая меня ускориться. С легкостью школьницы минует площадь, вынуждая перейти на бег, ведь за этой прыткой дамочкой не так-то просто угнаться, и, постоянно оглядываясь, не отстала ли я по дороге, кивает в сторону автомобиля, брошенного у магазина.

— Ну, Борька! Говорила ему, не ешь, разнесет, как деда Геру, а ему хоть бы что! Как по скайпу не созвонимся, вечно колбасу наяривает! Ряха уже в монитор не влезает, боров! Не кисни, Лизок, теперь как человек заживешь! Я тебя объедать не стану, у меня фигура! — видимо, решив, что после папиного набега на холодильник, мне оставалось довольствоваться лишь водой, подбадривает меня тетя Вика, уже кидая мой чемодан на заднее сиденье своего старенького матиза. — Глядишь, и мать твою сюда перетащим, пока он и ее не съел.

Чувство юмора у нее странное, но, видимо, ее все устраивает, потому как она заливисто смеется, выруливая на дорогу. Я же лишь улыбаюсь, не желая обидеть свою родственницу, любезно согласившуюся меня приютить, пока я не решу вопрос с общежитием, и жадно изучаю архитектуру, мелькающую за окном.

— Живу я одна, — тем временем никак не уймется женщина, ради своей болтовни даже выключив магнитолу. — Дома бываю редко, но если мальчика привести надумаешь, лучше заранее предупреди, чтобы краснеть потом не пришлось. Меня-то ничем не смутишь, я твоего папку без штанов в душе застукала — так что после такого ничего не боюсь. А вот ты точно будешь краснеть, как помидор, по лицу вижу — скромница.

Она подмигивает, тряхнув каштановой шевелюрой, и для чего-то тычет мне в бок, переходя на заговорщический шепот.

— Парень-то есть, Лизок?

— Нет, — смущаюсь я такого поворота.

— Значит, найдем. Здесь их как грязи, хоть каждый день меняй. Так что подыщем, не переживай.

— Спасибо, конечно, но мне не надо.

— Ну, как знаешь. Может, и к лучшему, толку от них? Как с козла молока! Я после первого брака всерьез мужиков не воспринимаю, все как один — подлецы.

Замечание спорное, потому что с детства я верила, что счастливый брак возможен, и родители мои яркое тому подтверждение, но предпочитаю смолчать. Кто знает, что пережила моя тетя? Меня в подробности не посвящали, а бередить старые раны расспросами как-то не хочется.

За нескончаемыми разговорами тети Вики, я мало что успеваю запомнить — постройки все как одна сливаются перед моими глазами, не оставляя после себя в памяти ни чудных названий на неоновых вывесках магазинов, ни адресов, которые на такой скорости разглядеть нереально.

— Выпрыгивай, Лизка, приехали! — ворвавшись во двор с диким скрежетом шин, тетя глушит двигатель и раньше, чем я успеваю отстегнуть ремень безопасности, выбирается на улицу, громко хлопнув водительской дверью. Удивительная женщина, просто кладезь ненужной информации и нескончаемый источник энергии. Рядом с ней даже мне хочется двигаться поживее.

Не знаю, что я ожидаю увидеть за железной дверью ее квартиры, но мысленно настраиваюсь на худшее: не удивлюсь, если по утрам она совершает обрядовые танцы в своей гостиной, со всей дури ударяя в бубны, и вряд ли испугаюсь, если все ее полки заставлены замысловатыми статуэтками…

— Замок заедает, так что приготовься. Вот так наваливайся и крути, — хорошенько приложившись к металлической поверхности плечом, тетя кряхтит, и, наконец, совладав с замочной скважиной, произносит:

— Не пугайся, немного не прибрано.

***

Вика меня не обманула — ее почти не бывает дома. Два раза в неделю она и вовсе не приходит ночевать, но непременно звонит, желая удостовериться, что я не разгромила ее берлогу. Хотя, положа руку на сердце, я не думаю, что тут есть о чем беспокоиться: несмотря на современный ремонт, ее жилье больше напоминает захламлённую кладовку, нежели холостяцкую квартиру женщины, знающей чего она хочет от жизни. На окнах помпезные портьеры, перехваченные пушистыми кисточками, на полу — коврики крупной вязки с переливами всех мыслимых и немыслимых цветов, постель накрыта видавшим виды покрывалом, похоже, доставшимся ей от родителей, а новенький встроенный шкаф на фоне советской мебели, которую тетя специально высматривала на сайтах с поддержанными вещами — одно большое нелепое пятно, протянувшееся во всю стену спальни. Мама пришла бы в ужас…

Но вот что странно: будучи очень педантичной личностью, к окружающему меня безумию я привыкла довольно быстро. На второй день перестала брезгливо морщить нос, заметив разбросанные на полу в ванной вещи, на третий перестала собирать их за Викой и бросать в бельевую корзину, а, спустя неделю, относилась к пакету с мусором у входной двери, как к неотъемлемой части интерьера. Возможно, я стала неряхой, заразившись от родственницы удивительным, просто необъяснимым безразличием к дому, но желание навести здесь порядок без лишних усилий похоронила под ворохом действительно важных дел. Тем более что для Вики царящий вокруг бардак не просто результат лени, а самый настоящий протест, вызов чопорному обществу с чего-то решившему, что женщина непременно должна намывать полы.

— Вот кому надо, тот пусть и моет, а я это время проведу с пользой, — и именно этим она и занималась: работала, посещала музеи, часами расчесывала волосы, и заглатывала сериалы целыми сезонами, не желая томиться в ожидании долгожданной развязки.

Сейчас, спустя десять дней жизни под крылом тридцатипятилетней тетушки, я невольно стала ловить себя на мысли, что среди нас двоих — я больше гожусь на роль курицы-наседки.

— Не пихай мне эту гадость, — брезгливо сморщив нос, женщина отодвигает подальше бутерброды, которые я приготовила ей на перекус. — Я же говорила, у меня фигура!

— У меня тоже, — стою на своем, и, воспользовавшись ее невнимательностью, незаметно запихиваю в сумку куски батона и копченой колбасы.

— Пфф, — хихикает, домывая посуду, спешно стирает влагу с рук вафельным полотенцем, и исчезает в прихожей. — Фигура! Доска два соска!

Задело ли меня? Ни капли. На своей внешности я стараюсь не зацикливаться, и у меня довольно неплохо выходит: никакой зависти к моим одногруппницам, чьи тела уже обрели плавные изгибы, я еще ни разу не испытала.

— Сколько у тебя пар? — позвякивая ключами, кричит моя тетушка едва ли не из подъезда, но закрывает дверь прежде, чем я бросаю свое довольное:

— Три!

С группой мне несказанно повезло. Шестнадцать девушек и четыре мальчишки, разные в своих увлечениях и манере общения, мы довольно быстро сумели найти общий язык. Если отправившись в вуз впервые, я едва ли не падала в обморок от возможной перспективы остаться никем не замеченной и заполучить обидное звание белой вороны, к концу вручения студенческих билетов мои страхи канули в небытие. Я невысокая, сто пятьдесят пять сантиметров роста, хрупкая, как березовая веточка, влилась в коллектив без особых проблем. На фоне разукрашенных девчонок, наверняка с самого утра накручивающих себе кудри в желании сразить наповал всех и каждого, я походила на растерянного ребенка, которого хотелось опекать и вести по суровой студенческой жизни, взяв за холодную ладошку. Дня через четыре стало понятно, что главная страсть моей жизни — книги, и если в школе это становилось предметом насмешек, во взрослой университетской среде лишь больше манило ко мне окружающих.

— О, а вот и малявка! Думали, решила прогулять, — обнимая за плечи, Сема Трошев привлекает меня к себе.

Это наша традиция — пока погода радует своим теплом и зеленью выстриженных кустов вокруг территории корпуса, мы непременно сбиваемся в кучку у входа, дожидаясь друг друга, чтобы потом всем скопом нестись в аудиторию. Не знаю, возможно, попривыкнув, мы и начнем перемывать друг другу кости, но пока я наслаждаюсь дружелюбной атмосферой нашей компании.

— Ты с общежитием все решила? — взяв меня под локоть, Таня Петрова подстраивается к моему шагу, пальцами свободной руки придерживая на груди кардиган. Она комплексует из-за своего веса и всячески прячет внушительный четвертый размер под свободной одеждой. Не думаю, что это помогает, ведь Федя Самсонов то и дело теряет нить разговора, пожирая глазами ее пышный бюст, но одно знаю точно — к восемнадцати Тане пока так и не удалось полюбить свое женственное тело.

— Решила. В субботу тетя поможет мне с вещами.

— А комнату какую дали? — неторопливо поднимаясь по широкой беленой лестнице, воодушевляется девушка. Мы неплохо ладим, и хоть ни одна из нас в этом не признается, в глубине души питаем надежды, что в будущем наша симпатия перерастет в крепкую дружбу.

— Двести шестнадцатую.

— Правда?! А я в двести двадцатой! — подпрыгнув на месте, Петрова напрочь забывает о своем прикрытии, и полы кардигана расходятся, являя миру ее природное великолепие.

— Ух, Татка! Чего ты их прячешь? — завистливо глядит из-под опущенных ресниц Соколова, повергая Таню в смущение. — Люди деньги тратят, чтоб такие иметь, а ты мешки на себя натягиваешь!

— Вот-вот, Петька, тряси своим богатством, — потянув за рукав, Федя настойчиво пытается стянуть с нее кофту, ловко уворачиваясь от ее беспорядочных ударов. В затихшем со звонком коридоре, нежная трель девичьего смеха звучит оглушительно громко, и как любая прилежная ученица, опасающаяся строгого выговора от преподавателя, я возмущенно шиплю, пытаясь вразумить разбушевавшихся ребят.

— Вот не удивительно, Волкова, что тебя старостой назначили! Только и знаешь, что нас отчитывать! Лучше бы в деканат сходила. Чего математик не идет? Может, лекций и не будет вовсе? — пыхтит Светка, зеленоглазая бестия, с облаком рыжих кудряшек, непокорно спадающих ей на глаза. За эти неполные две недели, каждый успел усвоить — Светка — сова, и разговоры с ней лучше откладывать до третьего перерыва…

В чем-то она права: помимо тоненького журнала, в котором мне предстоит фиксировать пропуски одногруппников, на меня возложена почетная миссия связного между ребятами и педагогическим составом. Поэтому и разворачиваюсь, скрипнув подошвой своих бело-бирюзовых кроссовок о еще чистую в это время напольную плитку.

Мне нравится величие старых стен экономического института, нравится роскошь позолоченных бра на стенах, массивная люстра с лампочками-сосульками, которую явно не снимают намеренно, желая сохранить налет старины в нашпигованном современной техникой здании. И пусть я до сих пор теряюсь, с трудом отыскивая аудитории, именно здесь понимаешь, что детство осталось позади — на нашей кухоньке с яркими желтыми шторами, в моей спальне, где на полках до сих пор рассажены любимые куклы.

Дверь деканата я нахожу без особых проблем, лишь раз свернув не в тот коридор, о чем догадываюсь только тогда, когда упираюсь в тупик. Делаю глубокий вдох, и уже почти касаюсь дерева рукой. Но прежде чем раздается характерный стук, двери распахиваются, а в меня ударяется что-то жесткое, каменное. Словно я, потеряв разум, разбежалась, и что есть мочи приложилась к стене.

Растянувшись на холодном полу, я не сразу понимаю, что же случилось: в голове ни одной мысли, копчик горит огнем, а из легких словно выкачали весь воздух…

— Вот черт, — сквозь шум в ушах, раздается приятный мужской голос, и вот уже чьи-то руки хватают меня за ворот кофты и словно тряпичную куклу приподнимают в воздух.

— Больно? — не очень-то аккуратно поставив меня землю, парень заглядывает в мое растерянное лицо, и так и не дождавшись ответа, начинает вертеть, видимо, проверяя, сильно ли я покалечилось. — Голова в порядке?

Не знаю, что производит на меня большее впечатление: внезапное падение, грубая встряска за ворот кофты, аромат духов, ударивший в нос, нахальные пальцы, сейчас треплющие мои волосы, или лицо виновника моей острой боли…

— Чего делаешь-то? — придя в себя, отталкиваю этого наглеца, растирая рукой свой многострадальный копчик.

— Проверяю, нет ли раны на голове, — улыбается и виновато чешет затылок. — Я не хотел, правда. Янка виновата, — указав большим пальцем за спину, он все же вспоминает о приличиях.

— А я-то что? Вечно носишься, как угорелый! Скоро диплом получать, а никакой серьезности! — покинув свое рабочее место, секретарь выглядывает из-за распахнутой двери. — Цела хоть?

— Вроде бы, — с пылающими щеками, поправляю лямку своего рюкзака, вспоминая, что в коридоре меня дожидаются обеспокоенные одногруппники. — Скажите, а Морозов Виктор Палыч сегодня будет? Лекция у нас, уже пятнадцать минут его ждем…

— А ждете зачем? — словно я его спрашивала, вклинивается в разговор мой обидчик. — Закон есть, или вы первачье?

Теперь он с интересом меня изучает, и чем ниже спускается его взгляд, тем больше расползается улыбка… Я не успеваю проанализировать с чего вдруг мне становится так неуютно, и на автомате приглаживаю волосы, которые никогда не собираю в хвост, предпочитая давать им свободу, хоть и понимаю, что моя пятерня мало что изменит — уверенна, я похожа на пугало. На мне в меру плотный свитшот в мелкий цветочек, свободная юбка до колен и любимые кроссовки…

— Ты тут не умничай, Громов! Иди на кафедру, а то Ильин три шкуры с тебя сдерет. А ты своим передай, — теперь обращается ко мне, — ко второй половине пары — явится. По понедельникам у него такое бывает…

Я с трудом плетусь обратно, проклиная неуклюжего пятикурсника, в то время как тот, неторопливо бредет сзади, отчего-то цокая языком, чем только меня нервирует…

— Чего увязался? — не сдерживаюсь, резко развернувшись, и меня простреливает еще больше — может, копчик я все же сломала?

— Давай в медпункт провожу? — заметив гримасу отчаянья на моем лице, этот Громов, видимо, борется с укорами проснувшейся совести. — Я Игорь. Знал бы, что ты за дверью, не стал бы так торопиться. Хвосты закрываю, чтоб не отчислили, так что вечно на бегу. Давай донесу?

— Не надо! — взвизгнув, отбрасываю протянутую ко мне руку, хоть и смягчаюсь, понимая, что снес он меня не специально. — Без медпункта обойдусь. Пройдет.

— Тогда до аудитории провожу…

— Спасибо, но я сама. Хвосты ведь…

— Точно, — ослепительно улыбнувшись, Игорь начинает пятиться назад, продолжая удерживать на мне взгляд. А глаза у него необыкновенные, цвета выдержанного коньяка… — Без обид?

— Ага, — киваю, одарив ответной улыбкой, не такой открытой, как у него, но вполне искренней, и, махнув на прощание, провожаю взглядом удаляющуюся спину…

— Это была любовь с первого взгляда? — доносится издалека, и я изумленно трясу головой: та же студия, яркий свет, замершие на своих местах операторы, один из которых сейчас наверняка брал меня крупным планом…

— Нет, — устало отвечаю, так и не отойдя от нахлынувших на меня воспоминаний. — Лишь первая встреча, которой мы не придали значения.

Филипп опять кивает, при этом состряпав скорбную физиономию, отчего мне хочется с размаху влепить ему оплеуху — с недавних пор не терплю напускного сочувствия и притворных речей. «Тебя бросил муж? Какой подлец!», «Вы были такой замечательной парой, Лизонька!», «Черт бы побрал эту Петрову! Никогда не нравились ее песни!» — одно и то, даже руку они жмут мне одинаково: берут ладошку и жамкают, словно это не пальцы, а коровье вымя… А после принимают его приглашения на совместный ужин, выкладывают фото в соцсети, на каждом из которых льнут к известной поп-исполнительнице…

— Потом вы же наверняка обсуждали, смеялись, вспоминая, как он сбил вас с ног, — не унимается ведущий, жестом прося зал помолчать: машет указательным пальцем, даже не поворачиваясь к ожившей публике, и слегка приоткрывает рот в нетерпении.

— Бывало. Я думаю в каждой паре ведутся такие разговоры, — вымучено улыбаюсь, сглатывая горечь с языка. Теперь мы вряд ли когда-то сумеем выстроить с Игорем спокойный диалог.

— И что говорил ваш супруг? Какое впечатление вы тогда на него произвели?

— Он счел меня сумасшедшей. Такого нелепого свитера он прежде не видел, — я тянусь к стакану воды, заранее приготовленному для меня, и делаю жадный глоток. Смотришь ли ты сейчас, Громов? Упиваешься моей болью?

— А вы? Наверное, любая шестнадцатилетняя девчонка потеряла бы голову, увидев такого красавца, — Смирнов кивает в сторону экрана, где сейчас демонстрируются снимки Игоря тех лет, и я долго не отвожу глаз от лица мужа прежде, чем ответить.

— Нет. Моя голова была на месте. Я толком и не запомнила его лицо. Разве что только глаза. Это ведь жизнь, мы ежедневно кого-то встречаем и вряд ли сумеем вспомнить каждого, с кем перебросились парочкой фраз.

— Тогда, когда же вы влюбились?

— Я? Позже, немного позже. Наверное, в конце декабря. Да, — перебрав события в голове, откидываюсь на спинку, подустав от статичной позы. — Именно тогда мы начали с ним общаться…